Концептуальная топология и искусство

Евгений Бриммерберг.
Концептуальная топология и искусство.


Не время предаваться воспоминаниям, но с каким удовольствием прочитал я Казанову, Челлини, Бонапарта, Цезаря... И, может быть, сделав над собой усилие и углубившись в прошлое, я оправдаю его самим этим поступком, примирюсь с ним и признаю своей жизнью. Хотя и трудно это: ведь все было чужое, противоестественное и навязанное вплоть до запрета на собственную жизнь. И поэтому вспоминать ее, эту жизнь, которая была моей и которую я не уступил фатальному фанатизму общества, хотя и невыносимо больно, но с точки зрения внятного, определенного настоящим, смысла моего сегодняшнего бытия, простительно.
Жил я под впечатлением невероятной красоты мира, тайно влекся к неведомым мне чувствам, впитывал роскошь мысли и трезвую правду знаний, постигал людей, веря, что есть такой закон жизни, который запрещает зло и превозносит добро. И хотя  я не всегда находил этому подтверждение в реальной жизни, я нисколько не сомневался в его тайной силе. И эта тайная сила спасла меня в той смуте человеческих зверств, которую я,  в силу приверженности этому принципу, не замечал. Правда, которая скрывалась от глаз многих, понемногу открывалась мне, чувства обострялись, мысли крепли и мир постепенно принимал соответствующие вызываемым им прекрасным чувствам очертания. Она сбылась, эта надежда. Я принял жизнь в ее наготе, возвышенности, тоске  и вдохновенной радости. Она сияла своей глубиной, уходящей во время, вовлекала меня в неведомую, обольстительную задумчивость, в которой открывались смыслы, из которых она состояла и в которых ее облик дремал, ожидая пробуждения. И я должен был пробудить этот тайные ее состав, склад характера, распростертый над миром и осененный этим мировым духом. И так мастерски расположилась моя судьба в промежутке между несуществующими временами, что я со всей откровенностью и страстью должен признать, что постиг жизнь, а она отдала себя мне без остатка, стыда и разочарования.
Я постиг Бога в его изреченной правоте, человеческое благо, примиряющее его  с тщетой и глупостью, замысел творения от начала до конца заключенный во временах и неисполненный, но вечно существующий. Я постиг скорбь, лишения и изящество неуязвимой для них жизни. Я научился любить не той любовью, которая внемлет истязающим душу чувствам, в всепроникновенным чудом принадлежности к еще неведомому объединяющему все существо творения свершению. Возник ли у меня повод для того, чтобы осудить жизнь? Нет. Чем дальше она от меня, тем ближе и неразлучнее. И если жизнь отделить от Бога, то примет она смерть в каждом из нас. Поэтому Бог укрощает страсть к небытию, которая следует из невежества, злобного разочарования и скудного ума.
В 1950 году я появился на свет, чтобы обрести жизнь. Торжественное величие безумной страсти поглотило меня и отделило меня от самого себя. Я открыл в себе мир, в который не мог проникнуть никто, но в котором уже жил каждый. И этот мир был велик своим бессмертием, чудом воскрешения, гениальностью творца. В нем жили Моцарт, Бах, Гайдн. Потом появились Вагнер, Малер, Брукнер. В нем был Гойя, Рубенс, Моне. Жил Гегель. Воздушные женщины, отделенные от своей плоти, кружили голову, страсть незаметно прокралась и сожгла все видимое и невидимое и, так и не остыв, была заключена в сосуд выдержки и могучего преодоления. И ничто не поблекло, а наполнилось невыносимым светом, растопившим цвет, расплавившим линии, контуры бытия. И все живое, что было мной, расплавилось в этой мудрости творения, в этом холодном экстазе жгущей страсти.
Мое изумление перед тайной бытия превратилось в страсть к искусству. Это оно постигло этот тайный мир, придало ему форму и притягательную силу. Это оно спустилось с небес, чтобы облагочестить землю. Это оно свершило суд над историей, отвратя ее кровь от стремления человека к миру, к возвышенному и благословенному напряжению души. И вот наступил мир, в котором зазвучали оратории Гайдна, симфонии Моцарта, Реквием Верди, Кольцо Нибелунгов Вагнера, Песнь о Земле Малера. Зютхауз и Медль разрывали сонную, невзрачную тьму искрами посюстороннего обращения человека к своему непроглядному существу. Мрак выступал из этих душ, рвущихся к противоестественному сверхбытию жизни. Она гибла в момент зарождения и превратилась в феноменологию времени в сознании иссякающего обретения. Она стала экзистенцией сумрака, тошнотворной планетой любви, пафосом тлена. Чистота, отсеченная от содеянного, воспарила над неведением, оставив ему концептуализм и суррогатных псов искусства. Над этой тьмой взгромоздилось чудовище, проникающее в архетипы своего бытия и пожирающее его смыслы. Растоптанная культура восхитительным призраком стала твердью духа, облекла его в плоть и поставила на опустошенную своей полнотой землю. И есть это сверхчеловек, который погряз в человеческом, и не быть ему сверхчеловеком. Ниоткуда он пришел, а изошел из покинутого. Он - концепт времени, смысл бытия в отношении к своему бессмыслию, воин в пустыне одиночества среди голых копий истертых людей, неузнаваемых и приблудных. На все это есть время, чтобы не быть.
Мертвые сущности, которыми так гордится мир и которые тяготят своим прозябанием, но без которых большая часть человечества сошла бы с ума и превратилась в зверей, постепенно превращаются в трупософию, в искусство извлекать смысл из смерти, в искусство превращения праха в предмет внимания. И небожители, отвергнутые землей, забыв снисхождение, творят мир без людей, безлюдный простор светлого бытия. Войди туда, человек. Земной и отрекшийся. Земля более прочная, чем та, которая под твоими ногами, сохранит тебя.
И поскольку человек является тем внутренним светом, который освещает сущность творения, а не солнце, которое обнаруживает сотворенные предметы, то и искусство должно следовать намерениям человека,  стремящегося к просвещению, а не игре в подражание творцу, который умертвил сущности, погрузив их в небытие, но открыл образ их пребывания. И непостижимость этого образа или тайна бытия основана на неприятии сущности, погребении ее в небытии времени и через благородство своей  души воскрешаемой в произведении искусства. И поэтому нет такого произведения искусства, которое не раскрывало бы сущность творения от начала до конца, не вбирало бы в себя всю материю сотворенного и не предъявляло бы его в новом, чудесном виде. И этот новый вид - человек настоящего, его душа, дух и разум, воплощенные в сознании своего существования. Согласны ли с Богом помыслы, которые движут человека к его цели? В искусстве - да. И поэтому искусство есть мечта человека о себе самом, о согласии и неразделимой участи творца и творения, о их единой судьбе. И если творец создал мир, то я в этом мире создаю подтверждение тому, что он есть.
Спустя 63 года после рождения я написал картину "Безвестным русским людям, погибшим от своего народа". Никакой реакции. И я понял, что Россия - это народ, который освободился от своих людей. Безвестные русские люди погибли от своего народа, освободили этот народ от уважения к себе, ввергли его в опустошение и власть, которую он над собой ставит, чтобы быть, пугает весь мир примером того, чем не должно быть человечество. Дикие, разгульные времена, укрощенные Цезарями, крестоносцами, бонапартистами в неприкосновенности сохранились в России - без философии, без наготы, без вдохновения: в извращенном, холодном, безбрежном пространстве. Аполлон Стравинского появился в Париже, Фавн процветает в России. Их соревнование продолжается: Россия - это те дремучие кущи, та чащоба, в которой скрылся и обосновался Фавн после победы над ним Аполлона. И проявил он бесстыдство, обосновавшись здесь, покорив обитателей этих чащоб. Марию когда-то привели Фавна его солдаты: содрогнулся он при его виде и велел отпустить. Даже казнить не посмел. И вот это безобразие сковало Россию, эту прекрасную страну.
Но даже в отношении к Богу сознание терпит крах, если в нем нет самой этой идеи, если она не является конституцией его разума. Ведь только такая разумная идея бытия способна трезво смотреть на мир, здраво участвовать в его процессах, а не природа, гармония которой основана на зверстве, на войне видов, родов и особей. Поэтому и считается, что природа безбожна, хотя имеется в виду внешняя, видимая природа, а не сущностная и разумная. Разумная природа божественна и сущность ее заключается в любви и всеобщей связи сотворенного материала.
Злонамеренность в устройстве мира, вызванная взаимонесовместимыми смыслами бытия, и есть причина концептуальной определенности событий. Ведь не всякое событие происходит стихийно и предрасполагает к новому порядку вещей. Концептуальный мрак, предшествующий появлению идеи, наносит ей несовместимый с надеждами дефект, от которого она не может оправиться в процессе своего воздействия на низшие, суррогатные организации сознания. Ведь идея должна быть поработительной, а не освободительной в этом случае. Кто может согласиться с тем, что идея, вытекающая из концептуальной определенности, отражает сущность божественного творения, а не посягает на его замысел? Предопределенность в становлении смысла так же очевидна, как его отсутствие в достигнутом результате. И как высший смысл, смысл идеи Бога, без  которого нет ничего устойчивого на свете, кроме процесса разрушения, трансформации и пренебрежения, должен стать целью опыта, проникновенным замыслом творения? Ведь только идею творца можно сотворить в сотворенном. Или пасть на дно его бездны. Но и там бытие есть как воззвание к избавлению от помрачения, как суть событий, ускользающих от падшего в своем заблуждении ума. Решительное событие в жизни - это предопределение себя к пределу еще не происшедших событий становления образа, иссякшего в душе прошедшей и жаждущей судьбы. Затмение, кружащееся над бездной под небесами отвергнутого человека, так же легко рассеять, как возродить мертвое для забывшей о смерти жизни. Вникая в историю бытия, находить в ней поразительные доказательства совершенства, гармонии и красоты. Ведь опыт завершается не только концептуальным затишьем творения, но и светлым откровением будущего, которое  даже во мраке зла затрагивается его тьмой. И это говорит о том, что мир божественен, а смерть безбожна, и что поэтому есть только будущее продолжение еще не внятной для себя жизни.
Тотальный нигилизм смысла, замененный концептуальной гордостью надиндивидуального отношения к Богу, еще не прозрел в достаточной степени, чтобы обратиться к цели этого открытого безобразия в отсутствии идеи конца творения. Ведь будущее, на имеющее смысла, а только исходящее из настоящего, опыт которого не перекрывает времена, погружено во мрак. И это не совпадает с замыслом, свет которого проникает в настоящее. И поэтому концептуальный вымысел, истребляющий будущее, столь же беспомощен, как и несущий его человек, повергнутый и растоптанный собственным уединением. На самом деле, смыслы смыкаются и не восстанавливаются, плавно переходят в ничто, так что требуется усилие, чтобы восстановить бытие. Но насколько оно необходимо? Насколько необходимо извлекать себя из ничто, чтобы быть? Ведь за бытием неминуемо последует его исчезновение, профанация и тлен.
Сознание уходит в себя и превращается в ничто, если нет противоположности. Таков Бог до начала творения. Считается, что он в себе сущий, но его в себе сущее ничто и нуждается в бытии в противоположности. В этом необходимость творения. В том, чтобы быть. И противоположное сотворено не в лице отрицания, а в качестве самоотверженного положения, в качестве отдаленной страсти холодного разума, воспламенившего себя историей своего создания и вступившего в неведомое таинство собственного причастия. Разве не высшее доказательство бытия - сотворение неведомого присутствия собственного существования, применение в действии исключительных возможностей, из которых соткано ничто, в котором нет ни малейшего основания для бытия? И разве не заблуждение думать, что нечто могло произойти без воли и духовной страсти только на основании присущей этому ничто благодати, которая бессознательно сияет своей неразлучностью? Нет, отрекшееся от себя естество стало собой в понимании своего блаженства, в высях поместив свое исчезновение и предав себя вечному торжеству. И неуместно падение в том. что наделило собой свою мудрость и обосновало ее право на собственное бытие. Ведь оно и есть проявление мудрости, иначе как может быть то, чего нет, если оно стало собой?
Без понятия предела невозможно установить ничего истинного. Жизнь превращается в феноменальный процесс, из которого проистекают ускользающие сущности, не задерживающиеся ни в восприятии, ни в вечности, ни во времени. И даже пространство не сохраняет их навсегда. Поскольку пределом бытия является Бог, то только в отношении к Богу бытие есть и есть сущность, установленная в своей истине, значении и первозданном смысле. У времени есть начало, у пространства - форма, у человека - образ. И все это вместе составляет мир, произведенный из одного божественного совершенства: ведь именно к нему пришел ищущий своего выражения разум. Замкнутый в пределах этого божественного духа, освобожденный им, он смыкается со своим естеством, заполняя найденные им в Боге пределы своим присутствием. И поскольку все устремления этого разума обращены к Богу, то и всякое отступление от этой цели есть небытие, погибель и немыслие, которое в виде познания возбуждает смертную душу, устанавливая иной мир - копию божественного совершенства, безбожную аналогию бытия. И человека в ней нет, а есть страждущая несводимость опыта, обращенного в черную пустоту будущего света. Но в этой померкшей вселенной ум потерян для будущего: он возводит его над собой, потерянный в веществе собственного.
И поскольку пределом этого безбожного подражания творению является материя, из ничто которой извлекаются смыслы, то и этот мир является истинным и, в отличие от божественного, самоотверженным: ведь в нем не осталось уже ничего, что было бы собой, а только противоположное своему естеству, утратившее себя в бытии бытия. И оно мерцает отдаленным будущим возвращением к исходному, даль которого - ничто. Ведь именно в материи разум обращен к своему происхождению, к первичным видам бытия, а не к творению, продолжающемуся в Боге и продолжаемому Богом; к тем впечатлениям, которые он потерял в процессе эволюции, но которые, распространенные на будущее, взывают к прошлому. И это стремление к небытию, столь прочно овладевшее утратившим творческую способность умом, суть которого заключается в исправлении творения, во взгляде на бытие из небытия, не может не считаться неизбежным в распространении сотворенного в своем высшем смысле на все предшествующие ему стадии возникновения. Бытие тоже хочет взглянуть на свое небытие, чтобы во всем объеме предстать в отрицании и положении. И в этом сущность события, бытия и небытия и это сущность, событие которой запечатлено в единстве бытия, обращенного к Богу, и небытия, обращенного к ничто, поскольку и то, и другое - есть. Третий же предел является пределом настоящего в будущем. Ведь только в будущем можно осмыслить настоящее, которое происходит по феноменальным законам, смысл которых непонятен и называется жизнью. И жизнь проистекает до тех пор, пока в будущем не свершится чудо ее преображения, пока не вникнет она в свое собственное настоящее, не ограниченное будущим. И это будущее как настоящее настоящего тоже истина и тоже тот предел, в котором постигается неведомое, но достоверное и пресущее. И поэтому в этих трех смыслах следует искать очевидное, в каждом из них по отдельности и во всех вместе скрыта и должна быть явлена противоположная своим заблуждениям истина.
С потерей Бога человек получает власть над себе подобными: избивает их, любит, заботится или уничтожает. Ведь право живого на неприкосновенность, действующее при наличии Бога, попрано при его отсутствии. Любому учению, жаждущему преобразований, следует прежде всего устранить идею Бога: ведь она - единственное препятствие для осуществления человеческих планов. Суть же этих планов заключается в том, чтобы признать превосходство одних над другими. Власть разума приходит на смену его бытию. Не Бог, сотворивший мир, любуется содеянным в духе каждого знающего его существа, а мир правит собой, оставленный на произвол судьбы и отданный во власть всякому, кто не побрезгует причинить зло. А таких желающих много, поскольку брезгливость не страшна их грязным натурам, обращенным не к Богу, а к плотским вожделениям, во власти которых они оказываются сами и сопричастный им мир. Ведь эти вожделения, которые вызваны восставшими в них мертвыми формами творения, вовлеченными в единую сущность Бога и отпавшими от нее, привносят хаос в гармонию, противоречат себе, вступают в конфликт и в конце концов подрывают всю проделанную работу по совершенному устройству творения. Ведь у них нет единого разума, который помог бы им сплотиться, узнать друг друга и прийти в согласие. Они враждебны, потому что слепы, потому что не осознаны в последовательности своего развития, потому что ущербны в своем одиночестве, незрелости в общей интуиции мира и падшей формы существования. Они обречены и их бунт против обреченности взывает к спасению, но они стремятся к самосохранению, то есть - к смерти. Ведь спасение в дальнейшей эволюции, в творчестве, в Божьем промысле, а не в устойчивости противоположных бытию форм. Их текучесть и зыбкость столь же очевидна, как и тленность пытающихся удержаться в них творений. Ведь только в пределах бесконечное овладевает своим замыслом и достигает бытия.
Соизменения, которые в отличие от замкнутого в своих пределах бытия, называются жизнью, открытостью, незавершенностью, - единственное, на что реагирует разум, ищущий подтверждение своему существованию. Ведь они тоже предел, который устанавливает, что жизнь есть. Ведь жизнь не может выйти за пределы изменений, стать бытием, и это значит, что с ее точки зрения всякое бытие недоступно, а Бог - непостижим. Ведь он - неизменен. Неизменное же разумом не постигается, но устанавливается. Неизменность - тайна еще большая, чем жизнь: ведь именно в ее пределах теряется то, что очевидным образом существует в изменении. Неизменность приписывается Богу и поэтому Бог как предмет веры является частью изменяющейся жизни, существует в ее пределах, в пределах ее изменений как изменяющаяся неизменность. Но неизменность этой изменяемости не является предметом разума, поскольку не находится в изменении и не воспринимается. Это - идея, присущая разуму, способность выходить за свои пределы, то есть - теряться в небытии, фиксировать себя в ничто и исходить из новой потребности самообретения. Поэтому разум полагается в будущем как искусство, противоположное времени. Искусство забытия для откровения предбытия, для возведения на новом основании уходящий в прошлое мир. Продвижение в будущее основано не на потере настоящего, а на усмотрении в настоящем этого настоящего, на отличии его от самого себя, на превосходстве его данности и на создании сущности времен. Ведь в сущности времена располагаются противоестественным образом, отвергая друг друга для того, чтобы создать единую цепь событий, чтобы вместить в себя идею причин и следствий и чтобы привлечь разум своей невероятной скупостью и щедростью бытия. Ведь именно во временах разум находит содержание своей жизни, обнаруживая в нем вещество и дух создания. И поскольку божественная высота недосягаема для людей, впавших в неистовство и скромно существует сверх их понимания, то и искусство, обозначающее это совершенство, служит для них предметом потустороннего изумления, а не насущной потребностью. Ведь именно искусство, с которым они сталкиваются в своем небытии, предвзято толкует им о смысле их небытия в затишьи устраненного от своего предназначения разума. Ведь их ум, склонный к утверждению вещественного порядка окружающей их жизни, неспособен внять высшему смыслу, освобождающему их от бремени скептического высокомерия и тщетного упования. Желание сохранить себя сверх исторического события, в концептуальной топологии низменных отношений высокого, придает еще большую остроту внятному толкованию смысла события, определяющего место человека в жизни, его бытие в Боге и его сознание во времени. Во всем этом меньше всего можно обнаружить истинную причину человека к самоопределению, это всего лишь склонность к жизни, предопределенная самой идеей ее замысла. Ведь вряд ли в самой этой жизни можно обнаружить что-либо, кроме бытия, то есть того, что присваивает жизнь, освобождая ее от себя.
Следы, которые остаются от исторческих событий в умах людей в виде концептов, внедрены в структуру сознания и определяют их отношение к жизни, разнородны, феноменальны, непроницаемы и сумрачно погружены в себя. Хотя они и имеют ясную видимость, сущность их погружена в небытие, исключена из сознания и поэтому несвободна. Концептуальная власть распространяется на сознание за пределами его бытия, она сверхестественна. Человек взирает на смысл бытия из структуры своего Я, трансформированного в мировое событие, определяющее его же определение, предопределяющее смысл определения, определяющий смысл. И так недалеко надо отойти от себя, чтобы, покинув себя, себя обнаружить. Истины, которые внедряются в межконцептуальные пустоты и являются иррациональными интуициями, жаждущими своего восприятия, преобразуют феномен бытия до степени тончайшей материи, все более требующей сверхконцептуального откровения, нового вида жизни и форм существования. Поскольку концепты налагаются друг на друга и образуют структуру, резонансную и феноменально устойчивую, нет никакой возможности отделить один концепт от другого, чтобы сопоставить их в каком-то общем для них измерении. Для концепта нет другого концепта, он единственный, несоизмерим с другим и каждый - единственный. Нельзя даже сказать - каждый из них, потому что нет его среди них. Концепт божественного вмешательства в сотворение мира столь же актуален, как и безбожное возникновение вселенной. И поскольку за пределами концепта ничего нет, то нет и утверждения, что то, что утверждается в виде концепта, не концепт. То есть, нет отрицания, которое подвергло бы сомнению истинность концепта, он высший, избавленный от своего значения смысл, вовлеченный в непрерывную характеристику устойчивого существования. У концепта нет противоположного концепта, он непротиворечив, бессущественен, феноменально ограничен своим присутствием. И поэтому тот, кто находится во власти концепта, признает его наряду с собой и собой открывает его присутствие. Поэтому только откровение исключает концепт из своего рассмотрения, непредвзятое, освобожденное от цонцептуальной зависимости мира, от совершившегося в нем опыта, от законченности его исторического момента. В откровении прозревается смысл бытия, ведь он дан непосредственно в факте возникновения. Откровение не знает разделения на внутреннее и внешнее, тогда как в концепте произошло их соединение. Концепт потому и непостижим, что является фактом постижения. Откровение, напротив, истинно совершенно, является творением в прямом смысле, образом творца и сотворенного им существа. С точки зрения откровения вся концептуальная топология заключается в этом мгновенном акте творения, неразличимом для света, необъяснимом для тьмы. Откровение, которое является единством жизни и бытия, и есть единственное свидетельство их наличия в этом единстве, неразделимо и действительно существует во времени и самим временем, отличается этим от открытия, в котором жизнь и бытие разделены и которое есть это разделение и доказательство противоестественного способа существования в положении отдельных сущностей у творца и творения. Концептология и возникает из этого состояния обреченного противостояния, противонаблюдения и исправления творческого замысла в соответствии с теми противоречиями, которые возникают в актуальности этого противостояния. Здесь все нуждается в исправлении, все несовершенно, преходяще, и на этом основано познание, ведь именно оно исправляет ошибки творения, допускает в мир нечто такое, что само по себе уже входит в состав сотворенного, бездействует и молчит, поскольку гармонично вписалось в структуру мира и отсутствующего в нем бытия. Оно ничто, которое выявляется для бытия. Ведь только в этом отношении исторгнутое из откровения живое существо творения есть.
Не все сотворено, а только откровение, свечение живого бытия. Все остальное - познано. Поэтому когда говорят, что Бог сотворил мир, лишь открывают в познании идею откровения. Если Бог и сотворил мир, то есть дал возможность ему существовать, то это действие совершенно отличается от того понимания, из которого следует, что он прилагал к этому какие-то усилия, что прежде было ничто, некая возможность, потенция, он сам и что в результате его воли и творческого усилия мир появился. Нет никакого основания для этого утверждения. Ни вера, ни разум не полагают ничего за своими пределами, что можно было бы мыслить за пределами бытия и открывающей его жизни. Поэтому все, что возникло в результате познания, не божественно, а указывает на наличие творца и называется творением. Творение познано, тогда как Творец - есть. Он не может быть ни познан, ни скрыт: он проникновенно сущ в откровении. И когда говорят о Боге, исходя из познанного или познаваемого творения, говорят небылицы, поскольку полагают его сотворенным, одним из творений в сотворенном мире. А это заблуждение не только безумно, но и бесчеловечно, поскольку так мыслить может только живой организм, отделенный от своей души и составивший себе представление о своем наличии на основании своей телесности. Представляя себя в качестве физического объекта, противоположного своему духу, он, естественно, не может найти там ничего такого, что напоминало бы о творческом вдохновении или истинном откровении. Он вынужден искать в теле то, что имеет в себе. Но как он может найти его там, если его в нем нет? Поэтому Теология, основанная на откровении и являющаяся предметом искусства, в отличие от концепта, который заронил в душу порок мрачности и предрек феноменальную деградацию изолированного в своем прошлом человечества, и есть та перспектива будущего, в котором раскрывается смысл настоящего. Ведь будущее истинный предел настоящего и обозримый простор истины. В отличие от концептуального пространства и времени, действительности объекта и мертвости субъекта, продвигающегося в иррациональном экстремизме, теологизация искусства является истинным простором откровения. Искусство никогда не покидало просторов откровения, никогда не переходило в свою концептуальную противоположность, в скрытую сущность небытия и смертного сокровения. Искусство никогда не было противоположностью истине. Истина - это суть откровения, а не предмет, требующий определения. Что есть истина? - это вопрос, обращенный из небытия к светлому существу духа. Немыслимо для немыслящего то, что мыслимо. И нет падших среди тех, кто постиг откровение. И с точки зрения откровения нет падших, а есть присущие к истине и в истине подверженные бытию и живо его несущие. Отступники и безбожники придумали падшего человека. Ведь только не падший - человек и поэтому человек не может пасть. Взирающие же на Бога из отвергнутой им Благодати, стыдясь своего земного бытия, возносят ему молитву, скорбя о своем несовершенстве и тщась вознестись при жизни, чтобы обременить своими грехами Творца после смерти. Но эти лживые натуры, искренне полагающие себе спасение, умрут как вещи, не восстав и не померкнув. Поэтому нет падших среди падших, а есть непостигшие откровение несотворенные. Несотворенность означает непостижимую разъединенность в умах, мировое бессилие к единству, восприятие его частей в мраке небытия. Это и есть концептуальная определенность мира, перекрывающая бездны его бездн, топология его бытия, скрывающая его изъяны и тщету, насильственно сохраняющая то, что обречено не постичь себя в том, что не постигает его. И эта соположенная несопостижимость в концептуальном бремени мира, отрекшаяся от идеи человека в откровении, является величайшим усилием современности для удержания мира в его границах, препятствием для обращения его внутрь для наружнего освобождения. Ведь только то, что обрушивается в себя, собой существует, а во внешнем напряжении удерживается только такое внутреннее, которое еще не предстало для жизни.
Гениальность, с которой искусство раскрывает сущность откровения в творческом процессе и предвосхищает мировое событие, столь же изумительно превосходит всякое представление о пределах, как и полагает их в совершенстве своего достижения. Искусство совершенно в том смысле, что оно является единственным фактом творения, не опровергаемым его дальнейшим подтверждением. Напротив, оно является единственным свидетелем истории творения, ее вдохновенного смысла. Поскольку же негодяи властвуют над людьми, а добрые, чистые люди оказываются в неволе, и судьба искусства в этом мире часто предопределяется злым умыслом - хотя само искусство и неприступно для тех грязных рук, которые к нему прикасаются - то и вопрос о породе человеческой, чистоте рас и справедливости с необходимостью требует разрешения.  Ведь именно с точки зрения откровения все чистые сущности, сотворенные в гармонии и согласии, неприкосновенны и наделены разумом в той мере, чтобы сохранить свою неприкосновенность во внешнем насилии и взаимном уничтожении. И каждое живое существо имеет право на жизнь, на которую никто не смеет посягать, а, напротив, с изумлением взирает, чтит и прилагает все усилия к тому, чтобы ее сохранить. Но поскольку только божественные люди сознают это правило, а все прочие безбожные следуют закону, позволяющему сохранять себя во всеобщем уничтожении, то и правила, по которым они живут, отличаются от правил, данных Богом свободным людям. Ведь рабы те, кто не ведает божественного происхождения. Они смутны по своему происхождению, тьма гложет их, а души стремятся к свету. И поскольку лишь в откровении постигается подлинный смысл человеческих событий, а не в окружающем мире, то и искусство является человеческим достоянием, а не внешним образом, в котором опровергается смысл человеческого бытия. Ведь именно откровение с древних времен побуждало совершать поступки, непонятные с точки зрения внешней необходимости или свободы выбора. Предопределение, господствующее в духе откровения, трансэкстатический дух направляли древнюю судьбу в лице ее лидера, императора или вождя. И поэтому помимо наук, во власти которых оказался человек, изучающих устройство внешнего мира и внутреннее естество, существует подлинная суть событий, данная в откровении и свершающаяся помимо всякого своего изучения и посягательства на отпадение в противоположность. Немыслимое соединение мысли в духе судьбы, творческого откровения ведет жизнь туда, где она обретает бытие. И только в единстве с ним в духе откровения человек обретает свое предопределение в свободной воле. Дух, который постигает себя через откровение истины, или гений, есть суть искусства и никакого другого определения искусства не существует. То, что в отсутствие этой гениальности выдается за искусство, возможно лишь при наличии слабоумного человечества, утратившего представление о полноценной породе и смысл бытия. Беспородные животные, которые смешались с божественными людьми и обладают одинаковыми с ними правами не на божественном основании, а на основании конституции, столь же нелепы в божественном мире, как и божественные люди - в человеческом обществе. Ведь нет ничего человеческого среди тех, кто принял человечность за норму бытия, а не за собственный дух творения. И поэтому улучшение человеческой породы в соответствии с ее божественным предназначением - задача культуры. Ведь нельзя же физическим способом, истребив одних и сохранив других, решить эту проблему. И хотя эти попытки были предприняты, они противоречили духу божественного откровения, запрещающему убийство, и поэтому концептуализм безбожен и бессущественен. Ведь невозможно предотвратить то, что полагается в божественном откровении, нельзя исказить свободу воли до злого умысла, нельзя опровергнуть суть творения, заменив его измышлением, концептуальным насилием уходящего в бездну иррационального, возведенного в сверхчеловеческое послушание. И если государство существует для того, чтобы посредством монарха утвердить божественную волю, обеспечить право откровения, то сверхчеловек в безбожном мире, преследуя ту же цель сохранения божественного, ради ее достижения уничтожает это  божественное живое. Сверхчеловек в отличие от правителя, который опирается на божественную волю или государственные законы, живет в безбожном и беззаконном мире и опирается на власть личной ответственности перед судьбой будущего. Сверхчеловек - это не достоинство, это судьба. Это утверждение иррационального, поглотившего мир и расплавившего его в себе, это беспощадная война с историей бытия и разумом постижения. Сверхчеловеческое концептуально и неотделено от него. Противоположное теологии, философии и искусству, оно обречено посягать на тайный смысл творения. Не ведая его в истине, оно опровергает его во лжи. И это зло, которое вознамерилось посредством зла исправить зло, является одним из элементов концептологии, поскольку именно в концептологии свобода воли превращается в произвол. И это основное отличие божественного творения от человеческого или псевдочеловеческого в сверхчеловеке концептуализма: искусство так же относится к концепту, как свобода воли - к произволу. Призвольность - основное определение концептуализма. И поскольку это так, произвол смешанный с произволом образует нечто устойчивое, некую топологию, отвечающую соображениям здравого смысла, исследующую факт появления без всякой предвзятости, опираясь на культурный опыт и творческое вдохновение. Концептология с этой точки зрения кажется топологическим заблуждением, выносящим смысл бытия на поверхность феноменологического фона. Концепт не только вписывается в устройство восприятия, в факт сознания, но и наделяет его свойством отторжения, опровержения своей наличности, скептическим отношением  к его разсуществленному смыслу, к его сверхсущему образованию. Ведь в этом смысле сверхчеловек как разноконцептуальная сущность концептуальности владеет своим прошлым, утратив его. Ведь дальше той определенности и субстанциональной значимости, чем концептуальная сверхестественная бездна, он не может распространиться. Он замкнут в этом концепте, являясь роковым стечением обстоятельств в сознании неотвратимости действия, обреченности на сверхчеловеческую судьбу. И этим сверхчеловек отличается  от сущности откровения: ведь в откровении человек является выражением своей судьбы, а не ее носителем. Во внешнем государстве, где правят законы и человек отлучен от своей судьбы, поскольку в своей судьбе вне государства и в безбожном мире он окажется во власти дикой природы, требуется справедливость, свобода и равенство, установлением которых человечество занимается с давних времен посредством казней, революций и стремления ко все менее жестоким формам правления. Попытки изменить человека посредством воспитания и образования не смогли улучшить человеческую породу. Попытки уничтожить низших посредством  высших сократили количество высших в этом мире до минимума. Сейчас трудно найти породистого человека в однообразном мире беспородных особей. Это такое редкое явление, что, если бы оно случилось, оно оказало бы завораживающее действие. Справедливость тоже не установлена, поскольку одни и те же законы применяются и к людям божественным, и к тем, кто лишь по виду напоминает человека. Если их права равны перед Богом, то перед обществом и государством - различны. Лишь право на жизь неприкосновенно и его должно обеспечить государство для каждого. Но это возможно только в том случае, если государственные законы будут приниматься и исполняться людьми высшими, а не низшими. Ведь последние не могут отличить закон от произвола и применяют и устанавливают его так, как диктует это их низменная натура. Но именно они стремятся к власти и чаще всего оказываются теми негодяями, которые правят людьми во всех отношениях их превосходящими. И поэтому эта мнимая справедливость, которая заключается в равенстве прав, оборачивается величайшей несправедливостью: низший человек не может властвовать над высшим - вот справедливость. Но высший не тот, кто властвует, будучи низшим, а тот, кто не властвует в силу своего божественного откровения: ведь ему дана власть большая, чем власть, - свобода. Правители же рабы, если они властвуют на основе своей низости, и просвещенные граждане, если понимают истинное предназначение правителя, которое заключается в умении превращать тотальное насилие в свободное творчество. Но чернь негуманна. Помимо жестокости она еще и коварна и подла. Она любит глумиться над тем, кого чтила и кому покорялась. Это ее безумное неистовство, которое на протяжении всей истории смешивало расы, народы, индивидуальности и судьбы, - до сих пор угроза мирному существованию в безбожном мире, существующем в мире божественном. И самые гнусные злодеяния, которые посягают на само право человека быть божественным творением, были совершены ею. Ведь только низостью можно объяснить тот факт, что казнь королей Франции и Англии была совершена не символически как прекращение королевской власти, а с отнятием жизни у носителей этой власти, убийством людей. Неспособность отделять божественное от человеческого, символ от творения - признак черни. И если европейская чернь расправлялась со своим прошлым с историческим размахом, то чернь российская трусливо и подло совершила не казнь, а убийство - тайное, зверское, проклятие которого не искупить никакой жертвой: ведь даже самогеноцид этого народа не искупает его преступление против самого себя. Преступники, которые живут сейчас, забывшие о своем преступлении, тяготятся неведомым им проклятием, которое неизбежно толкает их к неведомому концу. И нет им прощения. Как в "Страшной мести" Гоголя. Как во всей русской литературе, отчужденной от национального сознания, расстрелянной, растерзанной и разлученной с душой творения.
Установление человеческой породы, которая вытекает из откровения и является господствующей на этом свете, является светлым искусством бытия. Оно совершенно несовместимо с концептуальным рабством, погрязшим вне откровения и сверх исторического опыта в собственном небытии бытия. Изъян, которым является концепт, выставленный в своей очевидной наличности, кажется положительно существующей эйфорией, внедренной в сознание противоестественным образом. Смысл его заключается не в том, чтобы раскрыть себя, а в том, чтобы предъявить отсутствующее значение несостоявшегося факта бытия. Концепт завуалирован собственной неспешностью, томностью свечения, проступающей сквозь аромат приятия гнилью веков. Концепт современен, но современность его удерживает современность в отличном от нее виде: в виде помешательства, вызванного презренным фактом существования. Ведь вникший в свое бессмыслие смысл не открывает ничего, кроме собственного ничтожества в помпезном выражении заполняющей всю пустоту бытия наличности. Ведь именно он является структурой того, что во мрачном свержении откровения выступает лишним пятном бытия, утратившим первичное отношение к творению смыслом. Ведь именно ему суждено стать квинтэссенцией безобразия, вовлеченного в дополнительный к творению процесс, который становится главным и основным, оттесняя в умах саму сущность разумения, основанную на откровении. Ведь именно откровение полагает истинный процесс существования, возвышающийся над безднами и исключающий их из себя.
Феномен обреченности, оптимизм которого заключается в концептологическом фарсе и поддерживается усилиями выживших из ума людей, нашел окончательное выражение в забытии самого факта откровения. Истина концепта кажется неоспоримой и прогрессивной. Хотя, на самом деле, прогрессирует опыт, знание, а не сам человек. Человек вне прогресса, тогда как все то, что он делает, значительнее его в его представлении о себе самом. Прогрессивная концептология, определяющая собой тотальность бытия, выделена в недочеловеческом и постчеловеческом сознании в истину отсутствующей истины, в вопрос о небытии и смысл бессмыслия: в иррациональное топтание доэволюционных форм. Ведь именно человек, утративший откровение и искусство бытия, перестал жить, впал в депрессию, в наглый фанатизм хищения и зверский потенциал насилия. В зоологическом помрачении, отринутый от своего безбожного существа, он внятно постигает свою участь. Посредством концептологического возвышения, в сверхчеловеческом бессилии, он надеется сохранить свою потрясенную душу, но лишь прах окружает ее. И так низко пал человек, забыв откровение, что только в мысли о сверхчеловеке он еще сохранил надежду. Ведь даже если и пал человек, то в идее вознесения он достигал откровения. Но и идея вознесения пала, на дне прочно и устойчиво, падение невозможно и ниже уже не может пасть. Падение обречено стоять. Как Дьявол, который пал и стал основой своего собственного дна, бытием бездны, устойчивости небытия. Так и человек, подобно ему, пал до изнеможения, чтобы, забыв все на свете, воспротивиться замыслу творения и воспрять в вечном ублажении своей несотворенной сущности. И поскольку падшее неспособно к превосходству над своей низостью, то и выси исчезли, а лишь призрак их веет в умах как концепт инобытия здесь и теперь, сверхчеловеческая данность, не идущая дальше испражнения или неотличимой от зоологического безобразия модели искусства. Концептуализм - это модель искусства, а не само искусство. И в этом его отличие от искусства. Поскольку подлинное искусство откровения не доступно концептуализму, то и модель эта является не моделью искусства, а копией человеческого существования, смыслом его бытия, отторженного от истины и заблудшего в помрачении. Концепт поэтому вульгарен в том смысле, в каком он употребляется современными представителями человечества. Ведь даже если в отношении к откровению он не может быть выявлен, а пребывает в отношении к бездне небытия, то лишь представители бездны могут манипулировать им до умопомрачения, что они и делают. Нет ничего более тупого, чем концептуальное возрождение примитивных форм жизни, доэволюционных умов, серых личностей, пустых выражений. Но это не концепт. Подлинный концепт соприкасается с сущностью откровения и смыкает бездну и свет. И в этом его роль. Он единство послеисторического опыта и предсущностного откровения. Поэтому и не стоит полагаться на тех, кто искажает его идею в сонном величии собственного недомыслия.
Синтез концепции и откровения впервые удалось осуществить Рихарду Вагнеру. Поэтому его произведения и обладают такой колоссальной силой. Ведь это единственная концепция, которая оправдана ясностью откровения. Она уже не темна, в ней брезжит рассвет. Но этот сумрак так и не наступил в виде света, вверг потерянное человечество в феноменальную битву со своим призраком, с тенью небытия. Ведь истина впервые выступила в своем собственном презрении к себе, заворожила гибелью своего чувства и сокрыла смерть в стремлении к бытию. Вагнеровские полчища диких натур, очищенных от своего небытия, устремились к совершенству. Концепция повержена, совершенство пало. Серая тьма в сумрачном свете восторжествовала между бытием и небытием.
Под концептом некоторые понимают идеальную провокацию: составляют предметы несовместимым образом так, чтобы их смысл был скрыт в намерении. Эта провокация действует возбуждающим образом, так что в поисках несуществующего в этом сочетании смысла люди достраивают недостающее, возникает дополнительный смысл, который вкладывается в намерение, таким образом, возникает произведение, в котором автор исполняет роль толчка, а участник является недостающей его частью, входит в его состав. Этот синтез, симбиоз несуществующего смысла и ищущего его участника называется сейчас концептуальным произведением. Таким образом, роль художника заключается лишь в толчке, в приведении в движение ума имеющегося сознания, во вспышке активности. С самого начала ясно, что художник берет на себя наименьшую из возможных ответственностей. Он выступает в роли микроба, который порождает болезнь, требующую излечения усилиями заболевших. Выполняя функцию откровения наличности - ведь только таким способом можно сдвинуть с места то, что не знает чего-то высшего и не приводится им в движение - концептуализм добивается своей цели, расстраивая сознание и побуждая его к еще большему сопротивлению. Так что он добивается совершенно иной цели: вместо того, чтобы открыть дорогу свободе и осмысленному выражению бытия, он внедряет еще большее отчаяние в доведенное до абсурда сознание. Провокация не достигает цели, актуальность концепта оказывается мнимой и не подтверждается реальностью результата. Ведь концепт - это путь к откровению, сверхчеловеческое усилие. Если каждый человек пал и спасение невозможно, поскольку Бога нет, то концепт сверхчеловека заменяет эту идею спасения, объединяет в отношении к откровению, поскольку сам сверхчеловек без истинного откровения невозможен. Он не может быть только концептуальной определенностью,  он должен еще быть и сверхконцептуальной сущностью, единством завершения и начала. И по другой причине сверхчеловек необходим. По крайней мере то, что им называется. Ведь если каждый из падших - человек, то не падшим может быть только сверхчеловек. Он не входит в состав определяющего существование концепта, воздвигается над ним и берет на себя ответственность, соизмеримую с результатом концептуального завершения. Он смыкается с бездной, чтобы возвести ее к свету. Он из ее недр изымает человечество  и возводит его на уровень творения, на высоту истинного бытия. Таким образом, усилиями сверхчеловека сущностная потерянность в концептуальной завершенности обретает феноменальное выражение, некую близкую к откровению истинность. Откровение же, в котором я, мир и Бог едины, и есть та истина, которую так безуспешно ищут те, кто ее потерял. Ведь никакой другой истины и нет, кроме этого единства. И ее действие, творение происходит и совершается непрерывно и однозначно, так что тот, кто вкладывает в смыслы различные значения, заблуждается, не зная истины. Истинные смыслы имеют одни значения, поскольку пребывают в творческом состоянии, а не обратимости. И все творческие деяния, которые происходят в мире откровения по воле Бога и с участием человека, запечатлеваются в сущности сознания и проносятся через века, чтобы достичь совершенства в каждый момент времени своего существования.
Что же касается истоков зарождения воли, то она появилась из столкновения приведенных в движение сущностей. Ведь если бы все сущности изначально знали свое место, они не были бы сотворены и были бы Богом. Но поскольку каждая из этих сущностей имеет место в сотворенном мире и помимо этого места еще сознает себя или пребывает в небытии, то неравенство, возникающее из такого положения, толкает их на неизвестные им взаимодействия, вследствии чего у высших сущностей вырабатывается воля, а у низших - основанная на ощущении способность к сопротивлению. Так что человек включает в себя все сущности - от низших ощущаемых до высших волевых. И в этом соединении он пребывает как мыслящий организм, открывающий Бога, познающий мир и утверждающий собственное бытие. И поэтому откровение положено в начало его естества, он и есть та истина, которая возникает не из бездны к своему свету, а из собственного светлого основания и, таким образом, вечно существуя, выделяется из всего творения совершенством своего замысла и воплощения. Ведь именно низшие сущности воплощены в высших и, склоняясь перед ними, исполняют их волю. И в этом их призвание, поскольку, не существуя самостоятельно, они обретают смысл бытия в высшем выражении творения. Поэтому они поклоняются Богу, возносят ему молитву вместо того, чтобы быть. Бытие вне Бога им недоступно, ведь они не рождены свободными, а рождены в рабстве и склонны к смертному отчуждению. Поэтому и спасением они называют путь к высшему откровению, которое считают Богом, не замечая того мира и человека, в котором и рядом с которым они находятся. Поэтому низшие сущности, лишь себя ощущающие и мыслящие себя посредством Бога, а не собственного разума, бъединяются в единую сущность, в которой их противоречия доводятся до собственного основания и порождают законы, которым они подчиняются. Поэтому и делятся люди на тех, кто произошел от Бога, и прочих. Божественный человек несет в себе низшие сущности в свете божественного откровения. Поэтому он и считается благородным. Прочие же так или иначе скрывают свое существо во тьме и поэтому нуждаются в просвещении и приобщении к высшему идеалу. Их нельзя считать и падшими, поскольку они произошли не от Бога, а из неведомой тьмы, в которой ничего нет, кроме невежества. Ведь так и всю материю можно считать падшей субстанцией, хотя на самом деле она ощущаемая идея разума в свете божественного откровения. И поэтому в материи полагаются низшие сущности, их предел и начало возникновения. Разум же, посредством своих высших сущностей стараясь проникнуть в низшие и определить причину их возникновения, совершает великий подвиг: ведь он является действием благородного начала, стремящегося обожествить все низменное, что присуще творению с неведомых времен. Поэтому разум имеет божественную природу. И поэтому же все прочие сущности существуют не в себе, а в постигающем их разуме.
Поскольку концепт имеет феноменальное выражение и в то же время погружен во тьму, вбирая в себя предшествующие выражения, он может определяться только в действии. Поэтому концептуальное столкновение обусловленных неизвестными причинами действий неизбежно. Одни концепты противоречат другим, поэтому нужна ясная концептология, чтобы защитить саму возможность концептуального существования. Ведь в противном случае смыслам грозит непредсказуемое вырождение, утрачиваются и вытравливаются концепты, несущие в себе идеи совершенства, и, поскольку носителем концептов является сам человек, а не идея, то при низости человеческого общества сохраняются только примитивные концепты. И здесь видно еще одно отличие человеческой идеи божественного совершенства, данной в откровении, в отношении к которой устанавливаются истинные смыслы, от концептуальных заблуждений, носителем которых является падший человек. Ведь именно он является критерием концептуальной подлинности и значимости, а не идея совершенства, представления о которой он уже не имеет.
Когда я открыл свет в живописи, я еще не знал, что это свет откровения. Я пытался приспособить его к обычным понятиям, из этого ничего не выходило, я не мог объяснить, что значит то, что я делаю, и почему отверг фигуративную живопись и пришел к пустому свету, не наполненному творением, с забытыми в нем формами бытия. Теперь, несмотря ни на что, я считаю это величайшим достижением и единственной истиной живописного искусства: ведь в нем снова воссиял свет, свет первотворный и ранее скрытый во тьме и в фигурах мечущихся в мировом пространстве людей. Истина откровения, которая считается сверхчеловеческим достижением, а на самом деле является  единственным свидетельством появления человека и пребывания его на этом свете, заключает в себе все способы существования и выводы, которые устанавливают мировой порядок в соответствии с божественной волей и личным вдохновением. Я присутствую в этом откровении как вечное, бессмертное существо, сотворенный мир светится в своем бытии, Бог внемлет судьбам на протяжении всего их творческого взаимодействия. Восторг бытия, пребывающий в сознании совершенства, открыт для жизни, для вечной стихии творения, вовлеченной в собственную даль, в нескончаемую наличность форм, видимых изображений, смыслов и подлинных сущностей. Так что это откровение чревато будущим наполнением, а не концепт подоткровенной значимости. Ведь открытость концепта ограничена откровением, а сам он теряется в заброшенной дали сверхчеловеческого бытия, внедряется в бездну и исходит из нее отрицающим ее смыслом. Его актуальность обеспечена его собственной недальновидностью. Он обесценивает время, утверждая его начало в потерянном смысле времен. Его собственный звук так же неслышен, как эхо после своего затишья, он остроумен до такой степени, что становится банальным и ущербным состоянием личности. Он выверенная проекция в будущее, лишенное своего настоящего. Обесцвеченный звездным небом, он скрывает свою тайну на вечные времена. Потерянность человека в концептуальной сосредоточенности является фактом отрицания факта в фактическом опровержении его отрицания. Сближение концепта и откровения, тем более - их синтез немыслим в начальной стадии их обнаружения. Христианская теология сделала такую попытку, но при рассмотрении ее результатов выявляется абсолютная несовместимость смыслов. И хотя даже в своей несовместимости эта концептуально-теологическая сущность завладела миром и стала пределом сознания и простором вдохновения, человек в ней не может найти место, отделяется от себя и становится надеждой в обретении себя самим собой, в самом себе и для самого себя. Но эта надежда и соответствует сущности откровения, ведь в нем я, мир и Бог и есть эта сбывшаяся надежда. Поэтому откровение как источник творения на данном этапе рассмотрения не совпадает с концептологией как средством познания. И поэтому искусство, следующее из откровения, столь же непостижимо для концептологического тоталитаризма феноменально-плюралистической демократии, как  и моделирование культуры, вытекающей из откровения, средствами концептуального познания неприемлемо для искусства. Ведь в том и другом случае конфликт неизбежен: мир заражен концептуальным опытом, экспериментом проживания небытия, а искусство творит мир, не подверженный концептуальному воздействию. Поэтому и неприемлемы условия, на которых и то, и другое существуют во взаимном отношении. Это отношение еще даже не установлено, в сфере концепта откровение вообще не мыслится, а откровение не является сферой, а - светом бытия, в котором концепт со своей невыразительной сущностью вообще не может возникнуть, а может лишь раствориться и породить новый материал, пригодный для перевоплощения. Загадочная мистификация, которая управляет смыслом бытия и неуловимо присутствует в сознании истины, называется жизнью в ее блестящем исполнении. Жизнь трогательна и возвышенна, вдохновенна и чиста. Эта ее незамутненная сущность называется духом.
Создать мир откровения, в котором воля Бога действовала бы в человеческом Я, - задача искусства. Оно этим и занимается, на всем своем протяжении полагая историю культурного бытия в его настоящем моменте времени. В каждую эпоху искусство выражает подлинность присущего творению времени. Во все времена оно несет в себе смысл откровения, вытесняет тьму, рассеивает заблуждения и полагает разум, совершенство которого во всем своем несовершенстве предстает для следующего откровения искусства. И так оно полагает историю истинного заблуждения в откровении истины в настоящий момент времени. И даже если оно бесследно сотворит истину в момент своего феноменологического откровения, оно все-таки сохраняет предшествующее искусство в совокупности смыслов и устанавливает начало нового возникновения и дальнейшего участия в судьбе. Ведь все события могут происходить только в свете божественного откровения, а не затмевать его. И этим определяется их истинность или ложность. Там, где человек жертвует ради себя Богом, все ложно; и там, где жертвует ради Бога собой, тоже все ложно. Только в одном случае внутри, в самом человеке, во втором - снаружи, в окружающем мире. Ведь в откровении мир творения является сущностью человеческого сознания, а человеческое Я - бытием его сущности. И все это соединяется в идее Бога, которая с легкостью примиряет то, что склонно к разъединению. Поэтому не бывает истинного концепта, бывает актуальный концепт. И поэтому актуальность противопоставляется истине.
Я, мир, Бог - истина откровения. Когда говорят о истине, имеют в виду это. В процессе познания она раскрывается, но никаким иным образом, кроме как в откровении, она не дана. И этот ее образ светлый и совершенный. И в этом качестве она познается. Поэтому все познанное истинно и совершенно, ведь никакого другого способа познания нет и ничего, кроме истины, не познается и познано быть не может. Познание совпадает с творением: познается то, что сотворено, а то, что творится, познается. Таким образом, создается сущность бытия во временном сознании, само время как соположение непрерывных сущностей в процессе становления истины в познании и творении ее бытия. Истина означает сияние светом откровенности откровения. Ведь оно видимо, это откровение, постигнуто в себе собой и для себя. И поэтому оно излучает свет бытия в сознании этого невиданного единства, каждое из частей которого принадлежит двум другим и согласна с ними. Нет никакого противоречия между Я, миром и Богом и поэтому познание, проистекающее из этого единства, также непротиворечиво, вдохновенно и истинно. Истина поэтому является сущностью откровения, единством Я, мира и Бога. Как всякая сущность она нуждается в понятии, поэтому стремление к познанию заключено в самой сущности откровения. И как бы далеко оно ни простиралось, оно не может потерять связь с истиной, поскольку является ее выражением и творческим вдохновением. Ложно лишь то познание, которое отступает от истины; но такого познания нет. Это называется незнание и невежество. Именно они задают вопрос  о том, что есть истина. Им не дано откровение и не дано знание истины. Поэтому они и называются падшими, а на самом деле они - приблудшие, поскольку произошли из бездны, а не избегли откровения. Понятие истины, которое выявляется в процессе познания сущности откровения, и составляет человеческую сущность, в которой она пребывает и сознает окружающий мир. Мир является копией этой сущности; таким образом, в откровении появляется человек в созданном им мире и идея Бога, которая является сущностью этого понятия. Таким образом, человек отличается от Бога только тем, что понятие истины является сущностью человека, а сущность этого понятия истины является идеей Бога. Как видно из этого, процесс познания  творческого становления истины действительно бесконечен, но она существует на протяжении всего этого процесса в своем откровении и, таким образом, всегда в качестве себя, то есть, в качестве существующего момента своего творческого познания и объединяющего это познание и познанное в нем содержание выражения. Поэтому о истине и говорят, что она часть целого, особая и всеобщая. Во всех этих трех видах она одна и та же, но называется по-разному: мир, человек, Бог. Разделенная на свои частности она является миром творения, в своей особенности она - человек, во всеобщности - Бог. И падением, на самом деле, называется  сохранение этого разделения отдельно от истины откровения, в собственном выражении - распад откровения на мир, человека и Бога, на их отдельное друг от друга существование. Мир познается отдельно от Бога и человека, человек уходит в себя, а Бог выносится за пределы того и другого и становится непостижимой или отсутствующей противоположнстью. Так появляется вселенная - как познанный мир, человек, как продукт эволюции природы, и Бог как сверхестественная идея бытия, вынесенная за пределы смертного человека и бьющейся в тисках своего возникновения Вселенной. Человек, действительно, становится смертным в невечной Вселенной; Бог - бессмертным и вечным. И все это ложно, поскольку не имеет истинного смысла, а лишь отблеск некогда бывшего начала. Поэтому откровение есть познанное начало человеческой истории и смысл бытия: ведь в нем устанавливается истина, из него происходит и в него возвращается. И в соответствии с этой идеей мыслится мир, Бог и человек.
По мере накапливания знаний откровение все более превращается в зияющую пустоту, его свет погружается на дно бездны. Поэтому или концептуальное знание сомкнется над ней, над этой зияющей светом бездной откровения, или откровение должно воспрять в духе творения и объять концептуальные миражи своим светом.
Был в истории развития мировой культуры великий момент, когда человек перестал изображать видимую идею творения и изобразил впечатление, которое производит на него само творение. Это был гениальный поворот в понимании и употеблении искусства. Отныне человек из средства изображения своей видимости превратился в участника творящегося впечатления от творения, в начало абстракции. Ведь абстрактно все, что выходит за пределы того, из чего нечто выводится. И эта истина укрепилась в сознании последующих художников и стала авангардом искусства, его абстрактным содержанием выходящей за пределы духа идеи. Сама реальная суть результата творения выступила наружу, облегчила историю от конфликтов и положила единство, аналогичное чуду божественного творения. Впервые откровение приблизилось к своему современному состоянию, к тому виду, с которого начинается будущее и в котором прошлое находит свое настоящее. И эта суть искусства получила название современного искусства. Появилась возможность свободного конструирования в выведенной из конкретного бытия области абстрактного впечатления. Впервые абстракционизм предстал в своем подлинном виде как свободная сущность. Реальность стала мпульсом, а не предметом внимания. Лишь постигший ее человек мог стать художником, а тот, кто не постиг, продолжает рисовать реальные фигуры и запечатлевать реальные образы.
Когда я постиг это великое таинство откровения, я еще был далек от него. Художественное чутье свершило то, что отказывалась принимать натура, но что-то в ней безоговорочно подчинилось тому, что она отвергла. И произросла в ней целая мысль, идея бытия, не опровергнутая никакими последующими смятениями: это торжество света, помрачающего заслоняющий его мир. И до сих пор в этом свете пребывает моя душа и другого места ей нет. А дух вознесся до созерцания истины, которая в каждом творении взывает к жизни, распростерта во всесущих временах и переполнена светом своего бытия. И в этой мудрости свершается процесс обновления мира. Каким бы заблуждениям не подвергался человек в своем сознании бытия, все его заблуждения носят истинный характер и нисколько не мешают ее совершенству. Они столь же сущности, как и опровергающие их идеи. И различие их не в превосходстве одних над другими, поскольку такое превосходство носит временной характер, а во взаимном соположении, в том, что они существуют отдельно друг от друга, а не в общем единстве.  В общем единстве существуют только истинные, совершенные сущности и идеи, а все прочие образуют единство иного рода, единство созерцания. Для сведения к умопостигаемому в созерцании единству соположенных сущностей и существует идея концепта. Концепт сводит к единству то, что по своей природе отделено от истины и включает в себя ложные сущности. Наделяя их прородой бытия, концепт подчеркивает истинную выразительность их ложности. В концепте дремлет прошлое, бесформенно посягая на настоящее. Ведь настоящее - противоположное ему откровение. Взгляд из вечности, направленный с двух сторон в это настоящее, сталкивается в нем и отбрасывает существо творения вспять и в светлую глубину духа, устремленного от истоков к вечному завершению, к смыслу начал. По мере наращивания концептуальной соопределенности в едином отношении к откровению проступает остов творения, структура бытия, феномен неизбежности, умопомрачительной дальности. Мир, сотворенный в своем повторном творении в сознании бытия, в познании истины как это познание истины и совершается. В духе неизбежности проступают черты божественного замысла в творческом усилии человека. И мера этих свершений одна: истина. Какой бы на ни была, она никогда не больше и не меньше того, что она есть. Поэтому творение всегда истинно, как бы оно ни было познано.
Поскольку откровение - непосредственная достоверность истины, оно выражается в виде Богооткровения, Мирооткровения и Человекооткровения: в виде теологии, онтологии и феноменологии. К онтологии относятся науки, к феноменологии - идея бытия, к теологии - сущность творения. Концепт - это онтологический феномен, сущность которого прояснена в откровении, пока еще чужеродное вторжение в неустановленную область духа. Без выяснения идеи духа невозможно установить окончательное выражение идеи концепта. Так что тот, кто спекулирует концептуальной неопределенностью, действует в духовном тумане и его концепт не достигает откровения, не становится феноменальным достижением онтологического смысла. Если же рассмотреть концепт вблизи онтологической определенности мира, то он смыкается с сущностью творения в теолоическом становлении цели и смысле бытия, феноменальное выражение которого и является сознанием человека. Идея духа возникает из сознания феномена бытия человека, заключающего в себе концептуальное содержание. Дух - это форма существования концепта в мире бытия, в сущности творения. Между онтологией и концептологией взаимопроникающее различие, смыкание, нуждающееся в духовном становлении личности, в смысле ее существования, в мышлении. Связь между концептом и онтологическим откровением мира устанавливается посредством мышления, а различие - посредством разума. Ведь разум конструирует концепт, тогда как мышление его воспринимает и придает ему феноменальное выражение. Так что дух является результатом мышления в откровении концептуального бытия.
Отказ от откровения неизбежно порождает вопрос: существует что-либо вне и независимо от сознания? И этот вопрос остается без ответа, потому что причина его возникновения исключена из рассмотрения. Высший смысл становится целью, а не истиной, нет концепта, к которому сводится концептология, бытие открыто, сущность беспредельна в пространстве и времени и нет никакого человека, который объял бы эти величины. Поэтому нет их сознания. Кант и назвал их поэтму априорными. Тем самым, он уклонился от идеи откровения, настаивая на разумном постижении мира и не добившись ничего, кроме противоречий. Диалектика Гегеля - способ преодоления этих противоречий, искусственный и внешний. Ведь откровение полагается здесь как концептуальная противоположность, а не истина бытия, которая этот концепт в себе заключает. Так что исторические опыты связаны прежде всего с применением разума в отношении к исключенному из откровения естеству творения, за исключением диалектики, которая все-таки вводит мышление в разумную иерархию. Но тот путь, который проделывает она для возведения разума посредством мышления до абсолютной идеи, не приводит к откровению, не восстанавливает приоритет его бытия. Это, как ни странно, удается Вагнеру в "Кольце Нибелунгов". Концепт противоречивой судьбы преодолен и достигает истинного откровения. Так же и Заратустра Ницше приходит к этому откровению, возвращает смысл его бытия в созерцании.
Есть что-то такое, что я в последний раз должен узнать, чтобы все началось сначала. Я нахожусь на самом дне художественного мира, поэтому смотрю на все свысока. Свобода, великая и непредсказуемая в своем вдохновенном вымысле, которая превосходит все живое и естественное, погружает лишь в несбывшиеся времена, заставляет искать их образ, смысл и содержание. Нет такого вымысла, который не претворился бы в существо творения и не извлек из себя смысл настоящего. Вскружив головы, он толкает на невероятные достижения, обрекает на вечный поиск судьбы. Концепт, который стал доминирующей смысловой единицей в познании свершившегося опыта, в связывании его в единый смысл бытия, возводящийся к отвергающему его откровению, все отчетливее выступает по мере его творения. Ведь с точки зрения откровения творится даже то, что сотворено. Ведь если бы концепт не был вписан в историю судьбы, а был бы только обозначающим смысл свершившегося творением, то не было бы никакого средства, чтобы постичь его и обрести. Он был бы ускользающим феноменом, актуальным смыслом исчезающего момента времени, а не вечным восприятием свершившегося факта. Поскольку концепты никак не связаны между собой вне откровения, которое позволяет видеть общую картину их бытия и устанавливать сверхконцептуальные ценности, то есть - сущность свободы и духа, то и сводимость их к откровению неизбежна. Поэтому внеоткровенный концептуализм обрушивает во тьму сознания, подвергая его дистрофическому, ущербному выражению. Отсюда и весь московский и мировой концептуализм - пещерное состояние ума тщедушных тел и уродливых состояний. Но общая деградация духа не касается судьбы концепта как воплощенной идеи бытия. Концепт есть воплощенная идея бытия. И поскольку бытие не мыслится без Бога, духа и человека в откровении, то и концепт, бытие которого воплощается, невозможен в своем собственном отрицающим этот факт бытии. И если принято сейчас называть концептом любое историческое учение, исторический факт познания или смысл свершения, то только потому, что каждое это учение значимо в себе самом и собой ограничено от другого. Читая Гегеля, невозможно понять Канта, Лейбниц не имеет ничего бщего с Декартом, Хайдеггер не имеет ничего общего с Аристотелем, а Сартр - с историей цивилизации. Прочие и вообще не соприкасаются с идеей разума, а возвышаются над немыслящими лишь демонстрацией отсутствия мысли. И если исходить из этого, то невозможно не только установить истину, но и понять связь явлений в единой картине мира. И поневоле такая позиция превращается в вырождающийся плюрализм уже не знаний, а мнений или в преодолевающую его концептологию. Концептология есть завершение плюралистического смысла, смыкание разнородного, действительно самостоятельного и ущербного в своей единичности в единую систему бытия. И эта система является откровенной противоположностью откровению и именно в своей откровенности смыкается с ним. На протяжении всей истории противопоставлялись сущности единого и многого, развивались противоположности до все более отчетливых выражений. Бог противопоставлялся материи, дух - атомам. Во всем этом есть сокровенный смысл, доведенный в современном мире до понимания различия между откровением и концептом. Немного ранее это звучало как противостояние феномена и сущности (структуры бытия). Еще и сейчас некоторые ретрограды настаивают на структурном величии бытия, что по сути и привело к появлению концепта. Ведь концепт  и есть явная структура бытия, сама по себе без него неразличимая в своем единстве, а существующая лишь в отдельности каждого элемента. Этот элемент в ретроградном смысле тоже может быть назван концептом чего-либо, и так происходит историческая деградация понятия, вовлекающая в концептуальную бездну небытие. И многие стали жертвами такого деструктивного понятия концепта: концептуальная деструктивность приводит к первичным, первобытным смыслам и, совершая насилие над сознанием, деэволюционизирует его. На смену разумному человеку приходит идиот, произведением искусства становится не божественный смысл, а фекальная инсталляция. И некоторые признают это, считая, как и полагается в деструктивном сознании, артефактом. На самом деле, деструктуризация концепта как концептуализм, принятый в современном мире, в полной мере обратное явление конструктивному концептуализму, структурному наращиванию его смысла. Структурная выразительность концепта определяет степень развития сознания и богатство его бытия. В высшем смысле такое сознание обращено к откровению, пытаясь возвести концептуальное достижение к единому плану творения, из которого происходит сама идея бытия и познающего ее человека. Поэтому живые сущности, став структурным содержанием концепта, мертвы и ждут своего возрождения в откровении. Откровение есть поэтому воскрешение погребенной в структуре концепта жизни. Где вы видели живых концептуалистов? Деструктивный концептуалист - это призрак, мечтающий о поглощении своего бытия. Концепт есть структурная композиция, обладающая свойством перенесения в объект восприятия.
Истинное откровение относится к божественному совершенству, концептуальное - к человеческому опыту, обретенному в результате познания и синтезированному в структуре бытия, выдвинутого для рассмотрения и применения в сознании в качестве его ценностей. Ценность присуща только концептуальным смыслам, они же формируют понятие необходимости и саму необходимость, предопределяющую ход событий и вступающую в противоречие со свободой воли, которая исходит из божественного откровения и истинного намерения. Так что истинное намерение не всегда соответствует исторической необходимости и обнаруживает ее несостоятельность там, где она считает себя неотразимым концептуальным достижением.
Если концептуальное высказывание предопределяет свободу воли, оно истинное. Если истинное высказывание определяет  естественную необходимость, оно концептуально. Поэтому подлинная концептуальность, в отличие от произвольной и деструктивной, следует из истинного определения естественной необходимости. Можно сказать, что концептуальная диспозиция называется структурой, а структурная композиция - концептом. И это их простейшие определения, в которых можно увидеть форму топологического объема, вырисовывающего образ этого понятия. Деструктивный концептуализм предназначен для того, чтобы обесценивать сущности. Сущностные остатки выравниваются и образуют равномерную картину бытия, в котором все, что когда-либо имело значение, утрачивается, а выступает на передний план само отсутствие чего-либо значимого. Восприятие погружается во тьму сказанного, выставленного и вставленного, чтобы умереть там в течение жизни, забыть о бытии и воскреснуть во тьме веков, утративших время. Проносясь в этом хаосе, установленном на вечные времена как неотвратимый порядок, человек в полной мере ощущает присутствие небытия, которое и выдает за бытие, потому что бытием может быть названо все, что не имеет себе равного или противоположного. Но смысл его, который созревает только в сознании откровения, утрачен. И поэтому бытие, которое есть жизнь, названо откровением, а откровение есть самоочевидная истина.