Посадил дед грушу

   
   Как перед святыней благоговел старик, глядя на посаженное давным-давно грушевое дерево. Крепкое, статное, с приятным креном, ветвистое и чрезвычайно плодовитое. Грушу дед посадил, когда сам ещё был безусым юнцом. Первое дерево, первая гордость, первые корни. Потом уж дом, сын – всё как водится. Вокруг дерева чуть ли не с бубном шаманским камланил, так заботился, охаживал и любил, как члена семьи. Сам вырос с деревом, состарился, усох, будто бы все силы, всю удаль свою дереву передал. Раздобрело дерево. Скотину перекармливал, чтоб больше навоза производила, да дерево удобрял. Яростно уничтожал вредителей, опрыскивал студёной колодезной водицей в сильный зной, даже о чём-то шептался, прильнув к стволу. «Заговаривал на плоды» - как язвила старикова жена.

    Любовь дедова оказалась взаимной: груша плодоносила чаще, чем рожали крольчихи. А плоды какие! Душистые, рделые, пригожие на вид! Да так много, что старик ноги укатал, пока возил в город продавать. А нынешний урожай примечателен был особенно. В серёдке росла престранная по форме и величине груша. Сначала мало чем отличалась от соседок, но с каждым днём плод распирало во все стороны. Уже и селяне-зеваки приходили поглядеть на эту диковину. Наливная и упругая грушина была размером с человеческую голову! Разве это видано? Бедная ветка, породившая её, сникала к земле и жалобно скрипела. Грушу бы сорвать, но деду страсть как любопытно было поглядеть, до каких пределов плод народится.

    Вот уже само грушевое дерево скособочилось под тяжестью дитятки-переростка. А плод всё растёт и растёт, пухнет и пухнет, а аромат стоит такой, что все пьяными делаются. Даже куры ничком лежат и лапами дрыгают. Ростом груша-великан уже почти старика догнала. Не висит более на ветке, а землю, как гиря, давит. Дед с бабкой зевак пускать перестали, обособились, сглаза боятся и зависти людской. Забором высоким стальным сад огородили, чтобы никто не увидел и не перелез.

    Старик каждую свободную минуту подле груши вьётся. Поглаживает плод, простукивает, носом по румяной кожуре елозит, да языком лобзает. Обхватит великаншу и лыбится как дурик. Ушлые и бесстрашные куры, что умудрились проклевать грушевую гузку, висят уже на кухне, ощипанные и безглавые. «Куды ж теперь девать-то вас, окаянные? Пропадуть же зазря!» – причитает старуха. Пёс, одуревший от грушевого духа и взревновавший хозяина к дереву, осрамил весь свой собачий род, ибо имел смелость сцыкнуть на ароматную красавицу. Теперь мыкается и бирючит по селу, поруганный и голодный. Нет у него больше кола, нет и двора. Воробьёв-ловкачей старик всех издали дробью перестрелял. Подстраховался. «А всё равно поклюють!» - сказал он старухе. Никого к плоду не подпускает. Старуха, бывает, пройдёт мимо дерева, падалицу пособирает, да заденет случайно драгоценный плод, пузатый, как жбан. Враз же дед как коршун на неё налетит и излупит. Старуха уж и не рада такому урожаю. Извела бы это проклятое дерево, измолола бы корни в прах! Но где тут!

    Другая радость отвлекла старуху, мечтающую о расправе над деревом, - сын телеграмму прислал: внучата любимые едут на летние каникулы. Всполошились дед с бабкой, страсть, как любили внуков краснощёких и проказливых. В заветный день старик лошадь запряг и поехал на станцию внуков встречать. Бабка засуетилась, по избе бегает, пыль смахивает. В печи блины надуваются, на сковороде оладьи шкворчат. Внуки приехали, смачными деревенскими гостинцами отобедали и, первым делом, в сад. Дед аж из штанов выпрыгивает, всё грушей хвалится, да тряпочкой суконной ей бока до блеска натирает. А грушина уже выше материнского дерева вымахала. Детишки стоят, ротки пооткрывали, ахают и всё к плоду норовят прикоснуться. А дед возьми, да по рукам и нахлопай! Внуки губы надули и поплелись со двора другие забавы искать. А дед, пороховое ружьё на плечо взвесив, встал на караул у дерева. На ночь и лежанку у ствола намостил себе, чтоб никакой неведомый налётчик не покусился на добро.

    А детское любопытство с каждым днём разгоралось. Всё канючили, деда упрашивали к груше-великану их подпустить. Старик ослом упёрся и ни в какую. Только кулаком костлявым им грозит да бранится. Ох, сварлив стал! Но дети разве что удумали, так не отступятся, а перед чудом каким – так подавно! Улучили они момент, когда дед по нужде отошёл, да окружили грушу. А плод дурманит, опьяняет. Не сдержались и надкусили по бокам. Грушевый нектар во все стороны так и брызжит! Дети рты белозубые подставляют, к надкусам присасываются и хмелеют. Выскочил дед из нужника, рассерчал, хворостину схватил и давай по детским пяткам охаживать! Старуха за голову хватается, хнычет. Ружьё увидела, вскинула и пальнула в воздух. Внуки наутёк, дед со страху через себя кувырнулся. Свиньи в сарае завизжали, оставшиеся куры заквохтали и со двора в рассыпную бросились.

    Дед, поостыв, дал телеграмму сыну. Пущай, мол, детей встречает, наотдыхались. На следующий день посадил провинившихся сорванцов в телегу и свёз на станцию. Поезду вдогонку ещё кулаком погрозил. Дескать, скатертью дорога. Приехал со станции – и к груше! Гладит плод, шепчет что-то, баюкает его, поцелуями окропляет. К ночи дождь зарядил. Старик плотной плёнкой дерево закутал, как младенца, а сам, так уж и быть, в избу ночевать отправился. Всю ночь гроза терзала село, стукались тучи синюшные друг об дружку, гром ревел, бранился. Старику не спалось. Встанет, к окну прильнёт и на дерево своё таращится, будь оно трижды. Стоит дерево, мужественно терпит природные капризы.

    Утром, забыв про завтрак, старик в одном исподнем кинулся в сад и столбом застыл. Дерево враскорячку. Грушина раскурочена, в саду брыдлый смрад, что дыхать нечем! По траве ошмётки гнили раскиданы, семена плода, размером с капустные кочаны из растерзанной груши выкатились. Ягодные кусты точно самим нечистым обглоданы и с корнями выворочены. Теплица разбита, а внутри помидорно-огурцовое месиво жижей плещется. Яблони искромсаны, повалены, ни одного яблочка на земле! Прибежала старуха, увидала разгром, да давай крестом себя осенять и голосить утробно. Стихла и набок завалилась. Старик мечется по останкам урожая и мычит нечленораздельно. «Сзглазили, глазопялы!» - завывает. – «Дитятко моё родимое, кровинушку мою родненькую сгубили!».   

    Кинулся старик во двор, а там та же беда: сарай нараспашку, оттуда стоны, хрипы, сдавленные визги. На цыпочках дед в сарай прокрался и видит: будто бы гигантская мясорубка скотину перемолола! Повсюду кровь, рожки да ножки, ливер звериный. Раненые истерзанные звери сипят и в агонии бьются.

 - Старая! Старая! Сюды! – выскочил дед из сарая и стал старуху кликать. Тут вспомнил, что старуха-то оземь брякнулась, и заторопился к ней. «Кабы только не хвостанулася!» - взмолился дед. И ведь недалеки от правды были его опасения!
 
   Оклемавшаяся старуха, отбрыкиваясь сухонькими ручками-веточками, отчаянно вопя и отхаркиваясь кровякой, пережёвывалась острозубыми челюстями громадного и уродливого червя. Дед глянул и остолбенел: мутно-белое, жирное тулово, с розовыми венозными прожилками, блестящее от водянистой слизи. Круглая, с редкой порослью коричневатых волосков голова с крохотными красными глазёнками-кругляшками. Жирный монстр, вздымаясь кольчатым телом, с оглушительным чавканьем уплетал несчастную старушку.

 - Груша! Груша… - из последних сил хрипела старуха, завидев оцепеневшего мужа.

   Старик, затрусив ногами, силился уразуметь творящееся. Его дерево, его груша-зазноба, которой он пел песни, чью кожурку нацеловывал, притаила в своём сочном чреве червя-душегубца! Зарыдал старик, вмиг почернев от горя. Протянул дрожащие руки к обмякшей в зловонной пасти червя старухе. Ему бы бежать, хобяке, но ни одна жила не дёрнулась. С мерзким хлюпаньем проглотив старуху, чудовище громогласно рыгнуло, оскалилось и метнулось на беззащитного хозяина. Но старик к тому времени уже испустил дух. Голодная смерть червю не грозила – в селе было ещё немало жителей и скотины.