Любит - не любит

Эпизод 1

Мое сознание включилось резко, как будто кто-то зажег яркий свет. Наш старый деревянный дом, кухня, тепло от печки, свет солнца в окна. Мне уютно и покойно. Я дома.

Я сижу на кухонном столе. Слева окно, покрытое морозными узорами, справа печка, чуть дальше – старый огромный буфет, вместилище всех тайн вселенной (позже я обнаружила другой буфет у другой бабушки, и он тоже был царством неведомого, с тех пор я очень люблю буфеты).  Бабушка Ася хлопотунья, она все время двигается и много говорит. Она говорит мне о том, что на улице мороз, а нам не страшно, потому что у нас вот какая печка хорошая, дедушка ее так славно подладил, а она ее побелила, и еще она купила мне валеночки. Оказалось, что валеночек – это такая штука, которую натягивают тебе на ногу, сначала погладив ее, расправив на ноге теплый носочек… Валенок с мягким сопротивлением, еле слышно шурша, обволакивает ножку, потом вторую…(Много лет спустя, когда мужчина, желая уберечь от простуды в неуютном своем холостяцком жилище, натянул мне на ноги свои шерстяные носки, я поняла, что обречена быть с ним…)

Я опять на столе, на том же месте. Бабушка Ася опять расправляет на моих ногах теплые носочки, но натягивает на них что-то совсем другое – удивительное, невиданное. Оно блестит и переливается. И оно мне жмет. Это чудо – новенькие резиновые сапожки, черные. Они мне так нравятся, и я реву в голос, когда бабушка говорит, что их надо поменять. Моя первая сознательная  весна началась с разочарования.

А вот я в трамвае. Это опять зима. Трамвай ритмично подрагивает, а я смотрю в окно. Я счастлива. Я еду в гости к своей второй бабушке Наде. Мы выходим, я на улице, меня усаживают в санки и заворачивают мне ноги одеялом. Бабушка Надя живет в Большом Сказочном Доме. Я в предвкушении, я как будто плыву в сказку. У Большого Сказочного дома удивительное высокое крыльцо из толстых крашеных досок, с крышей и перилами, до которых я пока не дотягиваюсь. Дальше -  загадочные сени с полками до потолка за каким-то пологом и большая светлая кухня с газовой плитой, от которой дом так уютно пахнет. Теперь понято, почему  много позже, выбирая квартиру, я приняла решение о покупке уже в подъезде - потому что там пахло также, как когда-то у бабушки.

В темном коридорчике между кухней и комнатами вдоль стен стоят книжные шкафы. Они огромны, до потолка. Полки под стеклом, книги, тоже огромные, недоступны, и нет пока желания их достать – просто нравится на них смотреть. А дальше – светлая комната, в которой помню диван и проигрыватель. И пластинка с детскими потешками, которые читает мне глубокий женский голос:
Киска, киска, киска брысь,
На дорожку не садись,
Наша деточка пойдет,
Через киску упадет…

Большой Сказочный Дом я исследовала методично и долго, не один год. Постепенно он раскрывал мне свои секреты, и этот процесс продолжается до сих пор – в памяти и во сне. Он давно снесен, но я все брожу по нему, и познаю его, вспоминая все уголки, куда не успела залезть. Там широкие крашеные половицы, а на них солнечные блики. Вместо ковров на полу – полосатые дорожки, а на стенах – олени и цветы. Там живет бабушка Надя, молодая и сильная, и все ее дети (и мой отец) еще живы. Там - царство безусловной любви.

Там я узнала, что любовь может причинить боль. Я проснулась почему-то одна. Без бабушки Большой Сказочный Дом внушал некоторый страх. Коридор и комнаты затаились, тихо и светло. И тут я увидела кошку с котенком. Я взяла котенка и забралась с ним обратно в постель. Котенок, помнится, был совсем маленьким, он пищал, ползал по кровати, а я, видимо, снова уснула. Проснувшись, я увидела кошку - она сидела на прежнем месте, не сводя с меня глаз. Я положила котенка на пол, к маме, и босиком, в ночной рубашке отправилась на разведку. Дом был пуст, светел и тих – только тикали где-то часы. Совершенно бесшумно кошка бросилась мне на спину, вонзив в меня все свои когти. Не помню, орала я или нет, помню, что ужас заставил меня забраться на диван, забиться в угол. Там я спаслась от озверевшей вдруг кошки - матери, снова уснув, уже от слез. Там меня и нашла бабушка. Кошка не запрыгнула на диван; на кровать, где она могла бы забрать свого ребенка, она тоже не запрыгнула. Наверное, так ее воспитали. А меня всю жизнь мучает вопрос: был ли жив котенок, когда я его вернула? Наша деточка пойдет, через киску упадет….

Эпизод 2

Мама... Какой она была тогда? В памяти вплывает только одна  маленькая фотокарточка, там мама совсем молоденькая, хрупкая до болезненности. Она широко улыбается, нежное, чистое лицо, платочек, голова чуть запрокинута, прекрасные зубы, светлые волосы. Я ее такой почти не помню. Только однажды… снежный теплый вечер где-то далеко-далеко. Мы катаемся на санках, улица под уклон пустынна, фонари горят, снежинки блестят и вьются, снег мягкий как вата и такой же пушистый, а из звуков – только мамин смех. Там мы вместе, и она еще совсем молода.

Тогда мама была  доброй волшебницей. Она приходила ко мне в больницу, где меня долго лечили от пневмонии, и можно было жить дальше, и ждать следующего дня. Помню ее, стоящую внизу, под окнами. Я, высунувшись в форточку, привычно (Господи, сколько же времени я там прожила, раз это стало привычным?) спросила, что она мне принесла, и она подняла вверх руку с пакетиком, а в пакетике пупсик в ванночке – ну не чудо ли?

Тогда мама была моя вся, без остатка, даже когда рядом с ней появился красивый мужчина в военной форме – мой первый отчим. Мы уехали куда-то с ним, но мама все еще была волшебницей. Бабушки Аси рядом не было, бабушки Нади (первой ее свекрови) - тем более, и  мама одна могла спасти меня от маленькой тощей старухи похожей на Бабу Ягу, у которой мы снимали комнату в деревянной избушке. Старуха была не злой, просто всегда ворчала и кормила меня невкусными полусырыми лепешками; тесто в них длинно тянулось, и тянулись часы, и мамы почему-то рядом не было. А потом она появлялась, старуха исчезала, мама улыбалась, кормила меня по-человечески и все вставало на свои места. Помню утро, когда она зашла в дом, и случилось чудо; чудо - потому что нежданно-негаданно. Она бросила мне на кровать белого пластмассового медвежонка. Почему в тот момент я была так счастлива? Я до сих пор сожалею о том медвежонке, где ты затерялся? А однажды она внесла на руках девочку – соседку, чтобы мы поиграли вместе…

Эпизод 3

Почему так сильны детские обиды? И почему взрослые не считают нужным просить у детей прощения за эти обиды? Однажды мама купила мне на каком-то городском празднике кубики с картинками. Я влюбилась в них сразу, с первой секунды как увидела.  Они были удивительными. Мой мир сразу стал многогранным, и я это ощутила, и мне так нравилось управлять этой многогранностью! А некоторое время спустя, в наказание за неаккуратность, мама сожгла их в печке - «я тебя предупреждала, убирай за собой, сколько можно повторять»…. Этот чудовищный с детской точки зрения акт «педагогического» вандализма я помню в мельчайших деталях: она отодвинула круглую металлическую заслонку на печной плите и высыпала туда мое разноцветное сокровище. Может быть, она наступила на кубик в тесной маленькой комнате, где я вечно разбрасывала игрушки, и ей было больно, может, еще что, но в этой злой маме моя добрая волшебница была уже почти не видна… Пламя вырвалось из печки через маленькое круглое отверстие и сожгло часть волшебства.

Она любила его, моего отчима, и любила меня. Она была молода, еще здорова, но улыбалась уже не так часто. Став женой офицера, она дала обет терпения и жертвенности, став опять женой алкоголика, поставила крест на собственном счастье.

Потом помню маму уже с отчимом, она грустна и озабочена, они сидят в кухне, уже в квартире, в другом городе, неуютный верхний свет, мама стала немного крупнее и старше, я стою на пороге кухни, они смотрят на меня вопросительно, я им помешала.

Отчим пытался меня любить и воспитывать. Он даже пытался научить меня играть в шахматы. Думаю, ему бы это удалось, если бы не конь, то есть если бы шахматный конь не походил бы так на коня настоящего. Папа (я его так называла) не смог объяснить мне, почему конь ходит под углом и при этом нельзя прищелкивать языком, как это делала я (и все дети, когда изображают лошадку).

А потом мой  мир рухнул.

Моя  ладошка в руке  матери сжата изо  всей силы. Я упираюсь, да где там… Сила праведного гнева матери огромна; она тащит за собой маленькую негодницу молча, сжав зубы, опустив глаза. Мама сказала, что отведет меня в детдом. Такая дочь ей не нужна.

Пыльная серая улица. Неясные очертания домов по сторонам, и вроде день, а темно кругом. Как же так… Как можно меня в детдом, ведь я же твоя, ты мне нужна, я без тебя не могу, прости, мамочка, я не знаю, в чем виновата, я не буду больше, не отдавай меня, - не помню, кричала я это все или только думала, рыдая в голос. Помню ощущение ужаса, так не должно быть, просто не может быть, нельзя меня отдать, я ведь живая…  Кажется, мир в тот миг стал пустым и чужим, и я совсем одна, и маме я не нужна, и значит, совсем никому не нужна, я плохая, от меня нужно избавиться.

На самом деле мы шли на работу к отчиму, и этот кошмар мама устроила мне в воспитательных целях за очередную провинность. Мой проступок был весьма серьезным: я оставила семью без ужина, раздав соседским детям пирожки, настряпанные матерью на последние деньги. Жизнь в военном городке была непростой, снабжение нестабильное, зарплата отца копеечной… В гневе своем она отреклась от меня, а потом потащила с собой на службу к мужу, чтобы предупредить, что ужина не будет, и надо занять денег на продукты… Моя добрая волшебница, что с тобой случилось тогда, кто заколдовал тебя навеки?
Страх потом отступил, но осталось чувство потерянности и потери; я долго сидела в жестком кресле, затихнув, как будто сжавшись внутри в маленький комочек, среди множества взрослых, которым не было никакого дела до зареванной девчонки… Никто меня не пожалел, не утешил. Отчим строго смотрел сверху вниз, он не понимал, что именно произошло, понял только, что мать расстроена и виновата я.
Я чувствовала себя серым неинтересным пятнышком, бесформенным, блеклым,  краски мира затухали во мне и вокруг медленно, их стирали чувства вины и никчемности.
В тот день я стала немного другой. Я поняла, конечно, потом, что мама просто была очень сердита, расстроена, и никуда меня сдавать не хотела. Но… тогда мне этого никто не сказал, и страшная догадка набухла раковой опухолью в моем сознании: мама меня не любит… меня не любит мама … Раз не все может простить, раз может так напугать, раз ей меня не жалко.  Мне тогда было четыре года. А потом, спустя целую жизнь, увидев в дневнике сына-подростка тройку по физкультуре (о, Господи...) я с отчетливым мстительным чувством раздавила ногой его игровую приставку. Отыгралась, стало быть...

Эпизод 4

Самый страшный звук на свете – это истошный женский крик. Еще страшно, когда ящик стола, в котором хранятся ложки, вилки и ножи, открывается одним резким движением, отчего эти железяки угрожающе брякают. Так делал мой дед в пьяном угаре, наслаждаясь  нашим страхом. Бабы должны знать свое место. Бабы – это бабушка, мама, ее младшая сестра Маринка и я.
Взрослые воевали с упоением, остервенело. Я боялась, плакала, но бабы постарше рано или поздно всегда валили буяна на пол, связывали, вызывали милицию. Это был уже второй акт надоевшей трагикомедии: приезжали равнодушные спасители в форме, в доме воцарялся неустойчивый порядок, виноватого пьянчугу забирали и сажали на пятнадцать суток. Семья в эти дни отдыхала и ждала продолжения. И мне уже тогда было непонятно: почему человека, который превращает в кошмар жизнь стольких людей, принимают в этом доме снова и снова? Почему нельзя иначе? Какая сила заставляет ее, нашу бабушку, моложавую еще и красивую женщину еврейских кровей терпеть рядом с собой маленького, невзрачного, недоброго человечка? Я знала уже, что в прошлом у них страстей еще больше: он сидел, она ждала, он изменял ей, бил, резал (ножи брякали), она выписывалась из больницы, прощала, жертвуя при этом дочерьми…
Довольно долго эти скандалы заканчивались однотипно – с милицией и драками. Но однажды летом, спустя много лет я увидела иной финал.
В тот вечер свидетелем нашего семейного позора стала чужая девушка, которая пыталась научить меня играть на пианино. Дед пришел пьяный и злой, сразу стало ясно, что добром это не кончится. Наше занятие, естественно, прервалось, и она, напуганная такими нечеловеческими формами родственных чувств, увела меня к себе домой. Она была дочерью очень респектабельных людей, жила в приличном доме, меня поразило изобилие ярких вещей и мебели в их квартире. Было красиво, уютно, тихо. Девушка, не помню ее имени,  потрясенно рассказывала матери о кошмаре, который только что видела, пыталась напоить меня чаем. А я была не столько напугана, сколько встревожена: я чувствовала, что мое место дома, и я  там нужна. Мне было неловко сидеть в гостях и ждать, когда уляжется гроза в моем доме. И меня унижала их жалость. Мне было одиннадцать или меньше, и я была уже частью нашей больной семьи; мне не было за них стыдно, мне было тревожно. Я побежала домой.
На полу, раскинув ноги, сидела Маринка, ей тогда не было и восемнадцати. Бедро левой ноги рассечено, рана длинная, ровная, ярко-красная, а пятно крови на полу запеклось, загустело и стало цвета печенки. Крови было очень много… Маринка тихонько плакала, сидя в кровавой луже, деда уже увезли или он попросту сбежал; видимо,  ждали скорую. Мы жили на первом этаже, и в окно заглядывали дворовые мальчишки, жадно впитывая подробности. Было на что посмотреть: кровища, раскинутые ноги девушки, видны были ее трусики, халат на груди порван, разбитая посуда, сломанная мебель…
Когда увезли и Маринку, я осталась одна. Я взяла ведро и тряпку… Кровь ощущалась пальцами, как желе и загустела настолько, что ее проще было собирать совком. Она густо пахла, это было противно. Я не успела вымыть пол. Бабушка Ася, вернувшись из больницы, коротко и тихо назвала меня «предательницей» за  то, что я сбежала. Я не обиделась.
Она опять простила, переступив через смертельный страх и обиду дочери. Помню слово «предательство»  уже в ее адрес,  и еще оскорбления – «дура», «тряпка». Бабушка Ася  сносила их с покорностью, обреченно, как заслуженное за свою чудовищную любовь наказание, как саму эту немыслимую любовь. Бабушка, любящая всех нас беззаветно, добрая и слабая, знала ли ты, что делаешь со всеми нами?
А у бабушки Нади всегда и все было в порядке. Проблемы были осознаны мной, только когда я почти выросла. Пили сыновья, один из которых был моим отцом; был напрочь затюкан дедушка Володя, муж бабушки, но не мой дед. Родной дед по отцу был приметно таким же, как тот, другой, и умер рано, еще до моего рождения.
Бабушка Надя всегда работала. Она мало разговаривала, но если считала нужным что-либо сказать, это было важно. Это она в раннем детстве сообщила мне, что мой папа (который учил меня играть в шахматы) мне совсем не папа, а чужой дяденька. Однако гораздо больше, чем это открытие, меня поразила реакция мамы: «Больше ты к бабе Наде не пойдешь». Я заплакала. Потом были долгий разговор бабушек и мамы, все плакали, все друг друга упрекали, но мне это было не важно, а важно было, что она пришла, моя баба Надя, и принесла гостинцы, и, наверное, скоро мы поедем с ней на трамвае в ее Большой  Сказочный дом…
Никого больше нет, ни бабушки Аси, ни бабушки Нади, ни мамы, ни отца, ни отчимов, ни дедов. Снесли оба старых дома.
Я теперь знаю, что такое быть по-настоящему взрослой  - это когда не на кого по-детски опереться. Я также знаю теперь, почему развелась с отцом своего сына, когда он начал понемногу выпивать, - у меня не было сил ни бороться с этим, ни принять, - меня просто парализовал  страх.
Когда не стало мамы, мои детские обиды стали мелкими и неважными, и даже неважно, изжила ли я это до конца, потому что я знаю – она меня любила, очень любила, просто не сумела защитить. Всю свою силу она растратила на борьбу с жизнью, которая была уготована ей ее семьей. 
И моя жизнь, если вдуматься, - тоже не намного больше, чем реабилитация, правда, весьма успешная. У нас с мужем уютный и теплый дом, в котором, я очень надеюсь, счастливы и ничего не боятся наши дети. Возможно, это мое единственное достижение, но, видит Бог, оно того стоило.