Эскадрон почти не виден

               
     И тогда снял я со стены вагона своего винта, приладился и выстрелил. И взвизгнул товарищ Конский, и обрушился потолок теплушки на его гнедую голову, и закричали кочегары голосами яростными, и ковыль придорожный поник буйными метелками под напором пороховых газов. И вышел к нам мужик, и сказал :
     - Е...ся в сраку, ребята. Даешь Беломор - канал.
     Протянул ему пачку папирос ординарец мой казачок безгрешный Мардухадзе, щелкнул зажигалкой, выпиленной в прошлом годе из гильзы от снаряда, закурил мужик и умер.
     Охнул казачок, рванул за чеку, отжал рычаг и запульнул гранату в окно вагонное от широты своей пролетарской души, воздавая по заслугам пролетающим мимо полустанкам и депо, забитыми усталыми телами железных паровозов, истомленными долгими перегонами вагонами, одноногими кондукторами, с цепочками от часов под тужурками кожаными, усатыми и закопченными, с гаечным ключом и масленкой, хитро прикрученной проволочками к лацкану на левой руке. Грянул взрыв гранаты и разметал на х...й все попавшееся на его выхлопной стезе, посек осколочками ершистыми козу, привязанную к водокачке, внучонка одного кондуктора, копошившегося в луже бескрайней, таз цинковый, на ветке скучной березы дожидавшийся припоздалого лудильщика, а также красноармейца, спавшего на путях и не успевшего отползти в сторону.
     - Революции без жертв не бывает, - подтвердил я неосознанный вопрос товарища Конского, сморкнулся в горсть и зарядил оному кулаком в зубы. Вышиб я ему зубенки, как есть, до одного вынес, запрыгнул на впалую грудь каторжанина, ходившего в поход и на эшафоты, и запинал насмерть, потому как - революция.
     Завыл казачок мой безгрешный Мардухадзе и кинулся в соседний вагон, притащил через мгновение на руках осунувшихся милосердную сестру Тоню Кучеряшкину, что в пятом годе мандой на Сенном торговала, проторговалась напрочь и ушла в сознательные гражданки, через Груню - партийку проникла предательски в нашу власть Советскую, ужалила прямо в сердце трудовое товарища Конского, возившего с тех самых пор Тоню в вещмешке по всем фронтам нашей многострадальной родины, и на Яик, и на Исеть, и на Ловать, и в древний благочестием город Ленинград, стоящий на реке Неве врастопырку. Забилась Тоня в падучей, но вынул я портсигарец плексигласовый, достал сигаретку малую, закурил и встал Тоне на горлышко ее белое, нажал и хрустнуло оно под подметкой моей решительной.
     - Революцию в белых перчатках не делают, - внушил я с ноги казачку Мардухадзе, - а токмо подметкой непреклонной. Веди.
     И привел казачок людишек неведомых, рожами ненашенских ни хера, в фуфаечках и сапогах, в шкарах и шапках. И залег я за пулеметец, и выпустил, визжа, ленту бесконечную в животы их гладкие, в груди их трогательные, в рожи ненашенские, в зенки наглые и рты раззявленные. Полегли они, как заболонь - трава под твердым копытом коника хвостатого, усеяли телами вагон до потолка до самого, завалили нас с казачком с головами нашими, думами о благе ближнего полными, а также букварем, листовкой и сказочкой " Муха - цокотуха", на днюху Диты фон Тиз подогнанной. Поползли мы с казачком из - под тел окровавленных, выщемились на верхотуру, где ветер с дымком паровозным, где птицы неизвестные - фыррррь - и нету, бля, где провода телеграфные гундят на языке своем, людям неведомом, где Абаддон пролетает верхом на попадье гражданке Гундосовой, где обрывки флагов трепещут неустановленными цветами, где товарищ Плотницкий с массой Захарченкой руководствуют и эшелоны. Вылезли и сели на крыше теплушки, переглянулись и вздохнули. И столкнул я казачка безгрешного под откос, и смотрел долго, как кувыркается он в травушке осенней, косточки свои ломая, руки - ножонки отрывая от тельца юного, вереща зайчишкой подстреленным. И плюнул я сверху и сказал окончательно :
     - Революция пожирает детей своих.
     И залез я в карман свой, и вытащил на свет трех детишков, Аблая, Мардухая и Ицхака, что в хедере селедку на " Наган" менял, и откусил им головенки, и бросил их следом за Мардухадзе, под откос, на х...й. Прополз по крыше теплушки к тендеру, взял товарища машиниста за грудки и выгрыз горлышко его щетинистое. А потом уже и с кочегаром расправился. Пустил паровоз ходом полным, высунул рожу свою одухотворенную наружу и запел :
     - Пачеему, а пачеему.