эстетическое клише

В этом году в литературном колледже случается переворот — дерьмо становится эстетическим клише. Старшие курсы поголовно пишут о чем-то уродливом, сквернословят, описывают отторгающие вещи, которые мерзкими находит даже Киллорглин. Эстетическое клише достигает своего апогея после выступление Киллорглина на местном семинаре со своим рассказом, в котором он описывает душевнобольную художницу, которая рисует калек, инвалидов и смертельно больных. После этого старший курс колледжа пишет рассказы про туберкулезных проституток и сифилисных накродиллеров, но это не то — они пишут уродливо об уродстве ради уродства. Киллорглин пишет красиво об отвратительном ради притягательности. Показывает сладость порока, красоту руин и приятность социального дна — вот что является его идеей. Но все было не тем. Эстетическое клише развивалось с бешеной скоростью, как и популярность Киллорглина. Популярность со знаком минус. 
Ему противен клуб эстетического клише, но там никто не принуждает его писать о том, о чем он не хочет. Ему противен клуб эстетического клише, потому что ритуал и правило Киллорглина они превращают в моду, но это лучше, чем ничего. Им по-настоящему нравится то, что пишет Киллорглин, хотя они находят прелесть не в словах и оборотах, а в низости. 
Ему плевать, за что его любят. В конце концов, он пишет не для признания, хотя отчаянно его жаждет в глубине души; он пишет лишь по той причине, что это так естественно для него — естественно как дышать. Так, как люди дышат — безостановочно, размеренно или загнанно, спокойно или на всхлипе — точно так он пишет. Эстетическое клише так не умеют. 
Вечерами они вместе пьют в баре и зачитывают свои отрывки, поднимаясь со своего места. После того, как они зачитают свежий абзац — все пьют. Если ты не успел ничего написать за то время, пока очередь не дошла до тебя — ты выпиваешь трижды. Эта игра называется «американочка», но они называют ее «писатель». 
Сыграй в писателя — тебе только нужно, что пить и писать. 
По дороге к кампусам они, пьяные, выхватывают друг у друга листы и громко зачитывают строки друг друга. Все люди знают, что неподалеку находится литературный колледж, и бар — одно из немногих мест, куда юные писаки ходят творить. Студенты называют это дорогой писателей и все громче и громче читают вырезки из своих экзаменационных работ. Именно так они зарабатывают своих первых слушателей. 
Варварством, шумом, противозаконностью.
На еженедельные семинары допускаются вольные слушатели, поэтому зачастую зал полон девочек, уже или еще не поступивших в колледж, которые восхищенно раскрывают рот, когда слышат обломки, вырезки, огрызки чужих экзаменационных работ. С открытым ртом они слушают переиначенные лейтмотивы Вальтера Скотта и Гете — слушают и даже не слышат. Первое, чему тебя учат в литературном колледже — воруй, а не подражай. Именно поэтому рассказы старшекурсников выглядят лучше — они заимствуют словосочетания и абзацы до тех пор, пока не находят в этих заимствованиях собственный почерк. Первокурсники подражают Шекспиру, третий курс — Берроузу. Пятый курс не подражает никому — они подражают друг другу. Второе, чему тебя учат в литературном колледже — мир никогда не будет и в десятой доле так хорош, как ты представляешь его на бумаге. И именно поэтому первые курсы стараются выбрать реалистичные сюжеты, а последние — реалистичные слова. Кровосмешение стилей и образов застывает ало-ликеровым облаком посреди огромного актового зала, но никто их восхищенных девочек этого не замечает. Поколение, следующее сразу за поколением «икс» — клуб эстетического клише — пишет нереалистичную фантасмагорию реалистичным словами, создавая из этого мутный, отталкивающий образ. Они называют вещи своими именами, — и от этого Киллорглину вместе со всеми приходится есть эти слова, термины, критерии, в невозможности подумать самому.
Он ненавидит это. Ненавидит, когда красоту называют красотой, а уродство — уродством. Он ненавидит каждый ярлык и каждую клишированную отглаженную стрелку слов в этих рассказах. Он ненавидит примитивные рифмы. Все это навевает на него скуку. Таинственность исчезает на полуслове до первой точки первого предложения. Смысл исчезает после первого абзаца. Все это отдает тошнотворной софистикой без результата. Слова ради слов уродуются в руках тех, кто пишет по клише. Киллорглин покидает здание, на выходя столкнувшись с Уиллом.
— Ты не видел мою последнюю новеллу?
Уилл отрицательно качает головой.
— Ну и плевать.
На пороге литературного колледжа он находит ее. Он находит ее колготки в крупную сетку и громоздкие ботинки; находит ее острый контур колен, прижатых к груди; находит ее коротко стриженые волосы на манер Эди Седжвик; ее выбеленное лицо, густо подведенные глаза и накладные ресницы; находит ее потрескавшийся черный лак на коротких обгрызанных ногтях. Он находит ее с сигаретой, зажатой между изломанными пальцами. Киллорглин находит ее на ступеньках литературного колледжа — пристанища и чистилища для безумцев и коммерсантов — и садится рядом. 
— Тебе понравилось? — Киллорглину не интересен ответ на этот вопрос, намного больше ему интересна девочка, которая прячется от всех, выбегая выжженной чайкой из зала. Он не чувствует ее своей и знает, что его она не поймет. Но равно так, как не увидит она прелесть его слов, она не увидит уродливость чужих. Киллорглин не чувствует презрения, но согласия — тоже. 
— Нет. — Голос у нее непривычно несвязно высокий, почти визгливый, как у съехавшей с колеи телеги словословия, как у взрыва петард — он звонкий, но ненавистный. 
— Почему? 
— Половина пишет о цветах, половина — о маргиналах. И в этом ворохе противоречий сложно найти что-то интересное.
Киллорглин наклоняет голову набок. В какой-то момент он хочет оправдать всех тех, кого презирает — тех, кто пишет о красоте, трагедии, грязи, люмпенах. Это противоестественное желание зажимает челюсть намордником невысказанных парадоксальных слов. Киллорглин любит слова так отчаянно, что готов принять их любыми, в слепой вере, что даже посредственные стихи и рассказы можно сделать лучше. Он любит их заочно и презирает задушевно. 
— Я пишу о цветах или о маргиналах? — Киллорглин усмехается на изломе до оскала, который чертится по губам. Девочка кажется ему не принимающей, но понимающей. Она отталкивает, но не вызывает снисхождения или презрения. Она просто есть — прекрасная в своих трещинах — на ступеньках литературного колледжа.  Киллорглин не слышит ответа — она курит молча, то ли игнорирует, то ли немеет от безмыслия. Он поднимается со своего места и идет в сторону кампусов. Ему не нужен был ответ на этот вопрос —  Киллорглин и так знает, о чем он пишет.
— Эй, меня зовут Лея. — Окликает она Киллорглина, и он поворачивается на долю секунды. —  Ты пишешь о словах, а не об историях. С любовью о любви молча. Ты часто пишешь о любви?   
Он кричит ей уже издалека:
— Я так часто пишу о любви, что любовь, запинаясь, напишет рассказ обо мне.