Золотая пыль. 6

Золотая голова

Я не против послушать Беркова. Занятный, да еще и хорошо образованный малый, как все геологи, которые в моей иерархии в одном ряду с нейрохирургами. Но тут мы увидели, как из дальнего от нас угла, почитай, отмытого блока бежит Рубероид. Так бежать мазутного Волоху еще надо заставить! Это ж какая мотивация нужна?! Он поднялся по отсыпанному под мониторку холму и, едва отдышавшись, показав нам с Берковым добрый самородок с детский кулачок, принялся в красках рассказывать, каким образом ему свезло.
Изо дня в день, помогая съемщикам в колоде гонять бутарой галечник, угловатые и окатанные каменья, песок да глину, я уже насмотрелся на пресловутое шлиховое золото. Но такого самородка, какой нам показал Рубероид, еще не было.
— Граммов двести пятьдесят будет. Нет, полкило, — предположил я, понимая, что объем золотого самородка и галечника следует по весу сравнивать примерно пять к одному.
— Не меньше полкило, — согласился многоопытный Берков. Мы еще сколько-то пообсуждали, повспоминали на тему самородков и всевозможных, в разное время случившихся в связи с самородками происшествий, и я сказал, обращаясь к Беркову:
— Неси Блатному. Через эту грязную железяку, чую, катит тебе амнистия! Чтоб я сдох.
Берков чуть подумал, погримасничал, презрительно сплюнул и заключил:
— Да ну его, на эту уголовную морду уже и смотреть не могу. — И, подойдя к промывочному столу, опустил самородок в окошечко перфорации. Мы посмотрели, как там чувствует себя «камушек» в бункере стола, не рассмотрели, должно, сполз в «карман», и я наподдал ему из пушки. Тугая струя, бьющая из стола наверх, забросила грунт на высоту третьего этажа — в колоду. Мне будто бы даже послышалось, как ОН там гукнул в головке колоды о листовой металл, а потом, должно быть, лег где-то меж решетками отмываться. А куда ему деться — почти безотказная технология, выверенная за двести лет. Да, хорошо, громко, знаково гукнул.
— Пошел по закону Бернули, — разъяснил нам, темным, горняк, когда самородок, пометавшись по пульповоду, ушел вверх. — А может, упал до порожка и там остался. Очень уж большой, собака!
— А зря ты его в колоду, — стал размышлять Рубероид. — Отпустил бы меня в поселок, я бы отнес желтяк Блатному или съемщикам. И тогда, слышь, Борисычу не отмазаться. Это ж верные две бутылки! А так скажет, коли не был составлен акт на «подъемное» золото, то и не видать вам с Генкой бутылки. Эта ж сука — начальник — ни в жисть не поверит! — с укоризной посмотрел Рубероид на горного мастера. Однако дело сделано, поздно плакать. Оставалось ждать, когда придут съемщики и вскроют колоду. Съемщики не показывались до самого вечера — такая была команда начальника: домыть оставшееся, а перед ужином и пересменой произвести съем золота. Мы, соучастники и свидетели нерядового события, остались поглазеть, как из колоды будут вынимать отмытый самородок, чуть волновались, разговаривали, подначивая друг друга, прикидывали как он будет выглядеть — всполосканный.
— Это я его нашел, — просил Рубероид съемщиков не забывать главного, — во-он там, в углу полигона. Я уже подумал: вот еще разик толкану грунт отвалом и заканчиваю, на голой скале стоим, нету песков, все через стол прогнали. Толканул, вылез по малой нужде справиться, пустил струю, блаженствую, глядь, а он в ямке лежит и желтеньким бочком посверкивает. Я на него направил, обмыл чуток. Ба! Это надо ж, падла такая, лежит и будто на меня хитро посматривает! И сильно похожий на морду медвежью, только нос будто стесанный.
— Ну, положим, не мог самородок посверкивать, он же все-таки в глиняной примазке валялся, — ревнует Берков бульдозериста к успеху.
— А я говорю — поблескивал он! — настаивает Рубероид. Однако съемщики, эти рафинированные старатели, коих и за старателей-то не почитают, отчего-то там, в колоде, помалкивают.
— Правильно про них говорят: «менты»! — досадует Рубероид.
Прежде в съемщики закон разрешал ставить только людей, прошедших утверждение в органах, оттого чаще всего съемщиками золота и становились бывшие милиционеры, мелкие служащие да отставные военные и иже с ними.
— Менты позорные, — нервничает Рубероид, — зависть, небось, душит. Да лучше бы тот самородок я сунул себе в сапог, а потом в рюкзачишко — и шагай до хазы!
— Сдается мне, самородок у тебя в сапоге и лежит, — перегнувшись через бортик колоды, глядя на нас сверху, невесело ухмыльнулся съемщик. — Нету в колоде никакого самородка. Вот есть кропалики по два грамма, а на полкило, как вы говорите, звиняйте, хлопцы, нету!
— Да ты чо, собака! — взвыл Рубероид. — Я сам его вот этими руками... Не я, а Берков вот... — заметно сник бульдозерист. — Оттого и съемки на участке хреновые, что сколько ни намой золота, а все вы, полоротые, растаскиваете, — уронил слезу крайней обиды мазутный. Затем повернулся и зашагал в сторону поселка. Перестал шутить и Берков.
— Ну что, Петя, — стал он настороженно расспрашивать съемщика, — нет головы?
— Нету! — занервничал уже и съемщик. Ему тоже стало понятно, что ответственность, хоть и не в равных долях, а все одно придется делить. Когда дело касается... дела, для Блатного авторитетов нет. Ты можешь три сезона кряду наушничать ему, стучать и постукивать на товарищей, но, случись пролететь по службе, Блатной порвет, заслуг не помня. Не замедлил прибыть на полигон и начальник участка. Как всегда, когда предстоит бестолковая и нудная работа, не обещающая результата, он психует заранее.
— Ну ты что, пень, решил меня сегодня окончательно дое..ть! — издалека зашел бабай в разговоре с Берковым. — Где самородок, горнила, твою мать! — схватив горного мастера, как недавно хватал его самого Фаскудинов, Блатной заглянул горняку в глаза. Мне по-прежнему не было жаль Беркова, однако я уже стал подумывать, как бы пошустрее свалить. Тут пошло в раскрутку дело по золоту: нам ли, рвани старательской, равняться с золотом? Мы не рыжье, не золотье. Мы разве что золотая пыль, нигде не учитываемая и в расчет не принимаемая. А это уже не материальное, это голая философия, то есть в производстве сила лишняя.
— Был самородок? — повернувшись ко мне, простонал Блатной.
— В руках держал. Грамм триста, — принужденный сознаться, я все же намеренно убавил: может, коли дело дойдет до репрессий, приговор будет мягче…
— Так!.. — жестко, а скорее даже злобно, заговорил начальник. — Съемщикам скажешь, чтоб заканчивали. Пусть приводят колоду в боевое состояние, и всю ночь мыть эфеля, все, что вчера и сегодня прополоскали! Утром чтоб «голова» была! Ты мне ее родишь, — процедил Блатной сквозь зубы, обращаясь к горному мастеру. — Иначе кесарить буду, все внутренности пошинкую, но самородок ты мне родишь!
Таким образом, из-за проклятого самородка смена удлинилась вдвое. Мне до слез хотелось в баньку, а потом в коечку. Но, как обычно говорит Захарчук, жлыга узяла свое, я вработался, и мы стали перемывать мытое.
Ни утром, ни когда-то потом самородок к нам не вернулся. Как его могло смыть в колоде? — для меня загадка на всю оставшуюся жизнь. Я уж стал прикидывать: может, горняк, как-то хитро показав нам, что бросает желтяк в окошко перфорации, сам ловким движением оставил его в рукаве? Однако Берков и на первый, и на любой взгляд не производил впечатления многоопытного стяжателя. Кто его знает: чудны дела твои…
По поводу самородка начальник был вынужден доложить на базу, и оттуда срочно приехал сват преда, по совместительству заместитель по режиму охраны золота. Мы, «подельники», втроем написали в общей сложности штук двадцать всевозможных объяснительных и иных бумаг: свату все было не так, все его не устраивало. Я искренне обещал себе, что больше со мной такого не повторится. Чего обещал Берков, как он разговаривал с собой, мне неизвестно. Известно только, что горняк на развитие артели отдал еще одну месячную зарплату. Приказ был вывешен в столовой. Промахнулся Акела!
«На хитрое гузно есть хрен с винтом. А на хрен с винтом есть гузно с рашпилем» —так вот двусмысленно Берков объяснял свой пролет с самородком. Не спятил бы — желали мы ему. Но не жалели.
Без толку отмыв ночь эфеля, то бишь уже промытые пески, поутру мы стали перетаскивать прибор на новое место стоянки. Захарчук, вволю отоспавшись, возился с насосной станцией, а мне велел почистить колоду. Взяв совковую лопату и бутару, я стал убирать коврики и решета в колоде. В верхушке ее, на первом после порожка коврике, обнаружил горсточку золотого песочка, похожего на вызревшую пшеничку, вперемешку с обычным песком и еще два небольших самородка граммов по шести. Оглядевшись и никого поблизости не увидев, ногтем проковырял дырку в подкладке рабочей болоньевой куртки в районе сердца, и самородки уронил туда.
Следующие дни стали праздничными: в подкладке у меня обретаются два желтяка. Всякий раз, когда в мониторке никого нет, одной рукой держа руль пушки, другой я ощупываю одежку: как там мои самородки? Они чувствуют себя превосходно.
Наверно, не хуже, чем в трещине, в скале, в семи метрах от поверхности земли. Самородки играют, матово горят на солнце, скромно общаясь с этим миром под светилом. Зная, что в итоге с ними непременно распрощаюсь, я талантливо уговариваю себя и самородки, чтобы подольше побыть вместе. И они оба спокойненько живут при мне.
После работы я ухожу на речку порыбалить и беру их с собой. Забросив снасть — порой без наживки, — я подолгу разглядываю их, прячу и вновь достаю. Иногда, идя где-нибудь по полигону, вздрагиваю, принимаюсь ощупывать подкладку куртки, не обнаруживаю, в тревоге шарю еще и счастливо нахожу. Они просто переместились внутри по шву между болоньевой тканью и синтепоном. Им столь много внимания и так подолгу я разговариваю с ними, что Диана меня ревнует.
Порой я сетую: отчего, мол, самородки не продавать бы легально? По существу, цена им сущая ерунда. Между тем, пока они самородки, они часть природы. Сплавленные сначала в плавилке артели, а позднее и на аффинажном заводе, они становятся просто безделицей, обезличенной частичкой слитка, коему, быть может, суждено пролежать в бронированном сейфе бронированного подвала десятки лет, пока нужда или же прихоть людская не решит его судьбу, так или иначе превратив в еще одну безделицу.
Они ценны, пока живы, а живы, пока первозданны.
Потом на часы, на дни и даже на недели я стал забывать про самородки. Вспомнив и ахнув, в волнении нащупываю их и с удовлетворением обнаруживаю: на месте. Но однажды, постирав в барабанной большой стиральной машине свою куртку вместе с другим тряпьем, после просушки вдруг не обнаружил их. Надо ли говорить, что я на десять раз вывернул куртку наизнанку, тряс ее, как трясут пыльные мешки: остервенело, волнуясь. Их нет! Пару дней я мучительно соображаю, куда они умудрились сбежать. Дело в том, что запропаститься они не могли. И это уже элементы триллера, замешанного на мистике. Заболел ты, однако, Лариоша, тронулся! — ставлю себе диагноз, разговаривая вслух. — А если б у тебя было пару килограммов желтого песка или пудик? Нет, не справился бы, свихнулся. К тебе уже и АХ не приходит, поскольку безнадежный.
Просчитав массу вариантов и еще раз исследовав царапины, порезы и затяжки на подкладе куртки, я решил, что все-таки пропажу надо искать в бане, у сумасшедшей стиральной машины. Едва дождавшись окончания смены, понесся в баню, в прачечную.
Ползая вокруг машины, отыскал сначала один самородок, поменьше, а потом и другой. Хорошо еще, шнырь парень с ленцой, ему важнее «пересапнуть», а то бы просто смахнул желтяки шваброй в прореху в полу, и тогда уж точно исчезли бы симпатичные общительные ребята навсегда.
Это событие взбодрило мою нервную систему, заставило призадуматься. И в последний раз сходил с Дианой, Диогеном и самородками на рыбалку. Хотелось попрощаться, как с друзьями, звонко и протяжно. Поскольку даже Ди, ревнуя, стала обидно и больно покусывать, прихватывать резцами за брюки. Наутро я бросил желтяки в лунку перфорации стола. А когда производили съемку металла, обеспокоенно вглядывался: что там на первых ковриках? Они оба на месте. Еще долго я помнил их характерные и неповторимые, как папиллярный узор, особинки: кривизну боков, температурные наплывы, ямки, впадинки и царапинки, случившиеся в результате путешествия по полигону, а потом и в процессе промывки, когда по желтякам прокатывались миллионы камней, вплоть до последней прописки на первом коврике колоды. Я их и сейчас помню. Как помнит непутевый отец брошенных своих детей: даже и глуша вином на часы гнетущую тоску по детям, родитель все же болеет ими, словно трезвый, и никуда ему от этого не деться.
Вечером о Желтуге я рассказываю на особом душевном подъеме. И Максимыч, и Рубероид местами дивятся возможностям моей памяти. Привет, дуралеи, я ведь все это придумываю по ходу, иногда в экспромте серьезно отклоняясь от генеральной линии. А кто может меня в том упрекнуть? Автор? Я сам и есть автор. «Вспоминаю» как Бог на душу положит.

На Желтуге

— ...Хорошо, когда желания смыкаются с возможностями и человек морально находит удовлетворения столько, на сколько, как он полагает, смеет рассчитывать. Работая с утра до позднего вечера, — зачастую просили помочь и ночью, — док Субботин обрел настоящее удовлетворение, какого в земской больнице последнее время не знал. К тому же Сергей рассчитал, что нынешнего его жалования, если не вести типично старательского, весьма расточительного образа жизни, вполне хватит за пару лет сколотить приличное состояние: за это время он сможет собрать сумму, эквивалентную четырем-пяти килограммам золота. В Питере это может стоить что-то около десяти тысяч рублей, цены хорошего дома нестарой постройки. В земской больничке, где нередко честно заработанное приходилось тратить на недостающие препараты и медикаменты, такую сумму не собрать вовек. Во всяком случае, года до тысяча девятьсот тридцатого. Впрочем, столь далеко Субботин не загадывает. К тому же здесь американец поручает ему в свободное время присматривать за нанятой бригадой рабочих на разработке россыпи. Неплохо платит.
Произведя рекогносцировку на местности, Кук просчитал: на своем отводе с наемной силой он получит уже до конца промывочного сезона до пяти пудов шлихового золота. Пятьдесят землекопов трудятся в две смены, так что рукоятки тачек и лопат не успевают остывать, а промывочные бочки все время в действии.
Гэри сумел сориентироваться уже в первые дни. После ухода с прииска некоторых предприимчивых людей многие рядовые старатели без руководящей, равно и карающей, руки находят себя едва ли не сиротами. Американец для начала сумел заинтересовать их, а потом и «озадачить». И ведет дело жестко, на грани жестокости. Чем вскоре снискал славу сатрапа. Зато платит хорошо, поскольку имеет в отношении прииска далеко идущие планы. Бунты тут были бы делом совершенно нежелательным.
Китаец Бо и Огольцов уже через месяц отправлены им вниз по Амуру с первым пудом золота. Кук рискует, конечно, но и не слишком. «Следует набивать тропинку до Благовещенска: очень уж нужны оборотные средства. Приходится много и скрупулезно считать, очень много. И быть рачительным хозяином. А как иначе? Вон расторговавшиеся полулегальные спиртоносы приобрели несколько приисков, на которых ведут работы по добыче золота, завели хозяйство, торгуют. И теперь легализовались, зачем скрываться? Казармишку, амбаришку, домишко, если готовых, брошенных построек нет, выстроит, завезет побольше водки в сорокаведерных бочонках, благо нынче насчет этого добра стало свободнее, рому, настоек, наливок разных, размадеристых енисейских мадер, товару красного, табаку, чаю, сахару, да и «моет» себе золото. В большинстве не свое, конечно, а чужое, соседское. У соседа-то товар в амбаре дорогой, а у него дешевле, водка у него и всякое другое питье сравнительно недорогое, благо он всячески его сыропит да стрючковым перцем сдабривает, а то и другим чем, ну и несут ему золотую крупку — пшеничку с соседнего прииска, а он на этот товар что хочешь из своего склада променяет. Получая по двести процентов прибыли с торговли, такой спиртонос может выплачивать работнику за золотник три и даже четыре рубля, против моих двух — двух с полтиной. Тогда как расходов на добычу у спиртоноса нет никаких. Ведь у него ни резиденции, ни конторы, ни конторщика, ни других амортизационных расходов и затрат. Надо бы спиртоносов прижать. Но как? Республика чертова, сам провозгласил, орал громче других, сам вроде ратовал за улучшение быта и за порядок. Выходит, товар надо завозить самому. Надо торговать параллельно с добычей. Против торговца пошлина — десять процентов на все товары, кроме мяса и сухарей; с торгующего спиртными напитками оптовый налог — четверть с вала; трактирные содержатели, кабатчики, содержатели увеселительных заведений отдают честь по чести двадцать процентов. Но всех стали перебивать евреи, привлекающие покупателей низкими ценами. Главный их поставщик — Торговый дом «Диксон и Ко», чьи пароходы доходят до Игнашина, привозят из Гамбурга даже и предметы роскоши, вино, одежду, инструменты, оружие, порох и прочее из наиболее необходимого. До тысячи наименований. Между тем цены на самое необходимое на прииске фантастически высоки. Втрое-вчетверо выше, нежели в Благовещенске. Мясо в Благовещенске — четыре рубля за три фунта, на Желтуге — не меньше двенадцати. А на некоторые виды товара — до десяти раз! Надо торговать! Надо, Гэри, надо. Противно, но надо».
И когда гонцы через две недели вернулись, продав золото банку вдвое с лишком дороже, чем это можно было сделать на месте, Гэри стал подумывать о закупе на паях парового экскаватора и доставке его по зимнику на Желтугу. Он щедро одарил и Бо, и Семена, а те, по сути, ему присягнули.
Хотя Семен формально состоит на службе в полиции прииска, однако Кук определил репрессированному на родине в Терешке еврею место настоящей службы — в экспедиции золота. Президент Желтуги, старый словак, в силу своей, подчеркиваемой при всяком походящем случае, принципиальности и честности порой пытается вразумить прыткого американца, однако Гэри сумел доказать, что прииску настоящая польза от его активности будет тогда, когда он преуспеет на поприще добычи металла. Поскольку ничто так не способствует процветанию общего дела, как яркий пример. За пример американец предложил собственный подход к ведению дела. «В конце концов, зачем мы все здесь?» — здраво рассудил Карл Карлович и перестал давить на американца. Возможно, он просто понял, будучи не меньшим авантюристом, что не стоит об американца ломать зубы. Нечем будет впредь жевать старательский хлеб!
И вот настал день, когда и Субботин вместе с Прохором Калязиным, как говорится, обеими ступнями стали на рискованную тропу старательства. Американец не обманул. После расчета на бумаге, обработки информации других старателей о добытом на извиве ключа золоте, Кук выделил доктору, как ответственному арендатору, с виду никакое не обещающее и даже ничем не отличающееся от прочих, место для разработки. «Вот тут, господа старатели, миллион лет назад речка на кривуне билась о скалу, ровно под ней ваше золото». Прохор колышками зааншлаговал территорию, и, перекрестясь, они с Сергеем на пару вгрызлись в землю. Поначалу доктора не оставляла дума о том, что в лазарете остался больной с шитой рваной раной, прооперированный поутру, но потом дремавший до случая старательский азарт захватил и доктора. В лазарете вроде все устроилось. Площадь лечебницы немалая, толстыми бревенчатыми перегородками удобно разделена на четыре комнаты. В самой большой палате для больных 15 деревянных неподвижных коек. Каждая койка вместо матраса в два слоя застелена мягким войлоком и покрыта белой простыней. Постельный комплект дополняют парусиновые подушки, набитые соломой, с надетыми поверх ситцевыми чехлами, дополнительно каждому больному байковое одеяло. Во второй комнате — аптека. Наполнена она пока что самым простым, но снабжение осуществляется поступательно с качественным ростом, Фасс молодец, средств, собираемых с торговли, не жалеет. А средства большие: иные захудалые магазинчики за день имеют прибыль до полутысячи рублей. Словом, надо еще посмотреть, кто захудалый — «хищник», то бишь старатель, или торгаш? Большой вопрос. В третьей комнате приемная для больных. В четвертой, меньшей комнате размещены больничная прислуга и кухня. Сам док проживает вместе с Прохором в оставленном старателями зимовье. Был, правда, момент, взволновавший Субботина. Вроде вернулись устрашающего виду с обросшими мордами «хозяева» жилухи. Однако настырный Проша столь убедительно шибанул бутарой по параконке «хозяев», а на счастье находившийся рядом Гэри столь внушающе передернул затвором винчестера, что тотчас оказалось, что пришельцам не нужен никакой откуп, «и вообще, они, скорее всего, ошиблись». Пришлые и незванные поселились неподалеку, видать, кто-то все же дал слабину. И теперь Субботин по паре-тройке раз в день пересекается с ними: очевидно, что жесткий отлуп на хищников подействовал, но и не очень. Словом, всякая встреча с варнаками приводит дока в волнение. Отвратного виду физиономии. Сергей спрашивал Прохора об ощущениях в этой связи. Тот лишь хмыкнул, не выказав какой-либо озабоченности. Проша старатель с большим стажем и не столь эмоционален, как интеллигентный Сергей. Собственно, основная работа так захватила Субботина, столько проблем по налаживанию работы лечебницы, что на другое он предпочитает эмоции беречь: начнешь излишне душевно тратиться, так и сгореть недолго. Док добился главного: больные, поступившие в лазарет, пользуются безвозмездно, на общественный счет, принадлежащей госпиталю аптекой, уходом и попечением больничной прислуги и, с разрешения его, врача, полным продовольствием, состоящим из утреннего чая, завтрака, обеда не менее как из трех блюд и вечернего чая, к которому полагается белый хлеб. Питание — наиболее важно, ибо многие из пациентов пребывают в крайней степени бедности. И жаль их, и зло порою пробирает до самых основ. Накануне поступил изможденный сибиряк: за вечер продул в карты четыре тысячи рублей. А ведь уже собрался домой, к жене и детям, перебрался на левый берег, а в Игнашинской ловкие людишки подпоили да уговорили сесть в карты «по маленькой, по золотничку». Вернулся на прииск бедолага едва живой. А ведь зимовье продано, там другие люди живут, инструмент продан… В крайней степени отчаяния человек. Куда его в таком состоянии? Ведь не только телесные раны следует залечить, подкормить, но и душевные раны тоже.
И Субботин таких бедолаг не оставляет. Хотя лечение обходится бюджету недешево: до пяти рублей в сутки на каждого пансионера, а на круг за месяц — до двух с половиной тысяч выходит! Огромные деньги. В волостной больничке бы так. Столь плотное ответственное лечение Сергей видел только у немцев на их исторической родине. Между тем Гэри Кук гнет свою линию.
— Ваши предшественники глупейшим образом отрабатывали этот участок, —назидательным тоном внушает новоиспеченному старателю американец. — «Якорь» здесь и здесь, — пнул Гэри трухлявый пень. — Это ваша новая клиника в Петербурге для богатых клиентов, — как законченный сноб, объясняет горный инженер доктору. — К середине октября, ты слышишь, Прохор, к середине октября ты должен на этом акре сесть на пески. Тогда до Рождества сможете кострить, греть воду для промывки, и к весне, к началу набора рабочих, иметь до пуда и, таким образом, нанять в сезон тридцать работников. Если сделаете, как я сказал, у тебя, Прохор, в Благовещенске уже в следующую зиму, всего через полтора года, будет дом в два этажа! А претенденток на высокую честь стать супругой в твой кабинет на втором этаже станут водить на смотрины ежевечерне. Бери тощенькую, Проша, тощенькую. Они работоспособнее и в постели неуемны. Толстушки попыхтят пяток минут вроде самовара — и куда потом девается весь пар. А тощие… И парочку пухленьких мещанок — в любовницы, — сделал расклад многоопытный Кук, — разнокалиберных! — Прохор яростно вонзил лопату в землю Желтуги.
А что остается Субботину? Благо еще в лазарете надежные сиделки из игнашинских казачек. Тоже ведь по десяти рублей в месяц отдай и не греши. А еще говорят, будто Фасс изрядно приворовывает из казенных денег. Врут завистники. Как есть врут. Нет, пусть уж они светят нам с высоты своего положения как смогут, а нам огонь лампады поддерживать следует без оглядки на них. И док принялся бить траншею следом за Прохором.

Уцененные подачки

...Как-то незаметно пришла осень. А, впрочем, заметно: тайга окрасилась желтой и красной охрой. Первыми сдались пихты, листвянки и березы. Всего за одну ночь природа будто поменяла вектор. Сидя рядышком с Ди у уреза красивой, с березняком-тонкомером вперемежку с тополями по берегам, речушки Ольги, законно рассчитывая поймать на спиннинг хоть пяток хариусов, дабы назавтра сварить в мониторке к обеду ушицы, я прикидываю, сколь здорово можно было б поснимать на видео пейзажи. Прямо отсюда, с берега, максимально, насколько позволит оптика камеры, приблизить разрабатываемую по ту сторону Ольги террасу, на которую указал заслуженный старатель Семеныч. Затем медленно «отъехать», и буйство красок сентябрьской тайги утопит и полигон, и суетящиеся там охристо-желтые бульдозеры. Камеры у нас на телевидении те еще, и вполне может быть, что, кроме яркого цветного пятна, ничего путного не получится. Но хоть гогеновский мотив останется, хоть грубыми мазками намазанный по лазури символ сентября запечатлеть!
…Оставленная в ведре за мониторкой вода с рыбешками за ночь промерзла на сантиметр. Хариусы уснули в разных позах. Одного, самого большого, скрутило чуть ли не колечком. Вот они: и символ и мотив, два в одном, словом, наш северный Таити. На полигон ехали после мучительного прощания с нагретыми постелями, скукоженные и где-то даже слегка с обидой на жизнь. С подъемом солнца теперь совсем холодно. Хромированный руль пушки, собранный из спинок кроватей, как бы венчающий шестиметровую в пять дюймов толщиной листвянку, по утрам без рукавиц уже не покрутишь. Ну и ладно: к дому ближе.
У нас случилось небольшое приключение. Точнее два. Первое. Вскрыв «террасу имени хабаровского Семеныча», обнаружили штрек — горизонтальную горную выработку, не имеющую непосредственного выхода на земную поверхность. Семеныч на эту выработку указал точнехонько. Штрек, конечно же, давно завален курумом. Старатели до- и послевоенных лет были великими подвижниками. Они построили на квадратном гектаре, на глубине пяти с лишком метров от поверхности, целый подземный городок со множеством переходов, используя для крепежа и потолочного настила толстенные лесины. Как они это делали — только им известно. Без сомнения, работа каторжная. Зато могила прекрасная, сухая. Кости, местами одежда, головные уборы — все неплохо сохранилось. Даже теперь можно определить, какого качества было сукно, из какого меха воротник. Семеныч не захотел себе такого последнего пристанища, и вон еще сколько всего в своей жизни увидел! Едва Блатной пройдохе аппетитную молодайку Надьку не сосватал. Славлю Семеныча! Хорошей ему рыбалки на набережной Амура в Хабаровске.
Простояв сорок лет, сооружение удивительно хорошо сохранилось, а лес вполне можно было бы использовать и теперь. Мы промыли этот небольшой блок в два дня, и все кости, черепа, инструмент вместе с бревнами довольно сложного инженерного сооружения с гулом вылетели через «гусак» промывочного стола. Деды, оставив на сооружении подземного городка этой рукотворной пещеры здоровье, а кто-то и жизнь, золотоносные пески выбрали, аккуратно всполоскали в Ольге. Мы, отмыв стоянку в ураганном темпе, получили здесь две съемки золота по полтора килограмма. Деды оставили нам содержание в треть грамма — не более одной тридцатой от того, что тут было!
Зато перед тем мы отмыли три блока по руслу реки, которую на время подвинули в сторону, пустив по подготовленному бульдозерами новому руслу. Опять же как завещал многоопытный Семеныч. И в течение полутора недель, борясь с водой, дренирующей от взбесившейся речки, откачивая ее обратно в реку двумя насосными станциями, намыли пятьдесят обещанных Семенычем килограммов. Ай да дед, ай да сукин сын! Ай да Блатной! Академик! А какая интуиция!
Работая по руслу ни шатко, ни валко, — ночью Захар вообще не мыл, поскольку бульдозеристы не смогли хоть как-то выкучить пески, ничего нельзя сделать, сырой грунт не слушается отвала, на подаче к столу растекаясь в стороны, — мы и вовсе получили неожиданный результат. Максимыч до обеда своим «тяжелым» смог подать на стол не более десятка раз... «Подачки на стол какие-то уцененные», — пытаюсь я, студент, ворчать на профессора Лыкова, когда вижу, как он мучается, не умея удержать отвалом сырой грунт, в то время как маленький бульдозер идет рядом, помогая главному подающему дотолкать до стола хоть что-то. От такой работы зевота рвет мне рот. Но какие съемки! Целая неделя — от трех до шести с половиной килограммов! Бенефис Блатного! По всему видно, в душе он поет. Мы эти песни слышим, но уже в обработке, в переложении на грязно-матерный, с вплетением всевозможных эвфемизмов и характерного для него набора междометий. В эти дни мы многое ему простили. Простил бы он нас...
В дни сатисфакции Блатного работая на съеме золота в колоде, обычно начинаю снимать замки на ее крышке и открывать металлические «двери», как только в виду оказывается машина со съемщиками и начальником. Подняв крышку, я с грохотом роняю ее обратно, поскольку и на ней тоже крупинки золота во множестве. В золоте и вся головка колоды вплоть до первого порожка. Мелкие самородки и «песок» устилают все пространство ковриков и ниже порога. Золото сыплется на наши робы, сапоги: рыжье на резиновых перчатках, оно везде! У меня из души всякий раз вырывается одно и то же:
— Я хренею от этих шашней судьбы! Мы ведь ничего не мыли!
— Не на-адо хрене-еэть, рано еще, — иронично, с пренебрежением «просит» меня начальник. Чего бы доброго, а яда у бабая в избытке.
Теперь о приключении номер два. Рубероид несколько дней гундосит: старательские харчи ему, видите ли, опостылели. Бывало, я в мониторке пек ему на углях в железной печи кусок мяса. Но мясо ему тоже осточертело. Тогда я отправился порыбалить. Не особенно надеялся поймать тайменя, однако на хариусов рассчитывал вполне: река стала выстывать, рыбешка покатилась из ключей в глубокие реки на зимовальные ямы. А ему выдал ружье и наказал без пары уток не возвращаться. Рубер, репа протокольная, как большой любитель вкусно пожрать, забросив ружье за спину, зашел в столовую и, набрав в дюралевую чашку вареного мяса с жареным луком, отправился на ближайшую выработку, посредине ее сел на горку галечника и стал ждать уток. Уток было много, однако, как впоследствии рассказал сам Володя, летели они не под ту руку, потому-де он не стрелял. Да и занят был. Но вот жратва закончилась, и, бросив тарелку на камни, Володя сосредоточился на охоте. А поскольку утки перестали летать, задремал.
Позже Рубероид рассказывал, будто и не слышал вовсе, как ОН подобрался, словно у НЕГО были крылья, а вокруг не галечник и сыпучие эфеля, а безвоздушное пространство, космос. Рубероид проснулся, когда огромный медведь подобрался вплотную, сунул подвижные ноздри в давно мною не чищенные от порохового нагара стволы покоящегося на камнях ружья и глубоко втянул в себя воздух, как наркоман дозу.
«Наркотик» медведя не торкнул, рыжий отошел на пару метров в сторону и забавно почесал о валун ляжку. Словом, косолапый старателя будто в упор не видит. На территории в прошлые годы отработанного полигона ОН ощущает себя настолько хозяином, что такая мелочь, как мужик в засаленной куртке и старом цигейковом малахае, просто не принимается в расчет. Затем мишка перешел к хозяйственным делами: зачем-то прикопался к бревну, оставленному на площадке старателями, следом поприставал к ржавой «звездочке» от бульдозера, а когда надоело, рыжий посунул по камням обрезок трубы. Лохматому все время хотелось быть как бы при деле. На расположенном рядом брусничнике, столь привычном медведю за многие годы, коему старатели лишь чудом не задрали рубаху, медведь отвел душу, подкормился и теперь был вполне доволен жизнью и жаждал деятельности. Посему, оставив трубу, мишка стал приближаться к оцепеневшему охотнику. В стволах ружья были патроны с мелкой дробью, но даже и будь ружье заряжено «на медведя», Рубероид не разрешил бы себе выстрелить. Для этого нужен характер Блатного, который, приведись, медведя мог бы и загрызть.
Рубероид выбрал иной вариант, как он сказал, «ооновский»: поднял ближний валун, и принялся лупить по нему дюралевой чашкой. Медведь прислушался. Поначалу музыка не нравилась. Впрочем, любопытства ради косолапый стал заглядывать через плечо охотника, подсматривая, по каким таким нотам исполняется произведение. Нот не видно, и медведь немного отошел в сторону. Взбодрило ли это охотника? Сие неизвестно. Но он стал наяривать на ударном инструменте активнее. Страх Рубероидом овладел всецело.
И тогда медведь взялся нарезать в ближнем от лабуха околотке круги. Круги делались то больше, то радиус их уменьшался. Рубероид перестал контролировать себя и принялся орать благим матом, взывая о помощи. Из людей послушать «музон» никто не явился, и тогда Володя принялся петь песни. Репертуар у мазутного рядовой застольный и не очень богатый, а в текстах бессовестно врет. Отдельные произведения исполнялись по нескольку раз, и это медведю окончательно осточертело. И как-то так, больше и больше увеличивая диаметр круга, мишка вдруг возьми и исчезни. Оставив ружье, но не переставая стучать по чашке, Рубероид помалу подался в поселок. Медведь и не думал преследовать. Может, оттого, что дух от Рубероида весьма специфический, если не сказать, тяжелый. А тут, в результате бесконтактного общения, и вовсе...
Когда Рубероид, войдя в балок, бросил на пол выгнутую наизнанку чашку, ставшую тарелкой, я, глупый, первым делом «не в строку и не в тему» взялся просить его сходить наконец в баню. Однако Рубероид послал куда подальше меня самого, как не посылал прежде. Без сил упав на нары, стал живописать всем заглядывающим в балок свою историю в красках. Сколь доставало красок.
— А косолапых тут в округе тыщи! — на сон грядущий, успокоил всех нас Максимыч. — Однако покамест харчить людишек они не станут. Ежели какой болезный останется в зиму или там «седун» прикорнет вместо берлоги у вывортня, тогда лучше не попадайся: закусит человеком, как есть закусит. Вот у нас в Якутии... — принялся Лыков пугать страшилками.

Власть негодует

Гэри Кук, во всяком деле выказывая недюжинные организаторские способности, меж тем обладает и завидным провидческим талантом. Собранные с торгового люда налоги составили общественный капитал Желтугинского прииска, и капитал этот был использован на уплату жалования старшине, старостам, налоговой и медицинской службам, вооруженной полиции из десятка человек, а также и для других нужд.
 Гэри предложил пускать свободные средства на кредитование старательского промысла. Однако, взяв такой кредит первым, моментально снарядил в Читу экспедицию, и по последней воде, перед ледоставом пришла баржа с мукой, сухарями, сахаром и иной провизийной надобностью.
…Когда в зиму на одна тысяча восемьсот восемьдесят пятый год в своем большинстве старатели прожигали намытое в сезоне тут же, на Желте, привлеченный капитал американца работал вовсю, и к Рождеству, а потом и к марту Кук дважды отправлял гонцов с золотом в Читу обменять металл по более выгодному курсу. Банковские бумаги держит у сердца: греют не хуже калифорнийского солнца. Часть выручки меняет, опять же, на товар.
У Гэри появилось много завистников и просто людей, готовых и способных отщипнуть от его профессионально замешанного и прекрасно испеченного каравая. Однако вкусившие хорошей жизни Семен и Бо, за коими также стоят сытно подкармливаемые люди разных диаспор, возникаюшие вопросы решают без проволочек. Весной, по талому снегу, полиция собирает вчерашних оппонентов Кука со всей ближней округи. Впрочем, наводит порядок, неустанно улучшая качественные характеристики «хищников» не один Кук. Потом хватают случайных и не случайных старателей и карают за убиенных. Согласно «Уложению», за убийство полагается смерть. Конвейер заработал. Старатели терпят, поскольку от американца впрямую зависит, какой получишь отвод на россыпи. Ведь хоть и велика Желта, — золотосодержащая площадь тянется по обоим берегам аж на двенадцать верст в длину и десять саженей в ширину, — однако по содержанию драгоценного металла участки все-таки разные. Очень разные.
Вообще, россыпь представляет собой узкую болотистую долину, и местами воду не представляется возможным победить. Тут можно в трудах жизнь положить, быть на золоте и золота не увидеть. К тому же полку желтугинцев прибывает. К началу нового промыслового сезона их стало больше двенадцати тысяч.
К этому времени сообщество вольных старателей окончательно приобрело черты цивилизованной организации с элементами самоуправления. Все старательские работы ведутся на правах артельной собственности, что идет в основном от инженера Кука. Это понимают. В каждой артели насчитывается от двадцати до сотни старателей. Добытое золото, за вычетом расходов на питание, приобретение инструментария и жилья, обычно ежедневно делится поровну. Старатели намывают до ста золотников со ста пудов песка: по двадцать граммов золота на каждую тачку вывезенного к воде песка. Золото здесь высочайшей для россыпей пробы и прекрасно окатанное, крупное.
Между тем дорого стоит не только продовольствие. Добротные, из качественной скотской кожи, непромокаемые ичиги обходятся в «десять тачек». Поэтому старатели, прибывшие на Желту обрести солидный капитал и не стремившиеся жить чересчур широко, вполне могут рассчитывать на успех. Все это настраивает скорее на благодушный лад, нежели толкает к действиям против сложившейся системы. Сами старатели не дадут порушить столь хорошо отлаженное предприятие. «Наша республика». Разрушить может только серьезная сила извне. И такая сила зреет.
Нарастает негодование властей Китая, на чьей территории, собственно, и чинится безнадзорный, хищнический промысел. Ибо понятно, что никакой налог в казну Поднебесной никто из старателей платить не собирается, дикий промысел такого просто не предполагает. Как не предполагает работу на россыпи по максимуму. Старатели выбирают золото исключительно по «якорю»: по узкой полоске максимальной золотоносности. Они спешат, ибо любое «хорошо», а тем более «отлично», и того более «фарт», — не бывает долго. Остальное — площади со средним и низким содержанием золота — укрывают отвалы. Даже Гэри, великий аккуратист, коего коробит сей вариант промысла, вмешиваться не пытается.
«Не тронь старателя с лопатой да бутаркой — он при деле. Иначе эта лопата походит по твоей голове и накроют твое тело проходнушкой, перед тем как засыпать могилку грунтом. Но ведь еще так много не сделано», — провидчески выстроил умный Гэри для себя поведенческую концепцию.
У американца на Желте серьезный оппонент — немец Крейтер, один из лидеров «Желтугинской республики» и реальный претендент на должность президента. «Крепок орешек», — решил для себя американец... и пошел немцу навстречу. После продолжительного кулуарного обсуждения, когда каждый из них серьезно нервничал, они предложили сходу золотодобытчиков вариант расширения старательского дела по всей Маньчжурии. И на том сошлись. Для начала на общественные деньги вниз по Амуру, но опять же по правому берегу, отправлены разведчики россыпей. Золотоносные россыпи найдены, и уже вскоре туда потянулся отряд в несколько сот человек для начала разработки. Это временно разрядило, ослабило нараставшее напряжение на самой Желтуге: «Ня суетись, старатель, ня бузи, хищник, ня хватайся с дуру за топор, Гарька Кук мудёр, зазря молоть языком ня будя — сказал, мол, в округе Желты золотья нямерено и всем хватя, знать — нямерено…»
Весть о сумасшедшем «легком» золоте на самых северных рубежах Китая не только дошла до верхушки власти Поднебесной, но и овладела ею. И вот айгунский амбань раз за разом стал обращаться к военному губернатору Приамурья Лазареву с просьбой выселить русских подданных с китайской территории. Генерал-майор хоть и не сразу, однако принужден «отреагировать», отправив на Желтугу военный отряд. Но верхушка «республики» знает, как разговаривать с военными, и имеет чем разговаривать.
Тогда вмешался в процесс и приамурский генерал-губернатор Корф. Но Андрей Николаевич слывет адептом державности, а на что, как не на империю, работают желтугинские старатели, как и все другие по обоим берегам Амура, Зеи, Селемджи и множества других речек и ключей Приамурья? А потому Корф заявил правителю провинции Хэйлунцзян: «Ежели хотите на своей территории порядку, так уж, извольте, потрудитесь сами». Губернатор уверен, что до Желтуги у властных сил Китая руки не скоро дойдут, а там и россыпь истощится. Вместе с тем, чтобы официальный Петербург не счел его действия проволочкой, генерал-губернатор на всякий случай официально лишил российских старателей по правому берегу Амура покровительства властей. Трудно сказать, горевал ли хоть один русский старатель по этому поводу. Коли уж они ничтоже сумняшеся махнули через Амур на правый берег, то во всяком случае с тем же успехом в любое время вернутся на свой. Амур вот он, рядом.

«Дракон»

— …Все хорошо, прекрасная маркиза?! — оптимистично спрашиваю младшего Лыкова, сунув голову между «гусок» умершего на полигоне бульдозера. Степан колготится где-то под дизелем и тряпкой пытается заткнуть образовавшийся свищ масла.
— Хорош еба клопать! — использовал я принадлежащее Степану филологическое достижение. — Залил маслом весь полигон. Из-за него и золото в колоду не идет. Вон сегодня съемка всего-то грамм четыреста. Меня менты даже из колоды выгнали: говорят, самим делать нечего. Ну, так шо, вправду все хорошо, прекрасная маркиза?
— А вот и хренушки! — донесся снизу до меня полный отчаяния голос Степы.
Мне стало понятно, что в этот раз «кормилец» достал ездока до печенок и ресурс терпения старателя вышел весь.
— Треябовать треябуют, а путевой запчастишки после пацанов-читинцев на моего бульдога в этом сезоне покуда не видел, — угрюмо жалуется Лыков-младший. Врет, конечно, видел. Да что толку: бульдог собран с «помойки», валы расцентрованы, ибо попробуй-ка в полевых условиях отцентруй и свари их как положено. Потому и жует стальной организм «малышки» и «двойняшки», основные шестерни, приводящие в движение гусеницы его мустанга, одну за другой, будто дракон.
— Проще разоружить мировой империализм, чем восстановить твоего «Дракона», — в тон, искренне сочувствуя, говорю я.
«Дракон», кровопиец Лыкова-младшего, за сезон завалился уже в пятнадцатый раз. Гору запчастей сжевал, озеро масла выгнал из двигателя на грунт. А уж сколько раз Блатной обещал Степе зарыть его вместе с «Драконом» — помнит только Степа.
Всякий раз, отдавая ключами болты и гайки станины бортовой системы, Степа обещает себе и нам, добровольным помощникам, что на старание больше ни ногой. Но хватит ли жизни его слову? Сомневаюсь.
— …Вылазь, простудишься, — незаметно подкравшись, приказал начальник Степану.
— А чего это я вылазить буду? — прочувствовав настроение Блатного, заволновался Степан. — Да подыму я «Дракона». Слышь, Борисыч, надо только запчастишки кое-какие, и все, — гудит из-под бульдога Степа. — Вон и Генка-Драматург обещает помочь, — оттягивая момент истины, «извиняется перед начальником» Лыков. Ему до смерти не хочется сейчас получить от Блатного пендюлю. До смерти! И так на душе хреново. И дело не в том, что там зуб выбьет или кровь пустит. Зубы давно съедены, а кровь и не кровь вовсе, а спиртовой раствор. Она только на старании и обретает признаки крови, только к концу сезона начинает более-менее розоветь да греть.
— Ладно, — вроде помягчел Блатной, — чеши в поселок за запчастями. И чтобы к утру бульдог был на линии. Иначе все будет хуже некуда, прекрасная маркиза. — И Блатной растворился за терриконом эфелей.
— Сбегай за запчастью ты, — попросил Степа, — тебе он, может, по морде не заедет, а я точно огребу. А и заедет разок — с тя не убудет.
— ...Тут не театр, драматургов не заказывали, — совершенно по-гадючьи осклабившись, сообщил мне Блатной, когда, догнав его у склада запчастей, я попросил выдать требуемое для ремонта бульдозера. — Я хочу того шухерного пилота с «Дракона» лично видеть!
Отработав смену, я остался на полигоне помочь Лыкову ремонтировать «бортовую». Степа с напарником, да я подшестерил, втроем приладили крылья «Дракону» уже сильно за полночь и тогда отправились отдыхать.
— Знаешь формулу сохранения энергии? — вдруг стал меня экзаменовать Степа, когда минули последний из терриконов полигона на пути в поселок. — Энергия равняется массе, помноженной на скорость в квадрате. А ты вроде жрешь, как боров кашу из размола, а что-то к концу сезона ни массы в тебе не осталось, ни скорости в квадрате. Насколько шустрее ты заколачивал «пальцы» на гусках, когда я ремонтировался в первый раз.
Однако очередной трудоподвиг Степу не сильно выручил. Через два дня, как они с напарником ни осторожничали, стараясь продлить агонию «Дракона» хоть бы и за счет недодачи на полигоне, однако в один совсем не прекрасный момент «Дракон» захромал на одну сторону, закрутился, в бортовой захрустело, застукало, и он остановился. В аккурат посреди лужи, как бы насмехаясь над старателем. И Степа сентябрьской ночью заныривал в мачмалу с головой, дабы завести трос и вытянуть кормильца на сухое.
— Отлетался, гад, — зло сплюнул Лыков.
— Ничего, братуха, сезон к финишу, смело езжай домой. А то твою, должно, жарят, аж дым по городу стелется, — как может успокаивает Степу Максимыч.
— Пусть жарят, лишь бы не били, — трезво рассуждает Степа, собирая барахлишко. Он не унывает, Маркизу отпустило. — …Норма-альный ход, на базе шевелешки получу и тебя обожду, — предупредил младший старшего.
— А на кой ты мне нужен будешь через две недели без денег, хищник хренов? — отбрил Максимыч младшенького. — На день застрял на базе — и понеслась… по кочкам, знаем, проходили. Вон Генка рассказывал, что и сто лет назад такие, как ты, мудрилы были: четыре тыщи рубликов в картишки просадил один чудак. Теми еще, царскими! А твоей нонешней зарплаты не хватит и первую ставку сделать!

Рыжий

Однако даже моя, еще не зачерствевшая на старании душа на время забыла о Степане. Да и он на участке притормозил. Выпал снег, ударил приличный мороз, и в поселок старателей повадился ходить медведь. Он смело и увлеченно шурует на помойке, неподалеку от столовой. Впервые я столкнулся с рыжим, когда вечером вышел из балка сделать последнее перед сном. Сослепу, поскольку вышел из освещенного балка в сумерки, я никак не мог причалить к сосне. Мое ухо уловило суету на помойке. Участковые псюхи волновались весь вечер, а Ди вообще потребовала забрать Диогена, единственного оставшегося у меня на хозяйстве щенка, в балок. Поэтому я отвел новому постояльцу место под нарами, рядом с мамкой.
Стою, рисую на снегу у сосны, глаза привыкают к сумеркам, и вижу, как свора собак несется прямо на меня! А следом кубарем валит медведь! Собаки стремглав пронеслись мимо окраинного балка дальше в поселок, а я, едва успев заскочить внутрь жилухи, тотчас судорожно закрываю дверь на кованый крюк! Слышим, как рыжий какой-то частью своего тела бухнул о бревна жилухи. Столь убедительно, что мороз по коже, а у Диогена шерсть дыбом. «Большой, зараза!» — юркнула в сознание тревожная мысль.
Сколько-то жмемся к своим койкам. Страх нешуточный, так что хочется помочиться, хотя на улице был всего-то минуту назад. Но все же заставляю себя сначала настороженно выглянуть, а потом и выйти. Сторонясь отпечатков мишкиных лап, кои больше любой самой большой шапки, я проследовал сначала до столовой, а потом и дальше. Погонявшись за собаками и как следует размявшись, медведь убрался на помойку. А навоевавшиеся псюхи от греха стали возвращаться в поселок. Слава богу, была среди них и моя Ди, которую в балке поначалу удержать не удалось, за что я себя отчаянно ругал. Засыпая рядом с Диогеном на брошенной у нар старой фуфайке, воительница еще долго не могла успокоиться. Но даже и уснув, вздрагивала и дергалась, и Диоген, этот ворчун, сердито покусывал мамке бочину. До самого утра Ди горестно вздыхала: должно быть, прокручивала в своем собачьем мозгу некоторые детали неуспеха в общении со старшим по званию зверем. Было ли там место уважению или только досада на свою несостоятельность — мне это, к сожалению, неизвестно.

Отмерил долю

…Проснувшись затемно, Бо выглянул за входную дверь. Так уж повелось: деля с Семеном землянку, чуть сторонясь соплеменников, китаец приучил товарища к мысли о ведущей роли в хозяйственных делах именно его, Бо. Хотя Огольцов старше на десяток годков. С ранней юности не знавший состояния души, когда кто-то о нем может заботиться, китаец, кажется, навсегда свыкся с мыслью, что его удел — всегда быть вторым, зачастую гонимым, обижаемым даже по малым бытовым пустякам, и всегда, всегда ведомым, тогда как за главный результат, как правило, отвечали другие. Им и уважение, и расположение взрослых и девушек. А ведь Вэну нужна сущая малость: хоть какие-то малые свидетельства того, что о нем помнят да хоть сколько-то ценят. А тут Семен. Большой ребенок, зачастую задающий глупые вопросы на бытовом уровне. И Бо взял на себя функции старшего. Лишь Гэри Кук как нельзя лучше понимает Бо и умеет культивировать в его сознании мысль, что Вэна и помнят, и ценят.
Между тем не скажешь, что китайскому старателю не приходило в голову во время путешествия в Благовещенск, когда шли мобильным отрядом, уйти с золотом. Он даже прикидывал, что пострелять своих спутников было бы несложно. Страшные мысли. А откуда они? Вэна все время подбивают преступить некоторые китайские хищники и ушлые спиртоносы. С этими при общении иногда доходило до поножовщины. Земляки негодовали: «Ты предал нас, Бо!» Нет, не предавал никого Вэн. Бо не забыл, откуда вышел, помнит родителей и родственников. Спору нет, ему хватило б того золота, и всем родственникам тоже. Жизнь могла бы поменяться в корне. Сколько можно бы откупить земли! Стало бы возможно даже и нанять людей. Ему-то теперь понятно, как надо обращаться с людьми, чтобы работали на совесть. При мысли о том, что кто-то мог бы работать на Бо, у маленького китайца перехватывает дыхание. Надо быть жестким, как Гэри, но и справедливым, как он. Следует платить, как Гэри, достойно платить. Необходимо каждый день говорить с людьми, в точности как образованный американец. И обязательно быть умным, как... Но. Вот она, за рекой, его земля, а преодолеть Амур плевое дело, что разлупить кукурузный початок. Он смело шел через Амур даже в половодье, даже по льдинам или там по перволедью. Но Вэн уже отмерил себе долю: Бо по душе служить Гэри. В служении мудрому человеку столь много разумного, логичного, возносящего над другими, что все остальное, житейское превращается в бестолковую суету. Это еще предстоит до конца постичь. И потом у Бо еще так много времени впереди… А потом, когда прииск исчерпает ресурсы, может, им, вместе с Гэри, Сержем и тем же Семеном, предстоит длинный путь за океан. Хозяин все время говорит об этом с Вэном. Может… пройдет пять… десять лет — и все большое семейство Бо перемахнет океан, кто знает? Зачастую перед глазами Вэна проходят картинки описываемой Куком тамошней жизни. Как живые. И Вэн Бо на этих картинах совсем другой. Совсем…
Между тем Гэри действует на психику Бо магнетически. Даже Семен, коему доверено вести в Благовещенске замудреный расчет со скупщиками золота, умеет умыкнуть сотню-другую и из командировок возвращается премного довольным. У него даже походка на некоторое время чуть меняется, и ведет он себя как хозяин жизни.
Впрочем, в этой круговерти на свободном прииске, когда ежедневно сталкиваешься с фактами и проявлениями нечестного ведения дела, мздоимства, стяжательства, когда никчемные, казалось бы, людишки вдруг в одночасье резко приподнимаются над другими, иногда Бо кажется, будто он уже готов преступить. Но вдруг, видя перемену в настроении китайца, начинает заговаривать с ним на всякие щекотливые темы Семен. Он принимается пытать Бо: а смог ли бы, мол, он, Вэн, обманув хозяина, уйти с золотом за Амур? И, убоявшись своих нехороших мыслей и что возможно разоблачение товарищем, а это непременно станет известно Гэри, Бо предпочитает хоронить свои думки подальше, уж точно ни с кем ими не делясь. А иногда Семен как бы даже дремлет, но вдруг вскидывается, будто прихватил Бо на нехорошем, и тотчас Вэну начинает мыслиться всякое... Но тут Бо вспоминает, как хорошо отнесся к нему хозяин, когда казак Курочкин хотел лишить Вэна жизни, а Гэри отдал за него казаку последний золотой доллар. Последний ли? Или вспоминалось, как американец подарил новенький револьвер. «Не жалей патронов, Бо! Я надеюсь, если доведется, ты сможешь защитить меня и наше святое дело, как я защитил тебя в Маркове...» — сказал Гэри. «Наше дело…» И теперь сердце Бо наполнилось теплом благодарности и преданности. Ему в действительности верится, что, позови Гэри Бо с собой в его далекую — дальше Цицикара — страну, он не задумываясь покинет родную землю навсегда. В какой-то момент трепетное отношение к американцу остывает, как вдруг ни с того ни с сего Гэри украдкой сует Бо пятьдесят рублей сверх обычного вознаграждения, отпускает в ближнее к прииску китайское село, за тридцать верст, доверив своего коня. В два дня Бо управляется со своими делами, вновь способен ощущать себя настоящим мужчиной и вновь готов служить. Как тут будешь платить черной неблагодарностью честному большому человеку, который столько (!) сделал для Бо, которому Вэн обязан самоей жизнью.
Однажды, загуляв с тамошними девушками, Бо потерял хозяйского коня. Голову потерял, что там уж до коня... Но Гэри не бил его, как зачастую это делают другие большие люди прииска, попирая законы республики. Как после всего этого Бо может нарушить обет верности? Никогда. Даже под угрозой смерти.
...Бо выглянул за дверь и оцепенел. Неподалеку пасется огромный лось. Точнее, это корова, фунтов на семьсот. Вэну приходилось уже стрелять лосей из дареного револьвера по пути в Благовещенск. Надо сказать, получалось у него не здорово. Если кому и удается добыть столь большое животное, то исключительно Семену, обладателю подаренного Куком американского полуавтоматического «винчестера». Семен стреляет по крупной цели лихо, хотя познакомились они с оружием в одно время. Может, благодаря счастливой своей способности попадать в цель на скаку Огольцов и утвердился на более высокой ступеньке в быту. А пока... Бо увидел лося в каких-то ста шагах от землянки. Но откуда здесь лось? Какая беда выгнала его из тайги прямо на старательские отработки? Хорошо вооруженные «хищники» уже давно напрочь выбили всю живность на тридцать верст в округе! Вон продовольственный отряд из казачков только этим и занимается, и россыпь им не нужна. Им золото сами старатели принесут, только шапку подставляй. Бо присел на корточки и на родном языке принялся шептать собственного сочинения молитву. Точнее будет сказать: он загадал. Загадал следующее: если лось уйдет с участка нетронутым, значит, американец — на самом деле судьба, которую ему перед смертью предсказала бабушка. Она сказала: однажды придет большой человек, заметит тебя и сделает богатым на славу и сытое счастье всего нашего рода.
Большой человек повстречался Вэн Бо под Благовещенском, в Маркове, когда Бо уже попрощался с матушкой и отцом, с братьями и сестрами, с самой жизнью, да получилось иначе. Но сколько всего разного, великого и простого житейского, произошло за следующие два года! И вот теперь Бо загадал: если лось уйдет невредимым — значит, быть посему, значит, прогноз на счастье подтвердился, значит, надо служить хозяину, не отвлекаясь на пустые хлопоты и сомнения. А если нет...
В момент, когда Бо был на пике моления, из соседних зимовий и землянок по случайно забредшему к ручью лосю открыли сумасшедшую пальбу. Зверь бросился прочь, но теперь уже с той стороны стали по нему палить из ружей, и пули ударяют в отвалы совсем рядом. Бо поспешил спрятаться в землянке. А лось так и завалился в воду у самого ручья, и сгустки крови убитого, изредка вздрагивающего в конвульсиях животного медленно сплывают по течению, растворяясь в воде. Со всех сторон, держа ружья наготове, к жертве стали сбегаться «хищники». Ломанулся в дверь и разбуженный пальбой Семен. Быстро сориентировавшись, он бросился к туше как был, в исподнем, и первым произвел в ухо уже мертвой животины контрольный выстрел. Не откладывая принялись нервно, с руганью делить мясо. Огольцов уделал белье кровью, однако остался доволен: ему при дележе достался добрый кусок от лопатки.
— Ну вот, Бо, будет тебе из чего готовить. Надоела солонина, не от нее ли в походах теряю бдительность?..
Мясо и иные продукты на прииске стоят сумасшедших денег, совершенно обесценивая золото. Поэтому Бо старается жить по возможности скромнее, а продукты закупать на русском берегу Амура в поездках. Он и свою долю золота обменивает на высоко котирующиеся рубли только в Благовещенске.
...Однако отчего переполошился старательский городок? Не так давно на прииске побывал и довольно мирно погостил первый китайский отряд конной разведки. Всадников было всего около полутора сотен. Командир отряда, оценив ситуацию, не стал лезть на рожон, сделав хорошую мину при всем понятной игре, пригласил для переговоров старшину и старост. Он заявил, что не начнет враждебных действий, если ему будет дозволено осмотреть прииск. Такое дозволение было получено, и китайцы, убедившись, что малыми силами с желтугинцами не справиться, погостив, отступили.
Был в отряде и сводный брат Бо — Вэнь Сянь, служивший при губернаторе пограничного округа Хэйлунцзян. Брат в коротком разговоре шепнул: мол, лучше бы убраться отсюда поздорову, поскольку к прииску движется крупный сводный отряд пехотинцев и кавалерии с пушками. Однако Бо всегда подозревал, что брат ревнует к успехам в золотодобыче. Ведь пусть Бо никогда и не был богат, однако имеет возможность регулярно помогать родителям и продуктами, и приличной суммой. Впрочем, основные средства он откладывал на женитьбу и на будущее дело. А брату на службе у айгунского амбаня платят не очень хорошо. Как воину, ему только и остается, что гордиться своим положением военного. Поэтому Бо отнесся к словам родственника весьма сдержанно: «Завидует». Однако с Гэри новостью поделился. Лицо Гэри приняло озабоченный вид.
Вэн Бо не придал этому особенного значения. Ведь хозяин всегда чем-либо озабочен: иногда столь глубоко погружается в свои мысли, не видя никого и ничего вокруг, что Бо даже грезится в такие минуты, будто от головы Гэри идет некое излучение или испарение. Все время тот словно бы натужно ведет изматывающую мозг титаническую счетную работу, и в эту работу погружен всецело. Большущий, огромный человечище!
Между тем после визита на Желтугу отряда китайских воинов часть старателей оставили прииск, прикинув, что эдак можно и лиха хлебнуть.
— Нет слаще плода, чем плод по имени риск, — провозгласил в один из дней лозунг Гэри... И отправил груз золота на левый берег Амура.



«У нас в Магадане»

К моменту, когда старатели из дневной смены участка поднялись, умылись и в морозных октябрьских сумерках стали пробираться к столовой, Рубероид уже заканчивает утреннюю трапезу. Сегодня в столовой он оказался первым, а посему вареные жирные горбушечьи головы увлеченно и неспешно «убрал» в сосредоточенном одиночестве.
Меня мучила бессонница: шумные вздохи, ночная колгота Ди и ее щенка Диогена оставили без сил. Медведь проклятый! К завтраку я опоздал.
— …У вашей лошади геморрой, — деловито сообщает Рубероид всякому, кто непременно желает откушать рыбьих голов. Однако возмущение народа прибывает.
— …Может, тебе еще и яблоков? — дал отповедь Рубероид очередному возмутителю утреннего спокойствия. — Луковичку разлупи, хохол, вот тебе и яблока, — советует чумазый Володя экспансивному гурману по кличке Горемыка. Тому самому, что делил славу и позор вместе с Лыковым-младшим на легендарном, теперь падшем, «Драконе». — Под Киевом тебя дожидают яблочки, бумагою туалетной перекладенные. Так шо, покуда они дожидают, — возьми луковку, хохол. У мужика из рота должно несть огнем, а не молоком. Как от китайского дракона! — учит Рубероид молодых задиристых бульдозеристов. Однако молодые, кои особо нетерпимы к несправедливости, наседают и требуют «сатисфакции». Горбушечьими головами, разумеется. Они даже Надюшку привели в волнение. Вот уж не думала, что из-за такой малости вырастет нешуточная перебранка, гляди, еще и до сшибки, до мордобоя дойдет.
— Да у нас в Магадане в артели этих голов, красной рыбы да икры было хоть каким местом жри! И никто за ими не давился. А тут подняли вой из-за двух голов! Пятнадцать?! Да хучь тридцать! У нас в Магадане и яблоков было, и арбузов... — привычно ударяет Рубероид на последнем слоге.
Лично я к нему не в претензии. Бог с ними, рыбьими головами. Тут бы свою уберечь!
— ...И виноград у нас не переводился, почитай, весь старательский сезон, — продолжил вспоминать сытый Володя былое, деловито перебирая рыбьи кости и намереваясь иные из них со смаком обсосать. — Виноградом кидалися. На консервы, на тушняк никто не смотрел. Тоже мне, нашли еду. А тут на чай выдают по банке рыбной консервы на двоих. Дожили. Раньше ехал на старание здоровье хруктами поправить, — привычно врет мазутный в слове. — Это после пьяной-то зимы. А ныне, однако, штаны б не оставить, — бухтит Рубероид, совершенно не расположенный добиваться прощения.
— А мы сегодня, лорд Самая-Мазутная-в-Мире-Фуфайка, почитай, не спали! Только под утро сморило, — продолжает задираться самый бойкий правдоруб из молодых бульдозеристов.
— Да не только самая эта... фуфайка. Он ить самая хитрая и грязная в мире задница, — поддержали молодых, шипящих и готовых ужалить, будто аспиды, бульдозеристы среднего поколения.
— А что… — лезет в очередь прокатиться по Рубероиду еще кто-то. — Мишки любят, когда мясцо с душком. Рассказывают, будто косолапые специально оставляют «мясло» попариться на солнышке. Чтоб духан стал шибче для аппетиту!
— Да заткнитесь вы! — прекратил перепалку вошедший в столовую Блатной. — С базой буду разговаривать. Чтобы выручать ехали.
Следующие полчаса начальник надсадно орет в трубку. Однако толком договориться не может. Слышимость отвратительная. Впрочем, возможно, ему элементарно мстят те самые многочисленные предовы родственники и друзья, что у кормила артельной власти, которых сам Борисыч обычно не празднует.
— …У меня вчера медведь двоих задрал! — орет в микрофон начальник. — ...Какая еда, какое сало?! Я не продуктов прошу, а стрелка хорошего, охотника надо! Охот-ни-ка! Да следователя пришлите и трупы заберите. Следака, говорю! Какие трубы, какая к чертям охота?! Это не мы, это вы там на базе с жиру беситесь!.. Я работать не могу, у меня тут косолапые в столовую ходют! Скоро всем нам головы поотымут… Какое там спят! Это шатун, наверно, или кто... Почему не лег?! Ты мне еще вмени в обязанность медведей по берлогам укладывать!.. Сами вы там закусывайте! Мне тут, кроме соляры, пить нечего!.. Какой соляры! Я уже заканчиваю промывку, гэсээма мне хватит! ...Как случилось? Ну как я тебе объясню при такой связи?! — выходит из себя Блатной. — ...Вот заладил: как да как!.. Нет, не шучу! Как? А так, млять! — до крайности накалился Борисыч. — Пошли двое на рыбалку, сети потрясти, а медведь встретил их и дружески спрашивает: как до метро пройти, господа старатели? А они ж, суки, слов нормальных-то не понимают! И ну на рыжего в мать-перемать. Ты сам-то помнишь, чтоб они хоть раз ответили тебе культурно?! Ага! Вот рыжий и обиделся… Да какое там раз-два и отпугнуть! Мишка с тяжелый бульдозер будет! Лапа, как корма у жены твоей, дуры… Вот и отпугнули. Один от медведя смог на сорок метров убежать, другой — на семьдесят!..
— Да-а-а… — тяжело, на выдохе, произнес Рубероид, покончив с головами и промакивая мазутным рукавом рабочую испарину на лбу. А тут и сеанс связи закончился. — …Спотел, будто сам с базой поговорил. Нету хороших новостей, мужики, нету. Как говорится, пришел бабай — отворяй ворота. Однако у нас в Магадане такого не допустили б. Чтобы какой-то паршивый медведь людям головы отымал?! Ни в жисть.
День на участке наполнен истерикой невнятного ожидания избавления от страха. Кому нужны станут деньги, если порвет медведь? Попробуй удержи рублем, коль в холодильнике лежат два трупа. Одним человеком мишка пообедал, отхватив руку и подъев бок вместе с внутренностями до самого позвоночника. Другого оскальпировал. Затем обоих неподалеку от места трагедии привалил сушняком, вроде запас сделал. Мудрый и рачительный, черт его задери.
Общались мы с этими ребятами немного, так, на бытовом уровне. Но ведь это были те, кто работал и жил рядом, и я вполне мог оказаться на их месте. Это будоражит воображение…
Уже после полудня пришел наливник, ведомый испуганным водилой, который хоть и храбрится, однако выходить из машины не спешит.
— Ствол, говоришь, привез? А зачем? — беседует с водилой невыспавшийся, угрюмый Блатной. — У нас своих стволов хватает, — нервничает начальник, разговаривая с водителем через едва приоткрытое боковое окно машины. — И дристунов вроде тебя хоть отбавляй. Ни золотье копытить, ни участок от произвола спасти, ни на чо не годные, млять, — расставил Блатной свои длинные ручищи, которые венчают две грабки — никак не меньше стандартной баварской пивной кружки. Тем более странно, что даже Блатной, похоже, нешуточно боится рыжего. Это Блатной! А что до нас, простых мирян, за спиной у которых ни дьявола, ни черта, то нам и сам Бог велел бояться, и мы честно боимся. Насколь хватает гражданской совести.
— Я «крутой» ствол привез, — разъясняет бестолковому начальнику участка водила. — И патроны. Патронов на всех медведей от Владика до Урала хватит. А карабин системы «Лось». Патроны к нему идут европейского образца, экспансивного действия. Их в Европе называют «дум-дум». Сохатого валят с первого попадания. Внутри всё рвет! Останавливающая сила запредельная, — убеждает молодой простоватый водила.
— Хорош болтать, специалист. Раз такой грамотный да продвинутый, пойдешь с моими мужиками медведя брать, — оборвал рассказ Блатной и, отвернувшись, стал прикидывать, кого отправить за компанию с водилой. Кого не жалко.
— …Мне не говорили! — орет в ответ прибывший, явно не стремящийся к славе. У него еще хватило духу перебраться в столовую, где он, похлебав наваристого Надькиного борща с ландориками вместо пампушек, уселся за столом и принялся истязать магнитофон. Песню крутит одну: сначала нервически, а потом уже и тупо, всякий раз с последней нотой перематывая ее назад, и попадает ведь точно, что говорит не только о вековой задумчивости нашего спасителя, но и о сосредоточенности. Это греет.
— Ну как там Дерсу, как там наш «Дум-Дум»? — спрашивают старатели, заглядываюшие в столовку просто потому, что на старании столовка — центр вселенной.
— Да никак, — ответствовали наблюдатели. — Уже в тридцать шостый раз слухает «Пройдут года, и я вернусь. Весной подснежник зацветет. И я в колени твои ткнусь. И прошепчу: ну вот и всё…», — подвел черту Рубероид, придремавший тут же, на замусоленной старательскими робами лавке. — И до того, считай, не менее как шишнадцать раз в колени ткнулся, — доверительно сообщил Лыков. — И того будет… Эх-х… У нас в Магадане бы…
 Блатной тоже моментами заходит в столовую. Терпеливо ждет, что водила сам дойдет, сам созреет. Но тот не зреет. И терпение у Блатного лопнуло, он ударил по эмоциям матом. Делать нечего, подчинился и «Дум-Дум с наливника», как подчинялись все мы, мечтая избежать психоделического специфического, блатновского. На том же наливнике группа отправилась к месту, где накануне медведь сделал себе запас провизии. Слабо надеялись, что убийца окажется там. Да и ну бы его, если по правде!
Однако косолапый там. Производит раскопки и, похоже, негодует по поводу пропажи. Он оказался еще больше и страшнее, чем можно было себе это представить, рассматривая следы по свеженькой пороше.
В волнующей суете ожидания действия один из стрелков спрыгнул с подножки. Его примеру зачем-то последовал и водила. Едва прицелившись, стрелок трижды пальнул по цели. Медведь жутко взревел, сделал лапой судорожное движение, словно бы отмахиваясь, и камни полетели из-под него. Затем людоед будто бы даже сделал шаг в направлении машины.
Стрелок тут же сунул карабин в кабину, запрыгнул на подножку и истошно завопил: «Сваливаем!» Третий, остававшийся в кабине, принялся нервно вращать руль, и машина покатилась. Вслед ей бежит водила. Страшась повернуть голову в сторону преследования, он панически выкрикивает в свое оправдание нечто несвязное: «Слышь, это не я стрелял, это он!» Когда приехали в поселок, водила тут же объявил, что уезжает за подмогой. «Того медведя пулей не взять, тут пушки нужны!»
— Ты хоть трупы забери! — пытается приказать ему Блатной.
— Я покойников боюсь. Правда, с детства боюсь. Да и не говорил мне председатель покойников по тайге катать. У меня наливник или катафалк какой?! А из-за твоих мертвецов с меня еще половину месячной зарплаты слупят. Да и в чем везти, в емкости, что ли? В кабине? Жмурики за шесть часов оттают, потекут...
— Не оттают. С покойниками ты за три долетишь! — наседает Блатной.
Водила вообще отказался ехать в ночь. Однако, прокравшись к находившейся на прогреве машине, укатил. Без скорбного груза.
Взбешенный медведь, устанавливая в поселке порядок и всем своим огромным телом ощущая безнаказанность, за ночь порвал двух особенно докучливых собак. Затем рыжий ободрал бок свинье, специально оставленной для докорма «на дембель». Большего сделать не смог, поскольку тупая свинья забралась под вагончик, куда медведю пролезть не удалось. Рыжий раскачивает жилуху, нагоняя страху отдыхающей смене старателей, даже корячится подлезть под нее. Затем разворошил помойку, легко сорвав неделями нараставший ледовый панцирь. Погостил и у нас на полигоне, где в зимовье, будто ломиком, попротыкал консервные банки. Сплющил их, выдавил и сожрал содержимое. А когда, вконец осерчавший на докучливых старателей, узлами завязал рычаги в кабине бульдозера, выдержка нас окончательно оставила. Мы чухнули с полигона на двух бульдозерах, приехав в поселок занимать круговую оборону.
Нервный ресурс исчерпан. Ночью никто не спал. Ждем новых акций «босого террориста».
— ...Да какое тебе дело до моего аппетита! — зло отвечает начальник участка утром на дежурные реплики входящих в столовую. Зато по рации наобещали выслать вертолет с охотниками-промысловиками и следственной бригадой. Все заметно приободрились.
Последним в столовую пришел хорошо выспавшийся Рубероид. Демонстрировать радость жизни, когда на участке никто не спал две ночи кряду, — опасная наглость.
— Как связь, чего обещают наши благодетели отцы-командиры? — деловито спросил Рубероид, ставя в угол у входа свою «самую грязную в мире» фуфайку.
— Связь была как нельзя лучше, — с удовольствием поделились информацией молодые бульдозеристы.
— Это к осадкам, — установил поправочный коэффициент для обещанного с базы счастья Рубероид. — У нас в Магадане всегда так было: как связь хорошая, так жди непогоды.
— Брось, Владимир Петрович, отведай-ка лучше доброго старательского супчику. Надюша сготовила, — миролюбиво предложил Рубероиду Блатной. — Как говорит горнила, от которого у нас на участке пошли все несчастья… — Бабай поискал глазами Беркова, но не нашел. — …супчик что надо. А запах... — Блатной шумно втянул в себя воздух и от нахлынувшего, очевидно показного, счастья смежил глазенки. — Запах влагалищный. Очень рекомендуется для потенции. Съел тарелочку — и никакой тебе потенции.
Рубероид, понятно, отведал. И за добавкой сходил. А через полчаса крупными хлопьями повалил снег. Еще через пару часов его уже по щиколотку, а к концу дня — почти по колено. Потянул северный ветер и прямо на глазах надул метровые сугробы. Ни о каком вертолете речь уже не идет. Блатной звереет на глазах. Временами кажется, будто в его ушах булькает кипяток.
— …У нас в Магадане всегда так: в ноябре если зарядил, то на неделю, — размазывая по щеке мазутное пятно рукавом мазутной же робы, неспешно делится соображениями многоопытный Рубероид.
— Руберо-оид! — испепеляя бульдозериста лютым, ненавидящим взглядом, шипит Блатной. — Раз, сука чумазая, языком своим поганым накаркал снег на участке, пойдешь на своем бульдозере дорогу пробивать. И не дай Бог к утру, когда с базы придут машины, по трассе до развилки дорога не будет готова!
— А я что, я подневольный, — согласился Рубероид. — Лишь бы солярки хватило. А так... Чему быть, того не миновать. Что ж, коли вам не нужен боле опытный старатель Володька Рубероид...
…В полночь начальник на «вахтовке» отправился проверять, как идут дела на дороге. Исполнительный и редкостно надежный работяга, Рубероид уже сходил по марям до разрезающей тайгу трассы, а это двадцать километров. И теперь возвращается в поселок на участок. То есть дело сделал.
— Заглуши мотор, — приказал Блатной водителю «вахтовки», — проверю Рубероида на вшивость. Весь сезон промывки, зараза, проездил на бульдоге без заднего стекла в кабине. Все ему, видите ли, жарко было. Вижу, и на вскрыше намерен обходиться без него. Вот уж пофигист да лентяй, млять! И ведь есть же у механика стекла...
Когда бульдозер с опущенным отвалом медленно протащился мимо стоящей в густом ернике «вахтовки», Блатной догнал его и, запрыгнув на форкоп, запустил бульдозеристу руки под мышки.
— Рубероид… — заговорил Блатной характерным своим глухим с надтрещинами голосом, — бабай пришел, отворяй ворота!..
Каким образом во мгновение ока испарился девятипудовый мужик, так что Блатной не успел и начать говорить следующую фразу, остается загадкой.
...А бульдозер идет и идет себе вперед под горку. Сначала он неспешно забодал пригорок. Затем, накренившись, протарахтел гусками по насыпи из галечника. Столь же неспешно, словно усталый корабль пустыни верблюд, он ушел бы и дальше, да завалился в яму и заглох. «Если б Рубероид держал отвал ниже, как положено, бульдозер бы не угробили!» — доказывал позже Блатной специальной комиссии, приехавшей на участок для разбора персональных дел.
А бульдозерист исчез бесследно. Ночь стоит безлунная, и жутковато выходить из жилухи. Однако, борясь со страхом, неся в руках факелы, пропавшего в ночи честно ищем. И не можем найти. Хорошо еще, рыжий босой людоед больше не появляется.
— А может, он Рубероидом закусил, успокоился да спать пошел? Лежит себе под выворотнем довольный. А может, и в саму берлогу залег. Подстелил сенца помягше да и присапнул, — высказался в развитие темы шнырь.
— Тогда уж точно больше не придет, — дополнили соображение ровесники шныря, молодые бульдозеристы, на совете в столовой. К слову, заседания не прекращаются ни на минуту, поскольку находиться в балках старатели категорически боятся.
— Да не-ет, «мазутного» даже такая неразборчивая в еде скотина жрать не станет. Тем паче полпомойки уже схавал, подъел наши консервы на полигоне, — обмениваются соображениями старатели.
Пропал человек. Сидя в столовой, поминаем всех троих остатками браги. Никто ни от кого не таится. Справедливо заметили, что, в общем-то, человеком Рубероид был неплохим. Кому-то, не пожадничав, дал ключ. За кого-то отработал смену. Правда, в баню ходил редко, и, откровенно говоря, от него смердило. Свое барахло — фуфайку да робу — не стирал месяцами. Мог, никого не стесняясь и, похоже, мало понимая про стыд, напялить мазутные штаны на голое тело, поскольку белье тоже ленился стирать, накапливая его в пластиковом пакете вплоть до момента, когда белье уже и сквозь пластик начинает смердить. А заставить его подмести в балке пол казалось делом вообще немыслимым. «Мне оно не мешает», — успокаивал мазутный ревнителей порядка. И потом, честно признаться, задолбал он всех нас своими воспоминаниями о старании на Колыме: «у нас в Магадане то, у нас в Магадане сё…». Поэтому, взвесив все за и против, решили, что большой беды оттого, что рыжий сожрал Рубероида, не случилось. Это, казалось, не такая уж и большая плата за покой. Ну а Блатной все равно отмажется. На то он и Блатной.
А вот начальнику перспектива рисуется нерадостная. Поутру прикатит помощь, а вместе со стрелками и сыщики. Явится какой-нибудь «половник» Фаскудинов, а то еще и похуже — непьющий. И начнется травля. Припомнят дела на зоне. Начнут пытать, каким образом пробрался в начальники участка. Они ж суки... Кто-то на базе обязательно заноет: «Мы же говорили, что не надо человека с уголовным прошлым ставить над людями, даром что и план дает, и сверх плана. У него вон и золотишко пропадает килограммовыми самородками…» Словом, есть за что посидеть. Пошутил так пошутил. Лет на десять. Значит, опять тюрьма, опять борьба за выживание. Одно дело по-молодому, а когда тебе под пятьдесят, уже и реакция не та, и силы не те. Поэтому, идя утром в заново отстроенную баню, дабы хоть немного сполоснуть физиономию, Блатной ощущает себя совершенно растерзанным. Почти мертвым. Поплескав на физиономию из тазика, взял с вешалки свое полотенце и промакнул лицо, оставляя на ткани пятна грязи. «Умылся, называется».
И тут позади, с совершенно дьявольским скрежетом, стала отворяться дверь из остывшей парилки, потом случилась некая суета, падение сначала большого тела, затем тазов из «горки». У Блатного внутри все оборвалось. Впервые за многие годы после того, как он пацаном на толковище «сидел на пере» у первого на зоне урки, с ним случился приступ животного страха. Неужели это конец?! Так впахивать весь сезон, столько перенести, перетерпеть, преодолеть, чтобы столь бездарно кончить через эту безмозглую рыжую скотину?! Блатного взяла оторопь. Последним, что он очень невнятно боковым зрением увидел, была страшная харя источающего смрад проклятого животного, остановившего работу на участке. Совсем рядом — в метре!
И эта харя страшенно, сатанински, не то зарычала, не то прохрюкала:
— …А я так и не понял, мужики, у нас в Магадане воробьи-то ёсть, или как?..
Однако в эту секунду Блатной уже летел.
Начальник так и не смог позднее объяснить, как он, крупный мужик, непостижимым образом сложившись, умудрился рыбкой нырнуть в остекленное узкое оконце моечного отделения бани... Позже он утверждал:
— Даже если б председатель артели сказал мне: сиди, Витя, дома, и зарплата будет тебе капать в прежнем объеме, только сделай милость, покажь, как ты это сделал... я все равно не смог бы повторить тот отчаянный бросок.
…Кровь хлещет из головы Блатного, словно с убиваемого по пятницам свина. Добежав до столовой, начальник упал на лавку, отдавшись в руки тотчас принявшейся хлопотать Надежды. Дура-баба голосит еще шибче, чем в случае с Чугунком, но дело при этом делает, и кровь унять ей удалось. Прибывшие на место оперативники и с ними доктор оказались как нельзя кстати. О Блатном позаботился настоящий доктор — судмедэксперт, и, сунув носилки с начальником в крытую будку «вахтовки» вслед за мешками с трупами, машина отвалила.
Теперь Рубероида не подначивает только ленивый. Вспоминали в красках и деталях, как Блатной лежал на лавочке, еле дыша, а Рубероид, хорошо пропотевший хороняка, придя в столовую из бани, где он в парилке прятался от медведя, трезво рассудив, что на горячие камни мишка не позарится (в такой-то шубейке), первым делом кинулся к амбразуре и схватил кружку с компотом. Сделав несколько жадных глотков, уставился на истекающего кровью Блатного и заговорил:
— Чего это вы сделали с начальником, падлы? Совсем со страху сбесились, друг дружку рвать стали! Начальников берехти надо! Вот у нас в Магадане был начальник…
А медведя охотнику-промысловику добыть не удалось. Какое-то время опытный следопыт тропил убийцу по тайге. Пару раз с медведя за невинно убиенных едва не была получена сатисфакция. Потапыч, словно бы понимая, что шутить с профессионалом означает неминуемо получить в шкуре дырку, и не одну, охотника талантливо обманывал. Значит, оставалось уповать на то, что напуганный босой террорист все же где-то в таежной глуши залег и нам досаждать не будет. Только чересчур надеяться на это, скорее всего, не следовало. В общем, полнейший «дум-дум» и абсолютный «вижубуй».

Без паники

Под напором внешних обстоятельств Желтугинский прииск стал терять спокойствие и былую стабильность. Доктору работы привалило пуще прежнего: даже вместе с помощниками он не успевает оперировать, накладывать лангеты, шить рваные раны. Приисковики, что называется, пошли вразнос. Хорошо еще, Гэри подсказал: мол, проще, док, нанять приказчика, дабы наравне с Прохором следил от вашего имени за порядком на делянах. «И золото будет сохраннее, ибо Прохор — это все же не простодушный Бо, — делился соображениями американец. — Прошка легко умыкнет хоть и пуд золота. И еще мучиться будет, не спать ночами, полагая, что прогадал: больше надо было украсть».
А Каляза и без того стал выказывать доктору свое непочтение.
— Я тут лопатой ерошил на деляне, бревны хорохорил, собственным горбом добывал капиталец, чобы нанять людишек и процветало предприятте, а ты ножичком своим малым людишкам тыкал куды попало... Да ешшо иной раз без спирту конечности отымал, так што вой стоить в «скотомогильнике» — так Проша прозвал зимовье эскулапов, — ажно на всю тайгу до Читы слыхать.
Что стоит вой, то стоит. Любая республика рано или поздно прорастает мздоимством и меркантилизмом ее адептов. Как ни крути, в массе население Желтуги формировали беглые каторжники, приисковые рабочие, сибирские ремесленники, казаки, отставные чиновники. Весьма скоро на приисках появилось большое число аферистов, игроков, шулеров и «вообще всякого пошиба туристов, прибывших сюда ловить рыбу в мутной воде». Понятно, что население составляли исключительно мужчины, поскольку женщины на прииск не допускались. А нарушители закона подвергались наказанию ровно по «Уложению» республики. Теперь же все перевернулось. У каждого состоятельного «хищника» женщина, а то и две. Мало им разврата, так поезжай в Игнашинскую, где и кабаки, и гостиницы, и бордели. Приезжая в Игнашинскую или даже в Благовещенск, старатель попадает в атмосферу дикого разгула, вмиг его окружают кабатчики, пропойцы и продажные женщины. Из Севки Губарева приискатель тотчас превращается в маркиза де Губа. Все в эту минуту кажется для него возможным, исполнимым: то он валяется в грязи, обновя армяк, рубаху, сапоги; то закупает десятки аршин ситцу, кумачу и, застилая ими дорогу к кабаку, идет по этому ковру; то нанимает двух-трех музыкантов и шествует по улицам, с каждым шагом увеличивая толпу пьяных прихлебателей; то бесчинствует, разбивая в лавке какую-нибудь посуду и щедро расплачиваясь за нее. Словом, известное русское «ндраву не препятствуй» царит здесь в полном блеске, разгул идет широкий, могучий, без воли, без удержу, пока последняя трудовая, обильно политая потом и кровью, добытая путем принижения, холода и голода копейка не станет ребром! Немногие приискатели сумели благополучно вырваться из царившей атмосферы «золотой лихорадки» А и кто и вырвался, кто блюл себя на пути домой…— сколь трупов их выловлено по бесчисленным сибирским рекам, ручьям и ключам? Ну а верхушка прииска теперь держит собственных докторов, для себя иные недешевые лекарства выписывая из самого Петербурга, Гамбурга, Парижа. Падение нравов коснулось и самой верхушки прииска, адептов власти. Поэтому общественных денег подозрительно вызывающе не хватает даже на самое необходимое для врачевания рядовых старателей. В этой ситуации и сами налогоплательщики — купцы, торгаши, владельцы развлекательных заведений — перестают исправно платить в казну республики. И Субботин, как человек совестливый, иногда напоминает президенту прииска или Гэри, человеку, к доктору расположенному, что пора бы, мол, отправить людей в Благовещенск за медикаментами.
— Я всего лишь горный инженер, батенька, — с акцентом российского угревшегося чинуши отбояривается Кук, ставший к этому времени не только одним из наиболее влиятельных на прииске людей, но и одним из самых богатых.
Американцу, действительно, не до общественного. Его понять можно: каждый месяц он отправляет посылки с добытым металлом то в Благовещенск, то в Читу. Кук остерегается отправлять золото чересчур большими партиями, ибо кожей ощущает, что настроение народа меняется и сам собой грядет момент, когда всяк может, хапнув добрый кус чужого, затеряться в тайге. Найди его потом. Очень уж неспокойно стало. Гэри призадумался: а не завершить ли ему собственную желтугинскую эпопею? Однако трудно, тяжко разговаривать с собой на эту тему, когда дело налажено и дает невиданный доселе дивиденд. Непросто сняться, когда на новых делянах наемные работники вот-вот «сядут на якорь». Часть денег находится в обороте, главным образом вложена в дюжину магазинов на прииске, товар поступает ежедневно. Правда, брать его стали хуже. И все сложнее определить баланс: сколько добывать, сколько вкладывать в торговлю, сколько платить наемным рабочим. Ситуация порой меняется чрезвычайно стремительно. Много вложено в формирование рабочих бригад. Становится все сложнее переманить толкового управляющего: все наиболее достойные стремятся вести дело самостоятельно, какими посулами их ни призывай. Дабы не разбегалась эта публика — наемные «хищники», он даже пошел на крайность: платит им немного вперед, казалось, накрепко привязав к себе. Но ведь именно что казалось. Сегодня он у тебя работает, назавтра едешь по отвалам россыпи, глядь, а он уже вгрызся в борт оставленного кем-то блока и на твои деньги, по сути, пытается самостоятельно добыть хоть сколько-то, лишь бы меньше вскрыши. Да и конкуренты не дремлют. Тот же Крейтер придумал держать своих наемных на продовольственном поводке, продавая им продукты из своих магазинов дешевле сложившегося на прииске. А это в условиях сумасшедшей дороговизны большое дело. Этот Крейтер!.. Все время он на полшага впереди. Каков ни авантюрист, каков ни пройдоха он сам, Гэри Кук, но этот немец просто непревзойденный прохиндей и плут! Гэри даже стал подумывать, а не нанять ли пару-тройку казачков из отчаянных, чтобы «выпасли» немца на его любимой охоте загоном на глупых подслеповатых косуль... А если не выгорит? Крейтер в свою очередь наймет тех же отчаянных ребят… Впрочем, внешне оба адепта власти в республике стараются не давать друг другу повода идти на крайние меры: республика, мать ее так, — жизни лишат в полдня, и всё вроде по писаному закону, за который сами ратовали. И Гэри раз даже хотел составить Крейтеру компанию на охоте, да вовремя спохватился. У немца мог быть свой план на ту совместную прогулку в таежные укромины.
— Ну как ваш промысел? — спросил Гэри доктора, войдя в зимовье, где оборудована операционная.
— Да вот, режем, латаем. Опять же с медикаментами, сами изволите знать, как, —сетует на трудности Субботин.
— Да я не об этом промысле. В самом деле, док, лишний отрезанный палец либо конечность не добавят вам звонкой монеты. Режьте не режьте, больше установленного вам содержания Фасс не выдаст. Хоть бы положенное без задержки выплачивал. Посмотрите, сколько возле него голодных и жаждущих. Не так ли? — по обыкновению цинично поучает американец доктора. Гэри нравится разговаривать с Субботиным, в нем, кажется, еще остается та девственная порядочность, которая по обе стороны Тихого океана в огромном дефиците. А уж в просвещенных Европах о таком давненько забыли. Между тем Кук умеет видеть и ценить все редкое, раритетное. Такими… ископаемыми раритетами для него являются наравне с Субботиным и Вэн Бо, и Семен Огольцов тоже. Хотя настроение Семена становится иным, подозрительно странным, что ли? Он перманентно хмур, ушел в себя, порой зло смотрит исподлобья, нервничает по пустякам. Может, какое тревожное письмо пришло из дому? Спрашивал его об обстановке в его родной то ли Терешке, то ли Курмушке. Однако Сёма насупился, отвернулся и, цинично хмыкнув, сплюнул под ноги.
— Как движутся дела по сбору капитальца на собственную клинику, док? Помнится, вы хотели двадцать фунтов песку? — иронизирует Кук. — Затем, правда, установили поправочный коэффициент: мол, два-три пуда было б лучше. Хм…
— Вы же знаете, Гэри, сколь дорога жизнь на прииске. А деньги как вода.
— Оставьте шутки-прибаутки, док. Я советовал бы вам слегка унять ваш профессиональный темперамент. Поскольку человек, коему вы сегодня отхватили загнившую фалангу пальца, случись что, не задумываясь ткнет культей вам в глаз. И пока вы будете соображать, какую примочку прилепить, он ткнет вам во второй. А сам с вашим золотом махнет через Амур. Так что, во-первых, слушайте старину Кука, он вас еще не подводил. А во-вторых, отправьте-ка ваш металл в Благовещенск, в банк. Уверяю вас, так будет лучше. Можете отправить металл с Бо, он в плане морали безупречен. Пока, знаете ли… А если не доверяете — езжайте сами. Заодно медикаменты выберите, какие нужно. Прогуляйтесь, док. Возможно… — Кук бросил испытующий взгляд на Субботина. — …это спасет вам жизнь, случись в ваше отсутствие на Желтее заварушка. Зря, зря вы смеетесь, док. Да, оружия у «хищников» и иных приисковцев много. Однако не забывайте: против нас выступила государственная машина. Так-то.
Через пару часов доктора уже укачивал мерин по кличке Чума на пути в Игнашинскую.
— Почему Чума? — спросил доктор Бо, когда отъехали от прииска примерно с версту.
— Потом узнать, — глянул с эдакой лукавиной на доктора Бо и ускакал вперед. Лишь его туго заплетенная косичка ударила по спине. Сергей пришпорил, затем еще, и тогда мерин принялся выделывать коленца. То он пытается сбросить седока, то укусить, и доктор даже стал подумывать, не происки ли это Гэри. Все-то он ерничает, все-то иронизирует. Однако, почуяв, что седок не намерен мириться с дурью и жестко охаживает по бокам, мерин успокоился, и дальше у доктора хлопот с ним не было.
— Ну-ну, старина, — совсем как американец, по-отечески успокаивает коня Субботин, — в чем проблемы, дружище? Все самое страшное у тебя позади. Да, новый человек. Но теперь ты должен оставаться совершенно спокойным.
Тем временем Сергей догнал Бо и спросил:
— А что, у Гэри нет лучшей лошади?
— Хозяина много конь. Толика этот холосый конь. Силиный. Хозяин нем Благовесенск ходи месте Бо, много ходи, Сита ходи месте Бо, много ходи. Везде ходи, нигиде не подводи.

Жизнь без Блатного

— …Крови нет, дерьмо не греет, — максимально сочувствуя себе, сообщил Максимыч, ввалившись в мониторку.
С отъездом Блатного на участке уже никто не работает.
Кажется, горю работать только я, поскольку бульдозеристы все по кабинам: даже Рубероид вставил злополучное заднее стекло в кабине и теперь в бульдозере блаженствует, попивая чаек, приготовленный на месте от спирали, запитанной от генератора. А мне деться некуда: работай — грейся!
В зумпфе, в яме, из коей забирает насос промывочного прибора воду, утром я принял от Захарчука изрядной толщины корку льда.
— Ото колы по лёду можно будет ходить, так, считай, отмучился, — успокоил меня Захарчук на пересменке, удаляясь, спеша занять место в кабине «вахтовки».
Рубероид забежал поделиться с нами последними известиями из дома.
— Вот, дочка пишет, будто преподаватель пристает, жить вместе зовет, а семью свою бросить не хочет. И грозится, мол, Светка основную дисциплину, математику, не сдаст, ежели не подставит. Думаю, по приезде нанять отчаянных ребятишек, что ли? Надо поучить пройдоху? — испрашивает Володя совета у нас с горняком. Понятно, что только Берков может подсобить, квалифицированно присоветовать незадачливому подчиненному.
— Она у тебя по какому профилю? — просит горняк уточнить. — Учительница? Тогда все просто. Как мы золото, так студент педвуза должен копытить, накапливать впечатления. Ведь очень коротко, очень недолго бывает в жизни счастливый коридорчик, когда, в тревоге идя по нему, ты можешь наделать ошибок, а потом успеть их исправить. Это вроде как стильную новую модельную вещь портной наживляет перед примеркой. Ты видел? Ниточкой, ниточкой, стежочками аккуратненько, не дай бог уколоть клиента. Студентка педвуза должна пройти через разбитую любовь, через групповое изнасилование и череду абортов. Иначе чему и как она может научить ребятишек? На пальцах, что ли?! А так может детишкам продемонстрировать наглядность. Как? Задерет юбку, и пусть воспитанники увидят шрамы и рубцы — следствие и наглядность обретенного опыта.
Смена. Отправляемся в поселок. Берков — впереди, он врио начальника.
Вот резко остановился, и мы, следуя за баламутом, сгрудились на узкой тропинке. Максимыч мордой ткнулся в спину впереди идущего горняка-начальника и занервничал. «Начальник» оглядел полигон и риторически изрек:
— Да-а, грачи прилетели — бичи улетели. Грачи улетели — бичи прилетели. Заканчивать будем завтра. Неча зря жечь соляру, — многовато взяв на себя, постановил временно исполняющий. — Буду завтра преду докладывать, что мыть больше нечего. Не трогать же мерзлые пески из-под свежей вскрыши.
— Чего это он про грачей? — спрашиваю Максимыча. Тот отмахнулся и вставил Беркову по первое число.
— А знаешь, горнила, что думает жена старателя, сидя на коленях у приятеля? — обратился Максимыч к фальшивому стратегу. И фальшиво же пропел: — «Я так хочу, чтобы лето не кончалось...». — Изобразил и дико заржал. Таким я Максимыча еще не видел. Как же надо было ветерана в сезоне достать, чтобы Лыков вот так открыто, да еще и адресно спошлил по поводу семейной драмы Беркова?! Будучи известным прохвостом, Берков и жену надыбал себе под стать. Погоняло от мужа — Конфетка. Пару раз за сезон Конфетка (в жизни страшна, как смертный грех) наезжала на участок ко времени получения аванса. И пока муж шарахался с лотком по полигону, умудрялась — постыдно сплетничали на участке угрюмые бичи — хорошо организовать свой отдых. Создалось впечатление, будто эта звезда, сияющая мутным светом на расстоянии от скамейки до скамейки в столовой, словно бы мстит мужу за некие его деяния. Та еще трагедь. Словом, у каждого свой Вавилон и свое Ватерлоо. Хотя до последнего сражения участковому Наполеону, представляется мне, далековато: неким причудливым образом странная пара дополняет друг друга, отражаясь один от другого холодным светом. Как мы с Сеатой? Что-то Ч не появляется на мысли о Сеате. Неужели наступило избавление? Пока я на Желтуге — АХ не приходит. Такой расклад по мне.

Прохор в смятении

Ну, а Желтуге подходит ее предельный срок. Понимает это даже простодырый Прохор Калязин, едва разогнувший спину на здешней выработке. Прохору дали шанс распрямиться и американец, отписавший им с доктором лучший кусок россыпи из остававшегося на то время, и доктор, из собственного жалования заплативший за лицензию. Невероятная отдача участка позволила Калязину сделаться настоящим «удачником», впервые за два десятка лет старания. Он позволил себе дотоле невероятное: набрал команду из вновь прибывших на прииск. Хотя и сам по-прежнему впахивает, постоянно пребывая в недовольстве: «Там работники не так моють, здесь не так вскрывають, а туточки промывочная бочка полдни простаиват…»
Но сейчас Прохор пребывает в смятении. До крайности измотанный борьбой за результат в первый год на Желтуге, когда доктору все время приходилось отлучаться на вызовы страждущих, теперь, распрямившись, он словно бы другими глазами смотрит на происходящее. Раньше ведь недосуг было — пот глаза застил. С приходом некоей свободы в действиях, когда ему надлежит лишь досматривать, как идет работа, стал Проша многое переосмысливать. «Ладно, — прикидывает он, — доктор откупил участок. Таки дурны дянжишши за паршиву бумажку в полвершка с печаткой! Однако дело необходимое, большое дело. Но потом все тут сделал Каляза! Были по первости компаньоны, конешно. Они приходили, робили, получали свое золотье и куда-то исчезали. А я оставался, и все это висело на мне! А доктор, получая нешутейное жалование за раздачу пилюль и порошков, еще и здесь со мной в равной доле!» И Проша задается законным вопросом: «Да справедливо ли это?!» Прохор физически ощущает, как умнеет день ото дня. Однако на главный вопрос даже он, теперешний, ответа найти не может. То есть ответ есть, он вроде на поверхности. Нет исхода; не дается решение, и это обстоятельство делает жизнь невыносимой.
Складывая золото своей доли в подаренную доктором металлическую коробку для прожарки инструмента и пряча коробку в тяжеленный сейф-тайник под нарами, он все чаще стал задумываться о неправедности их с доктором союза. И жертвой здесь является, несомненно, он, Прохор.
Оно конечно, прежде у него никогда на старании не случалось такого фарта. Тут удача улыбается всякому, кто не в шутку упирается. Но ведь ему везет, почитай, наравне со всеми. «Ну, рази трошки шибче везет-таки». Просто приложил больше усердия, а потому и имеет больше.
Малограмотный, Прохор горелой сосновой палочкой отмечает на округлой поверхности ближней к его нарам балки перекрытия зимовья, сколь пришло к нему золотников да фунтов металла. По всему выходит: никак не меньше пуда. А то и больше. «При том што никакой пакости не должон ни золотнику единого. Чистый, как белый лист, хучь жизню заново начинай!» В пересчете на рубли, даже уступив металл на месте китайцам-скупщикам по минимуму, по трешке за золотник, все одно в своем родном приисковом поселке, где все путние мужики живут с золота или торговли, он может стать самым состоятельным. И не нужен будет ему Благовещенск. Там не сдюжить, там нужон умишко шибче. Прохор реалист. Зато в своем поселке Каляза сможет сколотить небольшую артельку. Можно рыжье добывать, а можно и доску пилить, бревны хорохорить да избы по деревням ставить. Тоже прибыльное дело. Как это сделать, как говорить с людями, как вести себя — это бывалый «хищник» теперь знает. Готовых гнуть спину за гораздо меньшее, чем на Желте, в достатке, еще и сортировать придется. Экая жизня интересная обещает быть!
Прохор даже стал прикидывать, какие магазины он откроет сразу, а какие позже. Сразу — магазин с мукой да сахаром. Как Гэри Кук, Крейтер, Фасс и другие. Шибко на Желте богатеют держатели магазинов провианта. Нужен и магазин всякого добра для избы да лошади. Опять же одёжу людям надо, рассуждает Прохор. Опыт Желтуги показал: лучше живет не тот, кто от зари до зари ковыряется в грязи, а опосля по зиме в студеной воде отмывает пески. А именно купцы да торгаши живут завидно. Морды их, кои не заросшие, прямо мрамором становятся, красные, оплывшие, с прожилками... Вона, говорят, благовещенские купчишки за три года Желтуги, не намыв ни грамма золота, увезли его отсюда столько, что капиталец свой удесятерили. Домов каменных в Благовещенске, Чите, Иркутске понастроили и с того еще жирный рупь мают кожен день. Где это видано, чтоб не мыть, а и в золоте купаться! Об этом однажды рассказывал и американец, с коим Прохор некогда вместе подыхал в тайге. А что старатели? Ни один ведь не поднялся: не больно что-то видно, чтобы хищник-приисковик благоденствовал, дома в пять уровней строил да магазины открывал.
Головастые эти американцы да немцы. И наши головастые, кто хватче. Вон и докторишка с имя. Со мной огреб пудишко да жалованья на пуд получил. Радетель ёный, президент республики хренов, платит коновалу богато. Талант редкий, говорит. Оно, конешно, талант, когда австрияк от кишечных колик чуть было дуба не врезал, а этот его за месячишко поднял на ноги. Чикнул два раза ножичком, и нате вам, пожалте — в одной руке кишка, в другой башка! Оно, может, и талант. Только все одно справды с этими грамотеями нету. Нельзя делить поровну, когда один с утра до ночи с бутарой, а другой в белой одеже расхаживат. Да и работник из него тьфу ты! А струмент купить да за деляну заплатить налог, когда жалованье, это всяк могет. Гляди-ка, што ишо удумал докторишка: мол, давай твое золотишко, Проша, свезу в Благовещенск, в банку... Накося выкуси, коновал...
Но примешивается тут еще и другое. Не менее тревожное. Намедни нагрянули на прииск китайские солдаты. Прожженный старатель, Прохор навидался всякого лиха. И научился подкожно чувствовать, где угроза настоящая, а где мнимая. Научился доверять собственной интуиции, «подшкурному чувствию», ему он только и обязан, что до сей поры не издох, не привалило в штреке породой, не изрубили казачишки и не кончили вострыми кинжалами спиртоносы.
— Правильное чувствие беды будя поважнее фарту, — справедливо рассуждает встревоженый Прохор. — Хотя и дела вроде сродственные...
...Доктор вернулся из Благовещенска полный восторженных впечатлений. «Все-таки одичали мы в тайге. Стыдно сказать, два года не видел женщин! А там такие барышни по набережной Амура ходят! Да-да, того же самого Амура! Такое обхождение в ресторациях! Чем не Европа! Купцы солидные. Процент в банке небольшой, ниже ожидаемого, поскольку предложение золота огромное, однако все в голос уверяют: люди надежные, стократ проверенные. А чего им не быть надежными, коли дело стабильно и годом кратно прирастает. И еще впечатление. Грустное. Что Желтугинский прииск, что Игнашинская, что Благовещенск, особенно окраины, одна беда — везде сумасшедший разгул «хищников»-старателей. Много о том слышал от других, а тут все сам увидел. В Благовещенске наблюдал такую картину: на гостинодворском базаре два пьяных «удачника»-старателя, продав золото, шарахались по лавкам и приставали к людям. Один из них (тьфу на него — от горшка два вершка, до крайности худ, коли б не бороденка, на дороге и не приметил бы, нечаянно затоптал такого), оступившись и завалившись в лужу, — одна она на всю отсыпанную речным песком торговую площадь только и была, — вернулся к купцу в лавку, взял штуку дорогого английского сукна и велел помощнику приказчика застелить тем сукном лужу. Затем вместе старатели прошествовали по облагороженной луже в рваных крипотках, из коих виднелись сбитые и кое-как перемотанные пальцы.
И еще одно, на этот раз замечательное. Был в театре. Там старателей не видел. Преимущественно почтенная публика. В десять часов в театре общественного собрания первый спектакль — обычно трагедия. В тот день давали Уильяма Шекспира. Мимо идут степенные дамочки с дочерьми и сыновьями-гимназистами. Всё донельзя пристойно. В четырнадцать часов давали трагедию Островского. «Грозу» смотрел в Москве еще студентом. Тут, пожалуй, не хуже. На спектакле те же, что и на утреннем представлении, и частью, другие мамаши и папаши. Отцы семейств провожают жен и детей по домам после дневного спектакля. Ну а вечером на той же сцене — традиционно комедия. Тут уж деток, особенно дочерей в нежном возрасте, не пускают, ибо постановка — чистый разврат и паденье: актрисы почитай-что в неглиже, ноги в прозрачных чулках задирают аж до хрустальной люстры во весь потолок. Мамаши с девицами уже дома. Ну а отцы семейств продолжают культурную программу, борясь с развратом: бильярд, карты, ресторан, водевиль, вино, напомазанные девицы. Выходит, в театре они весь день, семь — двенадцать часов, тут же и обед, и второй обед, и ужин. А особенно убежденные борцы остаются на ночь. Как есть, богемный город. Всю ночь не спит, гуляет, развлекается, тратит нешуточные деньги. Чем не Париж? Возвращаясь на прииск, почитай, всю дорогу ловил себя на мысли: а что, собственно, я делаю в тайге, по гамбургскому счету в чужой стране, где меня можно считать преступившим. Как я низко пал, что обретаюсь в вечно нетопленом зимовье, которому Проша в последнее время уделяет все меньше внимания и явно что-то задумал. Так что иногда самому приходится бросать больных и идти пилить дрова лучковой пилой в одиночку, дабы поддержать тепло, не выстудить жилуху напрочь».
Об этом же думает Серж Субботин, когда спешились на расстоянии дневного перехода от Игнашинской, развели костерок и Бо принялся соображать, чтобы сварить шулемку из говядины, купленной в Благовещенске. «Три рубля за три фунта против пятнадцати на Желтуге. С ума сойти. Поразительная разница в ценах!» Субботин смотрит на занявшийся костерок, на то, как истаивает в котелке снег, превращаясь в воду, в которой при нагреве ходят по кругу куски мяса. Пока не растает в котелке последняя ледышка, вода ни за что не закипит. Такой в природе порядок. Сергей погрузился в тревожащие мысли всецело, прикидывая, какие-де ассоциации должен вызывать данный принцип природы. Сколько времени осталось Желтуге? Какой в мире порядок, когда власти Поднебесной растопят лед, забурлит вода и придется убираться восвояси? Уж скорей бы, что ли! Может, пора самому решать, а не ждать развития событий, которые из неспешного течения запросто могут обрести характер центростремительных?
Этим помещением капитала в банк доктор словно бы открыл в собственной книге жизни некую новую страничку, о коей даже не подозревал. Прежде он и не располагал хоть сколь-нибудь приличными деньгами. Государь жалование платит исправно, жалование приличное. Но тут, на Крайнем Востоке, совершенно другой уровень! Желтуга дала шанс иного порядка. Потому в Благовещенске вон какое обхождение к людям с деньгами. Каждый готов услужить, стоит потянуться в карман за бумажником. На обратном пути к Желтуге Субботин не раз ловит себя на мысли, что невольно улыбается: «Какие породистые, ухоженные женщины! Какое обхождение! Европа! Как есть Европа!»
Собственно, от посещения города одни лишь положительные эмоции. Вон и в частную клинику серьезный человек пригласил. Им хирург требуется. Земля здесь красивая, можно было б и пожить. Вон какой темнохвойный пояс: сколько едешь вдоль Амура, все тайга, все манчьжурская сосна да ель. Уже, правда, ведутся изыскания: стоит вопрос о том, чтобы взять несметные богатства. Значит, потянут в этих краях железную дорогу аж до океана. Пойдут по ней немецкие локомотивы. Начнут строить дорогу и сметут, уложат под рельсы весь великий зеленый пояс. Но пока тайга чрезвычайно богата: косули табунами от всадников шарахаются, медведей шугаем постоянно, один было стал задираться, пришлось из винчестера пугануть рыжего, задал дурище стрекача, так что задние лапы впереди головы мелькали. Рыбы во всех мелких таежных речушках пропасть, ничего не стоит накидать на берег простенькой удочкой-однокрючковкой хариусов да ленков. Благородными тайменями и другими лососевыми полон Амур. В Маркове спросил дородную кузнецову бабу, где, мол, твой мужик, надо подкову лошади поправить. Так она, представьте себе, ответила: «Мой-де таймень соместно с Касьяшкой Курочкиным набралси хлебной да на ерике песни ореть». Мой таймень…. Так-то. Не пень, собакой обоссаный, не обмылок или дуралей-неудачник. Таймень! Это от сытости и стабильности. От всей этой земли исходит заметное небесное свечение: богата земля, справный на ней народ, кто трудится. От всей поездки одна печаль: баба у Курочкина совсем хворая. Добирались до Благовещенска, заехали. Курочкин нас помнит, с радостью принимает. А тут молчит. В чем дело, спрашиваю, почему службу на границе не несешь, хозяйство на подворье запустил? Курочкин: «Мне бабу бы гожую. А то выйду в ночь, в голове гудить, настроению нету, на жисть осерчавший. Оно можно, конечно, и в Маркове найтить, да соромно перед дитями. Деревня, известно што: на одном краю воздух спортил, на другом, глянь, носы воротють».
Посмотрел его бабу. Необходимого инструмента с собой нет, так, дежурный осмотр. Но, в общем, понятно. В Благовещенске купил дорогих немецких препаратов, хотя тщета очевидна. На обратном пути попытался сыпать порошки, расписал, как лечить. Но на прямой вопрос Курочкина столь же прямо и ответил: боюсь, поздно. Тот провожал верхом, почитай, до Екатериновки, на Марковской протоке в месте захода с Амура у него загородка и сети подо льдом. Провожал и чуть не плакал здоровенный мужик. Смотрел с укоризною: останься, доктор, любые деньги. Какие деньги, Касьяша?! На Желте назревают большие события, надо быть там. Это мой долг. Я там буду нужен не меньше, чем в Маркове. Тут город рядом, настоящий доктор по женским болезням есть. А на Желте я один. Не считая персональных немецких докторов господ Крейтера да Фасса. Далее добирались до прииска почти без остановок. Спешились в Игнашинской да Мохэ. Всего на полчаса. И вперед, домой…
Однако вот незадача: куда-то запропастился Прохор. Субботин ищет его по всему прииску, все питейные заведения прошел, ищет в гостиницах и притонах, отправляет на поиски дежурного санитара. Все без толку. На следующее утро отправил нескольких наемных работников поискать шибче. Ведь работа на промывке продолжается, мужики кострят и понемногу отмывают песок, идет золото. Но куда и кому упало то золото: никакого учета, и ни журнала, который был оставлен Прохору, ни прибавки в золотоприемной кассе. «Это ж не меньше фунта за пару дней отсутствия Прохора. Надо же смотреть, дьявол его возьми!» — справедливо негодует док. Через мужицкую безалаберность Прохора куда только и улетучились благостное настроение да впечатления о светском Благовещенске. Встретив американца, доктор спросил о Прохоре и его.
— Нет, не видел с момента вашего отъезда, — сообщил Кук.
Товарищи сколько-то поговорили о поездке в Благовещенск, о впечатлениях и даже видах на следующий промывочный год. А потом Гэри присоветовал доктору проверить, все ли барахлишко Прохора на месте. Доктор засомневался, вправе ли трясти чужие вещи. Но того стоило знание о товарище. И доктор отправился на поиск дополнительной информации о Прохоре.
— …Так и есть, — собрав кожу на физиономии в брезгливую ухмылку, проговорил Кук, сделав ревизию в зимовье, которое Сергей Субботин делит с Прохором. — Я так и думал. Смылся за Амур! Должно быть, испугался бывалый хищник китайцев с ружьями. Поверьте, дорогой друг, в точности такой же он был и в пору экспедиции Николая Павловича Аносова. Когда болезни стали бить лошадей и оленей, Прошка быстро смекнул, во что все может вылиться, и оставил нас. Мы сами едва живы, а маемся: может, не сгинул человек, а заплутал где по тайге. Знаете, всякое бывает: медведь унес, провалился в шурф либо в пещеру человек, да и реки, ручьи глубоки и стремительны. Хоть тело бы найти. Четыре дня отдали поиску, хотя сами с ног валились. А объявился по возвращении экспедиции в Албазино. Счастливый и вполне жизнью довольный. «Барин, расчет давай», — говорит. Помнится, Николай Павлович хотел его отходить нагайкой, да сил у нас всех не было, дошли, как это у вас... до ручки. Так что советую: не тужите, старина, — похлопав доктора по плечу, вновь криво ухмыльнулся американец. — Не жалейте, что компаньон умыкнул вашу долю за пару недель. Зато теперь вы, Серж, единственный владелец компании «Прохор и Док», — язвенно и цинично подвел черту Кук, обладающий огромным опытом ошибок и предательства товарищей.
А Прохор уже вечером следующего дня был у себя дома, в Ново-Ивановском. Слава Богу, не случилось того, чего он больше всего боялся на пути домой. Не встрели его на кордоне орочоны, не порезали спиртоносы, не нагнали казачки. Эти последние, прихватив на переходе через Амур, будут преследовать, покуда лошадь не испустит дух. А потом, отобрав намытое каторжным трудом «якобы в пользу государствия», еще и шкуру нагайками в лохмотья иссекут да по башке саблею приложатся.

«Прохор-удачник»

От леса, стараясь не шумнуть, Прохор пробрался до хаты, топором, попутешествовавшим с ним по желтугинской россыпи, легонько поддев прибитые крестом доски на дверях, вошел внутрь. Бережно открыл крышку докторовой баночки, запустил руку в хорошо отбитый крупнозернистый остылый золотой песочек. Тотчас тепло растеклось по телу, он смахнул со лба испарину. «Да-а, Проша, на пятом десятке такой поворот дала жизня. Устоять бы!» Он взял в ладонь золотье, сколь смогла ухватить рука, и пересыпал на расстеленный на столе рядом с банкой грязноватый платок. Вырубив яму под вкопанным в песок столом, аккуратно поместил туда банку, в которую помещены плоды его желтугинской эпопеи. Накрыв банку тряпицею, загорнул кладь песком. Остатки грунта поровнее расстелил по избе, платочек с золотом, перехватив кладь узлом, опустил в карман. Проверил, нет ли дырок в подкладке. Дырки имеются, как же без них, однако золотье сквозь тряпицу уйти не должно. Довольный собой вышел во двор за дровами. Топит печь не только затем, чтобы согреться, его достаточно греет и сработанное дело, а затем, чтобы тепло подсушило пол и не было видно, что в избе вынимали грунт. Лежа на нарах и слушая, как потрескивают в исскучавшейся по огню печи дрова, Прохор стал мечтать, как назавтра в поселковых магазинах справит себе одежу поприличней, как приобретет пару лошаденок посправней. «…Опять же дочурке подарков и отрез побогаче. Конфетов ей... А беглой бабе, пусто ей будет, бабе — ничо. Пущай Криворотов, нонешний ейный мужик, справу делат. Сразу надобно будет плотников нанять нову хату срубить. Разобрать и на энтом же месте поставить хату видну. Быстро собрать, чобы людишки видали, как Проша дело разумет. Маловатую избу выстроил, маловатую. В нонешнем положении в такой избенке уже и не в жилу обретаться. Сухого лесу по поселку под дворами довольно, можно сторговаться. Так что к лету будет жилье не хуже, нежели у бар на Желтуге. Непременно чтоб с деревянным струганым полом, чтоб олифою поверх. И чтоб в окнах стекла... Да, стекла обязательно. Опять же цветные можно. С похмелья так забавно в их глядеть! Людишки — будто ящерки каки!»
В дверь пару раз кто-то нахально бухнул, а через секунду в проеме, в густоте дыма и пара, появилась морда Мишки Криворотова, мужика, к коему ушла баба. Сердце Прохора запрыгало, зашелестело, словно галечник, посунутый бутарой по проходнушке. Залязгало, будто на решетах. Не готов Проша к приходу гостей. На дух не нужны они сейчас. Он даже невольно сунул руку за пазуху, где его тело греет вороненый металл револьвера. Револьвер Прохор занял у доктора, тому сию погремушку задарил америкашка. Просто так взял — на долгую память.
— Доброго здоровьичка, Прохор Пантелеич, — отчего-то вспомнив батюшку, заговорил Мишка. — Давненько не видать вас было, — осматривая Прохора с ног до головы, словно бы прощупывая настроение, вкрадчиво балякает вошедший.
Вообще говоря, Криворотов в глазах Прохора — из самых недостойных во всем приисковом поселке. Начисто лишенный вкуса настоящего, мутнящего сознание риска, вирусом коего в поселке заражены почитай все мужики, он медленно, словно водичка, капля за каплей, точит камень благополучия исключительно за счет того немногого, что досталось от отца в наследство. В шибко состоятельных не числится. Однако имеются у него и коровенки, и пара лошадок, и справный двор. Вот и жену себе прибрал достойную — по двору. Между тем таких Криворотовых в поселке много. Здесь все живут неплохо. Поскольку даже казачки в свободную пору подмывают золотишко, а потому стекла в окнах и американское железо в качестве кровли имеет почитай всякий. И тем более непонятно: каким образом Мишке удалось уломать Прохорову бабу? Впрочем, пока Прохор ходил по тайге в поисках фарта, времени у Криворотова было довольно.
— А како тебе дело до мово здоровьичка? — едва успокоив сердце, ответил Прохор.
— Да и то правда, нету дела, — согласился гость. — Я што забрел-то. У дядьки Никифора нынче гуляють. Ну и дядька просить тебя гостем быть. Как-никак, сродственник ты ему.
— Это Дуняшка, што ли, за мужа идеть? — спросил Прохор.
— Дунька за Захара Плоткина Сеньку.
— А кто это докласть успел, што я прибыл? — процедил сквозь зубы Прохор.
— Дык, почитай, вся деревня знаить, — с деланным простодушием ответил Мишка. — Мы гулеванили у Захара, глядь, всадник лесом. Потом лампа в окне. Нынче много бродит народа, но не каждый к твоей избе идеть. Ну и дым с трубы, опять же...
Прохор не в шутку зол на себя. Надо же, такой подарок: не успел приехать, порадоваться, что все столь удачно обернулось, не успел спину на нарах распрямить после перехода, как явился этот поскакун. Ладно бы кто другой. Тогда можно бы отправить за водкой да расспросить, как и что. А с этим какая может быть задушевная беседа? У Прохора к нему с раннего детства сложилось эдакое брезгливое отношение. Он даже не лупил Мишку, как иных. Однажды, правда, было. Это когда малорослый в детстве, но плотно сбитый Прошка сидел в избе и горевал, что, не имея надежных обуток, не может поиграть с соседскими мальчишками в снежки. А тут как на грех Миха, сын зажиточного односельчанина, стал дразнить Проху Калязу: чего, мол, голытьба беспортошная, сидишь дома, когда первый снег на дворе. А то и сижу, что... Однако бестолку такому объяснять. Ну выскочил на двор почитай голым, потом пол-улицы гнался, да окунул-таки Миху мордахой в снег. Приходил потом тятька евоный, требовал наказать за бандитствие. Батька у Прохора крут был, царствие небесное, самый лютый из Калязиных, чуть что, сразу батогов отписывал...
— Скажи дядьке Захару, што завтре буду. Нынче с дороги расчухаться надобно, — без нажима, казалось, все-все прощая, сказал Прохор и, вроде как с высоты своего нынешнего положения, сделал эдак ладошкой: проваливай, мол, паря, и вся недолга. «Для дальнейшаго…»
Слава Богу, Мишка ушел, и Прохор может спокойно вытянуться на нарах и неспешно прикинуть, сделать расклад на завтра. «Надо было золотишко-то в тайге припрятать. Неча было ташшить все в избу. Народ ныне ушлый какой. Вон и Миха зыркал, будто баран, ведомый из овчарни на забой». Есть о чем подумать Прохору в промозглой тишине избы, где капает с протаявших балок перекрытия, и лишь редкое постреливание сучьев в печи нарушает гробовую тишину. Прохор столь крепко задумался, как научился он думать, шибко поумневший в общении с культурой и опытом товарищей на Желте, что вроде даже услышал, будто со скрежетом заходили в голове мозги от тяжелой счетной работы. «Думал, как бы намыть поболе. Потом — как сохранить от окаянных людишек, а далее — как бы через Амур махнуть. Теперя вот кумекай — как сберехти добытое. Не жисть, а сплошь мука мученическая. Пять фунтов отдал бы, кабы не думать про все то, чобы все само враз устроилось!»
Прохор вышел на улицу и с сожалением отметил, что небо беззвездное и нарождение новой луны лишь обещает быть, через неделю сделается посередь ночи светлее. Высыпал остатки овса коню в корыто, бросил туда и последний кус уже зачерствевшего желтугинского хлеба. «Завтре все будить, — мысленно пообещал толкущемуся за жердями в загоне коню. — В меди да золоте у тя сбруя-то будить, лучшим овсом стану потчевать. Заслужил, зараза: от орочон вынес, будто пуля. За-аслу-ужи-иыл, — потрепал Проша коня за холку. Ох и заслужил ты добрую жизню, друг мой Орлик».
Вернувшись в избу, первым делом прикинул, как засов да щеколда. Потрогал дверь: одним рывком не отворят. Уже дело. «А на второй рывок у меня товаричь есть», — уважая металл, столь ладненько превращенный в безотказную и скорострельную штуку, Прохор погладил место, где покоится револьвер.
Утром, зараньше, чем постельнику вслед за невестой везти белье к жениху в дом, Прохор зашел к дяде Захару, всегда бывшему семье Прохора верным другом и помощником. Извинившись и коротко разъяснив причину неявки на свадьбу ввечеру, Прохор запросто передал на подарок завернутый в грязную тряпицу полуфунт золотья небольшими самородками. Выпив, что полагается выпить на свадьбе хоть и дальнему, однако родственнику, с достоинством оставил гулянку. Захар всячески стремился задержать дорогого гостя, только это невозможно. Ибо Прохора распирает гордость, и он уже стал опасаться, что обретенное им на Желтуге счастье быть богатым взорвется внутри и он сам мало им попользуется, коли станет транжирить, расплескивая на присутствующих. Такое и раньше случалось: бывало, похвастает об успехах, морду сделает сурьезную, мол, знайте, бесы, Проша уже не тот, что прежде, Прошка — удачник! А потом смешинка попадет в нос, и прощевай сурьезность; а еще ежели примет стакан, то могёт заржать от нечаянного счастья, будто лошак какой. Нет, не научился держать в себе важность, чтоб внутри ее запереть и не пущать до сроку, не могёт — и всё тут; на это свое бедствие он нешутейно досадует. А как хотелось быть степенным и солидным, как тот же дядя Захар, а все не дается никак. До сей поры. Поэтому Проша почти бегом добрался до избы и блаженно упал на нары. «А теперя пущай мордами покрутють, — искренне пожелал Прохор оставшимся на свадьбе селянам. — Пущай покумекають, хто нынче здеся хозяин, после такова подарку». И если это — то самое счастье, о коем он говаривал и с первой женой, и со второй, то сейчас он по-настоящему счастлив. Передав подарок Захару, Прохор чуть-чуть подглядывал, как там отреагирует бывшая его жена. Надо ли говорить, что даже выдержанный, фартовый Захар потрясен. Ошарашены все гости. Пусть знают, что Прошка всю жисть не собирался ходить в одних портах да щи лаптей хлебать!

«Босой»

Медведей Ди видела и раньше, мы много вместе поездили в командировки, сталкивалась и здесь, на артельском участке. Однако на прежних охотах «босые» не доставляли моей псюхе особенных хлопот. Всей работы — вовремя обнаружить помеченный желтым инеем вход в берлогу. Дальше еще проще: беру длинную палку и шурую в берлоге, а Серега поджидает, когда ошалевший и злой косолапый выскочит наружу. Тут уж Фаскудинов обычно безупречен. Без тени сомнений первый выстрел в голову со стороны затылка, второй — контрольный — в ухо. Страшно ли ей было на такой рисковой охоте? Наверное, страшно, но страх обычно подавляли азарт и сознание того, что за нее, случись что, вступятся. С опытом приходила определенная уверенность. Просто не выпадало случая, когда медведь по-настоящему угрожал бы жизни. Обычно косолапый не успевал сделать и пары-тройки шагов. А иногда, убитого, его приходилось тащить из берлоги, накинув петлю на шею или лапу. Поэтому Ди оставалось лишь от души потрепать бездыханного зверя за бочину. И то иногда хозяин за такое в горячке мог наподдать, случись суке чересчур увлечься. Шкура, говорил, дорогая. Ди привыкла к условной опасности этого густошерстого существа, как привыкла к непонятной пьяной грубости хозяина. И еще: в автомобиле хозяина на пол постелена, словно бы питомник для блох и прочей кусучей нечисти, выделанная шкура такого зверя. Со временем Ди и запах выстиранной шкуры стал привычен.
Однако теперь многое в поселке переменилось. Хозяин все время занят, поэтому ей приходится гулять одной. Изучив окрестности ближние, она стала позволять себе удаляться в тайгу и даже оставаться там на ночевку. Эти ночные шорохи в тайге... Они бодрят сердце и душу. А запахи... Это ведь совсем не те запахи — от обгаженной клумбы у подъезда многоэтажки. Ди словно бы начала проживать в тайге новую жизнь. Теперь даже в погоне за юркой мышью она находит удовольствие. Схватив пищуху, резцами мнет ее хрупкие косточки, затем бросает добычу Диогену.
Может, и не прав хозяин, определив упитанному увальню место рядом, есть у Ди щенки и пошустрее, и способнее. Хотя все они одинаково дороги. Но хозяин вообще существо непредсказуемое. То он ластится, а то придет с работы злой, как волк, может и сапогом запустить: мол, чего так громко дышишь да почему гавкаешь в балке, когда народ спит. И тогда приходится коротать ночь на улице. Этот же бутуз только поскуливает во сне, а так само спокойствие. Потому с выпадением снега Диоген ночует под крышей, в тепле. Сны ему, вероятно, снятся исключительно о еде. Он исходит слюной, оттого подстилка делается немного влажной.
А ведь ночевать на улице стало небезопасно. В который уже раз в поселок приходит лохматый, зловонный и свирепый. Он огромен, бесстрашен и лют, двух замешкавших кобелей изорвал в клочья. Оттого район путешествий по округе Ди сузила почти до границ полигона. Однако это бесконечно тоскливо. В ночном таежном мире так много интересного!
…Приближается окончание сезона промывки. Как и обещал Захарчук, я дождался, когда стало возможным в зумпфе ходить по льду. Ночью прихватывает крепко. К тому же Берковым я переведен в ночную смену и, таким образом, прочувствовал приход зимы на отдельно взятой территории в полном объеме. Поутру, после смены, мы возвращаемся в поселок на машине без полога и за неблизкий путь превращаемся в ледышки. Это добавляет гражданской жажды жизни. На базе не собираются прислушиваться к мнению Беркова и требуют отмыть последний вскрытый до песков блок.
Бульдозеры толкают на промывочный стол глыбы смерзшегося грунта, и я долго старательно бьюсь, мечтая развалить их струей, а потом и размыть. Мечты мои не всегда сбываются. За секунду перед тем, как на стол подается очередная глыба, я просто бываю вынужден сбросить недовсполосканной глыбу предыдущую. В колоде на ковриках золота немного. Это и понятно: часть его под «гусаком», в галечнике. Стоило ли поднимать до шести метров грунта, выталкивать его под облака, добираясь до песков, чтобы затем сбросить со стола неотмытыми? Берков требует скорее заканчивать промывку на стоянке: ему расхотелось командовать, временный незадачливый босс хочет домой. Однако на базе требуют золота. И тут не смыкается. Всех это злит. Мы устали. Ведь ничто так скоро не приводит к усталости, как бестолковая работа. А тут еще чертов медведь, вернувшийся на нашу столовскую помойку уже через неделю после отъезда профессионального охотника. И чего, скажите, не спится косолапому: может, подняли из берлоги охотники, или подхватил болячку, или неважно подкормился, перед тем как залечь. Чего тебе не спится, рыжий?!
— Венболячка у него. Трипперок, ребята, — делает серьезной лукавую физиономию «начальник». — Без шуток. У косолапых не только трихинеллез, но и обидные человечьи заболевания. Вы понюхайте его мочу…
Я стараюсь отвлечься. Возвращаясь со смены задолго до рассвета, вплоть до одиннадцати не могу заставить себя уснуть. Хотя уже в шесть должен начать подготовку к новой смене. Сколько-то вожусь с Диогеном, вместе ходим по другим балкам проведать сестер и братьев. Неизменно главенствуя, Дин задирается к ним, хочет непременно повалить, покусать голые животы. Затем гуртом идем заодно с рыбаками на речку подергать из лунки хариусов. Щенки колготятся, мешают рыбакам: трогают лапой, лакают воду из лунок, дурачатся, пытаются кормиться еще живыми, скачущими по льду выловленными рыбешками. Приладив к прутику стальной тройничок, вполне успешно цепляю этим орудием лова у дна некрупных в наших краях серебристых, пахнущих огурцами хариусов. Это доставляет огромное удовольствие, да и рыбалка получается результативной. При всего одном «но». Точнее — при полутора. На половинку «но» тянет то, что все время приходилось лежать на брошенной у лунки видавшей виды фуфайке и таращиться в воду, укрыв голову и лунку от солнечного света. И другое «но», производное от первого: все мы боимся, что потерявший осторожность медведь нечаянно нагрянет к нам полакомиться хариузками и тем доставит понятное неудобство.
...Отпечатки лап медведь оставил по всей территории поселка. Как рассказывают очевидцы, босой чудил всю ночь. Помойки уже мало, а потому наведался в склад сухой провизии, где перевернул все вверх дном: от пуза нажравшись гречки, сухофруктов и консервов, только перед рассветом удалился. Утром у балка Ди, радостно, но вместе с тем и виновато виляя хвостом, встречает со смены. Хорошо хоть жива. Зато Диоген выкатился из-под нар и, блаженно потянувшись, зевнул во всю ширь своей черной пасти. Хорошо живется парню, жизнь удалась.
Берков отчего-то решил, что «рыжую проблему» должны решить съемщики золота.
— У вас тут оружия и патронов хватит извести всю дикую живность в округе на сто верст, — наседает Берков. — Так что вооружайтесь, берите, кого хотите, в помощь, и дуйте разбираться с косолапым. Покуда он еще чью-то голову не отъел.
— Как разговаривать с брехуном?! — возопили съемщики. — Ему, видите ли, позарез нужна слава избавителя. Золота де-нет, зато посмотрите-ка: охотник, мол, приезжал — не смог решить проблему, однако стоило Беркову скомандовать, и вот вам трофей: дерите шкуру, везите презент председателю артели.
К походу на медведя подключился и я. Вооружившись, выступили. На троих сообразили два старых табельных пистолета и карабин, у которого затвор клинит через раз. Охране золотоприемной кассы — «песочка» на тот момент ожидало отправки всего-то около трех килограммов — остался видавший виды «ТТ» с одной обоймой.
Отправив «на дело», Берков выделил «вахтовку». И до полудня колесим по окрестностям, тщетно пытаясь разобрать, где медведь зашел в поселок и откуда он двигался. Следов много, мы не смогли определиться. А мишка не захотел показаться. Поэтому, вволю постреляв по листвянкам, к обеду вернулись в поселок. Я только теперь понял, что, при немалом охотничьем опыте, по сию пору остаюсь дилетантом. Это Фаскудинов в тайге будто в своей квартире: то и дело выпрыгивая из машины на снег, быстро читает следы и принимает какие-то решения, обычно верные. Зачастую ему даже и нет надобности оставлять машину, читает таежные письмена на ходу.
Однако, что такое важное я вынес из нашей экскурсии по окрестностям? Во-первых, очевидно, что мишка в наших покатях обосновался прочно. Попробуй, заставь его теперь добровольно отказаться от полюбившегося меню из провизионки. Я даже подумал, что тут вовсе и не один медведь, а не меньше трех. Поделился соображениями с другими ополченцами, те лишь развели руками: их опыт едва ли внушительней моего. Разыгравшуюся нашу фантазию сдерживает лишь знание, что шатун — явление не столь уж частое. Это какое нужно стечение обстоятельств! Все-таки дикие животные к суровой жизни приспособлены лучше человека, у них запас прочности больше. Еще важное: теперь Берков от нас троих не отстанет. Лучше б я не соглашался составить съемщикам компанию, а побаловался со щенком.

Трудное решение

...Большой китайский военный отряд движется по долине Аргуни. Отряд, насчитывающий до полутора тысяч пехотинцев и трех сотен кавалеристов с несколькими полевыми пушками, ведут к цели амбициозные командиры. Засиделись. Засиделись они в Цицикаре, а потому жаждут деятельности. Ночью отряд нагрянул на вольный прииск Аракан, где на россыпи трудились отпочковавшиеся от Желтугинского прииска «хищники». За ночь все постройки были разграблены и сожжены. А русские старатели налегке бежали на левый берег Аргуни.
Как ни быстро шел вдохновленный военной удачей отряд в направлении Желтуги, однако весть о трагедии достигла вольного прииска раньше. Теперь уже нешуточно заволновалась верхушка прииска — те, кому есть что терять. Ведь Желтуга для каждого из них стала по-настоящему звездным часом.
Гэри заторопился, собрал в магазинах выручку в золоте и ассигнациях. Дал указание приказчикам торговых точек вдвое, втрое, впятеро снизить цены на товар, лишь бы скорее произвести обналичку. Принялся подгонять и старателей, трудящихся «за долю» на его делянах. Те ропщут, отказываются греть воду и отмывать уже выкученные пески. Кук рассуждает: «Что там получится с китайским отрядом — неизвестно. Вполне может, что удастся и в этот раз либо отбиться, либо откупиться. «Однако береженого Бог бережет», — твердит горный инженер, как заклинание, известную русскую поговорку. Это еще не паника. Важно сберечь голову на плечах, а капитал он сколотил изрядный. И если останется еще шанс взять с Желтуги барыш — хорошо, а если китайцы настроены решительно и станут харкать из ружей свинцом, что ж, тогда придется ответить свинцом навстречу и убраться за Амур. Главное — выжить. Но и бросить деляны, где «сел на пески», прямо сейчас — чистой воды безрассудство. Кому оставить — Крейтеру?! Ладно бы изможденным работой русским или столь же отчаянно работающим китайским старателям. Но только не Крейтеру!
Впрочем, не один Гэри Кук мечется, не зная решения. Положение всего приискового люда становилось шатким. На Желте остаются еще тысяч пять, остальные предпочли уйти. Потрясая винчестерами, крича, часть удачливых, хорошо вооруженных «хищников»-старателей призывают стоять на Желтуге до конца. Однако при золоте отнюдь не все. Многие так и не сумели сколотить приличную сумму, поскольку оставляли добытое в многочисленных питейных заведениях. Эти возвращаются к собственно промыслу только при крайней нужде. Поэтому приисковая рвань задается законным вопросом: а ради чего до конца-то? Верхушка прииска, видя, что настоящего, необходимого для достойного отпора неприятелю единства нет, заколебалась. В лавках пошла бойкая распродажа товаров за бесценок. Тотчас понаехали прознавшие про дармовщинку левобережные казачки, увозят товар возами, двигаются колоннами. Сказывают, родовые дома закладывают, чтобы отовариться на Желте. Этот же товар после исхода с прииска они намерены втюхать хищникам втридорога. Рассчитываются золотом, от ассигнаций желтугинцы воротят морды. Спрашивается, где, в каком месте, на какой такой россыпи казачки добыли столько (!) золота. Эти, и другие знаки и приметы паники желтугинцев не добавляют уверенности никому. Однако массового исхода нет: то прибудет за пару дней тысчонка, то убудет полторы.
После мучительных раздумий, собрав золотишко, — оставалось что-то около полутора пудов, — Гэри велел Бо и Огольцову с грузом подобру убираться на левый берег Амура. Пережидать до специального распоряжения. Если дело примет крутой оборот, что ж, придется оставить здесь кое-какое добро и отправляться в Благовещенск налегке, сколько-то переждав в Игнашинской, где на окраине у Кука свежесрубленная изба с воротами, в которые легко войдет экипаж. И Гэри даже стал подумывать: а не сделать ли ему некоторый перерыв в деятельности на добыче да переправить капитал в Америку... Побыть дома с женой и детьми. А то ведь давненько уже нет писем. Нельзя надолго оставлять семью. Можно зафрахтовать пароход. Наконец, можно и купить таковой. Кук живо представил себе, как его встречают семья и близкие на причале Сан-Франциско: семейный гюйс Куков на мачте виден издалека, матрос из корзины сигналит флажками, а старший сын, демонстрируя матери, как он усвоил азбуку морского сигнальщика, ответствует, уверенно и лихо манипулируя флажками.
Бо и Семен готовятся к отъезду тщательно. Выходит, в этот раз не получится нанять пять-шесть вооруженных всадников, чтобы в дороге быть совсем уж уверенными в безопасности. При экспедиции больших партий золота прежде нанимали до четырех казаков. На службе Семен не сумел собрать, на его взгляд, суммы достойной. Как-то все откладывал на потом. Хотя тот же американец несколько раз предлагал Огольцову перекупить перспективные участки, по разным причинам оставленные другими старателями, и если не заниматься промыслом, то хотя бы спекульнуть на операциях по их продаже. Однако Семен полагал, что некий резерв времени у него есть. Может, три года, может, даже пять. Собранных пяти тысяч рублей, по саратовским меркам суммы большой, конечно, хватит и дом выправить, и за мельницу рассчитаться. И жену вернуть, и детей выучить. Но дальше вновь придется гнуть спину на брата. Отвык от неволи и зависимости Семен Огольцов. А ведь все одно задавят: и брат, и купчишка. И потом: очень уж его устраивает статус, обретенный на прииске. Ну что такое пять тысяч? — рассуждает Семен. — Это лишь пять кило реализованного спиртоносам золота. Всего пять кило? Их и в кармане толком не ощущаешь: горсть зерна. Этих своих мыслей Семен даже и убоялся: на большой земле, где цена золоту шибче, там «горсть золотого зерна» куда как весомее. Между тем исчезнувший Прохор, по слухам, намыл от пуда. Так что все относительно. Купцы, которые из бывалых прожженных желтугинских торгашей, увозят в Благовещенск деньги и золото возами. А еще глумятся, подначивают порой товарищи: не еврей ты, Сема, не еврей. Да какое там! И все-таки капиталец есть. Только пристроить бы понадежнее. Банкирам Огольцов не доверяет. Американец в них не сомневается, это его дело. Но очень уж прохиндейского виду они. Стелют мягко, да не жестко бы потом лежать, случись какая паника. Глядишь, поманкировали, покрутили носами, да и снялись со всем золотом и деньгами, и ищи-свищи их в Америках-Европах. А Семен даже и языков не знает. Как их там возьмешь? В последний поход в Благовещенск оставил свое золото у знакомой вдовушки, проживающей на Релке неподалеку от деревянного храма, первого, как рассказывают старожилы, здания в городе. Отправил хозяйку за покупками, а сам тайком зарыл капиталец в подполе. Детишки видели, конечно, что дядя Семен лазал в подпол, ну дак он оттуда корзину картофеля вынес. Все будет хорошо, рассуждает Огольцов. Неизвестно, как все далее сложится, может статься, на то золотишко Огольцову этих же детей и подымать. Давненько писем от жены нет. Может, брат чего удумал. А может, и не жена она Семену теперь. Эх, доля мужичья старательская…
А ниче, сподручно жить и здесь, — рассуждает Сема, — места для прожитья вволю, а на равнине южнее Города, сказывают, землица, что наш чернозем, бери хошь сотню десятин, еще и от царя-батюшки помочь полагается. Опять же реки полны рыбы, леса — разного зверья. Мужики вон по осени красной рыбицы в том же Маркове возами берут, без натуги. Ладют загородки на ерике и черпают краснорыбицу вилами. Можно, можно жить и здесь, — прикидывает Семен Огольцов.
Отправляясь на поиски счастья, Семен даже не мог предполагать, что когда-то сможет достичь такого успеха. Желтуга дает невероятный шанс. И многие им воспользовались, обеспечив себя и своих потомков на десятки лет вперед. И вот, похоже, всё оборвалось, обрушилось, будто подмытый рекой берег. Даст ли жизнь еще раз такой шанс? Вряд ли. Хотя моют же золотишко на Ольдое и Хайкте, которые по пути в Благовещенск, моют на далекой реке Мае, на притоках Зеи, на далекой красивой Селемдже, о которой Сема много рассказов слыхивал.
Уже когда они с Бо отправились с прииска в русскую сторону, Семен стал прикидывать, сколько же он сможет купить земли у помещика дома. Выходило, не больше тысячи десятин. И то если вместе с заливными лугами да неудобьями. Пахотной — десятин пятьсот. Да, это уже полная свобода. О такой вольнице прежде он и мечтать не смел. Но это свобода самому впрячься в ярмо и тянуть, не разгибаясь, до издоху. По-прежнему брат будет помыкать и учить жить. Если бы не долг!.. Ну не убивать же брата. Их семье и так досталось лиха. Вон и фамилию пришлось переменить. Да и что дома, что дома? Намазали ему в той Терешке, что ли? Уж сколько времени прошло после выхода «Уложения». Вроде свободу царь-батюшка дал двадцать годков как с лихом, а с помещиками по сию пору толкового договора о выкупе земли нет. Все та же барщина не менее как по три дни в неделю. А когда робить на себя? Жутко вспоминать, как солдатики принуждали идти на барщину. Кому шкуру в лохмотья, аж ребры наружу, а кто и смертушку принял. По деревням глухой крестьянский стон: их порют, а они свое: «Не пойду, царь-батюшка ослобонил». Двадцать годков восстание за восстанием, поместья горят; покуда крестьянин по острогам, дети и жены зубы на полку, или гордость запрятай да в кусочки иди, побирайся. Как был произвол, так и остался. Да и дело ли, что по Уложению иной помещик стал бедней ушлого крестьянина. Это ж когда такое было, чтобы помещик отдавал дочку либо сына за крестьянского отпрыска? Не дело. Помещик — опора, советчик. А иначе зачем и царев указ, коли порядку не несет? Хотя, может, нынче и по-другому все. Почитай, до трех годков как из дому. Тяжко, ох как тяжко думать про то, как оно там, дома. Хоть бы письмо какое. Хоть раз. Расспрашивал саратовских, да они от Терешки подалее будут. Сами не ведают, как там у их дома.
Семен на пару с Бо и наемной охраной — когда четыре всадника, когда и восемь, и десять — за два года с лишком набили вдоль Амура тропу... Сколько вывезли в Благовещенск золота американцу? Тридцать, сорок пудов? Но почему так? Отчего одним — всё, а другим — почти ничего? Они ведь с Гэри приехали на прииск вместе. Потом американец стремительно набрал вес, в какие-то недели превратившись в одного из влиятельнейших людей на прииске. Огольцову иногда льстило, когда за спиной Кука желтугинцы шушукались, выказывая свое неподдельное почтение. Иногда Огольцов напоминал шептунам, что-де на вольный прииск-то они с Гэри прибыли в один день. Но что из того? Где Кук и где он, Семен?
Вот везут, может быть, последнюю посылку золота американца. Или нонешняя экспедиция — последний шанс вырваться с Желтуги? В таком разе это может стать их с Бо главным шансом в жизни! Ведь американец может и не вернуться с правого берега. И Семен решил перетолковать с китайцем.
— Слышь, Боша, — поравнявшись, заговорил Семен, стараясь глубже прятать эмоции. — Может быть, Гэри спасает нас, отправляя за Амур. Не сегодня-завтра ваши придут, головы хищникам будут снимать, а?
— Китаская воин плохо нету, — не согласился Бо.
— А говорят, на Аракане многих наших китаезы порубили, как капусту. А иных насмерть забили нагайками. Оно, конечно, нагайками — спины в лохмотья — это больше нашим казачкам сподручнее. Очень они… уважают. Зато ваши, бают знающие люди, любят отпустить кишки погулять либо голову вон!
— Китаская саладата плохо нету, — стоит на своем Бо. Его вообще-то трудно разговорить. А уж за Поднебесную он готов стоять насмерть, призвав весь скромный полемический огонь, всю сотню известных ему русских слов.
— Бо, а если, не дай бог, сгинет Гэри, куда золото девать будем? — не унимается Семен.
— Не ната плохо говоли, — отрезал Бо и пришпорил коня. Словно бы сбежал от приставучего спутника. Китаец вообще человек, как не раз говорил Кук, с царьком в голове. Да-да, именно с царьком в голове, хотя вроде про китайца так и не можно сказать, у них император. Честный по своей природе, Бо самостоятельно создал целую философию человека, состоящего в услужении. Она брала корни еще с тех пор, когда работал на человека из их городка, перенося металл, откуда и куда укажут. Умирая в луже собственной крови, сбитый Курочкиным с лошади, он молил лишь об одном — чтобы выжить и потом всей своей оставшейся жизнью искупить вину перед хозяином. Ведь Хэй Фу так надеялся на него. Но тогда Бо был просто молод. И это было так давно. Долг с Вэн Бо Фу получил-таки. И проценты получил. Это дело чести для Вэна. Между тем за два минувших года, когда он до десяти раз в год ходил с обозом в Благовещенск, Бо ни разу не позволил себе ослабить внимание при проходе казачьих кордонов. Он ведет группу осторожно, обходя печально известные казачьи кордоны по сопкам. И только ночью. А сколько на пути таких кордонов! Бо надежен, и Гэри им доволен. Иногда, тайком от Семена, американец сует Бо сотенную в знак особого расположения. На Вэн Бо Кук особенно рассчитывает. И Вэн не подведет. «Может, — рассуждает Бо, — хозяин столько же дает и Семену. Это его дело».
Важно, что они с Огольцовым наиболее высокооплачиваемые охранники золота. У Крейтера люди получают вознаграждение куда меньшее. К тому же рассказывают, будто бы сам Крейтер, стоит заподозрить кого-то из них в нечистоплотности, через лютых братьев Данилиных жестоко расправляется с оказавшимися под подозрением. Да, закон вольного прииска за убийство карает убийством. Только для кого он писан, тот закон? Крейтер — сам и есть господин Закон.
— …Вень, а Вень, у вас в Поднебесной есть театра? — «Опять Сёмка пристает с разговорами. Опять про театру пытает…» — Молчишь, бирюк желтолицый. Слышь, я в Саратове бывал пару раз на спектакле. Представляешь, во всей красе покажут тебе ряженые, как жили цари в давние времена, может, пятьсот годков раньшей нас, а то и поболе. Чудно. Вот про одного короля английского смотрел, так получается, у них ничуть не легшей житуха, чем у нас в губернии. И детки у этого короля Лира лукавые, даром что девки. Знаешь, что они там говорят? «Ужасный век, ужасные сердца…» А у нас нынче лучше, что ли? И ведь округ того короля народец лихой, иные вражины почище господ здесь, на Желте. Театр, Боша, — это здорово! Я вот думал, прикидывал: с пудик золотишка поиметь бы, так и свой волостной театр можно открыть. Из наших, из крестьян, какие способней, набрать бы в актеры. Што среди крестьянского люда много таковых можно сыскать — это чистейший факт. Меж тем запросы у простого люда поменее будут, чем у див столичных. Талант, брат Веня, он и в моей Терешке талант. А уж какие красавицы средь простолюдин встречаются, покуда не выйдут замуж за какого-нибудь неудачника, да еще энтакого с фендибобером да с ленцой. А так чем не прынцессы, а? Одежу посправней, в парчу да шелка приодень — и не отличить, как хороши! Выписать бы доброго специалиста из Питеру либо Москвы, чтобы людями водил, да показывал на сцене как да што. Можно и из-за границы. Развернуть дело толком, так можно и добрые барыши поиметь. И слава опять же на всю губернию. Почтение. А с золотишком, что куда, я и сам разберусь, хучь начальную школу, а имею. С золотишком, Боша, много дел наворотить можно. Без оного, без капиталу, ты червяк земляной, всякий тебя горазд схватить, располовинить да на ржавый рыболовный крючок надеть.

Амальгама золота

...Глядя на снующих в некоем броуновском движении по прииску старателей, доктор вспомнил слова американца об этих людях.
— Знаете, Серж, — в минуту откровения говорил Кук, — при всех их минусах, а порой и откровенных злодействах мне эти люди напоминают амальгаму, которая есть сплав металлов с ртутью. Вы могли бы знать только амальгаму золота, однако здесь, на прииске, ввиду невероятного богатства россыпи, никто не собирает золотую мелочь, золотую пыль ртутью. Вместе с тем золотая пыль — это ведь тоже золото. Никто не хочет возиться с амальгамой. Да не каждый и знает о таковой. В Калифорнии при золотодобыче амальгаму уже лет десять используют, выпаривая ртутное соединение на огне в специальных печах. Впрочем, я сейчас о другом. Ведь за блеском амальгамы никто не видит, какое на самом деле сокровище эти люди! Овэ голд! — сбивается Кук на английский. — Дороже золота! Вы посмотрите, как они работают! На дворе зима, а ведь бултыхаются в студеной воде с утра до ночи ради крупинок металла, который их не стоит. Но многие ли из них смогут потом обрести достойную жизнь? То-то и оно, что нет. Что говорить о вашей России-матушке, когда посмотрите на очевидное: Поднебесной три тысячи лет, ровесница Рима, а жизнь и здесь по-прежнему ничего не стоит. А чего она стоит у вас в России? Не больше. Между тем есть ведь путь: Соединенные Штаты Северной Америки всего за сто лет прошли от варварского вандализма северян к равноправию женщины и мужчины. А как ваша российская женщина? Вы сами говорили: крестьянки зачастую бывают принуждены отдаваться помещику за десять рублей, ибо нечем кормить детей. У вас за амальгамой не хотят видеть золото. Поедемте, док, в Америку. Хороший доктор везде останется при деле. А при деньгах тем более. Обещаю — не разочаруетесь.