Дрянные рассказы

Евгений Бриммерберг.

Дрянные рассказы.


.Жизнь стоила столько, сколько значила. И еще ни разу не удалось ему сказать, сколько она стоит. Он не хотел жить, как только видел, что она приближается. Он винил все обычное, что в его пустой душе превращалось в загадку. У него ничего не было и он понимал, что ничем быть не хочет, и то малое, что вдруг появлялось, было так же значительно, как и большое, испытать которое ему не было суждено. С наслаждением ловил он последние всплески душевного трепета. Они появлялись, когда он старался сломать душевную пустоту. Пустота отступала и торжествовала бессмысленная воля. Не было ни пользы, ни приятности в этом кружении очевидной и несомненной тверди, и вряд ли свободой могла называться сила, сокрушающая ее и себя. Он знал, что свобода тверда и неумолима, и тогда он захотел такой свободы, которая сокрушила бы и настоящую свободу. Он видел людей, которых надо было покорять, чтобы жить. Чем они отличались от мух, которые видели в нем лишь место для справления своих мушиных потребностей? Если бы он убийственным жестом не заявил, что он нечто другое, чем воображают мухи, они никогда не научились бы его бояться. А те, кто хотели использовать его для тех же целей? Разве надо было терпеть, чтобы узнать их, и разве он хотел этого? Он отказался назвать знанием то, что все знали и во что верили. Ему казалось, что знанием может быть только удивившее его рождение. Кто удивляется всему и не удивляется рождению, разве он что-нибудь знает?   Правильно только одно действие - смерть жизни.  Он должен был приобрести мысль об этом последнем действии, раз он еще не испытал его, и эта мысль о правильном действии должна была сопутствовать ему в его жизни. Но если он знал, какой должна быть его жизнь, то как он мог жить не так, как он знал? Зачем  жить, если он знал, что в конце ее придет действительность той мысли, которую он уже имел? Лишь темнота и случайность господствовали  в его сознании и лучшая доля казалась ему  такой же жалкой, как и его собственная.  Надо было  умереть, но умереть он не мог, потому что этой смертью был он сам. Реальность никогда не была мыслью и люди, которые не служили ей, должны умереть. И, значит, человек уйдет из жизни и еще одна идея, на этот раз самая совершенная, перестанет существовать  не от собственной слабости, а всего лишь от нового распределения места в стихийно сосредоточенной на себе жизни. И оттого, что эта сосредоточенность так загадочна, реальность жизни невнятна и не более высока, чем самое неживое и низменное. А то, что от жизни отличается, не может умереть, потому что его и нет еще в жизни.

Стоило ему появиться здесь и на следующий день приехала эта стерва. Может быть, он ее ждал и желал, чтобы она приехала. Но она приехала и его желание испарилось и обернулось расточительной ненавистью. Все, кто был здесь, составляли экзотический элемент его сознания и их суждения о нем были так же очевидны, как его  суждения о себе. Он знал, что они рассуждают о нем так, как привыкли рассуждать о себе. Часто эти рассуждения ему не нравились, но разве люди должны быть другими, чтобы рассуждать о нем?  Каждый новый человек, рассудивший его правильно или неправильно,  заставлял его рассуждать о себе лучше и внимательнее. И после нескольких лет таких занятий он заметил, что рассуждать ему не о чем.Он стал искать то, что от него скрылось, но не нашел ничего достойного и необычного. Опять остались они, те же самые, но теперь это уже были животные, с которыми он наслаждался по-животному. Он остывал под сочащейся теплотой солнца, и что он существует один и  природа тоже существует одна, он знал твердо, и его единственный враг, которому он не находил места нигде, просто и невнимательно сковал его существо и стал его мыслью, для уничтожения которой он жил и уничтожить которую он не мог. Но эта мысль уничтожала его, и эта стерва, которая сейчас приехала, только подтверждала, что мысль эта существует.

 В этом бездонном небе и залитой светом бесконечной земной равнине я вижу стоящую на руках и ногах женщину и ее выпяченный оголенный зад, на котором видна мишень, и я вижу под флагом идущего добывать свободу хама, и коконы из колючей проволоки в жарком ясном воздухе с голыми людьми, в которых зарождается новая жизнь и произрастает лопухами, которые прикрывают их сверху от жаркого мечтания и от воздействия обнаженной свободы, и я вижу на высоких стволах деревьев мужчин со вбитым в грудь железом, и маленьких розовых детей, которые хотят это железо вырвать и упираются в них ногами, и я вижу стоящего обнаженного мужчину с белой кожей, ярко освещенного солнцем, в которого вцепился клоп. И мне уже не ужасно, потому что единого понятия всему этому у меня нет.

Оно было еще живо, когда его проталкивали к тому месту, где был устроен склад для трупов. Сейчас там была груда костей, они были глубоко под землей и этот новый труп, с которого специально содрали мясо, чтобы он не отличался от других,  двигался в сторону мутной кучи, лежащей далеко внизу. Земля не принимала его и какая-то сила, следившая за ним, толкала его, а он светился из-под земли мутным и мертвым пятном и глаза его были живы и неподвижны. Они были очень большие, черные и влажные. Этот, толкаемый земными движениями труп с живыми глазами, еще не умер, потому что на него не отведено смерти, он еще не был жив. Не было человека, который был телом этой смерти. Не живой и не мертвый, он вечно смотрит и тот, кто захочет понять жизнь, встретит на своем пути его взгляд.

 Люди напоминают белье, повешенное для просушки. Они плоские, ступни ног желтые, кровь их стекает в таз. Старуха выжимает их спины и таз наполняется. С бессмысленной тупостью она ведет с ними беседу. В ее неразвитом сознании нет мысли о жестокости. Люди идут к столу. Только их незаметность помогает им выжить. На подносах дети. Оловянные полосы блюда отделяют их от желтых досок стола. Некоторые лежат на боку. Единообразная тень ждет сигнала. В этих призраках нет единства, поэтому они умрут раньше, чем каменные стены подвала откроются чьему-то свободному взгляду и не вызовут у него никакого удивления.