Соло на бэк-вокале. Глава 8

 

 Июнь. Выпускной.

А все это время кругом бушевали
Вселенские страсти. Кругом воевали,
От пролитой крови вскипала вода,
Империи рушились, саваны шились,
И троны тряслись, и короны крушились,
И рыжий огонь пожирал города.

Вулканы плевались камнями и лавой,
И гибли равно виноватый и правый,
Моря покидали свои берега,
Ветра вырывали деревья с корнями,
Земля колыхалась… и все это время
Они продолжали друг друга любить!
               

                (Дм. Быков)


-  ЛенЛексевна, ну, мы уже можем идти, все собрались…
- Наташа, у тебя очень красивое платье!

Платье было действительно красивое. В наши времена таких платьев не шили. Даже нельзя было подумать, что в этой стране девушка сможет когда-нибудь так выглядеть: узкое, почти змеиное с великолепным клешо-оным низом, уходящим в шлейф.

«Женщина, вы шляпу забыли» когда-то в ее молодости, этот клип запомнила вся страна.
 
 Выпускники в нежных тонах целуются на набережной,  возле них тормозит шикарная машина, из нее со скандалом выходит женщина, в шикарном платье, вот с таким же, как у Наташи, шлейфом, вслед ей вылетает и падает шляпа, того же царственного цвета. Девочка догоняет даму: «Вы шляпу забыли». Та берет ее в руки и одевает на девчонку. Дети в нежных тонах, девочка в царственной шляпе, и уходящая в даль одинокая царица. «Берегите любовь» гласил слоган.


О  МОЛОДЫХ.
 

О молодых, несмотря на их наличие, у нас вспоминают редко. Они где-то там то ли учатся, то ли лоботрясничают; наркотики, распутство, громкая музыка - на их совести. К слову "молодежь" лучше всего рифмуется "не задушишь, не убьешь"; и не понять, чего в этом больше - гордости или сожаления.

Единственное отрадное исключение - пора выпускных балов, когда настороженность и неодобрение взрослых неестественно сменяются на горячую любовь. "Какие у этих ребят светлые лица! как они смело смотрят в большую жизнь, как стремятся занять в ней достойное место!" Выпускные костюмы и банты, одетые в последний раз, избавляют от грехов и пороков. Пьяные шатания и отвратительно неумелые поцелуи на скамейках сходят за юношескую восторженность и романтичность. "Женщина, вы шляпу забыли..."


Обратная сторона этой вседозволенности - обязанность выслушивать наказы взрослых, которые в этом плане оттяжничают до беспамятства.

На память тут же приходят смутные воспоминания, десятки примет ушедшего унылого быта: директорский запрет на кроссовки ("еще бы кеды надели!"), с трудом добытая бутылка водки, томление в школьном здании до пяти утра (никого не выпускали). И просто феноменальное отсутствие эмоций. Не было ни грусти, ни радостного предвкушения; а сам "бал" был всего лишь вялым закосом под описанные в книгах балы тридцатых и шестидесятых. Но мы не оставляли в школьных стенах ничего дорогого, а "большая жизнь" впереди также не сулила никаких соблазнов.

Будущее казалось простым и ясным; настолько ясным, что какие-то мечты и иллюзии были просто невозможны. Но мы, сами того не зная, выходили на лед, который начинал хрустеть и подламываться. Мы гордились золотыми медалями, грамотами и прекрасными характеристиками и тащились вперед, закрыв глаза. Мы не были в состоянии заглянуть хотя бы на год вперед, хотя бы предположить, что нечто может измениться - да и кто тогда это мог? Но незнакомая всем нам Аннушка уже разливала подсолнечное масло.

Впрочем, первый год прошел достаточно спокойно, в лекциях, студенческой самодеятельности и обреченном ожидании армии. А оттуда вернулись уже в совсем другую страну. Которая потом становилась "другой" чуть ли не каждый год.

И мы спешно забывали прошлое - сначала грамоты пионерских штабов, а потом и институтские дипломы; и всякий раз начинали снова. Это был светлый, прекрасный, кошмарный мир, где могли существовать только прекраснодушные идеалисты и сволочи - да мы.

Нам безумно повезло. В эпоху войн и перемен будущее приближается, и все молодеет. Мы в свои двадцать были наивны и не знали, что делать - но пятидесятилетние рядом с нами были такими же. Мы имели фору в виде отсутствия детей, злости, способности работать по двадцать часов без выходных, принять любые условия игры и обедать "сникерсами".

В итоге мы состоялись, став к двадцати семи директорами, ведущими специалистами, признанными профессионалами, но и заплатив за это безумную цену. Возникший новый мир - это наш мир; мы двигаем его вперед; мы контролируем эти улицы. Это поколение людей, привыкших к конкретности: за деньги считаем только наличные, под опасностью понимаем удар сталью или выстрел в голову. Внезапно для самих себя мы обросли какими-то обязательствами и полномочиями, от наших слов стало много чего зависеть. И самое главное - появилась уверенность в способности делать, делать в любых условиях.

Нас отделяет от нынешних выпускников всего десять лет - и огромная пропасть. Сравнивать нас невозможно. Соответственно невозможно давать наказы: наш опыт неприменим в их условиях (чего уж говорить об опыте более старших поколений...). Нам-то повезло: мы сами строили мир для себя - а это мечта молодых во все времена. Нынешние школьники могут быть спокойны за свое будущее, но они опять приходят в мир, где самые вкусные места расписаны на годы вперед. Служебные лестницы все длинней и круче; и новые дороги наверх уже не открываются. Сорокалетние отцы бизнеса еще полны сил, а за ними очередь на Олимп занимали мы...

Привычная связь поколений, когда старшие ворчали, а менее молодые помогали совсем молодым, и каждая генерация существовала в своей нише, безнадежно сломалась. Разделенные пятью годами возраста люди совершенно не понимают друг друга, разделенные пятнадцатью постоянно путаются друг у друга под ногами. Возраста смешались и в обществе, и в головах.

Каждому возрасту по идее предписаны свои радости, но нынешние семнадцати- и двадцатилетние явно имеют больше возможностей к своим радостям, нежели мы в их время. Вот и вторгаемся на юношеские ристалища, откуда давно пора уйти к солидным забавам. На рок-концертах не пройти от нашего брата, а соответствующие по возрасту оттеснены на балкон. Тридцатилетние метры-председатели до одури гуляют со студентками. Нам надо успеть, нужно отпить от каждого источника.

А они, как им и положено, знают все наперед; вернее, верят, что знают. Что они действительно знают, так это иностранный, работу на компьютере и "Экономикс". Булгакова, кстати, они тоже уже "прошли". Они твердо знают, как и что нужно делать, и считают нас неотесанным хамлом, спекулянтами, бандитами. Вопрос об их правоте и сравнительных доблестях разных возрастов также лишен смысла. Им суждены какие-то свои победы, какие-то свои истины. Но, конечно, им нас не обойти и не превзойти. Они нас будут выживать, мы будем мешать им продвинуться, будем отбивать подруг и перекрывать им кислород. Не из злости, а просто - на всех не хватит.

Они, конечно, люди следующего тысячелетия. Вот пусть и погуляют где-нибудь оставшиеся четыре года.
               
               
                (Л.К.1996)

               
               
    *      *      *


Несмотря на то, что бордовые розы, с некоторых пор,  можно считать, регулярно украшали  ее жилище, девушка недолго пребывала в иллюзиях по поводу «то ли брата, то ли вообще кузена»

Чем глубже она погружалась в этот роман, тем очевиднее становились для нее разночтения в их экземплярах.

«Он на тебе не женится» - говорила мама.
 
«Не женится» - было написано на лицах подруг.

«Не женится» - искоса глядели бывшие кавалеры.

 Не женится - где-то про себя знала и она. Но почему они знают? Это так очевидно? Тогда почему не очевидно мне?

«Да мало ли! Стану я отчитываться! Перед кем?»

 Он был другой. Он жил другим. С ним было хорошо. И страшно. Интересно. И страшно. Он так хорошо говорил, так красиво думал. Был так остроумен, так элегантен. А после мог взбеситься из-за пустяка. При этом совсем не церемонился. И резкость его граничила с хамством.

Для нее это было удивительно. В ее круге, от которого она совсем отстала, в связи с этим своим романом… В ее круге такт был знаком хорошего тона. При том, что и они не были «кисейными барышнями». Но несколько раз он всерьез пугал коллектив то холодным бешенством, то блестящим и жестоким зубоскальством. И они не стали туда ходить. С ней его персону никто не обсуждал, но если бы даже обсуждали…

 Она уже влипла по самое не хочу. Он быстро думал, блестяще излагал, жадно целовал, нетерпеливо брал и погружался в секс всем мозгом, если так можно выразиться. Там он становился медлительным, величавым и прекрасным, и ей ничего не оставалось, как только отдаваться и наслаждаться присутствием.

 Выходя, он до обидного быстро отвлекался, переключался на что-то другое, или засыпал, обнимая ее всю, как плюшевого медведя. Точно так же он, как будто без сожаления уезжал, исчерпав программу их свидания. Она ждала. Сначала ждала, когда появится окно в его чумовом расписание, потом его самого, потом поезда, встречи, страсти, потом отъезда,  и того, что он скажет на прощанье. Примерно в середине, тональность ожидания менялась,  и это было сущим мучением.
 

Это могло продолжаться бесконечно…



О НЕПРОДАВАЕМОМ.

- А вот это не продается! - говорим мы друг другу, - Этого не купишь за деньги.

Говорим с гордостью, и чем настойчивее окружают нас деньги - пусть не наличием, так фактом своего существования - тем сильнее становится гордостью. Вот вам, милые! Хренушки! Душа - не продается!!! Не продается вдохновенье... Любовь. Улыбка. Здоровье. Летнее утро и зимний закат. Детский смех или его отсутствие.

Список начинает удлиняться с поразительной быстротой, и это становится подозрительным. Невозможно купить видеофильмы на языке оригинала, электрический молокоотсос, пиджак мужской 46-го размера...

- А вот это сколько стоит? - спрашиваете вы у грузной тёти за прилавком.

- Это НЕ ПРОДАЕТСЯ, - трубит она, не поворачивая головы.

- Послушайте, мне ЭТО очень нужно... Я заплачу любые деньги...

- Не продается, - отрезает она.

- Так, смотрите! Выслушайте меня минуту, всего минуту - и только за это вы получите сто долларов! За это время я надеюсь убедить вас...

- Мне неохота вас слушать, - зевает она.

И даже когда вы открываете перед ней сакраментальный чемоданчик с пачками новеньких банкнот, её глаза не загораются.

Это портфельчик не имеет у нас практически никакой силы. Он не заставит человека снять с себя заячий тулупчик, выполнить опасное задание или просто поработать чуть дольше. Огромные заводы работают месяцами без зарплаты по восемь часов в день. Но работать десять там никто не согласится - ни за какие деньги.

Соответственно, и вышеупомянутый пиджак вам тоже не привезут "ни за какие", а только по дружбе (которая, заметьте-ка, тоже ведь не продается).

Деньги для большинства из нас не имеют цены. Ведь мы привыкли обходиться без денег или воровать их. Ворованные же деньги тоже не имеют цены, поскольку перестают быть собой, точно так же, как ворованный хрусталь перестает быть хрусталем - его можно кидать в мешок и волочь по земле. Нам легче потерпеть без масла, нежели заработать на это масло. Да и, в сущности, зачем эти деньги, если на них нельзя купить пиджак 46-го размера, молокоотсос и улыбку? Деньги без вещей соблазнительны лишь для маньяка. Вот вы заработали много денег, купили на них большой белый автомобиль, пытаясь создать для себя новую, чудесную жизнь... и на первом же километре провалились в открытый люк канализации. Стоило ли стараться? И так ли уж не прав рабочий, который ни за какие деньги не пойдет закрывать люки?

Круг замкнулся, одно тянет за собой другое. Пиджак невозможно купить, потому что невозможно купить любовь, а любовь не продается, потому что не сыскать в продаже молокоотсосы.

Всегда будут вещи, которые невозможно купить за деньги, упрямо твердят поэты, потому что их не измерить деньгами. Никто же не продает виноград, на который не подвезли накладную!

Но сколько стоит вещь, которая не стоит денег? Здесь мнения расходятся. Там, где деньги имеют полную силу, почему-то считают, что если вещь не стоит денег, то она бесплатна. Люди на улицах улыбаются друг другу просто так, и помогают тоже просто так - ведь когда ты целый день что-то делаешь ради денег, в конце концов, интересно сделать нечто в порядке любезности.

Но там, где деньги цены не имеют, все эти вещи объявляются дороже денег, цена становится астрономической. Улыбки и любовь не продаются за деньги - стало быть, их вообще невозможно получить; лица вокруг остаются угрюмыми и холодными. А если уж тебе согласились что-то такое продать, то о соотношении цены и качества не стоит и заикаться: улыбки моделей в рекламе наводят тоску, стриптизёрши просто кошмарны, об уровне проституток умолчим скорбя.

В конце концов, пусть некоторые вещи ходят в натуральном обмене: улыбку за красоту, любовь за улыбку, рассвет за любовь, красоту за рассвет... Остается только неясным, что делать, если любви хочется, а душевности нет - есть лишь талант, умение работать - и деньги, полученные за всё это. Неужели профиль глуповатого красавца или веселость бездельника ценнее твоих денег, раз они могут получить вожделенное, а ты нет?

Впрочем, усмехаются циники, улыбки, рассветы и любовь нельзя купить за деньги лишь потому, что их продают за большие деньги.
Если тебе чего-то не продали в магазине - купи весь магазин.

 
                (Л.К. 1997)
 


                *      *      *




Это могло продолжаться бесконечно…



Если бы у девушек часы жизни были бы размечены теми же вехами, что и у мужчин. Но это – не так. И непонимание того разрушило не одну большую любовь.

 То, что девушки хотят выйти замуж – это не выдумка какой-то девушки отдельно, это такой макрос, вечный архетип, против которого не сильно-то и попрешь, и даже если сама девушка готова и способна противостоять, какое-то время… но зачем? если любовь. И если любовь, то почему мужчина не понимает, что их отношения – объект пристального внимания? Почему не думает,  почему не женится, почему не чувствует каково это -  в состояние засватанной но незамужней.
И день наступает, когда…


               


                *      *      *


«…дорожа революционными открытиями Браге и Кеплера, мы абсолютно игнорируем того, кто их "спонсировал". Как не помним уже, перед кем тянулись в струнку Лермонтов и Шостакович, и кого там убеждал в необходимости путешествия Колумб.

Вполне вероятно, то были тоже достойные люди, чья доля была по-своему трудна. Бригадный генерал Лесли Гроувс волок на себе грандиозный проект, в котором были задействованы десятки тысяч людей и, что гораздо хуже, ученых. Говорят, именно ему принадлежит эпохальная фраза: "Быть начальником над творцами - всё равно, что пасти кошек" И он отвечал за всё в этом проекте. И справился. Как справился в другой стране четырьмя годами позже его коллега с сильным акцентом. Но восхищенные (правильнее было бы сказать - потрясенные) потомки в итоге считают отцами атомной бомбы Оппенгеймера и Курчатова.

Возможно, это маленькая месть истории всяческим начальникам. Ведь и Браге, кому пражские дворяне заказывали гороскопы, и Лермонтов, которому невесты отказывали по причине незначительного воинского звания, и Шостакович, писавший музыку к кинофильмам, при жизни были гонимы и оплеваны, они были натуральным посмешищем в глазах современников; зато кто-то присваивал их труд и озарения. Даже Оппенгеймер и Курчатов, которым в жизни повезло больше, вряд ли могли сравниться по социальному статусу с каким-нибудь конгрессменом от штата Айова или секретарем ЦК Фролом Козловым.

О, ужасные, темные эпохи, не ценившие гений и интеллект! Мы привычно качаем головой, хотя самое время задуматься - а что было бы, живи Браге или Колумб сейчас?

Боюсь, их доля сегодня была бы еще трудней, чем тогда, если не учитывать общего роста благосостояния. Те эпохи во всём были жестоки с гениями, кроме одного - они всё-таки играли с ними. По очень простой причине - те были нужны. Жадным, глупым, недалеким правителям и начальникам были нужны гороскопы для удачи в делах и любви, стихи - для возлюбленных, и самые свежие музыки - для бала на следующей неделе. Опять же, чем-то надо было навтыкать соседям и как-то разгадать их планы: для чего появлялись порох, атомная бомба и компьютеры.  И Даниэль Дефо и Сомерсет Моэм могли писать, не думая о капризах издателей и скудости гонораров - оклады в британской разведке всегда были хороши….

… В детстве человеку кажется, что он, когда вырастет, поумнеет. Напрасная надежда, но, вырастая, он понимает, что жить можно и так. То же самое произошло с человечеством. Оно научилось жить без гениев и героев.

Когда у вас есть хорошая стратегия, вам не нужны лучшие люди: понадобится взять пару логарифмов - так это и коза сможет. Она же напишет музыку для ближайшего "бала", а серенады и вовсе стали не нужны. Да, Билл Гэйтс зарабатывает миллиарды, но любой программист вам подтвердит, что его программы ужасны, он программист такой же, как Бритни Спирс - певица. Но именно это нужно толпе, и уж совсем никому не нужны атомные бомбы и бессонные ночи аналитиков над спутниковыми снимками чужих ракет. А герою и гению, чтобы проявиться, нужна большая, трудная задача.

Начальники и правители былого гордились яркими персонами под своим началом, - пусть и так же, как гордились они своими скакунами и борзыми. Но любой де Тревиль понимал, что его карьерный рост и способность выполнять поставленные задачи гарантирует только удаль д'Артаньяна. Нынешний руководитель свято уверен, что главное - система и "менеджеризация". Пасти кошек он считает занятием глупым и опасным: мальчики в галстучках и белоснежных сорочках - вот сила, которая способна преобразовать мир.
                (Л.К. 1998)


                *      *      *



Описывая девушку мечты, обычно говорят: «она такая женственная!» При том, что в быту женственность категорически противопоказана! Женственность предполагает слабость, доверчивость, открытость, незащищенность. Но в быту все эти качества – помеха жизни. А как это интересно  слабой женщине коляску с четвертого этажа без лифта. А обратно?

В теории мужчина должен чувствовать себя соответственно сильным, надежным, способным защитить, оградить и оправдать доверие. Но это так, гипотетически.

Потому что чужая слабость, нежность и открытость – большой головняк для защитника. Особенно если все эти прелести, вкупе с целомудрием и смятыми простынями уже, так сказать, осмысленны и сданы в архив. Тут-то и обнаруживается, что все эти мужские игры в защитников, густо замешаны на спермотоксикозе, и благополучно излечиваются  с  решением этого вопроса.

 
Что касается девушек, то момент осмысления и сдачи в архив простыней и целомудрия не случайно считается краеугольным камнем для  женского самосознания. И девочки его сильно недооценивают.


Во времена пассивной контрацепции этот вопрос сводился к вопросу страха секса. Как бы чего не вышло! Но в нынешние времена, когда дорогущие таблетки детям выдают бесплатно в женской консультации,  не изменилось ничего. Ну, да абортов стало меньше. Но суть вопроса все та же.


 Этот такой не очевидный акт перевоплощения, знаменует одну существенную перемену. Отмену слабости, открытости, и доверчивости.  Потому что…

 либо ты с этого момента принадлежишь своему защитнику, и тебе не положено доверять больше никому другому!

 либо не принадлежишь, и, значит, ты - своя собственная, со всеми головняками и проблемами.

 И тут уже не до доверчивости! Потому что как раз сейчас и начинается настоящая женская жизнь. Положиться не на кого, и вся эта беззащитность так нелепа, посреди шумящего вокзала, под названием жизнь.
 

 А поскольку к этому времени девушка теряет, наряду с целомудрием, и иллюзии, и подходит к вопросу уже чисто прагматически, и с негативной коннотацией… эффективность проектов повышается в разы. А отчаяние несостоявшейся любви привносит в них импульсивность и страсть, которую мужчины так охотно принимают на свой счет.


               

                *        *       *

 


« … и страна, у которой такой гимн - это их страна? За тем он и символ, чтобы сделать очевидным то, о чем догадывался и раньше: с жителями Марселя или даже Сингапура у тебя больше общего, чем с соседями по лестничной площадке.

Но если уйти, то останутся одни ватники и заборы, а мысль об этом невыносима. Пока они торжествуют, эпоха цифровых технологий не настанет, и люди к Марсу не полетят. Точно также остаёшься иногда на работе, хотя вполне мог бы уволиться и найти другую. Если я уйду - что тут будет? Кто и где сказал, что этому предприятию и этой стране судьба захлебнуться в тине?

Конечно, было бы приятно ощущать себя частью общности, уважаемой тобой и многими. Однако подобный патриотизм доступен лишь посредственностям, которых возвышает причастность к державе или национальности. Будучи же человеком незаурядным, привыкаешь от подобной принадлежности по большей части страдать, причем совершенно безвинно; причем страдать от принадлежности к любой группе.

В Праге тебя укоряют за вторжение советских танков, в Москве паспорт с уральской пропиской вызывает нездоровое оживление милицейского наряда; но это всё мелочи, поскольку в родном городе тебе приходится выслушивать попреки, адресованные в твоем лице и "новым русским", и журналистам, равно как и жалобы на недочеты в работе твоего предприятия, а также и на холод в квартирах; завершается же всё это поздним вечером традиционным: "все вы, мужики, сволочи".

Ты краснеешь - обвинения небеспочвенны. Обидно - лично ты оснований к ним не давал. Можно встать и отойти в сторону; сменить гражданство и пол, к примеру. И что это даст? Краснел бы за политику США в Сербии и бабьи дурости.

Остаётся одно: быть собой. И украшать собой свою общность - страну, нацию, фирму. Надо упрямо одевать футболку с флагом, чтобы все видели - твоя страна лучше, чем кажется. "Кто этот парень? русский? А хорошая, стало быть, страна..." Моя страна, как хорошо, что есть я у тебя!  И тогда гимном твоей страны будет песня, которую ты мурлычешь под нос, отправляясь на работу.
                (Л.К. 2000)

     *      *      *



Итак, девушка, назовем ее Оля, недолго пребывала в иллюзиях  по поводу какой-то новой жизни. Поскольку роман изначально был междугородний, а герой не звал с собой и свой переезд не планировал, настал момент, когда она оглянулась вокруг. Обнаружила массу потенциалов. Выбрала самого крутого и через неделю вышла замуж. Критерии крутизны были альтернативой нашему гению: муж был добр, отзывчив, внимателен, весел, хорош собой и приятен в общение.

Вещь, которую она не предусмотрела: муж – это не посторонний человек в жизни. Из военного трофея он быстро превращается в  составляющую жизни, предмет заботы и внимания, становится близким, иногда непростительно. Завоеватели ассимилюруются  в первую очередь. Ну, и потом, от мужей рождаются дети.

И в то время, когда ОНА завешивала разноцветными ползунками балкон, ОН заклеивал блестящими баннерами миллионный  город. Его первая триумфальная кАмпания была ровесницей ее сына. У мужчин, как уже говорилось – свои вехи, и его тащило вверх волевым усилием, бешенной страстью,  уверенностью в себе,  везением и жаждой мести. «Удача, как женщина, - говорил он, - отдается успешным!»

- Да? – она пожимала плечами, стирая горы одежды своим  самым обыкновенным мужикам. У одного локти были в мазуте, у другого – колени в зелени. Жили если и не бедно, то уж никак не преуспевали. Ребенок подрастал, и уже можно было что-то порешать. Великое переселение народов уже дважды коснулось ее семьи, и, похоже, намечалась третья волна.  На семейном совете определились, и она засела за учебники и словари. Единственное, чего она не обсуждала с родными, это город и ВУЗ.

Город не был секретом, на тот момент он был вообще единственным вариантом. Секретом была ее  страсть. Она и ревновала, и завидовала, и тосковала, и даже, наверное, искала встречи. Ну, не то чтобы искала. Потому что если бы искала, нашла бы, верно? А так она приезжала на сессии два раза в год. В промежутках между занятиями и экзаменами бродила по городу, пытаясь угадать, где же он тогда бродил вечерами, после возвращения от нее.

В каком-то смысле, она отдавалась этому городу, с прежней страстью, но с той же страстью не выносила его. Они оба -  и город, и ее герой - были грубияны и самовлюбленные хамы! С другой стороны оба были чертовски умны и содержательны. Оба так приосанились с их первой встречи. Возмужали, стали выше и наряднее. Респектабельнее, дороже. Приобрели лоск и  какой-то шик, что ли. Оба были высокомерны, спесивы, невнимательны и заморочены на себе.  И оба напряженно ждали своих амазонок. Оба признавали только силу и власть.

 При этом ее магия была неотразима для обоих. Просто у нее ее было так мало – магии. Она едва-едва об этом узнала и даже, возможно, никогда бы не узнала  о ней,  не случись с ней этот человек, и этот Город. Этой магией была злость. А она тогда  еще была такой доброй девочкой. И даже тогда, когда он приезжал к ней с бордовыми розами, эта магия спала. И ей бы все равно было не удержать его, потому что… Он признавал только силу. Они оба. Она должна была стать ведьмой, чтобы разбудить их интерес.

 И это злило. Потому что про себя она изучала совсем другой предмет, и по этому предмету у нее была реальная пятерка. Эта пятерка не открывала двери, но открывала сердца. Хотя, для обычной практической  жизни не имела, конечно, никакого реального применения.

 И она бродила по Его улицами одинокая и собранная,  по капле выдавливая из себя кроткое созданье. Как и  по его страницам. Она чувствовала себя посторонней, и это ее злило. Его присутствие в ее жизни не было сиропом! оно не было даже простым благом! Пользы от него было - только то, что он ее злил, злил, злил! и заставлял двигаться!

Примерно в это время подружка пересказывала ей кино, про мальчика-почтальона, который один спасся с затонувшей баржи. И посреди зимы шел через ледяную пустыню к своим, к линии фронта. А сорок третий год. И зима, и он на белом снегу, в своем черном пальтишке, как муха на потолке, за которой охотился безумный мессершмитт, который для разминки пытался его расстрелять, и никак не попадал, летчик злился и  с каждого захода прилетал проведать ребенка.

 Мальчик сто раз оказывался на грани замерзания, и только звук этого жуткого мотора выводил его из комы и заставлял двигаться, будил и вел, будил и вел. И эта дуэль составляла содержание жизни обоих и фильма вообще.

 Призадумавшись крепко о смысле фильма,  они с Наташкой решили, что мальчик выжил, благодаря этому треклятому немцу!  А перейдя к более широким обобщениям договорились, до того, что вообще многие  связи  и семьи, в том числе, существуют не благодаря друг другу, а вопреки.  Люди делают карьеры вопреки, зарабатывают деньги, учатся, лечатся, и  преуспевают, от обреченки, от тоски или несостоявшейся жизни. И что мотиваторы многих абсурдны, но другие – не работают.


О ПРОФЕССИОНАЛАХ

Это была наша последняя религия, последняя наша надежда.

Когда последовательно рухнули веры в Идею и Коллектив, в кибернетику и единство благородных сердец, - наши отцы стали верить в профессионализм. Пусть дадут людям возможность работать, и всё будет хорошо, - говорили они друг другу, - Все беды - от халтуры.

И сами они работали запоем, лишь проклиная мешающее начальство. Работа была единственной их радостью - за неимением остальных. В итоге ракеты летели, лампочки горели и поезда стучали; что было чудом, если принять во внимание все остальные обстоятельства.

И мы росли такими же. Тебе могли простить неприятную ухмылку, если ты помнил функции "двадцать первого инта", про котлету в привокзальном буфете говорили "ну, это штучка для профессионалов!", а в работе с девушками (потому что это тоже работа) главное было "системный подход". Впрочем, до девушек ли, когда столько новых протоколов!

Конечно, со временем уверенность, что, кроме компьютеров, нужно только чудо, ушла. Как и вера, будто профессионалы способны переделать мир. Они его могут спасти, и он начинает катиться к очередной пропасти, как мост, рухнувший прошлым летом и восстановленный таким же, как он был накануне аварии. Большую войну не выигрывают одиночки.

Но профессионалы об этом не думают. Как спаниели не думают, стоит ли утка того, чтобы её ловить. Профессионалу хорошо сделать работу важнее, чем её заказчику даже. Иначе огонь, который в тебе когда-то зажгли, сожжет тебя дотла. И ты делаешь то, что умеешь: чудеса. Делаешь невозможное, - точнее, то, что не умеет больше никто. И никогда не говоришь "Сделаю что смогу", так как делаешь то, что надо, и чуть больше (на всякий случай).

Ты прощаешь начальству нерешительность и лень, и вот эту уверенность, что, если они взяли на работу специалиста по невыполнимым операциям, то работа будет готова уже назавтра после двухнедельных начальственных обсуждений, надо ли её делать; причем будет сделана без фондов, прикрытия с воздуха и за ничтожную зарплату. Ты спокойно смотришь им в глаза, потому что знаешь, что их уважают или боятся потому лишь, что на них работаешь ты. Кем был бы Людовик XIII без Ришелье, а Ришелье - без Рошфора?

Это твоё имя вселяет надежду или внушает ужас; и зачастую одно только появление твоё решает дело. Поэтому хорошие профессионалы вселяют и внушают своим именем в одном месте, а сами едут в другое последним вагоном поезда, чтобы наделать там дел, формально отрицая всякую к ним причастность и вообще официально отсутствуя там, тихо появившись и так же исчезнув после, - и таким образом убивают двух зайцев. Иногда даже кажется, что эти люди и детей заводят под псевдонимами. В любом случае, их присутствие выдают только фантастические результаты; впрочем, молва давно приписывает им все чудеса в округе.

А вот людей в помощь не надо, потому что на других не положиться, за ними только и приходится переделывать. Если что и надоело, так бродить по колено в идиотах и везде натыкаться на чужую халтуру. Они не понимают слова "не могу". Профессионал живёт за пределом, в таком контексте, что помочь ему может только чудо, то есть другой профессионал. У него дома трубы не текут, а взрываются, и тут нужен сантехник по невыполнимым миссиям.

Поэтому доверяют они только друг другу, узнавая себе подобных по каким-то невероятным признакам:

- Мы проверили этого твоего врача. Крутой мужик. Ему под сорок, однако он не женат. Знаешь, что это значит, дружок? Он не спит ночами, всё бродит по вызовам.

И человек, личную жизнь которого также сожгли вечерние совещания, уважительно кивает: да, этому можно доверить трудный случай. А у нас как раз такой. У нас других не бывает.

Но такие встречи редки, и профессионал одинок безмерно. Он изнемогает от медлительности начальства и несговорчивости подчиненных, он устал приходить в пустую квартиру. Он умеет работать, и оттого его не зовут на праздники. Да, он знает, что небо хранит его, и ему понятен символ, смысл которого знали еще тамплиеры: из Облака высовывается Рука и бросает вниз Ключ. Но точно также он знает, что стоит ему тормознуть или оступиться, от него откажутся и черти, и ангелы, да еще и заявят о полной к нему непричастности.

Он что-то вспоминает, усмехается и шепчет: "А всё-таки я это сделал"

Это его единственная радость. Единственная его привилегия:

Он сам ставит себе оценки
                (Л. К. 2000)
               


   *       *       *



 
Она готовилась к подвигу. И не могла решиться. Зачем он ей так уж был нужен, она и сама не могла себе объяснить. Ее злило, что ей все время нужно его догонять,  и ей это совсем не нравилось! Ей нравились его тексты.

 Он писал малюсенькие эссе, с ладонь, о чем угодно, не особо ограничивая себя, и не выбирая темы. Так пели,  рапсоды Древней Греции, пилигримы средневековой Европы, акыны-кочевники в татарской степи, древне-русские гусельники, кое-кто из японцев. Жанр назывался: « что вижу, то пою» Так было сделано «Вино из одуванчиков» Бредбери, так бы она сама, наверное, пела, если бы могла.
 
 Мулька была в том, что у него был очень современный слог! Крутой! Ни на кого не похожий! Эта страсть, и дерзость, даже превосходство, ментальность жителя современного мегаполиса,  такой… э-э… социально-политический и технологичный слэнг, ироничная игривость, или игривая ирония, какая-то запредельная эрудиция и легкость, с какой он оперировал информацией, при том такая очевидная гражданская позиция, - все это, в сочетании с былинной формой, просто взрывало мозг!

От него невозможно было оторваться. И она подсела. Перерыла все старые газеты, перевернула весь дом, брат, у которого она останавливалась на сессию,  молча и внимательно наблюдал из кухонного проема. Она пожала плечами, он кивнул и снова погрузился в книжку. С тех пор домашние собирали для нее вырезки. А она их читала, и как бы плакала. Так бывает, когда никто не видит, а плачет только сердце. И злилась. И набиралась мастерства в этом черном ремесле.


ОН ВСЕГДА ГОВОРИЛ ПРО ДРУГОЕ…
               

   Сколько людей – столько мнений. У каждого стихотворения столько смыслов, сколько читателей. Велик и могуч русский язык.
- Ду ю  андестенд ми?
- Канешна, хачу!..., -  типичный образчик взаимопонимания.
    В этом преимущество поэзии, но в этом и её недостаток.
       - Я не то хотел сказать.
       - Я понимаю.
       - Что ты понимаешь? Что ты вообще можешь понять?!
       - Да нет, отчего же.
   Поэты отличаются от обычных людей тем, что хотят сказать. «Своим произведением автор хотел сказать. (точка)».
Не «автор хотел сказать, что…», а именно «…сказать. (точка)».
    Автор хотел сказать. И хотел быть услышан. И всё. Очень понятное желание. Все мы хотим быть услышаны. Но поэты – особенно. У поэтов всё особенное. Знаю. Сама поэт.
     В юности у подружек была любовь. Именно у всех сразу. Одна любовь на всех. Уникальный случай. Они и подружками стали через эту самую повальную любовь к одному мужчине.
    Мужчина, естественно был артист. Артист он был так себе, как это видится на расстоянии, но девчонки сходили с ума пачками. Девчонки просиживали у его подъезда часами, читали стихи, пересказывали друг другу книжки и истории из жизней: своих и знаменитостей. Ходили на все спектакли кумира, и стали незаметно любимыми зрителями всего театра...  А мужчина?

    Мужчине было-то двадцать девять, что ли, лет. Мужчина красиво наклонял голову, говорил о кризисе тридцати, и учил девчонок жизни: «Понимаете, зритель – это не профессия». Где ты теперь, пубертатный кумир ? Актёр-профессионал! У девчонок с тех пор стойкая нелюбовь к профессионалам, богатый зрительский опыт и самая настоящая женская дружба.

     Зритель – это не профессия. Зритель – это судьба. С артистами нельзя встречаться. Нет, это не опасно. Это просто невозможно. Актёр не хочет становиться человеком. Он хочет оставаться героем. Герой «актера»  сводил с ума даже в его отсутствие, при чтении с листа. Каков был сам « Артист», когда не был артистом? Сводил ли кого-нибудь с ума?

     Сводил с ума автор. Но автор - тоже не хочет быть человеком. Читатель – это тоже не профессия. Читатель – это тоже судьба.

     Например, если тебе нравится таксист. Можно попробовать пококетничать, глядишь, и поведут есть мороженое. Но это – таксист. У него есть руки, и ноги, и всё такое. Его можно обнять, например. С ним, правда, нельзя творить чудеса. А с автором нельзя обниматься.

    При любой попытке обнять автора, он начинает рефлексировать и бежит к письменному столу.  Он не хочет тебя. Он хочет сказать. Таксист хочет тебя... Но ему нечего сказать.

    - Скажите, а нельзя два в одном? Мне нужно такое же, но с перламутровыми пуговицами?
    - Это дорого, уважаемая, это эксклюзив.
    - А мне и нужен эксклюзив. Мне нужен только эксклюзив. Я за него уже достаточно дорого заплатила.
    - Можно попробовать.
    - Нет, вы не поняли. Мало попробовать. Я сама – эксклюзив.
Я – читатель. Читатель – это не профессия. Это судьба. Я поэт, потому что читатель. Я поэт от читателей. Я живу своими поэтами. Или не живу. Вопрос жизни и смерти. Мне нужен этот, с перламутровыми пуговицами. Зачем он опять придумывает поводы сбежать?

 Ведь нужно же понимать, автор - это не судьба, это - в лучшем случае – профессия. А судьба это - только в одном случае, если есть читатель, для которого это не профессия, а судьба.

                (Л.Л.2000)




                *       *      *




 Если это любовь. То почему она так не похожа на прекрасные пасторали? Почему  похожа на ненависть? Почему так мучает и жжет? Почему нельзя просто обняться, как раньше. Почему столько вещей разделяет, а связывает всего одна тонкая ниточка. Но тогда как она выдерживает? Стоит ли биться? есть ли шанс?

Разумеется, через какое-то время  в его записках появилось то, чего она так боялась, темы огурцов и  персиков, и она взвыла! "Форэвер - навсегда" стал  квадратным! Она к тому времени знала это уже не понаслышке.

 Именно тогда она научилась бить посуду так, как делала это  теперь часто. Например, яростно стряхивала на пол содержимое подноса с грязной посудой. Или красивым гребным жестом сметала с праздничного стола все, что имело несчастье там находиться, или….


О ТРИДЦАТЬ ПЕРВОМ.


Год назад мне исполнилось тридцать.

Сколько же мне лет сейчас? Ответ, который напрашивается сам собой, скорее всего, неверен - человеческая хронология имеет мало общего с правилами арифметики.

Я четко знаю только одно: чтобы прожить этот год, от меня потребовалось больше сил и терпения, чем за предыдущие тридцать. Раньше, к примеру, время шло само собой. Сейчас его приходилось тянуть, как веревку, чтобы оно двигалось: чтобы кончился день, и еще потом - чтобы наступило утро.

Нескончаемые дни; бесконечные недели; месяцы, которые не знаешь, как дотянуть. И когда казалось, что хуже уже не будет, что уже всё, отпустило - начинал звонить телефон. Бушующий август сменяется черным сентябрем, за которым наступает яростный ноябрь. Тот затягивается на два месяца и падает в кромешную мглу января. А февраль…

Я не помню, что было в феврале. Говорят, я ходил на работу, вспоминают, что я иногда улыбался - я не помню.

Только во сне я опять увижу вьюгу, и опять в этой буре я буду пытаться что-то склеить, спасти, вытянуть, и строчки на мониторе будут наползать друг на друга, а уже потом, в автобусе домой у меня откажут мозги, и я проеду свою остановку.

Но, вполне возможно, то мне не февраль снится, а сентябрь. Там тоже буря была…

…Когда просишь у судьбы настоящего дела, подлинной страсти, то и другое налетает внезапно и страшно, как встречный поезд. И поздно просить отсрочки, и нельзя помедлить. Возможность - не подарок судьбы, а её приказ: не примешь - сбросит под откос без жалости.

И надо идти туда, где тяжелее и страшней всего: скуля от боли, хрипя от страха, не зная, как дожить следующий день. Нет большего ада, чем жизнь, где масштаб твоей судьбы больше тебя самого; и нет большей вины, чем когда это так.

Я был не готов к своему тридцать первому году. Я не понял вовремя, что двадцатые уже кончились. Вот и горели розетки у меня дома, вот и пронизывал меня до костей ветер.

Я только и знал, что нельзя закрывать глаза и еще больше нельзя отвернуть. Если прикрыть глаза, то, открыв их, увидишь картину, еще более ужасную; а закрыть их навсегда тебе просто не дадут. Ты нужен тут, и веревка оборвется. Никаких веревок - ты должен быть у Двери, Ключ к которой Падает с Неба. Падает только к твоим ногам.

Я достаточно силен, чтобы возбуждать ярость врагов и пробуждать любовь. Я слишком слаб, и враги остаются недобитыми, начальство - недовольным, а любимыми я проклят.

Впрочем, начавшаяся жизнь слишком серьезна, чтобы искать похвал и любви. Пушкин, что ли, когда-то писал: "Я обожаю тебя - и ненавижу деспотизм". В наше время пейджеры пищат: "Я ненавижу тебя. И хочу огурцов". Огурцы по всем раскладам важнее. Произошла конверсия душевных, духовных проблем в бытовые и медицинские.

Жизнь упростилась до жути. Вечные вопросы, кто прав, кто виноват, свернулись до короткого "Кто?". Всегда, во всем - один шанс на двоих. Да и чей это шанс, уже неважно. Огурцы важнее.

Снова надо свернуть под "кирпич", и идти вопреки всему, и на предупреждения друзей только кивать благодарно, но безразлично. Я сам знаю, что иду не туда, куда надо. Куда надо, идти поздно. С жизнью, которая не сложилась, можно делать, что угодно.

Всё ты врешь, скажет зеркало. Седины так и нет, и твоё рвущееся сердце на самом деле бьётся безразлично-ровно, и даже на грани безумия ты не забудешь пообедать.

Значит, тебе опять тридцать; вы, детишки, поверьте, а поймёте потом. Вьюга не кончится, и табло "УГРОЗА" опять горит, освещая жизнь подобием смысла.

Терпи. Таких годов тебе осталось еще, как минимум, шесть. И каждый труднее всех предыдущих вместе.

На пять даже не надейся.
                ( Л.К. 2000)

                *       *       *

- ЛенЛексеевна, с вами все в порядке?
- Что?
- У вас все хорошо? А то все собрались…
- Да, хорошо, сейчас поедем.
- Куда поедем, мы уже приехали… - засмеялась Наташа Колбасина.
- Спасибо, Наташа, у тебя очень красивое платье.
- Вы уже говорили, правда, красивое?! – Наташа гордо посмотрела на несчастного Александрова. Эти вампирские девушки совсем гасят своих мальчиков.
Платье было действительно красивое. В наши времена таких платьев не шили. Даже нельзя было подумать, что в этой стране девушка сможет когда-нибудь так выглядеть: узкое, почти змеиное с великолепным клешо-оным низом, уходящим в шлейф.
«Женщина, вы шляпу забыли»...
 Выпускники в нежных тонах целуются на набережной..., шикарная машина..., из нее со скандалом выходит женщина, в шикарном платье..., как у Наташи, вылетает и падает шляпа... Девочка догоняет даму: «Вы шляпу забыли».  Дети в нежных тонах, девочка в царственной шляпе, и уходящая в даль одинокая царица. «Берегите любовь» гласил слоган.

А ее герой над ним глумливо потешался, или просто сердился. Иногда печатный текст совсем не верно передает эмоцию.