Клетчатое пальто Курунзулаева

***

- Ананьев!
- Я!
- Берк!
- Я!
- Бронников!
- Я!
- Ветров!
- Я!
Сержант Кучеренко привычно пролаял список вечерней проверки до буквы «К» и после Костромина так же привычно запнулся о странную фамилию.
- Ку…Курунзулаев!
- Я!
- Головка от буя, - проворчал стоявший рядом Берк. Взвод сдержано хрюкнул.
- Берк? До *** умный, что ли? Тогда машку в зубы и на взлетку, - не отрывая взгляда от списка, расставил все по местам Кучеренко и еще раз выговорил неудобную фамилию.
- Да, Ку…Курунзулаев, ты точно такой, бля, как как твоя фамилия.
Теперь заржала уже вся рота.
- Отставить смех. Лепехин!
- Я
- Лиманский!
- Я!
Неоновый свет заливал коридор расположения роты, растекался по осунувшимся лицам духов, по пластиковому стенду с красными буквами «Боевой листок» и прикрученным к нему мелкими шурупчиками листок оргстекла, по коричневому линолеуму, и по белой известке стен, снизу покрытых полированными досками.
- Рота, сорок пять секунд, отбой! – гавкнул напоследок Кучеренко и мы радостным табуном понеслись по кубрикам. Ночные полеты сегодня не предвиделись – из каптерки явно тянуло жареной картошкой, и сержант торопился туда. Дневальный на тумбочке непроизвольно сглатывал слюну – это было видно по его ходящему вверх-вниз кадыку.
Кто-то на бегу смачно пинанул Курунзулаева в почти несуществующий зад. Еще полминуты – и в казарме повисла липкая тишина.

***

Курунзулаев впервые отличился еще в карантине. Все мы прибыли на призыв в обносках – все равно пропадать вещам, и кучка дедов выискивала в ворохе шмотья  более-менее пригодные для самоволок штаны и рубахи. Все прочее отправлялось в жадную пасть банной печи, из трубы которой уже клочками вываливался желтый тяжелый дым. Но Курунзулаев, аккуратно завернув в телогрейку кирзовые сапоги, подошел к сержанту и спросил светло и бесхитростно:
- А как домой вещи послать?
По закону каждый призывник имел право отправить на домашний адрес гражданскую одежду, но этим правом никто не пользовался – оттого и команды новобранцев были похожи на арестантские этапы из недавнего прошлого.
Пивший в это время чай Кучеренко сперва не понял вопроса, а когда уразумел суть просьбы, то взревел под оркестрованный хохот прочих дедов.
- Дух, ты охуел? Какая посылка?
- Мне домой надо отправить вещи. Телогрейку брат носить будет. И сапоги тоже.
Он смотрел на сержанта светлыми глазами и взгляд его напомнил мне взгляды древних, отживших свое и потому безропотно - добрых стариков. Теперь уже смеялся и сам сержант.
- У вас там что – одна телогрейка на всех, что ли?
- Нет, - спокойно и серьезно ответил Курунзулаев, - у меня пальто еще есть. Сестренка носить будет.
Деды уже валились лбами на стол, хлопали по нему ладонями, сгоняя стаи мелких серых мух, окружавших куски сахара. Курунзулаев обернулся на нас, и я, чиркнув своими глазами о его взгляд  моментально увидел все: и  клетчатое драповое пальто с нелепым цигейковым воротником, провисевшее в сельпо два года, и  кромешное захолустье забайкальского села; избу, наполненную запахами прорастающей в подполе картошки, помойного ведра, махорочного дыма, который дед пускает в приоткрытую печную дверцу, вчерашнего супа и несвежего белья. Увидел саму комнату с неровными известковыми стенами, по которым ползут витые провода, лампочку без абажура, крытый цветастой, с порезами, клеенкой стол, на котором разложила учебники сестренка Курунзулаева – такая же рыжая и худая, как он. Увидел я и переложенные ватой окна, за которыми безраздельно властвовала густая темнота забайкальской зимней ночи. Все это я представил так ясно, что мне стало неприятно видеть Курунзулаева – он заставил меня пожалеть его.
Курунзулаев все стоял возле дедов с видом ожидающей подачки собаки и это взбесило сержанта.
- Я не понял, духи охуели? – заорал он и в следующую секунду мы, в одних трусах и майках уже наматывали круги вокруг казармы. Наконец сержант успокоился.
Телогрейка и сапоги отправились в печь, нам, распаренным и сырым выдали новенькое х\б. До отбоя мы нашивали на него голубые погоны и петлицы.

***

Второй раз Курунзулаев отличился уже в части. Он был дневальным и стоял на тумбочке, когда в расположение вошел  замполит батальона. Как положено, Курунзулаев скомандовал: «Рота, смирно», и все вернулись к своим занятиям. Дневальные скребли штык - ножами пол, деды в ленинской комнате потихоньку играли в карты, пока мы засыпали над раскрытыми уставами.
Опять хлопнула дверь. Теперь вошел сам комбат. Курунзулаев молча отдал ему честь, глядя на майора все тем же светлым стариковским взглядом, но команды «смирно» не отдал.
- Я не понял, товарищ солдат, а где команда «смирно»?
- Комбат здесь, - серьезно и уважительно ответил ему Курунзулаев.
- Да? А я тогда кто? *** собачий? – моментально вскабанел комбат, и ринулся в канцелярию. Через минуту оттуда выскочил ротный и бешено построил роту.
-    Кучеренко, ко мне!
- Товарищ старший лейтенант, сержант Кучеренко по вашему приказанию прибыл! – доложил перепуганный Кучеренко.
- И хули с того, что ты прибыл?
Старший лейтенант Вольский совсем недавно принял роту, минуя должность взводного, и потому матерился хоть и лихо, но неумело, как подростки из хороших семей, не забывающие поглядывать на балкон, что бы проверить – нет ли там родителей.
- У тебя бойцы не знают, кто командир батальона, а кто замполит. И как они будут присягу принимать? Ты что, бля, гражданку, что ли почуял? Я тебе нарисую последнюю партию и чистые погоны на прощание, хочешь? Работай!
Работать Кучеренко, или, как мы его уже окрестили, Кучер, стал после обеда, когда мы, мокрые от духоты столовой и от раскаленного борща на комбижире, построились у казармы, положенного получасового отдыха не наступило.
- Рота, нале-во! На спортплощадку… Бегооооом ааарш!
На спортплощадке Кучер, развалившись на трибуне футбольного поля, сыто смотрел, как мы наматываем круги под жестоким среднеазиатским солнцем. В желудках болтались борщ и перловка. Рота икала, рыгала и пердела, но обреченно шла на третий заход. Я очень хотел оказаться сейчас под скамейками трибун, в пыльной тени, рядом с полумертвым одуванчиком и довольно длинным окурком.  Его только что выкинул Кучеренко. Я ощущал, как замечательно было бы там вытянуться, закрыть глаза и дышать, дышать, дышать…
В нашу шеренгу внезапно стал кто-то втискиваться сзади, сломав строй. Это был Курунзулаев.
- Куда прешь, пидор, - психанул Берк и сработал локтем в живот Курунзулаеву.
- Меня там пинают сзади, – как ни в чем не бывало, сообщил он, словно мы сидели в курилке, а не мотали уже пятый круг. Толстый Селюков потерял сознание, и его поволокли в медпункт жилистый уголовник Ананьев и толсторожий весельчак Котовский. Мы завидовали им, больше, чем Кучеру, которому через две недели предстоял дембель. Литовца Сервидеса вырвало.
- Я не понял, что там за стадо, - заметил Кучеренко втиснувшегося не в свой ряд Курунзулаева, - а ну, стой раз-два. Упор лежа принять!
Теперь злобное солнце жгло уши. Мы на счет раз-два сгибали и разгибали руки в локтях, не забывая при этом ритмично скандировать: - Командир батальона майор Юдин! Замполит батальона майор Тюрин!
Курунзулаев отжимался легко, расставив в серой пыли мосластые кисти рук.
- Хули ему, - сплюнул Берк, – легкий, шестидесяти кило и то нет. В самом Берке было восемьдесят пять килограмм, он имел значок КМС по боксу и не попал в спортроту потому, что в первый же день на сборке отмудохал трех дедов, собиравших с призывников деньги.
- Отставить отжимания! – наконец надоело сатрапствовать Кучеренке.
- Построились. Нале-во. В казарму шагом марш! Смотрите, воду не пейте сразу. Печенку покончаете, – напутствовал он нас.
Но мы кинулись в умывальник, и жадно сосали из кранов тепловатую хлорную воду, толкая друг друга в шеи и плечи стриженными колючими головами.
Напившись, Ананьев внезапно, с разворота, хлестанул Курунзулаева по скуле.
- Чмо, бля!
Курунзулаев даже не пошатнулся. Он смотрел на Анаьева своим добрым прозрачным взглядом, словно собирался сказать ему что-то хорошее.
- Хули ты вылупился! Еще раз такой залет и я тебя, как чушка, забью.
- Завязывай, Витя, - влез я, - он же не специально.
- Я сказал, еще раз и вафля ему! Дебила кусок.

***

Следующий раз случился уже завтра. После завтрака нас повели на медосмотр. Те, кто уже прошел его, расположились в тени тополей и жадно впитывали всем телом минуты драгоценного ничегонеделания. Идиллию прервал капитан медслужбы Журавлев.
- А что это за лежбище котиков тут? Сержант! Какого хера ты тут пляж устроил?
Нас моментально построили – к тому же последние бойцы покинули санчасть. Не было только Курунзулаева. Кучеренко на несколько секунд окаменел от бешенства.
- Кто его видел последний раз? – краснея, заорал он.
- Да вон он, идет, товарищ сержант, - углядел Курунзулаева Котовский.
- Ку..Курунзулаев, бля! Ты совсем, что ли, охуел? Ты где был?
- А вон там, - мирно, по-домашнему ответил Курунзулаев, указав мосластой рукой на притулившийся кирпичный коробок солдатской чайной. Мы были в шоке.
Денег во всей роте не было ни у кого, и заядлые курильщики запросто собирали окурки в урнах и на полу курилки. Все домашние рубли мы спустили еще в поезде, который тащился по плоской захламленной степи на юг, везя нас в неизвестность. Эта неизвестность заставила нас в первый же вечер купить у проводника несколько бутылок водки, и мы выпили ее – теплую и вонючую, по очереди в тамбуре. Курунзулаев на водку не скидывался – он уже тогда находился вне зоны внимания будущего подразделения. Никто не мог предположить, что у него завалялись какие-то копейки и сейчас он спокойно дожевывал купленную в чипке булочку. Две другие выпирали у него из карманов галифе. По армейским законам он совершил совершенно невообразимый для духа поступок.
Кучеренко с ловкостью тюремного контролера извлек  булочки и протянув одну из них ему, сказал:
- Жри.
Курунзулаев с видимым удовольствием зажевал.
- Вот чмо… - простонал кто-то в строю.
- Жри вторую!
- А я больше не хочу, - буднично ответил Курунзулаев. - Я потом. С чаем.
- Бля. Убью, – бессильно выдохнул Берк.
- Курунзулаев, ты правда такой ****утый, или закосить решил? – спросил сержант и забрав булочку обратно, зашвырнул ее куда-то в обрамленную сухими акациями аллею. Курунзулаев проводил ее спокойным взглядом, как наигравшийся и уставший котенок бумажный фантик.
А потом все повторилось – десять кругов на стадионе. Жгучий воздух плавил гортань и бронхи, и я на седьмом круге этого ада  уже был готов в приступе мгновенного безумства изменить траекторию, и уйти по прямой из хрипящей потной колонны. Но там, за стадионом таилась расплавленная пустыня – и она обещала медленную, но неотвратимую смерть. И опять мы отжимались, и быстрее и легче всех отживался Курунзулаев, растопырив несуразно длинные пальцы.

***

Били Курунзулаева после отбоя в умывальнике. Я зашел туда, что бы постирать просоленную хэбэшку, и увидел, как Ананьев. которого мы уже окрестили Анашой, прицельными ударами разбивал лицо Курунзулаеву. Тот не закрывался и не уворачивался от ударов. Только после одного, особенно сильного, сказал с детским удивлением:
- Больно!
Из его крупного хрящеватого носа капали капли крови, и ударяясь о желтый кафель пола, становились похожими на толстых пауков с короткими ножками.
- На хрена ты это, Анаша? – спросил я, доставая сигарету, - ты же видишь, он тебе даже ответить не может.
- А ты чего впрягаешься? Тебя не задолбало за это чмо бегать и отжиматься? Меня – задолбало. Будет огребаться, пока не поймет - что почем. Или ты тоже хочешь?
Анаша был возбужден кровью и безответностью жертвы. Я успел понять, что он сейчас ударит меня за мгновение до самого удара. Я отклонился влево и его кулак влепился в прохладную кафельную стенку. Правой рукой я из-под низу подбросил его  подбородок и уже хотел всей тяжестью тела слева врезать по скуле. Но тут на меня сзади обрушился земляк Анаши – толсторожий Котовский. Он зажал меня в захвате, а Анаша уже отошел от удара и приготовился бить в живот.
Спас меня Берк. Возникнув в умывальнике, он сперва двумя кроссами успокоил Анашу, а затем дал Котовскому в ухо совсем не по-боксерски.
- Все, пацаны. Завязали! В наряд захотели или что? – встал он между нами надежным миротворческим щитом.
- А хули он за это чмо впрягается? - провыл поникший Анаша, - я его не трогал.
- Все, завязали. Ты как, нормально? – спросил Берк Анашу, – а ты, Жека? - повернулся он к Котовскому.
- Короче так, ты Витек, Курунзулая этого не трогай, а ты – повернулся он ко мне, - тоже руки при себе держи. Нас и так дрочат, все, кому не лень, так еще и мы друг друга плющить будем?
Котовский не возражал. Анаша пробурчал «Ладно, посмотрим», и уплелся из умывальника. Берк уселся рядом на подоконник. Спины приятно холодила короткая ночь. За казармой, на взлетной полосе, ревели моторами готовые к боевому дежурству ракетоносцы. Курунзулаев старательно мыл лицо.
- Как такого в армию взяли, понять не могу, - сказал Берк и пошел спать.

***

Анаша и вправду отстал от  Курунзулаева, но только в плане мордобоя. Зато он потешался над ним с изощренностью лагерной фантазии. Анаша успел до призыва два года отмотать на малолетке и теперь развлекал казарму арестантскими приколами. Он, например, заставлял Курунзулаева обращатся к унитазу, прежде чем спустить воду:
- Товарищ унитаз, разрешите смыть гавно?
Или к выключателю:
- Товарищ выключатель, разрешите вас выключить.
Однако все эти приколы Курунзулаев принимал как веселую игру и кажется, даже привязывался к Анаше, как привязываются бездомные щенки к мимоходом погладившим их прохожим. А я временами натыкался на его добрый стариковский взгляд и опять против воли видел и клетчатое пальто, и пропитанную запахом обреченности избу, и рыжую сестренку. И тогда мне становилось так же неуютно и тревожно, как в детстве, когда я прикармливал в сарайчике соседнего дома щенков и котят, таскал им молоко и колбасу, а потом вдруг они пропадали.
Иногда, в моменты хорошего настроения, Анаша кричал через всю казарму:
- Курунзулаев! Чё идешь, как в штаны навалил?
И Курунзулаев с виноватой улыбкой заученно отвечал:
- Подлянку шьешь, начальник!

***
В день перед присягой рота наводила порядок в расположении и на территории. Я стоял на тумбочке. Курузулаев, отклячив тощий зад, тер штык-ножом линолеумный пол, соскребая черные мазки от подошв. За какой-то очередной залет он был в наряде уже третьи сутки, и только я заметил, что с его лица исчезла вечная улыбка, и погас светлый стариковский взгляд. Лицо Курунзулаева стало маской – неподвижной и пугающе-спокойной.
Хлопнула обитая рейкой дверь. В роту ворвался злой, как черт, Анаша.
- Ты чё, Витек, огреб что ли?
- Да пошло оно все! Деньги просрал где-то, три рубля!
- Ни хера себе! Откуда дровишки?
- Мать прислала в письме. Хотел сигареты сбегать купить, пока плац пидорасим, и хер по всей морде. У тебя есть курить?
- Откуда?
- Пойду у Жеки спрошу.
Проходя мимо расщеперенного Курунзулаева, Анаша внезапно пнул его по заду и вторым пинком опрокинул ведро с водой. Грязная жижа залила только что отдраенный им пол.
- Хули ты тут раком встал, бля? – рявкнул Анаша и пошел в умывальник. Курунзулаев поднялся с колен, отряхнул их, без суеты, деловито подобрал штык-нож, обтер его о галифе и какой-то несвойственной ему, мягкой перекатывающейся походкой тоже зашел в умывальную комнату. Я услышал короткий вскрик, перешедший в вой и визг, а затем в захлебывающееся бульканье. На кафеле под раковинами корчился Анаша. Одной рукой он шлепал по полу и шлепки эти становились все слабее и слабее, пока не превратились в судорожную тряску. Другой рукой он словно душил себя за горло, и из-под его пальцев сочилась кисельно-густая темная кровь. Наконец Анаша перестал душить себя, разжал руку, как-то шумно выдохнул и глаза его моментально покрылись мутной пленкой. Курунзулаев в это время полоскал в раковине штык-нож и вода была бледно-розовой. Он оглянулся на меня, привычно улыбнулся и сказал:
- Нож тупой. Наточить надо. Кого сделаешь-то таким ножом? – и опять повернулся к раковине, как баба к вороху невымытой посуды…

***

Курунзулаева увели автоматчики из комендантского взвода. Труп Анаши в сопровождении старшины уехал домой в Нерчинск. Кучеренко ушел на дембель в последней партии и – рядовым. Комбат получил строгий выговор. Ротный – неполное служебное. Постепенно все стало забываться.
В один из зимних вечеров я дежурил по роте. Старлей Вольский – по части. Мы как-то сблизились с ним: он брал у меня уроки игры на гитаре и по его просьбе я сочинял для краснодарской невесты – плотной зажиточной казачки романтические письма. Он записывал их под диктовку своим серьезным округлым полудетским почерком и каждый раз повторял одно и тоже:
- Не, ну надо же вот так взять и придумать? Да я б на твоем месте уже давно бы писателем был. Такие бы деньги зашибал! На «Ниве» бы ездил.
Вишневая «Нива» была темой номер три в наших разговорах, после гитары и казачки. Я уже знал устройство этой машины в подробностях.
Вошел Берк. Он принес старлею ужин – тот не хотел прерывать наши занятия. Глядя на штык-нож на поясе Берка, я вспомнил про Курунзулаева.
- А…этот-то, - сморщил румяное гладкое лицо Вольский, - да там вообще паноптикум получился.
Оказалось, что отец Курунзулаева был профессиональным охотником и с детства таскал сына в тайгу. Приучал он его с малолетства и резать свиней и забивать коров. Как-то за год до призыва Курунзулаев с отцом пошли белковать, и напоролись на шатуна. Тот один ударом сломал позвоночник отцу, и не обращая внимания на Курунзулаева, стал поедать еще живой жертве лицо. Курунзулаев сделал все так, как учил отец. Он намотал телогрейку на руку, сунул ее в пасть недовольно заревевшему медведю, а другой рукой сунул охотничий нож зверю под левое ребро и успел еще провернуть лезвие, а затем отбежать. Курунзулаев пришел в село и молчал, а труп отца и тушу медведя привезли местные мужики. Слава о Курунзулаеве выплеснулась даже на страницы районной газеты, только никто не заметил, что он тихо и безоговорочно сошел с ума. Впрочем, внешне это особо не проявлялось.
- Его и в армию-то то брать не должны были, - рассказывал ротный, прожевывая макароны - «ракушки», политые оранжевым котлетным соусом, - не знаю, куда комиссия смотрела. В окружном госпитале только разобрались. Сейчас он в дурке. Там его залечат, - добавил он даже с каким-то сожалением.
- А ты не помнишь, как его звали? - спросил вдруг Берк, когда мы вышли в курилку.
Я понял, что никогда этого не знал. Из всех подробностей мне запомнилось только это самое дурацкое клетчатое пальто. Хотя с чего я взял, что оно именно клетчатое?