Про Пармёнову любовь, про Раису Саввичну
А Раиса уже тогда была взрослой и интересной девушкой, и на Пармёновы ухаживания отвечала снисходительно. Закинув на плечо мокрую тряпку и сморкаясь в передник говорила, что у него, Пармёна, мол даже усы еще не растут, в отличии от Якубовича Леонид Аркадича, например. Пармён серчал, бежал в дом и слезно смотрелся в зеркало, прикладывая клок синтетического ворса из одежной щетки, примеряя на себя усы. И серчал еще сильней: усы ему никак не шли. И возникало желание этому Якубовичу сделать какую-нибудь неожиданную гнусь, чтоб на все времена!
Ближе к осени у Раисы все чаще стал появляться незнакомый гражданин по имени Лёнька. Приезжал из соседнего села на скрипучем велосипеде Аист с багажником. Шевеля пшеничными усами прислонял его к штакетнику, и подолгу засиживался в гостях. "Наверняка сидит там, с чаем в блюдце, пряничек печатный кушает, да накручивает лихо усы свои мокрые, тараканище, ети-ево-мать в усы, в хвост и в гриву!" - ревновал Пармён. И по ревности этой как-то раз проколол Аисту заднее колесо и скрутил левую педаль. Намекнуть хотел. Усатый Лёнька из-за этого остался тогда ночевать у Раисы, а через две недели, развесив окрест по деревьям цветные ленты, они сыграли свадьбу. Приличный человек оказался...
Так и жили рядом. Лёнька высекая искры точил топор, колол наотмашь какие-то дрова, да разбирал-смазывал Аиста. Раиса производила щи на кухне, латала Лёнькины портки, пахнущие толчеными каштанами, гремела тазами, да белье сушила без конца. Пармён Савелич мечтал об усах и лазал через забор воровать колотые Лёнькой дрова. Но жили тихо, в целом. Собаку Бориса соседи ещё не завели, так что лаять на Пармёна было еще некому.
Да потом случилось всеж.
В теплом бабьелетнем вечеру, молчаливой и тайной тропой, свидетельницей воровских наклонностей, пришел Пармён Савелич к дровнице. Стал ритмично складывать дровишки в левую руку ковшом согнутую. И вот уже последнее-препоследнее поленце подцепил, и хоть не моглось уже вроде, да жадность уж совсем отчаянно флагом махала в тот вечер, компрометировала. И на этом самом месте Лёнька вдруг выскочил из дому в темноту по нужде. По большой нужде, по походке было видно. Пармён Савелич в кусты шагнуть успел, затаился: весь пульсирует, сердце заходится, как в цирке с акробатами. Лёнька шаркая калошами, торопливо шагал полумерами в сторону Пармёна. У дровницы под кустами крякнул, махнул рукой, и портки спустив присел, сопя по-ежиному. Не донёс тяжесть и вздутие до сортира. И в тот самый момент, когда звук и запах сошлись в едином порыве, Пармён Савелич выскочил из под ракитового куста с пародийным криком "Автомоби-и-иль!", уронил Лёньку наземь, и вдоль штакетника помчал роняя изъятые дрова. Под матюки и рычание за спиной выскочил из калитки на большак, в сторону околицы побежал, прыгая упруго, и приплясывая дровишки раскидывал, и смеялся до слез… Кричал на все село – "Лё-ё-онька-дрист!", на длинной "ё" давал "петуха", и загибался со смеху, счастливый, как щенок, вырвавшийся из ошейника.
Уже через полчаса Лёнька стучал в дверь Пармёну и орал: "Открывай, нехристь!", – до охрипу орал. Громко грозился сельсоветом, участковым и самыми популярными членами ЦК КПСС. Уже в заполночи сходил разбудил Савель Пармёныча, чтобы тот наставил брата на дорогу честности и соблюдения восьмой заповеди: "Не укради". Савелий Пармёныч постучал условным стуком в дверь, принюхался, покряхтел-повздыхал шумно, и стал Лёньке что-то неразборчиво басить тромбоном. Раиса Саввична, судя по звукам, квохтала вокруг однотонно, несушкой порхая вокруг ненаглядного. А Пармён Савелич в это время лежал в саду, на стожке соломы, прыскал беззвучно смехом в темноту, отряхивая с душегрейки прилипшую березовую кору и паутину. Не заботило его как дальше жить будет рядом с ними. А ничего и не было в общем-то. Здороваться только перестали, да собаку Бориса завели.
Время шло положенным счетом: рвались и скуривались листочки с календарей-численников, тикали и такали часы с кукушкой, и перетягивались гирьки на цепочке настенных дофронтовых часов. В общей сложности Пармён Савелич утянул этой самой цепочки наверное тысячу километров и сотни килограмм, да календарей скрутил в "козьи ножки" на десятки лет. Старела Раиса Саввична, ушел от нее усатый Лёнька (в Москву, говорят подался), дряхлела кукушка в часах, осыпая пол облупившейся краской, и лишь Пармён молодел душой, подкладывая в топку печечки поколотый на дрова телеграфный столб.
Сентябрь 2016
Свидетельство о публикации №216093000948