Колыбельная для ангелов

                Любовь  Грищенко










                КОЛЫБЕЛЬНАЯ  ДЛЯ  АНГЕЛОВ

               

















                Краснодар
                «Новация»
                2016





УДК 821.161.1
ББК 84 (2Рос=Рус)6
Г 85









Грищенко, Любовь
Колыбельная для ангелов: роман   / Л.Грищенко. – Краснодар: Новация, 2016. – 527 с.


ISBN   978-5-9908357-5-7               
 УДК   821.161.1               
ББК    84(2Рос=Рус)6









     В новом романе автора повествуется о детстве, юности, дружбе, любви, предательстве,  жизни и смерти  убитого войной поколения, благодаря которому продолжает существовать страна и все живущие в ней граждане. Мы очень мало знаем об этих мужественных и загадочных людях, которым удалось  не только защитить мир от фашизма, но и заново восстановить страну, которой можно гордиться. Для нынешнего поколения остается загадкой – как им это удалось, где они черпали силу и дух, чтобы пройти через столько испытаний и не очерстветь, не потерять способность верить в жизнь, любовь и дружбу?
    В книге рассказана история  трех девочек - Иды, Эмилии и Дарьи, судьбы которых так тесно переплелись, что составили одну большую судьбу, которая может быть интересна новому поколению – по-другому чувствующему, думающему, переживающему, по-другому понимающему свою ответственность перед тем, что называется  простым и емким словом - ЖИЗНЬ.


 



                Книга посвящается нашим дорогим               
                родителям – участникам Великой         
                Отечественной войны, благодаря         
                которым мы и родились на свет –
                Грищенко Олимпиаде Георгиевне, Майер 
                Георгию Александровичу, Соловей
                Анастасии Ефимовне, Соловей Антону
                Афанасьевичу  и всем ветеранам -            
                жившим и ныне здравствующим.
               


                Глава первая               


     Ида  не поняла, спит или проснулась. Чьи-то   руки  грубо и бесцеремонно переворачивали ее тело, натягивали одежду и пытались поднять  с кресла. «Господи,  неужели  ночные кошмары  стали реальностью? Надо открыть глаза, и все встанет на свои места», - успокаивала она себя. Однако вскоре поняла:  происходящее никакого отношения к изнуряющим ее сновидениям не имеет.   Чужие руки действительно не только отрывали ее скрюченное тело от кресла, но и принуждали его двигаться в неизвестном  направлении.
    Последние десять лет Ида не выходила из  квартиры даже для того, чтобы подышать воздухом,  поэтому волна смертельного ужаса затуманила  мозг, и она закричала:
    - Кто вы такие?!  Куда меня тащите?!  Оставьте меня в покое, прошу вас! Не делайте мне больно! Я не могу ходить! Я слепая!
    -- Мама, ради бога, не сопротивляйся! Держись за меня! Надо добраться до машины скорой помощи. Тебе надо в больницу! Ты упала и потеряла сознание,– как сквозь вату услышала она голос сына. Однако его слова вызвали у нее панику и желание во что бы то ни стало остаться в кресле.
    -- Зачем в больницу? Не хочу  в больницу! Не трогайте меня! Посадите на место!– Отбивалась она от  его попыток вывести ее из квартиры.
    За свою долгую жизнь Ида лишь пару раз лежала в больнице, когда рожала сыновей, поэтому лечебных учреждений  боялась  пуще смерти.
    -- Мама, у тебя  сердечный приступ! Надо постараться дойти до машины, а то у медиков не оказалось носилок. Помоги же мне, мама! Тут всего десять метров! Не бойся, я тебя держу,- уговаривал сын  Иду.
    -- Верните меня в кресло! Я не могу ходить! Я  ничего не вижу! Зачем  вы  надо мной издеваетесь?!  Ой, люди, помогите! Ой-ой-ой! Больно!
    Воздух с резким, скребущим звуком задел ее голосовые связки на вдохе, после чего раздался жуткий душераздирающий крик, вырвавшийся из глубин грудной клетки, который удивил и  ее саму – таким  пронзительным и утробным он оказался. Чем громче она кричала, тем большее  наслаждение испытывала, освобождаясь разом от всех  моральных запретов, накопленных обид, злости и страха, которые держали ее душу в тисках на протяжении всей  жизни.  Так Ида кричала лишь однажды,  покидая утробу  матери, о чем, конечно, не помнила, но мозг зачем-то услужливо освободил ее  от младенческой амнезии, и она не могла остановиться:  исторгаемые ею звуки делали ее свободной от всего, даже от ненавистной старости.  В бурном порыве  страха, непреодолимом, как эпилептический припадок, все ее тело  содрогалось от икоты и крика, боролось, сопротивлялось, поэтому  и жило.
    На  шум  выбежали перепуганные соседи, но, узнав Иду, ее сына и невестку, увидев людей в белых халатах, успокоились и поспешно скрылись за дверями своих квартир.
    Сознание вернулось к Иде лишь в машине скорой помощи,  подпрыгивающей на каждой кочке, словно старая телега, вынуждая и ее тело подпрыгивать вместе с ней. Волна невыносимой боли вновь прихлынула к сердцу Иды, поднялась к горлу и готова была ударить кинжалом, разорвать на части грудь и снова лишить сознания, но она силой воли заставила себя дышать. «Боже мой, куда они меня  везут? В больницу или  богадельню? Может, на кладбище? – Задавалась она  вопросами, и что-то похожее на загадочную улыбку тенью пробежало по ее перекошенному от боли лицу. - Может, они думают, что я мертва?  Может, так и есть на самом деле, а я этого  не заметила?» - пронеслось в голове, и она снова запричитала:
    -- Ой-ой-ой! Зачем вы меня так трясете? Куда везете? Посадите немедленно в кресло, прошу вас! Я же без него не могу!
    -- Мама, потерпите немного! Сейчас приедем! Врачи вам помогут! – Уговаривала  невестка, придерживая Иду на носилках. – Еще пару километров, и мы будем на месте! Если с вашим сердцем все в порядке, мы вернем вас в любимое кресло. Не волнуйтесь, оно никуда   не денется.
     Иду  переложили на каталку и  снова куда-то повезли.  От чрезмерного эмоционального напряжения и  пугающей неизвестности она даже перестала кричать – силы ее оставили. Лишь  в приемном покое,  обретя устойчивое равновесие, она отдышалась.   Сознание  медленно возвращалось к ней, прерываясь провалами в беспамятство, и она уже могла адекватно воспринимать человеческую речь, хотя и не понимала  до конца смысла происходящего.
    -- Мама, не пугайся. Мы сейчас в приемном покое больницы. Тебе сделают необходимые обследования и решат вопрос о госпитализации, если в этом будет необходимость, - объяснял   сын, внимательно вглядываясь в  страдальческое лицо матери. – Хочешь воды?
    -- Хочу. Но зачем вы меня сюда привезли? Я же  слепая и в больнице  не выживу.  Вам надоело со мной возиться, вот вы и решили от меня избавиться, - пробормотала она, жадно прильнув к бутылке.
   -- Зачем ты такое говоришь? Мы тебя  хоть раз оставили без внимания за последние сорок лет?  И в больнице  не бросим,  будем   находиться с тобой круглосуточно.
    -- Вы надолго уехали, поэтому мне и стало плохо! – Мстительно сказала она. - Лера все время  тащит тебя к своим родственникам, делать ей нечего, а ты ходишь у нее на поводу!
  -- Мама, ты не справедлива! Во-первых,  с тобой находилась сиделка. Во-вторых, у Леры на Украине есть сестры, по которым она скучает. Да и мне они не безразличны, так что не капризничай. Мы отсутствовали  пару недель.
    Разговор мог перерасти в ссору, но  вмешалась Лера:
    -- Юра, не спорь с  матерью.  Ей и так плохо. Давай спокойно дождемся кардиолога. Мне кажется, мы напрасно тратим время и ее силы, - и глазами показала на происходящее у стойки.
    Работники скорой помощи  безуспешно пытались передать  пациентку  дежурной сестре приемного отделения и  уехать на новый вызов, но та, услышав, сколько бабусе лет, принялась грубо отчитывать молоденьких специалистов, словно провинившихся школьников.
    -- Зачем вы ее сюда притащили?! У нас специализированное сердечно - сосудистое отделение для  «инфарктников» и «инсультников», а не дом престарелых! У нас нет свободных мест! Что мы  с ней будем делать? Она же совершенно беспомощна!  Везите ее в кардиологию по  месту жительства! Вы, наверное, новенькие и местных правил не знаете?!
    Однако  девушки оказались не робкого десятка.
    -- У бабушки подозрение на инфаркт. Вот ее кардиограмма и история болезни. К тому же она инвалид первой группы и ветеран войны,  и  вы не имеете права отказать ей в госпитализации. Пока мы будем катать ее по городу, она умрет! Принимайте  или пишите  отказ! - И, получив  необходимые подписи, поспешно удалились, бросив на ходу Юрию:  «Будьте настойчивее, а то  вашу мать вернут обратно».
    В приемном покое, напоминающем преддверие ада, находилось немало людей, нуждающихся в срочной помощи, но к ним никто не торопился, и они обреченно ждали то ли прихода врача, то ли смерти. Кто-то  стонал, кто-то  плакал, кто-то давал последние распоряжения родственникам, и только самые мужественные тихо лежали на каталках, прикрыв от боли и усталости глаза,   мертвенно бледные и угасающие.
    Самой беспокойной оказалась Ида. Жесткий и неудобный топчан доставлял ей столько страданий, что она через каждые пять минут просила   то ее накрыть, то перевернуть, то дать воды, то посадить  в кресло. Иногда она проваливалась в забытье и затихала, но не надолго.
    -- Где я?  Где я нахожусь? Что это за люди разговаривают в моей квартире? Почему они здесь? Я никого не приглашала, – раздавался ее испуганный голос, и Юрий уже в который раз принимался объяснять, почему она не дома.
    После нескольких часов томительного ожидания Лера, не выдержав стенаний свекрови,  попыталась выяснять, почему никто не торопится оказывать помощь пожилому человеку с подозрением на инфаркт.
    -- Мы уже два часа находимся в приемном покое, а к нашей матери еще никто не подошел.  Почему до сих пор нет дежурного врача?
    -- Он занят  тяжелыми больными! – отрезала раздраженно медсестра. - Освободится и подойдет! Ждите своей очереди!
    -- Простите,  вы ничего не перепутали? Нас действительно привезли в больницу, а не в магазин? О какой очереди вы говорите? Нашей матери нужна срочная помощь, у нее плохо с сердцем.
    -- Всем плохо! Кому сейчас хорошо? У меня тоже повышенное давление, но я ведь не кричу, -  ответила молодая женщина с ярко выраженными признаками мизантропии на размалеванном  лице.
    -- У меня складывается впечатление, что вы  специально ждете, когда она умрет в приемном покое, чтобы не испортить себе больничную статистику! Если вы сейчас же не пригласите доктора, я начну звонить во все инстанции, и у вас будут неприятности.
    -- Звоните, куда хотите! - разозлилась медсестра. - Быстрее все равно не получится! Ждите!
    Угроза хоть и не напугала грубых девиц, но действие возымела, и через некоторое время появились мрачные медсестры с чемоданчиками, которые, наконец, сняли кардиограмму, взяли анализ крови и, словно призраки, растворились в  лабиринтах клиники.
    Больше к Иде никто не подходил и не проявлял никакого интереса. Незаметно исчезли друг за другом и остальные пациенты, видно, дождавшиеся своей очереди, и в приемном покое осталась лишь она и ее дети.      
    Когда ожидание мифического доктора продлилось еще пару часов, и одеревеневшее тело  Иды снова дало о себе знать резкой болью в грудной клетке, суставах и голове, она  без всякой надежды тихо попросила сына:
    -- Юра, не мучайте меня! Отвезите домой  и посадите в кресло. Не нужна мне никакая больница, я там умру.
    Сын предпринял робкую попытку еще раз напомнить  медсестрам о  больной матери, но, те,  словно специально натренированные на грубость и жестокость,  резко  ответили:
    -- Отстаньте и не мешайте  работать! Совсем  обнаглели! Мы же русским языком  сказали – ждите!
    Большую часть своей жизни Юрий провел в морях и  чужих странах, поэтому имел весьма смутные представления о том, что на самом деле происходит в его собственной стране, и как живут его соотечественники. Впервые оказавшись в подобной ситуации, столкнувшись с  бесчеловечным отношением людей самой гуманной профессии,  он сник, растерялся и не знал, как поставить на место  молодых и напористых грубиянок. Увидев  ошеломленное и беспомощное выражение  лица мужа, Лера кинулась к страдающим от скуки медсестрам.
    -- Немедленно! Слышите, немедленно пригласите  дежурного врача, а то я за себя не ручаюсь! – она схватила телефонную трубку и поднесла к уху размалеванной девицы. - Звоните, и пусть он  спустится! Пятый час мы ждем его помощи! Пятый час! Вы  совсем    потеряли совесть?!
    Медсестра,  не прекращая  перемалывать челюстями   жевательную резинку, неохотно набрала номер:
    -- Алексей Петрович, тут родственники столетней пациентки, которую «скорая» привезла, сильно нервничают. Угрожают пожаловаться в вышестоящие инстанции, если вы ее не осмотрите, и записывают  все на диктофон. Что  им сказать? – И, выслушав, видно, его эмоциональную тираду, лениво выдавила:
    -- Ждите, сейчас придет.
    Врач появился через полчаса с кипой бумаг в руке и со страдальческим выражением на лице, словно со дня появления на свет мучился генетически обусловленной мигренью. Ему было не больше сорока, но профессия уже успела отложить свой деструктивный отпечаток на его внешности, душе и психике, поэтому он казался старше своих лет, уставшим и потерявшим интерес ко всему на свете. Казалось, что доктор и саму жизнь воспринимает  не как божественное чудо, а как примитивный  биологический процесс, а пациентов – как «зловредную биомассу», приговоренную  природой к неизбежному страданию и умиранию. Он чувствовал себя беспомощным и  раздраженным, когда  эта биомасса  изо всех сил цеплялась за свою угасающую жизнь, лишая тем самым  покоя  и себя, и его.
    -- Вы родственники Иды Михайловны? - Опустив глаза, спросил доктор. - К сожалению, поместить в нашу клинику мы ее не сможем. Для этого нет серьезных оснований. Инфаркта у нее нет. Имеется лишь хроническая мерцательная аритмия, которая должна лечиться   по месту жительства. А с учетом того, что ей девяносто, и она слепая, мы…
    Договорить он не успел.  Лера хоть и предполагала подобное развитие событий, но в глубине души  надеялась хотя бы на  инструментальное сочувствие, поэтому грубый цинизм возмутил ее до глубины души.
    -- Молодой человек, в приемном покое вы продержали пять часов  очень больного и очень пожилого человека лишь для того, чтобы сейчас  нам это сказать?! Вы здесь, собственно, кто?
    -- Что за глупый вопрос?  Я - рвач! То есть – врач! – Дернувшись всем телом,  исправил он  оговорку.  - Или вы ожидали увидеть кого-то другого?
    -- Вот именно! Мы ожидали помощи врача, а не рвача! Но, кажется, столкнулись именно с последним! - Муж дергал Леру за руку, чтобы остановить   ее гнев, опасаясь, что мужчина в белом халате вообще откажет матери в помощи, но она не унималась.-  Молодой человек,  вы кто по специальности? На вашем халате нет никаких опознавательных знаков!  Может, к нашей матери вместо дежурного врача  направили  ветеринара или патологоанатома!  Откуда нам знать?
    --  Не придирайтесь к словам и не кричите на меня! Я - дежурный кардиолог.
    -- Если вы тот, за кого себя выдаете, то почему в течение пяти часов не нашли времени подойти к нашей матери?!  Ее возраст напугал? Решили, что сердечный приступ пройдет без вашей участи или унесет ее на тот свет, и клиника не будете к этому причастна? Совесть у вас есть?
    Молодой человек искренне не понимал, о чем говорит эта сумасшедшая.  В медицинском институте он изучал все что угодно, кроме таких нравственных категорий,  как честь, долг, совесть, душа, ответственность, сочувствие и сопереживание,  бережное отношением к пациенту и обязанность бороться за его жизнь до последнего вздоха. 
    Не он один был в этом виновен. Реформа постсоветского вузовского образования  убрала из медицинских программ эти  «сентиментальные понятия»,   оставив от целостного человека лишь его органы и системы, которые они и лечили по общепринятым схемам, привнесенным с Запада, не забивая  голову высокими материями и даже не особо  заботясь о результатах своего врачевания. Разработанные  мерзавцами–коллаборационистами  новые МЭСы (медико-экономические комплексы) взамен прежних  Семашковских и циничный принцип - «история болезни пишется для прокурора»,  стали основополагающими  в медицинской практике, на которые  и ориентировалось молодое поколение плохо обученных эскулапов.
    Почти все клиники страны  были укомплектованы именно такими амбициозными недоучками, менеджерами всех мастей, циничными жлобами и «образованцами» от медицины, возомнившими себя посланниками Бога, которые не всегда умели правильно написать название лекарства  на латыни и даже не разговаривали с простыми смертными, если у тех не было денег.     Медицинская помощь оказалась  по карману  лишь тем, кто имел власть,  материальные ресурсы и  доступ к высокопрофессиональным специалистам. Однако и эти преимущества еще не гарантировали пациентам ни точной диагностики,  ни правильного лечения, ни выздоровления. Скорее, наоборот: таких лечили до тех пор, пока у них не заканчивались денежные знаки или сама жизнь. Остальные смертные ставили себе диагнозы самостоятельно и лечились исключительно по рекомендациям ведущих назойливых и пугающих телепередач: «Жить здорово», «О главном», «Здоровье», «Доброго здоровьица», испытывая черную зависть к тем, кто лично оказался в поле зрения специалистов этих программ и профессионалов от Бога.
    У многих людей, чудом выживших после безграмотного лечения, складывалось  устойчивое убеждение, что все медики страны  вступили в тайный сговор с самим  Дьяволом, требовавшего от них  снижения численности народонаселения с помощью паллиативного лечения, фармакологического и психологического холокоста.
    Особенно уязвимыми и незащищенными перед врачевателями оказались люди пенсионного возраста, отдавшие  все свои силы на благо Родины и утратившие  здоровье и ценность не только для  природы и общества, но и для своих родных. Именно поэтому их преждевременная смерть была не только желательна, но и хорошо спланирована на государственном уровне. Даже не совсем грамотные люди понимали, что  бесконечные  антигуманные  реформы  в медицине   ускоряли  этот освободительный процесс от биологического и социального балласта развивающейся в сторону дикого капитализма  страны.  Анекдот, гулявший по стране,  что правительство, наконец, по-настоящему побеспокоилось о пенсионерах  и разрешило им переходить дорогу на красный свет,  уже не вызывал смеха у последних, а нервную икоту и риторический вопрос:  «За что?!».
    В некоторых клиниках доходило до полного абсурда. Рядом с приемным покоем устраивали свой бизнес предприимчивые циники ритуальных служб, которые радовались каждому умершему, словно солидному выигрышу в лотерею. Коридоры лечебных учреждений были завалены роскошными погребальными венками, лентами, гробами на любой вкус, и услужливые молодые люди с хищными лицами нетерпеливо сновали по коридорам, готовые разделить горе  людей, потерявших родных или близких, не отходя от покойника. Правда, за большие деньги. Для полного завершения кафкианского абсурда недоставало лишь плаката со словами Данте из  «Божественной комедии»: «Оставь надежду всяк сюда входящий. Живое все умрет!  А мертвое родится!».
    Больные, доставленные в клиники «скорой» помощью или родственниками, взирая на такую картину, теряли не только надежду на выздоровление, но и сознание от страха, что попали  на фабрику смерти, в которой замурован выход. Возмущенные горожане с трудом  добились того, чтобы представители ритуальных служб вместе с их скорбным товаром убрались из городских лечебных учреждений, но те договаривались с патологоанатомами и докторами о предоставлении им сведений об ушедших в мир иной и платили  за эту информацию хорошие деньги. Фабрики смерти работали  во всю мощь круглосуточно и без выходных, и растерянные от горя люди не могли отбиться от их назойливых и дорогих услуг.
    Молодой человек, видно, тоже  служивший  Дьяволу, а не Богу, на вопрос отреагировал незамедлительно и возмущенно.
    -- Причем здесь совесть?! В церковь идите с такими призывами! Мы здесь людей спасаем, а вы мне нравоучения  читаете!
    -- Так спасайте же! Почему  время тянете?! Мы же за этим сюда и приехали!
    -- От чего ее спасать прикажете? От старости? Вы знаете, что медицина пока не придумала  способов  ее лечения?
    -- Послушайте, молодой человек, такого диагноза, как старость, нет в списке перечня заболеваний Всемирной организации здравоохранения, и вам это  известно лучше меня.  Если бы она сопровождалась такими симптомами, как у нашей матери,  то люди  на земле уже  давно бы  вымерли!
    -- О каких симптомах вы говорите? – Не понял эскулап. 
    -- Непрерывная икота, тошнота, боль в грудной клетке, которая вынуждает ее кричать, отказ от приема пищи, потеря сознания! Разве это проявления  лишь глубокой старости?!  Судя по симптомам, у нашей матери  отравление дигоксином, который она принимает  уже много лет  в высоких дозах. Выяснить это можно лишь в условиях стационара, а не дома!
    -- Не знаю. Кардиограмма  показала, что инфаркта у нее нет, поэтому вызывайте на дом лечащего врача, пусть он и занимается этими симптомами, - уже не так уверенно  пробормотал  доктор.
    -- Это ваш окончательный вердикт? Вы даже не попытаетесь облегчить состояние нашей матери хотя бы в приемном покое? – Возмущалась Лера, понимая тщетность своих требований.
    -- Да, окончательный! Простите, меня ждут  пациенты!
    -- Доктор, женщина, на которую вы даже не соизволили  взглянуть, - ветеран войны.  Благодаря таким, как она, вы сейчас имеете возможность стоять и  глаголить  о трудностях своей профессии.  За всю жизнь она  ничего не попросила у государства, а вы  отказываете ей  в том, на что она  имеет право по конституции! Раз вы не хотите ей помочь, мы сейчас прямо на каталке отвезем ее к местному Белому дому, и  пусть городская власть полюбуется,  как  «благодарные» потомки обращаются с теми, кому обязаны   жизнью!
    -- Причем здесь ее регалии?! Мы оказываем помощь тем, кому она действительно необходима!
  -- Юра, вывози из приемного покоя  мать, - обратилась Лера к мужу и, уловив его растерянность, повторила,  - вывози из приемного покоя мать! Ты же видишь, что бездушные «гуманисты»  считают безнравственным доживать до старости, а тем более просить о помощи в девяносто лет! Зачем  мы зря  время теряем? Поехали к Дому городской администрации!
    -- Вы сумасшедшая! Что это даст?!   - Испугался доктор, хватаясь за каталку,  не сомневаясь,  что Лера осуществит свою угрозу.  - Я действительно не могу ничем помочь! Не делайте глупостей! Вызывайте на дом врача!
    -- Скажите, - вступил в разговор и Юрий, чтобы  погасить бессмысленный конфликт, - а у вас есть машина скорой помощи, чтобы доставить мать домой? Мы ее на такси не довезем,  она не держится на ногах.
    Ой, напрасно он об этом спросил! Молодой доктор смотрел на Юрия с таким изумлением, словно тот наглым образом напрашивался к нему на бесплатный ночлег. Его лицо выражало столько искреннего изумления и обиды, что, глядя на него, Юрий и Лера растерялись.
    -- У нас клиника, а не таксопарк!  Мы не предоставляем таких услуг! Идите и договаривайтесь  с водителями  сами! – Окончательно расстроился «слуга дьявола» в белом халате. – Что за люди пошли?! Невозможно спокойно работать – всегда настроение испортят!
    -- Юра, не стоит с ним разговаривать! Ты же видишь, что перед тобой немилосердное   мурло!  Не трать на него время! Помоги вывезти на улицу каталку, а то мать с нее скоро свалится!
    Пока шла словесная перепалка, Ида напряженно прислушивалась к разговору  и даже перестала икать. Она была на стороне доктора,  и всем сердцем ненавидела  невестку, которая  пыталась оставить ее в больнице и несла всякую  чепуху про белый дом и ее заслуги перед отечеством. «Господи, что эта ненормальная задумала?  Куда  собралась меня тащить?» - пронеслось в голове.
    -- Юра, я хочу домой! Посадите меня в кресло! Разве  можно так издеваться над человеком? Зачем ты ее слушаешь? Врач ведь сказал, что я здорова! Везите меня домой!
    Каталку вытащили на улицу, и Юрию повезло:  ему без труда удалось договориться с водителем скорой помощи  о доставке  матери по указанному адресу. Мужчина с радостью согласился, так как приобретенная им когда-то списанная  машина «скорой помощи» позволяла  ему зарабатывать  хорошие деньги, и он сидел за рулем почти круглосуточно.  Отбоя от клиентов  не было. Больных, продержав несколько часов в приемном покое,  доктора  отправляли по домам,  особенно пожилых и тяжелых,  а выбраться из клиники самостоятельно они не могли:  въезд такси на территорию больницы  запрещался в целях борьбы с терроризмом, да несчастные люди  и не смогли бы воспользоваться его услугами,  так как  были в основном лежачими. Именно по этой причине скучать водителю частной машины  не приходилось - не успевал он выкурить сигарету, а уже новый клиент слезно просил доставить  его родственника  до дома. Иногда из таких «отказников» выстраивалась целая очередь, и предприниматель, не скрывая радости, подсчитывал в уме, сколько удастся  заработать за сутки.
    По дороге домой Ида снова стонала и жаловалась на боль во всем теле, но уже не так убедительно, как несколько часов назад. Ей до ломоты в костях хотелось сесть в свое любимое кресло и, наконец, успокоиться.
    Водитель скорой помощи оказался не жадным до денег и даже совестливым - помог  Юре с Лерой донести мать до  квартиры.  Ида хоть  и была  маленького роста, но,  иссушенная  до состояния скелета  солидным возрастом,  почему - то казалась  тяжелее  гранитной  плиты.
    Погрузившись в кресло, Ида еще некоторое время продолжала икать и хватать ртом воздух, но сама мысль, что она уже не в больнице, а дома,  оказалась эффективнее  чудодейственных лекарств,  и она пришла в себя.  Несколько часов, проведенных среди людей и в незнакомом месте, утомили ее больше, чем икота и боль в груди, и ей хотелось лишь одного -  чтобы  ее оставили  в покое.
    -- Юра,  который час? Я не могу понять,  утро сейчас или вечер?
    -- Мама, сейчас восемь вечера, и тебе пора что-нибудь перекусить и ложиться спать. Мы с Лерой сегодня  переночуем у тебя.
    Слова сына заставили Иду вздрогнуть. Она не выносила присутствия посторонних людей на своей территории даже короткое время, поэтому отреагировала на его слова раздраженно и  грубо, что  не было свойственно ее сдержанному характеру.
    -- Дайте мне что-нибудь легкое на ужин и отправляйтесь домой. Мне уже лучше, и я обойдусь без вашей помощи. Да вам здесь и спать негде! Вы не отдохнете, а  завтра идти  на работу, - натужно пыталась проявить заботу Ида.
    -- Нет, мама! Мы одну тебя  не оставим! Мало ли что может случиться ночью. А вдруг снова сердечный приступ? Ты ведь и позвонить нам не успеешь. Неужели тебе не страшно  в таком состоянии оставаться  одной в  квартире?
    -- А чего мне бояться? Смерти что ли? – Саркастически улыбнулась Ида. - Так я ее не боюсь. Мне давно надоела  жизнь вслепую. Да и Лера говорит, что возраст – не повод для смерти, и что я проживу до ста лет,  поэтому отправляйтесь-ка лучше домой. Не бойтесь,  без вас не умру, обещаю, но сейчас оставьте меня в покое. Я и днем устаю от постоянного присутствия чужих людей. Ночь – мое время! Не покушайтесь хотя бы на это.
    Сын пытался еще спорить и возражать, но Лера, заметив, как передергивается от скрытого раздражения  лицо свекрови, предложила:
    -- Юра, поехали домой. Матери действительно надо отдохнуть.  Сегодня у нее     был тяжелый день. Пусть хоть вечером расслабится. Если станет плохо,  позвонит, и мы через пять минут окажется рядом.    Машина ведь под окнами стоит!
    Лера и Юрий, накормив Иду ужином, уехали домой. 
   Ида слышала поворот ключа в двери, удаляющиеся  шаги по коридору, отзвуки их затихающих голосов, и этот шум извне увеличивал  радостный трепет от мысли, что она дома. Ее умиротворяло ощущения звенящей тишины в опустевшей квартире,  и  она  медленно выдохнула накопившийся в легких воздух.  Наконец,  одна!  Наконец, ее оставили в покое! 
    Ида почти  утонула в мякоти любимого кресла,  в изнеможении прикрыла незрячие глаза,  прислушиваясь,  как волнение нежными мотыльками запорхало в  грудной клетке, обещая долгожданную встречу с прошлым, и замерла. Потом смущенно улыбнулась исчезающему сознанию, разом  избавившего ее  от тяжести  бренного тела, и, не спеша,  направилась в сторону мерцающего вдали света. Через минуту она исчезла, оставив в кресле  лишь  изуродованную сколиозом  плоть.
    Нет, Ида не умерла, как могло бы показаться стороннему наблюдателю, окажись он рядом. По проторенной  памятью дорожке, она уверенно направлялась в свой придуманный мир, созданный ее воображением еще в далеком детстве,  который всегда казался ей    более реальным и настоящим, чем она сама  и ее жизнь,  длиною почти в столетие. В нем она и провела все свои  годы, отстранившись от всего, что доставляло страдания,  переживания, боль и лишние хлопоты, и лишь чрезвычайные обстоятельства иногда возвращали ее в реальность.
    По дороге домой Юрий  не переставал сокрушаться, что мать оказалась без присмотра, испытывая комплекс первородной вины перед ней и  злясь на Леру,  что та пошла у нее на поводу, и они не остались ночевать.
    -- Зря мы уехали! А вдруг приступ снова повториться? Вдруг она не доживет до утра? Я  себе никогда этого не прощу!
    -- Все будет в порядке. Не волнуйся. Она позвонит, если почувствует себя плохо, - успокаивала Лера. - И поверь: ей без нас лучше. Мать давным-давно   не с нами! Не физически, конечно, а ментально.
    -- Да! Тебе хорошо говорить! Ты бы свою мать в таком состоянии никогда не оставила! – сокрушался Юрий.
    -- Конечно, не оставила, - охотно согласилась Лера. - Моя мать  была совершенно другим человеком.  Она чувствовала себя в безопасности лишь  рядом со своими детьми, а твоей матери хорошо и спокойно  в одиночестве. Это очень завидное качество, редко встречающееся у пожилых людей. Зачем  ей мешать?
    -- Ну, конечно! Моя мать, получается, плохая, а твоя, как всегда,  хорошая! 
    -- Не говори  глупостей, Юра! Ты ведь  знаешь ее характер, предпочтения, потребности,  и то,  что она не нуждается в  нашей поддержке, потому что с ней  все время находятся  сиделки. Своим назойливым присутствием мы  лишаем ее покоя. Ты не хочешь понять, что мать  нам никогда не доверяла, не доверяет, особенно после того, как ослепла, и, к сожалению,  не будет доверять.  Больше тебе скажу –  она панически нас боится!
    -- С чего ты взяла? Как можно бояться  своих детей?! Не говори ерунды, Лера,- раздражался  Юрий.
    --  Это не ерунда.  Поверь,  я лучше   знаю твою мать, чем ты. Знаю все ее страхи и комплексы, болезни и придури.  С моей матерью я прожила  семнадцать лет, а с твоей – полвека. Последние двадцать лет я включена в ее жизнь не только как невестка, но и как кормилица, поилица, нянька, медсестра, уборщица, прачка и психотерапевт. Порой мне кажется, что я, словно клинический вуайерист, хожу вслед за ней по дорогам  прошлого и заглядываю в темные закоулки  ее подсознания, где она сутками копается, пытаясь что-то важное  там найти.
    -- Ну и что же она ищет? – Не скрывая своего скепсиса, спросил Юрий.
    -- Не знаю! Она так на чем-то сосредоточена, так погружена в себя и чем-то подавлена, что порой кажется неживой, но я не об этом. Я давно заметила, что у матери сейчас одно доминирующее состояние – страх! Она боится, что мы ее отравим. Например, дадим не те таблетки, плохую пищу или убьем, поэтому старается держаться от нас на безопасном  расстоянии.
    -- Лера, ну ты  даешь! – Испугался  Юрий. - Мне кажется, что твоя психология делает тебя чрезмерно подозрительной, если не сказать - больной! Откуда у матери могли взяться такие шизофренические  мысли?! Она с нами столько лет!
    -- Юра, мать, как и все старики на свете, очень внушаемая. Во-первых,  соседка Анна Александровна, утратившая  к концу жизни рассудок, «грузила» ее до своей смерти страшными историями о том, как невестка пыталась  отравить ее ядовитыми конфетами. Твоя мать до сих пор убеждена, что та умерла именно по этой причине, а не от обширного инфаркта.  Во-вторых, на протяжении многих лет единственным интимным собеседником матери был телевизор, которому она верила, как авторитетному пророку. Из его многочисленных «некрофильских» передач она и почерпнула сведения о том, какими изощренными способами родственники  избавляются от своих надоевших и беспомощных стариков. Я тебе не говорила, чтобы не расстраивать, но мать не пользуется теми лекарствами, которые ты ей покупаешь перед уходом в море,  и  просит социального работника заменить их сразу же, как только ты исчезаешь из поля зрения. А меня она каждый раз подозревает в том, что я кормлю ее хлебом с плесенью и другими испорченными продуктами, чтобы укоротить ей жизнь.
    -- А почему же она тогда не боится социальных работников и сиделку? – Ужасаясь словам жены, недоумевал Юрий.
    --  Сначала боялась, но мне удалось убедить ее в том, что чужие люди  не станут ей вредить  по той причине, что она для них – источник хорошего и надежного заработка,  и  они будут стараться продлевать ее жизнь, сколько хватит  сил, так как в стране господствует безработица. Ты ведь помнишь, как мать ужасалась самого допущения, что посторонние люди будут  находиться в ее квартире, ухаживать за ней, готовить еду и наводить порядок? Мне пришлось долго приучать ее к этой мысли, и она согласилась.
    -- Я с матерью завтра  поговорю на эту тему, - глуша мотор, пообещал Юрий. – Так  ведь недолго и свихнуться.
    -- Пожалуйста, не делай этого. Ты ее еще больше  напугаешь. Она никогда не признается в своих страхах – у вас не столь доверительные отношения. Поверь, ей хорошо в том мире, в котором она постоянно пребывает, лишь временами возвращаясь  в реальность по требованию  сиделок или нас.
    Юрию нечего было возразить Лере. Он знал, что мать очень недоверчива,  что она, действительно,  витает где-то в облаках, и возвращать ее на землю даже для того, чтобы накормить или вымыть,  с каждым днем становилось труднее. Он лишь с возрастом понял, что  личная жизнь его матери почти никогда не пересекалась с его жизнью, и в ней для него никогда не было места. Юрий догадывался и о том, что ее внутренний  мир полон  тайн, недомолвок, страхов, предрассудков и бог весть  чего.  Он вообще не был похож  на мир знакомых ему людей, поэтому с детства пугал его своей непредсказуемостью и таинственностью. 
    После слов жены Юрий уже и не сомневался, что дело обстоит именно так, как она говорит, хотя и не верил до конца, как должен был бы поверить, если бы  ее слова  ошеломили его  своей абсурдностью. Но они его не ошеломили. Чем чаще  он  думал о матери,  тем  явственнее  в памяти всплывали эпизоды  жизни с ней, и ему начинало  казаться, что и  тот далекий мир его детства тоже был обманом, иллюзией, который лишь изредка становился  подлинной жизнью благодаря бабушке, воспитывающей их с братом. Даже его теперешняя  жизнь была реальна лишь постольку, поскольку он  по привычке лениво верил в нее, испытывая при этом, как и мать, непреодолимое отвращение  к  неприятным и неожиданным трудностям, которыми она была переполнена. Юрий тяжело вздохнул и отогнал от себя  тревожные воспоминания.
    -- Слушай, Лера,  что же  нам делать? Мать, действительно, последнее время ни радио, ни телевизор не включает, хотя раньше они  работали у нее круглосуточно и на всю громкость. Сейчас любые источники информации ее раздражают так же, как и присутствие людей  в квартире или детский смех за окном.  Я как-то спросил, о чем она все время думает, сидя в одиночестве, и знаешь, что она мне ответила?
    -- Догадываюсь. Думает, наверное, о том, как было бы хорошо, если бы вернулись зрение и молодость,  и, конечно, вспоминает прошлое.
    -- Нет, не угадала. Она сказала, что все время слушает Шопена и сутками ломает голову над проблемами космоса и бесконечности вселенной, которую хочет, но не может представить! Имен  своих детей и внуков  не помнит, а загадки  вселенной   ей уснуть не дают! Да и музыка в голове у нее все время звучит... Причем одна и та же.
    --А что за музыка?
    – «Колыбельная для ангела» Шопена. Помнишь ее?
    --Помню, знаю и тоже очень ее люблю.
    -- Но она  говорит, что это произведение все время звучит у нее в голове. Разве это нормально?  - Волновался Юрий.
    --Ничего страшного. Хорошо, что колыбельная, а не реквием Моцарта.
    --Но мне кажется, что это звучание в голове одной и той же музыки приводят к нарушениям памяти. Тебе не кажется?
    -- Да, провалы у нее бывают. Однако пусть они тебя не пугают. Это связано не только с возрастом. Мать не хочет вспоминать того, что вызывает у нее чувство вины или сожаления. Она сейчас сосредоточена  лишь на физиологических ощущениях своего тела  – комфортных или не очень, которые являются  более значимыми,  чем все мировые и семейные события. А мысли о бесконечности вселенной – всего лишь игры разума от скуки, если не вдаваться в психоанализ. Может, вселенная - это вся ее жизнь, и она сама: загадочная, непознанная, темная и непредсказуемая?  Может,  на исходе жизни мать пытается понять, кем она являлась в действительности  и зачем приходила  в этот мир, к которому  испытывает непреодолимое отвращение? Да и музыка в голове – это, скорее всего, слуховые галлюцинации, которые бывают у людей, потерявших зрение. Она любит Шопена, поэтому он в ней и звучит.  Наша с тобой задача проста – помогать, поддерживать и не лезть туда, куда нас  не приглашают. У твоей матери счастливая жизнь и очень благополучная  во всех отношениях старость, и ей можно позавидовать. Нам с тобой  вряд ли так повезет, поэтому надо заранее найти приемлемую для нас богадельню.
    --  Не говори таких страшных вещей, – испугался Юрий. – Мы будем жить долго и счастливо!
    -- Ну, да. Ты еще скажи, что и умрем в один день, как в сказке.
    -- А что? Это, кстати, хорошая идея! Надо ее лишь продумать хорошенько!
    Суматошный день, тревога за мать, мрачные мысли о будущем не давали уснуть ни Юрию, ни Лере.  Многолетнее и тесное соседство со старостью, проникновение в его суть на всех ментальных уровнях  сделало их тоже несвободными, депрессивными и почти нежизнеспособными. Зацикленные на проблемах матери, ее биологических и психических метаморфозах, постоянной тревоге за ее жизнь, лишенные возможности  даже на короткое время оставить ее на попечение сиделок и уехать к  детям, они  ни в чем не находили повода для оптимизма и радости, старея от этого быстрее, чем она.
    Оказавшись дома, Юра с Лерой включили телевизор, чтобы  отвлечься от  мрачных мыслей и быстрее уснуть, но их усилия оказались тщетными. На одних каналах дикторы истерическими голосами  вещали о гражданской войне на Украине, о приходе там к власти  фашистов и бандеровцев, пытающихся навязать новый порядок с помощью смертоносного оружия. На других - люди в белых халатах радостно сообщали о наступлении  пандемии  депрессивных расстройств у homo sapiens, о  заболеваниях головного мозга,  которые  не сегодня - завтра обрушатся на  все население планеты,  о «помолодевших» болезнях века – онкологии, инфарктах  и инсультах... И лишь на развлекательных каналах  сильно постаревшие поп-звезды оптимистично  пели надтреснутыми голосами   о страстной  и вечной любви сорокалетней давности и   раздражали  больше, чем вопли героев  голливудских боевиков, страдающих от смертельных ран. 
    Переворачиваясь с боку на бок, борясь с бессонницей, они думали  об одном и том же – старости, болезнях, потерях, одиночестве, бессмысленности жизни, не озвучивая эти мысли  друг другу во избежание их материализации.
    Лера вспоминала свою мать, ее тяжелую жизнь, болезнь и  преждевременный уход, когда той не было еще и семидесяти. Хотя после ее смерти прошло много  лет, Лера  все равно отчаянно по ней тосковала – годы хоть и приглушили боль потери, но  не избавили  от острого и невыносимого чувства обездоленности и сиротства. «Господи, ну почему так рано? За что ей были уготованы такие мучения и ранняя смерть?  Как ей живется в ином мире, если он действительно существует?» - эти вопросы  щемящей болью  отдавались в  сердце, вызывали бессонницу и многие годы оставались без ответа. Но вот однажды Лера увидела красочный сон, который запомнился ей на всю жизнь и в какой-то мере успокоил и подарил надежду.
   Однажды сквозь сон ей послышалось, что кто-то настойчиво зовет ее по имени. Она пошла в сторону зова и неожиданно оказалась на опушке  загадочного леса, который мало был похож на тот, в котором  ей приходилось бывать раньше. Настоянная густая тишина в нем, отсутствия птиц  и признаков даже примитивной жизни вокруг сначала ее напугали,  но она, преодолевая вязкую тревогу и густые кустарники, упрямо шла на еле слышимый  голос: «Лера! Лерочка!». Спотыкаясь о коряги, поднимаясь и  падая, она с трудом преодолела  колючие кустарники и неожиданно  оказалась  на залитой солнцем поляне, сплошь заросшей ромашками и васильками, окутанной  прозрачной серебряной дымкой, поднимавшейся от разогретой  за день земли.  Лера чуть не задохнулась  от восторга – такой красоты она не видела даже на картинах художников-пейзажистов. Протянув руку, чтобы нарвать букет из полевых цветов, она тут же испуганно  ее отдернула - ладони ощутили живую пульсирующую плоть, и Лера  поняла, что это вовсе и не растения, а живые биологические существа, которым можно причинить боль, и тем самым нарушить удивительную гармонию этого сказочного места.
    Очарованная библейской красотой  природного ландшафта, Лера бродила по поляне, вдыхала пряный запах трав, гладила руками  нежные лепестки соцветий, напоминающие  головку новорожденного младенца, и  не сразу  заметила сидящую на большом камне женщину в белых одеждах. Неожиданная встреча ее напугала, но незнакомка приветливо помахала   рукой, приглашая подойти ближе.  Лера быстро преодолела разделявшее их  расстояние и от неожиданности вскрикнула -  на камне, сложив на коленях натруженные руки, сидела ее мама!  В страхе она замерла в нескольких шагах от нее, недоверчиво вглядываясь в родные черты  безмятежного лица.
    -- Мамочка, это ты?! Это ты меня звала?! Как ты здесь оказалась?! – Задыхалась от  страха и радости  Лера. - Что  делаешь в этом странном месте?
    -- Да вот тебя жду, доченька.  Я знала, что ты обязательно появишься! Ты же у меня неугомонная.
    -- Мамочка, как хорошо, что я тебя увидела! Представляешь,  мне все время снится, что ты умерла! Я места себе  не нахожу от горя!
    --  Знаю, родная, знаю, но тебе не приснилось. Я на самом деле умерла, - без всякого сожаления произнесла мама. - Если, конечно, мое нынешнее состояние можно назвать смертью в общепринятом  понимании этого слова.
    Лера на секунду утратила дар речи и уже готова была разрыдаться, но что-то ей подсказывало, что нельзя тратить время на отчаяние,  иначе она не успеет спросить о самом главном.
    -- Мама, но если ты  умерла, то ответь мне на один сакраментальный вопрос, который я тебе задавала еще в детстве, - существует ли потусторонний мир?  Ты там была? Ты его видела? – Задыхалась от волнения Лера. - Я только тебе смогу поверить!
    -- Существует, доченька, даже не сомневайся. Я позвала тебя, чтобы рассказать  о нем, о себе  и  немного успокоить. К сожалению, не смогу его показать, так как ты его все равно не сможешь увидеть.
     --Да почему же, мама?! Я буду очень внимательно смотреть! Мне же интересно, где ты живешь, все ли у тебя есть, много ли там людей, и кто они?
    -- Нет, Лерочка, это невозможно. Ты ведь на зрение уповаешь, а оно там другое – универсальное. Понимаешь?
    --  Нет, не понимаю. Объясни хотя бы в двух словах, мама!
    -- Земному зрению доступно отражение лишь того, что находится непосредственно перед глазами. Универсальное охватывает все сущее и различает не только внешние характеристики людей, предметов, космоса, но и внутреннее их содержание, смысл и предназначение. Ты пока этого не поймешь – время твое не пришло…
    -- А  кто там находится?- Волновалась Лера.
    -- Там пребывают все, по кому я очень скучала и кого любила – твой папа, бабушки, дедушки, тети, мои подруги и другие приятные люди.
.   --  А вас там хорошо кормят? – Заволновалась Лера.
    -- У нас нет той пищи, которую употребляют люди  на земле, - засмеялась мама. - В ней нет необходимости.   
    --  А чем же вы  питаетесь? Как живете? Чем целыми днями занимаетесь? – Ужаснулась Лера.
    -- Питаемся духовной пищей, а  живем  все в любви и спокойствии, и каждый выполняет свою задачу: кто исправляет свои ошибки, кто успокаивает и защищает своих близких, кто предостерегает от неверных поступков, кто доделывает то, что не успел в земной жизни. Не волнуйся за нас, доченька, там у нас – рай! Я и сама раньше не верила, что он существует. Возвращайся домой, а то солнце уже клонится к закату, и в лесу скоро   стемнеет – не дай Бог, заблудишься. Да и мне пора. Береги себя и  заботься о тех, кого  любишь, чтобы потом  не жалеть о потерянных возможностях приносить им радость и тепло.
   -- Мамочка, а ты по мне скучаешь? По жизни, которую прожила вместе с нами? Или там все забывается? – Заплакала Лера.
    -- Очень скучаю. Мы все скучаем по  родным и близким и все время находимся  рядом с вами, вот только прикоснуться и обнять вас, к сожалению,  не можем, а так порой хочется,   когда кто-то из вас нуждается в утешении!
    Солнце  быстро  скрывалось за горизонтом, и мама поднялась, чтобы уйти.
    -- Мамочка, а когда мы с тобой еще увидимся? – Спросила Лера, но вопрос  повис в воздухе   и остался без ответа –  резкий  звонок  будильника прервал  ее  разговор с матерью, и она проснулась.
    Увиденный сон очень изменил настроение Леры. Он ее  утешал в минуты одиночества и отчаяния,  давал силы,  но не избавлял от ощущения пустоты и сиротства, поэтому безграничную любовь, привязанность к своей матери и нереализованную заботу о ней  Лера перенесла на свекровь, особенно после того, как та ослепла.
    Лера не преувеличивала - она действительно  хорошо понимала Иду, знала все лики ее настроения и притворства,  страхи и тайные пороки, достоинства и недостатки и всегда ей сочувствовала и сострадала. Порой ей казалось, что она становится ее двойником, перетягивая на себя даже ее болезни. Однако, заботясь о свекрови,  она мечтала, чтобы на  месте той хотя бы иногда оказывалась и ее мать,  разумом  понимая, что этого никогда  не случится.  Лера часто завидовала  мужу, которому была еще неведома изнуряющая боль  потери самого родного на земле человека, и что он имеет возможность прикоснуться к матери, живой и теплой,  когда ему заблагорассудится. 
    Юрий, пытаясь найти более удобное положение для отхода ко сну, тоже думал о матери. Его пугали ее возраст, беспомощность, провалы в памяти, бесконечные жалобы на то, что ей  надоело жить и мучиться. Зная, что она лукавит, Юрий все равно  болезненно реагировал на  подобные разговоры и постоянно пребывал в состоянии нервного напряжения и ожидания неизбежного. Ранний  телефонный звонок сиделки,  каждое утро докладывающей ему о самочувствии матери,  принуждал его вздрагивать и суетиться. Услышав привычное - «не волнуйтесь,  с Идой  Михайловной все в порядке»,  он успокаивался и облегченно вздыхал, содрогаясь от страха, скажет ли она это и завтра. Такое эмоциональное напряжение его  утомляло, вгоняло в депрессию, лишало  покоя и свободы, когда он был в отпуске. Лишь в море, находясь за тысячи миль от берега,  он чувствовал себя счастливым и беззаботным.   Морские просторы, океаны и проливы  помогали ему вырваться из водоворота семейных проблем, воспоминаний, еще не успевших до конца забыться, но уже поглощенных чем-то куда более отдаленным и … пустым, и тогда  береговая жизнь казалась ему придуманной и ненастоящей, а мать – воплощением идеальной женственности и символом бессмертия. 
    Именно в море Юрий был близок к разгадке самой главной жизненной тайны, которая мучила его с детства, –  что находится за далеким горизонтом, к  которому нельзя приблизиться, сколько бы не шел или не плыл? Этот вопрос   подтолкнул его и к выбору профессии, которая предоставляла ему возможность морских странствий и свободы, где легче дышалось  тем, кто избегал  эмоциональной зависимости от родных   людей.
    Периодами, находясь  в длительном рейсе, Юрий, как и все нормальные люди,  испытывал безграничную тоску по родным лицам, захлестывающую сердце. Однако мысль, что через несколько месяцев он снова окажется с ними рядом, и на него обрушатся проблемы обычной и  не всегда понятной ему жизни пугала его, и он не торопился на берег. Он и сам не мог понять истинную причину своих амбивалентных чувств, иногда вгонявших его в недоумение, а заниматься рефлексией ему было страшно,  да и непривычно. Может, виной тому было его детство, проведенное без матери, которая хоть и была где-то рядом, но все-таки не с ним. Может, детская склонность к одиночеству и философскому восприятию жизни, в которой все казалось мелочным по сравнению с поиском истины. Может, элементарный эгоизм, свойственный его характеру,  привязывал его к путешествиям.
    Юрий, как и все дети, любил свою мать, но она   редко отвечала ему той нежной взаимностью,  которую он   наблюдал  в семьях  сверстников. Ему казалось, что такая  сдержанность в чувствах не ее, а его вина. Правда, в чем она заключается, он тогда не понимал. Лишь  повзрослев, догадался, что не оправдывает ожиданий матери, так как очень похож на отца,  которого та, судя по всему, не любила.  Об этом ему все время твердила и бабушка, занимавшаяся  его воспитанием и жизнью, – эмоциональная, раздражительная, ворчливая и вечно всем недовольная, но любящая и жалеющая, хотя ему нередко доставалось от нее за шалости. 
    Мать, в отличие от бабушки, никогда не повышала на него голос, не поднимала руку  и не наказывала, но он боялся ее больше, чем солдатского ремня, висевшего для устрашения на кухне, особенно в те периоды, когда она сутками молчала, погрузившись  в себя. Это вызывало и у него хроническую тревогу и напряжение, которое он снимал, обкусывая до крови ногти или читая книги о морских путешествиях, спрятавшись в сарае или под одеялом.  Не в силах самостоятельно понять  причину материнского безмолвия, он, встревоженный, бежал  к бабушке.
    -- Ба, а почему мама с нами не разговаривает? Она заболела или обиделась? Может, я сделал что-то не так? Может, она меня совсем не любит? - Спрашивал он шепотом.
    -- Не обращай внимания, Юрик. Твоя мать с детства неразговорчивая. От нее добиться слова так же трудно, как у скупца  выпросить копейку! Она тебя любит, но по-своему. Она все делает по-своему!
    Вечерами, засыпая, он слышал, как бабушка ругает мать и взывает к ее материнским инстинктам.
    -- Ида, почему ты так равнодушно относишься к Юрику, словно он тебе не сын, а пасынок?! Почему не уделяешь ему внимания? Мальчишка переживает, задает вопросы об отце, а я даже не знаю, что ему ответить!
    -- Ты хочешь, чтобы я его с утра до вечера облизывала и выворачивала ему душу наизнанку? Ты сама меня в детстве облизывала? Сколько себя помню, только ругала и вечно была мной недовольна, собственно, как и сейчас. Я его люблю, как умею. И давай лучше прекратим этот разговор. А будет спрашивать об отце, признайся, что именно ты делала все возможное, чтобы он ушел, - практически выгнала.
    -- Нашла крайнюю! Я его не выгоняла!  Он ушел из-за того, что у тебя невыносимый и удушающий характер! Ты его заморозила своим равнодушием и вечным молчанием! Хотя бы о ребенке подумала!
    Юра накрывался с головой одеялом и, чтобы не слышать их перебранки, пытался шепотом досчитать  до тысячи, но после сотни незаметно засыпал.
    Бабушка была права - мать действительно имела загадочный характер, поэтому  мало была похожа  на обычных матерей его сверстников, которые своих детей воспитывали, кормили, лечили, успокаивали, поощряли,  наказывали, радовались их успехам и огорчались неудачам, и все время находились рядом. Его же мать никогда этим не занималась — она больше напоминала  ему странную  гостью, которая  появлялась без предупреждения в их доме и так же внезапно исчезала, будто призрак из его любимых сказок.   Из месяца в месяц, из года в год он жил в постоянном ожидании ее возвращения то с работы, то из командировок, которые длились по несколько лет, то из гостей или курорта.  Ее  внезапное появление вызывало у него не только радость, но и страх, так как   нарушало привычное течение их понятной и размеренной жизни с бабушкой.  К тому же он никогда не знал наверняка,  какие чувства уместно проявлять в ее присутствии, и как  с ней себя вести. Ему, ребенку, после длительной разлуки хотелось броситься ей на шею, обнять, прижаться, почувствовать  родной запах, пожаловаться на ворчливую бабушку, но ее эмоциональная холодность останавливали его детский порыв, и он оставался  стоять на месте,  растерянный и  огорченный, подставляя лоб для  ритуального поцелуя.
    -- Мама, а я в этой четверти  снова оказался отличником, – надеясь ее обрадовать, гордо сообщал Юра. – Я - единственный отличник среди мальчиков!
    -- Ну и молодец. Я тоже все десять лет была отличницей, - равнодушно отвечала мать, скрываясь после еды в  спальне. – Я немного отдохну, а потом мы с тобой поговорим. Иди на улицу,  поиграй с мальчиками.
    О своем обещании поговорить  она  обычно забывала, хотя он ждал этого разговора,  мысленно  к нему готовился и волновался. Ему хотелось рассказать ей о таинственных островах в океане, населенных странными людьми, о подводном царстве  морей, существующем на больших глубинах, о том, что ему снится по ночам, но у нее  никогда не находилось времени его выслушать.
    Отчужденность матери с момента его рождения, отсутствие искреннего и доброжелательного интереса к нему привели к тому, что и его  естественные чувства  тоже были подавлены, и он, став самостоятельным, взрослым и независимым от нее, так и не научился  их проявлять  по отношению к любимым и родным людям.  Лишь повзрослев,  понял, чего она его лишила.  Как ни горько ему было  осознавать, но  мать действительно  была эгоистичной, самодовольной, подозрительной, мрачной, молчаливой, равнодушной ко всему, не ласковой, глубоко невежественной в области межличностных отношений, и вечно отсутствующей даже тогда, когда сидела рядом за обеденным столом.  Всю жизнь она лениво интересовалась его успехами в школе, потом в институте, изредка состоянием здоровья, да странами, в которых он побывал, а остальное  для нее не имело  значения.
    Юрий, даже сильно напрягая память, не мог вспомнить, чтобы в детстве  мать его обнимала, целовала  или  ласкала,  когда он болел, и он никогда не был уверен, что она его  любит. Из груды бессвязных обрывков и обломков, каковую представляли   его  детские воспоминания, душу согревали  лишь несколько эмоционально теплых эпизодов,  связанных с  ее присутствием в его жизни. Он с нежностью  вспоминал, как  однажды она обмахивала его газетой  в  душную грозовую ночь, когда ему не спалось; поездку к морю в восьмилетнем возрасте,  запах  вареной курицы в купе поезда,  ее шутливую перебранку  с отцом, когда тот вернулся в семью, и  безграничное счастье от того,  что она  рядом.
    Переворачиваясь с боку на бок, Юрий пытался вспомнить,  гордился ли он когда-нибудь тем, что именно эта женщина, а не другая,  оказалась волею судьбы  его матерью, любовался ли  ее красотой, улыбкой,  игрой на музыкальном инструменте или тем, как она одевается и двигается? Однако ничего подобного в памяти не всплывало.
    Погружаясь в прошлое, Юрий  хотел, но не мог  ответить  даже самому себе на  вопрос - а любил ли он мать той  безусловной любовью, которая так свойственна детям? Или  она  сама убила в нем эти чувства, и  он стал воспринимать ее как  привычный атрибут своего детства и жизни,  как любые бытовые предметы, без которых трудно обойтись?  Наверное, все-таки любил, но тоже невнятно и без особых фантазий, как и она  его. Ему достаточно было ее  присутствия по вечерам - незаметного  и ни к чему не обязывающего. Когда же мать слишком долго не появлялась дома, и он начинал тосковать, утешением становилась ее старая фотография  в семейном альбоме, на которую он смотрел перед сном тайком от бабушки.
     Скучая по матери  даже когда та находилась рядом,  Юрий в то же время  радовался и  ее отъездам   - они давали  ему  возможность  быть самим собой,  мечтать о ее возвращении  и подарках, которые привозились ею для них с братом  из командировок.  Правда, подарки  были всегда нелепыми и не оправдывающими  ожиданий –  одежда, глобус, обложки для тетрадок и книг, карандаши, детская энциклопедия в 12-то томах, пластилин и другие безделушки, которыми нельзя было играть на улице, а тем более - удивить друзей.  Ему же, как и многим мальчишкам его возраста, хотелось получить футбольный мяч, перочинный нож, игрушечный автомат или что-нибудь удивительное, что сразило бы наповал сверстников, и он каждый раз чувствовал себя обманутым, развернув очередную  упаковку, перевязанную серым шпагатом. 
     И все-таки однажды матери удалось поразить его в самое сердце - она привезла ему из очередной командировки новенький, блестящий, пахнущий краской и лаком, вожделенный подростковый велосипед – его тайную и страстную мечту, которую он никогда не высказывал вслух, считая ее несбыточной! Несколько дней он его лишь разглядывал, боясь прикоснуться, чтобы тот не исчез, как видение, но потом привык, освоился и стал ездить на нем в музыкальную школу, а в  летние каникулы  целыми днями  гонял по улицам на зависть  соседским мальчишкам, которые выстраивались в очередь и заискивали перед ним, чтобы  дал прокатиться. Юрий никогда не забывал того поглощающего счастья, которое она ему подарила. У него потом  были разные дорогие велосипеды, то тот, первый, он не забывал никогда, считая его лучшим из лучших.
    С тех пор запах краски, лака и металла стали для него самыми приятными из всех существующих запахов на земле. Будучи уже капитаном дальнего плавания, он требовал от матросов идеальной чистоты на палубе, поэтому его судно всегда выглядело так же нарядно и волнующе, как только что купленный матерью велосипед.
    Такие странные отношения с матерью  продолжались у Юрия до окончания школы, пока он не поступил в  высшее инженерно-морское училище и не  покинул дом. Ранняя женитьба на Лере в двадцать лет и морская профессия решили все его психологические проблемы, связанные с ней, но он никогда не оставлял ее в одиночестве, особенно после того, как из семьи ушел отец и умерла бабушка. Мать всегда настойчиво присутствовала в их жизни с Лерой, даже когда они переезжали в другие города. Она, как тень, следовала за ними, умудряясь сохранять при этом комфортную для себя дистанцию, - требовала отдельное жилье, в котором чувствовала себя независимой хозяйкой,   и никогда не интересовалась их жизнью, трудностями, взаимоотношениями и семейными проблемами.
    Когда ей перевалило за восемьдесят,  она стала остро нуждаться  в постоянной помощи.  Зная ее  характер, Юрий понимал, как будет непросто эту помощь осуществлять, но он всегда надеялся на Леру, ее находчивость и терпение, и был уверен, что она никогда не оставит в беспомощном состоянии мать даже в случае их развода. И  не ошибся – Лера с фанатичным упорством боролась с болезнями Иды, ее  угасанием и  странными  причудами, продлевая ей жизнь тщательно организованным уходом и медицинским наблюдением. Свекровь находилась на ее полном морально-психологическом обеспечении, пока  Юрий  был в плавании, и это его устраивало.
    Однажды, поймав себя на  радостной мысли, что море может  освободить его даже  от необходимости быть свидетелем  ее ухода в мир иной, ритуальных хлопот и стресса,  который неизбежно переживают люди, утратившие  родных или  близких, Юрий смутился.  Не считая себя ни слабовольным, ни слабохарактерным, а тем более  черствым, он наивно  полагал, что  такое обстоятельство даст ему возможность всю последующую жизнь пребывать в состоянии  инфантильного самообмана, что  мать, как и в детстве, уехала, чтобы потом неожиданно  вернуться.
    Резкий телефонный звонок, раздавшийся над самим ухом, вырвал из полусна и Леру и Юрия, прервав их тревожные грезы  на самом интересном месте.
    -- Юрий Георгиевич, доброе утро! Я пришла, – раздался  в трубке голос Татьяны. - С Идой Михайловной все в порядке. Вот она сидит передо мной в кресле и даже не икает, так что не волнуйтесь. Правда, мне кажется, что она всю ночь так в нем и провела. Давление у нее нормальное, но пульс  учащенный.  Может, дать  ей антиритмик?
    -- Нет, не надо. Ей от него плохо. Мы вызовем врача и потом определимся с приемом лекарств, а пока дайте  те таблетки, которые она обычно принимает по утрам. Мы с Лерой подъедем позже.
    Ида действительно всю ночь провела в своем любимом кресле, не заметив  пролетевшего времени, так как уже несколько десятилетий  находилась за его пределами. Появление  сиделки  безжалостно вырвало ее из другого мира, в существовании которого она  не сомневалась, так как многие годы создавала его сама.  Ей не всегда было в нем хорошо и комфортно, но зато там кипела жизнь, и там она была зрячей. Татьяна своим появлением бесцеремонно возвращала ее  в действительность, безжалостно напоминала о ее беспомощности и требовала  делать то, что  ей  давно уже казалось бессмысленным, - умываться, подмываться, переодеваться, чистить зубы и есть  геркулесовую  кашу  на воде.  Она не скрывала своего раздражения при ее появлении, поэтому привычно ворчала, стонала, жаловалась на слепоту и тошноту,  всем своим видом давая женщине  понять, как  та ей надоела. Однако справляться без посторонней помощи со своим телом Ида была уже не в силах. Татьяна ей помогала и с пониманием относилась к  неблагодарному отношению к себе, так как работала у нее не один  год. Бывало, устав от ее капризов  и барского отношения к себе как к прислуге,  она пробовала  менять место работы,  но в других местах платили меньше,  требовали больше,  клиенты были  беспомощнее и тяжелее Иды  во всех отношениях, поэтому она к ней возвращалась. Может, не столько из-за самой Иды, сколько из-за ее детей – Юрия и Леры - интеллигентных, неравнодушных, заботливых и доброжелательных, которые брали на себя основной груз  забот о матери. Она лишь удивлялась, где они берут терпения и силы, чтобы справляться с ее причудами. 

    Ида  на самом деле  была очень сложным человеком, и никогда никому не казалась доброй, приятной  и общительной ни в молодости, ни тем более  в старости. К ее чести, она даже не старалась делать вид, что таковой является, потому что никогда не обладала навыками  психологического притворства.  Сильно пожилой возраст  не только  выявил очевидные  недостатки ее  характера, но и  обострил их до патологических  форм, особенно  после того, как  она потеряла зрение. Это обстоятельство сделало невыносимой жизнь окружающих ее людей, но никак не отразилось на ее собственном здоровье и благополучии.  Всегда  отрешенное  настроение  и равнодушие ко всему, что других  цепляло бы за душу, наоборот,  продлевало ей жизнь, освобождало от накопившейся   ненависти, которую она  теперь обрушивала на окружающих людей без всяких для себя последствий, поняв, что старость служит  не только извинением, но и оправданием ее поступков и слов. 
    Ненависть Ида проявляла весьма изобретательно и  интеллигентно, не опускаясь до крика, упреков и оскорблений, но настолько ядовито и оскорбительно, что помогающие ей люди часто впадали в депрессивное  состояние. Надо  сказать, что такая форма унижения человеческого достоинства за всю ее длинную жизнь была  отшлифована  до мастерства высшего класса –  сиделки, социальные работники, почтальоны, медсестры и соседи  не  сразу понимали, что их опустили ниже некуда.
    Излюбленным способом проявления недовольства и скрытой агрессии  были невинные вопросы или просьбы Иды, которые ставили человека в неловкое и унизительное положение. Татьяну время от времени  она ангельским голосом  допрашивала,  старательно ли та  моет руки, когда готовит  еду,  стрижет ли ногти и не пользуется ли ее лекарствами и чашками, когда пьет кофе. В самые жаркие дни она страдальческим голосом просила женщину  выключить кондиционер как раз в тот момент, когда та изнывала от высокого артериального давления и духоты  на кухне, готовя для нее обед.
    У социального работника, доставляющего лекарства и продукты, Ида с притворной обеспокоенностью интересовалась,  часто ли та принимает душ, использует ли  средства личной гигиены  при уходе за лежачими стариками, так как от них  можно заразиться неизлечимой болезнью и принести в ее дом дурные запахи.  Иногда своими вопросами она сражала молодую женщину наповал.
    -- Лиза, когда ты появляешься, в квартире начинает распространяться резкий запах старости, и мне становится трудно дышать. Ты сама его чувствуешь или уже настолько  пропиталась им, что не замечаешь? Пожалуйста, не прикасайся к моим продуктам, чтобы не оставить на них микробов, которые ты принесла от стариков.
    Молодая женщина первое время терялась от подобных вопросов, расстраивалась, обижалась и ненавидела капризную старуху до темноты в глазах, но со временем  научилась  давать ей вежливый и научно обоснованный отпор, так как имела высшее университетское образование в области биологии.
    -- Ида Михайловна, вы пахнете точно так же, как и все  старики на свете, независимо от их национальности, размера пенсии и условий существования. В старческом организме вырабатываются особые химические вещества ноненалы, которые образуются при распаде кожного сала. В процессе старения распад жирных кислот происходит быстрее, и количество ноненалов повышается, как повышается и выработка глюкозы и молочнокислых бактерий, что и обуславливает тяжелый приторно - сладкий запах старческого тела.  В силу своего молодого возраста я так пахнуть не могу - у меня  все еще впереди, так что грешите на себя! А микробов и вирусов на вас живет не меньше, чем на мне. Человеческие тела – среда их обитания.
   После такого научного объяснения Ида  вопросов  больше не задавала, но обиду  на женщину затаила надолго.
    Невестке доставалось больше всех. Ида ее подозревала  во всех совершенных на земле преступлениях, побаивалась  и часто жаловалась, что  приготовленная той пища имеет странный химический привкус, вызывающий тошноту.
    Однако самым излюбленным способом манипуляции настроением людей, к которому прибегала Ида,  было ее изнурительное и мрачное молчание, выработанное еще в детстве. Она без видимой причины переставала реагировать на обращенную к ней речь и отвечать на  вопросы,  будто ее  внезапно поражала вирусная  глухота.   Сиделки, обескураженные  резкой переменой  настроения  подопечной,   задавались риторическими вопросами:  чем могли ее обидеть, что невзначай  задели  неосторожным словом  в изломанной старостью душе? Не находя вразумительных ответов,   мучились комплексом  вины  и за  ее слепоту, и за ее старость, и за ее дурное расположение духа.  Им и в голову не приходило, что Ида  таким способом не только развлекается, но и мстит им за их постоянное присутствие в квартире. Не выдерживая длительного безмолвия, они в отчаянии жаловались Лере, и та пыталась влиять на поведение свекрови психотерапевтическими беседами, которые иногда помогали  изменить ситуацию.
    -- Мама, почему вы не уважаете людей, которые оказывают вам помощь? Почему унижаете? Они ведь не могут   ответить вам тем же.
    --А почему я должна их уважать? Я ведь их не вижу. Снуют все время по квартире и только раздражают своей болтовней, - защищалась Ида. - Я их не ругаю, не оскорбляю, ничего лишнего не требую и не говорю. Такая у них работа, и они получают за нее деньги. Я не виновата, что они плохо учились в школе и не смогли получить достойной профессии, - парировала Ида, гордо подняв голову и поджав губы.
    -- Мама, вам помогают очень образованные люди. И такую работу  они выбрали не от хорошей жизни. Уход за стариками – очень трудное дело, особенно когда те неблагодарны. Представьте себя на их месте.
    -- Еще чего не хватало! Почему я должна  представлять себя  на их месте? Я бы никогда не стала делать того, что делают они даже за большие деньги!
    -- Вот именно! Вы приходите в ужас от одной мысли, что пожилого человека, особенно  чужого, необходимо не только кормить, но и подмывать ему попу, менять  памперсы, лечить и поддерживать, а они это делают ежедневно не за такие  большие деньги, как вам кажется.
    -- Мне не нужна  их помощь! Это вам она нужнее, а мне надоедает и раздражает их ежедневное присутствие! Ходят туда-сюда по квартире, и все высматривают, как вражеские засланцы!
    -- Мама,  нам не обойтись без помощи этих порядочных и добрых людей, и с этим нужно смириться. Если вы не хотите, чтобы они каждый раз плевали вам в борщ от обиды за несправедливое  отношение к себе,  обращайтесь с ними по-человечески! Вы же знаете поговорку – «Как аукнется, так и откликнется»!
    -- А они   действительно могут плюнуть в борщ? - ужасалась Ида.
    -- Не только плюнуть, но и сделать  что-нибудь похуже, поэтому не обижайте людей и будьте им хоть изредка благодарны! Этим  вы не только сохраните себе жизнь, но и значительно ее продлите. Даже пища усваивается организмом лучше, если она приготовлена с любовью и уважением  к человеку!
    Слова Леры  пугали Иду, и она резко меняла отношение к  помогающим ей людям, принимаясь их то хвалить, то благодарить, то рассыпаться в комплиментах, чем настораживала еще больше. Правда, через некоторое время  об этой святой обязанности  она забывала, и все возвращалось на круги своя.
    Сиделки,  социальные работники,  медики  и  сын уже давно воспринимали  ее  наполовину живой, поэтому строили свои отношения по принципу – «больной и старый всегда прав». Не поддавалась на эти уловки лишь Лера, считая свекровь вполне жизнеспособной,  относительно здоровой и по-детски хитрой.
    В свои девяносто лет Ида и сама, несмотря на свои естественные старческие недомогания,  считала себя живее всех живых. Иногда ей казалось, что она чувствует даже обновление клеток в своем организме, интенсивное движение крови по артериям и сосудам и активную работу мозга.  К тому же она  никогда не считала себя человеком, который когда-нибудь умрет и всячески  скрывала эту тайну от других, особенно от невестки -  Ида была уверена, что та  видит ее насквозь, знает о ней нечто такое, чего она и сама о себе не знала. Однако Ида ошибалась. Лера, в отличие от других, воспринимала  характер свекрови спокойно, с исследовательским интересом,  расценивая ее поведение  как своего рода маскировку и защитный механизм от всего того,  чего та боялась больше всего на свете – реальной жизни и людей, независимо от их пола и степени родства.
    За многие годы тесного общения с ней Лера не могла понять лишь нескольких вещей в характере Иды –  причин отсутствия эмоциональной привязанности к живым существам, непреодолимого отвращения к людям и ничем не обоснованного высокомерия. С точки зрения внешнего наблюдателя  условий для развития таких черт у Иды  не было. Она прожила благополучную длинную жизнь, получив в награду еще и обеспеченную во всех смыслах старость.
    -- Ида  Михайловна, какая вы  счастливая! – Удивлялась  впечатлительная  Татьяна. - И пенсия у вас приличная, и здоровье – тьфу-тьфу, чтоб не сглазить,  и дети у вас  необычные - таких заботливых сейчас редко встретишь, и память вас пока не подводит! Наверное, вы для своих детей много хорошего в жизни сделали, поэтому они такие и внимательные  к вам?
    -- Не знаю, - скромничала  Ида. -  Дети обязаны помогать своим родителям, вот они и помогают. Ничего особенного в этом нет.
    -- Да что вы, Ида Михайловна?! Сейчас никто никому не обязан! Вы не представляете, сколько  в России брошенных стариков! Сколько их гибнет от тоски и болезней в домах престарелых! Сколько их по миру слоняется беспризорных! А ваши дети ухаживают за вами, как за маленьким ребенком!
    -- Да, стариков жалко. Никому мы не нужны – ни природе, ни детям, ни государству, - тяжело вздыхала Ида. – Жизнь пролетает, и человек остается в одиночестве, независимо от того, есть у него дети или нет.
    -- А у вас, кроме детей, других родственников нет? – Интересовалась Татьяна.
    -- Почему же – есть. У меня их много. Правда, живут в разных городах.
    -- А почему вы никогда  не рассказываете о своей жизни, Ида Михайловна? Я даже не знала, что у вас уже взрослый правнук и маленькая правнучка, - недоумевала Татьяна. - Сколько лет с вами нахожусь рядом, а толком о вас ничего не знаю.
    -- А зачем вам  знать? – удивлялась  Ида? – Что в этом интересного? Ну, есть и есть.
    -- Ида Михайловна, когда долго работаешь с человеком, он кажется тебе настолько родным, что о нем хочется знать больше!  Да и жизнь у вас была, наверное, очень интересная.
    -- Я уже и не помню. Обычная жизнь, как у всех, - лениво отвечала  Ида, давая женщине понять, что  не желает муссировать эту тему.
    И, правда, Ида  никому не рассказывала ни о себе, ни о членах своей семьи, вроде с рождения была  круглой сиротой, и никогда не посвящала посторонних  в свою личную жизнь, искренне полагая, что излишняя откровенность является непростительным пороком.
    Однако истинная причина ее таинственности крылась не только в особенностях ее характера, как можно было подумать.  Иде часто казалось, и не без основания, что ее бесконечную жизнь  прожил за нее кто-то другой, а она   лишь со стороны равнодушно наблюдала за этим процессом,  длиною в девяносто лет.  И, тем не менее,  она,  как и все старики на свете, все чаще возвращалась  в свое прошлое, и это придавало хоть какой-то смысл  ее угасающей жизни. Закрывая от усталости незрячие глаза, она путешествовала во времени и пространстве, с любопытством заглядывая в свою жизнь и вспоминая каждый эпизод, который оставил неизгладимый след в ее мировоззрении, психике и личности в целом.
    Ида никому не рассказывала и того, в каком ужасе и страхе  проводит каждый новый день, ибо передать словами то, что она чувствовала,  не сумела бы и сам Федор Михайлович Достоевский. Понять Иду мог лишь тот, кто  подобное  переживал сам.
    Свою жизнь Ида  действительно могла бы считать удачной и даже счастливой, если бы не подло подкравшаяся старость. Она не успела даже глазом моргнуть, как та поселилась в каждой ее клетке, преобразив до кошмара окружающий мир и ее саму. Но ей несказанно повезло – она ощутила и заметила эти перемены, лишь перешагнув свое восьмидесятилетие.  До этого времени она не задумывалась ни о возрасте, ни о старости, ни о прошлом, ни тем более  будущем, так как была занята исключительно собой и телевизором. Обилие программ, по которым шли сериалы один за другим,  не позволяли замечать улетающего в пустоту времени. В промежутках между любовными бразильскими историями она смотрела передачи о космосе, о загадках вселенной и занималась важными делами - аккуратно заносила в записную книжку прогноз погоды, фазы луны, силу магнитных бурь, а на географической карте отмечала страны и порты, в которые заходило судно ее сына – капитана дальнего плавания.  Ида очень гордилась им и его работой,  хотя представления не имела,  что она  собой представляет. Сын часто звонил, интересовался ее самочувствием, но  сама она забывала спросить о его здоровье, озабоченная  больше  местонахождением судна.
    -- Алле! Алле! – Неслось на весь подъезд. - Юрочка, где вы находитесь? В какой стране? Дании? Ага! А порт как называется? Подожди минутку, я запишу!
    -- Мама, да зачем тебе порт? Ну, страна – еще понимаю, а порт зачем?
    -- Ну, как  зачем?! Я сейчас его на   карте отмечу! Это же география!
    -- Ты лучше расскажи, как себя чувствуешь? Как настроение? – Волновался Юрий, но в ответ  слышал одно и то же:
    -- Неважно. Давление скачет и качает меня из стороны в сторону. Старость – не радость, сам понимаешь, - кокетничала Ида, не особо ощущая  груза прожитых лет.
    -- Мама, выходи каждый день на улицу подышать свежим воздухом, не сиди сутками у телевизора! – Советовал сын, зная, что она  не отрывается от экрана телевизора.
    --  Зачем? Там одни старухи на скамейках сидят и целыми днями сплетничают.
    -- Вот и ты с ними поговори, познакомься, пообщайся с живыми людьми, а не телевизором!
    -- Мне с ними неинтересно! - Отбивалась Ида. - Они примитивные и необразованные! Кроме болезней, ни о чем другом и не говорят! Нет уж, пусть без меня сидят!
    И, действительно, выходить на улицу или куда-либо у Иды не было ни желания, ни надобности.  Невестка с внуком снабжали ее не только продуктами, но и деньгами, готовой едой, стирали, убирали в квартире, заботились о ее здоровье и исполняли все  желания. Ей ничего другого не оставалось, как  сидеть перед телевизором. Это занятие настолько ее поглощало, что она даже пищу принимала, не отрываясь от экрана.
    Вместе с героями многочисленных бразильских сериалов, которые шли по всем каналам, она  переживала самые невероятные приключения, которых всегда избегала в  жизни.  Любовь, страдания, разочарования, страсть,  предательство, рождение  внебрачных сыновей, которых главная героиня обычно теряла в каждом сериале, не были для самой Иды опасными, поэтому их можно было смотреть бесконечно.
   Постепенно телевизор стал  для Иды не только средством развлечения и источником информации, но и необременительным членом семьи, которого можно было при желании нейтрализовать простым нажатием кнопки, что было очень удобно. Когда отключали свет или проводили профилактические работы на линии, и экран гас, она впадала в злобно-тоскливое настроение и принималась ругать правительство, органы местной власти, усматривая в их действиях злонамеренность и стремление лишить пенсионеров последней радости. Не зная, чем в такие дни заполнить пустоту, она брала в руки томик любимого Пушкина и принималась перечитывать «Евгения Онегина» или «Пиковую даму» - другую литературу она не признавала.
    Ида жила в праздности, покое и безмятежности, не ощущая ни времени, ни старости, пока однажды утром, направляясь в ванную комнату, случайно не увидела своего отражения в зеркале.  Этот, казалось бы,  незначительный  эпизод  в одночасье изменил  ее жизнь  до такой степени, что она в один миг перестала чувствовать себя живой.
    Однажды, проснувшись в семь утра, Ида, как обычно, нащупала ногами комнатные тапочки, потянулась, сладко зевнула и направилась в ванную. Сделав несколько шагов, она в ужасе замерла посередине комнаты, не в силах сдвинуться с места, – навстречу ей, с трудом передвигая ноги, направлялось взлохмаченное бесформенное существо в белых длинных одеждах. Она подумала, что в квартиру, пока она спала,  проник посторонний человек с самыми худшими намерениями. Ида уже хотела было закричать, но из пересохшего горла вырвался лишь хрип, и она оставила эту затею. Она была настолько парализована страхом, что  перестала соображать. В голове проносились пугающие вопросы:  « Господи, что за чертовщина? Что это за странная сущность? Как она могло здесь оказаться?». Сущность, к ее удивлению, будто издеваясь над ней, тоже замерла в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу. Но, как только Ида сделала шаг, снова двинулось ей навстречу. И  тут  до ее сознания дошло, что она видит не призрак, не реального чужака, а  свое отражение в большом зеркале, которое дети накануне переставили на другое место для удобства ее передвижения по квартире. Тихо чертыхаясь, она с опаской подошла к зеркалу вплотную и осторожно заглянула в его голубую бездну. То, что она увидела, повергло ее в шок: оттуда на нее взирало бесполое дряхлое существо с потухшим взглядом, взлохмаченными седыми и редкими волосами,   седыми бесформенными бровями и густыми усами над верхней губой  серебристого цвета!  Ида перепугалась до смерти — то была не она! Старуха ей была совершенно не знакома, она видела ее впервые в жизни, но спинным мозгом  чувствовала, что между ними существует некая  неразрывная  и пугающая связь,  в которой таится нечто дьявольское, издевательское и почти потустороннее. Она была уверена, что это старое чудовище, похожее на огородное пугало, явилось к ней прямиком из  преисподней и ничего общего с ней не имеет и иметь не может!
    Сердце  Иды от страха почти остановилось, потом сильно затрепыхалось, перевернулось, и она чуть не упала в обморок – мерцательная аритмия дала о себе знать. Схватившись за тумбочку, она еще раз вплотную приблизила глаза к своему отражению и тут же отпрянула - на нее смотрело совершенно чужое лицо, искореженное маньяком-садистом! Чтобы окончательно рассеять сомнения, она дрожащими руками нащупала очки, водрузила их на переносицу и снова уставилась на незнакомку в зеркале. Однако эта уловка лишь подтвердила ее ужасающую догадку: дряхлая старуха - это и есть она сама!  Вплотную прильнув к стеклу, Ида попыталась рассеять наваждение, чтобы убедиться, что она еще молода и привлекательна, но очки с беспощадностью палача  еще больше подчеркивали  разрушительную работу времени  – поры с черными угревыми точками  на  мясистом носу, обвисшие, как у бульдога, щеки, опустившиеся уголки губ, глубокие  морщины у рта, второй подбородок и дряблую сухую кожу. Не отдавая отчета своим действиям, Ида спустила с лямок ночную сорочку, и та, скользнув по ногам, упала на пол, обнажив тело.  Она с недоумением уставилась на  свою иссохшую плоть, похожую на груду скомканной ветоши, в которой трудно было  различить части когда-то молодого тела: грудь, живот и бедра, не говоря уже о талии. Эта плоть едва удерживала в оболочке ее дух, и мысль, что она, Ида, уже давно принадлежит не себе, а вечности, повергла ее в настоящий ужас. Она тупо смотрела на свое отражение в зеркале  с таким животным страхом, как смотрела бы на пистолет, автомат или любое другое оружие,  направленное врагом прямо в ее сердце. Шок от того, что открылось  взору, туманил мозг, и  она чуть не закричала  от  внезапного осознания простой, как прямая линия, истины – оказывается, она давным - давно уже дряхлая старуха, стоящая на краю бездны!
    Держась за стены, Ида с трудом добралась до кресла и почти упала в него с глухим стоном смертельно раненного животного. В висках пульсирующей болью метались недоуменные вопросы, возникающие один за другим. Кто эта женщина в зеркале? Разве это она – гордая и уверенная в себе Ида?! Ида - поклонница классической музыки, оперного пения, влюбленная в себя и одиночество?!  Женщина, наслаждающаяся  жизнью, покоем, пенсионным возрастом и вкусной едой?!  Уважаемый человек во всех общественных организациях и ветеран войны, получающий поздравительные открытки на День победы от Президентов страны?!  Разве эта мумия, с выцветшими от возраста глазами, на самом деле она ?! Что ей следует ожидать от этих останков своей личности, пропитанных старческим запахом, который  и она вдруг ощутила с нескрываемым отвращением?! Когда ТАК успела состариться?! Куда делся ее ум, душа, проницательный и горделивый взгляд, который всегда нравился мужчинам и ей самой?  Куда все делось?! Вопросы зависали в  гулкой пустоте  комнаты, и у Иды впервые возникло  нестерпимое желание с кем-нибудь поговорить, кому-то излить душу и найти один-единственный ответ на вопрос – как с этим  жить дальше?! Да и можно ли?! Ей казалось, что на всей грешной земле  лишь она  осталась самой древней из всех, и эта мысль  была невыносимой до тошноты, до головокружения и сердечной боли.  Если бы в тот момент Иде кто-то сказал,  что рядом живут люди  гораздо старше  ее по возрасту, что они еще работают, нянчат правнуков и совершают открытия, она  приняла  бы эти слова за издевательство.
    Потрясенная уведенным, Ида  не понимала, как ей повезло, что она с таким большим опозданием заметила  то, что обычные женщины замечают уже после сорока - признаки стремительного увядания. Может, до этого момента она никогда не рассматривала себя в зеркале, полагая, что молодость дарована ей навсегда? Может, не придавала значения таким мелочам, как внешность, будучи уверенной, что не она обеспечивает жизненный успех и счастье человека? Может,  развод с мужем в возрасте сорока семи лет  и бегство от него в другой город отвлекли ее внимание от себя самой? Однако так или иначе она впервые за десятки лет  посмотрела на себя сторонним взглядом,  и увиденное  в одночасье лишило ее всех заблуждений, надежд и воли к жизни.
    Иде, задыхающейся от страха и сердцебиения, в тот момент и в голову не пришло, что не только она подвержена возрастным метаморфозам.  Если бы она интересовалась своей жизнью и жизнью других, то давно обратила бы внимание на то, что  каждая женщина переживает подобное состояние, когда пристально вглядывается в свое отражение в зеркале, и  каждая ужасается  новой появившейся морщинке на лице и старается делать все возможное, чтобы затормозить этот процесс, оттянуть хотя бы еще на несколько лет. Скорее всего,  она бы посмеялась над теми, кто с маниакальным упорством, достойного лучшего  применения, ведет непрерывную борьбу за свою внешность до тех пор, пока не поймет, что беспощадного косметолога, именуемого возрастом, невозможно ни обмануть, ни уговорить, ни умастить никакими омолаживающими средствами.
    Не имея ни подруг, ни приятельниц, она была лишена возможности обсуждать такие деликатные темы как возраст, старость, болезни и угасание. Ида лишь по телевизору  с отвращением наблюдала, как одни представительницы прекрасного пола, смирившись с природой,  быстро забывали о том, как выглядели раньше, опускали руки и  переключали свое внимание на тех, кто рядом. Другие - впадали в раздражительность и депрессию, болезни и странные причуды. И только бывшие красавицы не сдавались беспощадному «врагу» до самого последнего вздоха. Многие из них прибегали к пластическим операциям, омолаживающим процедурам, злоупотреблению косметикой, специальным диетам и гимнастикам, что  отвлекало их от мрачных мыслей о старости и давало возможность еще некоторое  время находиться в состоянии приятного  самообмана относительно своего истинного возраста и сексуальной привлекательности. Такие женщины вызывали у Иды не только возмущение, но и осуждение. Она считала себя совершенно другой, не подверженной такой экстремальной заботе о том, что никому уже не было нужно, – внешности. Да и с угасанием, как с очередной трудностью, надеялась справиться с помощью силы духа. Прежде ей это удавалось, и ни один человек, знавший Иду в молодости, не посмел бы усомниться в полной победе ее разума над всем второстепенным и не значимым.
    Ида, действительно, никогда не впадала ни в одну из перечисленных крайностей,  хотя тоже пользовалась косметикой, но кроме пудры, помады, лака для ногтей, духов «Красная Москва» и бигуди у нее ничего не было лишнего.  Уйдя на пенсию, она и о них  забыла. Однако, несмотря на свой солидный возраст, она никогда не выглядела  по-стариковски запущенной и не аккуратной, хотя от природы была довольно ленивой. О ее внешности всегда заботилась невестка, поэтому каждый месяц  на дом приходили парикмахер и мастера по маникюру  и педикюру, которые приводили ее в порядок, и она всегда выглядела ухоженной. К тому же Ида хорошо одевалась  - сын-моряк привозил для нее добротные и далеко не стариковские вещи. Да и внешне она выглядела гораздо моложе своих сверстниц – правильное питание, эмоциональная отстраненность от всего неприятного и волнующего не оставляли  на ее гладком и упитанном лице заметных следов пережитого прошлого.
    То, что почувствовала Ида, увидев себя в  зеркале, можно было назвать как угодно - пробуждением, прозрением, внезапным умопомрачением или досадным казусом, но  так или иначе это привело к тому, что она вмиг  перестала чувствовать себя живой и здоровой. Сидя в кресле, задыхаясь от страха и сердцебиения, она уже в который раз побелевшими губами беззвучно адресовала кому-то риторические вопросы -«Куда я делась?», «Что со мной произошло?»
    Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не вовремя раздавшийся телефонный звонок, который привел ее в чувство.  Ида  ослабевшей  рукой  взяла трубку:
    --  Я слушаю, говорите!
    -- Мама, почему  не отвечаете?! Я уже звоню четвертый раз! Что-то случилось?
    -- А, Лера, это ты? Не слышала, наверное, - заплетающимся языком ответила Ида.
    -- У вас какой-то странный голос, - волновалась невестка. - С вами все в порядке?
    -- Не знаю. Голова что-то  кружится.
    -- Ложитесь и не вставайте, пока я не приеду! Через десять минут буду!
    Лера, как ошпаренная, выскочила из аудитории, на ходу отмахиваясь от вопросов студентов и набирая номер такси. Она знала, что Ида не из тех, кто жалуется по пустякам, или придает чрезмерное значение сигналам своего тела, поэтому по голосу  поняла, что ситуация серьезная. Через пятнадцать минут она  была уже рядом. 
    Бледный вид свекрови в кресле и ночной сорочке в одиннадцать утра ее не на шутку встревожил.  Она знала, что Ида строго придерживается режима своего существования:  просыпается в семь,  пьет таблетки, умывается, чистит зубы, одевается и ровно в девять завтракает. Заставить ее изменить  выработанное годами расписание, дошедшее до автоматизма, могли только чрезвычайные обстоятельства. Без лишних вопросов Лера измерила ей артериальное давление и ужаснулась – тонометр показывал 200/ 120, а неравномерный пульс прыгал, будто сорвавшийся с цепи  щенок, и сосчитать его удары  она не смогла.
    -- Мама, вы принимали сегодня таблетки от давления? Ели что-нибудь? – Беспокоилась Лера, набирая номер скорой помощи.
    -- Я не помню…А что – время пришло завтракать? – Но, услышав, что невестка разговаривает с диспетчером «скорой», запричитала. - Не надо никаких врачей! Я никуда из дома не поеду! Да и чем они помогут?!
    Бригада приехала так быстро, что Лера не успела  уложить свекровь в постель – у той заплетались ноги, и она с трудом передвигалась по квартире. Врачи ее осмотрели, сняли кардиограмму и, решив, что бабусю «накрыл» очередной гипертонический криз, быстро и профессионально   принялись  оказывать помощь.
    -- Ида Михайловна, что послужило такому резкому подъему давления? Может, с солененьким вчера переборщили или сильно поволновались? – Допытывался внимательный доктор лет пятидесяти. - Может, резко поднялись с постели или чего-то испугались?
   --  Не знаю, - вяло ответила  Ида. - Может, испугалась.
   --  Чего именно? - Пристраивая на руку манжет тонометра,  рассеянно спросил доктор.
   -- Сама даже не знаю чего. Испугалась и все.
    Несколько уколов снизили напряжение сосудов и успокоили пульс, и бригада, посидев  полчаса, с  чувством выполненного долга отправилась на новый вызов.
    Лера приготовила Иде завтрак, но та отказалась, попросив лишь сладкого горячего чаю. Присев на край кровати, Лера пыталась разговорами поднять свекрови настроение – иногда ей это удавалось.
    --Мама, вы не пошутили? Действительно чего-то испугались?
    --Да. Испугалась. Вы зря переставили  зеркало, - не скрывая упрека, ответила Ида. - Я шла в туалет и увидела, как мне навстречу движется какой-то призрак. Я не сразу поняла, что это мое собственное отражение, и подумала, что воры забрались в квартиру, пока я спала. Я  испытала такое чувство страха, что еле добралась до кресла. У меня чуть сердце не остановилось. Верните его на прежнее место, - попросила Ида. - Ваши перестановки плохо влияют на мое здоровье.
    И это была правда. Ида терпеть не могла, когда в ее квартире передвигали мебель  или пытались  что-то лишнее выбросить. Она цеплялась за каждую тряпку, каждую пустую коробочку и каждую старую вещь, на которую посягали дети. Лера знала эту особенность свекрови и пыталась чистить  квартиру от лишнего хлама незаметно.
    -- Хорошо, завтра вернем зеркало на прежнее место. Мы думали, что так  вам будет удобнее передвигаться по квартире и смотреться в него во весь рост, -  оправдывалась Лера.
    --  Мне это ни к чему. Я все равно плохо вижу.  Достаточно и того зеркала, что висит  в ванной.
    Ида, находясь под действием седативных препаратов, стала дремать, и Лера, измерив ей давление и убедившись, что оно снизилось до нормы,  засобиралась домой. Она понимала, что со свекровью  произошло что-то из ряда вон выходящее, и что не только гипертонический криз был причиной ее недомогания. Расспрашивать она не стала, зная, что та все равно ничего не расскажет.
    -- Мама, я пойду, а то у меня  в университете еще одна пара. Звоните мне на сотовый телефон, если почувствуете себя плохо. И не вставайте с постели, пока окончательно не восстановитесь. Рядом с вами вода, еда, и вы сможете перекусить, если захочется.
    -- Уже не восстановлюсь, - тоном трагика ответила Ида. - Не забывай, что мне уже восемьдесят. Видно, зажилась на этом свете.
    -- Да что вы такое говорите?! – Испугалась Лера не столько ее слов, сколько обреченной интонации. - Возраст – не болезнь по нынешним меркам, а возможность каждый день наслаждаться жизнью! Люди, даже значительно старше вас, еще работают, играют в театре, снимаются в кино, ходят на танцы и прыгают с парашютом с огромной высоты! Подумаешь,  давление поднялось!   Это  не повод для ипохондрии!
    -- Нет, все эти занятия не для меня. Я уже очень старая и страшная.
    -- Почему вы так решили? – Удивилась Лера. - Вы хорошо выглядите. Если нам с Юрой не верите, то спросите у своих  родственников, которые каждый раз твердят, что вы не соответствуете своему возрасту. Вы лет на пятнадцать кажетесь моложе своих сверстников. У вас нет глубоких морщин, лицо гладкое, свежее. Если бы вы согласились еще  убрать и седину, то многие люди оказались бы в замешательстве, узнав, сколько вам лет на самом деле.
  Лера еще долго рассыпалась в комплиментах, уговаривала и шутила, отвлекала и вселяла уверенность, пока у Иды, наконец, не улучшилось настроение.
    -- Ладно, Лерочка, беги домой. А зеркало пока чем-нибудь прикрой, чтобы оно меня больше не пугало.
    --Мама, зачем накрывать?! Это плохая примета! Зеркала закрывают, когда в доме покойник! Мы его с Димой  завтра поставим на прежнее  место!
    -- Завтра – это завтра. Ты мне  сейчас его чем-нибудь  нейтрализуй.
    Лера, окинув глазами комнату, заметила висящий  на двери плакат для тренировки зрения, и решила, что он - удобное  решение проблемы. Ну, не простыней же, в самом деле, его закрывать?! Она решительно направилась к двери, но, сделав пару шагов, в испуге замерла на месте - навстречу ей стремительным шагом  направлялась ее старшая сестра! В голове успели  промелькнуть  недоуменные вопросы – «Как она здесь оказалась?!», «Как узнала, что я у свекрови?!».  Лера уставилась на застывшую фигуру  невдалеке, и только тут до нее дошло,  что это вовсе не сестра, а ее собственное отражение в зеркале. Она подошла ближе и с опаской взглянула на свое лицо. Падающий от окна яркий свет не только подчеркивал явные признаки ее увядания, но и значительно их усиливал. Лера инстинктивно схватилась ладонями за  щеки – на нее испуганно смотрела то ли старшая сестра, то ли дальняя родственница с «озабоченными» складками на переносице, темными кругами под глазами и заметными морщинками не только у глаз и губ, но и на шее. «Вон оно что! - догадалась Лера. - Не удивительно, что у свекрови поднялось давление! Так можно и инфаркт заполучить!» - И, не сомневаясь, что разгадала загадку,  сняла с двери плакат и с удовольствием упаковала им беспощадного «карикатуриста». 
    «Боже мой, как я ужасно выгляжу! Надо немедленно заняться своей внешностью! Надо, наконец, сделать  какой-то кардинальный шаг, пока Юра плавает и деньги есть, а то все откладываю и откладываю!» - промелькнула печальная мысль, пока она бежала к автобусной остановке. Однако Лера хорошо себя знала – она была решительна в своих намерениях, но не в их реализации, если это касалось лично ее.
    С того памятного и трагического дня Иду словно подменили. Она перестала смотреть сериалы, у нее пропал аппетит, исчез интерес не только к себе, но и ко всему происходящему рядом. Она отказалась от услуг парикмахеров, мастеров по маникюру и педикюру, и теперь эти функции выполняла невестка.
    Однако самое страшное Иду ждало впереди – у нее стремительно ухудшалось зрение. Лера надеялась, что у  свекрови банальная катаракта, которую можно будет устранить  без особых проблем, но поездки по офтальмологическим клиниками и врачам поубавили оптимизма. Окончательный диагноз  прозвучал, как смертный приговор: атрофия зрительного нерва -  неизлечимая болезнь, обрекающая человека  на вечную слепоту. 
    Пережив  информационное  потрясение, Ида со временем успокоилась.  Так как полная потеря зрения все-таки была еще в перспективе, она надеялась на лучшее и прибегала к различным способам его улучшения – гимнастике для глаз, тренировкам для  остроты зрения, дорогостоящим каплям и витаминам. Несмотря на свою патологическую лень, она трудилась и днем и ночью, когда не спалось, в глубине души надеясь, что умрет раньше, чем погрузится во тьму.
    Однако ее надежды  не оправдались. Видно, у судьбы по отношению  к ней были свои коварные планы, и в восемьдесят пять лет Ида   ослепла. Страх, который она испытала, проснувшись однажды утром и  поняв, что уже никогда не увидит солнечного света, почти лишил ее разума.  Сидя в постели, она отчаянно терла глаза, до головокружения  моргала веками и беззвучно шептала: «Нет, этого не может быть!  Наверное, сегодня что-то с погодой не так! Нет, нет, мне это уже не раз снилось, но я просыпалась и снова видела!», но, осознав, что свершилось то, чего она панически боялась, тихо заплакала от бессилия и обиды. Ида никак не могла понять, за что ей посланы такие страшные испытания, и чем она провинилась перед Богом, в существование которого не верила и никогда  не произносила его имени всуе, даже повинуясь инстинкту самосохранения.
    Потеря зрения – одно из самых мощных  психических потрясений, которые в корне меняют и самого человека, и его мироощущение, и характер отношений с другими людьми. Мир для него становится настолько опустошенным, опасным и враждебным, что он реагирует на его раздражители исключительно тотальным страхом и тревогой. Ида не была исключением, тем более что с детства не отличалась ни особой храбростью, ни особой терпеливостью, ни мужеством, хотя и воевала. 
    Стараясь хоть как-то компенсировать отсутствие основного вида восприятия, она первое время эксплуатировала слух, чтобы с его помощью расшифровать сигналы окружающего мира и собрать воедино разлетевшуюся на осколки реальность. Однако слуховая информация, отключенная от генерального анализатора, перерабатывалась напуганным сознанием Иды настолько извращенно, что это приводило лишь к появлению кошмарных галлюцинаций, от которых не было спасения. Теперь каждый шорох в квартире, каждый звук, чьи-то шаги в коридоре, шум воды в трубах, работающая дрель в соседней квартире вызывали у нее чувство смертельной опасности, а голоса за окном и детский смех – приступы злобы и раздражения из-за того, что казались  громче церковных колоколов.
    Ида пыталась затыкать уши ватой, чтобы избавиться от какофонии окружающего мира, но подобная предусмотрительность лишь усиливала головную боль, шум в ушах и тотальный страх. Вечером, когда все уходили домой, и она ложилась спать, ее не покидало убеждение,  что в квартире все же кто-то  остался и теперь пристально за ней  наблюдает, замышляя   ужасное. Ощущение присутствия посторонней силы казалось настолько реальным, что Ида чувствовала у своего уха  теплое и возбужденное дыхание вероломного злодея.
    -- Кто здесь?! Что вам надо?! Зачем сюда пришли?! – Раздавался время от времени ее испуганный голос в пустой комнате. - У меня ничего нет! Я слепая старуха! Оставьте меня в покое!
    -- А, немощ-щ-щ-щ-щ-ная старуха-ха-ха-ха, трясеш-ш-шьс-я за свою без-з-з дарную ж-ж-ж-ж-изнь?! Зачем она тебе с-с-с-сд-а-ла-с-с-сь? Ты ее про-ф-ф-ф-у-ка-ла! - Отвечала ей пустота бытовыми звуками  панельного дома.
    -- Не трогайте, меня! Оставьте меня в покое! – Кричала в ужасе Ида, и напуганные  соседи  подбегали  к двери  и спрашивали:
    --  Ида Михайловна, с вами все в порядке?! Может, позвонить вашим детям?
    -- Нет, нет, не надо! Со мной все хорошо! Не беспокойтесь.
    -- А почему тогда кричите? – Недоумевали соседи.
    -- Я не кричу, вам показалось! Это на улице кричат, - врала из-за двери Ида, опасаясь, что соседи вызовут сына, и он заберет ее к себе.
    Первый год слепоты  оказался  мучительным и напряженным не только для  Иды, но и ее детей. Она не могла справиться со своими фобиями, бредом преследования, подслушивания и подглядывания, теряла ориентацию в четырех стенах, и Юра с Лерой, преодолев ее мощное сопротивление, перевезли ее все-таки к себе домой. Они надеялись, что постоянное общение и  присутствие кого-то близкого рядом  успокоит и отвлечет Иду от разрушительных фантазий, но тщетно. Они не учли одной, обострившейся в результате ее слепоты,  особенности – тотального недоверия. В окружении Иды и так никогда не было людей, которых она  считала близкими, а значит, и безопасными, а в том состоянии, в котором оказалась,  теперь все без исключения казались ей  злоумышленниками. Переезд к сыну лишь усложнил всем жизнь,  особенно Лере, а у Иды усилил страх за свою целостность.
    Юрий вскоре ушел в рейс, Лера убегала на лекции в университет, а Ида снова оставалась одна в незнакомой на ощупь квартире. Страхи ее не оставили в покое, но зато теперь приобрели четкое направление и воплощение в конкретном образе, и ей стало легче. Так как других мерзких образов рядом не оказалось, она для удобства выбрала Лерин.  Теперь невестка казалась ей тем злодеем и палачом, который жаждал ее гибели и мучений. В ее присутствии Ида испытывала такое психическое напряжение, которого  не испытывала даже на фронте, будучи уверенной, что невестка в отсутствие сына  ее убьет или отравит. Эта мысль настолько прочно застряла у нее в голове, что она часто просыпалась от собственного крика, ощущая на своей тощей шее руки убийцы. К тому же ее постоянно тошнило, руки и ноги казались ватными, негнущимися,  и ей  мерещилось, что ухудшение состояния вызвано именно отравлением, которого она так боялась. Страшные мысли кружили ее, словно на карусели, земля уходила из-под  ног,  и она проваливалась в пропасть.
    Чтобы спастись, Ида каждый день  умоляла Леру отвезти ее домой, в ее квартиру. Она была уверена, что лишь там сможет сохранить свою жизнь и здоровье.  Лера успокаивала, уговаривала подождать  возвращения сына, но Ида была непреклонна – образ невестки так прочно слился с образом воображаемого палача, что она ничего не могла с этим поделать. Чтобы добиться своего, она отказывалась принимать  лекарство и еду,  и Лера покрывалась холодной испариной при мысли, что таким способом  свекровь решила свести счеты с жизнью.
    -- Мама, если вы не будете есть и принимать лекарство, поднимется давление, и мне придется вызывать врача. Вас увезут в больницу, и там будут кормить через зонд. Вы этого хотите?
   Ида не хотела. Она боялась любого физического вмешательства в свой организм, поэтому преодолевала чувство страха и тошноту, давясь, ела и принимала лекарство.
    Задерганная работой, Лера не сразу обратила внимание на явные отклонения в  психическом состоянии свекрови, разумно полагая, что они вызваны трудностями адаптации к новому  месту. Однако  навязчивые разговоры  Иды об одном и том же, которые приобрели маниакальную направленность, насторожили и ее.
    -- Только что слушала по телевизору передачу: «Вы чье, старичье?» - уплетая мороженное с шоколадом, делилась впечатлениями Ида. - Оказывается, никому старики не нужны.
    -- Конечно, не нужны, - охотно подхватила разговор Лера, изнемогая от жары на кухне. - Сейчас даже дети многим родителям не нужны, а старики и подавно!
    -- Пугает то, что пожилых людей уничтожают, издеваются над ними, на улицу выгоняют и в богадельню сдают. Фашисты так не издевались над стариками в войну, как собственные дети. Думают, наверное, что сами никогда не состарятся.
    -- Да. Сейчас люди не страдают избытком милосердия, - не улавливая подвоха, вздыхала Лера. - Да и старики разные бывают. Одни – добродушные и любящие семью. Другие – злобные, агрессивные и мстительные по отношению к детям и внукам, вроде те виноваты в их старости и болезнях. Третьи – самостоятельные и активные, не нуждающиеся в особой поддержке. Вон, к примеру, актер Зельдин. Ему почти сто лет, а он все еще на сцене, и к его мнению прислушивается молодежь. Да и стариком его назвать язык не повернется. У каждого своя судьба.
    -- Лера, что ты  добавляешь  в мороженое? Оно странной горечью отдает, - переводила разговор на другую тему Ида, улавливая в рассуждениях невестки  упрек в свой адрес.
    -- Неужели?! – Удивлялась Лера. - Я кладу в него лишь то, что вы любите, – фрукты, шоколад и орехи. Некоторую горечь может давать шоколад.
    -- Почему ты сама мороженое не ешь? – Подозрительно спрашивала Ида. - Меня кормишь, а сама даже не пробуешь.
    -- Мама, мороженое очень калорийное, а я забочусь о своей фигуре. Мне надо выглядеть хорошо, чтобы надо мной студенты не подшучивали. Я его давно не ем, хотя иногда и хочется.
    Ида, не веря ни единому слову невестки,  мороженое все-таки уплетала, так как сладкое было ее  слабостью с детства, а после жаловалась на странные боли в животе, тошноту и головокружение, и Лера терялась в догадках, что бы это значило?   
    Однако причина недомоганий  Иды стала ей понятна лишь значительно позже, когда свекровь разоткровенничалась и рассказала, как ее соседку по площадке пыталась отравить невестка, добавляя в конфеты яд.
     -- Мама, и вы в эту ерунду верите?!- Возмутилась Лера. - Анна Александровна – больной человек, и фантазии у нее больные. Зачем ее невестке брать такой грех на душу, сами подумайте?
    -- А зачем ей наговаривать на своих родных? Она спаслась лишь тем, что вовремя от них сбежала.
    -- Вот теперь и мучается без их поддержки. Социальные работники обеспечивают Анну Александровну лишь продуктами, а как она со всеми остальными домашними делами управляется,  даже представить не могу!
    -- Как-то выходит из положения. Зато живой осталась! Как люди переменились в конце ХХ века! Сплошные монстры! Сплошные злодеи!- Сетовала Ида. - Главное, никому доверять нельзя! Как страшно жить! Особенно слепому.
    -- Мама, ну а вам-то чего боятся? Я готовлю свежую и правильную еду. Вы находитесь в квартире сына в полной безопасности, - успокаивала Лера.
    -- Да-да-да-да-да! Да-да-да-да-да! – Лицемерно  пела Ида, и в этой грустной песне Лера уловила такой сарказм, такую безысходность, что ей стало не по себе.
    --  Вам с нами плохо? Вы не чувствуете себя  в безопасности? – Напрямик спросила Лера, 
    -- Я слепая. А слепой человек, как ты сама понимаешь, ни на что претендовать не может, даже на безопасность. Мне кажется, что я вам в тягость.
    И лишь после этих слов  Леру пронзила внезапная догадка -  свекровь видит в ней  такого же монстра и злодея, который пытался лишить жизни Анну Александровну!
    Градус животного  страха за свою жизнь у Иды резко повысился  и  после  телепередач, которые она внимательно слушала, когда Лера убегала в университет. «Плесень», «Тайны воды»,  «Химические убийцы в доме», «Конец света», «Правда о еде»  произвели на ее психику такое сильное воздействие, что после них трудно было остаться в здравом уме даже очень стрессоустойчивому человеку. Теперь Ида подозревала Леру и в том, что она дает ей сыр и хлеб с плесенью, травит некачественной водой и специально использует опасные стиральные порошки и шампуни, чтобы вызвать у нее сердечный приступ. Ни юмор, ни аргументированные объяснения, к которым прибегала в отчаянии Лера, не успокаивали, а лишь усугубляли  подозрения Иды, и ей все чаще казалось, что именно в доме сына  ей и суждено мучительно умереть. 
    Когда в целях самосохранения она в очередной раз отказалась от еды и воды, Лера  кинулась за помощью к психиатрам.  Под видом медсестры, еженедельно посещающей Иду на дому, пришла  женщина - врач лет пятидесяти,  доброжелательная и без явных признаков профессиональной деформации.  Она сразу нашла с Идой общий язык, выслушала ее жалобы на слепоту, старость и жестоких людей, которые ради материальной прибыли уничтожают родителей, и без труда поняла причину ее странного поведения – за свою профессиональную деятельность ей приходилось выслушивать и не такое. Понимая, что пациентка образованная и к ней нужен другой подход, чем к обычным старушкам, она  долго объясняла ей несостоятельность озвученных и не подтвержденных наукой гипотез, истинную психофизиологическую причину ее страхов и подозрений, а так же злонамеренность некоторых телевизионных каналов, пугающих людей неизбежной гибелью.
    Ида, будучи человеком воспитанным, внимательно слушала, охотно соглашалась с аргументами доктора, оставаясь при своем непоколебимом мнении, что современный мир и люди все равно представляют для нее смертельную опасность.  Чувствуя  бесполезность своих усилий, женщина, уходя, произнесла короткий спич, который подарил Иде надежду дожить до возвращения сына даже под патронатом коварной невестки.
    -- Ида Михайловна, вы же участник войны, поэтому знаете, какие лишения пришлось переживать солдатам в окопах, как люди страдали от голода в блокадном Ленинграде. Если бы они думали о гигиене, не ели кошек, собак и крыс, не доверяли друг другу, то их погибло бы гораздо больше. Поверьте мне как медику, что самая мучительная смерть происходит не от болезней, а от нерациональных мыслей и хронического голода, который убивает сначала мозг, превращая человека в безумца, а потом и его самого. Вы же, надеюсь, не хотите для себя такого ужасного конца?
    -- Конечно, не хочу! – Пугалась Ида. - Но я одного не пойму -  зачем об отравленной воде и еде все время говорят по телевизору солидные ученые? Зачем корреспонденты рассказывают о массовом уничтожении стариков? Они что - врут?  Какую цель преследуют, рассказывая  эти страшные истории?
    -- Страна большая, и всякое в жизни случается. И еда бывает не очень полезной, и вода в некоторых регионах некачественная, и стариков бандиты из-за квартир убивают, но к вам это не имеет никакого отношения. Вы живете в чистоте, уюте, любви и заботе, дай Бог такой старости каждому.
    -- Да-да-да-да! Да-да-да-да-да-да! – Затянула лицемерную песню Ида, давая женщине понять, что не верит ни единому ее слову. И та не выдержала:
    -- Ида Михайловна, скажите честно, чего вы  боитесь больше - некачественных продуктов или того, что  невестка вас  со свету сживет?
    -- С чего вы взяли?! – Возмутилась Ида тому, что женщина прочла ее мысли. - Я об этом не говорила!
    -- А зачем говорить? Все люди, потерявшие внезапно зрения, первое время подозревают своих близких в том, что те хотят от них избавиться, так что вы не исключение. И вот что я вам  скажу:   сейчас  дети  своих  немощных  родителей боятся  пуще атомной войны.
    -- Странно. А почему боятся? Чем они для них опасны?  Что плохого может сделать, например,  слепой  человек? – Недобро улыбнулась Ида. - Он ведь ничего не видит и не контролирует!
    -- Вот именно! К примеру, вы, не приведи Господь, случайно за что-то зацепитесь, упадете и умрете, и на вашем теле останутся синяки.  Когда приедет скорая помощь и милиция, вашим детям придется долго доказывать, что не они нанесли вам травмы, и что не они вас лишили жизни. Правоохранительные органы могут поверить, а могут и возбудить против них уголовное дело, потому что вы не сможете дать им правдивые показания. По секрету скажу: я бы на месте вашей невестки не осталась с вами даже на день в отсутствие вашего сына, не говоря уже о том, чтобы взять к себе на постоянное место жительства! Я бы сдала вас в пансионат для престарелых во избежание неприятностей, а там, как вы понимаете, совсем другая жизнь.
    -- Значит, власть все-таки  защищает стариков? –  Обрадовалась Ида.
    -- А как же! Она не защищает лишь тех, кто за ними ухаживает! Так что имейте это в виду и не загоняйте в гроб раньше времени ни себя, ни ваших детей! 
    Уходя, психиатр сказала Лере то, о чем та и сама догадывалась, - слепота свекрови усилила  негативные черты ее характера: подозрительность, скрытую агрессию, эгоизм и страх, которые в недалекой перспективе грозили перерасти в устойчивую психопатию, а то и безумие.
    -- Я вам не завидую, Лера. Ваша свекровь, по всей вероятности, из числа долгожителей, поэтому наберитесь терпения и не обращайте внимания на ее капризы, даже если они будут носить причудливый характер. Относитесь ко всему спокойнее и берегите силы -  они вам понадобятся. А если хотите продлить и облегчить жизнь себе и ей, верните ее домой, где  она будет чувствовать себя в безопасности, и поищите  хороших сиделок. Это лучшее, что вы можете  сделать в этой ситуации. Пичкать ее психотропными препаратами нет смысла – они дадут лишь временный эффект, а  побочные действия от их приема в таком возрасте трудно предугадать.
    Беседа с врачом принесла свои плоды – Ида  повеселела и приободрилась, но еще несколько дней находилась под впечатлением  неприятного для нее разговора.
    -- Ну, надо же, какая странная медсестра приходила! Все время про богадельню говорила. Нехороший она, видно,  человек. Другая была добрее.
    Через год Юрий и Лера вынуждены были вернуть Иду в ее квартиру и в ее любимое кресло. Оказавшись, наконец, в привычной для себя обстановке, она успокоилась. Ей казалось, что она чудом избежала неминуемой гибели, и этим была так счастлива, что не думала, как будет существовать без посторонней помощи.  Первый же день показал, что Ида сильно преувеличила свои возможности – она шагу не могла ступить без риска для  здоровья, и от осознания своей беспомощности впала в депрессию.
   Привычная все контролировать, за всем наблюдать и анализировать, она не в силах была  самостоятельно добраться  до туалета, не говоря уже о том, чтобы переодеться или принять душ. Пока шли поиски сиделок, эту функцию по-прежнему выполняла Лера.  Ида хоть и была ей благодарна, но в глубине души ненавидела ее больше, чем прежде, не признаваясь в этом даже себе самой. Ей казалось унизительным и оскорбительным, что именно невестка, еще красивая и стройная,  прикасается к ее уродливому телу, видит его изъяны и, по всей вероятности, испытывает к ней отвращение и брезгливость.  На самом же деле все было наоборот – Ида  ненавидела себя и свою старость так яростно, так неистово, будто злейшего врага, и была уверена, что такие же чувства испытывают к ней и другие люди.
    Лера понимала, какие эмоциональные бури сотрясают душу Иды. Глядя на то,  как свекровь с преувеличенной осторожностью передвигается по квартире, подносит полупустую ложку ко рту и старается незрячими растерянными глазами определить собеседника в пространстве, плакала от жалости, вспоминая и свою ослепшую мать. Она старалась быть с Идой предельно ласковой, деликатной и терпеливой, хотя с каждым днем это становилось  труднее – прежде спокойная и уравновешенная Ида  на глазах превращалась в капризную, раздражительную, подозрительную, пугливую, а временами и злобно-тоскливую старуху. Всю свою обиду на жизнь она обрушивала на близких людей, но с посторонними по-прежнему держалась, словно английская королева, – высокомерно, с достоинством и снисхождением, никогда не опускаясь до жалоб на слепоту или здоровье.   
    Приступы реактивного психоза, накрывающие Иду время от времени, купировались мягкими успокоительными препаратами и переключением ее внимания на изучение окружающего пространства с помощью тела и рук, обучением навыкам самообслуживания вслепую.  Это отвлекало ее от мрачных мыслей о будущем, а усвоенные упражнения помогали чувствовать себя увереннее. Она теперь самостоятельно добиралась до  туалета, на кухню, могла найти в холодильнике приготовленную еду, пользоваться телефоном, пультом для телевизора и кондиционера.  Временами она чувствовала себя настолько самостоятельной,  что даже темень перед глазами  казалась  приглушенным светом. Ида не могла и не хотела привыкнуть  лишь к одному – почти постоянному присутствию на ее территории людей – сиделки Татьяны, социальных работников, а так же  сына и невестки. Они раздражали ее пустыми разговорами, заботой, шутками, тем, что были гораздо моложе ее и видели солнечный свет. Были и другие причины, в которых Ида не признавалась даже самой себе, – она больше никому не доверяла и считала опасным для своей жизни каждого человека, появившегося на ее территории.
    Немощь стала ее вечным спутником, врагом и мучителем,  плотью, которой не откажешь в приюте, и с которой надо было  делить не только территорию, но и считаться с ее царскими замашками. Для психики Иды это оказалось мучительным испытанием, и она интуитивно старалась найти способ  для  успокоения и возвращения в свой потерянный рай.  И  неожиданно нашла. Этим раем оказалось старое кресло, продавленное, пропитанное ее потом и запахом, в котором она просидела последние пятнадцать лет. Оно уже давно приобрело формы и изгибы ее тела, изуродованного сколиозом и старостью, и стало неотъемлемой частью ее самой. Кресло, как утроба матери, согревало Иду, обнимало, ласкало, защищало от падения, успокаивало и давало возможность расслабиться. Ида и засыпала с радостной мыслью о том, что, пробудившись  утром и преодолев небольшое расстояние, снова окажется в его уютной мякоти, выпьет чашечку кофе, закроет глаза и начнет разгадывать тайну бесконечности вселенной. Ни одна проблема в мире не интересовала ее так, как эта. Она пыталась представить себе эту бесконечность и догадаться, а что же находится за ней? Неужели другая бесконечность? В чем ее смысл и предназначение? Иногда ей казалось, что еще немного усилий, и  она приблизиться к разгадке. Однако от чрезмерного умственного напряжения, математических вычислений, которые Ида использовала для понимания этого феномена, у нее начиналось головокружение, и она впадала в измененное состояние сознания, похожее на нирвану.
    Однажды, задремав, она очнулась от легкого прикосновения детских ладошек к своим рукам. Подумав, что почудилось, она тряхнула головой, отгоняя сон, однако ощущение не исчезло – маленькие детские руки  осторожно перебирала ее старческие пальцы. Она чувствовала их размер,  успокаивающее тепло и невероятную нежность кожи.
    -- Ида, бедненькая, тебе темно и страшно? – спросил девчоночий голосок. – Тебе очень скучно и одиноко?
    -- Ты кто? Как сюда попала? – удивилась Ида, впервые не испугавшись постороннего человека в комнате. - Как  тебя зовут?
    -- У меня много имен. Но сейчас меня зовут Аделаида.
    В имени  странной девочки было что-то волнующее,  трепетное и до боли знакомое. Ида была уверена, что где-то  его уже  слышала.
    -- Какое у тебя необычное и красивое имя! Надо же – Аделаида! Такими именами   девочек давно не называют, - приятно удивилась Ида. – Ты, наверное, внучка Тани -– моей помощницы?
    --  Нет! Я  ничья, - грустно ответила незнакомка.
    -- Как такое может быть?! Где твои родители? Они тебя бросили?! – Вспомнив бразильские сериалы и передачи про оставленных в роддомах детей, заволновалась Ида.
    --  Нет, не бросили. Наши с тобой родители давно умерли. Ты что, забыла?
    -- Нет, я не забыла, но почему ты говоришь «наши»? У меня были мои родители, у тебя должны быть твои…Почему вдруг они стали нашими? – Удивилась Ида.
    -- Ты, правда, не догадываешься, кто я на самом деле и зачем к тебе пришла? – Лукаво спросила девочка.
    -- Смеешься надо мной? Думаешь, если я слепая, то со мной можно так жестоко шутить? – Обиделась Ида.
    -- Я не шучу. Я – твоя память! У меня все как у тебя, – внешность,  родители, прошлое, настоящее и будущее. И зовут меня,  как и тебя звали в прошлом, – Аделаида. Тебя при рождении нарекли  этим именем, но оно тебе не понравилось. Ты об этом помнишь?
    Ида вздрогнула. Она, наконец, вспомнила, что именно так звучит ее полное имя, что именно  оно значится в ее документах! Она его действительно не любила с детства, поэтому и пользовалась  всю жизнь его коротким аналогом – Ида!
    -- Не говори ерунды! – Покрываясь от волнения испариной, строго сказала Ида. - Память не может материализоваться  в живое существо! Такое лишь в сказках бывает! Иди-ка ты лучше домой, а то родители будут волноваться.
    -- Понимаю твое недоверие! Но я действительно твоя память! Я пришла  тебе помочь,  - терпеливо объясняла девочка. - Ты все время думаешь о бесконечности вселенной, а о своей жизни забываешь. По этой причине я тоже уменьшаюсь в размерах и скоро совсем исчезну, если ты  совсем перестанешь мною пользоваться! 
    Ида шире открыла незрячие глаза, пытаясь прийти в себя и окончательно проснуться. Она четко слышала людские голоса в коридоре, шум проезжающих машин за окном и тихий шепот ветра, - звуки реального мира,  но девочка все равно не исчезала и продолжала  гладить ее руки, успокаивая и приглашая последовать за ней.
    -- Ида, пойдем со мной! Нельзя все время спать и грезить о космосе! Нельзя так надолго погружаться в темноту и забывать, кто ты есть. Ты  еще живая! – Настаивал на своем детский голосок и тянул ее за руки.
    -- Да как  я пойду?! Ты же видишь, что я слепая! Я даже дорогу в туалет  найти не могу, а ты мне предлагаешь путешествие в никуда! – Отбивалась Ида.
    -- Идти не придется, не бойся. Ты останешься в своем кресле! Тебе надо включить лишь свои воспоминания. Я тебе покажу  дорогу в твою  прошлую жизнь, и ты сможешь не только в нее  возвращаться, когда тебе самой захочется, но и все видеть! Тебе понравится вспоминать!
    -- Зачем мне это надо? – Испугалась Ида. - Я ничего не хочу вспоминать! Все уже в прошлом. Да и не было у меня никакой жизни – все иллюзия, обман, пустота…
    Однако Ида все же колебалась.  Предложение незнакомки  показалось ей заманчивым. С одной стороны, ей хотелось заглянуть в свое прошлое и оценить его с позиций своего нынешнего возраста, хотя  она давно уже стерла  его из своей памяти как что-то неприятное, ненужное и ошибочное. С другой - подкупала возможность снова увидеть солнечный свет и яркие краски окружающего мира, которые слепота безжалостно у нее отняла.
    -- Расслабься. Закрой глаза и держи меня крепко за руку. Главное, не бойся! Держись правой рукой за серебряную нить, и она приведет тебя в твой потерянный рай. Вспомни, как ты раньше туда ходила, и как себя там чувствовала! – Уговаривала девочка.
    Ида подчинилась. Ухватившись за маленькую руку, она вслед за незнакомкой направились в сторону мерцающего вдали света.
    -- Ой, я действительно вижу! Там яркое сияние! Ко мне, правда, зрение вернулось?! Так кружится голова, что я боюсь упасть, – переживала Ида.
    -- Не упадешь!  Не бойся, ты ведь сидишь в кресле, -  донесся до слуха Иды  приглушенный детский голосок. - У тебя включилось внутреннее зрение, и ты теперь  сможешь  все заново увидеть и пережить!
    Свет вдруг достиг такой яркости, четкости и красоты, что  Ида от радостного изумления почти задохнулась. Перед ее незрячими глазами вновь возникла дверь в тот мир,  который она когда-то создала в своем воображении. Она о нем давно забыла, но, благодаря странной девочке, лишь сейчас  вспомнила. Более того, никогда еще картины придуманного ею мира не были такими яркими и реальными. Она ощущала почти чувственную тягу к нему. Оставалось лишь устранить последнее препятствие, воздвигнутое перед ней  на пути к райскому прошлому, - побороть страх и открыть входную дверь, отделяющую ее от него. Призвав на помощь свою природную настойчивость, она протянула руку, но та неожиданно распахнулась сама. Ида оказалась в длинном широком коридоре, залитым ярким солнечным светом, и поэтому не сразу заметила, что по обе стороны этого коридора располагается целая анфилада комнат со странными надписями.
    -- Куда ты меня привела? – Преодолевая дурноту, спросила она девочку, по-прежнему ощущая ее маленькую  ладошку в своей руке.
    -- Туда, где ты была счастлива, - ответила малышка.
    -- Но я ничего не вижу, кроме дверей и света. Где же обещанный рай?
    -- Заходи в первую комнату, на дверь которой ты когда-то сама прикрепила табличку - «Детство» и начинай заново знакомиться со своей жизнью, а я пойду и  не буду тебе мешать. Ты теперь и сама сможешь находить сюда дорогу, если возникнет желание. Не забывай только о серебряной нити, которая связывает твое настоящее с прошлым, не повреди ее, и она тебя всегда приведет куда надо. Если я тебе понадоблюсь,  позови, и я снова приду!
    Девочка исчезла, а Ида еще некоторое время пребывала где-то на грани реальности и забытья. Еще немного, и она бы от напряжения упала в обморок. Она уже и сама не помнила, зачем послушала незнакомку и пришла в это странное место, но, поняв, что находится в своем любимом кресле,   с облегчением вздохнула. Ида еще глубже погрузилась в его нутро, и сразу же на противоположной стене комнаты засветился огромный голубой экран, заиграла музыка, замелькали титры, как в кино, и она стала смотреть фильм о своей  давно забытой жизни.


                ГЛАВА ВТОРАЯ
    
    Ида родилась в 1923 году, в Тирасполе  - довольно крупном торговом центре Приднестровья. Во время Октябрьской революции и гражданской войны именно в этом городе формировались основные революционные военные силы, которые и привели  рабочий  класс к победе над царским режимом. Она была первым выжившим ребенком  в  патриархальной молдавской семье, состоящей не только из отца, матери, но и многочисленных дедушек, бабушек, тетушек и дядюшек. Все мужчины из ее рода были убежденными революционерами и  большевиками, которые с оружием в руках отвоевали право на равенство и справедливость для всех.
    Девочку при рождении нарекли  редким в те времена именем - Аделаида,  так как ее отец, в отличие от многих, не был представителем  малообразованного пролетариата, поэтому стремился от него отмежеваться.  Окончив реальное училище связи, он занимал должность начальника почты, а по тем временам это считалось довольно высоким социальным положением,  поэтому и имя дочери призвано было выполнять  функцию социального отличия. Правда,  недальновидные родители не задумались над тем, что обозначает выбранное имя,  и какую  энергетическую нагрузку оно возлагает на его носителя. Главное -  оно было благозвучным, редким,  и его не было в перечне христианских святцев, поэтому именин у Иды не было. Это обстоятельство огорчало мать  девочки, и очень радовало отца, так как после революции 1917 года он  стал убежденным атеистом и не соблюдал  религиозных праздников и ритуалов, считая их  «опиумом для народа». Однако его жена, воспитанная в многодетной   христианской семье, тайком от него детей  все-таки крестила, изредка  посещала  церковь, пекла на пасху куличи и мысленно за всех молилась.  Как бы там ни было, но  интуитивно  имя для новорожденной  они выбрали правильное. 
    Аделаида – имя древнегерманского происхождения -  означало  благородная.  Девочка, нареченная  этим именем, уже с детства отличается от сверстников самостоятельностью, старательностью, исполнительностью, дисциплинированностью,  уравновешенностью, сильной волей, хорошими оценками в школе. Она никогда не доставляет особых хлопот родителям, но, повзрослев, превращается в самоуверенную, малочувствительную и эгоистичную натуру, подверженную приступам раздражительности и депрессии, но зато  умеющую противостоять   любым   жизненным ситуациям.
    Длинное имя было не  очень удобным  для ежедневного пользования, поэтому  его укоротили, и девочку стали называть более простым  его аналогом – Ида.
    Родители, к сожалению, не учли еще одной   мелочи – как  претенциозное имя дочери  воспримут ее маленькими сверстниками, когда она  пойдет в школу. Будучи честолюбивыми, они полагали, что  звучное имя выделит ее из общей массы детей и обеспечит более высокий статус в классе, но ошиблись - уже с первых дней  учебы  оно вызвало у маленьких агрессоров нездоровые ассоциации и желание приклеить ярлык. Находчивые первоклашки тут же придумали для него массу дразнилок - «Аделина - кобелина», «Ида -гнида», «Ада – исчадие ада», которые звучали на переменах за ее спиной, потому что у всех остальных имена  были  простыми и понятными – Ваня, Маня, Галя, Катя, Надя. Однако и для них  придумывались хлесткие и обидные прозвища.
    Такова, наверное,  природа примитивной  детской агрессии, с помощью которой малыши пытаются скрыть личный страх перед сверстниками, самоутвердиться, выразить свое отношение к не понравившемуся однокласснику,  если тот чем-то выделяется  из общей массы. Однако основной причиной любой  враждебности  во все времена и в любом возрасте была и остается  зависть, а Ида ее вызывала. Она  была хорошо одета, лучше всех подготовлена к школе,  воспитана, и очень нравилась учительнице, хотя и обладала маленьким ростом и самой заурядной  неброской внешностью. Короткой стрижкой, угловатостью, медлительностью она больше походила на мальчика, чем девочку, и ее трудно было назвать привлекательной. И, тем не менее, девочка всегда была заметной в толпе: она  обращала на себя внимание  недетской отрешенностью от  мира,  мрачной серьезностью и сосредоточенностью на чем-то своем, что было несвойственно детям ее возраста. Да и своим поведением Ида сильно отличалась от  сверстников: никогда на переменах не бегала и не играла, ни с кем не вступала в разговоры, редко улыбалась, не шалила,  ничем не делилась, а стояла обычно в коридоре, прислонившись к стене,  равнодушно наблюдая  за возней школьников. Глядя на нее со стороны, можно было подумать, что ребенок состарился, не успев повзрослеть.
    -- Почему у тебя такое дурацкое имя? – Спрашивали некоторые одноклассники, подбегая к ней на перемене. - Придумай себе какое-нибудь другое,  и тебя перестанут дразнить.
    -- У меня нормальное имя, - защищалась Ида. - Это у вас дурацкие имена, поэтому и дразнитесь. Манями, Галями, Мусями  коров да овец называют, а моим именем   - людей!
    -- Ах, ты, Ида – гнида! Мы тебе после уроков шею  намылим, - задетые за живое, обещали особенно агрессивные сверстники.
   -- Не намылите! Вас  сразу из школы выгонят, и вы будете пасти овец! – Гордо отвечала Ида. - Вы все равно плохо учитесь - там вам и место!
    Девочку  не столько пугало, сколько  обескураживало  недружелюбное отношение  одноклассников, так как она ничего плохого им не делала, не дразнила и вообще была к ним  равнодушна. Она и сама не любила свое имя и не понимала, почему родители  не выбрали ей более удобное и благозвучное, но никогда им об этом не говорила – стеснялась и боялась их огорчить или нарваться на раздражение матери.
    Дети на первых порах так сильно донимали ее изощренными  прозвищами,  что  она  не знала, как от них защититься. Дразниться в ответ, а тем более драться, она не умела и не хотела, поэтому интуитивно   выбрала  самый  доступный и эффективный для ее возраста способ - не реагировала на оскорбления, все больше замыкалась в себе и старалась держаться  ближе к учительнице. Став чуть старше,  она вообще  перестала воспринимать одноклассников  как одушевленных и равноценных ей существ и всегда относилась к ним свысока.
    Не получая  ответной  реакции на свои провокации,  дети  от нее отстали. Но не только по этой причине.  Равнодушный и пустой взгляд Иды, направленный в никуда, отсутствие к ним даже зоологического интереса и ее  хроническая  мрачная задумчивость вынуждали  одноклассников держаться от нее подальше. Они считали ее даже не совсем нормальной, детским чутьем угадывая  в ней присутствие некоей внутренней  силы,  которую  они не  могли   понять и сломить, и которую лучше было не провоцировать.  Даже самые заядлые драчуны и хулиганы, не дававшие прохода другим девочкам, не пытались ей отомстить, когда она не позволяла им списывать домашнее задание или не подсказывала, когда те заикались у доски. 
    Уже в раннем возрасте Ида неожиданно для себя сделала первое важное открытие - равнодушное молчание в ответ на любую провокацию, умение выключать все свои чувства и эмоции в момент опасности или неприятности могут оказывать магическое  влияние на окружающих и даже защитить.
    Несмотря на то, что Ида была лучшей ученицей в классе, и учительница  часто хвалила ее на уроках и родительских собраниях,  школа пугала ее до дрожи в коленках и приступов паники. Она  что-то ломала в ее душе, коверкала,  нарушала гармонию ее детских представлений о  мире, вгоняла  в состояние хронической тревоги, неуверенности в себе и мешала радоваться даже  отличным оценкам.
    О своих страхах Ида родителям не рассказывала,   ибо в  силу  маленького возраста  не сумела бы даже приблизительно описать сложную природу непонятных ей самой чувств. Уже с первых дней  школа, которую она мечтала посещать,   превратилась для нее в сущий ад — ей было там страшно, скучно и противно физически.  Почти каждую ночь Иду преследовали кошмары, и она просыпалась от собственного  крика, поднимая на ноги весь дом. Ей часто снилось, что за ней гоняется учительница, чтобы  наказать за не выполненное домашнее задание, что ее ругают перед всем классом и ставят двойки, обвиняют в неподобающем поведении, ставят в угол и вызывают в школу родителей. Ей мерещилось, что она не может пошевелить языком, отвечая у доски,  что ее преследуют толпы злых одноклассников,   чтобы избить и разорвать ее новое платье, которое  мать специально купила для школы.   Она пыталась убегать от них, однако, как это часто бывает во сне, ее ноги становились  ватными, непослушными и не могли сдвинуться с места. Лишь после того, как родителям удавалось ее успокоить, она снова засыпала, а утром с головной болью и мрачным видом снова отправлялась в ад.
    Причиной такого эмоционального состояния  девочки были не только странности  ее натуры и враждебное отношение со стороны сверстников.  В детском сознании  Иды  представления о школе, созданные ее  воображением и  рассказами родителей  задолго до  ее посещения, входили в противоречие с тем, что она наблюдала на каждом уроке и каждой перемене, и это заставляло ее страдать и испытывать необъяснимое напряжение. 
    Система народного образования в 30-е годы ХХ века была   жесткой, авторитарной, ориентированной больше на послушание детей,  строгую дисциплину и четкое выполнение распоряжений учителя, чем на  самого ребенка и его потребности.  Педагоги в первую очередь  старались сформировать в школьнике  труженика, потенциального представителя рабочих и крестьян и лишь потом – личность, поэтому все воспитание держалось на страхе и беспрекословном подчинении авторитету учителя. Педагогические коллективы редко были укомплектованы  специалистами с высшим образованием, осведомленными в особенностях  детского  развития, ибо к тому времени  педология, основанная  Л.С. Выготским и другими учеными, уже была объявлена вредной  для советской науки, поэтому и разгромленной. 
    Как и во все времена,  среди учителей встречалось немало и аномальных личностей, которые именно в школе находили применение своим патологическим и садистским наклонностям.
    Впервые увидев  мрачное и серое сооружение в глубине огороженного двора  с глазницами темных одинаковых окон, Ида очень удивилась, что оно именуется школой,  куда ей предстояло ходить каждый божий день вместе с толпой плохо одетых и шумных детей. Здание, построенное в 1901 году, находилась недалеко от дороги, по которым с грохотом неслись грузовики, поднимая клубы мелкой пыли, поэтому оно и само казалась пыльным, запущенным и не умытым.  Кроме  нездоровых фантазий, ничего приятного в душе Иды оно не вызывало. Внутри, к ее ужасу, оно оказалось  еще мрачнее, чем снаружи: унылые гулкие коридоры, стены которых были выкрашены в грязно-зеленый цвет, ряд коричневых дверей, именуемых классами, да грубы для отапливания помещений, выложенных плиткой, и ни одного радостного и светлого пятнышка, радующего детский глаз. 
    Ида растерянно смотрела на мать, которая вела ее за руку к классу, и боялась спросить, зачем она ее привела в это страшное место? Не перепутала ли она его с настоящей школой? Здесь ничто не напоминало ей тот храм науки и просвещения, о котором  рассказывал отец   летними  вечерами, когда учил ее  читать.  Школа представлялась Иде  в виде нарядной церкви, сверкающей золотыми куполами не только в солнечную погоду, но и во время дождя, мимо которой они  проходили с матерью, направляясь в поликлинику или на рынок, поэтому в ее детском  сознании грубое несоответствие реального и воображаемого создавало в душе тревожное  смятение и беспокойство. Но с этим она могла бы со временем смириться, могла  бы привыкнуть к бедности школьного здания и забыть о нем, вернувшись  домой. Однако Ида не в силах была  вычеркнуть из памяти еще одну «страшилку» - свою учительницу Марию Акимовну, в класс которой она попала. Даже плотно закрыв глаза,  Ида не могла укрыться от ее злобного взгляда, не могла избавиться от ее незримого и постоянного присутствия, ибо та, словно хроническая инфекция,  проникала  на все ее психические и ментальные уровни и  медленно разрушала еще  неокрепшую душу.
    Наслушавшись рассказов отца о священной миссии учителя,  Ида наивно полагала, что УЧИТЕЛЬ представляет собой волшебное и неземное существо,  знающее все на свете,   устанавливающее справедливость, защищающее от  бед,  обладающее властью, силой, красотой и не похожее на обычных  людей. Она была уверена, что учитель даже в туалет не ходит по нужде, как простой смертный, потому что устроен благороднее и сложнее, - как Бог. Но, впервые увидев свою наставницу,  Ида испытала недоумение и растерянность. Она почувствовала себя не только жестоко обманутой, но и напуганной.  Вместо  ожидаемого «божества»  перед ее глазами   предстала женщина высокого роста, анемичная, плоскогрудая, прямая, как палка,  одетая в черный платок и черное  простое  платье с длинными рукавами, из которых выглядывали  костлявые кисти с пергаментным оттенком кожи и синими прожилками на них, неулыбчивая и злая. К несчастью, Иду по причине  маленького роста  посадили  за первую парту, и она поневоле вынуждена была ежеминутно созерцать облик своей наставницы изучая  исподтишка все ее лицевые особенности, когда та склонялась над журналом. 
    Марии Акимовне на вид было около пятидесяти, и похожа она была больше на мрачную и строгую монахиню, чем  педагога, работающего с маленькими детьми. Узкие, плотно сжатые губы, маскообразное бледное лицо с красными прожилками возле носа, и цепкий  брезгливый взгляд, которым она взирала на  учеников,  не оставляли  сомнения в том, что детей она ненавидит всеми фибрами своей души, и что никому от нее не будет пощады. Ида до спазмов в желудке боялась ее холодного пронизывающего взгляда, поэтому старалась не  встречаться с ней глазами, заворожено наблюдая, как  та во время урока  аккуратно  достает из-под манжет своего платья белые носовые платочки двумя прозрачными пальцами, изуродованными ранним артритом.  Платком из правого рукава она аккуратно промокала сухой нос, а платком из левого – блеклые глаза, никогда не нарушая выработанной годами последовательности. 
    Несмотря на свой страх перед учительницей, Иде  такая манера  показалась  высшим проявлением  интеллигентности, знаком отличия от  обычных  простолюдинов,  поэтому  вскоре  и  она  вложила сшитые матерью платочки  в рукава  своей школьной одежды, за что тут же удостоилась  похвалы, когда их заметила учительница.
    -- Вот смотрите, дети, - демонстрируя манжеты Иды, говорила Мария Акимовна, - какая аккуратная и воспитанная  Аделаида  Проценко! Она  никогда не станет вытирать нос фартуком или ладонью, как это делает большинство из вас, потому что хочет быть  культурным человеком и достойным гражданином нашей  великой страны! Вытирать одним и тем же платком нос и тут же  глаза — не гигиенично. Так можно занести инфекцию и потерять зрение. Берите с нее пример!
    Ученики  слушались, старались учительнице подражать и подлизываться к ней, особенно девочки, но все равно  боялись ее до судорог, до заикания, когда она в приступе гнева награждала их обидными прозвищами, которые прилипали  мгновенно на весь период обучения в школе. Родители ее тоже побаивались  и никогда не вставали на защиту своих детей, считая ее непререкаемым авторитетом. Да и  самим детям никогда не приходило в голову  пожаловаться на учительницу за жестокое обращение с ними. «Мерзавцы», «недоумки», «гниды», «выродки», «быдло», «вонючки»  слышалось  на каждом уроке, но и это было не самым страшным для учеников. Мария Акимовна применяла и физические наказания, но редко, и  лишь   к  нерадивым и неусидчивым двоечникам: несколько ударов ребром линейки по спине или пальцам  быстро успокаивали  даже самого шаловливого.  Большинство детей воспринимало подобные методы воспитания почти равнодушно, так как дома родители били их чаще, больнее и с большей жестокостью даже за малейшую провинность в школе или на улице.
     Родители Иды физических наказаний в воспитании детей не применяли, поэтому каждый удар линейкой по чужой спине на первых порах болью отдавался  и в ее собственном теле, пока она не научилась  выходить из поля напряжения с помощью переключения в мир своих фантазий. Это помогало не видеть, не слышать и не чувствовать того, что вызывало страх и беспокойство, – она просто тупела. Глядя в такие моменты на лицо девочки, многие могли  усомниться в ее интеллектуальной полноценности: полуоткрытый влажный рот с опущенным подбородком, застывший  взгляд, направленный в пустоту, и отсутствие даже намека на присутствие хотя бы примитивных эмоций   красноречиво говорили о слабости ее ума. Однако даже такой прием не всегда помогал избегать невыносимого чувства обреченности и страха в тех   случаях, когда  Мария Акимовна  прибегала   к моральному насилию над детьми, и когда участниками воспитательной экзекуции невольно становился  весь класс.
    Часто тишину урока внезапно взрывал ее громкий возмущенный возглас, который пугал детей до икоты и заикания:
    -- Кто  испортил  воздух в классе?! – Окидывая ненавистным взглядом детей,  вопрошало  педагогическое  «божество». - Признавайтесь, а то я ведь все равно узнаю и накажу  вонючек!
    Дети втягивали головы в плечи, еще ниже склонялись  над учебниками, задерживая от страха дыхание, принюхивались к себе и  друг к другу, и в классе наступала  пронзительная  тишина.
    -- А ну, начиная с первой парты,  проходите мимо меня по очереди! Я по  запаху  вычислю, кто это сделал! А еще ленинцами называетесь! Стыд, какой!  До сих пор не можете научиться  управлять своим организмом! Даже звери не пакостят там, где живут!
    Дети безропотно выполняли  приказания учительницы, стараясь как можно быстрее пройти мимо нее  ватными от страха ногами, и каждый из них чувствовал себя предателем и почти государственным преступником. Когда  возле ее стола появлялась  девочка, сидевшая  на последней парте,  яркая, красивая, шаловливая, хорошо одетая и уверенная в себе,  Мария Акимовна  именно ее  останавливала возмущенным возгласом:
    -- Это опять ты  испортила воздух,  Авдеева?! Да сколько же это будет продолжаться?!  Тебя, наверное, дома  колбасой до рвоты  кормят, поэтому ты каждый день устраиваешь в классе газовую камеру? Иди в туалет и не возвращайся до тех пор, пока хорошо не очистишь кишечник!
    -- Мария Акимовна, это не я, честное слово! Вам показалось!  Я не хочу в туалет! Я утром уже ходила, – плакала обиженная и униженная девочка, но под напором учительницы все равно направлялась в туалет, который располагался во дворе на приличном расстоянии от  учебного корпуса. Если Марии Акимовне казалось, что «преступница»  там провела мало времени, она ее отсылала обратно. Такой экзекуции девочка подвергалась почти каждый день.
    -- Дети, не дружите с этой обманщицей и вонючкой. Из Авдеевой никогда не получится хорошего человека! Дружить с ней – себя не уважать. Держитесь от нее подальше, а то и сами такими же станете! – Призывала учительница, подталкивая детей к травле ненавистной ей ученицы.
   И послушные дети с Олей не дружили, смеялись над ней, дразнили и не принимали в свою компанию. Со временем они даже перестали бояться проходить мимо Марии Акимовны, когда той казалось, что в классе снова кто-то испортил воздух, будучи уверенными, что виновницей все равно окажется  Авдеева, даже если это сделает кто-то другой.
    Так продолжалось до тех пор, пока однажды в школу не примчалась возмущенная и разгневанная  мама девочки и не устроила  Марии Акимовне  грандиозный скандал прямо в присутствии изумленных детей.   Женщина  могла себе это позволить, так как была директором  крупного магазина в городе, и многие обращались к ней за дефицитными товарами, поэтому нищую и замордованную жизнью учительницу она не боялась.
    -- Мария Акимовна, если вы еще раз позволите себе унизить мою дочь и отправите ее  в туалет вместо уроков, это будет последний день вашей работы в школе! Я постараюсь сделать все возможное, чтобы остаток своей жизни вы провели в том зловонном месте, куда ежедневно отправляете Олю! Запомните: слов на ветер я не бросаю!
    После этого инцидента  издевательства над девочкой  волшебным образом прекратились, но  лишь до тех пор, пока не появился новый объект ненависти, пробуждающий патологические импульсы стареющей и одинокой  женщины.  Мария Акимовна,  как настоящий кудесник, могла за один месяц превратить двоечника в отличника, если ей нравились его родители, и опустить отличника до хронического двоечника и троечника. Что руководило женщиной,  трудно было понять обычному человеку, не знакомого с учебниками психиатрии.   
    Удушающую атмосферу в классе Ида вначале  болезненно переживала, но со временем  привыкла,  убедив себя в том, что взрослый человек, а тем более педагог, который сильнее ее во всех отношениях,   не может быть неправым, поэтому и осуждать его нельзя. Однако во избежание личных неприятностей она старалась не вызывать к себе повышенного интереса не только у одноклассников, но и у страшной Марии Акимовны, поэтому всегда выполняла  ее поручения, училась на пятерки и ни во что никогда не встревала.
    Когда же  Марии Акимовне  случалось заболеть и не прийти на работу, в душе Иды  сразу теплело, что-то прояснялось, успокаивалось, сердце начинало стучать ровнее, жизнь казалась почти сносной, и она  тайком от родителей неистово просила всемогущего Бога,  чтобы он послал учительнице тяжелую болезнь и забрал ее на небеса. Она без устали молилась и придумывала для бедной женщины причины ее преждевременной смерти с таким упорством и  страстью, что могла бы вызвать зависть  даже у религиозного фанатика.  Однако уверенность в том, что Мария Акимовна выше всех сил природы, поэтому бессмертна, побеждала ее редкие сильные  чувства, которые  не были  свойственны  ее натуре. А со временем  ей удалось подавить в себе даже их зачатки – она словно одеревенела.
    На Иду, действительно, не производили никакого эмоционального впечатления  ни тяжелая болезнь и смерть ее старенькой бабушки, ни постоянное ворчание матери и ее недомогания, ни слезы униженных в ее присутствии детей, ни страдание старой кошки, которой мальчишки отрубили хвост, ни  одноглазый тощий пес,  выпрашивающий у нее еду, когда она возвращалась из школы. Подобные события воспринимались ею как навязчивые и страшные сновидения, к которым она  привыкла, поэтому  и реагировала на них соответственно – ждала, когда они исчезнут.
    По-настоящему Иду заботили и волновали лишь тайные мечты о ее собственном благополучии и величии, которые обязательно должны были случиться, когда она вырастет, что позволит ей повелевать всеми людьми и миром, властвовать, приказывать, наказывать, казнить и миловать, как это делала Мария Акимовна или другие учителя.  Она  терпеливо ждала этого счастливого момента, поэтому  хорошо училась не столько из-за интереса к наукам, сколько из надежды, что это ускорит приближение ее будущего триумфа. Ида очень верила, что он  обязательно  случится, как только она покинет это страшное учреждение  под названием   школа.
    За месяц до окончания  четвертого класса Бог, видно, услышав мольбы Иды,  забрал Марию Акимовну на небеса, и лишь тогда  она узнала от  матери, что  ненавистная ей учительница  никогда не была замужем, никогда не имела своих детей и даже племянников. Единственным родным человеком, с которым она коротала свою серую и скучную жизнь, была ее старенькая и сгорбленная мать. Вместе с ней они и жили в маленьком  убогом домике где-то на окраине города, и работа в школе была для нее единственной отдушиной и смыслом бытия.
    Учительницу  можно было понять: познавшие горький опыт бездетности, многие  женщины во все исторические времена стремились  стать специалистами в области педагогики, ибо она  давала им возможность  оправдывать свое  существование в природе, которое нуждалось еще  и во всестороннем признании их ценности хотя бы чужими детьми.  Удовлетворить эти амбиции можно было лишь с помощью маленьких и напуганных ребятишек в школе или детском саду, для которых они становились высшей инстанцией и авторитетом, и которыми можно было безнаказанно манипулировать с неутомимой яростью и ненавистью - женщины словно мстили за своих не родившихся детей.
    Однако смерть Марии Акимовны даже после рассказа матери никакого впечатления на Иду не произвела. Она легко убедила себя в том, что учительницы  никогда в ее жизни и не было, поэтому не пошла вместе с классом даже на похороны, сославшись на головную боль. Однако после ее смерти  Ида почувствовала себя увереннее, и ее перестали мучить ночные кошмары.
    После окончание начальной школы родители Иды переехала в Казахстан, и там у нее началась новая жизнь, немногим отличная от той, которая была  в Молдавии. Она так же сторонилась новых одноклассников и учителей и еще усерднее училась, но наглое появление младшего брата  в семье лишило ее почвы под ногами и уверенности в том, что  она хоть кому-то нужна на этом белом свете. Круглосуточно орущее  маленькое существо,   напоминающее сморщенную  картофелину, собрало вокруг себя всю семью, которая умилялась, восторгалась, сюсюкала над его колыбелью,  и о ней вспоминали лишь тогда, когда нужно было за ним присмотреть, если мать была занята по хозяйству. Ида  не понимала, зачем родителям понадобился еще один ребенок, если у них была она – послушная, спокойная, к тому же и отличница? Она вообще не понимала его предназначения и того, какую пользу он может принести семье, если с утра до вечера орет не умолкая?
    Ревность и обида не давали ей покоя,  мешали сосредоточиться на выполнении домашних заданий, вызывали нестерпимую головную боль и желание вернуть себе прежний статус единственной, но она не знала, как этого добиться, поэтому ненавидела нового члена семьи всей душой.
    Хотя Ида никогда не испытывала сильной привязанности к матери, а после рождения брата и вообще  не могла ей простить того, что та  не спускала его с рук и умилялась, словно у младенца за спиной были ангельские крылья, она все равно нуждалась в ее любви. Однако мать была полностью поглощена выкармливанием наследника и уходом за ним, поэтому присутствие и притязание  дочери на повышенное к себе внимание вызывало у нее лишь раздражение.   
    Ида всеми силами попыталась заполучить внимание хотя бы отца, но тот поздно возвращался с работы, долго ужинал, долго читал газету, а если был свободен, то мать  отвлекала его  разными поручениями и ненавистным ей младенцем, который и его, умного,  делал глупым и смешным, и она все чаще переживала чувство ненужности и ущербности.      
    Борясь с отчаянием вселенского масштаба, Ида в приступе первобытной братоубийственной зависти с маниакальной надеждой  ждала,  когда младенец, наконец,  заболеет и умрет, как умер  за несколько лет до ее рождения старший брат, которого мать все время вспоминала и оплакивала. Будучи еще совсем маленькой, она не раз слышала, как та со слезами на глазах рассказывала соседкам печальную историю болезни и гибели ее любимого трехлетнего сына, произошедшей  по причине врачебной ошибки, о том отчаянии, которое  переживала в связи с его кончиной, и нежелании больше иметь детей. Своим  детским умом Ида тогда поняла две вещи – мать  никогда ее не будет любить, потому что она родилась  девочкой,  и что врачи в белых халатах – очень опасные люди, которых надо бояться, потому что они приносят смерть.
    Александра, действительно, долго не решалась на рождение второго ребенка.  Гибель трехлетнего сына подорвала ее силы, здоровье и вызвала страх за последующее потомство. Однако природа брала свое, и когда, она забеременела, то с надеждой и нетерпением стала ждать появления мальчика, и только мальчика, по имени Алеша. Однако ее надежды не оправдались  - родилась Ида. Женщина долго не могла скрыть своего горького разочарования, и девочке не раз приходилось слышать, что ее появление в этом мире не принесло матери того облегчения, на которое та надеялась. Наверное, это обстоятельство не могло не сказаться и на отношении к Иде, которая  раздражала ее то своей мрачностью, то медлительностью, то занудством, то тем, что анатомически  была устроена так же, как и она сама.  И так продолжалось  до тех пор, пока через десять лет наконец-то не родился мальчик, на котором Александра и сосредоточила всю свою не растраченную материнскую любовь.
    Может, по  причине горькой обиды на мать, Ида страстно желала смерти младшему брату? Может, она,  как и другие дети  ее возраста, еще не понимала значения кровного родства? Может, девочка стремилась  снова стать единственной, чтобы ее  хвалили и гордились ею, как и прежде, поэтому страстно просила всемогущего Бога, освободившего ее от страшной учительницы, избавить ее и от ненавистного брата?
    Однако,  младенец, хоть и орал во всю мощь своих легких,  умирать не собирался, - наоборот, хорошо развивался, рос и даже не болел, и родители  души  в нем не чаяли, особенно  мать.  Ида решила, что  никому  не нужна на этом свете и окончательно погрузилась в придуманный ею  мир, который даже отдаленно не был похож на тот, в котором она жила. Там она была самой любимой, самой красивой, самой смелой, самой умной, самой богатой и успешной, но, самое главное, она  управляла этим миром и людьми, как считала правильным, справедливым и нужным. Она приговаривала к уничтожению тех, кого боялась, кто был ей неприятен, ненавистен или в чем-то ее превосходил. Расправа над несчастными осуществлялась с помощью преданных слуг, знающих толк в орудиях убийства, которые она  подсмотрела в кино да прочитала в сказках. Жертвы чаще всего поражались  в живот – так, по мнению Иды,  они должны были страдать дольше и мучительнее. Приговоренные обязательно издавали душераздирающие стоны, полные тоски и одиночества,  и всегда умоляли ее о помиловании. Доставалось и родителям: Ида, в зависимости от степени обиды на них, превращала их  то в своих слуг, то в беглых преступников, то в попрошаек, то в любящих ее без памяти людей,  которые униженно просили  прощения за рождение брата и невнимательность к ней.
    Брезгливо понаблюдав за страданиями своих жертв, Ида  все-таки их миловала и отпускала на свободу, взяв обещание, что они никогда больше не доставят ей неприятностей своим поведением. Помилованные униженно благодарили ее за проявленное милосердие, и тогда в ней просыпалось что-то наподобие радости жизни, в душе разгорался некий потаенный огонь энтузиазма и жажды деятельности, которые  мгновенно исчезали, как только она возвращалась в реальность.   
    Однако  фантазии подобного рода  не особо влияли на внешнее поведение Иды – она  оставалась послушной, исполнительной, обязательной, дисциплинированной и  старательной, и никто даже не догадывался, какие жуткие  страсти переполняют ее детскую душу. Лишь иногда ее мстительное  и изнуряющее молчание  доводило до белого каления родителей. Ида, на кого-то обидевшись, внезапно и надолго теряла дар речи и переставала отвечать на вопросы. Она  молча  принимала пищу, молча выполняла поручения или просьбы, молча собиралась и уходила в школу,  и так могло  продолжаться  несколько недель кряду – выдержка у девочки была далеко не детская.
    -- Ида, ты почему не отвечаешь, когда я к тебе обращаюсь!? Язык проглотила?! – Выходила из себя Александра. - Отвечай немедленно, а то я  возьмусь за ремень! Что это за   привычка - изводить людей молчанием? Доиграешься когда-нибудь и  действительно превратишься в немую!
    Однако Ида не придавала  значения ни угрозам матери, ни ее слезам, ни уговорам и не разговаривала до тех пор, пока могла выдержать. Зато именно в такие моменты глубокого погружения в себя  ее разрушительные фантазии приобретали почти реальное свойство.
    Такое поведение и содержание мыслей двенадцатилетней девочки опытному человеку показались бы не только чрезмерными, но и тревожными симптомами ее эмоционального и психического здоровья, но о них никто даже не догадывался.  Ида   не была склонна к внешнему  проявлению насилия и жестокости, что могло бы насторожить родителей и педагогов, и вряд ли была  способна  дать  кому-нибудь  физический отпор даже  в случае крайней  опасности, поэтому ее  смиренное поведение   ни у кого не вызывало опасений. Внутренняя ожесточенность и равнодушие ко всему живому были единственными инструментами, с помощью которых она могла  приспособиться к сложному и противоречивому  миру непонятных ей взрослых, учитывая  особенности ее натуры. Окружающие люди, включая и отца с матерью, считали ее странной, замкнутой, жесткой, но незлобивой.
    Наверное,  в том мрачном направлении, которые принимали  фантазии Иды, были повинны и психические травмы, пережитые в младенчестве и начальной  школе, и  родители, не обращавшие внимание на внутренний мир дочери и ее переживания, и тяжелая жизнь окружающих ее людей, и необъяснимый  страх перед ними. Видимо, ребенок, не получивший достаточного количества внимания  в раннем детстве, не знающий, что такое безграничная любовь и милосердие со стороны матери, не может не превратиться в кровожадного дикаря хотя бы в своих фантазиях. Именно там он имеет возможность выражать свою неистовую злобу и страх лишь одним доступным ему способом - воображаемой местью, чтобы хоть иногда  почувствовать свою силу и значимость.
    Время шло, Ида взрослела,  а вместе с ней «взрослел»  и созданный ею  мир, в котором она   пряталась от надоевшей действительности,  но теперь она хорошо понимала  разницу между реальной жизнью  и  вымышленной,  разворачивающейся в мире ее фантазий, хотя  оба мира представлялись ей совершенно равнозначными и одинаково существенными. Настоящая жизнь, в которой уже чувствовалось приближение войны  и предстоящих глобальных  потрясений, казалась страшной, трудной, серой, все время к чему-то обязывающей,  поэтому Ида предпочитала  больше ту, которая никакого отношения к  реальности не имела. Так незаметно для нее самой и сформировалась  главная  тенденция ее характера – если она не в силах была изменить мир по своему усмотрению, то создавала его в своем воображении таким, каким считала  нужным, и лишь тогда обретала что-то наподобие счастья. Иногда  Ида погружалась в этот мир настолько глубоко, что не могла из него выбраться, и это  пугало ее саму - она утрачивала способность отличать то, что происходило с ней на самом деле,  от того, что придумала сама. 
    Повзрослев, Ида  пыталась бороться с этой  пагубной привычкой,  опасаясь, что может навсегда заблудиться между явью и вымыслом и сойти с ума, и от этого ее разнообразные фантазии  обретали  еще больший привкус всепоглощающего отчаяния -  она чувствовала себя одинокой, непонятной ни себе, ни другим и везде лишней. Однако это было не так.   
    Ида, как и все подростки, сильно преувеличивала драматизм своего положения. Она  хоть и продолжала казаться сверстникам чудаковатой и странной, и ее лицо ничего не выражало, кроме защитного мрачного превосходства и гордыни, но, тем не менее, одноклассники все чаще  проявляли к ней не только  повышенный интерес, но и уважение.  Ее успешная учеба в школе некоторых приводила в восторг, а некоторых вынуждала завидовать. Не было такого случая, чтобы Ида  не выполнила домашнее задание,  не знала ответа на поставленный вопрос, не решила сложную задачу или не выполнила поручение учителя – в школе она была безупречной во всем!
    У  Иды к четырнадцати годам впервые  появилась и подруга с непривычным для их небольшого городка именем  - Эмилия. Она была ее одноклассницей и полной ее противоположностью –  веселой, озорной, смешливой,  необязательной  и легкой, как дуновение утреннего ветерка. Ее семья совсем недавно переехала в Казахстан, и среди соседей ходили слухи, что их выслали из Ленинграда лишь за то, что они были  немцами. 
    Эмилия  была настолько  привлекательна, несмотря на свой юный возраст, что  прохожие оборачивались ей вслед. Высокая, худенькая, стройная и гибкая, как лоза, с копной  кудрявых белокурых  волос, гордо поднятой головкой,  глазами цвета  аквамарина и слегка вздернутым носиком, она была воплощением неистовой и пьянящей жизни, и это приковывало к ней взоры не только сверстников, но и взрослых людей.
    Ида,  впервые увидев Эмилию, когда та переступила порог класса,  от неожиданности  чуть не лишилась чувств. Не будучи особо впечатлительной, она все же не могла справиться с охватившим ее волнением, от которого сильно стучало сердце,  и кругом шла голова.  В отличие от многих сверстников, ее поразила не красота  Эмилии, не свет, исходивший от нее, а нечто совсем иное, не имеющее названия, но повергшее ее в смятение и перевернувшее душу.  Ида была уверена, что  уже где-то видела эту девочку, мало того – давно ее знала, скучала  и … ждала  ее появления! На миг ей показалось, что в класс вошла не чужая и незнакомая девочка, а она сама! Буря незнакомых доселе чувств была сродни солнечному удару или легкому  умственному затмению, и она не могла с ними справиться, не могла объяснить причину их возникновения , так как способность к рефлексии еще не была  развита настолько, чтобы понять причинно-следственные связи своих необычных переживаний.
    Встреча с Эмилией настолько потрясла Иду, что она и дома не могла найти  себе места – новая одноклассница не выходила  из головы, мешала сосредоточиться на решении задач  по алгебре, будоражила  память и  принуждала   беспредметно беспокоиться, что было для ее  психики невыносимо.
    Вечером, прислушиваясь к своему душевному  состоянию, Ида долго ворочалась в постели,  не в силах заснуть. Чтобы отвлечься от того, что казалось ей тревожным, непонятным  и чрезмерным,  она по привычке  плотно сомкнула  веки и направилась в сторону призывно мерцающего  света, где находился  созданный ею мир.  Путь к нему был недолгим. Надо было лишь соблюсти выработанный годами ритуал  – накрыть голову подушкой, чтобы не мешали посторонние звуки;  мысленно пройти через события прожитого  дня, расположив  их в строгой последовательности; оценить  значимость каждого из них; стряхнуть с себя пыль  реального «Я»;  избавиться, как в сказке о царевне - лягушке,  от нелюбимого ею тела и уже налегке  войти в  мерцающую дверь, которая служила границей, отделяющей весь открытый поднебесный мир от ее убогого жилища.
    За дверью была новая реальность, где удивительным образом переплеталось вчерашнее и завтрашнее, прошлое и будущее, где неприятное настоящее  превращалось в  сказку. Она закрывала дверь своего обычного мира и открывала вход в иллюзорный рай, в котором чувствовала себя  спокойно и благостно, растворяясь в приятных видениях.   
    Безжалостно оборвав и в этот раз тонкую нить настоящего, она переступила порог своего рая и с облегчением вздохнула – наконец -то в безопасности! Ида  окинула взглядом  свои царские владения - зеркальный коридор, по обе стороны  которого располагалась целая анфилада комнат с такими же дверями, на которых  висели таблички с надписями: «Детство»,  «Прошлое»,  «Настоящее»,  «Будущее», «Родители», «Враги», «Друзья», «Обиды», «Мое царство».  Она  сама придумала и прикрепила  эти названия, чтобы ненароком не перепутать двери в те комнаты, куда  ей хотелось заглядывать чаще.  Большинство из них были пустыми и без табличек, так как Ида  еще не знала их предназначения - названия появлялись по мере ее взросления и пережитых потрясений.
    Она открыла ту, которую  любила больше всех, - «Мое царство» и в испуге замерла на пороге. В ее любимом кресле, удобно подогнув под себя  ноги, сидела Эмилия и читала  книгу Жюля Верна «Дети капитана Гранта».
    -- Как ты здесь оказалась, Эмилия?! Никто не знает ни про мой мир, ни про  эту комнату, а тем более, как сюда попасть!  Здесь  никогда не бывает посторонних, – возмутилась Ида. - Я здесь хозяйка!
    --  Знаю. Не пугайся, но я и есть - ты! Признайся, ты ведь сразу это поняла, как только я появилась в классе, однако  сделала вид, что мы с тобой не знакомы! – Не меняя позы, ответила девочка.
    -- Что ты придумываешь?! Я ни о чем таком и не помышляла! Ты  себя в зеркале  видела? – Испугалась Ида. -   Мы с тобой такие же разные, как небо и земля, как горячее и холодное, как белое и черное! Ты никак не можешь быть мною, а я – тобою, – с несвойственной горячностью твердила Ида нахальной и невозмутимой девочке.
    -- Да почему же? – Искренне удивилась Эмилия. - Я – та  часть твоей личности, которой тебе не хватает, и о которой ты  мечтаешь в этой  комнате, разглядывая себя  в зеркале. Ну, сознайся же, что  в своем воображения ты видишь себя именно такой,   как я, - белокурой, высокой, стройной, белокожей и синеглазой! Этот образ ты себе создала под влиянием актрисы Любови Орловой, а я на нее, говорят,  похожа!  Так ведь?- Читала ее мысли девочка. - Тебе ведь все в себе не нравится – и маленький рост, и кривые ножки, и цвет волос, и твои неровные зубки!  На  свое отражение  в зеркале  ты всегда смотришь с отвращением, сравнивая себя с другими девочками и  артистками кино. Ты, наверное, выбрала бы себе совершенно другую внешность, если бы это было возможно. Хотя, на мой взгляд,  ты довольно привлекательная и зря тратишь время и нервы на поиски  своих недостатков! Ты думаешь, у меня их нет? Моя мама говорит, что такое отношение к себе типично для всех подростков без исключения, потому что они страдают синдромом «гадких утят», не веря, что позже превратятся в прекрасных лебедей.
    -- Эмилия, не морочь  голову! Ты – не я! Я  никогда тобой не буду, даже если сильно захочу! Это ты, воплощенная в  небо, горячее, белое, мягкое, доброе и красивое!   Во мне, кроме холодного, черного, жесткого,  и приземленного, ничего другого нет!  Мы разные! Понимаешь, совершенно разные! Мало ли о чем я могу мечтать?! – Испугалась ее слов Ида,  потому что Эмилия, сама того не подозревая,  попала в самое больное место ее комплексов и грез.
    --Вот ты  сама и ответила на свой вопрос. Если объединить все, что ты перечислила как противоположности, то и получится целостный и очень интересный человек, то есть – ты, Ида! Или я! Я и ты – это две стороны одного человека, как и две стороны одной медали.  Если бы ты была внимательней, то смогла бы заметить, что  за твоей спиной, когда ты смотришься в зеркало,  в виде еле заметной тени присутствую и я  –  внутреннее и желаемое отражение тебя самой, которым ты почему-то боишься пользоваться. Может, поэтому у тебя и возникло смутное ощущение, что мы давно знакомы,  когда я  переступила порог  класса?
    Слова Эмилии заставили Иду задуматься. Она вспомнила, что действительно,  глядя на себя по утрам в зеркало, часто  ощущала некоторое движение за  своей спиной, будто чья-то прозрачная  тень медленно проплывала мимо нее в виде облака, заглядывая через плечо, но приписывала эти явления или шевелению легкой занавески на открытых окнах, или своим галлюцинациям.
    -- Эмилия, ты говоришь непонятные для меня вещи! Они меня тревожат, если не сказать пугают! Лучше бы ты покинула мою комнату, а то  в твоем присутствии  я не чувствую себя  главной. Я не чувствую себя собой! Понимаешь?
    -- Да я бы и рада, но не могу. Ты ведь сама меня придумала и создала, а теперь хочешь избавиться?  Я ведь присутствую в этом раю лишь благодаря  твоей голове. Если ты перестанешь думать обо мне, и я исчезну, то  ты  останешься с одной своей  половиной – мрачной, безрадостной и неприветливой, которую никто не любит.  Ида,  ты же этого не хочешь, верно?  Поэтому мой тебе совет: прими все как есть, и пользуйся правом, которое дано каждому человеку – правом  быть разным, правом быть другим на свое усмотрение. В  твоем придуманном мире у тебя  это здорово получается. Теперь попробуй так жить и в настоящем.  Не сомневайся,  мое присутствие  в тебе нисколько не сделает тебя хуже, скорее,  наоборот.
    Утром Ида проснулась с головной болью и долго не могла понять, что это было - сон или действительность? Склоняясь больше к тому, что  все это ей привиделось, она со страхом и удивлением  обнаружила, что ее будто подменили, и она уже не та девочка, которая  вчера перед сном путешествовала  по вымышленному миру. За одну ночь в  ней что-то качественно изменилось, но что именно  она еще не могла понять и прочувствовать. 
    Повязывая пионерский  галстук, Ида  бросила рассеянный взгляд на свое отражение в зеркале и оторопела: на нее смотрела совершенно незнакомая и очень красивая девочка с большими карими глазами,  обрамленными  густыми  черными  ресницами, которые придавали  им глубину и таинственность. Красиво изогнутые черные брови подчеркивали матовость ее лица с еле заметным румянцем на высоких скулах, а прямые волосы цвета вороньего крыла  красивой рамкой обрамляли это произведение искусства, сотворенное совместными усилиями генетики и природы. Ида не верила своим глазам. Она пошевелила на всякий случай  бровью, и отражение ответило тем же,  провела рукой  по волосам, улыбнулась, и девочка в зеркале сделала то же самое. Сомнений не осталось – это было ее лицо, на которое  она раньше или не обращала внимания, или ее подводило зрение, или  она действительно за одну ночь изменилась до неузнаваемости. Однако, поразмыслив и внимательнее приглядевшись к своему отражению, Ида обнаружила в своем облике смутное очертание  Эмилии,  и счастливая улыбка озарила ее лицо. Даже голгофа предстоящего школьного  дня теперь не казалась ей такой мучительной, как раньше.
    Новую ученицу посадили за одну парту с Идой, так как рядом оказалось свободное место, и это обстоятельство еще больше ее взволновало и выбило из колеи. Она тайком рассматривала соседку по парте, любовалась ее мимикой и жестами, манерой двигаться и говорить, вдыхала запах ее волос и плоти, когда они склонялись над учебниками,  и все больше убеждалась, что ночная встреча с этой девочкой  была не только плодом ее фантазий. В соседке она действительно замечала больше сходства с собой, чем различия. У Иды создалось  впечатление, что Эмилия прошлой ночью каким – то непостижимым образом легкой тенью проникла в ее тело и душу и там осталась. Правда, та об этом даже не догадывалась.
    -- Ида,  почему ты на меня так странно смотришь? – Шепотом спрашивала смущенная Эмилия. - На меня  даже  мальчики  так не пялятся!
    --  Нормально смотрю. Как и на всех в классе, - защищалась Ида.
    -- Нет, ни как на всех! Не притворяйся! Ты на меня смотришь, словно я твое новое платье, которое ты собираешься надеть, - смеялась девочка.
    -- Не выдумывай! Решай лучше задачу, а то скоро урок кончится.   
  Девочки подружились и домой  теперь возвращались   вдвоем, хотя Ида и не проявляла  инициативы к сближению – противоречивые  переживания, которые цеплялись за каждый нерв, делали ее еще более заторможенной и молчаливой, чем обычно. Общительная Эмилия сама проявила упорство для сближения  с соседкой по парте, а по совместительству - и с соседкой по дому, хотя мрачность Иды отпугивала и ее.
    -- Ида, ты что – болеешь?  У тебя, может, глисты?–  Участливо  интересовалась Эмилия.
    --  Никаких глистов у меня нет! Я здорова! А почему ты спрашиваешь?
    -- Да у тебя такой вид, словно ты недавно перенесла  смертельную болезнь!
    -- Я всегда такая, -  смутилась  Ида.- Что тебе во мне не нравится?
    -- А давай  будем настоящими подругами! Мы ведь  соседи! Приходи ко мне в гости. Мама и бабушка будут очень рады с тобой познакомиться – я им о тебе рассказывала. Можем уроки  делать вместе, если захочешь.  Или у тебя полно друзей, и в твоем сердце  не найдется для меня  местечка?
    -- У меня нет друзей. И никогда не было, - высокомерно ответила Ида.
    -- У тебя что - родители  очень строгие? Не разрешают заводить друзей?- Испугано округлив глаза,  допытывалась любознательная соседка. - К сожалению, встречаются и такие. Им все время кажется, что друзья или подруги испортят их любимое чадо, вот и не разрешают  их иметь.
    -- Родители  у меня нормальные. Мне просто не хватает на дружбу времени.  Наша семья тоже переехала из другого города три года тому назад, поэтому я не успела ни с кем подружиться. Да и учеба много сил отнимает.
    -- За три года ты  ни с кем не подружилась?! Ты что – хроническая отличница?! –   Допытывалась Эмилия.
    -- С первого класса, -  гордо подтвердила Ида опасения  подруги.
    -- Ну, ты даешь,  - ахнула девочка. -  Это же так скучно, Ида! Ты, наверное, еще ни разу в жизни с мальчиком не дружила и не влюблялась?
    -- Зачем они мне нужны? Учиться надо. Рано нам о мальчиках думать,  мы ведь еще  школьницы, - смутилась Ида.
    -- Ну и что? Одно другому не мешает. Джульетте, например, было всего 14 лет, когда она влюбилась в Ромео и даже умерла из-за любви к нему, а мы на несколько месяцев старше ее!
    -- Какой Джульетте? Я такой девочки   не знаю.
  -- Ты что - не читала  «повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте» Шекспира? – Удивилась Эмилия.
    -- Нет, не читала. Я изучаю книги только по школьной программе, - растерялась  Ида.
    -- О, тогда ты пропустила самую интересную историю любви двух подростков!  Мне  бабушка ее давно прочла в назидание.  Правда, сначала на английском языке, и я не все  поняла.  Но у нас теперь есть и в русском переводе, так что ты сможешь с ней познакомиться. Ладно, - перевела дух Эмилия. - Не знаешь Шекспира, то   вспомни хотя бы Александра Грибоедова, чье произведение  «Горе от ума»  мы  изучаем  в школе. Ты в курсе, что он был женат на Нине Чавчавадзе, которой было всего четырнадцать лет?  А ты говоришь -  «маленькие еще». Нормальные мы и уже способны любить! Ты хоть что-нибудь знаешь про это чувство?
    Иду очень смущали подобные разговоры - они казались ей настолько неприличными и несвоевременными, что она лишь краснела, терялась от настырных вопросов одноклассницы, не зная, что  ответить. Эта часть  ее  теперь личности, воплощенная в образе Эмилии, как считала Ида, была пугающе откровенной и независимой в суждениях и жила и думала совсем иначе, чем   она сама.
    -- Я ничего об этом не знаю и знать не хочу. А откуда ты почерпнула такие сведения? В книжках для взрослых  вычитала? – Язвила Ида, стараясь поставить на место  слишком осведомленную  в вопросах любви Эмилию.
    -- И прочитала, и сама была не раз влюблена!
    -- Фу, не говори так! Надеюсь, ты наговариваешь на себя!
    -- Ида, не наговариваю, не придумываю и не стыжусь! Это так здорово, ты не представляешь! Ничего нет прекраснее  любви! Ради нее и стоит жить! Знаешь, это такое состояние… такое состояние,  когда сердце останавливается от волнения и радости  при встрече с любимым  человеком! И пронзительная радость так заполняет душу, что даже причиняет боль, и тебе кажется, что непременно умрешь от счастья, если коснешься его руки! Непременно умрешь, Ида! Создается такое впечатление, что твоя душа просто отрывается от тела и устремляется в небесную синь, и ты испытываешь такое чувство всепоглощающего счастья, что даже хочется плакать. Сначала это пугает, а потом начинает нравиться, и ты уже скучаешь  по такому невероятному душевному трепету и взлету, если его долго нет. Завидую  тебе, подружка, у тебя впереди эти чувства!  Влюбишься, переживешь нечто подобное, тогда поймешь, что любовь может сделать даже с таким серьезным человеком, как ты! – Загоралась внутренним светом Эмилия. - Я впервые влюбилась  в пять лет, и с тех пор не перестаю влюбляться во всех красивых и необычных людей!
    Ида, конечно, лукавила, притворяясь, что темы любви и взаимоотношение полов ее никогда не волновали, и что она ни о чем подобном не думала и не мечтала.  Мечтала, как и все молодые люди ее возраста во все времена и во всех странах, но ей не с кем было об этом поговорить, да она  бы и не осмелилась, учитывая ее патологическое недоверие к людям и привычку держать все в себе.   
    То, о чем говорила Эмилия, Иде было почти знакомо, но так случилось, что  первым  ее объектом любви стал не другой человек, а  она сама, и она не понимала,  нормально это или нет. Ей часто казалось, что ее поразила какая-то неизвестная и «стыдная» болезнь, от которой не было лекарства, и которая обязательно приведет  или к умопомешательству или к другим страшным последствиям, и эти переживания делали ее еще более  настороженной и замкнутой.
    Однажды ночью,  сражаясь с бессонницей,   комплексом неполноценности и тревожными  мыслями об Эмилии, ее необычности и красоте, Ида  вдруг ощутила  то ли дискомфорт, то ли  нежное томление в том месте, о котором ей запрещалось  даже  думать.   По словам матери, оно было «срамным»,  и к нему ни в коем случае нельзя  было прикасаться руками,  потому что у детей, которые проявляли чрезмерный интерес к половым органам и занимались рукоблудием,  на пальцах и ладошках обязательно вырастала шерсть, и всем становилось ясно,  какими неблаговидными делами те занимаются под одеялом. Ида  матери верила и следовала ее предостережениям. Однако телесные ощущения были настолько раздражающими и беспокоящими, что она  вынуждена была забыть о ее словах.  Она осторожно запустила руку в запретное место и нежно его погладила, чтобы утихомирить  взбунтовавшуюся плоть и вернуть ей привычное  состояние покоя. Однако приятные ощущения к ее изумлению  от этого лишь усилились. Ида чувствовала, что тело ее куда-то зовет, принуждает повиноваться его потребностям, бунтует и требует, и она, забыв обо всем на свете, более интенсивно провела по нему рукой, с удивлением отмечая появление  новых физических ощущений, не похожих на те, которые ей приходилось переживать ранее. Одно быстрое и неосторожное  движение рукой  вдруг взорвало ее тело, вынудило  содрогнуться от сладостной и мучительной неги, внутри  него что- то пульсировало и сокращалось, и она почти потеряла сознание от  внезапной нехватки воздуха и накрывшей ее горячей волны то ли страха, то ли наслаждения. Ида заплакала, ошеломленная мучительно-сладостными терзаниями своей плоти, изнемогая от несказанной нежности к кому-то неизвестному,  не понимая, что за сила воздействует на ее организм. Ей казалось, что она  парит где-то высоко над землей, радуясь своей бестелесности и легкому дыханию, впервые ощущая притяжение некоей силы, таинственный и страстный зов тела, хотя и не могла понять сути случившегося  с ней.
    Ида долго  прислушивалась к гулкому стуку своего сердца  и к тому, как  медленно исчезает мучившее ее напряжение, разливаясь по всему телу теплом и безграничным счастьем, которого ей  не приходилось еще переживать.  Она  боялась  пошевелиться, пораженная открытием новых возможностей своего организма, изнемогая от страха, что навредила  тому месту, к которому запрещено прикасаться,  и новых не знакомых ранее ощущений, увлекших  ее в бездну греховного наслаждения. 
    А то, что они греховны, Ида не сомневалась.  Ее охватило предощущение того, что в мире есть не только рутинные обязанности и рутинная жизнь, но и опасные игры, обжигающие не меньше огня. Она снова вспомнила пригрезившийся разговор с Эмилией, ее пьянящую красоту,  и  в ней родилось неожиданное  острое желание, похожее на приступ удушья:  «Я хочу ею быть! И я обязательно буду ею!». Ида  подумала, что подобный порыв  вызван ее влюбленностью в  красивую девочку, но  ошиблась, ибо  возникшее чувство было совсем иного свойства – то была  зависть к Эмилии, от которой она не могла избавиться всю свою сознательную жизнь, даже когда та исчезла  из ее жизненного пространства.
    Утром Ида со страхом и пристрастием  рассмотрела свои руки, однако они оказались чистыми и без  шерсти. Успокоившись, она отправилась с легкой душой и  тайной в сердце  на занятия.
    Ида старалась забыть  о странном ночном эпизоде, но он не забывался, вызывая в ней одновременно и ужас и желание его повторить. Она страдала от любопытства и  унизительных для ее самолюбия «запретных» желаний,   как страдает ребенок, которому  подарили диковинную игрушку, но не объяснили, как ею пользоваться.  Она   всеми силами старалась  переключить свое внимание  на другие материальные объекты, но, в конце концов, устав от неравной  борьбы, уступала требованиям  своего  тела, в котором таилось столько неизведанных  тайн, что кружилась голова.
    Стремясь понять природу  собственного организма, которое, как она считала,   состоит  лишь из одной головы, предназначенной  для решения сложных математических задач, да постижения законов физики, она с удивлением обнаружила, что у него есть свое внутреннее устройство и  механизмы, запускающие  удивительные ощущения и переживания. 
    Обычно они  выстраивались в определенную  последовательную цепочку, как только она  закрывала глаза: созданный ею мир, в котором она была взрослой красавицей, как две капли  воды  похожей на Эмилию; влюбленные в нее смелые мальчики из класса, которые совсем недавно ее дразнили и обижали; сильные и мужественные герои из прочитанных  книг; молодой учитель  физкультуры с красивой спортивной фигурой  и много других персонажей  будили не только ее эротические  фантазии, но и тело, результатом которого было  пугающее наслаждение, получаемое от легкого прикосновения к запретному  месту. Когда связь этих событий стала  понятна, Ида уже сознательно и намеренно стремилась к нему, достигая таким способом психической разрядки и успокоения,  не переставая при этом страдать  комплексом вины перед всем миром.  Ей порой казалось, что тело предательски ведет себя в самый судьбоносный момент  ее жизни,  - она  готовилась к поступлению в комсомол, учила наизусть устав ВЛКСМ и боялась, что ей откажут в приеме, догадавшись о ее «грехопадении».  Однако даже эти страхи не могли заглушить требования ее просыпающегося тела. 
    Состояние, которое впервые пережила Ида, было похоже на страстную любовь, о которой   так романтично  рассказывала Эмилия. Правда, она не знала, на кого в большей степени эта странная любовь  была направлена – на себя саму или воображаемых героев.
    Подростковый возраст принес Иде еще одно потрясение, связанное с  физиологией, которое свело бы ее в могилу, не окажись  рядом умной подруги.
    В один из выходных дней Эмилия предложила Иде прокатиться на велосипедах. Они мчались наперегонки, раскрасневшиеся от быстрой езды и жаркого полуденного солнца, обещающее  скорое наступление лета и долгожданные каникулы. Ида была счастлива, так как редко позволяла себе такое приятное развлечение. Из всех известных  удовольствий, которым  давно  предавались  ее сверстники, ей были доступны лишь общение с Эмилией, редкие походы в кино на дневной сеанс, да катание на отцовском велосипеде, когда тот находился дома. Чрезмерно строгие и мрачные родители не поощряли ее свободу и пустое времяпрепровождение, считая их опасными  для хорошо воспитанной девочки.
    По дороге к ним присоединилось и несколько мальчишек-лихачей, тоже на велосипедах, которые  всеми силами старались обратить на себя их внимание.  Они  заигрывали, поддразнивали, старались  столкнуть Иду и Эмилию  на обочину дороги, чтобы  порадоваться их поражению, но у них ничего не получалось. Эмилия  быстро крутила педали,  умудряясь при этом  левой  ногой отбиваться от настырных  мальчишек, загораживающих   путь. Ида следовала за ней на близком расстоянии и тоже находилась под чарами  ловких движений подруги,  ее гибкого и стройного тела, в котором чувствовалось  восхитительное подростковое высокомерие и превосходство над всем примитивным и обыденным миром.
    Ослепленная яркими лучами солнца, в азарте гонки  Ида и  не заметила, как Эмилия нажала на тормоз, резко остановилась, и она врезалась  в заднее колесо ее  велосипеда,  после чего   обе свалились в неглубокий ров.
    Мальчишки с победительным гиканьем кинулись   оказывать  помощь.  Эмилия,  быстро встав   на ноги,  ругала наглецов  всеми известными ей словами, потому что обе ее коленки были содраны  до крови, и ей было больно. В отличие от нее,  Ида не в силах была даже пошевелиться, не то чтобы  встать. Резкая боль в промежности, которой  она сильно ударилась о  раму  велосипеда, и боль внизу живота пронзили  тело до слез, до обморока, и  ей  на миг показалось, что из  глаз бесконечным потоком льются брызги солнечного света.  Она  лежала, скорчившись от боли, и стонала.  Эмилия и мальчишки не на шутку испугались.
    -- Ида, держись за мою  руку и поднимайся!  Ты ничего себе не сломала?  Ноги и голова у тебя вроде целы, - наклонившись над Идой, успокаивала Эмилия. - Ты, наверное, сильно испугалась. Давай,  я  помогу тебе подняться!
    -- Нет, нет! Не трогайте меня, оставьте  в покое! Мне очень больно! Я не смогу сейчас встать! – Взмолилась Ида.
    -- Видите, дураки, к чему привело ваше лихачество? – Набросилась на испуганных мальчишек девочка. - Как мы теперь довезем ее до дома? Это же километра три не меньше! А вдруг она себе что-то сломала? Ида, пожалуйста, не пугай меня, - взмолилась Эмилия. - Попробуй подняться! Я тебя поддержу!
    Пролежав в скрюченной позе некоторое время, Ида  лишь с посторонней помощью смогла подняться  на ноги. Хотя она ничего себе  не сломала, идти ей было больно,  кружилась голова, и она хотела лишь одного – скорее оказаться в постели.         
    Мальчики, чувствуя свою вину и опасаясь за последствия грубых шуток,  по очереди везли ее на своих велосипедах до калитки.
    Дома ей здорово досталось от матери и за сломанный велосипед, который нуждался в ремонте, и за дружбу с Эмилией, и за то, что она вместо того, чтобы учить уроки,  тратит  время на опасные для жизни приключения.
    -- Ида, где тебя носило? Что  с велосипедом? Почему ты такая бледная? – Засыпала ее вопросами мать. -  Снова Эмилия  тебя куда-то утащила? Я так и знала, что дружба с этой  вертихвосткой   до хорошего  тебя не доведет! Ходишь у нее на поводу, как овца на привязи! И где она взялась на нашу голову?
    Ида, напуганная своим плачевным состоянием,   не удостоила  мать ни четким ответом, ни комментариями. Она  отказалась от  ужина и очень рано легла в постель.    Свернувшись калачиком и плотно сомкнув веки, она попыталась переметнуться  в свой надежный мир,  чтобы  там найти успокоение,  но у нее    ничего не получилось.  Почему-то погас призывно мерцающий   свет вдали, а  тонкая серебряная нить, обычно указывающая  к нему дорогу, растворилась  в сплошной темноте, от которой  исходила такая могучая сила, что Ида, прижатая ею к подушке, очень быстро провалилась в тревожный  и беспокойный  сон.
    Утром ее разбудила раздраженная перебранка матери с отцом на кухне. Откинув легкое одеяло, она уже готова была  спустить ноги на пол и пойти умываться, но ее снова пронзила резкая боль внизу живота.  Ухватившись за край кровати, Ида  попыталась лечь, но то, что она увидела на  том месте, где лежала,  повергло в шок – на белой простыне  расплылось большое кровавое пятно. Она осмотрела свою ночную сорочку, трусики и ужаснулась еще больше -  они были такого же цвета.   
    Ида, как и большинство подростков, боялась вида крови. Даже от маленького пореза на пальце она бледнела и почти теряла сознание, а большое ее количество, неизвестно откуда взявшееся, показалось ей настолько  зловещим, что она чуть не лишилась чувств.  Горький комок, подкативший к горлу,  тошнота и головокружение вынудили ее снова лечь и накрыться  с головой одеялом. Ее колотило и трясло, она не могла согреться и от холодного озноба  перестала чувствовать даже свое тело. В комнату заглянула мать, и, увидев дочь в кровати, возмутилась:
    -- Ида,  почему ты  валяешься до сих пор в постели? В школу пора! Ты что - не видишь, сколько времени на часах? Немедленно поднимайся ! Завтрак  на столе!
    -- Мама, я не смогу пойти сегодня в школу! Я очень  плохо себя чувствую! У меня сильно болит голова и тошнит. До школы я не дойду, - заплетающимся языком сказала Ида.
    Встревоженная Александра присела на край  кровати и положила руку на лоб дочери. Ида хоть и казалась внешне слабенькой, но болела редко и  даже при небольшой температуре всегда торопилась в школу, чтобы не пропустить новую тему и не отстать от программы, так что заподозрить ее в симуляции  ей и в голову не пришло.
    -- Господи, да ты действительно  горячая! Это результат твоих вчерашних гуляний с Эмилией! Сколько раз я тебя просила: держись от нее подальше! Не годится она тебе в подружки! Люди вон говорят, что ее отец – враг народа! Ни к чему хорошему эта дружба не приведет. Но разве  ты прислушаешься к моим советам?
    -- Мама, Эмилия ни в чем не виновата, зря ты на нее набрасываешься. Нас вчера мальчишки столкнули в канаву, и мы обе упали и сломали велосипеды. Вчера было очень жарко, и я, наверное,  перегрелась на солнце, - оправдывалась Ида, чтобы защитить подругу. - Может, напилась холодной воды и простудилась. Не трогай меня сегодня. Ладно?
    В  голосе Иды было столько обреченности и мольбы, что Александра растерялась, - такой  свою дочь она  видела впервые.
    -- Ну, хорошо. Оставайся  дома. Сейчас  принесу тебе чай с малиной, а там посмотрим. Может, придется вызывать на дом врача. Ну, надо же разболеться в такую жару! – Сокрушалась Александра, с тревогой поглядывая на дочь.
    Иду накормили завтраком, напоили чаем, измерили температуру, которая  оказалась довольно высокой, дали таблетку аспирина и оставили, наконец, в покое. Наступившая тишина в доме лишь усилила страшную  мысль Иды о том, что она так повредила  свой организм, что теперь непременно умрет  от потери крови.  Ужас   неизбежного конца ее короткой жизни туманил мозг, ей хотелось закричать, позвать кого-нибудь на помощь, но, зная скандальный характер  матери, она силой воли подавляла крик, вырывавшийся из горла. Через каждые пять минут она заглядывала под одеяло, смотрела, как на простыне увеличивается  пятно и обреченно ждала наступления вечности.
    Мрачное воображение Иды разыгралось до такой степени, что она уже воочию видела себя лежащей в гробу, обитым красным кумачом, слышала звуки похоронного марша и плач безутешных родителей и одноклассников, пришедших проводить ее в последний путь. Она тоже  стояла у своего гроба, рыдала вместе со всеми и вместе со всеми любовалась своим безжизненным телом, одетым в новое белое платье, сшитое матерью на окончание седьмого класса, усыпанное полевыми цветами и маками.  Ей чудились даже голоса посторонних людей, обменивающихся горестными впечатлениями:
   -- Ну, надо же такому случиться, Господи? Зачем ты забираешь к себе молодых и красивых, которые даже не успели понять, что такое жизнь? Как это несправедливо! Бедные, бедные родители! Как страшно хоронить своих детей! Они, наверное,  этого не переживут!
    -- Да, хорошая была девочка. Главное, какая умница! Говорят, что она училась на одни пятерки в школе и была очень воспитанной, послушной,  помогала  матери по хозяйству и не носилась по улицам, как оглашенная. Серьезная была девочка, упокой, Господи, ее душу.
    -- Да, с хулиганами и двоечниками ничего подобного не случается, а вот хороших людей и детей Бог почему-то забирает к себе раньше времени.  Зачем они ему там нужны – вот в чем вопрос?  Они бы и на земле много хорошего сделали.
   -- Ой, не скажите! – Возражал женский печальный  голос. - Там, наверное,  тоже нужны послушные и ответственные работники. Думаете, на небесах дел мало? Эта замечательная и ответственная девочка, которая плохого слова никому не сказала, много пользы и там принесет! Но все равно жаль, очень жаль, что смерть не заглядывает в свидетельство о рождении, прежде чем забрать человека на небеса! Надеюсь, что ее там ждет  царство небесное.
    -- Зря мы ее дразнили и обижали, - слышались Иде голоса мальчишек из класса. - Смотрите, какая она красивая лежит в этом белом платье! Почему мы этого не замечали, когда она была жива? В нее же запросто  можно было влюбиться!  А теперь она червям достанется –  бр-р-р, даже страшно представить!
    -- Слушай, Вовка, а если нас  заставят ее целовать, когда гроб будут заколачивать, ты сможешь это  сделать? – Донеслось до слуха Иды,  и она замерла  в ожидании ответа — ей было бы приятно, если бы  троечник Вовка прикоснулся губами к ее холодному лбу.
    -- Ты что, Мишка!  Меня стошнит, как только я подойду ближе к гробу! От нее уже очень плохо пахнет! Я вообще боюсь мертвецов! Живую  еще поцеловать  смог бы, но мертвую…
    -- Знаешь, я тоже не смог бы! Ни живую, ни мертвую. Но все равно жаль!  Представляешь, какая ирония судьбы?  Идка, как дура,  все годы училась на одни пятерки,  чтобы  потом взять и с бухты-барахты  умереть! Ни в чем нет смысла!
    Ида хотела им что-то обидное сказать в ответ, но ее траурную  фантазию  внезапно прервал влетевший в комнату брат, и она еле успела  спрятаться под одеяло, чтобы он не заметил ее зареванного лица.
    -- Идка, там к тебе Эмилька рвется, а мамка ее ругает и не пускает! Она просит тебя выйти на улицу. Ей надо с тобой поговорить.
    --  Федя, скажи маме, что Эмилия  принесла  мне домашнее задание, и если она ее не пустит, то  завтра я получу двойки по всем предметам!
    -- Ага! Скажу, если  послушает! – И, хлопнув дверью, убежал на улицу.
    Через минуту в комнате появилась  взъерошенная и напуганная отсутствием подруги в школе Эмилия и  кинулась с расспросами:
    -- Ида, что случилось? Почему ты в школу не пришла? Почему ты такая опухшая? Ты что – плакала?  Я тебя целый день ждала! Ты заболела, потому что вчера упала? У меня, кстати, тоже ноги болят. Смотри, во что превратились мои коленки -  в зеленые помидоры!  Ноги сгибать больно! – Тараторила растерянная девочка, с сочувствием глядя на Иду. - Твоя мама говорит, что  это все из-за меня. Ты, наверное, все-таки что-то  вчера себе сломала, раз даже  подняться не можешь!
   -- Эмилия,  почему ты так рано из школы вернулась? Уроки отменили? – Вяло  поинтересовалась Ида.
    -- Нет, не отменили. Просто я сбежала с последнего, чтобы узнать, что с тобой стряслось, и почему ты в школу не пришла. Разве я могла выдержать до двух часов дня?
    -- Слушай, Эми, присядь. Я тебе сейчас открою страшную тайну, только ты о ней никому не говори, особенно моим родителям. - Ида перешла  на шепот. - Эми, я умираю. Жить мне осталось совсем недолго – может, только до вечера. - И, закрыв лицо ладонями, тихо заплакала. – Ты не думай, мне не страшно. Просто рано еще! Зачем я села на этот велосипед?!
    -- Почему ты так решила?! – Испугалась  Эмилия. - Что ты себе в голову вбила?! Ну, упала! С кем не бывает!  Так пройдет же завтра все! Вот увидишь!
    -- Нет, не пройдет! Когда я упала, у меня, видно, что-то внутри оторвалось, и теперь я истекаю кровью. Вот посмотри, - Ида откинула край покрывала, - сколько из меня ее уже  вытекло!
    Эмилия непроизвольно поморщилась от неприятного запаха, ударившего в нос, и уставилась на подругу испуганно и изумленно. Она с трудом пыталась подобрать слова, что-то сказать, но у нее ничего не получалось - на ум приходили одни междометия.  Ида, глядя на ее реакцию, снова залилась слезами – в глазах и поведении подруги она прочитала  окончательный приговор своей короткой жизни.
    -- Ида, ты… у меня…у тебя…  были раньше  месячные? Или это случилось впервые?
    -- Какие месячные? Про что ты говоришь? Я тебя не понимаю, - растерялась  Ида. – Я же тебе сказала – умираю от потери крови!
   -- Елки-палки, Ида! Ты на самом деле ничего про это не знаешь или прикидываешься?! – рассердилась от внезапной догадки и облегчения Эмилия. - Месячные у девочек – это кровотечение из влагалища, которое свидетельствует о  ее половом созревании,  о том, что она теперь стала настоящей женщиной и может родить ребенка! Такое кровотечение происходит один раз в месяц, поэтому  в простонародье их называют месячными, а в медицинской терминологии  - менархе или менструацией! Она длится  до 3-4 дней, и от этого никто еще не умер! Теперь с тобой это будет случаться каждый месяц – двенадцать раз в году!  Неужели  мама тебе об этом  не говорила?- Удивилась Эмилия.
    -- Не помню. Может, и не говорила, - растерялась Ида. -  Эми, ты хочешь сказать, что  такое смертельное кровотечение - нормально?! Что это какие-то дурацкие месячные?!  Я же вчера с велосипеда так навернулась, что встать не могла! Этим местом я и ударилась. Ты, наверное, что-то путаешь или хочешь меня успокоить перед смертью!
    -- Ида, я правду говорю! Честное слово! Со мной такое  случилось год тому назад и случается теперь каждый месяц! И живот в эти дни у меня ужасно болит, и голова! И вообще я становлюсь в такие периоды совершенно невыносимой!  Я бы тоже сошла с ума от страха, если бы мои родители не рассказали мне об этом заранее. Тебе через пару месяцев уже исполнится пятнадцать, значит, и ты уже переступила порог своего детства, отделяющего тебя от взрослой жизни! Правда, месячные у тебя, кажется, поздновато начались.
    -- Нет, у меня, наверное, другая причина недомогания, и я умру от потери крови, - настаивала Ида. – Она все время медленно из меня выливается, а в нашем организме ее всего 5-6 литров, если ты помнишь уроки биологии.
    -- Послушай, хватит себя хоронить! Тебе надо срочно подняться с постели, вымыться и сменить белье. Давай, я позову твою маму, она тебе поможет  привести себя в порядок.  Поверь, от этого не умирают! От этого лишь беременеют!
    -- Да откуда ты все знаешь?! – Рассердилась Ида.
    -- Мой отец был известным хирургом в Ленинграде и очень грамотным человеком. Он многому меня научил, поэтому  кое-что в медицине я понимаю,  так как росла среди людей в белых халатах. Я тебе как-нибудь  расскажу о нем, а сейчас вставай и постарайся вернуть себе человеческий облик!
    Ида очень хотела верить словам подруги, но случившееся с ней казалось  настолько трагичным, что она не знала,  как ей  быть, и как правильно действовать.
    Эмилия   выбежала из комнаты и вернулась уже с матерью Иды. Вид у нее был смущенный, а у Александры – растерянный и недовольный, потому что ее оторвали от  приготовления обеда.
    -- Александра Трофимовна, у Иды, по всей вероятности,  начались месячные, а она  оказалась к ним не готова. Даже  умирать собралась. Видите, какой у нее плачевный вид? Объясните ей, что это  естественный физиологический процесс, а то у нее  на нервной  почве случится какое-нибудь  психическое расстройство - такое с девочками часто происходит, если им об этом не рассказывают заранее.
    -- Какие у Иды могут быть месячные?  С чего ты  взяла?  Она еще ребенок! Это ты уже девица на выданье! Ишь, грамотная  нашлась! –  Возмущалась Александра, скрывая растерянность.
    -- Александра Трофимовна, посмотрите  и  убедитесь сами. Я пойду, чтобы вам не мешать, и, если вы не возражаете, зайду  вечером и принесу Иде домашнее задание.
    -- Ладно, иди уж! Как-нибудь сами  разберемся с этой напастью!
    Мать бесцеремонно откинула край одеяла и ахнула:
    -- Господи! Фу! Все постельное белье испачкала! Ну, надо же! Наверное, и на матрас прошло! Что же ты молчала, как немая? – Напустилась мать. - Надо было сразу сказать, как только эти дела у тебя начались! Твоя скрытность, точно, до добра не доведет! Вставай! У тебя действительно начались месячные, будь они неладные!
    -- Мама, так я не умру? – Слабо  обрадовалась Ида, обескураженная грубостью матери. - Это пройдет, и я буду жить?!
    -- Это теперь не пройдет. Каждый месяц будешь  мучиться, пока не состаришься. От этого не умирают – только страдают и в подоле внебрачных детей приносят, если ведут себя, как вертихвостки,- раздраженно ответила Александра, вроде Ида перед ней в чем-то провинилась. -  Вставай и приводи себя в порядок, пока отца нет дома. Ему ни к чему знать о наших женских штучках.  В летней кухне стоит теплая вода на плите.  Хорошо вымойся  и смени трусы, а я пока  простирну белье, чтобы до прихода отца высохло.
    -- А почему  надо прятаться от папы? – Удивилась Ида. - В этом есть что-то стыдное и неприличное?
    -- Да, есть и стыдное, и неприличное! Так что ты особо не откровенничай ни с кем на эту тему. Женщина в такие дни считается грязной, и ей даже в церковь входить воспрещается, поэтому лучше об этом не трезвонить на всех перекрестках!
    Слова матери смутили Иду, вызвали в ней и бурю протеста, и чувство тревоги, но ей некогда было об этом подумать - первый раз за многие годы  она делала что-то не по принуждению, а с огромным  энтузиазмом, который не был присущ ей с рождения. Ей казалось, что она  только что чудом избежала неминуемой гибели, и теперь заново ощущала  всю прелесть обыденной и рутинной жизни, которая еще вчера ее тяготила, словно непосильная и скучная работа.
    Теплая вода, запах земляничного мыла, чистое белье и уверенность, что и завтрашний день наступит как и сегодняшний, и она снова  будет ходить в школу и радоваться каждому дню вернули Иде душевный покой. Однако смутная догадка, что прошедшая ночь что-то навсегда изменила в ее организме и в ней самой, не только волновала, но и требовала новых отношений с окружающим миром, поэтому в каждом ее движении и жесте теперь угадывался   совершенно иной смысл, еще не осознаваемый ею. 
    В глубине души она чувствовала себя почти  именинницей, несмотря на грубые  слова матери, хотя толстая  прокладка не удерживалась в нужном месте и мешала  нормально двигаться. Однако это мелкое неудобство по сравнению с пережитым страхом смерти было настолько незначительным, что Ида вскоре перестала обращать на него внимание.
    После полудня в летнюю кухню заглянула  Эмилия. В руках она держала торт и маленький сверток. Вид у нее был загадочный и  торжественный.
    -- Ида, я, мои мама и бабушка поздравляем тебя с твоим первым серьезным личным праздником – этапом превращения  девочки в настоящую леди, которая перепрыгнула через порог своего детства и осталась живой и невредимой! Торт - от бабушки, а пакет - от мамы. В нем очень удобные прокладки, которые она делает для нас сама. Они и тебе понравятся!
    Ида  растерялась.  Она  не ждала ни поздравлений, ни тем более подарков. До нее пока еще не дошел окончательный смысл произошедшего  события и его важность для  будущего развития – пережитое потрясение  еще не совсем отпустило разум.  Она с напряженным вниманием отслеживала реакцию  матери, от которой  исходило столько враждебности и злости, что  можно было ожидать чего угодно.  Ида и так испытывала комплекс вины перед ней за свои месячные, вроде совершила  непростительную глупость или предательство, вроде  не оправдала ее надежд, наглым образом обманула или выставила на посмешище, а появление Эмилии еще больше усилило состояние неловкости.
    -- Эмилия,  что  за фокусы?! С каким личным праздником ты поздравляешь Иду? У нее что – сегодня день рождения? Она получила  грамоту за отличную учебу в школе? Или ты пришла над ней посмеяться, как над дурочкой? – Испепеляя взглядом девочку, возмущалась Александра.
    Ида побледнела. Горькое  чувство стыда и неловкости  пронзило ледяным холодом  тело и выступило на нем гусиной кожей. Она угрюмо посмотрела на мать, взяла за руку  растерянную  Эмилию и вывела из кухни.
    -- Идем к тебе пить чай, если это удобно, а то у моей матери сегодня плохое настроение.
    -- Александра Трофимовна, простите! – Пыталась исправить положение Эмилия. - Я  хотела как лучше!  Когда со мной  случилось подобное, мои родители устроили для меня настоящий праздник, и я  запомнила его на всю жизнь!  Мне хотелось, чтобы это важное событие и для Иды стало праздником, а не кошмаром!  Простите, если я сделала что-то не так!
    -- Может,  скажешь, чтобы я по  поводу ее месячных  написала объявление в газету  или сообщила по радио? То, что принято в вашей семье, нас совершенно не касается – мы живем по другим правилам и хорошо знаем, что прилично, а что нет! Из-за того, что вы так правильно и красиво живете, ваша семья, наверное, и колесит из одного города в другой.  Не лезла бы ты со своими советами и барскими  замашками к моей дочери! – Выпалила Александра и скрылась за дверями кухни.
    У Иды  земля ушла  из-под  ног, в глазах  потемнело от стыда за сказанные матерью слова   и вспыхнувшей вдруг острой ненависти к ней - она еле сдержалась, чтобы не наброситься на нее с кулаками. Накал несвойственных ей эмоций, буквально  перемкнувших рассудок,  испугал ее, и она потянула Эмилию  на улицу.
    -- Эми, пожалуйста, не слушай ее! Я не знаю, почему она сегодня такая злая! Не обижайся на нее! Говорит Бог знает что, и сама не понимает, что несет!
    -- Да я и не обижаюсь. Но мне кажется, что твоя мама  недолюбливает нашу семью  и не поощряет нашу  дружбу. Наверное, это из-за  моего отца. Ладно, идем к нам, - вздохнула Эмилия. - Ты ведь по-настоящему у нас  в гостях еще и не была!
    Дом, в котором жила Эмилии, находился в пяти минутах ходьбы, и они быстро преодолели  короткое расстояние. Ида, действительно, за время дружбы с Эмилией в гостях у нее так ни разу и не была – стеснялась зайти, так как дома у той всегда находились то мать, то бабушка, поэтому обычно поджидала ее у калитки.
    Подходя ближе к дому, Ида  пожалела, что  напросилась в гости, и уже готовилась повернуть обратно, но во дворе их встретила Эрика – мать Эмилии, и она постеснялась проявить  неучтивость.
    -- Мама, мы пришли с Идой! Будем у нас пить чай с тортом, потому что Александра Трофимовна  занята очень  важными делами.
    -- Ну, и хорошо, что пришли. Здравствуй, Идочка! Мы рады тебя видеть! – Поздоровались с ней улыбчивые женщины. - Меня зовут Эрикой Георгиевной, а бабулю Эмилии– Кларой Львовной. Проходите в комнату.
    Дом, в котором жила  подруга, мало чем отличался от ее дома, но, переступив его порог, она поняла, что квартиры, как и люди, обладают определенной энергетикой, мелодией обустроенного пространства, цветом,  запахом и неповторимыми индивидуальными особенностями.  Ида, попав в новую обстановку, замерла от восторженного недоумения.  Весь дом Винтеров был наполнен таким насыщенным оранжево-золотистым светом, исходившим непонятно откуда,  что  обычные предметы и  люди казались прозрачными.  Ей  на миг почудилось,  что она нырнула прямиком в середину солнечной реки.
    -- Девочки, устраивайтесь в гостиной, посмотрите книги или альбомы, а мы с бабушкой  приготовим чай и накроем на стол, - предложила мать Эмилии.
    -- Ида, проходи! Что ты замерла у порога? Не стесняйся, – торопила Эмилия.  - Когда мы жили в Ленинграде, у нас гости не переводились: одни уходили, а другие появлялись! Ты не представляешь, как весело было! Взрослые  пели, смеялись, играли и, конечно, танцевали. И мы – дети - вместе с ними, пока нас не отправляли со скандалом спать. Особенно интересно  и торжественно у нас проходили новогодние и рождественские праздники. Никогда этого не забуду!
    Ида несмело вошла в гостиную и в восхищении застыла на  пороге. Ей показалось, что отовсюду льется приглушенный  солнечный свет,  отражающийся  от  легких  штор, скатерти на столе, чехлов на диване и стульях, которые были одинакового цвета. Подсвеченные яркими лучами азиатского солнца, пробивающегося  через глазницы окон,  шторы создавали эффект торжественного светила.  Даже волосы Эмилии в этой комнате показались Иде  усыпанными золотистой пудрой, и над ее головой светилось что-то наподобие нимба. Взглянув мимоходом и на себя  в старинное зеркало, она и свое лицо узнала с трудом – будто шутливый кудесник зажег внутри него свечу, и оно теперь излучало торжественный и таинственный свет, превратив ее в красавицу.
    Однако  наибольшее впечатление на Иду  произвели диковинные вещи, которых она  не встречала в других домах,  - музыкальный инструмент на странных ногах с красивыми подсвечниками;  книжные шкафы до потолка, изумительной конфигурации, набитые  книгами  на иностранных  языках;  кожаный диван с круглыми подлокотниками;  фотографии  красивых людей в старинных  рамках на комоде, будто сошедших с экранов кинематографа.  Но самыми загадочными в этом интерьере ей показались маленькие атласные туфельки, бросившиеся в глаза, тоже  оранжевого цвета, мастерски встроенные  в коричневую  раму на стене с прикрепленным к ним засохшим букетом фиалок.  В гостиной был чисто, тихо, величаво, спокойно,  и  Иде  показалось, что она  попала во внутрь  золоченого  храма.
    Заметив растерянность подруги, Эмилия взяла ее за  плечи и подвела к книжным шкафам.
    -- Ида, смотри, здесь хранится мозг  моего отца! Видишь, какого он огромного объема? – Но, уловив недоумение на лице подруги, уточнила. - Это так папа шутил! «Не трогайте без надобности мои мозги!», - говорил он, когда мы копались в его книгах. Видишь, сколько здесь медицинской литературы  на английском, немецком и французском языках? Он все это изучил, и все это знал! Представляешь? Мой отец  - ходячая энциклопедия!
    -- А почему он не с вами? – Осторожно спросила Ида.
    -- Он арестован - перешла на шепот Эмилия. - Его ни с того ни с сего в 37-ом году обвинили в том, чего он не совершал, и объявили врагом народа. Но это какая-то ошибка, Ида!- заволновалась Эмилия. - Ты не думай, что он на самом деле враг нашей страны! Папа столько  человеческих жизней спас, стольким людям помог! Он никак не может быть плохим человеком! Мы верим, что следователи разберутся во всем, и его обязательно оправдают и освободят. Вот тогда мы снова заживем по-настоящему! Ты не представляешь, как мы его ждем! Мама каждую ночь вскакивает с постели при малейшем  шуме за окном, потому что ей  мерещится, будто папа своим ключом открывает дверь. А он, наверное, даже не знает нашего нового адреса!
    -- Ваша семья по этой причине переехала в Среднюю Азию?
    -- Мы здесь оказались не по своей воле. Нас выслали из Ленинграда после ареста отца, а с нами еще многих людей, имеющих немецкое происхождение и соответствующие фамилии. Я несколько месяцев в школе не училась, поэтому отстала от программы. Дедушка  умер от сердечного приступа после того, как его сына забрали среди ночи люди в кожаных куртках.  Бабушка тоже еле осталась жива. Одна мама еще держится и верит, что скоро наступят лучшие времена,  и мы перестанем бояться нашей фамилии  - Винтер.
    -- А вы что раньше жили в Германии, поэтому у вас такая странная фамилия? – Поинтересовалась Ида,  зная из географии, что именно в той стране люди немецкой национальности и обитают.
    -- Да нет же! Мы никогда там не жили и  даже не были! И мама, и папа, и мои дедушки с бабушками – прибалтийские немцы! Они родились в Латвии, но жили и учились в Ленинграде. Там и я родилась. Какие-то дальние родственники живут за рубежом, но мы их не знаем! Ну, ладно, что  мы  говорим о грустном, - спохватилась Эмилия. -  Давай-ка я тебе лучше что-нибудь на рояле сыграю – у тебя же сегодня праздник.
    -- Этот инструмент роялем  называется? Я никогда такого не видела. Он вроде на  пианино похож, который стоит в фойе нашего кинотеатра, только размером больше.
    -- Да, ты права, похож. Но рояль от обычного пианино отличается звучанием. Он способен воспроизводить такое тонкое и ароматное облако звуков,  передавать такие тонкие нюансы состояния души и пальцев музыканта, что мороз пробирает кожу! У пианино в этом смысле более скромные возможности.  Наш рояль старинный – ему больше полувека. И  сделан  он самой известной немецкой фирмой Бехштейна!  Видишь, на нем и написано: «Bechstein»?
    Ида смотрела на  музыкальный инструмент, затаив дыхание.  В нем все вызывало внутренний трепет -  и надпись на немецком языке, и его лакированная поверхность, и тонкие изящные ноги, на которые опиралось  его мощное тело, и поднятая крышка, удерживаемая на весу железным стержнем, и ряды белых и черных клавиш, которые трудно было сосчитать. Со стороны рояль  напоминал  черного и величавого жирафа, и ей не верилось, что он может издавать еще и музыкальные звуки.
   -- Ты умеешь на нем играть?  - Усомнилась Ида, потому что рядом с инструментом  хрупкая Эмилия  казалась тоньше соломинки.
    -- Конечно, умею! Я окончила музыкальную школу и семь лет занималась дома с самыми лучшим педагогами в Ленинграде! Да и мама с бабушкой меня все время обучают, чтобы  мои пальцы не утратили ловкости и гибкости. Иногда мы играем с ними в четыре руки.
    -- Почему в четыре? Двух не хватает? – Удивилась  Ида.
    -- Да, нет же,- засмеялась Эмилия. - Хватает! На таком инструменте можно играть одну и ту же мелодию вдвоем, только в разных тональностях.  Получается очень необычное звучание! Это как петь в два голоса. Сыграть тебе что-нибудь из классики?
    Вопрос Эмилии  поставил Иду в тупик. Ее интересы  были  очень далеки и от  того, что говорила подруга, и от того, что она предлагала. Музыку она слушала, когда  та  звучала по радио, никогда не задаваясь вопросом, как она называется, и кто ее автор, да и каких-то музыкальных предпочтений  у нее пока не сформировалось. Обычно любая знакомая песня или мелодия служили Иде приятным фоном при уборке дома или подготовки к урокам, поэтому она лишь передернула плечами.  Поняв затруднение  подруги, Эмилия предложила:
    -- А хочешь, я  тебе сыграю  вальс  А.С. Грибоедова? Он, оказывается, был не только талантливым драматургом, но и музыкантом. Этот вальс, мне кажется,  Грибоедов  мог посвятить своей юной жене – Нине Чавчавадзе, в которую влюбился, обучая ее музыке. Точно этого не знаю, но мне очень хочется, чтобы это было именно так! Он ведь должен был как-то возвышенно выразить свое отношение к ее молодости и красоте! Правда?
    -- Сыграй, если хочешь. Я с удовольствием послушаю.
    Эмилия придвинула ближе к роялю  черную банкетку, отрегулировала  ее высоту, открыла ноты и, многозначительно посмотрев на Иду, театрально произнесла:
-- Вальс ми-минор Александра Сергеевича Грибоедова!  Исполняет великий  пианист ХХ века   Эмилия Винтер!
    Девочка на секунду задумалась, потом слегка прикоснулась к клавишам, и из-под ее тонких и длинных  пальчиков полились нежные и чуть игривые звуки прекрасной музыки. Ида, ошеломленная  каскадом волшебных нот, сложившихся  каким-то непостижимым для нее образом в красивую мелодию, не столько слушала, сколько наблюдала за преображением Эмилии. Она ее не узнавала – не только  руки, но и  все ее гибкое тело и лицо выражало ту невероятную нежность и грусть, которая скрывалась в звуках исполняемого  вальса. 
    Под впечатлением  то ли  нежной  музыки, то ли игры  Эмилии,  Ида  снова ощутила приступ тревоги, мучительного беспокойства и головокружения, которые так напугали ее  утром, и она в изнеможении присела на край дивана, чтобы не упасть. Ей показалось, что она снова стоит на краю гибели, что еще чуть-чуть, и она упадет замертво, но это было не так.  Ее  недомогание было  вызвано  причинами  чисто эмоционального   свойства –  под влиянием завораживающей нежной  мелодии ее душа пыталась освободиться от  прочной скорлупы  равнодушия и непричастности к окружающему миру, и этот процесс оказался  неожиданно  болезненным. 
    Звуки рояля оборвались, но Ида не сразу  заметила наступившую тишину.
    -- Эми, как здорово ты играешь! – Очнулась от наваждения  Ида, пытаясь скрыть  смятение. – Как настоящий музыкант!  Этому можно научиться?
    -- Игре на рояле? Ну, конечно, можно! Я же научилась. Однако начинать всегда очень скучно . Надо сначала изучить нотную грамоту, а потом все время  играть гаммы по  несколько часов в день, чтобы развить ловкость и гибкость пальцев, изучать сольфеджио… Тебе понравился вальс?
    --Да, очень. Правда, ты его так быстро сыграла, что я и не заметила, как он закончился.
    --Вальс сам по себе очень короткий. Хочешь еще что-нибудь услышать? – И, получив согласие,  перевернула страницу  нотного сборника.
    В этот раз Эмилия играла медленнее, ее пальцы чуть касались клавиш, и  комната  постепенно наполнялась  такой  нежностью, такой глубокой грустью, болью и чувством трагического одиночества,  что даже у малочувствительной  Иды предательски защемило в глазах. Так с ней бывало, когда она, зациклившись на чем-то, пристально вглядывалась в  линию  далекого горизонта, стараясь увидеть бесконечность,  или когда всеми силами пыталась сдержать слезы обиды. Сердце  Иды  заныло  от переполнивших чувств непонятного свойства,  но проникновенная мелодия приласкала его, освободила  от  неважного и мелочного, поэтому  даже привкус пронзившей душу печали вдруг оказался неожиданно приятным, - как легкое прикосновение  крыла пролетевшей мимо птицы. Ей показалось, что Эмилия играет то же самое, но в более медленном темпе, хотя она и не была в этом уверена.
    -- Это соната Бетховена – папино любимое произведение. Он ее  слушал, когда отдыхал,  грустил или о чем-то печальном думал.  Мне эта вещь тоже  очень нравится. А тебе?
    Ида не знала, как выразить свои чувства, так как никогда  не умела при помощи  слов  описать то, что обычно творилось в ее душе, поэтому ответила лаконично:
    -- Понравилась. Особенно последняя. Но мне  показалось, что ты снова играешь вальс Грибоедова только в более медленном темпе.
    -- Молодец! Заметила! У тебя, оказывается, хороший музыкальный слух! Эти вещи действительно похожи даже по тональности, но соната Бетховена более мелодичная,  нежная и печальная! Знаешь, Ида, мне кажется, что и композиторы иногда списывали друг у друга понравившиеся им вещи, как мы в школе домашние задания, - засмеялась Эмилия. - Может, Грибоедов  позаимствовал у Бетховена его мелодику или, наоборот, Бетховен у Грибоедова? Но, как бы там не было, все равно очень красивая вещь. Правда?
    -- Девочки!  Чай готов! Просим к столу, – позвала мама Эмилии. - Потом еще поиграете!
    Они уселись за празднично накрытый стол, и Ида уже в который раз удивилась уюту, изысканности и чистоте даже в таком суматошном помещении, как кухня, – в их доме  она выглядела совсем иначе. Там  всегда пахло чем-то неприятным и сырым, будто где-то завелась плесень, а низкий потолок был настолько закопченным, что Ида не могла на него смотреть. В одной части кухни у них стоял большой и уродливый  стол, накрытый старой клеенкой, со следами мелких ножевых ранений, нанесенных матерью, когда она шинковала овощи, и такой же  старый буфет  с покосившимися ножками. Она всегда была завалена кастрюлями разного размера и посудой, которой не хватило места в буфете.
    В  кухне Винтеров все сверкало и блестело, хотя она и была меньшего  размера, а старинный буфет  вообще казался Иде почетным нарядным гостем, приглашенным на праздник. Она почувствовала себя не в своей тарелке и не знала, как правильно себя вести в новой  обстановке.  Красивая посуда, необычные столовые приборы, которых не было у них в доме, накрахмаленные салфетки, присутствие  матери и бабушки Эмилии  ее смущали  и делали еще более скованной и неуклюжей чем обычно.  Ида боялась к чему-либо прикоснуться, что-то уронить, испачкать белоснежную скатерть или неправильно воспользоваться салфеткой,  ножом или вилкой. Однако не прошло и десяти минут, как она забыла о своих страхах.  Люди, сидящие за столом, вели себя  непринужденно и естественно. Она и сама вскоре почувствовала легкость и раскованность. Атмосфера доброжелательности и спокойствия, искреннего интереса к ней  сняли  возникшее было напряжение.
    -- Идочка, в твоей жизни сегодня произошло очень важное событие – ты стала почти взрослой девушкой, - торжественно произнесла бабушка Эмилии. - Мы тебе желаем, чтобы хорошие изменения происходили не только в твоем организме, но и в твоей душе! Чтобы ты росла, крепла и в будущем стала самой замечательной женщиной, женой и мамой! Для нашего пола это очень  важно!
    -- Ой, бабуль, Иде до этого еще так далеко! Она же младше меня на несколько месяцев и еще ни разу не влюблялась! Давай  пожелаем ей, чтобы она к этим переменам  быстрее привыкла, чтобы у нее  выросла красивая грудь, и она превратилась в прекрасного лебедя!  Ида, я хочу, чтобы у тебя в такие дни не болели голова и живот, а то я, например, становлюсь просто ненормальной  от этих дурацких месячных!
    --Эмилия,  выбирай выражения. Ты смущаешь  Иду, – заметила  бабушка.
    Мама Эмилии – Эрика Георгиевна – тоже поздравила Иду, пожелала ей здоровья, любви, умения понимать не только свой организм, но и себя саму, так как для женщины эти  качества необходимые, ибо делают близких и любимых людей по-настоящему счастливыми.
    Иду невероятно смущало повышенное внимание посторонних людей не только к ее маленькой персоне, но и к интимной жизни ее тела. Она краснела и смущалась, но вскоре  успокоилась, так как  за столом говорили и о других важных вещах – о первых свиданиях,  первой любви, первом предательстве, будущей жизни и ее непредсказуемых виражах. Приятные слова и теплое отношение к ней проникали в самую душу Иды и наполнялись смыслом, не доступным ее пониманию еще вчера.
    Вслушиваясь в  воспоминания и разговоры этих приятных людей,  Ида не переставала  удивляться тому, что здесь не было табуированных тем, на которые нельзя было бы говорить откровенно и спокойно, и она задавалась недетским вопросом – почему в ее семье жизнь и отношения между ее членами устроены по-другому? Острое чувство зависти снова царапнуло сердце, и она вздохнула.
    -- Мама, бабушка, спасибо, мы наелись! Все было очень вкусно! Теперь я хочу показать Иде  мою комнату.  Не убирайте, пожалуйста, торт со стола - мы его позже съедим! Ты ведь домой не торопишься? – Спросила с тревогой Эмилия. - Можешь еще побыть у нас?
    -- Конечно, могу, – согласилась Ида, содрогнувшись от мысли, какой нагоняй от матери  получит  дома.
    Эмилия взяла Иду за руку и повела к двери в конце коридора.
    --  Сейчас ты увидишь мою девичью комнату! Только, чур, не смеяться надо мной, ладно?
    --  А почему я должна смеяться? – Удивилась Ида.
    -- Минуточку терпения! Сейчас сама поймешь!
    Эмилия открыла дверь  и пропустила  Иду вперед.  Та, сделав первый шаг, в испуге отпрянула назад - из угла на нее смотрела  невиданной красоты девочка,  как две капли воды похожая на Эмилию,  чинно восседавшая в кресле. Она была одета в  белое  шелковое платье  с  оборками,  украшенное кружевами и  разноцветными ленточками,  в летнюю  соломенную  шляпку с букетиками полевых цветов,  из-под которой  струились  золотистые локоны, рассыпанные в художественном беспорядке по ее плечикам.  На ногах у странной девочки  красовались белые шелковые чулочки и такого  же цвета туфельки. Она напоминала  настоящую принцессу, которую Ида видела  лишь в книжках и кино.
    -- Ага! Я так и знала, что и тебя напугает  моя Матильда! Все мои знакомые, столкнувшись с этим зрелищем впервые, ни разу не остались спокойными или равнодушными! Видишь, какой эффект она производит на неподготовленного человека? - Засмеялась Эмилия. - Проходи, не бойся! Она неживая!
    -- Так это кукла?! –  Удивилась Ида. -  Я подумала, что  в кресле  сидит настоящая живая  девочка.   Она же  с тебя ростом!   И внешне  вылитая ты!
    -- Когда-то она была намного  выше меня, пока я не выросла.  Матильду мне подарил папа на мой пятый год рождения. С тех пор я с ней и не расстаюсь. Она -  мой ангел-хранитель. Знаешь, одежда, что на ней, когда-то принадлежала мне.  Ее наряды так износились за многие годы и переезды, что мне  пришлось  переодеть ее в мои платья, из которых я выросла, чтобы она не выглядела оборванкой. Я с ней никогда не расстаюсь, потому что это папин подарок. Матильду он где-то специально для меня заказывал и очень надеялся, что когда я вырасту,  и у меня появятся свои дети, я им передам по наследству это странное сокровище, так же как рояль и книги.
    -- Эми, она, правда, на человека очень похожа! Тебя не пугает ее присутствие? Я слышала, что куклы по ночам оживают и могут навредить  своим хозяевам.
    -- Ида, я этого не боюсь. Она для меня и так живая. Перед сном я с ней всегда разговариваю, как когда-то разговаривала с папой. Рассказываю ей о своих приключениях, страхах и мечтах, и мне кажется, что она мне отвечает папиным голосом. Представляешь? Я четко слышу даже его интонации, хотя и знаю, что  его нет рядом. «Эмилия, девочка моя, какая новая блажь пришла в твою светлую головку? А ну хватит хлюпать носиком – ты же самый чудесный и достойный  представитель нашего  рода! И ты обязательно справишься со всеми трудностями – надо лишь подтянуться и выпрямить спинку!»  Я лишь после таких слов спокойно засыпаю. Не думай, что я сумасшедшая, ладно?
    Ида согласно кивнула головой и с интересом стала разглядывать  комнату  Эмилии. Такое количество красивых кукол  разного размера  и даже разных национальностей она  видела лишь в магазинах. У нее  тоже  в детстве  были куклы, правда,  в основном тряпичные, сшитые матерью из цветных лоскутов, которыми она изредка играла. Но, начав посещать школу, она их уничтожила без особой жалости, поэтому присутствие в комнате взрослой девочки такого изобилия игрушек очень ее удивило, как и непонятные переживания подруги.
    Кроме игрушек  в комнате стоял еще письменный стол с зеленой настольной лампой, на стене висели массивные книжные полки с учебниками и  любимыми художественными произведениями Эмилии, старинный платяной шкаф,  узкая кровать, накрытая  красивым покрывалом, и пара стульев. Гармонию  этого интерьера завершали шторы  на окнах под цвет покрывала, через которые пробивался мягкий и неназойливый свет.  Небольшая  комната  была настолько уютной, что Ида не смогла сдержать  завистливого вздоха  –  даже в ее вымышленном мире, несмотря на ее богатую фантазию,  комната с табличкой  «Мое царство» выглядела менее уютной, чем эта. Острый приступ желания остаться здесь навсегда, занять место Эмилии, присвоить ее бабушку и маму, книжки, рояль и даже большую Матильду так напугали  Иду, что она в изнеможении опустилась в кресло.
    -- Ида,  у тебя  испортилось настроение? Тебе показалось, что ты попала прямиком в царство инфанты? – Отреагировала  мгновенно Эмилия.
   -- В царство кого?
   -- Инфанты! –  Поняв, что Ида не знает значение этого слова, пояснила. - Инфанта - в переводе с испанского языка - ребенок. Глядя на мою комнату, у тебя, наверное, создалось впечатление, что ты попала в апартаменты не девушки, а великовозрастного дитяти.
    -- Да я вообще об этом не думала. У тебя здесь очень  красиво. Но зачем тебе столько кукол? Ты ими играешь или для памяти держишь?
    -- Признаюсь лишь тебе, подружка, - играю! И с большим удовольствием! Мама с бабушкой надо мной смеются, а я не могу остановиться. Мне кажется, что если я перестану этим заниматься, то мгновенно вырасту и  превращусь в скучную взрослую женщину, а  мне  этого не хочется! Мне почему-то страшно взрослеть. А тебе?
    -- Я об этом никогда не думала, - удивилась Ида. - Но я  не вижу в этом ничего страшного.    Все люди  рано или поздно  взрослеют. Повзрослеем и мы.
    -- Вот эта  неизбежность меня и пугает! Знаешь, в детстве на каждый день моего рождения папа измерял мой рост и отмечал его карандашом на кухонной двери. Это происходило в присутствии  гостей, и они радовались и удивлялись, как быстро я расту.  Меня же всегда одолевал мучительный страх, что когда я стану такой же большой, как они, то папа не сможет носить меня на руках, что я обязательно столкнусь с какой-то страшной опасностью, и меня некому будет  защитить, потому что все, кто меня любит, к тому  времени умрут. Как, например, мой дедушка. Знаешь, Ида, - скрывая волнение, призналась Эмилия, -  когда у меня начала расти грудь, я была  в истерике и ненавидела себя до такой степени, что  просила родителей отвезти меня  в больницу, чтобы ее там отрезали. Представляешь, какой надо  быть идиоткой?!  Лишь папа смог меня успокоить и вдохновить. Он  показывал мне картины разных художников, которые воспевали красоту  женщины, ее грудь и прекрасное тело. Ему я и поверила. Но все равно завидую мальчишкам, потому что  у них ничего этого нет - ни груди, ни месячных,  они не рожают детей и ведут себя, как им заблагорассудится.
    --Зачем ты забиваешь себе голову такими странными мыслями? – Испугалась Ида откровений подруги. - Чем быстрее вырастим, тем быстрее станем самостоятельными и свободными от родителей!
    -- В том то и дело, что я не хочу быть от них свободной! Я их очень люблю и скучаю по ним даже на уроках, - смутилась  девочка. - Ида, ты  младше меня на три месяца, но рассуждаешь, как умудренный опытом человек. Как тебе это удается? Ты и чувствуешь так же, как и говоришь? Или говоришь одно, чувствуешь совсем другое, а делаешь третье?
    Ида не знала, что ответить.  Она играла роль  взрослой каждый раз, попадая в свой   вымышленный мир, в котором ее реальная жизнь исчезала мгновенно, как легкое марево при восходе солнца, и кроме приятных чувств от этого перевоплощения она ничего не испытывала. Правда, у нее еще не сложилось четкого понимания того, какой должна  быть взрослая женщина, как она должна выглядеть и чем  заниматься, но даже тех разрозненных  представлений, которыми она располагала,  было достаточно, чтобы хотеть ею быть.  Правда, открыв утром глаза, она без сожаления снова превращалась в  пятнадцатилетнюю девочку, за которую настоящие взрослые несли ответственность,  кормили, поили, одевали и решали все ее жизненные проблемы. Это было очень удобно, и лишь  иногда  тяготило. Однако Ида не осмелилась признаться Эмилии, что  ужас перед будущим иногда испытывает и она сама, что именно этот ужас еще острее развивает  ее склонность к фантазированию и стремление прятаться  в нем от жизни и людей при малейших неприятностях. Рассказывать кому-либо о подобных переживаниях она не хотела, ибо  привыкла  оберегать свой внутренний мир от постороннего  вмешательства,  словно мудрый  правитель границы своего государства.
    -- Я не знаю, как это у меня получается. Разве можно рассказывать кому попало о том, что думаешь или  чувствуешь на самом деле? Мне кажется, это неправильно. Так делают лишь слабые и безвольные люди.
    -- Ты права, – округлив от удивления глаза, согласилась Эмилия. - Я - самый слабый и самый безвольный человек на свете, поэтому всегда выкладываю на всеобщее обозрение все, что у меня на душе! Я, наверное, ненормальная, – засмеялась девочка и протянула Иде  аккуратный сверточек. - Возьми, здесь очень удобные прокладки для «трудных» дней, с ними   ты никогда не испачкаешь платье!
    -- Почему я должна его испачкать? Я аккуратная, – изумилась новой информации Ида.
    -- Да потому, что марлевые и ватные прокладки,  не удерживаются в нужном месте, когда ты двигаешься. Не успеешь сесть, а некрасивое пятно мгновенно окажется  на платье. Если мальчишки  заметят, то засмеют. Эти  помогут тебе избежать подобных неприятностей. Ладно, идем доедать торт, а то он такой вкусный, что, боюсь, нам не достанется.
    Проходя мимо гостиной и задержавшись взглядом на инсталляции  со странными башмачками,  Ида не удержалась от любопытства.
   -- Эми, а почему эти балетки  висят  в раме? Они принадлежат твоей кукле Матильде?
    -- Ты эти имеешь в виду? – Эмилия подошла к стене и осторожно сняла с гвоздика атласные туфельки с ленточками. -  Нет, это мамины пуанты. Она в них танцевала, когда работала в театре оперы и балета в Ленинграде.
    -- Так твоя мама артистка?! – Не поверила своим ушам Ида, потому что ей, как и многим детям ее возраста, люди этой профессии казались пришельцами из другой планеты, а она только что сидела с ними за одним столом и не заметила  особого отличия от обычных представителей человеческого рода.
    --  В какой-то степени – да, артистка. Но я тебя разочарую - мама не та популярная артистка, которая снимается в кино. Она – балерина, танцовщица, которая с помощью танца  передает содержание того или иного художественного произведения. Ты когда-нибудь была в  театре оперы и балета?
    -- Нет, не была, но слышала и читала, что они есть в больших городах. Когда вырасту и попаду в один из них, обязательно схожу! А почему эти балетки так странно называются? В них, наверное, неудобно  ходить, хотя они очень красивые.   Такие обычно куклам шьют.
    --  А в них и не ходят - в них  танцуют. Потрогай.  Чувствуешь, какие жесткие у них носочки?
    Ида вертела в руках туфельки и удивлялась тому, насколько необычно и странно, с точки зрения ее представлений о женской обуви,  они устроены. В комнату заглянула Эрика.
    -- Заинтересовалась моими пуантами, Ида?  Их редко можно увидеть в обычном доме, а тем более подержать в руках. Правда, они красивые?
    -- Мама, расскажи Иде, чем они отличаются от обычных женских туфель, а то я  не смогу так интересно, как ты, - попросила Эмилия.
   -- Да, собственно, и рассказывать нечего. У них короткая история.  Пуанты изобрели в начале ХIХ века итальянцы, а само слово происходит от французского словосочетания  surlespointes, что означает танцевать на кончиках пальцев. Как утверждают историки, моду на них ввела жена Наполеона  Жозефина. Для того, чтобы легче было танцевать именно на кончиках пальцев, носок пуант набивают мешковиной и заливают гипсом. Мастера делают их всегда вручную. Это дает балерине возможность максимально точно подогнать их под особенности своих стоп и потом долго удерживаться на одних пальчиках во время представления. Правда, эти красивые туфельки, как и сами танцы, очень уродуют ножки балерины.
    -- А вы  больше не танцуете? – Робко спросила Ида, не поднимая глаз.
   -- Нет, не танцую. Ушла из театра вскоре после рождения Эмилии. Век балерины, к сожалению, очень недолог. А эти пуанты я оставила  на память о своей работе в театре и самых лучших временах моей молодости. Вот так-то, мои девочки! Все хорошее, к сожалению, заканчивается быстро и неожиданно, поэтому берегите приятные моменты как можно дольше!  Идемте чаевничать дальше?
    Эмилия повесила пуанты на место, и, когда Эрика  ушла на кухню, шепнула Иде:
    -- Для мамы театр - больная тема! Она о нем не может говорить без слез. Очень по нему скучает и по той жизни, которая была у нас  в Ленинграде. Знаешь, после каждого спектакля у нее всегда  было полно цветов, поклонников, поздравлений! Папа так гордился ею и так  ревновал, что мне даже завидно было. Я думала, что когда вырасту, тоже стану известной балериной, но и мне пришлось бросить балет  после ареста папы.
    -- Так и ты умеешь танцевать на кончиках пальцев?! – Изумилась Ида.
    -- Ну да! Я с четырех лет посещала  школу русского балета, где  училась  и моя мама!
    -- Как тебе повезло! Это же так, наверное, интересно!
    -- Ничего подобного! Я со слезами на глазах туда ходила. Ноги, руки, все тело болело после занятий! Ничего лишнего не съешь, времени ни на что не хватало и с подругами на улице не побегаешь, потому что уроки еще учить надо. Я так уставала, что даже в школе хорошо учиться не могла. У меня до сих пор, как ты заметила, проблемы с точными науками.
    Доедая торт, Ида теперь совершенно другими глазами смотрела на мать и бабушку Эмилии. Она лишь сейчас обратила внимание на то, как  сильно эти женщины отличаются от ее матери и других соседей. Отсутствие опыта  общения с людьми другой культуры и менталитета  не позволило ей понять, в чем  эти отличия заключаются, поэтому с наивностью провинциалки она отмечала лишь то, что задевало ее глубинные детские комплексы, - внешнюю красоту, манеру говорить, одеваться и держаться на публике.
    Эрика преподавала в музыкальном училище и была настолько красива, изящна и привлекательна, что у Иды захватывало дух, когда она на нее смотрела, и ей не трудно было догадаться, чьи гены унаследовала ее подруга. Но если Эмилия привлекала взоры окружающих людей своей молодостью, яркостью, непосредственностью и подростковой пассионарностью, то ее мать – пережитым прошлым опытом, внутренней сдержанностью и тайной, скрывающейся в каждой ее лицевой морщинке, в уголках губ и чуть прищуренных внимательных глазах, подернутых, словно дымкой, глубокой и непреходящей грустью, даже когда она смеялась. Наверное, эта умная женщина знала о своем совершенстве и достойно несла его на своих хрупких плечах, не нанося  ущерба самолюбию других. Наверное, неоднократно ловила на себе восхищенные взгляды  мужчин, но в ней и намека не было на манерность, притворство или капризность, присущих  большинству  примитивных и необразованных женщин, обладающих  яркой внешностью.
    Бабушка Эмилии – Клара Львовна – несмотря на свои семьдесят с лишним  лет, тоже была по-своему красивой и мало похожей на еле передвигающихся старушек ее возраста. Она носила красивую  короткую стрижку, строгие платья с кружевными воротничками, очки и никогда не расставалась с зонтиком от солнца, белыми перчатками и книжкой для чтения, даже  отправляясь на работу в кинотеатр, где  служила администратором.  В выходные дни перед вечерними сеансами, когда народу было особенно много, она играла  в холле на пианино модные в те времена вальсы, танго и классические музыкальные произведения.  Публика всегда щедро одаривала ее аплодисментами и  цветами, но даже такая популярность не оказывала особого влияния на ее сдержанное  и чуть горделивое поведение. Она благодарно кланялась, приложив правую руку к сердцу, и тихо  устраивалась на своем стульчике у входа, как только раздавался третий звонок, приглашающий посетителей занять свои места в зрительном зале. Никто и не догадывался, что странно одетая бабуся в совершенстве владеет тремя иностранными языками,  прекрасно знает мировую литературу и историю искусств, которую не так давно преподавала в Ленинградском университете до ареста сына. Однако испытания, выпавшие на  долю их семьи, ее не сломили, и она сохранила способность надеяться на лучшее, тихо радоваться жизни и удивляться всему, что ее окружало.
    Родные   Эмилии, как и она сама,   в этом пыльном и жарком казахском захолустье действительно  сильно выделялись из толпы местных жителей не только внешностью, манерой одеваться и говорить, но и врожденными качествами - благородством, достоинством, спокойствием, прямой осанкой и даже мышлением.  Они не  стремились, как местные охотники за дешевизной, делать заготовки на зиму, не таскали на плечах дыни, арбузы и фрукты в больших количествах,  не торговались до хрипоты с местными продавцами, и, казалось,  даже не потели  в чудовищную жару. Торговцы на рынке относились к ним с особым почтением, и сами снижали цены на  продукты, выбирая для них самое лучшее из того, что  было.
    Иде очень  понравилось быть в гостях  у Эмилии, и она пожалела, что не заходила к ним раньше. Она  многое узнала о подруге и ее родных, многому за это короткое время научилась, даже сама того не осознавая, и  с сожалением думала, что рано или поздно ей придется покинуть этот рай и вернуться домой.
    Громкий голос на улице,  звавший ее по имени, прервал веселую беседу за столом.
    -- Идочка, тебя, кажется, мама зовет, - встревожилась Клара Львовна.- Наверное, ты ей срочно понадобилась.
    -- Да, я слышу, - поднимаясь из-за стола, вздохнула Ида. -  Спасибо  за угощения и приятные слова! Мне было у вас хорошо. До свидания! Я пойду, а то мама действительно меня потеряла.
    -- Я тебе провожу, – подхватилась и Эмилия, и, когда они оказались на улице, тревожно спросила. - Тебя дома ругать не будут?
    -- Нет, не будут, - уверенно ответила Ида, зная, что не позволит матери этого сделать.
    Александра стояла у калитки дома в грязном фартуке, с растрепанными волосами, в воинственной позе, пронзая дочь испепеляющим взглядом, слишком медленно преодолевающую расстояние между ними. Издали она напоминала взлохмаченную  большую птицу, которую кто-то здорово потрепал.   
    -- Ты куда так надолго пропала? У тебя что -  дел дома нет?! Так я… – Но, взглянув в лицо дочери, закончить фразу не осмелилась –  та припечатала ее таким новым взглядом, что ей стало не по себе.
    -- Ты почему на всю улицу кричишь? Лучше бы грязный фартук сменила, а то смотреть на тебя противно, – выпалила Ида и направилась в свою комнату делать уроки,  оставив растерянную мать на улице.
    Через пару минут Александра, настроившись на скандал, заглянула в комнату дочери.
    -- Ида, почему грубишь матери? Тебе мой фартук не нравится? Так попробуй сама походить в нем целыми днями среди горшков! Что это за барские замашки? Ты палец о палец  не ударишь, чтобы мне помочь! Поднимай свой зад и пойдем на рынок! Сейчас конец дня, и продукты  распродают за копейки!  Вставай, а то я одна   весь  груз не дотащу – не ломовая лошадь! Можно подумать, что я для себя стараюсь, - глядя на мрачное лицо дочери, оправдывалась Александра.
    Ида была послушной – так было удобнее, поэтому лениво  поднялась из-за стола и безропотно отправилась вслед за матерью, хотя ей до рвоты были ненавистны эти обязательные  совместные походы на рынок. И для этого у нее были серьезные причины.  Не признаваясь самой себе, Ида очень стеснялась свою мать. Ей не нравилось, как та одевается и выглядит и как ведет себя на людях.  Александра, действительно, была настоящим «рыночным» асом и до белой пены на губах сражалась с продавцами за каждую лишнюю копейку и каждый дополнительный грамм овощей или фруктов.  В такие моменты Ида испытывала  острое чувство унижения и стыда за нее,  тем более  что в этом многолюдном месте, как назло, всегда  встречались и одноклассники, которые становились невольными свидетелями жадности ее матери.   Она готова была провалиться сквозь землю, навсегда отречься от родителей и уйти от них куда глаза глядят, лишь бы оказаться подальше от  этого грязного места, называемого рынком, где она чувствовала себя так, словно ее привязали  к позорному столбу для всеобщего обозрения.  Однако вместо бегства, она просто отходила в сторону и  с отвращением наблюдала, как мать ссорится с продавцом и старается положить на весы лишний помидор, за который раздраженный казах хватался с такой яростью, словно от  него  зависела  его  жизнь.
    -- Мама, ну почему ты с торговцами все время ругаешься? – Возмущалась Ида. - Неужели нельзя спокойно купить продукты и уйти, как все нормальные люди? Стыдно!
    -- С каких это пор ты стала меня стыдиться?! С каких  пор стала считать  меня ненормальной и недостойной уважения? – Брызгала слюной  Александра. - Наверное, с тех пор, как с этими аристократами подружилась? Так знай, что они никогда не будут считать тебя ровней! Они всегда презирали и будут презирать простой народ лишь потому, что во время революции он отнял у них все   привилегии  и установил справедливость!
    -- Мама, причем здесь аристократы? Причем здесь революция? Я просто попросила тебя не ругаться с торговцами! – Вяло защищалась Ида, жалея, что затеяла  разговор.
    -- Рынок, дорогая моя, для того и существует, чтобы торговаться! С какой стати я буду переплачивать, если можно купить те же продукты за меньшую цену?! Ты же знаешь, что  мы с твоим отцом деньги не печатаем, а зарабатываем!
    Когда они, нагруженные сумками и мешками, изможденные пылью, жарой и тяжестью добрались, наконец,  до дома,  Ида  вздохнула с облегчением.  «Слава богу, что на этот раз никто из знакомых не встретился», - пронеслось в голове, и она села за уроки. Однако мать не собиралась оставлять ее в покое. Бросив на кухне поклажу, она быстро сняла платье и лифчик, схватила полотенце и, прикрыв руками обнаженную грудь, попросила:
    -- Ида, протри мне, пожалуйста, спину, а то она мокрая от пота. Не дай бог, протянет на сквозняке, тогда я вообще двигаться не смогу.
    -- Да ты бы лучше ополоснулась во дворе! Там же вода в тазиках уже нагрелась до кипятка, - предложила Ида, огорчаясь, что и на этот раз  не удастся избежать неприятного ритуала, которым всегда заканчивались их походы на рынок в летний период.
    -- Я это сделаю перед сном. Все равно буду носиться туда-сюда в душной кухне и снова вспотею. Протри. Тебе   трудно?
    Иде было не трудно. Ей было противно. Она обреченно взяла полотенце и стала протирать  спину матери,  наблюдая за тем, как из-под полотенца появляются сероватого цвета катышки то ли грязи, то ли кожи. К тому же растертое докрасна тело издавало неприятный сладковато-приторный  запах, который проникал в ноздри и вызывал непреодолимое чувство брезгливости не только к матери, но и  к человеческой плоти вообще.
    -- Ида, у меня там грязь со спины скатывается или шкура, как у ломовой лошади от непосильной работы?
    -- Не знаю, но что-то скатывается. Тебе, наверное, надо чаще в баню ходить, - советовала Ида, содрогаясь от еле сдерживаемого рвотного спазма и чувства вины перед матерью. В такие моменты ей часто казалось, что она - плохая и неблагодарная дочь, и что подобных чувств не переживает никто к своим матерям, кроме нее.
    По причине  незрелого возраста, Ида еще не могла понять сложную природу своих странных переживаний, хотя они ее  беспокоили каждый раз, когда она выполняла такую просьбу матери.  Следуя своей привычке не забивать себе голову неприятными мыслями, она, протирая матери спину, старалась отключить все органы чувств. Однако на протяжении многих лет, выполняя этот ритуал, Ида со страхом отмечала все возрастающее отвращение к матери, которое так прочно закрепилось в  подсознании, что она  не могла от него избавиться до самой ее смерти. Иду  беспокоили эти чувства, пугали, но она считала, что дело не в ней, а в матери, пренебрегающей гигиеной, и злилась на нее еще больше.
    Ида не ведала,  что  чувство брезгливости, которое  она испытывала к самому близкому на земле человеку, на самом деле было всего лишь естественной реакцией homo sapiens на неприятный раздражитель, связанный с инстинктом самосохранения; что брезгливость присутствует в психике человека задолго до появления  разума, включается автоматически, независимо от силы  любви, ненависти или степени родства, и его переживают не только люди, но и животные. Если бы Ида об этом знала,  может, пересмотрела бы свое отношение не только к матери, но и людям вообще. Может, поняв биологическую природу брезгливости, она была бы гораздо счастливее, чем оказалась. Но в школе об этом не говорили, догадаться самостоятельно она не могла, а обсудить с кем-нибудь угнетающие душу переживания, казавшиеся  преступными, ей и в голову не приходило.
    В свои пятнадцать лет Ида по наивности полагала, что носителями неприятных запахов являются лишь представители  низших социальных слоев общества. Люди же «белой кости»,  например, как мать и бабушка Эмилии, подобным никогда не страдают, и ей хотелось принадлежать именно к той категории избранных.
    Протерев матери спину, Ида тщательно вымыла руки и в расстроенных чувствах упала на кровать. От скуки она пристально разглядывала свое жилище и сравнивала его с Эмилиным, но это сравнение было не в ее пользу. Ида словно увидела его впервые, словно неожиданно прозрела. До недавнего времени она никогда не обращала внимания на то, что ее окружает в родительском доме. Ей было все равно, какая в нем мебель, красиво или безобразно он обустроен, и она никогда не задавалась вопросом -   уютно в нем или нет.
    Ида не была исключением. Многие дети до поры до времени не придают значения окружающим их предметам, остро реагируя лишь на психологическую атмосферу в доме, и лишь в подростковом возрасте начинают задумываться о материальной, эстетической и нравственной стороне жизни  семьи, сравнивая ее с жизнью своих сверстников. Если она оказывается менее благополучной  во всех смыслах, то они начинают остро переживать комплекс неполноценности и обвинять родителей в несостоятельности, считая их неудачниками.
    После квартиры Эмилии их дом показался ей настолько убогим, морально устаревшим, почти деревенским, что Ида чуть не расплакалась от досады и смутного стыда за себя и родителей, и  ей захотелось немедленно вернуться в золотистый рай Винтеров,  чтобы остаться там навсегда. Но жилье, как и родителей,  не выбирают, поэтому ей пришлось смириться с тем, что  было.
    Ида еще раз окинула взглядом комнату, полным отчаяния, упала на кровать и накрыла голову подушкой, чтобы ничего не видеть и не слышать – она чувствовала себя ущербной, неполноценной, почти нищей, и в этом винила  родителей и их «не аристократическое» происхождение. Ида мысленно задавалась недетским вопросом – почему таким, как Эмилия, дается все, а ей  ничего из того, чего  она  так остро желала? Правда,  эти желания возникли недавно и были весьма мучительными и странными: она хотела занять  место Эмилии,  быть ею, пользоваться ее вещами, книгами, роялем,  куклами и никогда не видеть своего отражения в зеркале.
    Однако Ида, как и все подростки, была слишком категорична в своих желаниях и суждениях и не умела ценить то, чем обладала. Их дом и его благоустройство хоть и не отличались изысканностью и хорошим вкусом хозяев, но, благодаря усилиям матери, в нем все выглядело   добротно, зажиточно и по-своему уютно.  Александра была рукодельницей и многое  делала своими руками, поэтому  тюль на окнах,  салфетки на комоде, накидки на подушках,  скатерть на столе в гостиной были связаны ею крючком в свободное от кухни время, и это очень украшало их быт.  Даже платья она шила сама для себя и дочери, а также простые рубашки для мужа и костюмчики для сына, что очень экономило бюджет. Однако самым любимым ее изделием были  фартуки,  сконструированные из старых изношенных платьев, которые она не снимала целыми днями, и ее близким  казалось, что она в них и родилась. Фартуки были многофункциональными: они служили Александре и тряпкой для рук, и «прихваткой» для кастрюль, и носовым платком, поэтому почти всегда казались грязными. Это очень расстраивало Иду, и она злилась на мать, не понимая, что все в их доме держится на  ее хрупких плечах.
    И, правда, одному Богу было известно, как Александра  успевала ухаживать за мужем, который поздно возвращался с работы, ужинал и сразу брался за газету, не предлагая никакой помощи жене, за детьми,  за порядком в доме, во дворе и на улице. Она позже всех ложилась спать и раньше всех поднималась с постели. Именно поэтому в комнатах всегда было чисто и опрятно, а из кухни вкусно пахло  едой,  пирогами, хлебом  и сухофруктами. Возвращаясь из школы, Ида уже за несколько кварталов  с удовольствием вдыхала аппетитные запахи родительского дома, предвкушая сытный   обед, никогда не задаваясь вопросом, как  матери в одиночку удается справляться с массой домашних дел, и ее никогда не посещало желание помочь ей по хозяйству.   С одной стороны, ей мешали патологическая лень и эгоизм, свойственные ей с рождения, а с другой – она искренне полагала, что порядок в доме, кухня, стирка, глажка белья и прочие ежедневные мелочи –  святая обязанность всех матерей на свете, которую они выполняют с радостью, поэтому в помощи не нуждаются. У нее была своя святая  обязанность – хорошо учиться в школе и быть послушной,  что она и делала, не доставляя никаких хлопот ни учителям, ни родителям.
    Ида не догадывалась, что лишь благодаря неуемной активности матери, семья никогда не испытывали особого материального недостатка, несмотря на то, что отец работал один, и его зарплаты с трудом хватало на жизнь. Кухня и кладовки в их доме были заставлены банками с вареньем, соленьем, крупами, солью, сахаром и мукой на случай голода или дефицита продуктов. В весенние и летние месяцы, когда на рынках появлялось изобилие зелени, овощей и фруктов, Александра превращалась в неутомимого охотника за дешевизной.  Купив за копейки третьесортные овощи и фрукты, она  легко превращала их в чудеса кулинарии. За день женщина успевала сделать на рынок не одну ходку, чтобы закупить всего впрок и законсервировать, засолить и засушить как можно больше всего того, что можно съесть зимой, лишь изредка привлекая к этому и дочь в качестве дополнительного помощника.
    Ида убрала с головы  подушку, еще раз окинула ненавидящим взглядом свое жилище, и вдруг ее лицо озарила радостная улыбка, которая возникает обычно у ребенка, получившего, наконец,  вожделенную игрушку.   Она  обнаружила предмет,  которого не было в квартире Эмилии и которым можно и нужно было гордиться,  -   телефон! Да, в их доме был самый настоящий стационарный телефон - большая редкость в те годы, и по нему можно было звонить куда угодно! Его  установили после того, как отец занял должность начальника связи на почте. Ида почти никогда им не пользовалась – не было надобности. Она   лишь изредка поднимала трубку, когда звонили отцу или матери. Однако  наличие этого аппарата, неожиданное осознание его высокой социальной значимости немного приглушили острую зависть к Эмилии, подняло  самооценку и принесло облегчение.


                ГЛАВА  ТРЕТЬЯ

    Время летело быстро. Девочки заканчивали седьмой класс и готовились к выпускным экзаменам.  Ида много времени проводила у Эмилии, помогая  ей разобраться в  математике и физике. Сама она в этих предметах чувствовала себя, как рыба в воде, и удивлялась тому, что ее подруге оказались не под силу даже самые простые темы и задачи. Она терпеливо объясняла ей правила по математике и физике, но Эмилия с хитроватой улыбкой    твердила:
    -- Ида, ты напрасно тратишь на меня время. Я в точных дисциплинах ну ни бум-бум! Даже понять не могу, почему для меня это сложно! Я ведь не тупая! Когда ты объясняешь мне правила, формулы, алгоритмы решения задач, моя голова почему-то отключается, и я начинаю бояться, что забуду   даже то, что знаю, как только вытяну билет.
    -- Эмилия,  ты все поймешь и нормально сдашь экзамены, если настроишься! Тут ничего сложного нет! Постарайся меня слышать, когда я объясняю, а то мне кажется, что ты в это время витаешь  в облаках!
    -- Да, витаю, – призналась Эмилия. - Знаешь,  последнее время я часто думаю о мальчике из десятого класса – Славке Гордоне. Помнишь его?
   -- Я его вообще не знаю и знать не хочу,  – удивилась Ида несвоевременным мыслям подруги. – Давай лучше думать об экзаменах! О мальчиках после  подумаешь! Ты же комсомолка!
    -- А вот и нет! Я – не комсомолка. Меня туда  не приняли, потому что я - дочь врага народа, хотя прямо мне об этом и не сказали! А Саша мне действительно  очень нравится! Такой красивый, голубоглазый, высокий и спортивный мальчик, что просто дух захватывает! Я, кажется, тоже ему нравлюсь, но он стесняется ко мне подойти. Вроде уже взрослый, а такой робкий, - засмеялась Эмилия. - Я его часто вижу в музыкальном училище, когда прихожу к маме. Как ты думаешь, он когда-нибудь решиться пригласить меня в кино?
    -- Когда-нибудь решится, если ты не останешься на второй год в седьмом классе, – передернула плечами Ида. - Давай лучше учить билеты, а то ты отвлекаешься на всякую ерунду и действительно опозоришься на всю школу, если завалишь экзамены.
    Эмилия не подозревала, что  разговоры на посторонние темы и демонстрация своего невежества в области математики и физики наносили ущерб ее  совершенству,  сложившемуся в сознании Иды, искренне полагающей, что без знания этих предметов человек не имеет права считаться полноценным или равным ей, если даже невероятно красив.  Музыка, литература, искусство, живопись и все то, в чем  хорошо разбиралась Эмилия, казались ей блажью  богатых людей, пустым увлечением, не имеющих  никакого практического смысла.
    Обнаружив в развитии Эмилии довольно существенный «изъян», Ида уже не скрывала своего превосходства, охлаждения и пренебрежения к той, которой завидовала и  восхищалась. Теперь она выжидала лишь удачного момента, чтобы  взять реванш и показать гордячке, чего та на самом деле стоит, несмотря на свое высокое происхождение, фамилию, красоту и уютный дом с роялем.  Выпускные экзамены давали ей такую возможность – тут она могла проявить себя так же виртуозно, как Эмилия за дорогим инструментом, исполняя сонаты Бетховена.
    Если бы Иду спросили, какова  истинная причина ее  резкого охлаждения  к Эмилии, она вряд ли смогла  бы вразумительно ответить, так как не до конца понимала ее  и сама.   Она бы ни за что не призналась, что  именно наличие телефона в их квартире сыграло в этом немаловажную роль. Стационарный телефон по тем временам  действительно был большой роскошью, доступной лишь людям, занимающим руководящие должности, которым по социальному статусу полагался такой аппарат для осуществления срочной связи с вышестоящим начальством. Своего отца Ида относила именно к такой категории людей, а значит, и себя тоже. Ощущение избранности  прибавило ей не только уверенности в себе, но и чувства превосходства над подругой, так как отец той был все-таки врагом народа, а значит и преступником. Ида никогда об этом не забывала, и тайная радость грела ей душу. К тому же она была искренне уверена, что в советской стране невинных людей в тюрьму не сажают,  значит, он действительно совершил предательство или серьезное государственное преступление в отличие от ее честного отца – коммуниста и начальника почты, которым она гордилась.
    Правда, ни Эмилия, ни члены ее семьи о сложных чувствах Иды не догадывались. Девочка им нравилась своей основательностью, серьезностью, аккуратностью, некоторой отрешенностью,  и они ее просто любили.
    -- Эрика Георгиевна, я забыла вам сказать, что у нас дома есть телефон. Если вам надо будет позвонить, вы  можете им воспользоваться, – не без гордости  сообщила Ида, находясь в очередной раз у Винтеров. - Нам его давно установили, когда папа занял должность начальника почты, чтобы люди могли с ним связаться в любое время суток, если возникнут какие-либо проблемы со связью.
    -- Спасибо, дорогая, но мы обычно пользуемся переговорным пунктом! Да и звонить нам особенно некому, разве что родственникам на праздники, - спокойно ответила Эрика. - К тому же это весьма дорогое удовольствие и вряд ли это понравится твоим родителям.
    Ида опешила. Она об этом не подумала, так как никогда никому не звонила по междугородней связи, но отступать было поздно, и она с меньшей настойчивостью все же предложила:
    -- Но если понадобится,  обязательно приходите! Наши дома   рядом находятся, а переговорный  пункт   в центре города! От нас  звонить удобнее!
    -- Хорошо, милая, обязательно воспользуемся вашим телефоном, если возникнет  необходимость, - вежливо ответила Эрика. 
    Но никто не приходил, не вспоминал о телефоне и никогда не выражал восторга по поводу того, что  именно в их квартире  установлен  чудо - аппарат,  словно это была какая-то заурядная вещица, словно он стоял в каждом доме! Столкнувшись с таким обидным безразличием к тому, чем она гордилась, Ида затаила   обиду на Винтеров, но виду  не подала, расценив его как пренебрежение к ней и ее семье.
   И все же психологическую точку в ее непростом отношении к  Эмилии  поставил, как ни странно, медосмотр, который они проходили после окончания седьмого класса. Это была обычная ежегодная процедура, и школьники ее не любили, даже если по этому поводу отменялись уроки. К тому же Ида подобных  комиссий панически боялась, так как  до умопомрачения стеснялась обнажаться в присутствии своих одноклассников,  насмешливо разглядывающих друг друга и друг друга поддразнивающих, чтобы скрыть  свою собственную неуверенность и закомплексованность. Да и  при виде  людей в белых халатах  у нее начиналась нервная лихорадка, ибо с раннего детства она слышала рассказы матери о том, что по их вине погиб ее брат Алеша.
    Однако в тот день ей повезло: они с Эмилией  немного отстали от одноклассников и последними вошли в кабинет врачей, где пахло лекарствами, спиртом, дезинфекцией и сладковатым потом, обычно возникающим в тесном помещении, где находилось множество обнаженных молодых тел.
    -- Девочки, опаздываете! Раздевайтесь за ширмой до трусиков и проходите к нам, – раздался женский голос из кабинета.- Ваши одноклассники  уже  прошли комиссию, остались только вы!
    Нервно поеживаясь, Ида и Эмилия быстро снимали с себя одежду. Взглянув боковым зрением на подругу, аккуратно  развешивающую на стуле платье,  шелковую комбинацию и такой же красивый лифчик, Ида растерялась.  Она вдруг поняла, что даже под страхом смерти не сможет раздеться в присутствии Эмилии, чтобы та не увидела ее простенького  нижнего  белья, сшитого руками матери. У всех ее одноклассников оно было таким, как и у нее, а то, что снимала с себя  Эмилия,  она видела впервые. Правда, от матери  она  слышать, что существует  шелковое нижнее белье, что оно очень дорогое, и что его носят лишь состоятельные жены больших чиновников да представители дворянского рода.
    Эмилия, заметив  растерянность подруги, видно, догадалась, что происходит в душе той, и мгновенно отреагировала:
    -- Ида, пожалуйста, не обращай внимания на это старье! Я донашиваю мамины рубашки, лифчики и трусики. Она из них  выросла, денег на покупку новых не хватает, поэтому мы  экономим. На них  живого места  нет, и я каждый раз боюсь, что они с меня свалятся!  Твое белье не хуже, поверь мне! Раздевайся и пошли, а то мне одной неловко.
    -- Подожди одну минутку, я сниму рубашку, - упавшим голосом попросила Ида, и, пропустив Эмилию вперед, направилась  в кабинет.
    Она почти упиралась в худенькую обнаженную спину Эмилии с выступающими острыми позвонками, просвечивающимися через тонкую и безупречно чистую кожу.  Иде   давно хотелось увидеть  подругу обнаженной в бане или на водоеме, чтобы лучше ее разглядеть, чтобы найти хотя бы незначительный изъян в ее идеальном теле – родинку, уродливое пятно на коже или сыпь, но та не посещала подобные места. Теперь такая возможность ей представилась, и то, что открылось взору, совсем ее не обрадовало – кожа Эмилии была безупречной.
    Доктора измеряли их рост, вес, заглядывали в горло, уши и носы, выслушивали и выстукивали грудные клетки, щупали животы и что-то писали в своих бумагах.  Медицинские работники, проводившие  осмотр, на этот раз оказались более приветливыми и разговорчивыми, чем обычно.  Может,  причиной тому был конец их рабочего дня. Может, в этом  была повинна Эмилия, так как и они, глядя на нее,  не могли удержаться от  восхищения ее красотой.
    -- Ты очень хорошо развита и сформирована для своего возраста, - констатировала немолодая женщина, измеряя грудную клетку Эмилии. - Ну, надо же, как щедро одарила тебя природа, девочка! Наверное, первой пришла, когда Бог раздавал людям красоту?
    -- Ой, здесь, наверное, дело не только в щедрости Бога и природы, но и в усилиях самой красавицы. Ты, видно, с раннего детства танцами или спортом занимаешься? – Догадался седовласый хирург. - Такое идеальное тело можно приобрести лишь с помощью усиленных и длительных тренировок. Я прав?
    -- Не знаю,- смутилась Эмилия, виновато глядя на Иду. - Я балетом занималась до четырнадцати лет, а сейчас  ничем.
    -- Ну,  теперь понятно, откуда у тебя начинающийся лордоз шейного отдела позвоночника! Могут быть проблемы со здоровьем в будущем. На головную боль или головокружение не жалуешься?  Зарядку по утрам делаешь? Или балет бросила и забыла, что позвоночник теперь всю жизнь надо  поддерживать гимнастикой?
    -- Делаю. Мы с мамой занимаемся по утрам, хотя и не хочется, - призналась Эмилия.
    -- Вот и не останавливайся, а то проблем не оберешься. Профессиональные спортсмены и танцовщики в старости страдают болезнями суставов и позвоночника. Ничего не поделаешь – красота требует жертв. За все в жизни приходится платить, - сетовал доктор, с удовольствием ощупывая и осматривая Эмилию.
    Ида слушала, наблюдала за подругой, реакцией врачей и непроизвольно сравнивала себя с ней. На фоне ее смуглого тела белизна кожи Эмилии  казалась  ослепительнее снега. Эту белизну, свежесть, приятный аромат, всегда исходивший от подруги, не мешали ощущать даже специфические запахи медицинского кабинета. Он  напоминал Иде запах первых весенних тюльпанов, собранных в предгорьях их городка, – свежий, травяной, прохладный и волнующий. Ида непроизвольно понюхала на изгибе локтя  свою руку– нет, ее кожа пахла по-другому: чем-то теплым и солоноватым.
    А Эмилия, действительно, буквально заполонила собой все пространство кабинета  – ее длинные ноги, упругая молодая грудь, тонкая талия, узкие бедра, роскошные волосы, белозубая улыбка и жизненная сила, бьющая через край,  подавляли всех, кто в нем находился. Взрослым людям казалось, что избыток такой красоты, словно преступник, прокрался в тело девочки, завладел им без ее согласия, и волной цунами устремился наружу, сметая все на своем пути. Богатый жизненный опыт подсказывал им, что когда столько очарования  сосредотачивается в одном человеке, оно всегда становится для него источником чрезвычайной опасности и редко приносит  счастье. Плоть, пораженная «недугом» такого рода, может существовать на свете лишь с одной-единственной целью – быть принесенной в  жертву какой-то безумной и неуправляемой страсти, которая превратится в неизлечимую болезнь и разрушит до основания  не только самого человека, но и его идеальное тело.  Другим болезням оно редко бывает  подвержено, и в глазах обычных людей такая красота выглядит откровенным укором и вызывает непреодолимую зависть, агрессию и желание  или  завладеть ею  или уничтожить вместе с ее носителем.
     Ида, заглядевшись вместе со всеми на Эмилию,  не сразу услышала вопрос доктора, адресованный ей.
    -- Деточка, а месячные у тебя уже начались или задерживаются?
    --  Начались. Несколько месяцев назад. А почему вы об этом спрашиваете? – Смутилась Ида.
    -- Конечно же, не из праздного любопытства. Ты, дорогая, немножко отстаешь в развитии:  грудки  совсем маленькие для твоего возраста. А поздние месячные могут стать причиной эндокринных нарушений. Тебе надо следить за этим, деточка.
    У Иды  земля ушла из-под ног.  Доктор, сам того не желая, вдруг пробудил в ней  испепеляющее чувство стыда, ущербности и негодности, которые до этого момента дремали в ее подсознании, но никогда не прорывались наружу. Она знала, что все ее одноклассницы уже давным-давно носят лифчики, но это обстоятельство не особенно ее тревожило. Ида надеялась, что со временем и у нее вырастет такая же красивая грудь, как у Эмилии. Однако время шло, а та по-прежнему оставалась маленькой, поэтому слова доктора больно ранили ее в самое сердце. Ей некстати вспомнились и слова матери, сказанные   то ли в шутку, то ли всерьез:
    -- Ида, ну что ты  до сих пор у нас плоская, как доска? Твои сверстницы  давно  опередили тебя в развитии: и попки у них кругленькие, и грудь  хорошо сформировалась, а ты  застряла на одном месте – и не мальчик, но и не совсем девушка!
    Ида редко прислушивалась к словам матери, не придавала им особого значения, потому что та всегда ее критиковала, особенно когда была чем-то недовольна. Однако  Ида и предположить не могла, что отсутствие выпуклостей впереди является существенным недостатком, почти уродством, непонятной ей болезнью, что это заметят  посторонние люди и начнут задавать  страшные вопросы. Ида съежилась под беспощадным взглядом докторов и уже готовилась  расплакаться от обиды, но сдержанность и гордость не позволили ей проявить слабину – она лишь на время перестала дышать.
    -- Да ты не расстраивайся, девочка! Скоро не только догонишь своих подруг, но и перегонишь! – успокоила  женщина - терапевт,  заметив ее полуобморочное состояние. - Всему свое время! У каждого организма свой срок развития, и его торопить не надо, а то можно и навредить!
    Кроме недоразвитой груди врачи обнаружили у Иды  плоскостопие, сколиоз, нарушение гормонального  фона и искривление носовой перегородки. Из медицинского кабинета она вышла расстроенной и больной. Эмилия  пыталась  отвлечь ее от неприятных мыслей и поднять настроение, но Иду  раздражали утешительные слова,  и поднимали в ее сердце волну неконтролируемой ненависти ко всему миру.  Ей хотелось лишь одного – чтобы все вдруг умерли: и Эмилия, и родители,  наградившие ее таким уродливым телом, и люди в белых халатах, и она сама.
    -- Ида, не придавай значения дурацким диагнозам врачей! Маленькая грудь  лучше, чем большая, которая болтается впереди, как мешки с песком! Ты же не хочешь, чтобы она была такого размера, как у Кати Гуськовой? Она же страдает и от насмешек мальчишек, и от тяжести, которую вынуждена носить на себе, словно хомут! Вырастет и у тебя, не беспокойся!
    -- Эмилия, оставь меня в покое! Не говори ерунды! Ты никогда не будешь ни на моем месте, ни на месте Кати Гуськовой! Да и с чего ты взяла, что я переживаю по этому поводу? – Недобро ухмыльнулась Ида. -  В человеке главное - не внешность, а его мозги. У меня они в порядке, в отличие от некоторых!
    -- Да. Ты, как всегда, права, - вздохнула девочка, поняв намек  Иды.
    Они молчали всю дорогу к дому. Эмилия чувствовала себя виноватой за то, что у подруги маленькая грудь и белье из простой ткани, а Ида – униженной и оскорбленной до глубины души словами неосторожных докторов, сказанных  в присутствии красавицы Эмилии!
    -- Пока! – сухо попрощалась Ида, когда они поравнялись с домом  Винтеров.
    -- Ты сегодня придешь ко мне учить математику? – Робко спросила Эмилия.
    Ида, со свойственной подросткам жестокостью, проигнорировала вопрос  и быстрым шагом направилась прочь.
    Родителей дома не оказалось, и это обстоятельство  ее  обрадовало - она никого не хотела видеть. Закрыв на щеколду входную дверь, она торопливо сняла с себя  одежду и, преодолев внутреннее сопротивление и чувство стыда, обнаженной встала перед зеркалом, словно приготовилась к казни.
    До этого печального дня  Ида  была довольно равнодушна к своему телу. Она никогда не уделяла ему особого внимания,  и ей никогда не приходило  в голову,  что  оно может чем-то отличаться  от тел ее сверстников.  Руки, ноги и голова, которые она считала главными в конституции человека,  были на своих местах, и в них ничего отвратительного не наблюдалось. Успокоившись, Ида  с маниакальным пристрастием стала изучать и другие участки  своей плоти – кожу, грудь, подмышки, живот, паховую область, каждую выпуклость или изгиб. С чувством горькой обиды то ли на природу, то ли на родителей, Ида, словно инквизитор, рассматривала каждый изъян своей фигуры, одновременно прислушиваясь к своим внутренним ощущениям, которые давали понять,  - ее тело существовало отдельно от нее, у него была своя жизнь, и оно хотело не того, чего хотела она. Это открытие не только напугало Иду, но и возмутило.
     Пристально вглядываясь в своего зеркального двойника, Ида  пыталась обнаружить в нем хоть что-то притягательное,  восхитительное и поражающее воображение, как у Эмилии. Однако зеркало беспощадно отражало лишь ее недостатки – короткую шею,  короткие ноги с легкой кривизной, одно плечо чуть выше другого, шершавую кожу, чуть заметные темные волоски на руках и возле сосков и  действительно маленькую грудь, болезненную даже от легкого прикосновения.  Увиденное настолько  потрясало Иду, что ей впервые в жизни захотелось немедленно исчезнуть с лица земли. «Господи, и зачем они меня родили?! На кого из них я похожа?! С таким телом нельзя жить!» - Пронеслась отчаянная мысль, и она чуть не упала в обморок от осознания своего вопиющего несовершенства.
    Еще совсем недавно Ида почему-то верила, что, общаясь с Эмилией, обязательно превратится в такую же красавицу, что та каким-то чудесным образом  поделиться с ней избытком своего обаяния и красоты,  жизненной энергией и любовью к жизни, счастьем, которыми  была переполнена с утра до вечера. Находясь рядом с ней, Ида почти физически ощущала себя Эмилией или ее тенью,  но сейчас бескомпромиссное зеркало в одночасье разрушило все заблуждения, и ее сердце сжалось от ужаса, отвращения и отчаяния. Это было даже не отчаяние, а мазохистская уверенность, которая  надтреснутым голосом клинического садиста мстительно шептала ей на ухо: «Никогда ты не станешь  Эмилией! Никогда! Никогда! Ты приговорена к своей  плоти!»
    Ида, глядя с отвращением на свое обнаженное тело,  вдруг поняла степень глубины той бездны, которая разделяла ее с Эмилией, и ей стало горько от этого понимания.  Дело было не только в природной красоте  и  привлекательности подруги.  Мать оказалась права - Эмилия была продуктом совершенно  другого социального мира, в котором той посчастливилось родиться, и который сильно отличался от ее настоящего и вымышленного мира. Однако Ида догадалась, что и его было бы недостаточно, если бы  он не помогал Эмилии с раннего детства совершенствоваться, творить себя, свою плоть и всесторонне развиваться.
    Ида еще раз посмотрела на свое отражение в зеркале, и ее подростковое несовершенство снова вызвало у нее прилив горького отчаяния. Ей хотелось даже всплакнуть от досады, но холодок в сердце мешал дать волю  чувствам, поэтому она решительно отошла от стеклянного «садиста», натянула на себя белье, сшитое руками матери, оделась, откинула крючок с входной двери и села за учебники. Она пыталась сосредоточиться на математических формулах и задачах, однако ненависть и зависть застили глаза, и она даже на время утратила способность понимать содержание читаемого. Ида решила больше себя не травмировать, прекратить дружбу с Эмилией и даже не думать о ней, а тем более переживать по такому незначительному поводу как внешность.
    Однако все ее усилия оказались тщетными, ибо в привычных  фантазиях ее собственный образ  продолжал  сливаться с образом Эмилии, вызывая  страстную уверенность, что еще немного, еще чуть-чуть, и она увидит в зеркале на месте своего лица и фигуры вожделенный образ подруги. Однако, словно в насмешку, тут же появлялось и осознание смехотворности подобной надежды, которая становилось причиной ее трагического противостояния своим чувствам к Эмилии – она ее и любила и ненавидела одновременно. Такая амбивалентность сильно истощала ее душу, и она ни в чем не находила успокоения.
    Несколько дней Ида просидела дома, не выходя на улицу, чтобы не встретиться с Эмилией даже случайно, и усиленно готовилась к экзаменам. Эмилия тоже проявляла деликатность, надеясь, что подруга переживет очередной приступ враждебности и придет к ней сама, когда посчитает нужным, но та не приходила. Неизвестно, сколько бы длилось это отчуждение, если бы не трагический случай.
   Однажды  ранним утром вся семья Иды пробудилась от тревожного и громкого  стука в оконное стекло.
    -- Кто там? Что надо? – Испуганно спросила Александра, вглядываясь в очертания фигуры за окном.
    --  Александра Трофимовна,  это я – Эмилия! Пожалуйста, откройте!
    --  Господи, что тебе понадобилось в такую рань?!
    -- Пожалуйста, откройте! Бабушке очень плохо! Разрешите вызвать скорую помощь по вашему телефону!
    Услышав голос Эмилии, Ида кинулась открывать дверь, забыв  накинуть халат. «Ага!  Телефончик все-таки понадобился!», - Не успела позлорадствовать она, как в комнату в ночной пижаме, босиком  влетела  напуганная до смерти подруга. В первый момент Ида  ее даже не узнала, настолько та выглядела плохо -  словно состарилась лет на десять.
    -- Проходи в гостиную, там аппарат, - указала направление Ида, но, заметив, что у Эмилии  трясутся руки, и она не в состоянии набрать нужный номер, забрала трубку и сама  связалась с неотложкой. Когда на другом конце провода  раздался голос дежурной,  она передала ее  подруге.
    -- Помогите! Бабушке очень плохо! – Кричала в трубку Эмилия, не понимая, видно, вопросов дежурной. - С сердцем плохо! Упала в обморок! Шестнадцать! Нет, это мне шестнадцать, а бабушке семьдесят три! Адрес?! Улица Строителей, ЗЗ. Фамилия? Винтер! Пожалуйста, приезжайте скорее!
    Эмилия безуспешно пыталась пристроить на рычаг трубку. Вид у нее был настолько растерянный и неприглядный, что Ида на время  забыла о своих обидах и комплексах.
    -- Хочешь, я с тобой пойду? – Предложила она Эмилии, провожая ее до двери.
   -- Нет, спасибо, не надо. Я буду ждать «неотложку»!  Маме тоже плохо, - заплакала Эмилия и убежала.
   Ида  больше не смогла уснуть. Смешанные чувства мстительной радости и тревоги бередили ей душу, вызывали жестокие фантазии и чувство вины за них. Когда рассвело, она быстро поднялась с постели, оделась и направилась к дому  соседей.
    -- Куда тебе несет?! Еще и восьми  нет! Без тебя разберутся, - пыталась остановить  дочь Александра. - Чем ты  поможешь? Только под ногами будешь путаться!
    -- Я не стану к ним заходить, успокойся! Посмотрю со стороны, все ли у них в порядке, и вернусь.
    -- Ты бы лучше о своих родных так беспокоилась, а то порой забываешь, что они у тебя имеются, – ворчала мать.
   Ида с опаской приблизилась к дому Винтеров и удивилась - калитка, ворота и входные двери были распахнуты настежь, а во дворе ни души. Ее сердце тревожно заколотилось, потому что подобная демонстрация гостеприимности могла означать в их городке лишь две вещи – или кто-то в этом доме умер или же собрался жениться, но последнее событие к этому дому не имело никакого отношения, поэтому оставалось   первое.
    Она неслышными шагами вошла в комнату и замерла на пороге. В гостиной на диване сидели две переплетенные  женские фигуры и безутешно плакали – плакали так тихо, будто всхлипывали обиженные кем-то дети. Ида испугалась, глядя на них, ощущая каждой нервной клеткой мощную энергетику недавней трагедии. Она хотела  незаметно уйти, так как физически не могла находиться там, куда проникло горе и все безжалостно изменило - даже золотисто-оранжевый цвет уютного дома. Оно, как пыль, оседало  повсюду,  проникало в легкие и мешало дышать. Но Ида не успела сделать и шага для бегства, как ее   присутствие заметила Эмилия и разразилась неудержимым плачем:
    -- Ида, наша бабуля умерла!  Врачи не сумели ее спасти! Нет больше бабули!
    В такие эмоционально напряженные моменты Ида никогда не знала, как следует себя вести, и что говорить. В ней автоматически выключались все органы чувств, она  тупела, переставала воспринимать  существующую реальность, утрачивала чувство земного притяжения и, казалось, исчезала  совсем,  оставляя вместо себя кого-то другого, совсем незнакомого ей. И в тот раз случилось то же самое: плоть осталось, а душа испарилась. Внутри  нее  кто-то чужим безжизненным голосом спросил:
    -- Если Клара Львовна умерла, то почему на столе нет гроба? - Женщины перестали плакать и с испугом уставились на Иду. – Гроб должен быть, если человек умирает. Обязательно должен быть гроб! Его надо вовремя заказать, а то гробовщики долго с ним возятся, а сейчас на улице жарко, поэтому запах может появиться, – назидательно напомнила Ида, и ее слова настолько ошеломили женщин, что они  перестали плакать.
    -- Да, ты права, Идочка. Гроб обязательно должен быть. Он будет, мы его уже заказали, - оправдывалась  Эрика. - Бабушке он пока не нужен - она  в морге. Похороны завтра. Приходи проводить ее в последний путь.
    -- А вы ее с музыкой будете хоронить или как?  Обычно у нас хоронят с музыкой, и для этого заказывают оркестр.  Моя мама знает, куда нужно обратиться. Музыканты приедут и сыграют похоронный марш. Хорошо сыграют. Жалобно. Все  обычно плачут, когда они начинают играть. Я сама слышала…
    --Мы еще об этом не думали, Ида. Не волнуйся, все сделаем, как положено, - ответила Эмилия, размазывая  по щекам  бегущие ручьем слезы.
    В доме стали появляться встревоженные и озабоченные  люди, видно, знакомые или сотрудники  Эрики, и Ида с облегчением покинула скорбную территорию, воспользовавшись удобным моментом.
    --Ты что так быстро вернулась? У Винтеров все нормально? Неотложка приехала вовремя? - Поинтересовалась мать,  накрывая стол для завтрака.
    -- Да. Все нормально, - ответила, зевнув, Ида. - Приехала вовремя. Только бабушка Эмилии все равно умерла!
    -- Господи, что же в этом  нормального, если  умерла?! – Удивилась мать, - Ты в своем уме?
    -- В своем. Она умерла, потому что была уже старая. Ей  было больше семидесяти. Все  старики  умирают - ответила чужим голосом Ида и спокойно принялась уплетать  яичницу.
    Александра  смотрела испуганно на дочь,  качала головой и никак  не могла понять, как  раньше  завязывался  фартук.
    На похороны Клары Львовны пришло на удивление много народу. Ида и подумать не могла, что у Винтеров так много знакомых в городе.  Проводить женщину в последний путь  пришли и родители Иды, и люди из соседних домов, и сослуживцы. Ида держалась в стороне от подруги, так как рядом с ней и матерью  находились незнакомые мужчины в траурных одеждах, и она стеснялась  подойти  к ним ближе.
    Эрику и Эмилию трудно было  узнать -   горе от потери дорогого ими человека, которое еще  было неведомо Иде, сильно изменило их внешность, лишило  той врожденной гордости и  высокомерного жизнелюбия, которое выделяло их из толпы местных жителей. Ида не отрывала глаз от плачущей Эмилии и не находила в своей душе ни сочувствия, ни сострадания, лишь радостное удивление, что та переменилась не в лучшую сторону. Растрепанная, с опухшими веками, узкими от слез глазами, красным носом и сгорбленной спиной, она совсем не была похожа на вчерашнюю красавицу.   
    Глядя на Эмилию, Ида постепенно освобождалось от мучительного чувства зависти, вызванного красотой и привлекательностью подруги. Впервые в жизни она подумала о том, как недолговечны внешние преимущества людей, как самые заурядные события  могут за короткое мгновение изменить их до неузнаваемости.  Она вдруг почувствовала внутри такую легкость, такое  облегчение, будто ей сообщили об отмене всех предстоящих экзаменов в школе.
    Траурную процессию Ида сопровождала вместе с родителями лишь до конца улицы и вместе с  ними вернулась домой – на кладбище они не поехали.
   У матери были заплаканные глаза, и это очень удивило Иду – она знала, как та недолюбливала Винтеров.
-- Почему у тебя глаза на мокром месте? – Спросила она из любопытства.
-- Просто жаль человека! Вчера еще был жив и смеялся, а сегодня над ним уже рыдает вся родня. Как-то несправедливо  получается. Клара Львовна всегда казалась мне здоровой женщиной, не изнуренной тяжелой работой и проблемой, где взять денег на еду, и тут  тебе  на – сердечный приступ, и нет человека. Как страшно, жить, Господи!
    -- Да ничего страшного в этом как раз и  нет. Она достаточно лет прожила на белом свете, чего уж тут жалеть? Старикам, наверное, надоедает старость, поэтому они и умирают, - спокойно ответила Ида.
    -- Ты же в гости к ним ходила! Клара Львовна  печеньем тебя угощала, считала тебя умной и воспитанной девочкой! Неужели тебе ее не жалко?! – Удивлялась мать, напуганная   черствостью  дочери.
    -- Успокойся, жалко. Но не так, как тебе. Ну, умерла, и что теперь? Не сходить же от этого с ума?
    Слова дочери пугали Александру. Она все чаще замечала в ней странности, которые от незнания расценивала  как упрямство, притворство или вредность.  Ее никогда не посещала  мысль, что, может, подобное поведение Иды  является  очевидным признаком ее глобального равнодушия ко всему тому, что не относилось лично к ней, что ее маниакальное  стремление к душевному и эмоциональному покою приобретает опасные формы, жертвой которых станет и она сама много десятилетий спустя.
    Пора экзаменов стремительно приближалась, и Ида решила возобновить подготовку к ним совместно с Эмилией, вытеснив из памяти обиду на нее. Заглянув через пару дней после похорон к Винтерам, она застала подругу за приготовлением еды  и, как ни в чем не бывало, предложила:
    -- Эми, бросай все и давай готовиться к математике, а то ты, наверное, из-за всех событий забыла даже то, что плохо знала. Бабушку все равно не вернешь обратно. Они на то и бабушки, чтобы умирать.
    Эмилия подняла на нее печальные глаза, в которых пронзительная  синева казалась еще пронзительнее от переживаемого горя, и тихо ответила:
    -- Спасибо, Ида! Я попробую готовиться самостоятельно, когда будет время. Нам с мамой  надо немного побыть одним. Мы очень плохо себя чувствует без бабушки. Мама болеет, и я  каждую минуту ей нужна! Прости.
    Ида обиделась на Эмилию за холодный прием, так как надеялась, что та обрадуется возобновлению дружбы. Ей и в голову не пришло предложить свою помощь Эмилии, она даже не поняла, что ее «деловой»  визит был неуместен, что от нее, может, ждали теплых слов поддержки, молчаливого сопереживания, но подобные мелочи были из сферы «высших материй», а в них Ида была не сильна.  Она со спокойной душой  вернулась домой  и  продолжила готовиться к экзаменам.
     За короткое время Ида успела выучить все предметы наизусть, но радости почему-то не испытывала - иссушающая мозг зубрежка отняла у нее все душевные и физические силы. Однако она упорно продолжала зубрить и заучивать учебный материал, чтобы с гарантией сдать все экзамены на пятерки и остаться  лучшей ученицей в школе – других целей у нее не было.
    И все же порой Иде становилось настолько скучно, что она казалась отвратительной самой себе: у нее все валилось из рук, в душе царило уныние, а голова была забита лишь определениями и формулами.  Уже в который раз она задавала себе одни и те же вопросы: почему так не интересна  жизнь вокруг, почему каждый прожитый  день не приносит ей ни особой радости, ни особых огорчений?  Старание, прилежание и послушание, которые казались  ей  залогом жизненного успеха, в последнее время тоже вызывали у  нее большие сомнения, и она впадала в апатию, ненавидя каждый прожитый и наступающий день. Ида не понимала, что с ней происходит.
    Может, в силу своего юного возраста она  еще не догадывалась, что отвращение ей внушала сама жизнь, а не отсутствие в ней ярких событий, которых она старательно избегала  с  настойчивостью напуганного социопата? Может, на ее настроении сказывалось переутомление и волнение от предстоящих экзаменов? Может, особенности ее натуры не позволяли ей радоваться каждому мгновению?  На эти вопросы трудно было  ответить однозначно, не зная основ психологии и психиатрии, — Ида оставалась загадкой не только для  других, но и для  себя самой.
     Лето было в разгаре. Солнце беспощадно палило с утра до вечера. Люди и животные   прятались от жары в домах, и  все с надеждой смотрели на небо в ожидании дождевых туч, грозы или свежего ветра. Одни лишь казахи в  толстых ватных халатах и тюбетейках не испытывали никакого дискомфорта от испепеляющего солнца: работали, везли на ишаках свой товар на рынок и о чем-то своем протяжно напевали. Лишь к вечеру дышать становилось легче, когда  солнцепек уступал место спасительной прохладе, и местный люд  высыпал во дворы и на улицы для того, чтобы обменяться  новостями.
     Ида плохо переносила жару, собственно, как и холод. Ей часто казалось, что не только люди, но и сама природа по какой-то причине прониклась к ней патологической враждебностью и мучила ее безмерно. В отличие от большинства людей, у нее не было любимого времени года: летом ей было жарко, осенью – дождливо и мрачно, зимой – ветрено и холодно, а весной ее организм страдал от нехватки витаминов, и она испытывала постоянную хроническую усталость и сонливость.
     Сдавать экзамены в разгар самой неистовой жары  всегда было огромным испытанием для Иды, но страх оказаться на втором месте среди одноклассников придавал ей сил, и она по всем предметам получила ожидаемые пятерки. Ее похвалили на родительском собрании, поблагодарили мать за хорошее воспитание дочери,  поощрили грамотой и подарочной книжкой с произведениями Салтыкова – Щедрина. Ида снова была единственной отличницей в классе, на которую учителя возлагали большие надежды  в будущем. Однако в школе жизни она по-прежнему оставалась врожденной двоечницей, даже не подозревая об этом. 
     Сдав экзамены, Ида, как и все школьники, радовалась короткому антракту между летом и осенью, называемого каникулами, но, в отличие от своих сверстников,  никогда не знала, как ими распорядиться, и чем себя занять на целых три месяца. Обычно она  скучала от праздности и безделья, которые приобретали почти болезненные формы,  и с нетерпением ждала очередного учебного года,  придававшего хоть какой-то смысл ее существованию.   
    Эмилия тоже сдала экзамены без троек. Ида удивилась, так как была уверена, что, отказавшись от ее помощи, та потерпит  фиаско хотя бы на экзаменах по математике. Однако ошиблась, недооценив собранность, волю, интеллект и чувство собственного достоинства подруги.
    -- Эмилия, я тебя поздравляю с успешной сдачей экзаменов! Ты даже с математикой справилась! Как тебе это удалось? – Спросила Ида, с трудом скрывая досаду, когда они возвращались  домой после вручения аттестатов.
    -- Я не такая тупая, как тебе могло показаться. Я умею в нужный момент собраться.  Меня папа этому научил. А ты молодец! Снова лучшая ученица в классе! Да, наверное, и в школе! – искренне порадовалась за подругу Эмилия. Чем на каникулах займешься?
    -- Да ничем! Дома буду сидеть.  Может, кто-нибудь из родственников приедет  в гости, а так – ничего интересного. А ты?
    -- Мы с мамой собираемся  в Ленинград к нашим друзьям. Они нас пригласили, чтобы мы немного пришли в себя после смерти бабушки и отдохнули. Но до отъезда  мне еще надо успеть  поступить в медицинское училище.
    -- Ты   в восьмой класс не пойдешь?! – Изумилась Ида. – Надо получить сначала среднее образования, а уж потом поступать в институт или куда-либо! Зачем бросать школу так рано?!
    -- Нет, я школьное образование завершила! Пойду в училище,  так я буду ближе к папе. Потом, может, поступлю и в медицинский, если повезет.  Не забывай, что у меня «подмоченная» биография, и в высшие учебные заведения меня  не примут. Я лишь зря потрачу годы на школу. Да и маме будет легче. Без бабушки мы совсем осиротели и потеряли  жизненный ориентир.
    Иду очень расстроили планы Эмилии. Она не была готова вот так сразу расстаться с ней не в мыслях, а наяву, и пойти своей дорогой, хотя еще совсем недавно об этом  мечтала. Ей казалось, что если подруги не будет рядом, она получит право  быть ею без оглядки на оригинал!
    -- А как же я буду без тебя? Кто будет сидеть со мной за одной партой? – Поникшим голосом спросила  Ида, потирая  предательски  пощипывающий нос, чтобы не расплакаться.
    -- Без меня ты прекрасно обойдешься. Да и место пусто не бывает – кого-нибудь с тобой посадят. Давай зайдем к нам,  если хочешь, чаю выпьем, что-нибудь съедим, а то там мама за меня переживает. После смерти бабушки она не выносит одиночества. Я боюсь ее надолго оставлять одну,  -  предложила Эмилия.
     Девочки вошли в дом, и Ида снова утонула в приятных теплых тонах, наполняющих  комнаты. Однако на этот раз  в праздничном цвете присутствовал и другой – черный, вызывающий печаль. И, действительно, окно возле дивана, где лежала Эрика, было занавешено темными шторами, через который еле пробивался солнечный свет.
    -- Почему у вас так темно в гостиной? – Удивилась  Ида. - Забыли открыть шторы?
    -- Нет, не забыли. У мамы  болит голова, и ей мешает яркий свет, - тихо ответила Эмилия.
    -- Мамочка, мы пришли! Поднимись, если можешь! Мы ставим чайник. Мой аттестат без троек, а Ида по-прежнему осталась в хронических отличницах, так что мы с ней сегодня  «со щитом»! Сейчас будем пить чай. Правда, тортика на этот раз не будет, - прошептала Эмилия. - Только бабуля умела его готовить по французскому рецепту.
    На кухню вышла Эрика, и Ида  с трудом ее узнала. Женщина постарела и уже не выглядела так восхитительно, как до смерти  Клары Львовны. Потухшие и утратившие блеск глаза, скорбные складки у рта и бесконечная печаль в каждом замедленном движении даже малочувствительную Иду привели в замешательство. Она не понимала, как можно довести себя до такого состояния из-за старой бабушки. Не понимала и того, что можно кого-то любить до болезни, до упадка сил, до желания умереть – ее душа была еще не тронута такими сильными и возвышенными чувствами.
    -- Девочки, дорогие, поздравляю  вас с успешным завершением семилетнего образования! Вы  молодцы! Жаль, что я  плохо себя чувствую и не могу вас ничем вкусным порадовать. Надеюсь, это скоро  пройдет, и мы с вами обязательно отпразднуем начало новой жизни осенью!
    Чаепитие без Клары Львовны было скучным, скорбным и тягостным. Ида  непроизвольно бросала взгляд на стул, за которым та всегда сидела, и ей на миг показалось, что  оттуда  ей хитро кто-то подмигнул. Ида вздрогнула, посмотрела испуганно на Эмилию и ее мать, чтобы убедиться, что не только она заметила присутствие Клары Львовны,  но те в глубоком молчании пили чай, погруженные в свои мысли.
     Ида засобиралась домой, но ее мучил страх, что она  не сможет сюда больше  вернуться. Без Клары Львовны в этом доме все изменилось, и она чувствовала себя непрошеной  гостьей, отнимающей драгоценное время у очень больных и озабоченных людей. Бабуся, действительно, была эмоциональным центром этой маленькой семьи, ее фундаментом и крышей, ее уютом и благополучием, ее поддержкой и гордостью. Даже Ида это поняла, глядя на пустующий стул на кухне.  Она уже не  представляла себя вне этого дома, вне этого света и покоя, который царил в каждом его закутке, несмотря на противоречивые чувства к подруге и скорбные события,  обрушившиеся на семью Винтеров.
    -- Эми, ты можешь дать мне что-нибудь почитать на каникулы из твоих любимых книг, пока ты готовишься к вступительным экзаменам? –  Робко спросила Ида, надеясь, что это послужит поводом прийти в этот дом еще не раз.
    -- Конечно, могу! Но я не знаю, понравятся ли они тебе. Возьми для пробы роман Джейн Остин «Гордость и предубеждение». Думаю, что он тебе понравится. Там главная героиня  очень  на тебя похожа.  Правда, мама?
    -- Правда. Ида, действительно, напоминает  чем-то Элизабет. Но та была старше и жила в другом веке. Сейчас люди очень изменились. Мельче  стали.
    -- Ниже ростом? – Удивилась Ида, так как и сама была чуть больше ста пятидесяти сантиметров.
    -- Нет, не ростом, - улыбнулась Эрика. - Это было бы полбеды. Они, к сожалению, стали мельче духом, воспитанием и помыслами.
    -- Мама, наверное, ты права. Каждое новое поколение не похоже на предыдущее. Интересно, какими будут наши дети и внуки? Что будут любить и ненавидеть? С чем будут бороться? Они ведь будут жить в ХХI веке! Вот бы заглянуть туда на минуточку!
    -- Да, было бы любопытно, - согласилась Эрика. - Надеюсь, что они будут гораздо умнее,  свободнее, целеустремленнее и талантливее, чем мы.
     Ида, освободившись от экзаменов и необходимости посещать школу, ощутила вдруг такую внутреннюю пустоту и бессмысленность своего существования, что не знала, чем заняться и куда себя деть. От скуки она пыталась помогать даже матери по хозяйству, но та, не выдерживая  медлительности и отрешенности дочери,  гнала ее из кухни,  комнат, завершая в одночасье то, на что та гробила  весь день. Ида так и слонялась из одной комнаты в другую, вздыхая, мысленно сетуя на жизнь и все больше впадая в болезненную апатию - и такое  происходило с ней из года в год.
     Ида, в отличие от своих сверстников, не любила  пору каникул и тратила их обычно не на простые юношеские радости, а на изучение новых учебников, по которым  предстояло учиться в следующем классе. За лето она успевала выучить их  наизусть, не по одному разу перерешать новые задачи, поэтому учиться ей было легко. Однако в тот раз новые учебники в школу еще не завезли, и она чувствовала себя почти больной от хронического безделья. Изредка преодолевая чувство неловкости, она заглядывала к Эмилии, но та  сидела с утра до вечера за учебниками и соглашалась сходить в кино или прогуляться по центральной улице лишь в выходные. В один из летних вечеров, выйдя из кинотеатра, Эмилия спросила:
    -- Ида, что с тобой? Ты болеешь? Или дома неприятности?
    -- Нет, все нормально. А почему ты спрашиваешь?
    -- Да вид у тебя такой, вроде у тебя все интересное в жизни  кончилось, или ты неожиданно потеряла всех близких!
    -- Просто нечем заняться. Не люблю я каникулы! Всегда  в это время чувствую себя не у дел.
    -- Да ты что?! Как можно не любить каникулы?! Море свободного времени! Гуляй,  читай, сколько хочешь! Занимайся, чем хочешь! Мечтай, на худой конец, о чем угодно! Мне всегда жаль, когда они кончаются, - вздохнула Эмилия. - У меня каникулы еще и не начинались. А ты книжку прочла, которую я тебе дала? Она тебе понравилась?
    Ида смутилась, вспомнив, что совершенно забыла о  книге. Она никогда не читала того, чего не было в школьной программе по литературе, а произведения Джейн Остин в ней не значились.
    -- Если честно,  я  про нее забыла, – призналась Ида.- Приду домой и начну.
    -- Прочти! Она тебе понравится! Уверена, что ты от нее не оторвешься! Вот и проблему скуки решишь! Книги в этом случае – лучшее  лекарство: и многому научишься, и многое переживешь, и время быстрее пролетит, и сможешь побывать совершенно в других мирах и времени. Искусство, книги, музыка дают возможность человеку оторваться от земли и прикоснуться к вечности!
    -- Ну, ты и скажешь,- ухмыльнулась Ида, так как эмоциональность подруги всегда  казалась ей чрезмерной.
    Однако перед сном Ида все же взяла в руки роман и, пробежав глазами аннотацию, поняла, что речь  пойдет о сложных человеческих чувствах, которые никогда ей не были  интересны, если их переживали другие люди. Она отложила книгу в сторону, но, вспомнив слова Эмилии, что главная героиня  очень похожа на нее, преодолела внутреннее сопротивление и неохотно принялась за чтение. Уже через несколько страниц происходящие в книге события поглотили ее с головой, и она забыла о скуке, времени и себе – ей казалось, что роман,  написанный автором еще в начале ХIХ века, на самом деле повествует о ней и ее жизни.
     И, действительно, это была история бытия провинциальной семьи «средней руки», к которой относилась и семья Иды. Отец семейства, мистер Беннет, был носителем благородных кровей, и тоже был очень похож на ее отца флегматичностью, склонностью к стоически-обреченному восприятию мира, окружающей жизни и самого себя, а также ироничным отношением и к собственной супруге. Миссис Беннет, к немалому удивлению  Иды,  тоже оказалась копией ее матери. Они обе не могли похвастаться ни происхождением, ни умом, ни воспитанием, ни сдержанностью. И та, и другая были откровенно заурядны, вопиюще бестактны, крайне ограниченны и, соответственно, весьма высокого мнения о собственной персоне. Правда, у Беннетов было пять дочерей, в отличие от родителей Иды,  но самыми центральными персонажами Джейн Остин сделала  только старших – Джейн и Элизабет.
     В забытой богом провинции, как обычно бывает  в любовных романах XIX  века, внезапно появляется красивый, богатый и холостой молодой человек -  мистер Бингли, за которым начинают охоту все матери незамужних дочерей, включая и Беннетов, но в него влюбляется старшая дочь этого семейства – Джейн, и тот со временем отвечает ей взаимностью. Однако перспективный молодой человек приезжает не один, а вместе со своим другом мистером Дарси, в которого неожиданно для себя влюбляется  гордая и независимая  Элизабет Беннет, на первых порах и сама того не осознавая. Их отношения развиваются стремительно и соответствуют их характеру: притяжение-отталкивание, очевидная симпатия и столь же очевидная взаимная неприязнь. Одним словом, те самые гордость и предубеждения (обоих!), что приносит им массу страданий и душевных мук, через которые они стараются пройти,  не отступаясь от лица своего (то есть, себя), чтобы приблизиться друг к другу.
    Уже первая встреча сразу вызвала взаимный интерес. Они оба в равной степени были незаурядны: Элизабет отличалась от местных барышень не  красотой, а остротой ума, независимостью взглядов, оценок и суждений, чувством собственного достоинства, а Дарси воспитанием, манерами, сдержанным высокомерием выделялся из среды офицеров полка, расквартированного в маленькой  провинции.
     Высокомерие Дарси,  его снобизм, пренебрежительное отношение к окружающим  людям вызывают у Элизабет неприязнь и возмущение. Ибо если присущая им обоим гордость сразу их внутренне сближает, то предубеждение Дарси, его сословная спесь  отталкивают чувствительную ко всему девушку. Их диалоги – всегда словесная дуэль. Дуэль равных противников – неизменно учтивая, никогда не выходящая за рамки приличий и светских условностей, в которой не может быть победителя.
    Пройдя через много испытаний, разочарований, подозрений, недоразумений и зависть недоброжелателей, они, в конце концов, преодолевают все препятствия, понимают, что любят друг друга, и женятся. Элизабет, на удивление всем завистникам, из бедной провинциалки превращается в полноправную хозяйку богатого поместья, которое  Дарси  унаследовал после смерти своей тетки, в котором они и начали счастливую семейную жизнь.
    Такой финал романа Иду огорчил. Ей хотелось, чтобы главная героиня отвергла заносчивого Дарси и оставила его на всю жизнь одиноким и несчастным. Но, тем не менее, не отличающаяся красотой Элизабет, ее гордость, неприступность, эмоциональная сдержанность в чувствах, умение управлять ими и не выставлять напоказ даже любимому человеку, самолюбие и достоинство  очень впечатлили равнодушную ко всему Иду, и героиня послужили для нее примером идеального женского образа, который, наконец, получил свое завершение в ее незрелом сознании, став смыслом всей ее жизни.
    Ида  почти перестала терзаться острой завистью к Эмилии,  вытеснив это чувство в глубины своего подсознания.  Она даже не хотела ею быть, так как  за одну бессонную ночь гордость, невозмутимость, независимость и бескомпромиссность  Элизабет прочно вошли в ее душу и сердце, а Эмилия  в одночасье превратилась в ее противоположность, так как не обладала и частью тех достоинств, которых было в избытке у героини  понравившегося ей романа.   
     Одна-единственная книга, прочитанная несколько раз от скуки во время каникул, навсегда изменили  отношение Иды к себе, окружающему миру, друзьям,  родителям, людям и будущим партнерам в любви, сформировав в ее сознании устойчивые   шаблоны поведения, которые испортили жизнь не одному человеку, встретившемуся на ее пути, не затронув при этом  ее саму. Со временем она забыла и названия книги, и автора, написавшего ее, и даже имя главной героини, но навсегда запомнила, какой должна быть она сама, чтобы приблизиться к созданному  ее воображением  нежизнеспособному женскому идеалу.
    -- Ну, как тебе роман? – Поинтересовалась Эмилия, когда Ида пришла вернуть книгу. - Правда, впечатляет? В нем столько чувств и столько страстей! А какой интересный мистер Дарси!  Тебе он понравился? Я бы и сама  влюбилась в такого молодого человека!
    -- Книга понравилась. Спасибо тебе за нее. Правда, я не в таком восторге от Дарси, как ты. Он - обычный зазнайка. Не знаю, почему гордая Элизабет выбрала в мужья именно его. Я бы ее больше  уважала, если бы она оставила его в одиночестве.
    -- Конечно! Она очень похожа на тебя характером, сдержанностью, поэтому и понравилась! Хочешь почитать другой роман Джейн Остин «Разум и чувства»? У нас есть. Прочтешь и узнаешь все  стороны  любви, – шутила Эмилия.
    -- Нет, спасибо. Больше не хочу. Любовь – не самое главное в жизни! От нее одни неприятности, судя по книгам.
    -- А что же тогда главное?! – Изумилась Эмилия. – Тем более для нас, женщин,  будущих жен и матерей?
    -- Гордость, уважение к себе, достижения  в учебе, потом в работе или науке, и лишь  в последнюю очередь  вся эта любовная чепуха, которая превращает женщину в служанку мужчины.
    -- Ну, да, ты права, - растерялась Эмилия. - Это как у твоего любимого  Пушкина: «О сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух, и опыт- сын ошибок трудных, и гений - парадоксов друг, и случай - бог изобретатель!»  Однако мне кажется, что вся цивилизация и все прекрасное в мире, чем восторгаются многие поколения, возникли благодаря любви.  Ученые, писатели, художники, композиторы, архитекторы, конструкторы  творили  ради любви и во имя любви!  Мне кажется, что  гений, придумавший колесо, тоже был одержим не столько страстью к открытиям, сколько страстью к женщине и острым желанием преодолеть быстрее расстояние, разделявшее его с любимой.
    -- Эми, не говори чепухи! Колесо и все технические приспособления  придуманы для хозяйских нужд, чтобы люди с голоду не умерли, а ты все про любовь! Даже книги, стихи и музыку пишут для того, чтобы заработать!
    -- Ида, с тобой очень трудно спорить, потому что доля правды в твоих суждениях есть. Однако и деньги люди зарабатывают не только для того, чтобы потратить их  на хлеб, но и для того, чтобы дать  больше возможностей своим любимым людям  учиться, лечиться, путешествовать и познавать мир!  Я очень хочу, чтобы ты поскорее влюбилась!
    -- Не дождешься, – рассердилась Ида. - Такая умственная слабость не для меня! Надо думать о том, какую пользу ты принесешь обществу и стране!  Все, о чем ты говоришь, - мелкобуржуазные и пошлые истины!
    Девочки чуть не поссорились. Эмилия, будучи восприимчивой к   любой эмоциональной информации, исходящей от других, замечала перемену в настроении Иды и в ее отношении к себе, но хорошее воспитание не позволяло ей агрессивно реагировать на скрытые и довольно чувствительные выпады подруги в свой адрес. Она терпеливо сносила ее критику, шаблонные суждения, похожие на идеологические лозунги,  настойчивое стремление  на каждом шагу поучать и в каждом  слове искать преувеличение или некомпетентность. Она, как никто другой, понимала,  что Ида  не может справиться с чувством хронической враждебности и зависти,  но относилась к этому недугу с таким  состраданием, как  хороший врач к  благородному пациенту,  случайно подхватившего постыдную болезнь.
    Эмилия, сдав успешно экзамены в медицинское училище, уехала с матерью в Ленинград. Хотя выезжать за пределы Средней Азии им и не разрешалось, но высокопоставленные друзья помогли Эрике получить разрешение временно  покинуть  пределы обозначенной правительством области по состоянию здоровья. Как им это удалось, - одному Богу известно, но Эрика  рада была покинуть хотя бы на время этот депрессивный и жаркий край.
    Ида очень обрадовалась их отъезду, так как сразу почувствовала себя более уверенной и свободной, и ей даже  показалось, что никакой Эмилии в ее жизни и не было. Она  перестала даже смотреться в зеркало, настолько была уверена, что теперь она и есть Эмилия.  Однако прошла всего неделя после их отъезда, и Ида неожиданно для самой себя вдруг очень заскучала  по Винтерам. Проходя мимо их дома с плотно занавешенными окнами, она ощущала, как щемит от непонятной тоски сердце. Ей до рези в глазах хотелось, чтобы Эмилия с матерью неожиданно вернулись, и она бы снова оказалась в доброжелательной атмосфере уютного пространства их маленькой семьи, где  она чувствовала себя лучше, чем в  своем реальном и вымышленном мире.
   Надо было чем-то себя занять  на время каникул, но чем именно – Ида не могла  придумать, хотя работы по дому и во дворе было достаточно, чтобы не скучать.  Она теперь была  на хозяйстве одна, так как мать устроилась работать в магазин продавцом хлеба и возвращалась поздно. Отец тоже приходил с работы лишь вечером, поэтому на попечении Иды оставался ее младший брат Федор, за которым она  присматривала и которого кормила. Он целыми днями носился с мальчишками по горячим и пыльным улицам поселка и не очень досаждал сестре.
   Ида, конечно, могла бы найти предлог и заглянуть к кому-нибудь из одноклассников в гости,  поболтать с ними о  пустяках, о школе, если бы очень  захотела, но она все годы держалась от них в стороне, ни с кем не дружила, поэтому идти было не к кому. К тому же такое проведение досуга казалось ей не только бессмысленным, но и расточительным, поэтому она предпочитала тяжело вздыхать, валяться на кровати, злиться на жару, весь мир и ждать начала учебного года.
     Однажды ее болезненную скуку прервал неожиданный телефонный звонок. Она лениво подошла к аппарату и приготовилась уже  сказать: «Родителей нет дома,  позвоните позже», но ее опередили -  срывающийся от волнения  юношеский голос неуверенно спросил:
    --  З-з -здравствуйте. Простите за беспокойство. Можно пригласить к телефону Иду?
    -- Здравствуйте! Слушаю вас, – ответила она, удивленная и испуганная до крайности, так как за все время существования телефона в доме лично  ей звонили впервые.
    -- Ида, мы с вами  не знакомы. Но я много раз видел вас в кинотеатре с Эмилией, и…
Завершить фразу он не успел:
    -- Эмилия уехала с матерью в Ленинград и вернется нескоро. Ничем не могу помочь, - и бросила трубку.
    Ида почему-то была уверена, что на другом конце провода находится Саша Гордон, который нравился ее подруге, а разговаривать с ним ей не хотелось. Однако не успела она отойти от аппарата, как звонок раздался снова.
    -- Ида, простите меня за настырность, но я, собственно, звоню лично вам. Мне все равно, где Эмилия проводит свои каникулы. Меня интересуете вы. И только вы! Вы мне очень - очень нравитесь, и я бы хотел с вами подружиться,- торопился голос. - Это возможно?!
     Сердце Иды заколотилось так стремительно и часто, что она едва не задохнулась  то ли от волнения, то ли от возмущения, то ли от неожиданности. Она не знала, как отреагировать на подобное предложение, ибо не имела  опыта неформального общения с противоположным полом, а вспомнить  похожую ситуацию из учебников по литературе, которая помогла бы ей сориентироваться, была не в состоянии. Ида уже готова была поддаться силе  инстинктивной реакции  -  бросить трубку и выбежать из комнаты, но с трудом сдержала  естественный порыв, потому что абонент на другом конце провода волновался и ждал ответа, и его волнение передавалось странным образом и ей.
    -- Алло, вы меня слышите? – Парень для большей убедительности подул в трубку. - Ида, я понимаю, что такое предложения - невероятная наглость с моей стороны, но я не отличаюсь чрезмерной смелостью, поэтому  рискнул познакомиться с вами сначала по телефону. Вы мне очень нравитесь, и я ничего не могу с этим поделать! Помогите мне!
    Пока молодой человек, захлебываясь, говорил о своих чувствах, вспыхнувших, когда он впервые ее увидел, Ида, наконец, пришла в себя, и ей совершенно некстати  вспомнилась  Элизабет из недавно прочитанного романа, ее гордость, неприступность и нарочитая холодность. Решение пришло мгновенно.
    -- Молодой человек, я с незнакомыми людьми не только не дружу, но и не разговариваю. Считаю ваше предложение совершенно неприличным и оскорбительным для меня!
     -- Ида, ради бога, не кладите трубку, – опешил молодой человек. - Я знаю, насколько вы скромны и застенчивы! Но я ведь и звоню, чтобы познакомиться! В этом нет ничего оскорбительного! Меня зовут Даниилом. Я учусь в девятой школе. Перешел в десятый класс. Люблю, как и вы, математику и точные предметы – нам есть о чем поговорить!
    -- Меня не интересует, что вы любите и чем занимаетесь! Не звоните мне больше! Неприлично быть таким…таким…таким свободным в нравах!  До свидания! –  Голосом Элизабет произнесла Ида, решительно нажимая на рычаг.
    Однако сердце ее  продолжало бешено стучать, и она еще некоторое время постояла рядом с телефонным аппаратом в ожидании повторного звонка, но его не последовало. «Так ему и надо! - мстительно подумала Ида. - Мог бы  и перезвонить! Трусоват, видно».
    И, тем не менее, волнение, не знакомое ранее, охватило все ее тело. Она кинулась на кухню и  принялась зачем-то  переставлять с места на место чайные чашки, но они выскальзывали из  рук, и ей пришлось оставить их в покое. Ида находилась в непривычном для себя возбужденном состоянии. Она не могла  понять, что  изменило ее эмоции до такой степени, что она почти не владела собой, поэтому пыталась  объяснить свое волнение неожиданностью звонка или даже страхом перед незнакомцем, но отчего-то на душе у нее после этого короткого разговора стало вдруг светло и оранжево, как в доме Эмилии. Ида плыла в этой солнечной реке, ослепленная восторгом, любопытством и острым желанием жить! Пожалуй, это были самые сильные  чувства, которые охватили ее впервые за шестнадцать лет, и она не знала, как с ними справиться.
     Ида, как не старалась, не могла  вычеркнуть из памяти звонок незнакомого юноши, и в течение последующих дней он волновал ее все сильнее. Проходя мимо телефонного аппарата, она непроизвольно останавливалась, напряженно прислушиваясь к таинственной жизни внутри него, надеясь услышать привычный зуммер. Она говорила себе: «Нет, не может этого быть! Ты же не дурочка, чтобы так разволноваться из-за чьей-то глупой шутки? Ты же не такая красавица, как Эмилия, из-за которой кто-то может потерять голову и позвонить, чтобы сказать об этом? Да и кому ты можешь понравиться с такой внешностью? Имей чувство гордости и помни о достоинстве!».
    Эти мысли, которые еще недавно были ее верными союзниками, спасающими от лишних переживаний и надежд, теперь вызывали бурное чувство протеста. «А почему   я не могу кому-то понравиться? Я же не уродливая на самом-то деле!  Я лучше многих глупых девиц!» Она подошла к зеркалу, посмотрела на свое отражение, весьма приятное с ее точки зрения, распрямила плечи и почувствовала вдруг такой прилив уверенности в себе, что даже смутилась.
    Так единственный телефонный  звонок  совершил внезапный  мучительный переворот в душе и сознании Иды. Наконец и ею завладели   новые и пугающие  желания, которые были непривычными, тревожными, но радостными, – желание  кому-то нравиться, кроме родителей и учителей, любить и быть любимой, волноваться и волновать – те самые, что еще пару месяцев назад она отбросила, сочтя их пошлыми и несвоевременными. Теперь для нее они представляли  абсолютную  радость  и ощущение полноты жизни – ее болезненная скука исчезла, словно кто -то взмахнул над ее головой волшебной палочкой. Теперь Ида с мучительным  напряжением ждала, когда таинственный незнакомец снова наберет ее номер. Да и наберет ли после того, что она ему, не подумав, сказала? Она уже не раз пожалела, что переборщила со своей строгостью и гордостью, серьезно опасаясь, что молодой человек после таких слов не рискнет подойти к телефону.   Однако когда она успокоилась и ждать перестала, звонок снова застал ее врасплох. Голос в трубке  так же волновался и метался, не зная, что сказать такое, чтобы  удержать ее возле телефонной трубки.
    -- З-з-здравствуйте, Ида! Это снова Даниил. У вас есть время выслушать мои извинения?
    -- Здравствуйте, Даниил, - учтиво ответила Ида, задыхаясь от волнения. - Я слушаю вас.
    -- Простите, что отрываю вас  от важных дел! Простите, что, не подумав, внедрился в ваше личное пространство и оставил о себе  плохое впечатление! Но не подумайте, что я раскаиваюсь!  Вы мне, действительно, очень нравитесь… У вас найдется пара минут со мной  поговорить?
    -- Да, найдется. Но я не представляю, о чем мы с вами можем  говорить? Мы ведь друг друга  не знаем, – искренне недоумевала  Ида.
    -- Да о чем угодно! В мире столько интересных тем, происшествий, тайн и чудес, что и жизни не хватит, чтобы их обсудить! Ида, у вас есть какие-нибудь увлечения, кроме учебы в школе? Я знаю, что вы круглая отличница, много знаете… Наверное, много  читаете. Сейчас еще каникулы, поэтому можно себе позволить тратить время на то, что нравится, а не только на уроки, - засыпал ее вопросами незнакомец, чтобы она не бросила трубку.
    Ида не знала, что ответить молодому человеку. Ни увлечений, ни интереса к тому, что происходит в мире, ни проблем,  которые ей хотелось бы  обсудить с незнакомцем, у нее не было,  Она не умела и не хотела разговаривать на свободные от уроков темы, так как подобное занятие казалось ей непростительным расточительством сил и энергии. К тому же,  будучи отличницей в школе,  она не отличалась любознательностью, начитанностью и широтой  своих интересов.
    -- Простите, Даниил, - набралась вдруг смелости Ида. - Я хочу вас кое о чем спросить. Только обещайте ответить честно!
    -- Да, конечно, обещаю! Можете не сомневаться, - охотно согласился юноша.
    -- Скажите, откуда вы меня знаете, и почему решили подружиться именно со мной? В городе, да и в вашей школе, много красивых и интересных девочек. Почему именно мне  вы позвонили?
    -- Ида, все очень просто, вы мне нравитесь  давно - с тех пор, как я вас впервые увидел в кинотеатре с родителями. Это было несколько лет тому назад. Помню, у вас тогда выпало мороженное из стаканчика, и вы  до слез расстроились, что испачкали новое платье.  Потом я  вас часто встречал  с Эмилией, когда вы прогуливались по центральной улице. Видел, как вы катаетесь в парке на велосипедах. Я  многое о вас знаю, но не осмеливался подойти, догадываясь, что кроме Эмилии, вам никто не нужен, - юноша перевел дух. - Вы не только красивая, но и очень умная, сдержанная, скромная и без лишнего кокетства девушка. Наверное, поэтому я и осмелился вам позвонить. Мне хочется, чтобы мы стали друзьями – настоящими, близкими и верными друзьями, если  это возможно. 
    Ида не верила своим ушам. Слова юноши звучали, как музыка, как шум таинственного леса, в который она  мечтала попасть,  и ей хотелось, чтобы он  говорил, говорил, говорил, не останавливаясь. Ида находила его  удивительно  образованным, хорошо воспитанным и в совершенстве владеющим умением произносить приятные слова, на которые был не по-мальчишески щедр.
    -- Даниил, а что вы собираетесь делать после школы? Будете поступать в институт? – Чтобы поддержать разговор, спросила Ида, так как ничего подобного она не могла  сказать ему в ответ.
    -- Пока не знаю. Наверное, попытаюсь поступить в технологический. Стране инженеров не хватает. А вы уже определились с выбором профессии?
    -- Нет. Мне еще учиться три года. Никак не могу понять, какая профессия мне больше нравится.
     Они оживленно болтали по телефону, забыв о времени, обсуждая  школьную жизнь, вспоминая интересные фильмы, которые уже успели посмотреть, ругая погоду и учителей, подшучивая друг над другом. Шутки  Даниила, его ненавязчивые комплименты были так остроумны, что происходящее Иде  казалось чарующим сном до тех пор, пока она не положила телефонную трубку.
    Лишь спустя некоторое время Ида вернулась  в свой скучный и обыденный мир, где было возможно любое несовершенство. Анализируя общение с Даниилом, она не могла  вспомнить, о чем они говорили почти два часа. Говорили - громко сказано, так как  Ида предпочитала больше слушать. В общении с людьми она была  уникальна - всегда  предоставляла возможность  выговориться собеседникам, не перебивая их наводящими вопросами и комментариями, за что многие ее и любили.
    Действительно, такое  редкое умение слушать часами, не перебивая,  было самым уникальным  качеством  Иды,  и  люди, общаясь с ней на протяжении жизни, очень их ценили, как несомненный признак высокого происхождения и психологической культуры.  Правда, общаясь с Идой, никому  и в голову не приходило,  что на самом деле она их редко слышала. Она автоматически отключалась, когда разговор был ей неинтересен, неприятен или требовал ответной эмоциональной реакции. Чтобы не выглядеть невоспитанной или грубой, она использовала для обратной связи набор самых простых инструментальных словосочетаний, которые всегда ее выручали:  «Как вам повезло!», «Да, это не всегда приятно!», «Ну, надо же!», «Как интересно!», «Безобразие!» или  «Хорошо, что все удачно кончилось!». Этого оказалось вполне достаточно, чтобы производить на собеседников  неизгладимое  впечатление о себе как о внимательном и деликатном человеке, который не лезет в душу с лишними расспросами, не рассказывает в отместку о своей жизни  и не осуждает.
    С того памятного дня жизнь и настроение Иды изменились волшебным образом. Даниил звонил каждый день и в то время, которое она ему назначала. Она с нетерпением ждала этого часа, как свидания, сюрприза или маленького праздника. Юноша оказался настолько чутким и  эмоциональным, что  Ида забеспокоилась. Она полагала,  что парень, старше ее на пару лет, должен вести себя более по-мужски - сдержаннее и солиднее. Однако слушая его стихи о любви, которые он сам сочинял, впитывая  информацию о вселенной, космосе, будущих открытиях и возможностях науки, которой он щедро  делился, Ида не только умнела, но и взрослела. И все же, не признаваясь самой себе, она полагала, что  самыми приятными в этом  телефонном общении были слова, напрямую адресованные ей, на которые не скупился молодой человек.  Она с жадностью впитывала их, словно влагу изможденная засухой земля.  Ей часто мнилось, что Даниил держит в руках  волшебное зеркало, которое отражает самые лучшие стороны  ее внешности и  личности в целом,  и на этот портрет она смотрела с таким же обожанием и любовью, как и мифологический Нарцисс на свое отражение в   глади  лесного озера.
    Первой  качественное перерождение дочери заметила Александра и не выдержала:
    -- Чем ты занимаешься целыми днями? Почему ходишь, словно пьяная или блаженная? Что случилось?
    -- Ничего не случилось. Что со мной может случиться, если я сижу целыми днями дома и караулю вашего Федьку?
    -- Мама, Идка часами с кем-то болтает по телефону и даже забывает меня покормить, – внес свою лепту в разговор и ненавистный ей брат. - Я все слышал! Она, наверное, в кого-то втрескалась – голову даю на отсечение!
    -- Откуда ты знаешь? – Насторожилась Александра.
    -- А вот знаю, и все тут!
    -- Иди отсюда, а то по шее получишь, сплетник несчастный, – рассвирепела Ида, прогоняя брата.
    -- О чем это он?  С кем  ты болтаешь по телефону?  Делать нечего? Я еле ноги от усталости передвигаю. Домой прихожу, а тут и  кот не валялся!
    -- Подумаешь, поговорила пару раз с одноклассницей. Что в этом преступного? – Краснела Ида, ибо врать ей было противно - обычно она отмалчивалась, если не хотела говорить правду.- Я убираю, кормлю Федора, делаю все, что ты просишь! Тебе не угодишь!
    -- Могла бы хоть изредка простирнуть белье, вместо того, чтобы тратить время на пустые разговоры с одноклассницами. В школе с ними наболтаешься!
    Ида теперь с мучительным нетерпением ждала окончания  выходных, так как не хотела общаться с Даниилом в присутствии родителей, которые замучили бы ее расспросами. В такие  пустые дни ее одолевали жгучие сомнения в реальном существовании не только юноши, но и себя самой. Ей казалось, что происходящее – ее очередная  фантазия, выдумка, миф, однако она с отвращением отгоняла от себя эти страшные мысли, чтобы не расстраиваться. Может, именно по этой причине Ида впадала то в необоснованную и беспричинную радость, то в уныние, страдая от  эмоциональной нестабильности, изматывающей ее до апатии и хронической усталости. Она во всем любила  точность, предсказуемость и порядок, но по причине отсутствия опыта  не понимала, что  чувства и переживания не признают никакой стабильности и порядка, не подчиняется никаким законам и правилам, что они, подобно рассеянным эфирным молекулам,  живут собственной жизнью, свободно паря в пространстве и находясь в постоянном движении.
    Уже больше месяца длилось их общения с Даниилом.  Ида  настолько к нему привыкла, что  не  мыслила без него свою жизнь.  Оно вносило в ее однообразные и скучные дни восхитительное волнение, которого она раньше не испытывала, необыкновенную тайну, и ее существование, наконец, обрело хрупкую гармонию и смысл. Каждую минуту ее мысли были заняты только Даниилом и их  отношениями, которые трудно было как-то обозначить. Да  и слово «отношения» казалось ей не очень подходящим. Более уместным  было бы словосочетание «телефонное приключение», «занимательная игра», так как беседуя, они оба думали о том, как лучше закончить  разговор, чтобы продолжить его еще и завтра, не обременяя себя какими-либо обязательствами и не раскрывая себя до конца. Их можно было понять - в анонимности такого общения скрывалось  много завораживающих плюсов для людей незрелых, неуверенных в себе, тревожных и застенчивых, так как оно позволяло им быть искреннее, смелее и  раскованнее, чем в действительности.
    Перед сном Ида привычно погружалась в свой придуманный  мир,  анализировала каждую беседу с Даниилом, раскладывала полученную от него информацию «по полочкам» и старалась предугадать, чем он удивит ее завтра.  Чтобы юноша вдруг не потерялся в лабиринтах ее фантазий, Ида, в нарушение своих недавних предубеждений, мысленно прикрепила новую табличку на  дверь пустующей комнаты со словом  «Любовь», куда направлялась  перед сном, безжалостно оставляя за пределами своего сознания скучную  повседневность. Правда,  дверь в новую комнату она лишь слегка приоткрывала, останавливаясь в растерянности на ее пороге, так как интуитивно опасалась столкнуться с тем, что окажется ей не по силам и заставит  страдать. Но лишь в этом месте ей никто  не мешал  мечтать о самых смелых любовных приключениях, о которых она читала в книгах и видела в кино,  и создавать на свое усмотрение образ идеального возлюбленного,   знакомого ей лишь по голосу.
    Воображение Иды  рисовало его самыми яркими красками,  и в нем он был высоким, стройным, спортивным, сильным, ласковым, светловолосым, с глазами цвета аквамарина, как у Эмилии, о существовании которой  она за время общения с ним почти  забыла.  Каждую ночь она без устали  творила этот образ с такой же тщательностью и страстью, как в свое время ваял и Пигмалион свою Галатею, получая от этого процесса эстетическое наслаждение.  По своей эмоциональной силе оно превосходило все те прежние и редкие радости Иды, когда сбывались ее сокровенные желания. Это новое наслаждение было настолько притягательным, что представляло немалую опасность  для ее странного и сдержанного характера, не говоря уже о психике, – оно взрывало ее плоть и  душу, и она не знала, как справиться с его мощной энергией.
    Иногда Ида просыпалась в холодном поту от кошмарных сновидений, которые в одночасье лишали ее уже привычной радости от ожидания звонка и общения с Даниилом, так как перечеркивали  прочно укрепившийся  в ее  сознании  идеальный образ юноши. Он ей мерещился уродливым, маленьким, чудаковатым и даже горбатым, чем-то похожим на Квазимодо  из прочитанного ею романа Виктора Гюго «Собор парижской богоматери». После таких сновидений она мрачнела, впадала в депрессивную задумчивость и вздрагивала от нетерпеливого  и настойчивого телефонного звонка, опасаясь  даже прикасаться к трубке, не то, чтобы ее поднять и сказать привычное: «Я вас слушаю».
    Даниилу, видно, удавалось почувствовать перемену в настроении Иды, и он беспокоился:
    -- Ида, привет! Ты почему так долго не подходила к телефону? Я уже  испугался, не случилось ли чего?
    -- Извини, я была в летней кухне и не сразу услышала звонок, - отчаянно врала Ида, находясь под впечатлением запомнившегося сна.
     -- А почему у тебя такое мрачное настроение? Дома неприятности или дурной сон приснился? – допытывался юноша.
    -- Все нормально, - ответила Ида и надолго замолчала, предоставляя возможность собеседнику самому выкручиваться из напряженной ситуации, которую создавало  ее настроение.
    -- Раз тебе не хочется  со мной разговаривать, значит, я действительно тебе приснился в образе какого-нибудь урода - слепого, кривого, горбатого и безногого. Я угадал? Ты ведь меня никогда живьем не видела. Кто его знает, какой я на самом деле? - шутил Даниил, чтобы развеселить Иду, не догадываясь, что попал в самую сердцевину ее страхов.
    -- Не придумывай. Я просто  не выспалась.
    -- Слушай, Ида, действительно, за все время нашего общения ты так ни разу и не спросила, как я выгляжу, и что из себя представляю. А вдруг я действительно уродливый до тошноты?
    -- Если бы так было на самом деле, то вряд ли ты бы об заговорил, - улыбнулась Ида. - Ну, если хочешь, расскажи, как выглядишь, и я точно буду знать, с кем имею дело, хотя, если честно, я мало обращаю внимание на внешность и считаю ее не главной в человеческих отношениях.
    -- Хорошо, я тебе сейчас нарисую свой портрет, но сначала признайся, каким ты меня  видишь, беседуя  со мной? Интересно, совпадет ли твое представление обо мне с тем, что есть на самом деле?
     Ида, не шевелясь, с нетерпением ожидала продолжение фразы, как обычно ждут весеннего дождя после первой упавшей капли, но его не последовало. Игра  началась, и она с облегчением в нее включилась, забыв о дурном настроении. Она решила, что раз Даниил шутит по поводу ее  негативных фантазий, значит,  сновидения – всего лишь  необоснованный страх разочароваться в своем творении.
    -- Даниил, мне кажется, что ты умный, начитанный молодой человек,  хорошо знающий поэзию, умеющий шутить и поднимать настроение. К тому же ты очень впечатлительный, старательный и воспитанный.
    -- Ну, спасибо тебе за хорошие слова. Но каков я внешне в твоем представлении?  Можешь  не соврать?
    -- Я тебя вижу  высоким, стройным, спортивным, белокурым и голубоглазым,  а так же активным, смелым и настойчивым. В моих фантазиях ты выглядишь именно так.
    -- Ты меня точно нарисовала, кроме роста. Я не очень высокий и не такой смелый, а все остальное совпадает почти идеально. Но у меня есть и много недостатков. Я люблю экспериментировать, я фантазер, романтик, лжец, поэтому с окружающим миром нахожусь в конфликте и в гордом одиночестве. К тому же я не считаю себя хорошим человеком, хотя никого не убил и не ограбил. У меня тоже нет близких друзей, только приятели. В этом мы с тобой похожи.
    Какое-то время они вели пустой и неискренний разговор, без конца возвращающийся к одному и тому же, как бы прокручивавшийся на холостом ходу, - о жаре, конце лета и каникулах, предстоящей учебе в школе, о схожести  характеров, интересов и пристрастий. Они не затрагивали лишь одну щепетильную тему – встречи.
     Болтая с Даниилом,  Иде периодами казалось, что она со стороны подслушивает чужую беседу, к которой  не имеет никакого отношения, и в которой нет ни глубины, ни смысла. Периодами, что смотрит длинный и приятный сон, который вот-вот закончится, как только она откроет глаза. На самом же деле они  спали оба и  не желали пробуждаться от приятного самообмана,  уже пересекшего границу яви, которая вернет их в действительность и откроет  глаза на происходящее между ними не самого лучшего свойства.
    -- Даниил, а ты уже готов к новому учебному году? – с тревогой спросила Ида, надеясь, что юноша заговорит о дальнейшей перспективе их  общения.
    -- Да, готов. Учебники, портфель – все имеется. Ида, а ты не думала о том, чтобы нам   встретиться не по телефону, а с глазу на глаз?  Например, у кинотеатра? Мы могли бы  сходить  в кино, погулять по улицам и ближе познакомиться, чтобы не заблуждаться относительно друг друга, – осторожно спросил юноша. - Ты можешь узнать обо мне много неожиданного и нового, а я  о тебе.
    -- Нет, я об этом не думала, – соврала Ида. – Мне, если честно, сейчас и некогда! Я караулю целыми днями брата, пока родители на работе!
    -- Можно встретиться в выходные, когда они будут дома.
    -- Нет, нет! Это исключено! Даже не уговаривай, - изменилась в лице Ида,  лишь представив себе их встречу среди бела дня и на виду у многочисленных людей.
    -- Жаль! Очень жаль! Это расставило бы все на свои места, и нам бы обоим стало легче, а может, и интереснее, – грустно произнес Даниил. – Ну, ладно, я подожду. Главное, чтобы ты, увидев меня воочию, не разочаровалась.
    Иду напугали слова юноши, и она думала лишь о том, как естественнее и мягче закончить  разговор. Ее устраивало телефонное общение, и к большему она не стремилась – так  ей казалось.
    -- Даниил, извини, мне надо накормить брата. Давай поговорим об этом в следующий раз, - вышла из неловкого положения Ида и впервые за много дней с облегчением рассталась с телефонной трубкой.
     До окончания летних каникул оставалась неделя, и она занялась подготовкой к школе:  старательно вырезала из бумаги  обложки для учебников и тетрадей; складывала и перекладывала их сто раз в новый портфель; вдыхала  острый запах типографской краски; не по одному разу примеряла новые туфельки и новое коричневое платье для школы, сшитое матерью; напряженно ждала очередного звонка  Даниила, но его почему-то не последовало. К ее удивлению день без него показался  неимоверно длинным и скучным. Она пыталась отвлечься от телефона, который  накрепко привязывал ее внимание к себе невидимыми прочными нитями,  успокаиваясь мыслями, что Даниил, наверное, тоже готовится к школе, и у него не нашлось свободного времени для общения с ней.   Однако когда звонок не прозвучал и на следующий день, Ида по-настоящему  запаниковала. Она смотрела на аппарат с таким изумлением, словно вдруг осознала его волшебные свойства. Этот странный  механизм, издававший обыкновенный зуммер, оказалось,  давно владел ее чувствами, настроением и даже сновидениями! Еще пару дней назад он делал ее счастливой и уверенной в себе, дарил  надежду, будил фантазии, волновал и радовал, а сейчас равнодушно взирал на суету вокруг себя, вроде бы никогда и не был причастен к ее жизни!  Этому неказистому ящику она доверила столько своих чувств,  столько слов и своих мечтаний, что теперь находилась в недоумении - неужели он не догадывается о ее состоянии?  Онемевший вдруг телефон вынуждал ее сердце учащенно биться и задаваться тревожными вопросами: «Почему Даниил не звонит? Что случилось? Не обидела ли я его отказом встретиться?».
    Когда  тревога и беспокойство достигли критической точки, Ида, забыв о девичьей гордости, о своих  внутренних правилах и предубеждениях, кинулась звонить сама. Но, сняв трубку, замерла в неловкой позе, словно обездвиженная волшебными манипуляциями гипнотизера.  Она лишь сейчас  вспомнила, что не знает не только номера телефона Даниила, но даже его фамилии,  не говоря уже о том, где он живет! Кроме его имени, ей ничего не было известно о молодом человеке, с которым она общалась  все жаркое лето. Ида находилась на грани обморока и от своей беспечности, и  злости на себя, и обиды на Даниила, и на тупо молчащий телефон, и на Федора, путающегося  под ногами.
    -- Идка, а я видел, как Эмилька с матерью заходили к себе во двор с чемоданами!  Тетя Эрика меня конфетами угостила!  Сейчас, наверное, твоя подружка  прибежит  к тебе!
    -- Ну и пусть бежит, – раздраженно ответила Ида. - Иди, гуляй, пока родителей нет дома. Не маяч перед глазами!
    Федор, засунув конфеты за обе щеки, чтобы мальчишки не отняли, убежал на улицу, а Ида осталась на грани нервного срыва от досады и злости на весь несправедливый и жестокий мир, который все время восставал против нее и преподносил  неприятные сюрпризы. Она готова была уже расплакаться, но тут,  как гром среди ясного неба, раздался долгожданный  звонок. Ида вздрогнула и уронила чашку, но даже не стала ее поднимать. Как в замедленном кино, она подошла к телефону и подняла  трубку:
    -- Говорите, я вас слушаю.
    -- Ида, прости, что не звонил. Мы с родителями уезжали в Ташкент, и я не успел тебя предупредить – узнал об этом вечером.  У тебя все нормально?
    -- Да, все нормально, - упавшим голосом ответила Ида. - К школе готовлюсь.
    -- Я  тоже, поэтому пришлось съездить в Ташкент за тетрадками да одеждой для школы, а заодно и родственников навестить. Я так привык к нашему общению, что еле выдержал эти два дня. А ты?
    -- Не знаю, - замялась Ида. - Я подумала, что тебе стало скучно со мной, поэтому ты и перестал звонить.
    -- Да как тебе могла прийти такая мысль в голову?!  Вовсе нет!
    В голосе Даниила Ида уловила странную усталость, а может, и грусть, - ей пока трудно было отличить одно от другого, но его настроение  ее встревожило.
     -- Даниил, я не понимаю, зачем ты мне звонишь, часами разговариваешь со мной, а своего домашнего телефона, куда и я могла бы позвонить при необходимости, мне не оставил!
    Она спинным мозгом чувствовала, как юноша после ее слов напрягся, как старался придумать, что  ответить, чтобы она не обиделась, и это ее напугало.
    -- Во-первых, ты не просила, а навязывать что-либо, и себя в том числе,  не в моих правилах. Во-вторых, я знаю наверняка, что ты  никогда  бы  не набрала мой номер телефона,  даже если бы я умирал.
    -- Почему ты так плохо обо мне думаешь? – изумилась Ида. – Я час тому назад собралась тебе звонить, да  вспомнила, что не могу этого сделать, так как не знаю  даже твоей фамилии!
    -- Я не думаю о тебе плохо. Просто ты меня не знаешь, - Даниил пытался еще что-то сказать, но Ида его уже не слышала – в своих объятиях ее тискала, влетевшая в комнату Эмилия.
   Она мягко  попрощалась с юношей, пообещав   продолжить  разговор на эту тему завтра.
    -- Ида, дорогая, здравствуй! Мы только что вернулись с мамой домой, и я сразу же к тебе побежала! Очень соскучилась! А ну-ка, дай  мне на тебя взглянуть! Мне кажется, что ты значительно подросла и  очень изменилась, – разглядывала  подружку Эмилия, не выпуская ее из своих объятий.
   -- Здравствуй, Эми. Я тоже по тебе скучала, - врала Ида. - Хорошо, что ты вернулась. Ты тоже изменилась.
     Эмилия, действительно, сильно загорела, и ее обнаженные руки, кожа на вырезе  платья утратила присущую ей ослепительную нежность и белизну, но это нисколько ее не портило. Она теперь  была такого ослепительного цвета, будто ее тело все лето омывали волны золотого моря.  Эмилия выглядела  повзрослевшей и еще  красивее, чем прежде. В ней исчезли следы той подростковой непосредственности, которые были  свойственны ей  еще пару месяцев назад. Загар и модная высокая прическа изменили ее облик, сделали  выше и стройнее, но лицо по-прежнему дышало неуемной энергией, жизненной силой и озорством, ощущаемой и в выгоревших на солнце бровях и ресницах, и в нежно синеющих глазах, и в припухлых по-детски губах, слегка тронутых губной помадой.  Ида не могла оторвать от нее взгляда, и чувство зависти снова болью отдалось в  сердце, но уже не так ощутимо, как раньше, - общение с Даниилом прибавило  ей  уверенности в себе и в своей женской привлекательности.
    -- Ну, как ты провела лето, Ида? Рассказывай! Я сгораю от любопытства! У тебя такой вид, словно ты, наконец, влюбилась! Я угадала? Не скромничай! Признавайся, подружка! – Теребила  ее Эмилия.
    -- Эми, не сочиняй. Ни в кого я не влюбилась. Все лето просидела дома, присматривая за Федором, потому что мать теперь тоже работает. Успела прочитать пару книжек, а так ничего интересного.
     -- Ой, не верю! В твоих глазах светится неопровержимое доказательство тому, что мои наблюдения не беспочвенны! Знаешь, губами еще можно соврать, а вот глазами  никогда!  По их особому блеску и выражению можно отличить влюбленного человека от не влюбленного!
    -- Нет. Ничего подобного со мной не произошло, не фантазируй, – смутилась Ида. - Расскажи лучше, как ты провела лето? Где была? Что видела?
    -- Ида, это очень длинная история. Ты же меня знаешь –  в два слова  не уложусь! Я забежала к тебе  лишь на пару  минут, чтобы поздороваться и обнять. Но если коротко – мы с мамой были в Ленинграде и  на Рижском взморье. Много  было интересного. Обязательно обо всем расскажу. Приходи к нам в гости, пока еще не начался учебный год, а то потом некогда будет  поговорить по душам.
    Эмилия убежала, оставив после себя запах свежести и шоколада, а Ида мысленно вернулась к разговору с Даниилом и к своим внутренним ощущениям, которые не давали  покоя. Что-то ее  насторожило в последнем разговоре, что-то заставило беспокоиться и волноваться, но что именно – она не в силах была  понять.
    Ида действительно не только подросла, но и повзрослела, и теперь  ее душевное пространство нуждалось в упорядоченности  чувств,  переживаний,  общения с людьми и с самой собою. Ее уже недетское  сознание требовало также  предельной ясности и понимания происходящего между ней и молодым человеком, а  этого как раз и не было.
    В ту ночь Ида плохо спала, ей снились кошмары, и настроение было хуже некуда. Может, так проявлялась первая влюбленность, которую она еще не осознавала? Может, ее мучило предчувствие  трагической неотвратимости разочарования? Может, Ида  усомнилась в искренности телефонных отношений с Даниилом? Может, она решила, что нельзя держать дверь с надписью «Любовь» полуоткрытой и  стоять на ее пороге, не двигаясь с места?  В эту комнату пора было или решительно войти или решительно ее захлопнуть -  и не в фантазиях, а в реальности! Ида приняла для себя очень непростое решение  - поговорить с Даниилом серьезно.
    На следующий день звонок  раздался, словно по расписанию.
    -- Здравствуй, Ида! Не надеялся застать тебя дома. Думал, что ты находишься в плену у болтушки Эмилии, которой не терпится поделиться с тобой впечатлениями от поездки, - с сарказмом в голосе  произнес Даниил, и его слова почему-то резанули слух – они показались ей  слишком  «женскими».
    -- Здравствуй, а почему ты  о ней так грубо говоришь? Ты  хорошо ее знаешь?
    -- Нет, хорошо не знаю, но не трудно догадаться, что она именно такая – полная противоположность тебе.
     --Это комплимент или упрек? – Осмелилась уточнить  Ида.
     -- Конечно, комплимент! Терпеть не могу таких самонадеянных и самоуверенных девиц, как она! Ей, наверное, кажется, что весь мир существует исключительно для нее, и все люди должны терять сознание при ее появлении!
    Слова Даниила ее обрадовали, потому что она и сама так  думала, но сказала  то, что считала  правильным.
    -- Даниил, прости, но мне странно   слышать подобное.  Тебя будто подменили. До сегодняшнего дня ты вел себя как благородный и великодушный человек, но твои суждения относительно Эмилии, даже если она тебе и не нравится, не вписываются в мои представления о тебе. Ты говоришь так, словно мстишь ей за какую-то обиду.
    -- Наверное, ты права, - пошел на попятную юноша. - Наверное, я тебя к ней ревную. Я видел со стороны, как вы с ней общаетесь, и под каким сильным впечатлением ты обычно находишься, когда она рядом, и мне кажется, что с ее возвращением я стану тебе не интересен. Каникулы почти закончились, и мое место в твоем сердце снова займет   Эмилия.
    -- Ей будет не до меня.  Она  с сентября начинает учебу в медицинском училище, а я  в школе. У нас будет мало времени для дружбы, так что Эмилия нисколько не помешает нам  общаться.
    -- Хорошо, если  так, - задумчиво произнес юноша без особой радости.
    -- Даниил, ты как-то говорил, что мы можем сходить  в кино и пообщаться не по телефону, а с глазу на глаз. Или мне показалось? – притворилась забывчивой Ида.
    -- А ты к этому готова? – После длинной и напряженной паузы спросил молодой человек. - Кажется, мое предложение не так давно тебя напугало, и ты  его решительно отвергла.  Что-то изменилось?
    -- Просто я подумала, что так будет правильнее. Мы лучше друг друга узнаем, а то мне иногда кажется, что мы с тобой играем в какую-то детскую и опасную игру, которая закончится  шрамами или синяками.
    Ида должно быть сама плохо понимала, что говорит и на чем настаивает, опьяненная своей смелостью и звуком  собственного голоса. В ее вялом, немногословном предложении улавливалась подсознательная, по-женски парадоксальная потребность говорить о вещах, которых она в  глубине души боялась, но и молчать о них была уже не в силах  - стремление к ясности было сильнее  страха.
     -- Я не вижу в нашем общении  ничего опасного. Все очень просто, Ида: в разговорах  по телефону всегда сохраняется какая-то интрига, тайна, недосказанность, и это очень  будоражит душу и развивает воображение. Моя голова потом целый день занята лишь мыслями о тебе, и тем, о чем мы будем говорить завтра. У тебя разве не так?
   -- И у меня так, - неохотно призналась Ида. - Однако  в нашей телефонной дружбе присутствует и что-то нарочитое, ненастоящее, а мне это не нравится. Нам действительно пора встретиться. Или ты передумал?
    Ида чувствовала, что ее слова  озадачили Даниила, что он не решается на утвердительный ответ, и это ее  обидело. Ради него она нарушила свои внутренние правила – первая  предложила встречу, а он, вместо того, чтобы поблагодарить и обрадоваться, растерялся и не знал,  что сказать.
    --Хорошо. Согласен. Давай увидимся  в следующее воскресенье в пятнадцать тридцать возле кинотеатра. Я тебя там буду ждать. Договорились? – Не очень уверенно согласился Даниил,  или Иде  от напряжения  показалось. – А сейчас я хочу пожелать тебе успешного учебного года – ведь послезавтра в школу!
    -- И тебе удачи, Даниил!  Буду  ждать тебя, где условились!
    -- Ида, а  я могу звонить тебе после школы?  Родители ведь все равно на работе, а мы до их прихода  успеем  поговорить.
    -- Хорошо, звони. Я буду очень рада, – с облегчением выдохнула Ида, после чего, окрыленная надеждами, предстоящей встречей с Даниилом и обещаниями звонков, направилась в гости к Эмилии. Она действительно по ней соскучилась, хотя и не признавалась в этом себе – гордыня была не только основной  чертой ее характера, но уже и пороком,  по незнанию воспринимаемой ею, как редкое достоинство, которое она ценила в себе больше всего.
    Эмилия наводила порядок в квартире, но, увидев на пороге подругу, бросила все дела и повисла у нее на шее.  От напора таких эмоций Ида растерялась. Во-первых, она не любила ни объятий, ни прикосновений, во – вторых, радость Эмилии  при ее появлении показалась ей  чрезмерной, так как пару месяцев  назад та была гораздо сдержаннее в  чувствах.
    -- Ида, дорогая, проходи! Наконец-то мы сможем с тобой поговорить по душам! Даже мамы нет дома – ушла в училище за расписанием! Ну, как ты?! Что необычного произошло в твоей жизни? Что так  внешне и внутренне тебя изменило? Надеюсь, приятные события? – Обрушилась с вопросами Эмилия.
    Но  Ида была не из тех, кто легко открывает свои тайны и душу   подругам,  поэтому сразу  заняла отчужденную и защитную позицию.
    -- Эми, я же тебе говорила, что ничего особенного в моей жизни не произошло, так как я все лето просидела дома, - врала, краснея, Ида, не в силах скрыть радостный блеск в   глазах.  - Расскажи лучше о себе.
     Эмилия пристально посмотрела на подругу, и в ее взгляде было столько сочувствия,  столько понимания и деликатности, что та смутилась.
    -- Прости, Ида, вечно я лезу, куда меня не приглашают. Я так  ужасно устроена! Понимаешь, мне обязательно надо знать, что происходит с моими близкими людьми, чтобы вовремя или прийти на помощь, или за них порадоваться, если для этого есть повод!  Никак не могу избавиться от этого плебейского качества! В отличие от меня, ты -  неприступная скала! Завидую тебе, честное слово! Наверное, настоящая женщина и должна  быть такой!
    На самом же деле  Иде очень хотелось поделиться с Эмилией своими переживаниями о летнем приключении и даже попросить  совета,  но она опасалась, что подруга поднимет ее на смех или, что еще хуже, расскажет об этом своей матери или кому-нибудь еще – Ида была недоверчива.  Она во все глаза разглядывала подругу и в который раз задавалась грустным вопросом: «Какими мотивами руководствуется природа, награждая того или иного человека такой возмутительной внешностью?». Эмилия даже в стареньком халате, из которого давно выросла, была прекраснее  тех красавиц, которых ей приходилось видеть на обложках журналов и в кино. Ее красота была так же естественна, как и красота рассвета или заката. Ида попыталась  воскресить в памяти внешний вид подруги в момент похорон Клары Львовны, чтобы уменьшить градус своей зависти, но память никак не хотела возвращать ей тот малопривлекательный  образ страдающей  девочки, и она расстроилась.
    Не подозревая о душевных  терзаниях подруги, Эмилия весело рассказывала  о своих путешествиях и дорожных приключениях.
    -- Ида, ты не представляешь, как здорово мы провели с мамой лето! Ты не представляешь, как тепло нас встретили  друзья и родственники в Ленинграде и в Риге, будто мы с войны вернулись! Каждый вечер был интереснее предыдущего: то посещение театра, то кино, то концертных залов, то картинных галерей, то встречи со старыми друзьями родителей! Правда, я от этого страшно устала. С умными взрослыми, конечно, интересно, но при условии, что находишься среди них недолго. Легче стало, когда   в Ленинграде  я встретила  свою первую любовь, – захлебывалась от переизбытка чувств Эмилия.
    -- Ну и как он тебе? – Без всякого интереса спросила Ида, чтобы поддержать разговор.
    -- Знаешь, он учится в академии художеств. Такой же умный, воспитанный, образованный, как и прежде. Но уж больно спокойный, правильный и занудный. Он действовал на меня, как бабушкина успокоительная микстура, которую она  принимала перед сном. - Эмилия  перевела дух. - Представляешь,  все дни нашего общения  он только то и делал, что просвещал меня, воспитывал и освобождал, по его словам, от налета провинциальной ржавчины, которой я покрылась с головы до пят за годы, проведенные в Средней Азии! Кстати, Ида, он мне предлагал выйти за него замуж!  Представляешь? Я – свободная, как птица, как ветер, и вдруг  ни с того ни с сего - замужняя женщина!
    -- А он  настолько взрослый, что может позволить себе завести семью? – Полюбопытствовала Ида, с трудом представляя  Эмилию в  роли  замордованной  мужем и детьми домохозяйки.
    -- Он старше меня на четыре года. Ему, может, и пора жениться, но мне совершенно не к спеху. Я же еще не в списках старых дев.  Знаешь, – заговорщицким тоном поведала  Эмилия, -  на рижском взморье я влюбилась в  очень взрослого мужчину! И он в меня  тоже. Его Марком зовут. Он на четырнадцать лет старше меня и врач, как  мой папа. Представляешь, какое счастливое совпадение?!
    Ида испуганно смотрела на  подругу и не верила  своим ушам.
    -- Да он же старик по сравнению с тобой! Как в такого можно влюбиться? – Не удержалась от осуждения  Ида.- Что с ним можно делать и о чем говорить?! Он же тебе в отцы годится!
    -- Знаешь, что я тебе скажу? Мне и раньше приходилось влюбляться   в сверстников, но это было  по-детски, не по-настоящему, понарошку! А Марк - настоящий мужчина! Он пробудил во мне такие сумасшедшие чувства и желания, которых до встречи с ним я  никогда  не испытывала! О них я читала лишь в романах и по наивности думала, что писатели специально преувеличивают  чувства своих героев, чтобы мы не закрыли от скуки книгу, не дочитав до конца  и первой главы. Но то, что пережила я, обычными словами не описать. – Эмилия перевела дух и внимательно посмотрела на Иду, видно, догадываясь, что та наглухо от нее закрыта, но все же продолжила. -  Это было сродни тяжелой болезни. В его присутствии у меня кружилась голова, особенно когда он ко мне прикасался или обнимал за талию. Мне все время хотелось ощущать его сильные и красивые руки на своем плече и быть с ним рядом круглые сутки! Понимаешь, я готова была выполнить любое его желание – даже безумное, если бы он попросил! Знаешь,  когда он меня впервые поцеловал,   я чуть не умерла в полном смысле этого слова.  Не помню, сколько длился этот поцелуй, но я лишилась и чувств, и воли, и стыда, и ощущения  своего тела  – оно как будто  меня оставило. Представляешь? Марк потом и сам испугался моей  реакции,- улыбнулась  Эмилия. - Вот так и вернулась домой  - с болью в сердце и мыслями о нем! Мне кажется, что он  незаметно залез в мою черепную коробку, свернулся  там калачиком и уснул, а я из-за него теперь думать ни о чем не могу!  Как я  буду учиться, даже не представляю, – делая испуганные глаза, радовалась Эмилия.
    Ида смотрела на подругу и не понимала двух вещей – как Эмилия могла себе позволить такое «стыдное» поведение с солидным человеком, и почему  об этом она с таким волнением рассказывает, не стесняясь и не думая о том, какое впечатление ее слова производят на других людей?  Она поджала губы  и жестко произнесла:
    -- Эмилия, ты с ума сошла! А твоя мама об этом знает?! Как можно в твоем возрасте позволять себе такие вольности?! Ты же несовершеннолетняя!
    -- Господи, Ида, причем здесь возраст? Любовь – такое чувство, которое не заглядывает в  свидетельство о рождении! Она тебя накрывает внезапно, словно  вирусная инфекция! С ней невозможно справиться - ею можно лишь переболеть! А мама обо всем знает, поэтому и увезла меня раньше времени с побережья, чтобы избежать неприятностей. Она понимала, что я потеряла голову настолько, что легко могу потерять и невинность! Маму больше пугала не столько моя влюбленность во взрослого мужчину, сколько то, что он был женат, и у него в Германии остался сын, – и, грустно помолчав, спросила. - Ты меня осуждаешь?
    -- Я не знаю, - честно призналась Ида. - Я никогда бы так не поступила. Мне кажется, что опасно ходить на поводу у своих чувств.
    -- Да, ты права. Мне порой и самой начинает казаться, что я – испорченная, дрянная девочка с больной психикой. Но  даже и во сне я продолжаю о нем думать и пишу ему каждый день письма  почти стихами. Но мама, конечно, об этом не знает.

                Я, кажется, сошла с ума –
                Пишу тебе зачем-то письма
                На прошлогодних желтых листьях.
                Не письма – целые тома!
                Я, кажется, сошла с ума!
                Ну, надо ж было так влюбиться-
                Забыть про все и заблудиться
              В твоих неистовых словах!
              Я, кажется, схожу с ума.
                Так хочется освободиться
                И от того, что ночью снится,
                И что придумала сама!
                Наверно, я сошла с ума:
                Я каждый день с тобой прощаюсь
                И ухожу, но... возвращаюсь, 
                Любви и нежности полна!

    -- Ты сама это сочинила? – Не поверила Ида. - Или у  поэта списала?
    -- Ида, ну разве можно быть все время такой недоверчивой и критичной? Ты что  не можешь отличить профессиональные стихи от любительских попыток влюбленной дурочки выразить свои чувства в поэтической форме?
    Ида, как всегда, промолчала. Кроме стихов Пушкина и Лермонтова из школьной программы она больше ничего не читала и никогда  не задумывалась над процессом их зарождения ни в душе влюбленного поэта, ни в душе сумасшедшего, что одно и то же. Ее душевная глухота не позволяла  чувствовать, воспринимать и восторгаться поэтическими шедеврами, да она и не понимала, зачем тратить время на сочинение стихов, если то же самое  можно сказать  и обычными словами.
     -- Эми, ты никому не давала номера моего телефона? – Решилась задать вопрос Ида, чтобы перевести разговор на другую тему.
     -- Нет. Не давала. Во-первых, я его не знаю, так как пользовалась им один раз, когда бабушке было плохо. Во-вторых, кому он может понадобиться, если ты ни с кем не общаешься? – Удивилась Эмилия. - А почему ты спросила? Тебя кто-то достает звонками?
     Ида напряженно взвешивала:  рассказать или не рассказать Эмилии о ее телефонном знакомстве с Даниилом? Хотя  вначале она и не собиралась этого делать, но приключения подруги не оставили ее   равнодушной к любовной истории той, и ей тоже захотелось дать понять, что и она, Ида, скромная и застенчивая девочка  кому-то нравится тоже, что кто-то по ней скучает и говорит  приятные слова.
    Собравшись с силами, она обо всем  рассказала Эмилии. Та с первого раза  не могла  взять в толк, что за история приключилась  с  подругой. Не связанные друг с другом события и предложения не складывались в понятную и целостную картину. «Внезапно позвонил», «я его не знаю»,  «учится в соседней школе», «почему-то не звонил», «назначил встречу на воскресенье», «наверное, не пойду» - чуть не свели Эмилию с ума. Лишь дополнительные вопросы помогли ей собрать воедино историю, приключившуюся с подругой.
    К удивлению Иды, Эмилия не очень обрадовалась тому, что и у нее теперь появился «роман». Та пребывала в тревожной задумчивости и не сразу кинулась с восторженными суждениями и вопросами.
    -- Ида,  более двух месяцев продолжается ваше общение с молодым человеком, а ты ничего о нем   не знаешь?
    -- Ну, почему же? Знаю. Я же  говорила: учится в девятой школе, в десятом  классе, зовут Даниилом. А что я должна еще о нем узнать? Что сам сказал, то и узнала,  - защищалась Ида, понимая несостоятельность своих наивных ответов.
    -- А ты не думала, что таким способом  развлекается какой-нибудь «телефонный хулиган»? Меня в Ленинграде часто донимали звонками незнакомые мальчишки, признаваясь то в любви, то в ненависти. Очень часто говорили гадости! Анонимность позволяла  им оставаться безнаказанными.
    -- Нет, он не такой. Я уверена, что это порядочный молодой человек. Но, знаешь, мне как-то неудобно идти к нему на свидание – я стесняюсь. Вдруг знакомые  увидят или мои родители,  тогда хлопот не оберешься, - сомневалась Ида, надеясь, что опытная подруга найдет выход из положения или отговорит ее от встречи.
    -- Ида,  назначенное событие произойдет через неделю – есть время подумать и узнать о нем больше. Он же собирался тебе звонить?
    -- Ну, да, собирался.
    -- Тогда  постарайся расспросить его о ваших общих знакомых, где он чаще всего бывает, когда тебе не звонит. Есть ли у него браться или сестры, кто его родители,  а там посмотрим.
    Ида уже собралась уходить, но ее остановил испуганный возглас Эмилии:
    -- Ида, погоди!  За  болтовней я чуть не забыла вручить тебе подарок, который  купила для тебя  в Риге! У тебя же был день рождения в  июле, а я не смогла тебе поздравить!  Только прошу  отнестись к нему с юмором!
    Ида от неожиданности чуть не упала, больно зацепившись мизинцем за порог гостиной.
    -- Какой еще подарок? Что ты выдумала? Не надо мне никакого подарка! День рождения давно прошел, - терла она ушибленный палец, чуть не плача.
    Эмилия  кинулась в свою комнату и через минуту вынесла оттуда плоскую  красивую  коробочку,  украшенную    синей ленточкой.
    -- Открой и посмотри. Мне кажется, что тебе будет в самый раз. Я выбирала на свое усмотрение. Ну, а если что-то  окажется большего размера, то твоя мама очень легко это исправит  с помощью швейной машинки.
    Ида развязала ленточки на коробке, открыла ее и с недоумением уставилась на Эмилию:
    -- Что это?
    -- Это шелковый лифчик и трусики. Прости, что не книжка или духи. Я понимаю, что такой  подарок говорит о моем дурном воспитании, но мне  казалось, что  эти мелочи обрадуют тебя больше, чем все остальное. Лифчик я выбирала самый маленький, и сейчас он тебе будет  кстати. Завтра в нем и в школу пойдешь. Хочешь его примерить прямо сейчас, пока мы дома одни?
    -- Нет, что ты! – Испугалась Ида. - Я ничего не буду мерить! Да и  принять такой подарок не могу!  Что я матери скажу? Ты же знаешь, как она к этому отнесется!
    -- Скажи, что это подарок на  день рождения от нас с мамой и отказываться от него неприлично, и что дареному коню в зубы не смотрят!   Она это лучше поймет.
    Ида гладила руками  белоснежную ткань белья, представляла, как будет в нем выглядеть и не  скрывала  радостного изумления от неожиданного сюрприза – о таком она и мечтать не могла.
   -- Эми, спасибо! Оно, наверное, кучу денег стоит? Я, правда, не могу его принять. Ты же  сама не зарабатываешь, чтобы делать такие подарки.
    -- Ида, носи на здоровье и не ломай себе голову над пустяками. Оно не дорогое. Такое белье  можно купить только  в Риге, поэтому я и решила приобрести его и для тебя. Что в этом плохого? Мы же подруги! Ты бы поступила точно так же.
    Ида кинулась домой, и, воспользовавшись отсутствием родителей, примерила перед  зеркалом неожиданный подарок. И трусики, и маленький лифчик так приятно ласкали кожу, так  идеально подошли по размеру, что ничего и ушивать не надо было. Ида с восторгом вглядывалась в зеркальное отражение и не узнавала своего тела – тонкие белоснежные изделия подчеркивали приятную матовость  кожи, делали  стройнее ноги, тоньше талию, увеличивали грудь, и она не могла оторвать от себя восторженного взгляда. Один метр красивой материи сотворил с ней чудо! Разглядывая себя   анфас и  профиль, она вдруг поняла простую истину - не только от природы зависит женская красота, но и от того, во что она  упакована! Такое открытие вызвало в ней одновременно и чувство протеста, и облегчения: оказывается, при наличии денег и  возможностей легко  стать не только привлекательной, но и очень привлекательной! И в тот момент Ида для себя решила, что и того и другого  она обязательно добьется в жизни.
    Утром следующего дня в новеньком платье,  новых туфельках, новом лифчике и с новым портфелем Ида направлялась в школу с чувством торжества и превосходства – она точно знала, что будет выглядеть лучше всех своих одноклассниц.
     Ида всегда радовалась первому сентябрю, словно  празднику, так как учеба в школе наполняла ее жизнь утраченным смыслом во время каникул, давала новые перспективы самоутверждения и новые знания, к которым она не была равнодушна. На каждом уроке ее хвалили, ставили в пример, ей по силам были задачи любой сложности, и она чувствовала себя умнее всех своих красивых и некрасивых сверстников. Желание быть лучшей  среди многих  опьяняло, кружило голову, и незаметно формировало в ее самосознании ощущение исключительности.
    Трудовая неделя пролетела быстро. Приближалось время встречи с Даниилом, и Ида все больше тревожилась и волновалась: хватит ли ей мужества преодолеть свои страхи и неуверенность и прийти на свидание? Даниил звонил каждый день. Они  болтали о школе, новых изучаемых предметах, впечатлениях, учителях и одноклассниках, не затрагивая лишь тему предстоящей встречи и опасных деталей, на которые советовала обратить внимание Эмилия. С одной стороны, Ида этому радовалась, так как в глубине души надеялась, что вдруг все проблемы решатся сами собой и без ее участия. С другой – боялась, что Даниил  забудет о договоренности, а напомнить ему о встрече у нее уже не хватит гордости.   Однако память у того оказалась хорошая.
    -- Ида, ты не передумала? Воскресенье послезавтра. Мне тебя ждать у кинотеатра? Ты придешь? Там, кстати, идет новый фильм – «Подруги» называется. Можем посмотреть, если тебе захочется.
    -- Даниил, я обязательно приду, а там решим, что делать, - ответила озадаченная Ида, так как  не испытала  радости от предстоящей встречи, на которую рассчитывала.
    Они еще о чем-то пустячном поговорили, и Ида с облегчением вздохнула, положив на рычаг трубку. Она не понимала, почему после сказанных слов у нее испортилось настроение, и уже сожалела, что устроила   себе сомнительную психическую встряску. Новое, необычное, непривычное и не знакомое ее  не только пугало, но  и вгоняло в депрессивное состояние, которое окружающие расценивали как пассивность и лень. Даже к новым вещам она относилась подозрительно, когда другие им радовались. Ида чувствовала себя спокойно и безмятежно лишь в ситуации предсказуемости  и неподвижности ее маленького мирка, состоящего из семьи и школы.     Все эти поведенческие странности легко было бы объяснить  присущим ей от природы характером, склонностью к апатии,  если бы стремление к неподвижности с годами не приобрело  форму отчаянной любви, которую испытывает к жизни тяжело больной человек.
    Накануне встречи Ида не сомкнула глаз, и так было бы с любой другой девушкой ее возраста, отправляющейся впервые в жизни на свидание. Ее тревожили устрашающие видения, связанные с Даниилом, их  встречей и ее возможными последствиями. Утром, взглянув на себя в зеркало, она от неожиданности вздрогнула: ее лицо казалось изможденным до такой степени, будто она уже сполна вкусила женской любви и пресытилась ею до отвращения. «Нет, не пойду!» - решила про себя  Ида и направилась к Эмилии за поддержкой.
    Та внимательно слушала Эрику, исполнявшую на рояле неизвестное ей музыкальное произведение. Эрика  кивнула девочке в знак приветствия, а Эмилия жестом попросила ее присесть рядом и помолчать.  Ида окинула взглядом знакомую комнату. Здесь все так же  царствовал оранжевый и теплый свет, а музыка еще больше усиливала  его притягательность и волшебство. Она задумчиво разглядывала женщину за роялем и поражалась ее свежести и красоте. Ей казалось, что несколько месяцев назад за гробом Клары Львовны  вместо Эрики  шла совершенно другая и незнакомая ей женщина – пожилая, растерянная, несчастная и обреченная. Эта, сидящая за роялем, была полна сил, загадки и достоинства. Когда затихли последние аккорды, Эрика  не удержалась от восторга:
   -- Идочка, дорогая, да ты действительно за лето переменилась до неузнаваемости – повзрослела, похорошела, вытянулась, стала настоящей  красавицей! Эмилия  об этом  говорила, но я и поверить не могла, что за столь короткое время человек  может так преобразиться! Хотя, чему тут удивляться: юность и молодость  склонны к  чудесному преображению  от любой  мелочи. Это в моем возрасте все гораздо сложнее.
    -- Спасибо, Эрика Георгиевна, - смутилась Ида. - Я вас тоже не узнала. Вы снова стали такой же, как и до смерти Клары Львовны.
    Еле заметная тень пробежала по лицу женщины, но она широко улыбнулась Иде:
    -- Спасибо, дорогая. Трудно было прийти в себя, но я справилась.
    -- Мама готовится к концерту в училище, поэтому играет  сонаты Шопена. Они мне  переворачивают душу, и я бы слушала их сутками! Тебе его музыка понравилась?
    -- Да, конечно, понравилась, но мне надо с тобой серьезно поговорить, -  скороговоркой произнесла   Ида.
    -- Мамочка, ты поиграй, а мы с Идой  немножко посекретничаем, ладно?
    Женщина понимающе кивнула, продолжая  извлекать чарующие звуки, а девочки уединились в комнате Эмилии.
    -- Эми, я решила не ходить сегодня на встречу с Даниилом. Не хочется мне с ним встречаться на людях. Не привыкла я чувствовать себя взрослой, - лепетала Ида. - Он на меня не обидится, как ты думаешь?
    Эмилия с изумлением смотрела на подругу и не находила слов от растерянности.
    -- Ида, ты можешь  представить себя на месте парня, который  будет  ждать тебя несколько часов кряду и не дождется? Ты можешь хотя бы предположить, что у него будет твориться в душе и сердце? Что будет думать о тебе и обо всех девчонках сразу?  Это будет для него травмой на всю жизнь! Тебе надо было сразу отказаться от встречи с ним и не морочить ему голову – так  было бы честно!
    -- Думаешь, надо  идти? – Сникла Ида. - Думаешь, так будет лучше? Мне что-то не по себе, Эми! Я боюсь.
    -- Конечно, не по себе! Конечно, боишься! Это же  первое свидание в твоей жизни!  Знаешь, что? – Вдохновилась Эмилия. - Давай я тебе немного по-другому причешу, ты наденешь красивое платье и спокойно отправишься в сторону кинотеатра, словно на обычную прогулку. Постарайся только не думать о том, как все пройдет, что он скажет, что ты ответишь, кого встретишь, и кто как на вас посмотрит со стороны. Это  – мелочи! Самое лучшее  произойдет само собой. И, чем естественнее ты будешь себя чувствовать и держаться, тем легче пройдет ваша встреча! По себе знаю.
    - Я попробую, - неуверенно  пообещала Ида и отправилась домой переодеваться.
    Через час с новой прической, в нарядном платье она уже шла на свидание с Даниилом, будто поднималась на Голгофу. От неизвестности и понятного волнения у нее кружилась  голова,  подкашивались ноги, и ей очень хотелось повернуть обратно, но, будучи  исполнительной, она старалась довести и это «страшное» дело до логического конца, не изменяя своей природе.     Несмотря на то, что Ида шла очень и очень медленно, дорога к кинотеатру оказалась на удивление  короче, чем раньше, – она и не заметила, как подошла к городской площади.
    Возле касс толпились возбужденные люди, желающие попасть на новый фильм Виталия Потапова «Подруги», в котором главную роль исполняла известная русская красавица и популярная актриса Зоя Федорова. Счастливые обладатели билетов спешили в фойе кинотеатра, чтобы успеть выпить газированной воды, съесть мороженное и послушать музыку. Те, кому не повезло, приставали с вопросом: «Нет лишнего билетика?», но, услышав отрицательный ответ, огорчившись, отходили в сторону.
    Ида внимательно вглядывалась в лица  молодых людей у кинотеатра, но похожего на Даниила среди них не обнаружила. Она даже немного успокоилась и отошла от входа в кинотеатр, чтобы не смешиваться с толпой.  «А вдруг он меня не заметит? - Пронеслось в голове. - А вдруг он забыл о назначенной встрече? Вдруг перепутал дни и числа?»,  и  на всякий случай еще дальше отошла на видное место, чтобы сразу броситься ему в глаза. 
    Ида ждала и фантазировала о чудесном преображении, которое с ней непременно произойдет, если они понравятся друг другу не только по голосу, но и внешне, о возможной любви и свадьбе в будущем, которая обязательно случится, и, конечно же, о неизбежном счастье,  хотя по дороге на свидание думала совсем о противоположном. Но в этом и состоит загадка человеческой души, которая заставляет человека стремиться к тому, чего он боится и чего  хочет избежать на подсознательном уровне.
    Предвкушение встречи наполняло сердце Иды незнакомым ранее трепетом, волнующей радостью, и ей казалось, что она стоит на вершине высокой горы, из которой открывался вид на город, от красоты которого захватывало дух, что  не удивительно - так уж устроены люди. Они больше всего  увлечены предстоящим праздником, когда готовятся к нему, а не тогда, когда он случается. Они полны мечтами, ожиданиями и надеждами, но, когда тот заканчивается,  разочарования накрывают их с головой -  силы и время, как правило, оказываются  напрасно  растраченными, чрезмерные  ожидания не оправдавшимися, радость обязательно сменяется  душевной пустотой и апатией, а деньги - выброшенными на ветер. Наверное, по этой причине  любые праздники так бесплодны и опасны для  большинства людей, которые ожидают от них непременного чуда.
    Подобное происходит и в любви – ее предчувствие и предвкушение гораздо сильнее бередят душу человека, и эти чувства гораздо привлекательнее и таинственнее, чем сам любовный процесс, после которого наступает опустошение и душевная усталость, угнетающие дух.
    Утопая в своих фантазиях,  Ида и не заметила, что сеанс уже давно начался, и пространство возле кинотеатра опустело настолько, что она оказалась почти в одиночестве посередине площади, будто некстати посаженное дерево. Она испуганно оглянулась. Редкие прохожие, скользнув по ней равнодушным взглядом, торопились по своим делам,   и лишь странная девочка в инвалидной коляске почему-то находилась на том же самом месте, где и прежде.  Ида   вначале не обратила на нее внимания, пока не поймала на себе  ее пристальный и растерянный взгляд. «Почему она сидит в коляске?  Почему на меня так странно смотрит?»,  - рассеянно подумала она от скуки, но, приглядевшись, поняла – у красивой и белокурой девочки с большими синими глазами  были парализованы ноги, поэтому они казались тоненькими, почти тряпичными, и никак не соответствовали размеру ее туловища. Девочка, видно, тоже кого-то напряженно ждала, так как не покидала своего места ни на минуту. Ида с юношеской неприязнью окинула взглядом незнакомку и отошла  подальше – ее, как и всех молодых и физически здоровых людей, чье-то уродство   отталкивало и не вызывало ни особой жалости, ни сострадания,  лишь инстинкт бегства.
    Время шло, а Даниил не появлялся. В состоянии глубокого транса Ида простояла еще  полчаса, пока ее не пронзила острая, как нож, догадка:  «Он не придет! Он и не собирался приходить, и ждать нет смысла!». Хотя где-то в глубине души она и предвидела подобную ситуацию, и интуиция ей подсказывала, что в их телефонных отношениях присутствует какая-то нечестная игра и недосказанность, а предложение встретиться – всего лишь розыгрыш, злая шутка, но окончательно поверить в это была не в силах.
    Взглянув на круглый циферблат часов на здании кинотеатра, Ида ужаснулась: она простояла на одном и том же месте почти полтора часа, не заметив исчезнувшего времени. Ей хотелось немедленно убежать из этого страшного места, но ступни  будто приросли к земле, и она не в силах была заставить их двигаться, чтобы уйти. Окинув взглядом опустевшую площадь и убедившись, что перед кинотеатром, кроме нее,  девочки в коляске да высокого неба, синева которого к вечеру приобрела прозрачность китайского фарфора, никого не осталось,  она медленно направилась в сторону дома. 
    Ида, наверное, должна была бы переживать обиду,  злость, унижение или сожаление, - то, что обычно переживают влюбленные молодые девушки, оказавшиеся в подобной ситуации. Однако она не относилась к категории обычных существ, поэтому  ничего  не переживала и ничего не чувствовала – в тот момент ее вообще не было на свете, а  ногами передвигала какая-то черная пустота в телесной оболочке, не имеющая ничего общего с ее плотью,  именем, мечтами и надеждами. Эта «пустота» шла, не различая дороги, натыкаясь на прохожих, которые что-то возмущенно шипели вслед, но она их не слышала. Ида находилась далеко за пределами этого  жестокого и обманчивого мира, поэтому не испытывала ничего, кроме тупого равнодушия, которое в одночасье выжгло дотла не только ее душу, но и способность мыслить. Она была так поглощена этой пустотой, образовавшейся внутри, что не расслышала оклика Эмилии, когда  проходила мимо ее дома, и не сразу  отреагировала  на голос матери,  показавшийся ей далеким и глухим, будто с того света.
    -- Ида, почему ты  так рано вернулась? Фильм  короткий или в кино не попала?- Спросила встревоженная мать.
    -- Да.
    -- Билетов не было или фильм короткий? – Не унималась мать. - Что с твоим лицом? Оно бледное, как у мертвеца.
    -- Фильм очень короткий, - с трудом связывая слова, ответила Ида, лишь бы от нее отстали.
    -- Какое безобразие! Деньги за билеты берут не малые, а фильмы делают все короче и короче, - ворчала Александра. - Ну, ладно, раз ты дома, то присмотри  за Федором, а мы с отцом  сходим в гости к соседям.  Скоро вернемся.
    -- Хорошо.
    Родители ушли, а в висках Иды беспощадными молоточками застучала нестерпимая головная боль, перед глазами  поплыли черные круги, и она, упав на кровать, накрыла голову подушкой, чтобы изолировать доносившиеся из живого мира звуки. Через несколько минут она провалилась в короткое забытье – то ли уснула, то ли отдалась во власть головной боли, которая избавляла от настырных мыслей о Данииле, несостоявшейся встрече и обиды на него.     Из полуобморочного состояния ее вырвал  телефонный звонок, еле слышимый сквозь толщу перьевой  подушки. Ида подскочила. Она была уверена, что  звонит Даниил, поэтому, преодолев тошноту и слабость, с трудом добралась до аппарата и подняла трубку, не имея сил обрадоваться – внутри   догорали последние остатки веры, надежды и несостоявшейся любви.
    На другом конце провода кто-то хлюпал носом, плакал и пытался что-то говорить.
    -- Даниил, это ты?! – Не понимая,  что происходит, спросила Ида. – Говори, я тебя слушаю!
    Сквозь слезы, треск и шум до нее донесся девчоночий  голос, показавшийся ей знакомым:
    -- Ида, это не Даниил. Меня зовут Дарьей. Пожалуйста, не бросай трубку и выслушай меня!
    Слова незнакомой девочки и ее слезы напугали Иду. Она подумала, что с Даниилом случилось что-то непоправимое, поэтому он и не пришел. Может, заболел, может, попал под машину, может, у него кто-то внезапно умер, как бабушка Эмилии, может, ему поездом отрезало ноги или руки, и теперь он сидит в коляске, как та девочка у кинотеатра, – все могло случиться в этом опасном мире, которого она боялась теперь пуще  прежнего.
    -- Что-то случилось с Даниилом? Вы его сестра? Говорите же! – Не выдерживая паузы, торопила Ида.
    -- Прости меня, Ида! Ради бога, прости, если сможешь! Даниила нет, и никогда не было!  Он - моя выдумка, фантазия, шутка! Это я, Дарья, с тобой разговаривала все лето по телефону, прикидываясь им!
     -- Что ты несешь?! Зачем так шутишь?! Со мной разговаривал парень   мужским голосом!
    -- Да, ты права. Это оказалось самым трудным для меня. Но, поверь, это я тебе звонила! Это я тебе рассказывала истории и говорила комплименты! Это я читала тебе стихи и назначила встречу!  Я видела, с какой надеждой ты вглядывалась в лица парней, как  ждала и волновалась и как брезгливо поморщилась, заметив меня в инвалидной коляске, поэтому и не решилась объясниться с тобой прямо на площади! Я лишь там  поняла, во что вылилась моя шутка, какую душевную травму я нанесла тебе и себе, сама того не желая! Прости меня! – Захлебывалась от слез и чувства раскаяния незнакомка.
    -- Так ты та девочка, которая сидела в коляске возле кинотеатра?! – Ужаснулась Ида , вроде узнала о внезапном конце света, которого впопыхах не заметила. – Ты  из-за меня  столько времени торчала на площади?! А как ты вообще узнала мой номер телефона?!
    -- Ида, моя мама работает на почте с твоим отцом, поэтому я знаю телефоны всех ее сотрудников, и ваш в том числе. Я тебя и раньше  знала, встречала с Эмилией у кинотеатра и в парке, и ты мне очень нравилась. Когда мы стали с тобой общаться по телефону, я просто влюбилась в тебя, как в хорошего и умного человека!
    -- Ты больная на голову! Сумасшедшая! Как можно так обращаться с людьми?!
    -- Ты права, я больная и  здоровой  уже никогда не стану. Но мне очень хотелось с кем-нибудь подружиться, не отпугнув человека своим уродством. Я надеялась, что наше общение по телефону поможет мне обрести подругу, но, видно, я избрала слишком  грубый способ, переборщила. Все слова, сказанные тебе, шли от самого сердца, поэтому не думай, что я хотела над тобой посмеяться. Я не раз  пыталась тебе намекнуть, что я не тот человек, за которого себя выдаю, но ты не понимала. А потом мне и самой понравилась быть Даниилом, которого ты так красочно описывала, и мне не захотелось расстаться с его образом! Я очень дорожила нашим общением. Прости! Виной всему мое одиночество и эта проклятая коляска, к которой я пожизненно приговорена!
    Лицо Иды исказилось от многообразия чувств,  и на нем застыло что-то вроде беспомощного ужаса, возникающее у человека перед насильственной смертью. Она не верила своим ушам. У нее не укладывалось в голове, как она умудрилась оказаться игрушкой в руках ненормального во всех отношениях человека!  Волна ненависти и злобы вдруг накатила на нее с такой силой, что она почти задохнулась:
    -- Будь ты проклята, уродка несчастная! Такие, как ты, не имеют права на жизнь! - И бросила трубку  с таким ужасом,  словно поняла, что держит в руках бомбу.
    Ида  присела на край кровати и заледенела. Она не могла смириться с мыслью, что Даниил – лишь фантазия больной девчонки, что теперь не будут  раздаваться его телефонные звонки, которые приносили ей столько новизны и радости, и она никогда больше не услышит  приятных слов, что над ее чувствами просто посмеялись. Ида изо всех оставшихся  сил пыталась убедить себя, что произошедшее с ней - дурной сон, который вот-вот закончится, как только она откроет глаза, но обмануть себя не получалось.
    Она так и сидела в обреченной позе, уставившись в одну точку на противоположной стене, пока в комнату не вошла Эмилия. Взглянув на подругу, она сразу догадалась, что произошло что-то неординарное, может, и трагическое, поэтому стерла со своего лица озорную улыбку и  присела рядом, приняв такую же неподвижную позу.
    Они молчали так долго, что в комнате уже начали сгущаться сумерки, и  причудливые тени прятались по углам, чтобы на ночь  обрести пристанище. Эмилия разглядывала озорную игру солнечных лучей уходящего на покой солнца, теряясь в догадках, какие обстоятельства могли привести в полуживое состояние подругу? Спросить она не решалась, так как от природы была чутка и  восприимчива, поэтому понимала, что даже очень правильные слова сейчас будут неуместными. Ида могла молчать сколько угодно, испытывая садистское наслаждение от своего молчания,  и это всегда вызывало смятения в душе того, кто находился  рядом. Однако Эмилия к этому привыкла и не ждала объяснений – она просто была рядом, чтобы хоть таким образом разделить с подругой ее возможное горе.
    Когда в комнате совсем стемнело, вернулись домой родители Иды.
    -- Что  вы сидите в кромешной темноте? – Испугалась Александра. - Свет экономите? Ида, почему ужином не накормила брата? Я же тебя просила!  Он носится  по темным улицам, как беспризорник!
    -- Александра Трофимовна, - вмешалась Эмилия. - Ида, кажется, заболела. Ей нужна помощь.
    -- Чем она так внезапно  заболела? – Возмутилась женщина. - Несколько часов тому назад она была абсолютно здорова! Что случилась, Ида?
    -- У меня сильно болит голова, и я почти ничего не вижу.
    -- Все не слава богу! Не успеешь глазом моргнуть, а уже новая напасть появилась!- Ворчала обеспокоенная Александра. – Желудок, наверное, засорился. Надо бы его прочистить.
    -- Отстань от меня! Ничего не надо  чистить! У меня голова болит! – Простонала Ида.
    Расстроенная  непонятным состоянием подруги, Эмилия ушла домой, а Иду уложили в постель и, как всегда, напоили чаем с малиной. У Александры  было несколько верных способов лечения  недугов как у детей,  так и у взрослых – чай с малиной, клизма и касторовое масло. Она была уверена, что причиной всех на земле заболеваний, в том числе и душевных,  является засорения желудка и кишечника.  Ее саму лечили в детстве клизмой, так она лечила своих детей, а позже и внуков, пока те не подросли и не стали оказывать яростное сопротивление  ее варварскому врачеванию.
    Всю неделю Ида провела в постели, не посещая школу и не выходя на улицу. Головная боль прошла, но осталась душевная, которая оказалась гораздо мучительнее физической. Но именно она доставляла Иде странное мазохистское наслаждение, позволяя страстно себя жалеть и предаваться ненависти ко всему окружающему миру. Она была уверена, что уже все люди  знают о ее позоре, и эта уверенность еще больше усиливала ее страхи и лишала сил. Однако миру было не до переживаний Иды – там все чаще говорили, о дефиците продуктов, о политических событиях в мире и вероятной войне с Германией, надеясь в глубине души, что слухи сильно преувеличены, и все обойдется.
    Почти каждый день Иду навещала  Эмилия. Она смотрела на подругу с состраданием и смешанным чувством удивления и непонимания, рассказывала о своих впечатлениях  от учебы в медицинском училище, чтобы  отвлечь, но вопросов по-прежнему не задавала. Ида молча выслушивала и с облегчением вздыхала, когда Эмилия уходила домой. Ей нравилось страдать в одиночестве: родители до вечера были на работе, Федор в  садике, и ее никто не отвлекал  от себя самой. Она закрывала глаза, словно перед молитвой, и в них по-прежнему возникал идеальный  образ Даниила, но рядом с ним  теперь непременно появлялась и светловолосая девочка  в инвалидной коляске, пристально вглядывающаяся в ее глаза.  Оба эти образа  сливались в один, и Ида не могла понять, кто перед ней – Дарья или Даниил.  Она вздрагивала, пытаясь избавиться от неприятных  наваждений, но они упорно стояли перед глазами, то ли насмехаясь над ней, то ли сочувствуя, то ли о чем-то умоляя.
    Как-то под вечер зашла Эмилия. Она была возбужденной и еле сдерживала переполнявшие ее эмоции.  Спросив о самочувствии Иды, она принялась делиться своими впечатлениями.
    -- Ида, нас сегодня водили на экскурсию в городскую больницу. Знакомили со спецификой работы разных отделений, обязанностями медсестер и требованиями к ним. Мне очень понравилась в хирургическом блоке. С одной стороны, там очень интересно, с другой - очень сложно и страшно! Наверное,  я для себя выберу  это направление – все-таки буду ближе к папе. Ты как думаешь?
    -- Не знаю, - равнодушно ответила Ида. - Я слышала, что там каждый день режут людей. Там столько крови, что любого нормального человека вывернет наизнанку. Я не представляю, как врачи,  работающие в таком месте, умудряются оставаться в здравом уме. Мне об этом страшно  думать.
    -- Да, работа хирургов не из легких. Но в этих отделениях людей режут не ради удовольствия, а чтобы спасти им жизнь.  Медсестры там тоже более профессиональные, чем где-либо. Специфика работы требует от них хорошей подготовки и умения по взгляду хирурга догадаться, какой инструмент ему вовремя подать. Я уже  решила – буду с ними.
    -- Тебе виднее, - вяло  ответила Ида, так как  была очень далека от проблем и устремлений  подруги.
    -- Да, чуть не забыла  рассказать тебе о самом потрясающем, – уже собираясь уходить, спохватилась  Эмилия.  - В одном из  отделений нам показали девочку, которая третий раз пыталась покончить с собой. Представляешь, Ида, третий раз! Ей столько же лет, сколько и нам с тобой! Просто в голове не  укладывается, как у нее хватает смелости  не только думать о смерти, но и неудержимо к ней стремиться?! Последний эпизод, сказали медсестры, произошел неделю назад. Она проглотила кучу  каких-то таблеток, и ее еле спасли!
    -- Ну и дура! Не понимаю, зачем   таких ненормальных спасают, если они  жить не хотят? Меньше народу – больше кислороду, - буркнула Ида.
    -- Знаешь, в том-то и дело, что на дуру она не похожа. Эта девочка хорошо учиться в школе, хорошо воспитана, пишет замечательные стихи и потрясающе рисует! Очень талантливая! Просто в жизни ей не повезло – она прикована к инвалидной коляске. Говорят, родилась такой. Наверное, поэтому и жить не хочет, - вздохнула Эмилия.
    Ида переменилась в лице. Ее бросало то в жар, то в холод. Она пыталась что-то сказать в ответ, но слова не находили выхода наружу из-за плотно сжатых побелевших губ. Эмилия, испугавшись состояния подруги, подала ей чашку с чаем. Та, отхлебнув,  с тревожной озабоченностью спросила:
    -- А ты откуда  про нее знаешь? Как ее зовут?
    -- Да ее многие в городе знают. Это Дарья Овчинникова. Я не раз встречала ее стихи  в местной газете, а ее рисунки мне показывал Сашка Гордон. Они учились с ней в художественной школе. Говорил, что девочка очень талантливая, но немного не в себе – нервная очень.
    -- Так говоришь, спасли? – Недобро переспросила Ида. - Лучше бы она отправилась на тот свет – там ей место!
   -- Ида, почему ты так говоришь?! Ты же ее совсем  не знаешь! Это очень красивая, талантливая, но одинокая и несчастная девочка без будущего! У нее даже  друзей нет! Почему ты  желаешь ей смерти? – Удивилась Эмилия, не замечавшая ранее  за   подругой  такой беспричинной и откровенной жестокости.
    -- Помнишь,  неделю назад я ходила на встречу с Даниилом?
    -- Конечно, помню! Он, наверное, оказался не таким, каким ты его представляла, поэтому и разочаровалась. Я обо всем догадалась, Ида! Первый любовный опыт, к сожалению,  редко бывает удачным, поэтому я за тебя очень переживаю и очень тебе сочувствую. Такое потрясение трудно пережить.
    -- Не надо было мне туда ходить, - безжизненным голосом продолжила Ида. - Ты была права относительно телефонных хулиганов.
    -- Даниил что - сам назначил встречу и не пришел?! Просто разыграл?! – Ужаснулась своей догадке Эмилия.
    -- Нет, пришел. Вернее – пришла. Только не Даниил, а Дарья.
    --  Какая Дарья? – Не поняла  Эмилия. - Он прислал вместо себя кого - то другого?
   -- Да не существовало никакого Даниила вообще! Все лето со мной общалась больная на голову девица, по имени Дарья, притворявшаяся  Даниилом! А я поверила, потому что голос у нее был,  как у парня. Это и была твоя Дарья Овчинникова, которой ты сейчас восторгаешься!
    -- Не может быть! Ида, этого не может быть!  Зачем она так поступила?! Причем здесь  несчастная девочка и Даниил?!
    Ида подробно пересказала подруге всю историю своего телефонного романа, первого  свидания и содержание последнего телефонного разговора с Дарьей, заново все переживая. Эмилия с изумлением слушала Иду и не могла поверить своим ушам. Случай показался ей настолько неординарным и настолько фантастическим, что она не находила слов для адекватного ответа.
    -- Ида, ты не помнишь, что сказала девочке перед тем, как положить трубку?
    -- Не помню, - соврала Ида. - Что-то неприятное. Кажется, дурой  обозвала.
    -- Ида, дорогая, я представляю, что тебе пришлось пережить! Меня тоже не раз жестоко разыгрывали, и я знаю, как это больно! Зачем Дарья  выдавала себя за Даниила – ума не приложу?!
    -- Она сказала, что чувствовала себя очень одинокой и таким способом пыталась найти себе подругу.
    -- Бедная девочка! Наверное, у нее не было другого выхода! Ида,  постарайся ее понять и простить! Отнесись к этой истории, как к глупой шутке, хотя, конечно,  легче сказать, чем  сделать.  Наверное, было бы гораздо обиднее, если бы Даниил существовал на самом деле  и не пришел на встречу с тобой! Такой удар труднее было бы пережить, чем злой розыгрыш странной девочки. Прости ее!
    -- Еще чего не хватало!- Рассердилась Ида. - Проживет и без моего прощения!
    -- Ты прости ее ради себя самой, и тебе станет легче, - уговаривала Эмилия подругу, понимая тщетность своих усилий, так как хорошо знала, что та  из вредности никогда не последует ее совету.
    Эмилия убежала домой,  обеспокоенная и душевным состоянием  Иды и ее грустной историей. Девочка на коляске, пытавшаяся свести счеты с жизнью, не выходила у нее  из головы. Теперь она понимала причину ее отчаянного поступка. «Господи, почему она  для такой игры выбрала Иду?» - Задавалась вопросом Эмилия, но, поразмыслив, поняла – телефонная книга и звонки наобум были, наверное, единственным развлечением несчастной девочки, которые помогали ей поддерживать связь с окружающим миром и людьми, а Ида оказалась наиболее удачным  объектом, так как и сама  в этом нуждалась.
    Услышав, что Дарья пыталась свести счеты с жизнью, Ида огорчилась лишь тому, что та не довела до конца свой отчаянный проект. Драматическая судьба девочки не вызывала у нее ни сострадания, ни сочувствия, ни понимания, ни тем более желания простить. Наоборот,  это известие вызвало в душе Иды понятное лишь ей совершенно аморальное удовлетворение, которое по силе своего воздействия  превосходило все ее обычные радости порока, которым она  предавалась, чтобы отвлечься. Оно было омерзительным, как гниющая рана на теле, но одновременно  и очень притягательным, так как освобождало ее от душевной боли и чувства унижения.
    Подобная черствость, которая всегда была свойственна Иде, и которая с годами лишь усиливалась,  все же ничего общего с жестокостью в прямом смысле этого слова не имела.   Она полагала, что смерть Дарьи освободила бы ее память от унизительного фиаско и  не осталась  горьким напоминанием о нем, тогда как присутствие обидчицы на этой земле и в одном городе лишали ее – Иду - чувства покоя и уверенности в себе: она ненавидела свидетелей и виновников своего поражения даже в мелочах. И все же сообщение Эмилии о том, что Дарья наказана,  оказалось  целительным, и она поднялась, наконец, с постели.

 
                ГЛАВА   ЧЕТВЕРТАЯ

    Осень сорокового года во всю мощь хозяйничала в городе. Она безжалостно срывала с деревьев еще зеленые и живые листья, пугала людей внезапными сильными ветрами, мелким унылым дождем и нагоняла безысходную хандру. Ида ненавидела такую погоду, но  каждый день ходила в школу и училась с еще большим усердием, чем прежде. Ее хвалили,  ставили в пример нерадивым ученикам и даже избрали комсоргом школы. К этому назначению она отнеслась с полной серьезностью и ответственностью. Если в прежние времена Ида держалась в стороне от своих одноклассников, опасаясь их насмешек или агрессии, то теперь  у нее были  неограниченные возможности  управлять ими и отдаляться от них еще  на большее расстояние. Хотя лидерскими качествами Ида и не обладала, но исполнительность, послушность, умение правильно следовать распоряжениям старших помогали ей справляться с новой должностью. Одноклассники ее побаивались, так как на комсомольских собраниях она беспощадно подвергала критике и осуждению  их недобросовестную учебу,  внешний вид, неблаговидное поведение,  недостаточную активность по сбору металлолома и макулатуры и легкомысленное отношение к политической информации,  проводимой каждое утро по понедельникам.
    В газетах все чаще сообщалось о врагах народа и предателях, которые своими действиями подрывали социалистический строй и нравственные устои жизни страны, и авторы статей призывали народ к бдительности. Большинству молодых людей, только перешагнувших семнадцатилетний рубеж своей жизни, было абсолютно безразлично, будет война или нет, много в стране предателей и врагов или мало. Они упивались жизнью и хотели лишь одного – любить, поддаваться соблазнам, получать наслаждение от каждого прожитого дня, выяснять друг с другом отношения,  увиливать от уроков и общественной деятельности. Так как подобные устремления  Иде были чужды, и она никогда не оказывалась пленником гормональных страстей, то свою нерастраченную энергию она перенаправила на доверенную ей старшими наставниками воспитательную и просветительскую работу среди сверстников.  Своей неутомимой активностью Ида старалась компенсировать  их пассивность и равнодушие к тому, что  называлось гражданской позицией и патриотизмом. Имея более высокий статус в школе, чем остальные одноклассники, она чувствовала себя значимой, нужной, незаменимой, уважаемой, и это тешило ее самолюбие, тщеславие и залечивало полученные душевные раны.
    Надо заметить, что с тех ранних пор Ида всю свою последующую жизнь, вплоть до очень преклонного возраста с большим усердием выполняла общественную работу, за которую никогда не платили, но постоянно хвалили и поощряли грамотами. Она была незаменима  и в трудовых коллективах, где работала, и  в советах ветеранов  Великой отечественной войны, и в среде пенсионеров по месту жительства.
      Эмилия тоже была занята с утра до вечера не только в училище, но и за его пределами - она подружилась с Дарьей, хотя и не планировала новых дружб и связей, так как  учеба отнимала много сил. К тому же в выборе друзей и приятелей она была избирательной не по возрасту – ей нравились нестандартные, оригинальные, воспитанные и умные сверстники, а таких было мало. Пытавшаяся покончить с собой девочка,  долго не выходила у Эмилии из головы, снилась по ночам, звала  на помощь, вынуждая ее просыпаться в холодном поту. После таких навязчивых сновидений Эмилия чувствовала себя подавленной и депрессивной, и ее преследовало навязчивое желание помочь несчастной выбраться из паутины одиночества и попытаться что-то исправить в сложившейся ситуации.
    Дарью Эмилии было жалко до слез, особенно после рассказа Иды, и она решила познакомиться с ней ближе, пообщаться, поддержать, а может, и удержать от очередного рокового шага, если получится. Она лишь догадывалась, что подобный поступок девочки был не только способом  обратить на себя внимание и вызвать сочувствие у окружающих, но и страстным стремлением  избавиться от своего пожизненного уродства, которое воспринималось ею как наказание свыше, как вопиющая несправедливость Бога и природы, с которыми она не могла смириться. Принять такую судьбу  у Дарьи, по мнению Эмилии, не хватало ни воли, ни сил; избавиться от врожденной патологии - не было возможности, а освободиться от чувства ущербности и тотального отчаяния можно было лишь единственным способом – уснуть, чтобы никогда не проснуться. Правда, несколько таких попыток, по рассказам медсестер, не увенчались успехом, - Дарья не умела  рассчитать смертельную дозу снотворного, которое от нее  прятали, как, впрочем, и другие препараты, способные нанести непоправимый вред ее слабому здоровью.
    Первое время девочка демонстративно игнорировала визиты Эмилии, отказывалась разговаривать, отворачивалась к стенке, когда та ее навещала в больнице, а то и грубо требовала оставить ее в покое.  Однако Эмилия была не из тех, кто легко обижается или легко отступает перед неожиданными препятствиями. Она упорно приносила ей фрукты, книжки, кратко пересказывала их содержание, чтобы возбудить к ним  интерес,  сидела  у постели, выносила горшок и лишь после этого уходила домой. Через пару дней она  приносила новые романы, спрашивала, успела ли та прочесть предыдущие, и, увидев утвердительный кивок, забирала их с собой. Так прошла неделя, и Эмилия решила больше не надоедать девочке своими посещениями. Но вот однажды Дарья не отвернулась к стенке при ее появлении.  Нечто похожее на радостную улыбку озарило ее лицо, когда Эмилия в очередной раз переступила порог  убогой палаты, в которой пахло лекарствами,  безысходностью и потом давно немытых тел. «Господи, почему в наших больницах так неуютно и бедно? Почему нельзя перекрасить хотя бы стены в более радостные тона?» - Думала Эмилия  каждый раз, переступая порог лечебного заведения, в котором собиралась  работать после окончания училища.
    -- Почему ты вчера не пришла? Надоело играть роль благотворительницы и сострадательницы?- С сарказмом, отдающим  хамством, спросила  девочка.
    -- Трудные дни в училище были –  сдавала долги по анатомии. Это самый сложный предмет для меня. А ты меня  разве ждала? Я  думала, что порядком тебе надоела, - обрадовалась Эмилия разговорчивости Дарьи.
    -- Конечно, надоела! – Выпалила та. - Зачем ты вообще ко мне приходишь? Можешь честно признаться? Или соврешь, как и все остальные благодетели? Правда, можешь и не отвечать,  я и сама знаю, что тебя сюда тянет!
    -- И что же? –  Усмехнулась Эмилия, пытаясь скрыть смущение.
    -- Чувство жалости вперемешку с отвращением! Да и на моем фоне ты  себе кажешься еще прекраснее, счастливее и добрее, чем есть. Я права?
    Эмилия не сразу нашлась, что ответить девочке. В  словах той было много горькой правды. Она действительно испытывала к ней и чувство жалости, и сострадания, и ужаса, и желание помочь, и усиленное ощущение собственного совершенства, и радости от мысли, что природа не изуродовала ни одной части ее тела.
    -- А ты, оказывается, «кусачая»! – Засмеялась Эмилия. - Врать не буду. Что-то подобное  я действительно переживаю! Впрочем, как и ты, глядя на меня.
    -- Что же именно? – Задиристо спросила Дарья.
    -- Чувство зависти и отвращения к моему благополучию, которое кажется тебе тупым и не заслуженным.  Я угадала?
    -- Так  и есть, - ухмыльнулась Дарья. – Я бы с удовольствием поменялась с тобой местами!
    -- Даша, я тебя понимаю. Но ты очень умная и, наверное, догадываешься, что люди одинаково остро воспринимают и уродство, и красоту человека лишь на первых порах знакомства, а потом привыкают и перестают замечать и то, и другое.
    -- А почему  так?
    -- Да потому, что истинно ценными  всегда были и остаются  душа человека,  его разум, талант и воля.
    -- Ты увиливаешь от ответа! Что тебя заставляет тратить на меня время? – аАрессивно допытывалась Дарья.
    -- Прости, забыла. Во-первых, время я не трачу, а разумно использую. Во-вторых, ты мне интересна  как человек. Я  читала твои стихи в местной газете, и  они мне нравятся. В-третьих, я в восторге от твоих картин, которые мне показывал Саша Гордон. Правда, некоторые из них меня удручают – очень мрачные. В-четвертых, меня потрясло твое стремление свести счеты с  жизнью, хотя такой поступок я считаю чудовищным.  Знаешь, не каждый может на это решиться. В-пятых, я была бы рада, если бы мы с тобой могли время от времени общаться, и тебе не пришлось бы звонить по телефону незнакомым людям, но если ты настолько  разуверилась в них, что никого не хочешь видеть рядом, то я  не стану тебе надоедать.
    Дарья долго молчала, что-то, видно, взвешивая, потом перевела разговор на другую тему.
    -- Ида тебе не говорила, простила она меня или нет? Как она себя, кстати, чувствует?
    -- Ей плохо. Наверное, обида  на тебя у нее  не скоро пройдет. После твоего последнего звонка она заболела, и до сих пор еще не  может прийти в себя. Твой розыгрыш оказался для нее слишком разрушительным. Понимаешь, она тоже очень одинокий и очень недоверчивый человек, но  у нее  есть масса достоинств, за которые я ее и уважаю, и мне очень жаль, что она стала жертвой твоего жестокого эксперимента.
    -- Да, я представляю, каково ей было торчать у кинотеатра в ожидании мифического Даниила, иначе она бы мне не сказала, что такие уроды,  как я, не имеют права на жизнь.
    -- И ты  решила последовать ее совету? – Ужаснулась  Эмилия.
   -- Да, но лишь отчасти. Знаешь, когда я увидела, как Ида  волнуется и мечется возле  кинотеатра, ожидая долгожданной встречи, с какой надеждой вглядывается в лица проходивших мимо  парней,   у меня от страха и жалости чуть  не разорвалось сердце!  Поверь, я не хотела такого развития событий!  В разговорах по телефону я пыталась ей намекнуть, что не являюсь тем человеком, за которого себя выдаю, но Ида  уже находилась под гипнозом образа Даниила, созданного ее воображением и моими усилиями, поэтому не придавала значения моим намекам. Мне же хотелось ей понравиться такой, какая я есть, и, может, подружиться, - заплакала девочка. - Я знала, что у нее нет друзей, кроме тебя. Ее отец жаловался моей маме.  Я не хотела ее обидеть, тем более  поиздеваться!
    -- Дарья, успокойся! Все уже в прошлом. Думаю, ты  сделала правильные выводы и так больше не поступишь. Общение по телефону, конечно, хорошо, но его недостаточно, чтобы чувствовать себя кому-то нужной.
    После этого разговора Эмилия стала  чаще забегать в больницу к Дарье. Девочка многое успела рассказать о себе, и Эмилия, проникшись к ней искренним  состраданием, решила скрасить ее одиночество, тем более что та оказалась на удивление общительной и интересной как личность.
    Дарья была умна, начитана, с чувством юмора, с  оригинальным взглядом на мир, людей и искусство. С ней можно было говорить на любые темы без устали, и Эмилия на первых порах радовалась  новому знакомству с тонкой и восприимчивой сверстницей, думающей и чувствующей, как и она сама. Однако Эмилия и предположить не могла, что новые дружеские отношения вскоре превратятся для нее в мучительное психологическое рабство, в которое она попала по своей доброй воле, не имея представления о том, как следует  строить  отношения с людьми, имеющими серьезные проблемы со здоровьем. 
    Эмилия  разрывалась между Идой и Дарьей. Ей было интересно с обеими, но с Дарьей у них оказалось больше общих интересов, чем с Идой. Однако новая подружка, на ее беду, оказалась  невероятно влюбчивой, эгоистичной, капризной, эмоционально истощающей, требующей к себе чрезмерного внимания и терпения.  Ее настроение менялось так молниеносно, что Эмилия не успевала  настроиться на ее очередную эмоциональную волну. Дарья без видимой причины  становилась то вдруг  невыносимо суетливой  и куда-то рвалась - в кино, библиотеку или просто на улицу, когда лил  дождь, то ее накрывала волна истерического остроумия,  и тогда в ее  непринужденной манере держаться  появлялось что-то неуловимо оскорбительное для Эмилии. Периодами без видимой причины Дарью одолевало злобно-тоскливое настроение, и она ненавидела весь мир и тех, кто оказывался рядом.  Такие перепады настроения Эмилию расстраивали и утомляли, и она  не могла  к ним привыкнуть .
    На фоне Дарьи уравновешенная и молчаливая Ида  казалась ей  воплощением спокойствия,  умиротворения и надежности. Однако,  сравнивая  между собой таких разных во всем девочек, Эмилия поняла, что  они обе похожи друг на друга, как две капли воды. Отличало их лишь одно - Дарья сжигала ее силы и энергию пламенем своих эмоций и желаний, а Ида – ледяным холодом и равнодушием, в котором было не меньше разрушительной силы, чем  в страстной и потребительской привязанности Дарьи.
    -- Почему ты вчера не пришла?! Я тебя целый день выглядывала! Ты же знаешь, что я теперь  жить без тебя не могу! - Встречала Эмилию капризными возгласами Дарья, как только та появлялась на пороге  дома. - Если я тебе надоела,  так и скажи!
    -- Даша, я ведь учусь. Кроме тебя у меня есть еще мама и домашние обязанности. Я не могу проводить с тобой столько времени, сколько тебе хочется, так что не обижайся. Давай лучше  думать не о количестве, а о качестве нашего общения.
    -- Да, конечно, я у тебя на последнем месте! Ты приходишь ко мне, когда тебе делать нечего! Лучше бы ты вовсе не появлялась, тогда бы я тебя не ждала, не волновалась  и не смотрела  все время на часы, – не унималась Дарья.
    -- Хорошо, больше не приду, если тебе наша дружба в тягость, - обещала Эмилия, хорошо зная, что за этим последует.
    -- Эми, прости меня! Я страшная эгоистка, но я, правда, очень по тебе скучаю! Мне кажется, что я и дышать без тебя не могу! Обними меня крепко-крепко  и не будем ссориться, - прекращала нападение Дарья, опасаясь, что подруга осуществит свою угрозу.
    Эмилия обнимала, мирилась, успокаивала, уговаривала, но с каждым разом перепады  настроения  Дарьи приобретали настолько тяжелые формы, что она с облегчением вздыхала, расставшись с ней.
    Эмилия в силу своей неопытности не понимала, что ее подруга, как и каждый человек, имеющий серьезный физический изъян, на подсознательном уровне мнила себя тайно избранной для какой-то высокой миссии, поэтому была чрезмерно требовательна к тем, кто входил в ее ближний круг. К тому же  Эмилия, выросшая в других социальных и материальных условиях,  болезненно переносила бедность и мрачность жилища Дарьи, в котором было неуютно и редко прибрано. Ее угнетал  вид разбросанных вещей,  немытой посуды на кухне и неистребимый запах то ли сырости, то ли горечи, проникающий в нос, когда она  входила после улицы  в помещение.
    Дарья с матерью занимали две небольшие комнаты в старом и ветхом доме, рассчитанном на несколько семей. Одна, совсем крошечная, в которой с трудом помещались  две железные кровати да тумбочка,  служила им  спальней, а другая - чуть больше - и гостиной, и кухней. Гостиная на первый взгляд казалась почти пустой.   Одну стенку украшало старое, видавшее виды, зеркало, способное отражать лишь безысходное будущее тех, кто в него  смотрелся. Вторую – старые фотографии основателей этой семьи и  портрет трехлетней Дарьи в матросском  костюмчике, с огромными, как блюдца, глазами и счастливой улыбкой на лице,  не подозревающей  о своем пожизненном  приговоре.
    У окна размещался круглый стол, накрытый  зеленой скатертью и заваленный грязными чашками и тарелками. У стола всегда стояло несколько стульев, у глухой стенки- этажерки с книгами, красками и карандашами,  рядом - старый буфет, а на  полу  в позе изможденной от старости змеи валялись дешевые  и пыльные ковровые дорожки   – вот и весь интерьер жилого пространства, в котором росла и формировалась Дарья.   
    Эмилия ни физически, ни психологически не могла долго находиться в атмосфере разрушения и нищеты, хотя никогда не была снобом. Попадая в комнату Дарьи, она каждый раз испытывала удушье от пыли и неприятных запахов. У нее  начинало першить в горле, поэтому она старалась  сразу же уговорить подругу выйти на улицу. Та прогулки не любила, хотя на свежем воздухе тоже лучше себя чувствовала и лучше выглядела:  щечки у нее розовели, глаза приобретали озорной блеск и яркость, и неуемная энергия начинала бить  ключом. Они часами гуляли по улицам, рассматривали ковер из осенних листьев, медленно и тихо покрывающих мостовую, говорили о художниках и трагических судьбах гениальных людей, о жизни и смерти, любви и ненависти и много смеялись от ерунды.
    -- Эмилия, я не люблю с тобой гулять по улицам! - Неожиданно прерывала смех и разговор на полуслове Дарья. - На тебя все время  обращают внимание прохожие, а некоторые даже оглядываются! Думают, наверное, что красавица выгуливает свое чудовище!
    -- Ну и пусть! Мы же с тобой их тоже разглядываем и даже  сплетничаем о них. Что тебя смущает?
    -- Они смотрят на тебя с восхищением, а на меня – с отвращением! Ты меня специально вывозишь на прогулку, чтобы я служила контрастом для твоей красоты!
    -- Даша, ты не справедлива ни ко мне, ни к себе, – возмущалась терпеливая Эмилия. - Люди спешат по своим делам, у них масса проблем, и им, поверь, не до нас, – скользнули рассеянным взглядом по нашим лицам и тут же забыли! Почему ты уверена, что весь мир зациклен на тебе одной?
    Дарья понимала, что Эмилия права, но ей, как и любому эгоцентрику, все время казалось, что встречные люди, глядя на нее, сидящую в кресле, только и говорят о  ее уродстве. Она сама пристально вглядывалась в лица прохожих, стараясь поймать их взгляд и прочесть в них или восторг, или сострадание, - и то, и другое доставляло ей  неимоверное удовольствие, подтверждало ее физическое наличие  и причастность к роду человеческому,  и она чувствовала себя живой,  а вот безразличие  окружающих приводило ее в бешенство. Оно, как ластик в  альбоме, стирало ее с поверхности земли, и она переставала ощущать даже  свое уродство. Это так пугало Дарью, что она, потеряв контроль над собой, шипела что-то  обидное и злое вслед человеку, не обратившему на нее внимания. Такое поведение подруги Эмилию возмущало и беспокоило. Она пыталась ее урезонить, но та переводила разговор на другую тему и начинала досаждать страстными рассказами о желании своей добровольной   смерти. Дарья кокетливо рассказывала Эмилии о том, как повесится, как отравится, как вскроет себе вены,  и таким образом освободит всех окружающих от своего земного присутствия и необходимости ее поддерживать и помогать.
    -- Эми, почему люди оценивают по достоинству человека лишь после его смерти? Почему они его любят больше в гробу, а не  в  реальной жизни? Почему приходят на похороны и обливаются слезами, когда он уже ни в чем не нуждается, даже в их сочувствии? Ты, как будущий врач,  можешь ответить  на этот простейший вопрос,  а то он не дает мне покоя!
    На первых порах Эмилия пыталась  отвлекать Дарью от приступов суицидальной рефлексии, уговаривала  больше думать о прелестях даже самой трудной жизни, а не смерти, но быстро поняла, что  ее рассуждения еще больше провоцируют подругу на изощренные «некрофильные»  фантазии.
    -- Даша, смерть для нормального человека не может быть привлекательной, так как он ее боится. Говорить о ней позволительно лишь тому, кто по-настоящему познал жизнь и боль. Даже если она трудная и безрадостная,  человек  все равно  ее любит до самого последнего вздоха!  А ты в силу своего юного возраста о ней  пока ничего не знаешь, лишь догадываешься.
    -- Эмилия, ты рассуждаешь так же скучно, как  античные философы, работы которых я читаю от скуки. Я смерти не боюсь. Но это не значит, что я ненормальная. Когда меня откачивали в больнице после отравления, у меня не было никакого желания возвращаться оттуда, где я была, потому что предвкушения небытия наполняло мою  душу радостным трепетом! Мне тогда казалось, что я владею не только своими ногами, но и миром! На том, другом, свете было очень спокойно, прозрачно и красиво, честное слово! Знаешь, Эми, что меня привлекает в смерти? – И, не услышав ответа, продолжила, -  ее эстетическая сторона! Ну, представь: я покончила с собой, лежу в гробу в подвенечном платье, в длинной фате, прикрывающей мое бледное лицо,  с загадочной улыбкой, не понятая и совершенно равнодушная ко всему на свете – даже к своему уродству! На моем лице столько достоинства и пренебрежения к человеческим страстям и  страхам, что люди тоже не плачут  и не рыдают, а торжественно провожают меня в последний путь, уважая мой выбор, восторгаясь моей смелостью, красотой и молодостью! Ветерок теребит прозрачную ткань, которой я накрыта, и  людям кажется, что я плыву в небесной синеве, словно белый одинокий лебедь!  Красиво, правда? Я тебе покажу рисунки моих похорон. Они тебе понравятся, - обещала Дарья  изумленной и напуганной Эмилии.
    Постоянные разговоры о смерти Эмилию раздражали  и выводили из себя, так как она догадывалась, что Дарья таким лукавым способом пытается  задержать ее возле себя до возвращения с работы матери, так как с детства  панически  боялась и не любила сумерек. Любую, даже самую жизнеутверждающую  беседу  девочка всегда заканчивала  темой смерти и самоубийства. С  жизнелюбием и оптимизмом Эмилии, ее умением ценить каждую минуту своей жизни и радоваться каждому пустяку  навязчивые разговоры подруги о небытии  казались  не только  отвратительными, но и оскорбительными. К тому же она серьезно подозревала Дашу в нечестной игре, которую та затевала лишь для того, чтобы вынудить ее еще больше переживать за нее, проявлять повышенную заботу и ласку, которая вызывала у той чувственное волнение. Последнее не только  смущало Эмилию, но и вызывало чувство  протеста и отторжения.  Более того, она понимала,  что подруга исподволь старается присвоить  себе даже ее волю, превращая дружбу в возможность деспотически властвовать над ее настроением и личным временем. Иногда Эмилии казалось, что с тех пор, как она подружилась с Дарьей, она перестала принадлежать  самой себе и после общение с ней долго испытывала опустошенность и   усталость.
    Эмилия, выслушивая нездоровые фантазии Дарьи, еле сдерживалась, чтобы не сорваться и не сказать  в ответ что-то грубое и обидное,  чтобы та, наконец, перестала  изводить  себя и ее подобными мыслями, но правильных  слов не находила, а выслушивать ежедневный кладбищенский бред была уже не в силах.  От безысходности и отчаяния  она решила проконсультироваться у своего профессора – преподавателя физиологии в училище,  которому  доверяла и симпатизировала, а заодно и показать ему  рисунки Дарьи, которые приводили ее в ужас.
    Седовласый и умудренный опытом профессор, знающий о людях все и даже больше, с интересом выслушал Эмилию, задал несколько уточняющих вопросов, а потом долго и внимательно изучал творчество девочки, изредка кидая скептические взгляды и на свою ученицу.
    -- Ну,  поздравляю тебя,  мой наивный друг! Ты влипла по самое некуда!
    -- Что вы хотите этим сказать, Антон Семенович?  Дарья нуждается не в дружбе, а в помощи  психиатра?! – Испугалась Эмилия.
    -- Она нуждается в хорошей настоящей трепке ремнем по мягкому месту! Психиатр, конечно, тоже не помешал, но тут я вижу больше психологических проблем, чем клинических.   Смею предположить, что эта девочка избалована до крайности, до самой настоящей болезни! Я бы даже сказал - до эмоциональной распущенности! Она  очень жесткая и эгоистичная!
    -- Господи, не пугайте меня, Антон Семенович! Она  хорошая девочка, добрая, отзывчивая и умная! Как это может сочетаться?!
    -- Думаю, это связано с дефектами  воспитания в раннем детстве. Видно, из-за комплекса вины родители  никогда ей ни в чем не отказывали, потакали ее капризам и дурным наклонностям вместо того,  чтобы правильно подойти к воспитанию красивой девочки с врожденным увечьем, а это, не скрою, бо-о-ль-шое искусство, которым владеют немногие специалисты, не говоря уже о родителях. Здесь нужны многие знания и педагогическое чутье, а они, судя по всему, просто прислуживали ей, как принцессе.  Вот из нее и вырос ненасытный и злобно-тоскливый  маленький монстр, манипулирующий всеми. Эмилия, ты никогда не сможешь  удовлетворить  потребности этой девочки ни в чем. Ей будет мало, даже если  ты  отдашь ей последнюю рубашку и разорвешь в клочья всю свою нервную систему. Твоя подруга  нуждается не только в жалости, помощи и дружбе, но и тотальной власти над людьми!  Пока, правда,  над теми, кто ее окружает. Так что не заблуждайся и на свой счет - ты ей  нужна именно для этой цели!
    -- И что же  мне делать? – Растерялась Эмилия. -  Я не могу просто так взять и бросить ее! Это будет предательством, тем более что я сама напросилась к ней в подруги! Даша на самом деле очень интересный человек, и мне нравится с ней общаться! Она единственная в моем окружении, с кем я могу поговорить на любую тему и быть понятой!
    -- Ну, во-первых, не отчаивайся. Дружба с ней послужит  тебе хорошим уроком и опытом. Он  в жизни  не раз пригодиться, учитывая твое желание стать врачом. Во-вторых, перестань поддерживать ее разговоры о смерти. Немедленно уходи, как только она начнет развивать эту тему. В ее картинах, (кстати, талантливых) кроме самолюбования, я не обнаружил истинного желания уйти из жизни.  Слишком уж все красиво представлено, четко прорисованы все детали ее красивого и, заметь, живого  лица,  так что не бойся за нее.  Попытки самоубийства, думаю,  - всего лишь приступы отчаяния, желание кому-то отомстить или обратить на себя внимание. Правда, есть опасность, что в очередной раз она не рассчитает какой-то мелочи и действительно погибнет. У твоей подружки, судя по всему, очень хорошо развито воображение, поэтому не пожалей черных и правдивых красок для описания того, как она будет выглядеть на самом деле, если повесится, отравится или  вскроет себе вены, и что будут чувствовать люди, обнаружив ее безжизненное тело. А лучше  приведи ее на наши занятия, когда они будут проходить  в морге. Думаю, такая экскурсия послужит для нее лучшей прививкой от игры со смертью. Жестоко, но, поверь моему опыту, обязательно сработает!
    -- Вы уверены?!
    -- Уверен, друг мой! Уверен!
    -- А это возможно? Ее туда пустят? А ей не станет там плохо?!  Она же к такому зрелищу не подготовлена! – Пугалась Эмилия.
    -- Я  буду с вашей группой, поэтому пустят. Ну, а если Дарья упадет в обморок, то у нас найдется нашатырный спирт. Не переживай по этому поводу. Поверь, это сейчас единственная возможность остановить ее опасные игры со смертью. Ну не помещать же ее в психиатрическую клинику на самом деле? Ты же знаешь, что и эта крайняя мера не решит ее проблем - там она очень быстро превратиться в овощ.
    -- Спасибо, Антон Семенович, за консультацию и поддержку! Мне, правда, очень хочется, чтобы Даша была хоть немного счастливой, но я не знаю, как ей  помочь! Попробую последовать вашим советам!
    Профессор, как в воду глядел, предполагая  избалованность и чрезмерную эгоистичность    Дарьи.  Так оно и было на самом деле.
    Девочка родилась с церебральным параличом обеих ног, но, к счастью, поражение не затронуло головной мозг и другие части ее тела, поэтому она росла  веселой, шаловливой, любознательной и восприимчивой. Природа, словно в насмешку,  щедро одарила ее и нестандартной красотой.  Светловолосая, синеглазая, с очень тонкими чертами бледного, будто фарфорового лица, она походила на ангела, которых изображали художники на библейских картинах, и от нее трудно было оторвать взгляд.
    Отец, узнав о неизлечимой болезни дочери,  из семьи ушел, и Дарью воспитывала  мать, стараясь всеми силами минимизировать страдания ребенка. Хотя их маленькая семья еле сводила концы с концами, девочка ни в чем не испытывала нужды. У нее были игрушки, книжки, приятные безделушки, лакомства, самоотверженная любовь матери и самые необходимые лекарства.  Правда, ее матери –Татьяне - приходилось  работать на износ, чтобы дочь не чувствовала себя обделенной, поэтому она всегда выглядела подавленной, уставшей, печальной, запущенной и старше своего паспортного возраста.
    Со стороны обывателя их жизнь была похожа на идиллию, пока Даша не стала понимать, что она не такая, как ее сверстники. Те носились и бегали во дворе, играли в мяч и классики, прыгали через скакалку, дрались и мирились, а она лишь наблюдала за ними из окна своей квартиры, сидя в коляске, не понимая, почему  ее ноги не в состоянии делать то же самое.
    С пятилетнего возраста Татьяна вынуждена была оставлять Дарью под присмотром добросердечной соседки и уходить на работу. Она прибегала лишь на обеденный перерыв ее покормить и снова исчезала до вечера, поэтому девочка весну и лето  проводила у открытого  окна, сидя в коляске.
    На возню ребятишек, играющих во дворе, Дарья смотрела, как на увлекательный спектакль, который ее эмоционально заряжал, развлекал, давал ощущение причастности к жизни сверстников, и ожидание  матери на обед  казалось не таким мучительным. Однако игры детей не отличались особой изобретательностью и быстро надоедали своим однообразием, поэтому Дарья становилась невольным режиссером  и дирижером  их суеты.
    По ее указаниям и подсказкам мальчишки и девчонки разыгрывали маленькие спектакли, придуманные ею. Она довольно авторитарно распределяла роли между ними, и дети с удовольствием притворялись  принцессами,  королями, шутами и разбойниками, ежиками и лисицами, колобками и волками,  глупыми козлятами и другими героями, которыми была переполнена головка девочки, от скуки научившейся читать  в четырехлетнем возрасте. Однако между детьми часто возникали ссоры из-за ролей, которые им навязывала Дарья, и они отказывались участвовать в игре на ее условиях. Уговаривать их было бесполезно – они рассыпались в разные стороны, как горох,  убегали подальше от ее окна, и она оставалась в одиночестве.
    Тогда  Дарья и придумала самый верный метод управления  неуправляемыми – поощряла послушных исполнителей ее капризов и наказывала строптивых и несговорчивых. Для этих целей использовались различные сладости, которых у нее было в избытке, – конфеты, печенье, леденцы на палочках, кусочки сахара, блинчики с вареньем, оставленные матерью на обед, и все то, на что могли покуситься маленькие сорванцы, не избалованные сытой жизнью. Особенно ценились ими шоколадные конфеты в фантиках. За них дети могли сыграть для Дарьи все что угодно, выполнить любую ее просьбу и желание. Многие девочки фантики коллекционировали, а потом часами их разглядывали и совершали друг с другом обмен, бережно укладывая в коробочки из-под монпансье или сигарет.
    Возможность ежедневно получать вожделенное  лакомство никого не оставляла детей пассивными или равнодушными. Однако и этот способ работал лишь до тех пор, пока у их родителей  не лопалось терпение. Маленькие актеры не всегда были довольны   распределением поощрений, поэтому устраивали между собой жестокие драки за передел лакомств, которые Дарью приводили в восторг больше, чем  ролевые спектакли. Бросая  в толпу  конфеты, она умудрялась руководить даже их войнами.
    -- Да что ты такая мямля!- Поддразнивала кого-нибудь из детей  Дарья. - Врежь ему как следует прямо в нос – сразу отстанет! Врежь, не бойся! Я тебе еще одну конфету кину!
    Дети, вдохновленные обещанной наградой, наносили травмы друг другу,  размазывая по щекам слезы и кровь, но девочка не всегда следовала своим обещаниям - она одаривала конфетами победителей, а не пострадавших, так как те нравились ей больше. Обиженные дети жаловались родителям, старались по-своему отомстить и обидчице, забрасывая ее камнями,  песком  и палками, от которых она не всегда успевала увернуться.  Татьяна, придя с работы, заставала под своей дверью раздраженных соседей, которые, не выбирая выражений, ругали и ее, и дочь,  а в комнате – притихшую, с синяками на лбу или под глазом  Дарью.
    -- Даша, доченька, зачем дразнишь и провоцируешь детей? Они  будут с тобой дружить лишь до тех пор, пока у тебя не закончатся конфеты. А они закончатся, потому  что на их покупку у меня не осталось денежек. Я же тебя хочу ими порадовать, а ты раздаешь их направо и налево, да еще и синяки за это получаешь.
    -- Мама, я хочу, чтобы дети правильно играли, чтобы мне тоже было весело, а они без конфет не хотят!  Целыми днями носятся по двору, как дурачки, и толку от их беготни мало. Мне скучно на них смотреть! Я хочу быть с ними! Когда мои ноги  начнут ходить? Ты ведь обещала!
    -- Дашенька, они пока этого делать не могут. Их надо немножко подлечить, и тогда они тоже будут  быстро двигаться. Потерпи немножко!
    -- Мама, а когда  я научусь ходить, мне  больше никогда не придется сидеть в коляске? Мы ее выбросим? – Заглядывая матери в глаза, с надеждой спрашивала Дарья.
    -- Да, обязательно выбросим. Вот покажемся еще хорошим докторам, и они  скажут, как твои ножки заставить ходить, - обреченно вздыхала Татьяна, не зная, как  успокоить и отвлечь дочь.
    Ложь во спасение срабатывала до поры до времени и давала психотерапевтические результаты. Однако ребенок всеми силами и сам пытался справиться с недугом, как подсказывало ему детское сознание и опыт. Сначала Даша предприняла попытку договориться со своими ногами самостоятельно, чтобы они немного поиграли с ней, но те, безмолвствуя, продолжали висеть плетью - неподвижные и равнодушные к призывам своей маленькой хозяйки.  Потеряв терпение и надежду на понимание с их стороны,  она  подвергала их наказанию, но  даже боль не могла заставить их  двигаться так, как хотелось ей. Вечером, укладывая дочку спать, Татьяна приходила в ужас от обнаруженных синяков на ее теле, догадываясь об их происхождении, и тихо  плакала  в подушку, пока будильник не напоминал ей о начале нового трудного дня.
    Наконец, Даша  силой  пробовала  заставлять их  двигаться, но те отказывались  повиноваться, и она,  выпав из коляски, часами лежала на полу до тех пор, пока  не появлялась  соседка или мать. Однако со  временем она научилась с помощью верхней части туловища самостоятельно взбираться на кровать и самостоятельно делать многие вещи – пересаживаться на стул, забираться на подоконник, ползком передвигаться по комнате и даже усаживаться   в кресло и на унитаз, что облегчало жизнь обеим женщинам.
    За несколько лет они с матерью посетили десятки специалистов-неврологов, травматологов, хирургов и ортопедов, добравшись даже  до  Москвы. Те внимательно осматривали девочку, делали рентген, анализы, другие исследования, и Дарья все терпеливо переносила,  задавая людям в белых халатах  лишь один  вопрос.
    -- Дядя, а ты сумеешь  вылечить мои ноги так, чтобы они могли бегать хотя бы летом? Или у тебя тоже ничего не получится?
   Седовласые и опытные профессора беспомощно разводили руками, и ее детский слух улавливал непонятные фразы, почти шепотом произносимые матери, – «подвижность отсутствует… потеря чувствительности… это симптомы… заболевание спинного мозга» и другие длинные медицинские термины, значение которых она не понимала.  Медицина, сетовали они, пока не располагает возможностью излечивать  патологии подобного рода, поэтому  выписывали успокаивающие препараты и рекомендовали матери определить дочь в специализированный интернат для инвалидов, где, по их мнению, она психологически будет чувствовать себя лучше, чем среди здоровых  сверстников. «Ничего не поделаешь, такая, видно, у нее судьба» - часто доносилась до слуха девочки магическая фраза, смысла которой она не понимала. «Судь-ба, судь-ба, судь-ба-ба-ба-ба-ба!…» - повторяла Даша звонкое  слово,  будто детскую считалку.
    -- Мама, а что такое судьба?  Где находится моя судьба? Ты  от меня ее спрятала, чтобы я  не разбила? У тебя тоже есть твоя судьба? – Приставала Дарья к матери, но та лишь горестно вздыхала и что-то вяло сочиняла.
    -- Даша, судьба – это не вещь и не игрушка, это просто жизнь… просто жизнь… Понимаешь?
    -- Нет, ты неправильно говоришь! Жизнь – это день и ночь, еда, игры и конфеты, а судьба – это что-то очень громкое, опасное, как гроза среди ночи! Она может меня убить?
    -- Нет, не может, успокойся! – Вздыхала женщина. – Судьба больше похожа на пионерский барабан, с которым школьники ходят по улицам. Она всегда извещает о чем-то великом, праздничном, торжественном…
    -- Значит, она и мне  сообщит, когда   можно будет бегать? – С надеждой допытывалась девочка.
    Повзрослев и  поняв, что врачи не в состоянии даже определиться с точным диагнозом ее болезни, Дарья сама  попыталась найти ответы на мучившие ее вопросы с помощью медицинской литературы.  Она уезжала в библиотеку, заказывала медицинские справочники и часами листала страницы, на которых черной типографской краской были напечатаны красивые и непонятные ей  слова: атрофия, склероз, миелит, болезнь Фридриха, болезнь, Литтла, заболевания опорно-двигательного аппарата, заболевание нервной системы… За каждым названием скрывались человеческие драмы, отчаяние, боль и горе. Она ужасалась количеству болезней, похожих на ее, внимательно изучала симптомы, течения, способы лечения  и уверенно сразу же отвергала половину из них. Наткнувшись на главу «Заболевание спинного мозга», она решила, что к ее диагнозу больше подходит атрофия мышц. Первая же фраза, вырванная из контекста, заставила ее покрыться холодным потом: «Эти нарушения необратимы…». И дальше – « атрофия –  медленное прогрессирующее заболевание, основными признаками которого является атрофия мышц в дистальных отделах нижних конечностей… характерны нарушение чувствительности… в дистальных отделах конечностей определяется гипостезии – болевая и температурная страдает в значительной степени… имеет наследственные причины… излечение маловероятно ».
    Непонятные термины и слова  перечеркивали все ее надежды на исцеление, звучали реквием по ее жизни и судьбе, и  страх туманил мозг настолько, что ей хотелось лишь одного  - уснуть и больше не проснуться.  В двенадцать лет Дарья впервые и предприняла попытку уснуть надолго, но ее спасли:  с работы чуть раньше положенного времени вернулась мать.
    Выписавшись из больницы, она пришла к выводу,  что медицинские словари – опасная штука, и в них не следует заглядывать, ибо в каждой напечатанной фразе она ощущала запах смерти. Дарья,  закрывая глаза, посылала мысленные  проклятия своей болезни и  тем, кто написал эти  беспощадные и страшные книги о ней,  не научившись   лечить.
    Насытившись информацией из справочников и поняв, что никакие лекарства не исправят ее генетическое недоразумение, Дарья обрушила на бедную мать весь свой праведный гнев. Несчастная женщина превратилась  в рабыню своей дочери, на которой та вымещала все свои дурные наклонности, безысходность, отчаяние и боль. В самые эмоционально нестабильные дни, когда девочку накрывала очередная волна злобы и обиды на  мир, в самого родного и единственного на земле человека летело все, что  попадало  под руку. Татьяна плакала, просила прощения, жалела, сострадала, залечивала свои синяки и раны, но никогда не упрекала дочь за подобные вспышки ярости, понимая, что после всплеска  эмоций той станет легче, и она успокоится на пару недель. Это короткое перемирие было самым счастливым временем для обеих – они с неистовой силой  снова любили друг друга, понимали, жалели и оплакивали свою нелегкую судьбу.
    Однажды свидетелем такой безобразной сцены стала и Эмилия. Переступив порог комнаты, она едва успела увернуться от летевшей в лицо вилки.  Рыдающая Татьяна стояла на коленях, закрыв голову руками, а Дарья швыряла в нее все, до чего могла дотянуться  рука  – ножи, ложки, чашки, вилки,  книги, сопровождая свои действия проклятиями, бранью и оскорблениями.
    Взглянув в  лицо  подруги, Эмилия интуитивно поняла, что та не в себе: бледное лицо, побелевшие губы и стеклянное выражение глаз говорили о состоянии острого аффекта, затуманившего мозг. Не зная, как правильно повести себя в наблюдаемой ситуации, она подскочила к Дарье и со всего размаху ударила ее по щеке. Та сначала вздрогнула, уставилась на подругу непонимающим взглядом, но постепенно  глаза ее просветлели, лицо приобрело естественный бледно-розовый цвет, и она спокойно  спросила:
    -- Как ты здесь оказалась, Эми? Я ждала тебя ближе к вечеру. Что-то случилось?
    Эмилия кинулась поднимать с пола Татьяну. Воспитание не позволяло ей делать замечание старшему  по возрасту человеку, но ее сердце щемило от жалости и пережитого ужаса, и она не удержалась:
    -- Татьяна Степановна, зачем вы позволяете Даше так с вами обращаться?  Вы же понимаете, что своим смирением  делаете только хуже, превращая ее  в нравственного инвалида! Нельзя ходить у нее на поводу! Она загонит вас в могилу, а с кем тогда останется? Без вас ей  прямая дорога в дом инвалидов!
    -- Да, да, детка, я все понимаю! Ты все правильно говоришь. Все говоришь правильно! Но я действительно виновата во всех ее несчастьях! У меня уже нет сил!  Я не могу смотреть, как она страдает и мучится! Если бы моя смерть могла избавить  ее от такой тяжкой судьбы, я бы, не задумываясь, тотчас  приняла ее с благодарностью!
    Эмилия помогла Татьяне подняться, усадила на стул, дала  воды и с трудом успокоила.
    -- Все будет хорошо, Татьяна Степановна! Вот увидите, все у вас будет хорошо! Даже самое плохое и страшное  когда-нибудь  кончается. Надо в это лишь верить!
    Эмилия понимала, что говорит тривиальные вещи, которые произносятся от безысходности, испытывая  острое чувство стыда за них,  но в то же время   искренне веря, что  так оно и будет.
    Она одела Дарью и вывезла  во двор.  На улице было  холодно. Северный ветер гонял по небу тучи, разрывал их в клочья, обнажая прямоугольники густой синевы, срывал с деревьев оставшиеся листья, и они с грустным, еле уловимым вздохом  обреченно ложились под ноги прохожих. Эмилия  катила впереди коляску  и молчала. Ей не хотелось говорить – она была раздавлена увиденным и пережитым, да и подруга пребывала в глубокой задумчивости. Стайка ребятишек с хохотом пронеслась мимо девочек, шаловливо швырнув в них охапками  желтых  листьев, и это прервало их молчание. Первой заговорила Дарья:
    -- Ты меня  ненавидишь, Эми? Безобразная сцена, правда?
    -- Да, безобразная и страшная, не буду скрывать. Но я не вправе тебя осуждать, так как никогда не была на твоем месте. Я могу лишь догадываться, какие бури поднимаются в твоей душе. Ты, видно, не знаешь, как справиться с мощной энергией  отчаяния, поэтому направляешь ее на бедную мать, не понимая, что и словами и действиями  хлещешь не только по ее израненному сердцу, но и самой  себе.
    -- Если с ней что-нибудь случится, я не проживу и дня!- Заплакала Дарья. - Ты думаешь, я не вижу, как она измучена? Думаешь, не понимаю, что если бы меня не было, у нее по-другому бы сложилась жизнь – счастливая и беззаботная? Я же для нее  пожизненный приговор без права обжалования! Господи, почему я не умерла в детстве?!
    -- Да, кстати, хорошо, что напомнила о смерти, а то я  и забыла, с каким предложением к тебе пришла. Правда, теперь  уже не уверена, что оно будет уместным.
    -- Ладно, не тяни! Говори, что за идея пришла тебе в голову по поводу моего нравственного спасения! Я угадала?
    -- Да, угадала, - улыбнулась Эмилия. - Но я, правда, даже боюсь ее  озвучивать!
    -- А ты не бойся! Вряд ли меня может что-то удивить или напугать в этой жизни, ибо страшнее меня самой  ничего для меня и нет. Наверное,  сегодня  это поняла и ты.
    Эмилия, ничего не скрывая, рассказала Дарье о разговоре с профессором и  его предложении  посетить  занятия в морге.  Она с трудом подбирала слова, опасаясь самого худшего – агрессивного негодования со стороны подруги или неожиданных и точно рассчитанных гневных фраз, которые поставят жирную точку в их дружбе. Превозмогая неуверенность, Эмилия упорно объясняла девочке, в чем смысл подобного эксперимента, какие могут быть его последствия, и что та вправе  отказаться без всякого комплекса вины.
    -- Знаешь, Даша, такой опыт не для слабодушных людей. Я сама теряю голову, когда оказываюсь в прозекторской, и мне приходится прикладывать все свои усилия, чтобы не упасть в обморок или  вовсе не бросить учебу. Две девочки из нашей группы после нескольких посещений этого страшного места ушли из училища, решив, что не справятся со страхом. Так что хорошенько подумай, прежде чем согласиться.
    Дарья подозрительно долго молчала. Эмилия катила  коляску и не могла видеть выражения ее лица. Она пыталась представить, какая гамма чувств сейчас на нем отражается, но не сумела. А на лице Дарьи чувства менялись с такой же скоростью, как и формы облаков, разгоняемых  ветром, – от удивления, возмущения страха, отвращения и негодования, до любопытства, скепсиса и хулиганского озорства.
    -- А почему бы и нет?! Что я теряю? Чего мне бояться? У меня мучительная жизнь. Наверное, такой же будет и смерть, и тут ничего не поделаешь. Не мне одной суждено  мучительно родиться,  мучительно жить и мучительно умереть, так что вряд ли морг окажет на меня сильное впечатление – я все равно там окажусь. Моя смерть – чего уж там!  – будет всего лишь окончательным  параличом не только моих ног, но и всего тела.  Когда  мы туда отправимся?
    У Эмилии  мурашки побежали по коже. Она сто раз пожалела о своей затее, но отступать было поздно – ей больше нечего было  предложить  Дарье.
    -- Я завтра  за тобой зайду во второй половине дня. Может, все-таки останешься дома? – попыталась пойти  на попятную Эмилия. - Может, тебе, действительно, не стоит рисковать своей психикой? Не стоит подвергать себя таким испытаниям, идя у меня на поводу?
    -- Нет уж! Раз решили, то пойдем! Или ты  сама струсила?
    Накануне «эксперимента» Эмилия плохо спала. Ей мерещились страшные картины, которые она наблюдала в морге, снились израненные люди, мертвецы и лужи крови, по которым она пыталась пробраться на чистое и сухое место. Она в ужасе просыпалась, отгоняла мрачные видения, пытаясь их заменить приятными воспоминаниями о лете, проведенном на рижском взморье, далеком Марке, но события предстоящего дня мешали им удержаться в напуганном сознании. 
    Эмилия и сама  боялась  подобных занятий до дрожи в коленках, хотя и понимала, что они необходимы для  будущей профессии. Однако инстинкт самосохранения срабатывал автоматически, когда приходилось присутствовать на вскрытии, и ей хотелось  бежать без оглядки из страшного здания, где находились навсегда остывшие тела людей, которых  еще вчера кто-то любил и ласкал. Кроме того, чувствительная ко всему Эмилия почти теряла сознания  от жутких запахов, исходивших от распластанной плоти, и она поражалась тому, во что превращает  человека и его красоту беспощадная смерть.  Однажды, не выдержав, она  спросила у  профессора:
    -- Антон Семенович, такой жуткий запах исходит лишь от мертвого человека, или мы все так неприятно пахнем изнутри?
    -- А ты как думаешь? – Пряча хитрую улыбку в  прокуренных усах,  ответил вопросом на вопрос мужчина.
    -- Я надеюсь, что живой человек пахнет все-таки приятнее.
    -- Ну-ну! Я послушаю, что ты скажешь, когда начнешь работать в хирургии! 
    Эмилия, любящая жизнь во всех ее проявлениях, трудно привыкала к новому учебному заведению, потому что  на каждой лекции преподаватели только и говорили о бесчисленных заболеваниях и причинах смерти людей, и ей начинало казаться, что все живущие на земле, обречены на страдания и гибель даже от простого насморка. Обязательные занятия в морге хоть и проходили раз в неделю, но все равно вгоняли Эмилию в затяжную депрессию и тревогу. В том страшном здании ее не покидало навязчивое ощущение, что жизнь настолько хрупка и бессмысленна, а люди настолько беззащитны и беспомощны перед Богом или случаем, что спасти  или продлить им жизнь почти невозможно даже высококлассному врачу. Подобные мысли вгоняли ее в состояние безысходности. Лишь покинув  аудиторию и последнее пристанище покойников, Эмилия с облегчением вздыхала, ощущая, как радость расширяет грудь от осознания того, что она еще молода и старческие недомогания ей пока не грозят!   На свежем воздухе она чувствовала себя легко, словно очищенной от скверны, - жизнь снова казалась прекрасной, манящей, удивительной и бесконечной. Однако это длилось лишь до того момента, пока она не оказывалась в гуще людей. Эмилия пыталась сосредоточиться на их улыбчивых или грустных лицах,  движениях и разговорах, но ее мозг словно утрачивал способность целостного восприятия человека,  и она, как в анатомичке, созерцала лишь  плоть, разверзнутую пополам, с искусно расположенными внутри органами и системами. Эмилия понимала, что все чаще начинает страдать от того, что медики называют  танатофобией – страхом смерти - неизбежным состоянием каждого студента медицинского образовательного учреждения,  поэтому  очень переживала и за подругу.
    На следующий день Эмилия зашла за Дарьей, и они быстро добрались до клиники без помощи автобуса, так как она располагалась в двадцати минутах ходьбы от дома. Морг – невысокое и длинное одноэтажное здание, побеленное недавно известью и поэтому казавшееся не в меру нарядным, находился в глубине двора за деревьями и кустарниками, утратившими свою осеннюю прелесть. По своему расположению, архитектуре, внешнему виду и энергетике оно напоминало один из фрагментов потустороннего мира.
    У входа  их встретил Антон Семенович и, взглянув на Дарью, не мог скрыть  приятного удивления:
    -- О, дружочек, да ты, оказывается, действительно красавица! Я тебя представлял совершенно другой! Все-таки рискнула прийти  на занятия? Ну и ну! Тогда проходите внутрь.
    -- Нет, не побоялась, - ответила за Дарью Эмилия, потому что та молчала, сосредоточенная  на  мыслях  не самого лучшего свойства.
    -- Добро пожаловать в страну мертвецов! – Широко улыбался профессор, придерживая дверь  и пропуская девочек в коридор, - Даша, я был почти уверен, что ты не решишься на такую экскурсию. Знаешь,  мне иногда некоторых студентов приходится веревками к себе привязывать, чтобы они от страха не разбежались в разные стороны, когда идет вскрытие, поэтому прими мое восхищение твоей смелостью!
    Дарья никак не отреагировала на шутки профессора. Она словно воды в рот набрала, что очень удивило Эмилию, знающей, что подруга бывает не в меру многословной, когда взволнована или расстроена, но та была  напугана, поэтому молчала. 
    Стайка студентов быстро переоделась  в медицинские халаты и со смехом, толкаясь, направилась мимо них в операционную, вроде там их ожидало цирковое представление. Кто-то на ходу доедал бутерброд, кто-то, смущаясь, пил успокоительные капли, кто-то брызгал духи  на носовые платки, чтобы спастись от специфического запаха прозекторской, пропитанной запахом разложения.
    -- Прекратите глупостью заниматься! - Прикрикнул на девочек профессор.  - Духи вперемешку с запахами мертвой плоти лишь спровоцируют рвотный спазм, и вы превратите  операционную в общественный туалет! Эмилия, помоги Дарье накинуть халат, и мы  сначала  зайдем в морг, а там посмотрим, что делать дальше, - предложил профессор, с тревогой вглядываясь в побледневшие лица девочек.
    Эмилия накинула на Дарью  халат, переоделась сама,  и они вошли в полутемный коридор, похожий на морозильную камеру. Более мрачного и странного помещения Дарья в своей жизни  не видела, поэтому не сразу  поняла, куда попала и куда нужно смотреть. Неожиданно вспыхнувший яркий свет заставил вздрогнуть обеих девочек. Дарья непроизвольно зажмурилась. Свет, отражаясь от яркой белизны стен и потолков длинного коридора,  слепил глаза, и она не в силах была сориентироваться в пространстве. Придя в себя, она внимательно огляделась. Ничего особенного, чего можно было бы  испугаться, она  не заметила. Кроме кафельных стен, такого же пола и  ряда железных каталок, стоящих по бокам, на которых кто-то покоился, накрытый  пожелтевшими простынями, в помещении ничего примечательного не было. В нос и горло проникал едкий запах  формалина и хлорки, и тишина стояла такая, что давило на барабанные перепонки.
    -- Даша, как ты себя чувствуешь? Еще можно передумать. Давай извинимся перед Антоном Семеновичем, и я отвезу тебя домой, - предложила  шепотом Эмилия, но было поздно – из операционной вышел профессор.
    -- Что, красавицы, решили ретироваться? Не по себе стало? Не бойтесь. Здесь  часть нашей жизни, и ее надо принимать мужественно и спокойно. Поверьте, это не самое страшное зрелище, которое вам придется увидеть, – бывает и страшнее! Эмилия, подъезжайте вон к той каталке, которая стоит в конце левой стены.
    Эмилия  подтолкнула коляску с Дарьей к указанному месту.
    -- Антон Семенович, а мы не пойдем на вскрытие? Нам не разрешат присутствовать? – Забеспокоилась Эмилия.
    -- Не торопись, друг мой. Может, этого и не понадобиться. Сначала мы познакомимся с судьбами бывших людей. Вот, смотри, Даша, - обратился он к девочке, откидывая видавшую виды ткань с предмета, лежащего на каталке. - Смотри внимательно! Здесь лежит женщина тридцати двух лет, которая  свела счеты с жизнью с помощью удавки.  Так она выглядит сейчас,  и не лучше будет выглядеть в гробу – скорее, гораздо хуже. Совсем недавно у нее росли волосы и ногти, в желудке переваривалась пища, билось сердце,  почки  выполняли свою работу, мозг планировал завтрашний день – организм работал, как часы, и она была красивой и молодой.  Однако отчаяние или глупость загнали ее в петлю – несколько  мучительных минут  удушья, и жизнь, бившая ключом, прекратилась. Ты теперь видишь не женщину, а то, что от нее осталось -  фиолетовое лицо, черную  метку на шее – знак висельника - вытаращенные глаза, сломанные шейные позвонки и тошнотворный запах, исходящий от тела, потому что в момент смерти автоматически сработал мочевой пузырь и кишечник. Люди, которые вытаскивали ее из петли,  вряд ли  испытывали к ней любовь и сострадание,  скорее,  отвращение, присущее всем живым  существам. У этой молодой женщины остались старенькая мама и десятилетний сын, который никогда не поймет, почему она оставила его сиротой.
    Дарья с каменным лицом смотрела на труп. Она не задавала вопросов, не уточняла и не комментировала, не отрывая глаз  от лица женщины и, казалось,  пребывала в состоянии глубочайшего  транса.
    -- Антон Семенович, - забеспокоилась Эмилия, - может, мы на этом закончим нашу экскурсию на тот свет?
    -- А теперь посмотрите вот на это.  - Не обращая внимания на слова Эмилии,  профессор откинул  простыню с соседней каталки. - Здесь лежит девушка,  вскрывшая себе вены из-за того, что ее бросил любимый человек. Она чуть старше тебя, Даша. Смотри, как она теперь выглядит: бледная, с провалившимися глазами, синими губами, с окровавленным телом и с таким же отвратительным запахом плоти. Ее тело обнаружили  подруги в комнате общежития, где оно пролежала два дня, и наотрез отказались жить на территории, оскверненной смертью. Они называют ее  дурочкой,  хотя и оплакивают ее гибель. Эта молодая девочка могла бы радоваться жизни, могла бы еще сто раз влюбиться, выйти замуж, родить детей, воспитать внуков и умереть от старости в своей постели, окруженной любящими и благодарными потомками, но поддалась минутному импульсу с единственной целью - отомстить предателю. Она принесла горе своим родителям, горе своей стране и друзьям.  А ее молодой человек будет продолжать жить, дышать, любить женщин, ходить с гордо поднятой головой, потому что из-за него, неотразимого и бесценного, красивая девочка лишила себя жизни. Ну, разве это не глупость? Ну, разве это не безобразие? – Возмущался профессор.
    -- Скажите, - вдруг прорезался голос у Дарьи, - здесь находятся лишь те, кто покончил жизнь самоубийством?  Тут восемь столов.
    -- Нет, конечно. Сегодня у нас лишь двое самоубийц. Подходите сюда, - профессор снова откинул пропитанную формалином ткань. - Здесь лежит молодой мужчина, который неудачно выпрыгнул на ходу из электрички, чтобы сократить дорогу, не доехав пару километров до станции. На него лучше долго не смотреть, так как из человека он превратился в кровавое месиво. Думаю, что родственники будут вынуждены хоронить его в закрытом гробу. Насколько я знаю, у него есть жена и дети. Теперь они остались без мужской защиты и сильного плеча,  и всю жизнь будут недоумевать, куда он так торопился и почему  не подумал о них?
    -- Антон Семенович, спасибо, хватит, мы уже насмотрелись на всю оставшуюся жизнь! Мы все поняли! Правда, Даша?
    Девочка молчала. Эмилии трудно было понять, что выражают глаза Дарьи. Яркий электрический свет убил их синеву, и ей были  видны  лишь ее черные зрачки, которые  напоминали  жирное многоточие  в конце   незаконченного предложения.
    -- А вот еще один человек и еще одна смерть. Правда, на этот раз почти естественная, - не унимался профессор, откидывая очередную простыню. - Здесь покоится женщина восьмидесяти трех лет. Она вчера легла спать и не проснулась. Видно, в момент наступления смерти она видела прекрасный сон, поэтому на ее лице отразилась вот такая умиротворенная  и загадочная улыбка. Кажется, она сейчас откроет глаза и спросит: «Ну, как вам моя шутка?». Обратите внимание, что смерть ее почти не изуродовала, лишь сковала  тело. - Профессор внимательно смотрел на Дарью. - Ну что? В прозекторскую пойдете? Там сейчас начнется вскрытия умершего внезапно. Будем  выяснять причину  его финала и писать заключение. Можете присутствовать, если  хотите.
    -- Нет, спасибо. Я хочу домой, - взмолилась Дарья. - Правда, не знаю, сумею ли одна добраться  после всего, что увидела.
    -- Не беспокойся, Даша, Эмилия  доставит тебя по нужному адресу. Я ее сегодня освобождаю от практических занятий.  Как ты себя чувствуешь после такой экскурсии?  Я тебя не напугал? – Допытывался Антон Семенович, вглядываясь в лицо Дарьи. - Здесь, как ты убедилась, присутствует совершенно другая эстетика смерти. И она существенно отличается от той, которую рисуешь ты на своих замечательных картинах. Я бы даже сказал, что сейчас ты наблюдала  ее противоположность – биологическую сторону,  которая не может быть привлекательной для настоящего эстета. Но хочу тебе сказать как доктор, что бояться смерти необходимо, но лишь из любви к жизни, а не из страха  ее конца.
    -- Не знаю, - рассеянно ответила Дарья. - Спасибо, Антон Семенович, за шоковую терапию. - Мне будет,  о чем подумать.
    -- Вот и умница. Вот и подумай. Хорошенько подумай – это тебе не повредит! И запомни: никогда не поздно что-то в своей жизни изменить или принять как неизбежное! Доживешь до моего возраста, поймешь, что этот короткий отрезок между рождением и смертью дается  нам не столько для удовольствия, сколько для испытания нашей человечности.
    Провожая девочек к выходу, Антон Семенович придержал за руку Эмилию и шепотом посоветовал:
    -- Эми, не оставляй  сегодня  свою подружку в одиночестве. Дождись прихода ее матери с работы, и ни о чем  не спрашивай, пока она не заговорит сама, ладно? – похлопал он ее по плечу.  – Надеюсь, все будет в порядке. Ты настоящий друг! А такое, знаешь,  встречается  среди женского пола редко! Ну, давай,  вези ее домой.
    Оказавшись на улице, обе девочки долго молчали, с наслаждением вдыхая свежий, влажный воздух  осени. Эмилия боялась заговорить первой. Она все еще находилась под тяжелым впечатлением того, что увидела и услышала  в морге и была напугана больше, чем ее подруга.  Вдруг до ее слуха донесся счастливый, еле сдерживаемый смех Дарьи, и она не на шутку встревожилась – он показался ей  неуместным.
    -- Что тебя так рассмешило, Даша? – Наклонилась она  к ее лицу. - С тобой все в порядке?
    -- Эми, ты  заметила, какой смешной дождик моросит? Кажется, будто  мальчишки прыскают в лицо из пульверизатора – щекотно!
    -- Да, точно. А я и не заметила, – удивилась Эмилия. - Ты раньше вроде не любила дождливую погоду, или я что-то перепутала?
    -- Нет, не перепутала! Я, действительно, не любила дождь. Но ты почувствуй, Эми, сколько в нем незаметной на первый взгляд энергии! – Восторгалась девочка. - Без него  и жизнь на земле  была бы  невозможной! Теперь я буду любить его всегда!
    Всю дорогу к дому Дарья  удивлялась каждой мелочи, словно внезапно прозрела  и впервые открыла для себя окружающий мир: спешащих по  делам людей; мокрый асфальт, напоминающий влажный нос их дворовой собаки; серое низкое небо, накрывшее город; шум далекой электрички,  и во всех доносившихся звуках и запахах она ощущала мощное биение   жизни. Она что-то бормотала себе под нос, и Эмилия не могла понять —  подруга шепчет молитву  или  заклинание?
    -- Даша,  ты что-то говоришь, или мне кажется?
    -- Да стихи какие-то на губах прыгают, а я стараюсь их поймать и запомнить, - засмеялась девочка.

                Закончился в природе листопад,
                И листьями усыпаны дороги,
                Я радуюсь  впервые невпопад
                Всему, что вижу, не ругая ноги.
.
                И пусть они беспомощны  пока,
                Пускай болят и не дают покоя,
                И мучает меня порой тоска,
                Но  жизнь прекрасна! Жить и, правда, стоит!

    --  Очень грустные стихи, – чуть не заплакала  Эмилия.
    -- Ты ничего  не понимаешь, Эми! Я же не виновата, что они из меня выпрыгнули? Не относись к ним  серьезно – это моя дурная привычка мыслить рифмами! Стихи «сырые», несовершенные. Если я о них не забуду, то потом к ним вернусь. Мне кажется, что они оптимистичные...
    Дома их встретила насмерть перепуганная Татьяна. Вернувшись с работы раньше обычного и не обнаружив в квартире дочь, она подумала, что с той  случилось непоправимое и  не находила себе места от отчаяния.
    -- Господи, Даша, Эмилия, где вы были?! – Кинулась она к девочкам, как только те появились на пороге. - Я  с ума схожу от страха! Уже всех соседей обошла, но и они не заметили, когда вы ушли из дома! Даша, почему ты мне  записку не оставила?! Ты же знаешь, что я волнуюсь!
    -- Мамочка, родная, прости! Я забыла! Мы с Эмилией так торопились, что не до записки было. Прости! И обними меня, пожалуйста, крепко-крепко!
    Женщина растерянно смотрела то на дочь, то на Эмилию, не понимая, что произошло за  время ее отсутствия. С утра Дарья была мрачнее тучи и по привычке ругала мать за свою окаянную судьбу, и она ушла на работу с тяжелым чувством вины и безысходности. Татьяна поспешила к дочери, лицо ее порозовело от скрытой радости, глаза заблестели молодым блеском, и Эмилии показалось, что женщина в этот миг  стала похожа на приближение рассвета. Отчаянно смущаясь, она нежно обняла Дарью и прикоснулась губами к ее лбу. Женщина, видно, инстинктивно чувствовала, что с дочерью произошла какая-то перемена, что та  совсем другая, и была этим не столько обрадована, сколько озадачена.
    Дарья, спрятав голову на  груди  матери, пыталась что-то  сказать, захлебываясь словами,  и Эмилия  смогла разобрать  лишь междометия и обрывки фраз, в которых было столько скорби, столько пронзительной вины, что трудно передать словами.  Эмоциональное состояние подруги не имело ничего общего с ее обычным камуфляжем, и Эмилия догадалась – то были слова  искреннего раскаяния.
    -- Девочка моя, счастье мое, успокойся! Я тебя очень люблю! Ты самое дорогое, что есть и будет в моей жизни! Все у нас  будет хорошо! Мне кажется, что когда-нибудь судьба и нам с тобой улыбнется, и мы будем жить долго и счастливо!
    -- Мамочка, дорогая, прости меня за все страдания, которые я тебе доставила из-за своего эгоизма! Я  оказалась не самой благодарной и чуткой дочерью, но поверь: с сегодняшнего дня все будет по-другому! Я тебе клянусь в присутствии Эмилии! - Стараясь сдерживать слезы, бормотала Дарья. - Ты  меня тоже прости, Эми! И спасибо тебе, что помогла  увидеть  жизнь и себя через призму того, что называется вечностью!- И тихо добавила,  – я имела в виду смерть. Маме не говори, где мы были.
    -- Девочки, раздевайтесь , будем ужинать. Я по пути с работы купила очень вкусные песочные «корзинки»!
    -- Даша, Татьяна Степановна, спасибо, - взмолилась Эмилия. - Но если вы не обидитесь,  я пойду домой. Мне надо еще успеть приготовить маме ужин, а то она поздно вернется с работы.
    Женщины ее не удерживали. Им тоже  хотелось остаться наедине друг с другом и досказать то важное, чего  не успели в суматохе будней и отчаяния.
    Эмилия  не шла по улице – летела! Она радовалась тому, что все получилось как нельзя лучше! Антон Семенович оказался прав, предугадав существенные перемены в мировоззрении Дарьи после увиденного и услышанного в  морге, хотя она сама не верила в  быстрый эффект перерождения подруги и опасалась, что он окажется кратковременным. Однако впервые за месяцы общения с Дарьей Эмилия возвращалась домой с легким сердцем, восторгаясь всему, что в сумерках отражало ее восприятие: обильному лунному свету, лившемуся с небес, мерцанию загорающихся звезд  на темном небосводе, нежному прикосновению  ветра к щекам, шепоту разбуженных листьев под ногами.  Она ежилась от холодного воздуха, натянутого, словно  струна, в напряжении которого уже чувствовалось приближение заморозков и холодной зимы.  Вокруг царила гулкая, торжественная тишина, как в театре перед началом концерта, и ее быстрые шаги по мостовой отдавались эхом на другом конце улицы. Эмилия шла, опираясь на кончики пальцев,  чтобы не нарушать торжественную тишину.  Она впервые за многие месяцы находилась в состоянии абсолютной душевной наполненности и всем своим телом ощущала  зарождающуюся   где-то в области  солнечного сплетения прекрасную музыку, готовой зазвучать по первому сигналу искусного дирижера. Опасаясь расплескать эти звуки, утратить целостность сложившейся внутри мелодии, она, не раздеваясь, кинулась к роялю, как только переступила порог своего дома. 
    Покрасневшие пальчики Эмилии, не успевшие согреться после улицы,  быстро перебирали клавиши, то убыстряя, то замедляя по ним  бег, то лаская, то уговаривая, то умоляя их выразить  глубину  ее чувств, не переводимых на язык слов.  Она буквально слилась с музыкальными каскадом звуков, с той дьявольской и всепоглощающей силой, которая управляла ее руками и сердцем, отдаваясь инструменту с такой же страстью и нежностью, с которой  влюбленная женщина впервые отдается любимому мужчине. Последний пассаж она исполнила на одном дыхании и с таким чувством, вроде отдала самое дорогое, что у нее было, – сердце.
    Закончив играть, Эмилия осталась в изнеможении сидеть, опустив руки на колени, удивленная, восторженная, напуганная накалом своих переживаний и наступившей вдруг тишины, в которой еще не до конца растворились звуки ее музыки –  легким эхом они отражались от стен и предметов, продолжая тихо звучать в пространстве уютной комнаты. Эмилия напряженно вслушивалась в их тихий звон и не сразу услышала  голос матери, который  вывел ее из состояния транса и заставил вздрогнуть.
    -- Эми, что за композицию ты сейчас исполняла? То ли меня  память подводит, то ли это что-то  новое и незнакомое. Автора! Требую автора!
    -- Мамочка, как ты меня напугала! Я чуть со стула не свалилась! Я не слышала, как ты вошла! - Испугалась Эмилия.
    -- Ты, дорогая, дверь забыла закрыть, а я уже минут десять стою на пороге в изумлении от твоей игры. Так кто  же автор этого шедевра, и как он называется? – Допытывалась Эрика.
    -- Мама, да нет никакого автора!  Я играла, что в голову пришло, а может, в сердце… «Настроение»  называется… Тебе,  правда, понравилось? – Смущенно спросила Эмилия.
    -- Очень, – ответила изумленная женщина, внимательно вглядываясь в лицо дочери, любуясь ее красотой. - Эми, ты, случайно, не влюбилась? Такая музыка спонтанно может родиться   лишь в сердце безумно влюбленного человека! Признавайся, дочь, кто на этот раз оказался  жертвой?
    -- Мама, ты меня смущаешь! Ни в кого я не влюбилась! Ты же знаешь, что я навсегда влюблена в Марка! Просто настроение такое…  такое, когда  кажется, что сейчас  случится что-то волшебное! Например, Марк постучится в дверь, или папа войдет в комнату и обнимет нас, как раньше.  Помнишь его вечернюю фразу: – «Девочки мои любимые, таких красавиц, как вы,  во всем мире не найдешь! Какой же я счастливец!»
    -- Да, помню. Конечно,  помню. Разве такое можно забыть? Будем надеяться, что хоть какую-то весточку от него получим. Нам с тобой нельзя терять веры в то, что он жив и обязательно к нам вернется.
    Эмилия и Эрика отправились на кухню ужинать. Они  любили это тихое вечернее время, когда можно было насладиться неспешным разговором, обменяться своими надеждами и тревогами, вспомнить дорогих им людей, которые находились или далеко, или в другом мире, и почувствовать, насколько они одиноки и близки, и какими прочными нитями неразрывно связаны друг с другом.
    Оранжевый абажур над кухонным столом создавал атмосферу тепла и уюта, стирал с  их лиц дневную усталость и озабоченность, подчеркивая красоту обеих женщин. Не признаваясь друг другу, они любовались друг другом, и в этом любовании не было ни гордыни, ни тщеславия, ни превосходства – лишь бесконечная нежность с примесью грусти.   
    Эмилия, с присущей ей эмоциональностью, рассказывала матери об их с Дарьей переживаниях в прозекторской, восхищалась дальновидностью своего профессора, его умением оказывать влияние на людей, особенно таких, как ее подруга.  Эрика внимательно слушала дочь, вместе с ней сочувствовала и сопереживала произошедшим переменам в настроении незнакомой ей девочки.
    От Эмилии она давно знала о существовании Дарьи,  ее драматической судьбе, телефонных звонках Иде,  неоднократных попытках самоубийства и  переменчивом характере. В глубине души она не поощряла ни новое знакомство Эмилии, ни ее чрезмерного участия в судьбе и жизни этой девочки, ни частые прогулки с ней. А после того, как  внимательно изучила  ее рисунки,  по-настоящему испугалась за дочь.
    В отличие от Эмилии и профессора Эрика  была уверена, что  пренебрежительное отношение к жизни у Дарьи было явно неподдельным и основывалось на глубочайшей уверенности в своем превосходстве не только над смертью, но  и над людьми, и подобные установки служили ей защитой от страха перед будущим.  Эрика всерьез опасалась за психику своей дочери, зная, насколько та хрупка и восприимчива ко всему нестандартному и мистическому, насколько может растворяться в проблемах других людей, забывая о себе и своей безопасности, насколько душевно открыта, а потому и беззащитна. Однако она никогда не позволяла себе критиковать ее друзей, а тем более  отговаривать дочь от принятых  решений, уважая ее выбор, доверяя  и всегда незаметно  оказываясь  рядом, когда той необходима была поддержка, помощь, защита или утешение.
    Глядя по вечерам на Эмилию  после общения с Дарьей,  подавленную, уставшую и потухшую, Эрика  не находила себе места от давящей душу тревоги и недолюбливала знакомую ей лишь по рассказам девочку. Она осторожно пыталась  переключить внимание дочери на то, что совсем недавно составляло для нее   ценность.
    -- Эми, дорогая, тебе не кажется, что общение с Дарьей отнимает у тебя слишком много  времени? Ты совсем перестала общаться с Идой. Она несколько раз заглядывала к нам в гости, но ты все время отсутствуешь.  Жалко девочку.
    -- Да, мама, ты права. Я и сама скучаю по Иде. Знаешь, по сравнению с неугомонной и всегда непредсказуемой Дарьей, Ида кажется островком покоя и стабильности. Ее присутствие настолько незаметно, что никогда не бывает обременительным. Я к ней обязательно  загляну, как только смогу убедиться, что Даша вне опасности от самой себя.
    -- Знаешь, родная, нельзя освободить человека от самого себя – это не под силу даже Богу. Может, стоить подумать, как направить ее силы и энергию на другие цели и смыслы? Может, попробовать ее чем-то увлечь? Она ведь очень способная и талантливая девочка! Ты не знаешь, что она собирается делать после окончания десятого класса?  Осталось  учиться всего полгода.
   -- Ой, мамочка, правда, не знаю. Она зациклена на своей болезни,  обиде на жизнь и судьбу,  и с ней трудно пока говорить о будущем. Но я попробую.
    --  Эми, а Ида знает, что ты общаешься с ее  обидчицей?
    -- В том-то и дело, что не знает. Я боюсь ей признаться, боюсь, что это может  разрушить наши отношения, а мне они дороги. Как, впрочем, и дружба с Дашей.


                ГЛАВА  ПЯТАЯ

    С того памятного дня, когда девочки посетили морг, многое изменилось в настроении и мироощущении Дарьи, сделавшей  для себя несколько важных выводов. Она поняла, что жизнью нельзя пренебрегать, так как она быстротечна и может оборваться в любую секунду, что природа враждебна, а человек  уродлив на смертном одре, даже если был молод и красив.  Именно в том страшном месте она,  наконец, осознала, что не стоит кокетничать со смертью и поддаваться темным импульсам, затуманивающих рассудок и  разрушающих не только ее саму, но и дорогих ей людей.
    Дарья, словно пробудившись от тяжелого и болезненного сна,  заново училась жить. Эмилия внимательно присматривалась к подруге, опасаясь преждевременной радости за нее, но та, действительно, вопреки всем законам психологической и психиатрической науки в один миг изменилась не только сама, но и преобразила свой быт.
    Заглянув через неделю   к Дарье, Эмилия от неожиданности замерла на пороге,  подумав, что  ошиблась дверью, ибо знакомая комната оказалась неузнаваемой.  Ранее серый потолок гостиной теперь светился  белизной. Стены тоже приобрели  новый солнечный оттенок.  Старые, изношенные покрывала,  скатерть и ковровые дорожки были заменены новыми – дешевыми, но приятными. Тщательно вымытая посуда теперь располагалась на полках буфета, как и положено.  Книги, которые еще недавно валялись, где попало, стройными шеренгами стояли на этажерках, а  краски, кисти и бумага для рисования занимали  отдельное место на маленькой тумбочке в углу. В комнате царил уют и порядок, и в ней можно было дышать.
    -- Вот так сюрприз, – удивилась Эмилия. - Какие вы с мамой молодцы! За несколько дней так изменить  квартиру! Надо было сказать, что вы собираетесь делать ремонт, я бы с удовольствием приняла  в нем участие! Очень люблю этот процесс, честное слово! Люблю запах краски и извести!
   -- Тебе, правда, нравится? – Недоверчиво спросила Дарья. - Было бы совсем здорово, если бы удалось заменить  и старые занавески на окнах, да повесить на потолок хоть какой-то плафон, а то болтается на проводе одинокая электрическая лампочка, будто  неприличное  недоразумение, но на это у нас с мамой уже не хватило денег.
    На следующий день Эмилия принесла Дарье новые занавески и красивый абажур  под цвет стен. Занавески  повесили сами, а абажур помог пристроить сосед.  Комнату теперь и вовсе было не узнать – в ней исчезла безысходность, хроническая печаль, и, несмотря на  осенние и пасмурные дни, в ней было тепло, светло и солнечно. Татьяна, вернувшись с работы, тоже в изумлении  застыла на пороге.
    -- Господи, как же у нас  красиво! Эмилия, это ты, наверное, потратилась на такую роскошь для нас?
    -- Лишь на абажур. Не переживайте, он не дорогой. А занавески я нашла в запасниках нашего дома – они новые и, как видите, хорошо подошли к вашему интерьеру.   Моя мама с радостью ими поделилась.
    Наведя порядок в квартире, Дарья всерьез озаботилась  учебой.  Хотя все предметы ей давались  легко, и она успешно справлялась с переводными экзаменами из класса в класс,  но домашнее обучение имело и много минусов, поэтому она решила после новогодних каникул   вернуться в школу и  завершить десятилетку  вместе с одноклассниками. 
    Глядя на дочь, слушая ее планы на будущее, Татьяна не могла нарадоваться. Она и сама помолодела, похорошела,  и за многие годы у нее  впервые появилось желание  лучше выглядеть.
    -- Мамочка, какая ты у меня молодая и красивая! Почему я раньше этого не замечала? Тебе нужно обязательно выйти замуж! Не сидеть же тебе всю жизнь в девицах-красавицах возле меня!
    -- Даша, о чем ты говоришь?! - Краснея, отбивалась женщина. - Ты, наверное, забываешь, что мне уже тридцать пять лет! Кто в таком возрасте  замуж выходит, сама подумай?
    -- Мама, не перечь любимой дочери! Тебе надо влюбиться и выйти замуж!
    -- Об этом не может быть и речи! Нам с тобой и вдвоем хорошо. После того, как мы  расстались с твоим отцом, замужество никогда не входило в мои планы.
    -- Мам, неужели ты ни в кого не влюблялась за эти годы?! – Изумилась Дарья.
    -- Нет, не влюблялась.  Не до этого было.
    – А в тебя кто-нибудь влюблялся? Или я тебя так замучила, что ты ничего не замечаешь вокруг?
    -- Действительно, не замечаю  интереса к своей персоне со стороны  мужчин. Но твоей вины в этом нет. Просто к противоположному полу я навсегда утратила  интерес, так что перестань меня провоцировать на замужество -  я оттуда сбежала без всякого сожаления.
    -- Ты что  совсем не любила моего отца? – Не удержалась от неприятного вопроса Дарья.
    -- Конечно, любила, но только до тех пор, пока не поняла, что имею дело с предателем и трусом. Давай не будем о нем, ладно?
    -- Давай, если тебе неприятно, - согласилась девочка, чтобы не тревожить мать.
    В один из холодных ноябрьских дней Дарья сидела дома в ожидании учительницы по физике, которая   приходила раз в неделю, чтобы объяснить новую тему и проверить выполненные контрольные задания.  В дверь осторожно постучали.
    -- Входите, Анна Михайловна! – Крикнула приветливо Дарья, освобождая от своих рисунков стол для занятий.
    Однако учительница подозрительно долго возился за дверью, и это девочку насторожило   - обычно активная и веселая  женщина  «влетала» в комнату, словно птица.
    -- Входите же, Анна Михайловна, – уже не так уверено предложила Дарья.
    Дверь, наконец, медленно отворилась, и вместе с клубами холодного воздуха в комнату ввалился  незнакомый молодой мужчина в демисезонном сером пальто и в шапке, сдвинутой набекрень. Дарья обомлела. В голове молнией мелькнули мысли, одна страшнее другой – «Вор?», «Бандит?», «Насильник?», «Уголовник?», «Сумасшедший?». Визитер, к ее ужасу, внешне соответствовал всем этим характеристикам.  Запотевшие очки мешали ему ориентироваться в пространстве, и он неловко пытался  протереть их большим пальцем правой руки,  но  уронил портфель и растерялся окончательно.
    -- Кто вы? – Обрела, наконец, голос Дарья. - Что вам нужно?!  Стойте там и не двигайтесь! Учтите, у меня соседи всегда дома и сразу прибегут на помощь, если вы только попытаетесь ко мне приблизиться! Тетя Оля, помогите! Помо…
    -- Да перестаньте орать, черт возьми! Сто лет вы мне нужны! Я ищу  Дашу Овчинникову! Она здесь живет, или я дверью ошибся? Тут у вас сам черт ногу сломит, не говоря уже о порядочном человеке! Не дом, а форменная казарма!
    -- Это вы порядочный человек?! – Возмутилась Дарья. - Вламываетесь в чужую квартиру, ругаетесь, оскорбляете наш дом и при этом считаете себя  порядочным человеком?! Зачем вам понадобилась Дарья  Овчинникова? Отвечайте, а то закричу.
    -- Да кричите, сколько хотите ! Отсутствуют ваши соседи, так что на помощь не прибегут! Я уже к ним ломился! 
    -- Вы что – «домушник»? – Вздрогнула девочка.
    -- Ага! Это вы правильно подметили - «домушник». - Насильственно улыбнулся молодой человек. - Я ищу Дарью Овчинникову, чтобы  провести с ней занятие по физике! Это, случайно, не вы?
    -- Случайно не я! То есть, наоборот,  я.  Вы учитель физики из десятой школы?! – Ужаснулась девочка.
    -- Ага! Он самый!
    -- А куда вы дели  Анну Михайловну?! Я ее жду! Она  со мной все время занималась.
    -- Куда?... Куда?…Странный вопрос… Убил, съел и кости выбросил, – рассердился молодой человек. - Перевели  Анну Михайловну на должность завуча, и теперь я буду вашим учителем – «домушником» по физике и математике, пока школу не окончите!  Вас что-то не устраивает?
    -- Меня не устраиваете вы! Я хочу заниматься с Анной Михайловной!
    -- А вы, оказывается, капризная и скандальная. Мне описывали вас как умную, чуткую, добрую и талантливую  девочку. Из вас, действительно, эти достоинства так и прут! Наверное, преподаватели  имели в виду другого человека, - съязвил юноша, с трудом скрывая раздражение. -  Ну, если моя персона вас не устраивает, то разрешите откланяться. Я доложу администрации школы, что вы от моих услуг  отказались. Мне, если честно, и самому не по душе ни вы, ни такая преподавательская работа.
    -- Ладно, раздевайтесь, раз пришли, – снизошла Дарья. - Я потом спрошу, за что меня наказали вашим присутствием. Снимайте пальто.   Вешалка  с правой стороны, - подсказала Дарья,  наблюдая за неловкими движениями юноши, пытавшегося пристроить на крючок  свою одежду. -  Проходите к столу. Мы с Анной Михайловной здесь обычно занимаемся.
    Пока новый учитель раздевался, приглаживал волосы и мысленно готовился к уроку, Дарья  его разглядывала. Она еще не могла смириться с мыслью, что вместо Анны Михайловны теперь будет преподавать  физику незнакомый ей человек, тем более что    об этой замене  ее не предупредили заранее.
    Юноше на вид было чуть больше двадцати. Он был черноволосый, коротко пострижен, что придавало ему слегка задиристый вид, с четко очерченными бровями,  карими глазами, обрамленными длинными и пушистыми ресницами,  высоким лбом, широкими скулами и красивым волевым подбородком, на котором уже обозначилась  глубокая ямка, свидетельствующая о  властном  и трудном характере ее хозяина. Дарья заметила, что он  широкоплеч и довольно высок, хотя визуально ей трудно было определить его истинный рост. Правда, в  фигуре юноши  что-то  настораживало, и, внимательнее приглядевшись, она поняла:  в его почти идеальном теле присутствовала еле заметная асимметрия, которая мешала ему уверенно располагаться  в пространстве.
    Молодой человек протер носовым платком  очки, поднял с пола портфель и подошел, наконец, к Дарье, и лишь тогда она обратила внимание на то, что его левая рука занимает неестественное положение вдоль тела, и  сразу поняла причину его неуклюжести – юноша плохо ею владел.  Он придвинул стул и сел рядом .
    -- Ну что, будем знакомиться?  Максим Петрович Коротков. Мне двадцать четыре года. Окончил физмат  Ленинградского университета. По распределению попал в Среднюю Азию и в ваш город как минимум на три года.  Преподаю старшеклассникам математику и физику в десятой школе. Строг и требователен. Холост. Дополнительные вопросы есть?
    Дарья внимательно вглядывалась в лицо своего визави. Вблизи оно оказалось более привлекательным, чем на расстоянии.  Если бы не старомодные очки, да не обветренные губы и нос, которые придавали ему совсем несерьезный вид, его можно было бы назвать даже красивым.  Подумав, она решила  ответить в том же духе.
    -- Овчинникова Дарья Григорьевна. Семнадцать лет. С первого класса учусь в десятой школе. Родилась и живу в этом городе и даже мысли не допускаю, что на свете есть место красивее нашего. Не замужем. Инвалид с рождения. Дополнительные вопросы есть?
    Пока девочка произносила свою пламенную речь, юноша близорукими глазами тоже старался рассмотреть каждую черточку  живого и подвижного лица  новой ученицы. По мере того, как они складывались в общий портрет, его лицо все больше приобретало восторженно- глуповатый вид. Юноша растерялся.
    -- Да. Мне об этом говорили. Но я пока не вижу признаков нетрудоспособности -  голова, руки и ноги у вас на месте. - Он поднял край скатерти и заглянул под стол. - Да! Теперь вижу, в чем ваша проблема. У меня похожая  - левая рука почти не двигается. Болтается, как черт знает что, и только мешает жить. Если бы ее не было вовсе, я бы чувствовал себя лучше, - улыбнулся молодой человек, обнажив ряд безупречно белых зубов. -  А я, глядя на вас,  подумал, что надо мной коллеги в очередной раз подшутили  относительно вашей инвалидности. Коляску  заметил сразу, когда вошел, а самого инвалида  - нет. Вы слишком красивая для этого статуса, - смутился  учитель.
    -- Жалкими хвалами  хотите меня к себе расположить? – Съязвила Дарья. - Не выйдет! Слышала уже! Однако мои ноги не становятся от этого подвижными!
    -- Что вы?! Даже не думал оскорблять вас жалкими хвалами! - Подхватил игру  учитель. - Кто видел вас, кто восхищался вами, тот понял всю безмерность красоты! Тот согласиться вынужден без спора, что сотворить вас мог лишь тот, сеньора, кто создал звезды, небо и цветы!
    -- Что вы несете?! – Вспыхнула румянцем Дарья, ибо таких деликатных и красивых слов, да еще в стихотворной форме,  она в свой адрес никогда не слышала.
    -- Это сказал не я, честное слово! Это мой любимый поэт Луис де Камоэнс! Я тут с боку припеку! Можете ему послать претензию прямиком в шестнадцатый век! Просто его стихи как-то сами пришли на ум  при более детальном математическом изучении  пропорций вашего лика, - то ли шутил, то ли говорил серьезно несерьезный учитель.
    Они еще некоторое время обменивались остротами, колкостями и замечаниями в адрес друг друга, и никак не могли перейти к математике и физике. Казалось, что молодой человек совершенно забыл об истинной цели своего визита. Однако об этом  помнила Дарья. Чем больше она слушала пустой треп юноши, тем больше сомневалась в его профессионализме. У нее был четкий план  - успешно сдать выпускные экзамены в школе  и обязательно поступить в институт. Только так она могла чувствовать себя живой и полноценной, поэтому не хотела упускать ни одного шанса для реализации  намеченных планов, а неожиданный незнакомец мог безжалостно их разрушить.
    -- Максим Петрович, а мы будем сегодня заниматься? Или ограничимся  знакомством и  обменом комплиментами?
    -- Я от вас не услышал пока ни одного, так что не преувеличивайте степень своего великодушия. Ладно, шутки в сторону - показывайте свои контрольные работы. А пока я их буду  изучать,  прочтите тридцать шестой параграф  в учебнике по физики, отметьте непонятное, и я вам потом все растолкую!
    Дарья открыла учебник и попыталась вникнуть в законы оптики, но у нее ничего не получалось – краем глаза она наблюдала, как юноша красным карандашом беспощадно разукрашивает ее тетрадь  вдоль и поперек, удовлетворенно хмыкая при каждой найденной  ошибке. Видно было, что он получал от этого процесса прямо-таки садистское наслаждение, и каждое его жирное подчеркивание больно било по самолюбию девочки.       
    Анна Михайловна тоже находила у нее ошибки в контрольных заданиях,  но  так деликатно и ласково на них указывала, что она  никогда не испытывала комплекса  «тупой» ученицы.  В глубине души Дарья понимала, что Анна Михайловна многое ей прощает и не очень придирается к ее истинным знаниям то ли по душевной доброте, то ли из глубокой жалости к ней. Новый учитель оказался полной ее противоположностью, поэтому кроме раздражения, желания нагрубить, обидеть и даже прогнать, других чувств он у нее не вызывал, и  она еле сдерживала гнев.
    Ветер за окном гнал пыль, мелкий мусор и оставшуюся листву, и Дарья с интересом наблюдала за борьбой земли и ветра, удивляясь тому, как он легко нарушает законы земного притяжения. В детстве, увидев впервые глобус и ужаснувшись, что где-то люди ходят вниз головой и не падают, она  боялась, что при вращении земли  может оторваться от ее поверхности и улететь прямиком в синюю бездну. Вспомнив свои детские страхи, Дарья тихонько засмеялась.
    -- Над чем смеетесь, Дарья  Григорьевна? Вам плакать надо, имея такой уровень знаний! Вас, видимо, окончательно испортила своей жалостью Анна Михайловна! Со мной этого не будет! Вы ограничены в своих физических возможностях, но ваша голова к этому не имеет  никакого отношения, так что не рассчитывайте на поблажки с моей стороны!
    Дарья, всегда острая на язык, от неожиданности потеряла  способность соображать, не говоря о том,  чтобы адекватно  ответить. Ее распирало от обиды и возмущения. «Какой нахал! Какой самовлюбленный идиот! Да что он себе позволяет?!» - Пронеслось молнией в голове, но сказала она другое.
    -- Странное дело! Получается, что в нашей школе все учителя – дураки и «жалельщики», и только вы - гений  педагогической  науки?   Да будет вам известно, что там работают лучшие учителя не только  города, но и  страны! Большая часть из них приехала по разным причинам из больших городов!  Это очень высокопрофессиональные, высокообразованные и достойные люди! Не смейте их критиковать! Во всяком случае,  в моем присутствии!
    -- Не передергивайте, Дарья Григорьевна! Это нечестно! Я и слова не сказал о профессионализме моих коллег – им, действительно, нет равных. Я сказал лишь о жалости, на которую вы привыкли рассчитывать во всех жизненных ситуациях! Но, поймите, вы достойны большего! Вам нужны хорошие и прочные знания, чтобы после школы  поступить в институт. Не обижайтесь на меня. У вас, правда, много ошибок в работах! Но мы  во всем разберемся и  исправим их! Я же для этого и пришел!
    От внутреннего раздражения Дарья почти не понимала содержания прочитанного, продолжая наблюдать, как учитель разрисовывает ее тетрадь. Когда он, наконец, завершил свое «кровавое» дело, она уже не находила себе места от негодования. Она даже не могла на него смотреть, не то чтобы разговаривать или задавать вопросы. Однако молодой учитель оказался терпеливым и дотошно объяснил Дарье, в чем была причина ее ошибок при выполнении задач, и какие пробелы он обнаружил в ее знаниях.  Он делал  это так мастерски, вроде читал ей любовную поэму, посвященную физике и математике. Сначала она слушала его рассеянно, сосредоточившись на своих негативных переживаниях, потом всерьез заинтересовалась и  стала задавать вопросы, а под конец занятий уже смеялась над тем, как доходчиво и образно юноша объясняет новый материал. Сомнения относительно его профессионализма улетучились, и Дарья вынуждена была признать, что он не только глубоко знает свой предмет, но и  увлечен  им до фанатизма, до желания отстаивать его значимость в жизни человека до хрипоты, до драки.
    -- Максим Петрович, почему вы решили, что я буду поступать в институт? – Спросила Дарья, - Может, я вообще останусь сидеть дома до седых волос. У меня есть на это законное право!
    -- Не усидите, - уверенно произнес юноша.- У вас есть лишь два выбора  - или со временем спиться и остаться на всю жизнь в инвалидной коляске, или, получив хорошее образование, заниматься любимым делом, радоваться жизни и чувствовать себя полноценным человеком даже на такой персональной «машине» как ваша. Последний вариант по силам вашему интеллекту и воле, и я не сомневаюсь, что вы на нем и остановитесь.  Но для этого надо подтянуться по моим предметам!
    --Зачем они мне нужны? Того скромного объема знаний, который у меня имеется, вполне достаточно для жизни. К тому же я еще не определилась с выбором профессии, поэтому  физика и математика могут мне и не понадобиться - я по духу гуманитарий.
    -- Дарья Григорьевна, да как вы можете такое говорить?! Как можно чувствовать себя уверенно в жизни и даже в любви без математики и физики?! В них столько поэзии  и музыки, столько строгой гармонии – словами не передать! Как можно этого не заметить?! Вы очень примитивно воспринимаете жизнь! – Нервничал молодой человек, расхаживая по комнате.
    -- Господи, Максим Петрович, сравнивать эти предметы с поэзией, ну, согласитесь, просто смешно! Я понимаю, что они нужны и даже необходимы, что без них не было бы науки и технических достижений, но к поэзии, извините, они не имеют никакого отношения!
    -- Хотите, я прочту Вам стихи на языке математики? Они будут иметь ту же самую мелодику, что и у любого поэта! -  И, не дожидаясь согласия, с пафосом  продекламировал:

                5, 1, 600, 17,
                200, 5, 4, 3!
                8, 10, 320,
                7, 15, 203!

    -- Вы – сумасшедший, – засмеялась Дарья. - Звучат, действительно, как стихи, но в них нет никакого содержания и смысла! Они похожи на детскую считалку! Не вышло!
    -- Ничего вы не понимаете, - огорчился юноша. - Но со временем мы и это исправим! Вот вам задание на следующий урок, - он протянул ей бумажку с темами, которые надо было выучить, и номерами задач. - Постарайтесь отнестись к нему более ответственно. Я поговорю с Анной Михайловной и буду приходить к вам не раз в неделю, как было раньше, а два. Думаю, она  согласится. А вы?
    -- Не знаю, - неуверенно произнесла Дарья. - Приходите, если вам делать нечего.
    Она смотрела, как он одевается, как пытается малоподвижную руку втиснуть в рукав пальто, как натягивает шапку, и у нее защемило сердце. Нет, не от жалости, как можно было бы подумать, - от нахлынувшей вдруг нежности, которую обычно испытывает  мать к своему неуклюжему ребенку. Это чувство было совершенно новым и непривычным для нее, и она  смутилась.
    -- До следующего скандала, Дарья Григорьевна! Надеюсь, вашу дверь теперь не перепутаю! Трудитесь над физикой и математикой в поте лица своего!
    -- Ага, как только вы удалитесь, сразу и начну! До свидания!  Спасибо за интересный урок!
    Учитель ушел, а Дарья  еще долго сидела за столом, прислушиваясь к своим внутренним ощущениям. Она чувствовала себя растерянной, удивленной, напряженной и тревожной. И виной тому была не понизившаяся самооценка из-за критики ее промахов, а отсутствие опыта общения с противоположным полом. За свои семнадцать лет она общалась лишь с мужчинами-докторами, соседями по квартире, да  одним-двумя одноклассниками, которые приносили  домашнее задания. Даже в детстве у нее не складывались отношения с мальчишками, собственно, как и с девчонками. Приговоренная к коляске, лишенная возможности проявлять полноценную активность,  обладающая к тому же и сложным характером, Даша ни с кем не могла найти общего языка – ни со сверстниками, ни со старшими  по возрасту мужчинами и женщинами.  Эмилия  оказалась первым человеком, проявившим к ней искренний интерес и неимоверное терпение. Мужчин же любого возраста она не только боялась, но в глубине души и ненавидела, считая их неполноценными в нравственном смысле и недостойными внимания. 
    Вряд ли Дарья понимала, что такая установка была лишь попыткой избежать в будущем самой мучительной боли, связанной со словом «мужчина», которую рано или поздно переживают все женщины на земле. Сама того не осознавая, она пыталась защитить себя от  несбыточных надежд и душевных травм, которые не оставляли ее в покое всю сознательную жизнь. За своей спиной ей часто приходилось слышать  фразы,  произносимые в ее адрес неосторожными и грубыми людьми обоего пола, содержание которых стали ей понятны лишь когда она повзрослела. «Надо же, такая красавица, а из-за своего увечья никто  на нее и не позарится!», «Бедная девочка, навсегда останется  без пары!», «Ой, Степановна,  как ты будешь с ней справляться, когда она возмужает, и организм потребует своего?!»,  «Одиночество и страдание –  ее удел!»,  - далеко не полный перечень того, что улавливал ее тонкий и восприимчивый слух.
    Может, именно по этой причине появление молодого учителя не столько  удивило Дарью, сколько  напугало, – она не знала, как с ним следует держаться.  Поведение молодого человека, отношение к ней, требования, которые он  предъявлял, и даже речь сильно отличались от того, к чему она привыкла. Оно было бескомпромиссным, требовательным и по-мужски жестким. Учитель  искренне не замечал ее физических ограничений, как некоторые мужчины не замечают красоту любимой женщины, ставшей привычной. Для него она была здоровой и не нуждалась  в поблажках. Это были новые ощущения, и она  засомневалась в своей инвалидности, но, подняв  на всякий случай скатерть и взглянув на свои ноги,  тяжело вздохнула, -  чуда и на этот раз не случилось.
    Десять минут спустя после ухода учителя  Дарья заволновалась. У нее  невесть откуда вдруг возникло предчувствие неизбежных перемен, которые  в корне перевернут серое и скучное течение ее жизни. Правда, с чем они связаны, и что собой представляют,  она пока не ведала, но оно звучало тихой барабанной дробью где-то в области сердца, и Дарья осторожно положила на него руку, чтобы  не расплескать новых и волнующих ощущений. 
    Татьяна, вернувшись с работы и мельком взглянув на дочь, поняла, что с той что-то не так. Дарья  сидела в обнимку с учебником физики, что-то писала в тетради, но взгляд ее был направлен в такую даль, что, проследив за его направлением, у женщины душа ушла в пятки  от дурных предчувствий.
    -- Доченька, с тобой все в порядке? –  Спросила  она осторожно.
    -- Да, мам, не волнуйся. Я здорова. Физику вот учу.
    -- Анна Михайловна приходила?
    -- Нет, Анна Михайловна больше не придет. Ее, оказывается, повысили в должности, и ей не до меня.
    -- Как же  так?! Осталось учиться всего полгода, а она  тебя бросила! Я завтра зайду в школу и поговорю с ней! Обязательно поговорю, – расстроилась Татьяна.
    -- Не надо никуда ходить, мамочка. Анна Михайловна прислала другого учителя. Он третий год работает в нашей школе. Теперь он и будет со мной заниматься.
    -- Да если он такой молодой, чему он может тебя научить?! Он и сам еще ничего не знает, а  впереди  экзамены,- тревожилась  Татьяна, материнским сердцем предчувствуя неладное.
    -- Зря ты волнуешься. Он хоть и молодой,  всего двадцать четыре, но фанатично влюблен в свой предмет и очень смешно и понятно объясняет материал. Его Максимом Петровичем зовут. Он сказал, что мне надо подтянуться по математике и физике, поэтому будет приходить два раза в неделю. А знаешь, мама, - выдержав паузу, задумчиво произнесла Дарья, - у него тоже проблемы со здоровьем, как и у меня. Правда, у него лишь левая рука плохо функционирует, но он так смешно с ней управляется, что даже не скажешь, что он сильно переживает по этому поводу.
    У Татьяны все поплыло перед глазами - предчувствия ее не обманывали. Она очень боялась, что появившийся на горизонте молодой человек ничего хорошего не привнесет в их размеренную жизнь.  К тому же она знала свою дочь, ее влюбчивость и  склонность на пустом месте создавать воздушные замки из  несбыточных желаний, но  ничего ей не сказала, лишь вздохнула:
    --  Ну, ладно. Посмотрим, что из этого получится.
    Дарья теперь целыми днями учила физику и с нетерпением ждала рабочего визита нового учителя. Она убедила себя, что этот предмет, который  она терпеть не могла, самый интереснейший в мире и несколько дней пребывала в празднично-приподнятом настроении, словно человек, пошедший на поправку после тяжелой болезни. Вернее, как тот, кто ощущал признаки опасного недуга, изводился мучительными  страхами, и вот, наконец, узнал, что он поддается лечению. Испытываемое им облегчение дает такое ощущение счастья и полноты жизни, такое умиротворение, что весь мир кажется ярким, открытым  и безопасным. Вот такие  же чувства испытывала и Дарья  в ожидании юноши.
    Эмилия, заглянувшая   в гости, поразилась  внешней перемене подруги: та буквально ожила  и просто горела от переизбытка энергии. Возбуждение, вызванное этим пламенем, стало понятным Эмилии лишь после того, как Дарья рассказала ей во всех подробностях о встрече с новым учителем. Вслушиваясь в обертоны речи, Эмилия сначала порадовалась за подругу, а потом испугалась – ей показалось, что та насильственно пытается себя обмануть, как это уже не раз бывало, и что подобный самообман может привести к очередному нервному срыву.
    -- Эми, он такой странный и смешной, словами не передать!  Представляешь, читает стихи на языке математики?!  Ритмику стихов Пушкина и Лермонтова он легко переводит в цифры! А физику объясняет так понятно, что я чувствую себя гением! Но, самое главное, Эми, - девочка на мгновение задумалась и чуть помрачнела, -  в его присутствии я не стесняюсь своих уродливых ног. И  со мной это происходит впервые. Я даже докторов до сих пор стесняюсь, когда они их трогают, теребят  или выкручивают. А тут, понимаешь, я впервые почувствовала, что они абсолютно нормальные, только не ходят. Он вообще не обращает на них никакого  внимания, как и на свою покалеченную руку. Тебе надо с ним обязательно познакомиться! Я уверена, что он тебе понравится! Только ты не думай, что я, как ненормальная, с первого взгляда влюбилась в незнакомого человека!
    -- Даша, мне кажется, что занятия с ним пойдут тебе на пользу во всех отношениях! Наконец, ты научишься общаться с противоположным полом.  Ведь такого опыта  у тебя еще не было. Но, дорогая, будь готова к тому, что тебе это может и не  понравится – мужчины не любят, когда ими управляют или манипулируют. Они  сами к этому склонны больше, чем мы, так что будь с ним осторожнее.
    Дверь резко и со скрипом распахнулась, и обе девочки от неожиданности вздрогнули. На пороге стоял молодой человек в сдвинутой набекрень шапке, расстегнутом пальто и с портфелем в руках. Эмилия вопросительно посмотрела на Дарью, хотя и сама догадалась, что это и есть  новый  учитель.
    -- Здравствуйте, девочки, – смутился молодой человек. - Простите, что пришел некстати и прервал ваш приятный разговор. Однако у нас с Дарьей Григорьевной сегодня  намечены занятия по математике и  физике,-  оправдывался он, пристраивая свою одежду на вешалку.
    -- Проходите, Максим Петрович!  Я вас так рано не ждала, - смутилась неожиданного внедрения и Дарья. - Познакомьтесь, это моя подруга Эмилия. Она – студентка медицинского училища и будущий врач!
    -- Очень приятно, - поклонился юноша. - Максим Петрович, - и пожал протянутую Эмилией руку. – Однако мне придется прервать ваше общение, поскольку занятия - важнее всего. Нам нельзя их откладывать на потом, а вы сможете поболтать   и в другое время. Надеюсь, вы обе  на меня не обиделись.
    Дарья покраснела от смешанных чувств радости  и раздражения, так как поведение учителя показалось ей грубоватым и чрезмерно настойчивым. Она чувствовала, что и  Эмилию задели слова юноши, потому что та  стала быстро одеваться. Уже стоя у порога,  Эмилия вдруг вспомнила, зачем приходила к Дарье.
    -- Даша, за нашими разговорами я и забыла тебе сказать, что Антон Семенович приглашает тебя на концерт и вечер поэзии,  который  состоится через неделю в нашем училище. Он хочет, чтобы ты почитала  свои стихи. Там будет много любителей этого жанра. Придешь?
    -- Ой, Эми, нет, – испугалась Дарья. -  Я никогда не была в публичных местах, а тем более не выступала со своим поэтическим бредом! Ты же знаешь, мои стихи так далеки от идеала! Одно достоинство у них, что я сама ценю их мало! Нет, спасибо, не приду. А Антону Семеновичу передай от меня привет!
    -- Дарья Михайловна, негоже обижать приятных  людей отказом! Думаю,  вам следует согласиться. Мне приятно узнать, что вы не только художник, но и поэт. Сам бы с удовольствием послушал ваши творения. Или вы, как всегда,  намерены «праздновать труса»?
    -- Максим Петрович, а вы  тоже приходите, если появится желание.  И свою ученицу поддержите, и стихи хорошие послушаете. Если, конечно, вам время позволяет, - предложила Эмилия.
    -- Хорошая идея! Правда, неожиданная,  что для меня, что для Дарьи Григорьевны. Надо подумать! А за приглашение  спасибо!
    -- Нет, Эмилия, я не пойду, – отбивалась напуганная  Дарья. - Для меня это будет тяжелым испытанием, и у вас с Антоном Семеновичем  возникнет больше проблем, чем удовольствия!
    -- Даша, тебе решать. Я не настаиваю. Я лишь передала тебе настоятельное приглашение профессора, хотя и знала, что ты откажешься. Да, и еще один вопрос, - обратилась она уже к юноше. - В какие дни, и в какое время вы  будете заниматься с Дашей, чтобы я  снова не перешла  вам дорогу?
    -- Да я бы и не позволил этого сделать, - улыбнулся учитель. - По вторникам и пятницам с пятнадцати до семнадцати.  Остальное время  пока ваше.
    -- Ну, ладно, тогда до свидания, – растерялась Эмилия, услышав словосочетание «пока ваше»,- Я еще забегу к тебе, Даша, поговорим о вечере!
    Эмилия в состоянии глубокой задумчивости шла по улице, пытаясь понять, что чувствует – раздражение, обиду, растерянность или удивление? Восстановив все детали быстрого знакомства и образа молодого учителя, она  весело рассмеялась. Проходивший мимо мужчина удивленно посмотрел на нее, потом оглядел свою одежду, и, не найдя  ничего смешного, передернул плечами и пошел дальше. 
    Эмилия догадалась, что дерзость юноши на самом деле скрывает его глубокую неуверенность в себе, что он изображает из себя строгого и требовательного педагога, хотя на самом деле таковым не является. Он даже в полной мере не осознавал, насколько сильно  увлечен новой ученицей. От внимания Эмилии не ускользнул его восторженный взгляд, которым он смотрел на  Дарью, как наслаждался звуками ее нежного голоска и как стремился остаться с ней наедине, пренебрегая правилами хорошего тона.  «А вдруг они полюбят друг друга, и это изменит  жизнь Даши коренным образом? Дай-то Бог!» - подумала она, подходя к своему дому.
    Открыв калитку, она почти лоб в лоб столкнулась с Идой – та спешила  домой, узнав от Эрики, что Эмилия, как всегда, отсутствует.
    -- Ой, Ида, дорогая, как же я рада тебя видеть! – Обрадовалась   Эмилия. - Идем к нам, если  не торопишься. Чаю попьем, пообщаемся, поговорим, обменяемся новостями и впечатлениями. Я тебя  сто лет не видела! Идем!
    -- Я тебя тоже. Сколько раз заходила, а тебя все нет. Даже твоя мама не знает, где ты пропадаешь, - сокрушалась Ида. - Ладно, идем, поболтаем, хотя возвращаться – дурная примета!
    -- Ты ведь  в  приметы не веришь! Чего бояться? – зЗсмеялась Эмилия.
    Они вошли в квартиру, и на них пахнуло  нежным обволакивающим теплом разогретой плиты, ароматом ванильной сдобы и свежезаваренного  чая. Эмилия до боли в сердце любила эти запахи, особенно в холодную пору, присутствие на кухне всегда ухоженной и спокойной матери, покоя и уюта, мягкого света абажура над кухонным столом и всего того, что называлось одним словом – ДОМ. Ей вспомнилось, как однажды на отдыхе отец поднял ее на руки и помог  заглянуть в  ласточкино гнездо, в котором желторотые птенцы, попискивая, барахтались в мягких перьях в ожидании матери и кормежки, и как из этого гнездышка повеяло на нее теплом, покоем и запахом пряной сухой травы. Именно тогда она и поняла, как пахнет дом, настоящая любовь, забота и безопасность.
    -- Хорошо, что вы, наконец, встретились, - обрадовалась появлению девочек Эрика. -  А мы с Идой и чаю уже попили, пока тебя ждали, и поговорили. Садитесь быстрее за стол, а то я вижу, что ты, Эми, совсем продрогла.
    -- Да, есть немножко. На улице почти зима. Уже пролетают редкие  снежинки, заметные в свете уличных фонарей, и морозец основательно щиплет нос и щеки. Да и новый год не за горами – всего месяц осталось ждать.  Ида, у вас в школе что-то намечается по этому поводу? – Наливая чай в чашки, спросила Эмилия.
    -- Пока не знаю. Мы с комсомольской организацией  думаем, стоит ли его вообще отмечать, так как большинство из наших ребят склоняется к тому, что это все-таки пережиток прошлого, буржуазная блажь – не более.
    -- Ида, какой же это пережиток?! Какая блажь?!  Само правительство разрешило его празднование еще в 1936 году! Теперь новый год - государственный праздник и не надо ни от кого прятаться, можно украшать елку, дарить подарки, отмечать рождество! Мне кажется, что это самые лучшие и волнующие дни в году!
    -- Мне больше нравятся наши советские  – 1 Мая и 7 ноября – День солидарности трудящихся и день Октябрьской революции, а новый год…я даже не считаю его праздником.
    Ни Эмилия, ни Эрика  не стали разубеждать Иду – они привыкли к ее категоричным суждениям, зная, что та растет в социальной среде, в которой  почитается революция и ее ценности, что она, как губка, впитывает без всякой критики то, что говорится учителями в школе, пишется в газетах и ценится в семье. Они и сами не были против государственных праздников, всегда принимали участие в демонстрациях, радовались единению людей и их счастливым лицам, когда те проходили мимо трибун с членами городского правительства, носили, как и другие, лозунги и плакаты и чувствовали себя частью великого народа  великой страны. Однако новый год, как и другие семейные праздники, давал им возможность ощутить тихое, неторопливое счастье и духовную общность не только друг с другом, но и своими предками, заложившими  эти  традиции.
    Девочки перекусили и отправились в комнату Эмилии поболтать. Они долго не виделись, но разговора по душам не получалось.  Ида, удобно устроившись в кресле, не без гордости рассказывала о своих успехах в школе, о работе комсорга, о том, как под ее руководством одноклассники выполняют план по сбору макулатуры и металлолома, какие дискуссии проводят на политические и нравственные темы. Эмилия слушала, искренне радовалась за подругу и внимательно ее разглядывала. За то время, что они не виделись, в Иде  что-то неуловимо изменилась, и Эмилия пыталась понять,  что именно. Прическа? Нет - она была такой же короткой, как и прежде. Похудела? Нет, - разве чуть вытянулась, но это ее не портило. Одежда? Тоже нет, - Ида была в домашнем платье, в котором обычно приходила к ним в гости. Выражение лица? Да!  Оно больше, чем прежде, выражало такое равнодушно-высокомерное превосходство, такую эмоциональную непроницаемость, что Эмилии впервые за время знакомства с ней стало не по себе. Она намеревалась рассказать Иде о Дарье, о том, как та изменилась, об училище,  однокурсниках, новых фильмах и прочитанных книгах, но передумала,  поняв, что подруге это будет не интересно, и  отложила интимный разговор до лучших времен,  поругав себя за малодушие.
    Ида тоже придирчиво вглядывалась в лицо Эмилии, с привычным сожалением  отмечая, что подруга   еще больше похорошела,  повзрослела, и в ней появилась та манкая загадочность, которая была присуща и ее матери. И вдруг ни с того ни с сего Иду накрыл  приступ смертельной скуки – она четко осознала, что устала от своей ненависти к Эмилии, от того, что та  ежеминутно присутствует в ее мыслях и вынуждает  испытывать комплекс неполноценности, даже когда не находится рядом, что на самом деле  ей совсем не интересна благополучная во всех отношениях подруга и ее мать, что она приходит в этот гостеприимный дом лишь потому, что идти больше некуда! Эмилия нужна  была ей  лишь для того, чтобы заполнить душевную  пустоту. Это неожиданное открытие вызвало у Иды головную боль и страх, что ее истинные мысли станут известны  Эмилии.  Чтобы скрыть смятение, она решительно повернулась к ней  лицом и вопреки своим убеждениям  заговорила вдруг о том, о чем бы никогда не сказала, даже если бы ей угрожали пистолетом, – такой откровенности она и сама от себя не ожидала.
    -- Эми, скажи честно, я действительно ни у кого не могу вызвать симпатии и интереса, как человек и как девушка? Я на самом деле настолько не привлекательна и скучна? Мне иногда кажется, что даже ты меня избегаешь.
    -- Что ты сказала?! – Переспросила растерянная  прямым вопросом Эмилия, чтобы выиграть время,  думая, как  ответить, чтобы не обидеть и не соврать.
    Эмилия долгим взглядом посмотрела на Иду, которой не свойственна была откровенность, а тем более склонность к рефлексии. Зеленоватый свет настольной лампы  подчеркивал невзрачные черты  лица подруги, делая его сероватым и нездоровым,  маскообразным и неподвижным. Эмилия не медлила с ответом, но и не спешила с ним, стараясь выдержать допустимую в таких случаях паузу, понимая, что поспешный ответ, как и запоздалый,  ранит  чувства подруги и заставит  усомниться в искренности ее слов.
    -- Ида, дорогая, я тебе столько раз говорила, что ты красивая девочка!  Красивая той неброской красотой, которая  всегда свойственна юности! Но пройдет несколько лет, и ты станешь еще прекраснее и привлекательнее! У тебя все для этого есть: пышные волосы, матовый цвет кожи, легкий румянец на скулах, красивые черные брови, которые никогда не будут нуждаться в карандаше, - Эмилия перевела дух. - Но, знаешь, мне кажется, что тебе не хватает трех вещей…
    -- Интересно, каких же? – Напряглась Ида.
    -- Искреннего интереса к людям, приветливой улыбки и озорного  блеска в глазах.  Когда  люди с тобой общаются, то у них создается впечатление, что они имеют дело не с юной девушкой, а с умудренной  опытом женщиной, пережившей все возрастные кризисы и поставившей жирную точку на своей жизни.  Пожалуй, твоя чрезмерная солидность,  сосредоточенность лишь на школьных делах  вынуждает и твоих сверстников держаться от тебя на расстоянии. Тебе надо научиться жить как мы все, - влюбляться, нарушать запреты, разочаровываться и снова влюбляться, плакать и смеяться и чаще бывать среди молодежи, а не среди преждевременно состарившихся зануд,  типа комсомольских вожаков!
    Ида  знала, что Эмилия  не станет льстить ради сохранения хороших отношений, поэтому сразу  поверила ее словам.  Ощущение счастья, вдруг обретенного после  услышанного, почти переполнило ее душу, но она по привычке не подала вида, что обрадовалась.
    -- Эми, ты говоришь смешные вещи! Ты хочешь сказать, что я буду интереснее, если начну улыбаться всем подряд, как городская дурочка, вести себя, как сумасбродка, и влюбляться в первого встречного?
    -- Не передергивай, Ида! Я сказала лишь то, что сказала! Просто будь естественнее с людьми своего возраста, радуйся  каждому мгновению, наслаждайся своей юностью и будь открытой – только и всего! Включи на полную катушку энергетическую мощь своей юности и убедишься, каким чудесным образом все вокруг переменится!
    До слуха девочек донеслись звуки нежной мелодии, и они замолчали, поддаваясь настроению композитора и исполнителя. На фоне чарующих звуков все их разногласия показались таким незначительными и мелкими, что они обе с облегчением рассмеялись.
    -- Эрика Георгиевна, наверное,  готовится к своим занятиям? - Высказала предположение Ида, –  Как все-таки здорово она играет!
    -- Да, мне тоже очень нравится. Слушала бы ее  без конца! Мама уже  подбирает музыкальную программу к новому году. Сейчас она исполняет «Зиму»  Вивальди. Да! – вдруг вспомнила Эмилия. -  Составь мне компанию на вечер поэзии, который планируется  в нашем училище!
    -- Ну, ты и скажешь?! Что я буду делать в чужом учебном заведении?! – Испугалась Ида.
    --  Мы готовим интересную концертную программу,  после которой  будут и танцы.  Вот тебе и представится отличная  возможность побыть среди сумасбродных и легкомысленных сверстников!  Он состоится через неделю – в конце ноября! Я тоже там выступаю! У меня коленки трясутся от одной мысли, что я могу провалиться, поэтому твоя поддержка мне позарез нужна.
    Ида не могла представить подругу на сцене, но ей приятна была последняя фраза той, и ее обрадовало  приглашение на вечер, однако из вредности она по привычке сказала не то,  что чувствовала.
    -- Ой, не знаю!  Танцевать я не умею, да и в поэзии не очень разбираюсь! Не думаю, что мне  будет интересно. Но можно попробовать, – ответила Ида, собираясь уходить, так как дома ее ждали   уроки.
    Домой она вернулась в хорошем настроении, воодушевленная словами Эмилии  относительно своей внешности и решительным настроем последовать ее советам. Внутренне она была почти готова оказаться в незнакомой компании, среди чужих людей, хотя и опасалась очередного разочарования.
    Эмилия падала с ног от усталости, но находила время забегать к Дарье в те дни, когда  у той не было  учителя. В настроении подруги она замечала ежедневные перемены. Видно, общение с юношей шло ей на пользу. Дарья стала мягче, спокойнее, увереннее в себе, перестала говорить о смерти, и от ее просветленного лица трудно было оторвать взгляд. Однако Дарья даже не осознавала своего собственного очарования – ей было не до таких мелочей. Эмилия каждый раз заставала ее по макушку заваленной книгами и учебными пособиями.
    -- Эми, ну надо же,- уловив удивленный взгляд подруги, сокрушалась девочка.- Осталось всего полгода учиться в школе, а я лишь сейчас вошла во вкус, поняв, сколько  времени  потратила бездарно!
    -- Даша,  ты ведь отличница, и, мне кажется,   к себе не справедлива.
    -- Но я ведь только по учебникам и училась! А ты посмотри, сколько есть дополнительной и интересной литературы по каждому предмету! Именно она и дает глубину знаний! Кстати, мне ее приносит Максим Петрович.
    -- Подружка, ты не злоупотребляешь книгами? – Засмеялась Эмилия. - Так  недолго и до маразма доучиться! Ты хоть на улицу выходишь? Людей вокруг себя видишь?  Или перед глазами только мать да Максим Петрович? Кстати, как он тебе? Не раздражает еще?
    -- Иногда раздражает, но больше восхищает. Раздражает излишней требовательностью и категоричностью суждений – с ним очень трудно спорить. Он всегда старается одержать над собеседником верх, и у него это хорошо получается.  А восхищает образованностью и чувством юмора: и надо мной умеет не обидно посмеяться, и свои недостатки не обходит стороной. Когда он рядом, я чувствую себя не только полноценной, но и способной чего-то  в  жизни достичь.
    -- Я  рада за тебя, Даша! У тебя получится все, что ты задумала.  Хорошо, что на твоем пути встретился именно такой человек! И, главное, вовремя! Мужчины, в отличие от нас, женщин, больше нацелены на успех и достижения. Ради них мы тоже стараемся  быть не пустым местом и мечтаем, чтобы они нами гордились. Но, знаешь, Даша, мужчина мужчине рознь. Одни, заполучив женщину, превращают ее в прислугу для себя и своего потомства, подавляя ее женственность.  Другие, наоборот, раскрепощают и помогают  состояться  не только на ниве материнства и хозяйства, но и в профессии,  в творчестве и науке, искренне гордясь ее достижениями.  Мне кажется, что твой учитель относится именно ко второй   группе.
    -- Эми, откуда ты столько знаешь про женщин и мужчин? – Удивилась Дарья. - Ведь у тебя еще не было длительного любовного опыта! Или ты от меня что-то утаила?
    -- Нет, ничего не утаила. Я просто наблюдательная. На моих глазах  развивались отношения между отцом и матерью, дедушкой и бабушкой. Они и стали для меня университетом семейного счастья. К тому же я и сама пыталась понять, почему по-разному складывается семейная жизнь у наших многочисленных знакомых, почему они разводятся, а потом снова женятся и наступают на одни и те же грабли. Не забывай, что я много  читала и читаю. Все это и помогло мне вывести свою наивную теорию женского счастья.
    -- И в чем же ее суть? – Насторожилась Дарья.
    -- Счастье, Даша, – это когда рядом с тобой находится  мужчина, с которым  не страшно  подурнеть, смертельно заболеть,  состариться и умереть на его руках – он все равно будет видеть в тебе любимую женщину, лучшую в мире мать его детей и самого верного друга.  С ним надежно и в бедности, и в богатстве.
    -- А разве такие  существуют ?
    -- Существуют. Конечно, существуют. Правда, не каждой женщине удается дождаться  своего мужчину. Обычно мы торопимся и берем то, что само плывет в руки, чтобы в старых девах не остаться, поэтому редко обретаем счастье в браке.
    Девочки еще долго  обсуждали  противоположный пол, планы на будущее, шутили, смеялись, подтрунивали друг над другом, скрывая  за  невинной болтовней возникшую в последнее время   некоторую отчужденность и напряжение.
    Эмилия, сама того не осознавая, была  задета тем, что Дарья так быстро переключилась на общение с молодым учителем и уже не ждала ее с таким невротическим нетерпением, как раньше. Иногда ей казалось, что своим посещением она отвлекает Дарью от книг, целей и мыслей, и чувствовала себя лишней. Но в то же время она испытывала  и облегчение от того, что теперь может  меньше беспокоиться  о подруге, меньше тратить своих сил на то, чтобы ее успокаивать, вдохновлять и переключать на более позитивные  мысли.
    Видно, девочки и сами не заметили, как прошли момент наивысшей точки их душевной близости, и  предчувствие  неизбежного отдаления вызывало у них  тревожные и противоречивые чувства. С одной стороны,  они хотели идти своими дорогами, не путаясь друг у друга под ногами, а с другой – боялись потерять удивительное душевное и духовное родство, возникшее между ними за время их   дружбы, так редко встречающееся между подругами.
    Эмилия из чувства такта  не задавала лишних вопросов  Дарье, опасаясь спугнуть у  той новое нарождающееся отношение к жизни,  мужчине,  самой себе и будущему.  Дарья же, глядя на Эмилию, тревожилась о том, что здоровая, умная и красивая подруга понравится ее учителю больше, чем она сама, хотя  старалась об этом не думать, подавляя недоброе чувство зависти и ревности к ней. Однако не всегда ей это удавалось.
    -- Даша, я пришла узнать, ты придешь на вечер? Мне заходить за тобой?
    -- Эми, -  тихо произнесла Дарья, - ты только не обижайся.  Я не смогу пойти.  Понимаешь, я еще не готова к таким испытаниям! Там  будут  здоровые и красивые молодые люди! Там будет музыка, танцы, и я боюсь, что снова начну всех ненавидеть только из-за того, что они  бездумно пользуются своими ногами, а я сижу в кресле! Интуитивно чувствую, что мне еще рано выходить в свет – надо нравственно окрепнуть!  Надо избавиться от привычки завидовать и ненавидеть! Ты меня понимаешь? Я даже тебе завидую и, наверное, больше, чем другим!
    -- Даша, я понимаю и не обижаюсь, - испугалась Эмилия, глядя на побледневшее лицо подруги. -  Ты совершенно права! Я надеюсь, что ты преодолеешь это чувство и обязательно достигнешь  таких высот, которые мне и не снились!
    Да, так оно и будет, думала Дарья. Она сделает все для того, чтобы это получилось. Ведь рядом с ней мама, учитель и Эмилия. Она теперь знала, что надо делать для достижения желаемого, и готова была ждать и расти. Она так  настрадалась за последние годы, что решила  стать совершенно другим человеком, которого никто не унизит  жалостью, и она сама никогда не унизится до банальной зависти к чужому здоровью. За свою жизнь она успеет  сделать все,  что угодно, даже если для этого надо будет умереть - обязательно станет известной, и ею будут гордиться все, кто  не оставил ее в одиночестве, кто вырвал  из лап смерти и отчаяния, и кто в нее верил!
    За окном поднялся шум. Видно, подъехала машина к продуктовому магазину, и дворовые собаки неистово сопровождали ее лаем. Дарья выглянула в окно и удивилась, что внизу – самая обыкновенная земля, знакомая протоптанная дорожка к скамейкам во дворе, спешащие куда-то люди. На миг она даже растерялась, внезапно вернувшись из своего будущего на знакомую и твердую почву. В ней билось странное волнение, что-то росло внутри, непомерно большое и сильное, будто она надышалась свежего озонового воздуха у моря,  которого никогда не видела.
    -- Я постараюсь, Эми! Я очень постараюсь, – с чувством произнесла Дарья. - Можешь  не сомневаться!
    -- А знаешь что? – Вдруг осенило Эмилию. - Дай мне несколько  твоих  лучших стихотворений и, если ты согласишься, то   на вечере я прочту их от твоего имени. Потом честно тебе расскажу, как  восприняли их наши ребята! Идет?
    -- Идет! –  Обрадовалась Дарья, вручая Эмилии  тетрадь со стихами. - Выбери сама, какие тебе больше понравятся!


                ГЛАВА   ШЕСТАЯ

    Накануне предстоящего вечера Ида проснулась раньше обычного. Она лежала и слушала, как за окном каркают перепуганные кем-то вороны. Резкие крики  птиц раздавались почти рядом и мешали ей сосредоточиться на своих мыслях. «Сегодня я должна пойти с Эмилией на праздник, - думала она. - В незнакомую компанию… В холодную и пасмурную погоду, из-за которой на туфли придется надевать галоши, иначе мать из дома не выпустит». Она шепотом повторила несколько раз слово «должна»,  и оно смешалось с карканьем скандального воронья и порывами  осеннего ветра. «Почему вдруг должна? Ничего я никому не должна! Я никогда никому ничего не буду должна! Захочу и останусь дома!» -  Возмутилась Ида, пытаясь отогнать  заползающий под кожу страх при мысли, что ей придется оказаться среди незнакомых людей. Она потянулась и прислушалась – птицы вроде бы утихомирились или улетели. «Интересно, что они все время делят между собой? Почему не могут спокойно договориться? – Лениво задавалась вопросами Ида. - Может, они живут в таком же постоянном страхе перед людьми, как, например, и  я? Может, они не могут определиться с безопасным местом на  земле? Однако им легче – они  летают стаями, а я все время одна».
    Резкие крики воронья еще долго отдавались шумом  в  голове, когда мать позвала к столу. По воскресеньям обычно вся их семья собиралась за вкусным завтраком на кухне. Это был единственный день, когда они могли все вместе собраться, насладиться вкусной едой,  никуда не торопясь, поэтому не делали исключения и для Федора, которому хотелось  подольше поваляться в постели. Отец обычно занимал место на одном конце стола, мать –  напротив него, а дети – по бокам.
    Разговаривать о чем – то важном во время  еды  было  не принято, поэтому ели молча, и лишь мать не скупилась на замечания детям. Федору доставалось за то, что он болтает  под столом ногами, быстро ест и капризничает. Иде, наоборот, за то, что медленно пережевывает пищу, будто принимает яд, и что ее лицо ничего не выражает, кроме брезгливости ко всему и  всем.
    И, правда,  на Иду тошно было смотреть, когда она ела, хотя на то  у нее   были свои причины - она терпеть не могла семейные застолья по воскресеньям, когда запах  вкусной еды смешивался с запахом, который всегда исходил от матери, сидящей рядом, – лука, специй, иногда земли и огорода.
    -- Мама, ну что ты пристала к моему лицу? – Отбивалась Ида. - Лицо как лицо. Я ем и никого не трогаю. Тебе лишь бы ругаться. Всегда найдешь повод к чему-нибудь придраться.
    -- Не груби матери! Я делаю тебе замечания не для того, чтобы унизить, а для того, чтобы научить, – нападала Александра. - Глядя на то, как ты ешь, даже у здорового человека  пропадет аппетит! Надо следить за собой! Почему ковыряешься в тарелках, будто в мусорном ведре? Почему оттопыриваешь мизинцы, когда держишь вилку, ложку или чашку? Откуда у тебя взялась эта барская привычка? Пройдет  немного времени, и у тебя начнется самостоятельная жизнь среди людей! Тебе не все равно, как они будут тебя воспринимать?
    -- Абсолютно все равно! Я им в рот заглядывать не буду, надеюсь, что и они не станут этого делать по отношению ко мне!
    Александра не зря делала дочери подобные замечания, предчувствуя, видимо, что подобное поведение за столом будет вызывать раздражение у многих людей, с которыми Ида столкнется по жизни. Даже разменяв столетие, она не сможет изменить ни одной своей привычке, и это будет  доводить до исступления членов ее собственной семьи, сиделок и нянек. Правда,  простые люди, глядя, как она ест, расценивали эти особенности как неоспоримый признак ее благородного происхождения и интеллигентности. Собственно, к этому всю свою жизнь Ида и стремилась, не взирая на критику со стороны.
    -- Хватит вам ругаться, – вмешался, наконец, отец. - Даже в воскресенье нельзя спокойно позавтракать! Все время забываете правило – «Когда я ем, я глух и нем»!
    Лишь после таких слов за столом воцарилась тишина, и слышались лишь звуки ложек и вилок, соприкасающихся с тарелками. Ида ломала голову над тем, как сообщить родителям, что она собирается пойти с Эмилией на вечер: атмосфера за столом никак  не располагала к просьбам. Несмотря на то, что ей уже исполнилось семнадцать, и ее сверстники уже давно вели самостоятельный образ жизни, свойственный их возрасту,  Ида  никогда надолго не отлучалась из дома, тем более по вечерам.
    -- Эмилия  меня пригласила к себе в училище на концерт. Он будет вечером. Я собираюсь пойти, - как можно равнодушнее проинформировала Ида.
    -- Какой вечер?! Какая Эмилия?! Куда, на ночь глядя?   – зашипела со злостью   мать.
    -- Я же сказала – с Эмилией на концерт! Он начинается в пять вечера и к девяти уже закончится, я думаю.
   -- И слышать об этом не хочу! Никуда  не пойдешь! Завтра рано в школу, да и порядочным девушкам не пристало по ночам шататься, тем более с такими подружками как   Эмилия!
    -- Все равно пойду,  - спокойно настаивала  Ида.
    -- Отец, ты что молчишь? Твоя дочь уже считает себя взрослой и с нами не считается! Скажи  свое родительское слово, –  не унималась Александра.- А то лишь я беспокоюсь за  благополучие наших детей!
    -- Шура, оставь ее в покое. Пусть идет. Что в этом плохого? Ты забываешь, что ей уже семнадцать! В ее возрасте уже замуж выходят, а она не знает, как самостоятельно сходить на рынок или в магазин. У нее, кроме этой девочки, и друзей нет.
    -- Господи, что ты такое говоришь?! Какое замужество?! Какие друзья?! Она  еще ребенок, за которым  глаз да глаз нужен! – Всплеснула   руками женщина. - Ты же ей отец, а рассуждаешь, как отчим!
    Ида смотрела с изумлением на мать, которая в тот момент напомнила ей перепуганную ворону за окном, - даже руками она взмахивала, словно черная птица крыльями, собираясь взлететь.
    -- Мать, успокойся! Ты сама вышла за меня замуж в семнадцать. Забыла? - Пряча в усах хитрую улыбку, напомнил он жене. –  Пусть пойдет, развеется… Концерт – это хорошо. Нечего ей все время дома сидеть!
    -- Да делайте, что хотите! – Рассердилась Александра и стала нервно собирать со стола посуду.
    Перед выходом из дома Ида долго и тщательно выбирала одежду для такого события. Оказалось, что и выбирать было не из чего. Ее гардероб оказался настолько скромным, что она впала в уныние: школьная одежда, да пара праздничных платьев, которые мать перешила из своих. Летних было больше, но  они не подходили по погоде и времени года, и она отложила их в сторону. Тяжело вздохнув, она примерила темно-синее с белым кружевным воротником, длинными рукавами,  которое освежало  лицо и очень  стройнило ее фигурку. Однако сам факт, что оно когда-то принадлежало матери и до сих пор сохраняло запах ее тела вперемешку с нафталином не просто огорчал Иду, а  убивал в ней чувство полноценности и  обострял желание остаться дома.
    Отец, проходивший мимо комнаты дочери, обратил внимание, как та придирчиво разглядывает себя в зеркале, и какое у нее огорченное  лицо. Он удивленно остановился, окинул взглядом дочь и впервые за семнадцать лет сказал то, что должен был сказать намного раньше:
    -- Ида,  ты у нас, оказывается, настоящая красавица! Тебе очень к лицу это платье! Думаю, что на  вечере ты не останешься не замеченной  юношами, уж поверь мне как мужчине!
    -- Папа, ты и вправду так считаешь? – Смутилась  Ида.– Можно в нем идти?
    -- Не можно, а нужно! Надевай и не сомневайся!
    Ида воспрянула духом и быстро стала собираться к Эмилии.  Надев туфли и демисезонное пальто,  она попыталась незаметно выпорхнуть из дома, чтобы  мать не заметила, что она без галош, но та остановила ее строгим окриком:
    -- А ну немедленно надень галоши! На улице холодно и сыро! Окончательно разобьешь  туфли, а новые купить пока не на что!
    Ида вернулась и выполнила приказание матери, так как спорить с ней было  бессмысленно. Хотя большинство людей носили эту странную обувь в любую погоду, она ненавидела ее всей душой, считая сродни позорному клейму, на котором крупными буквами значилось – «бедность». Она давно обратила внимание, что ни Эмилия, ни ее мать, ни даже ее старенькая  бабушка галоши никогда не надевали,  поэтому  Ида тоже считала унижением своего достоинства пользоваться ими, когда не было дождя.
    Эмилия ждала подругу у калитки своего дома и уже успела основательно продрогнуть то ли от сырой погоды, то ли от волнения.
    -- Ну, наконец-то! Ты что так долго? Я уже собралась уходить, подумав, что тебя родители не отпустили.
    -- Мать, действительно, не выпускала из дома, пока я эти дурацкие галоши не напялила, - оправдывалась Ида. - Терпеть их не могу!
    -- Не расстраивайся. Мы их снимем и оставим в раздевалке. Пошли быстрее, чтобы   спокойно привести себя в порядок и занять места поближе к сцене.
    Переступив порог незнакомого учебного заведения, Ида растерялась – он гудел, как пчелиный улей. Везде суетились и бегали  девочки ее возраста, которые, видно, ушли из школы после окончания семилетки, чтобы продолжить обучение в  училище. Среди них было много приезжих из маленьких городов и деревень – по их весьма скромным одеждам это легко было определить. Местные были одеты более нарядно: кто в платьях, кто в красивых блузках и юбках, кто в модных шерстяных сарафанах с тонкими свитерами, а кто и в будничной униформе. Юношей  среди них было  мало, и это обстоятельство Иду  порадовало.
    -- Эми, у вас женское училище? Парней почти не видно.  Это здорово – от учебы никто не отвлекает!
    -- Ты беспокоишься, что на вечере будут одни девочки? – Догадалась Эмилия. -Не беспокойся! Мальчики тоже придут! Наши педагоги  пригласили их из мужских учебных заведений, так что  мало не покажется! Не переживай, будет с кем потанцевать.
    -- А я и не переживаю, - передернула плечами Ида. - Танцевать я  не собираюсь, потому что не умею.  Я пришла посмотреть  концерт да  тебя поддержать, раз ты просила.
    -- Вот и поддерживай, – засмеялась Эмилия. - Идем, разденемся, а заодно и избавимся от твоих галош.
    Они зашли в раздевалку, сняли верхнюю одежду, и тут Ида обратила внимание, с каким вкусом была одета  Эмилия. На той было платье из тонкой шерсти горчичного цвета с рукавами в три четверти, красивым декольте, обнажающим ее длинную шею. Тонкую   талию обвивал широкий лакированный пояс, который делал ее еще тоньше, выше и стройнее, а расклешенная юбка при движении ходила ходуном вокруг колен, будто с ней играл озорной ветер. Эмилия была так возмутительно хороша, что у  Иды испортилось настроение. Она уставилась на подругу с тем выражением лица, которое у нее всегда появлялось при столкновении с вопиющей несправедливостью  –  отрешенным и откровенно  глупым.
    -- Ида, что с тобой? – Испугалась  Эмилия. - Что-то не так? Ты плохо себя чувствуешь?
    -- Все нормально, - ответила Ида, сглотнув вязкую слюну. - Я же первый раз нахожусь в чужом  учреждении, вот и теряюсь.
    -- Ну, тогда идем, займем места поближе к сцене, чтобы мне было удобнее выходить, когда подойдет моя очередь выступать. Волнуюсь страшно! Да, кстати, у тебя очень красивое платье, и оно тебе   к лицу. Ты его раньше  не надевала!
    Девочки вошли в актовый зал и заняли  места недалеко от сцены.
    -- Зачем ты сумочку положила на соседнее кресло? – Удивилась Ида.
    -- Маме заняла  место. Она  должна  скоро подойти.
    Через полчаса небольшой зал   заполнился юношами, девушками, их родителями и преподавателями училища. Все переговаривались,  смеялись, взрывались от нетерпения аплодисментами, и даже Ида ощутила что-то наподобие  радости. Ведущий объявил начало концерта, и девочки сосредоточились на том, что происходило  на сцене. Там студенты пели хором, дуэтом,  соло, танцевали народные танцы и шутили. В промежутках между выступлениями   к Эмилии подошел седовласый пожилой мужчина и что-то прошептал  на ухо. Она согласно кивнула головой.
    -- Кто это? – Поинтересовалась Ида? – Мы заняли чужие места?
    -- Это наш профессор Антон Семенович. Он попросил меня долго не засиживаться, так как после нескольких номеров будет и мой, - прошептала Эмилия. - Я сейчас уйду, а ты не пропусти мою маму. Махни ей рукой, если она появится.
    Ида, увлекшись красивым зрелищем, чуть не забыла о просьбе подруги. Испуганно оглянувшись, она увидела  в проеме двери актового зала  Эрику, растерянно оглядывающуюся по сторонам. Она чуть приподнялась и махнула рукой. Женщина ее заметила и, не привлекая к себе внимания, подошла и присела рядом.
    -- Эмилия еще не выступала? – Тихо спросила она, и Ида отрицательно замотала головой. – Вот и хорошо. Значит, я пришла вовремя.
Через некоторое время ведущий объявил:
    -- А сейчас свои любимые произведения  исполнит на фортепиано студентка нашего училища Эмилия Винтер!  Людвиг Ван Бетховен   «К Элизе»!
    На сцене появилась  Эмилия с пылающими от волнения щеками, слегка поклонилась зрителям и уверенно села за инструмент.  На мгновение она замерла,  будто задумавшись, потом медленно подняла руки, пробежалась пальчиками по клавишам, и  зал наполнился нежнейшими звуками нежнейшей мелодии. У Иды мороз побежал по коже, настолько ее впечатлила и зацепила за душу незнакомая музыка. Даже не будучи особенно восприимчивой к этому виду искусства, она внутренним чутьем поняла, что в этом музыкальном послании присутствовали все чувства, которые мог переживать  лишь безнадежно влюбленный и творческий человек – грусть, нежность, печаль, тоску, вперемешку с игривостью, и снова грусть, печаль и безграничную нежность.
    Пока  Эмилия играла, Ида подумала, что Бетховен, живший полторы сотни лет тому назад,  каким-то непостижимым и мистическим образом  создал  музыкальный портрет не Элизы, а Эмилии, полностью соответствующий  ее характеру, поведению и внутреннему миру. Мелодия так прочно слилась в восприятии Иды с образом подруги, что и спустя много лет она не могла избавиться от этого навязчивого ощущения и часто ошибалась, когда уже сама исполняла эту игривую пьесу,  упорно называя ее  «К  Эмилии».
    Когда девочка закончила играть, зал взорвался аплодисментами.  Молодежь выкрикивала «Браво!», «Молодец!», «Сыграй еще!»
    --  Умница! Хорошо исполнила багатель,– обрадовалась Эрика.
    -- Что исполнила? – Не поняла Ида. Слово ей показалось настолько чудным, похожим на богадельню, что она чуть не рассмеялась.
    -- «Багатель» в переводе с французского языка – безделушка, а в музыкальной терминологии – нетрудная инструментальная пьеса для фортепиано, - тихо объяснила  Эрика, но Ида все равно ничего не поняла, – как бы она не называлась, она все равно была прекрасна!
    Ведущий  успокоил зал, и Эмилия  так же виртуозно исполнила еще «Лунную сонату» Бетховена и свой любимый вальс Шопена до-диез минор. Зрители кричали, рукоплескали и долго не отпускали ее  со сцены.
    Через несколько минут, возбужденная, она уже сидела рядом с ними. Ида обратила внимание, какими восхищенными глазами смотрели на нее соседи по креслам, о чем-то между собой перешептываясь.
    -- Ну, как вам мое исполнение?  Я не опозорилась? Ничего не перепутала?  Играла ведь по памяти, – беспокоилась  девочка,. - У меня до сих пор руки трясутся.
    -- Не волнуйся, сыграла хорошо, - успокоила дочь Эрика, согревая ей ледяные от волнения руки. - Когда тебе надо будет переодеваться?
    --  Сейчас  пойдем, - ответила Эмилия. - Ты  принесла костюм?
    -- Да. Не беспокойся. Все принесла.
    -- Ида, мы сейчас с мамой ненадолго уйдем. Мне надо переодеться еще для одного номера, поэтому посиди и покарауль наши с мамой места, - попросила Эмилия.
    Ида  растерянно кивнула головой, не понимая, какой еще сюрприз приготовила  Эмилия,  и какое отношение ко всему происходящему имеет  Эрика, но вскоре об этом забыла.
    Увлекшись происходящим на сцене, Ида полностью погрузилась в  атмосферу всеобщего  восторга,   объединяющего всех в этом зале. И вдруг, как гром среди ясного неба, она услышала объявление нового номера. Ведущий, видно, волновался,  и это передалось и зрительному залу.
    -- Уважаемые гости!  Настройтесь на серьезную волну - нас ждет  удивительный сюрприз!  Его приготовила для нас уже знакомая всем Эмилия Винтер. Она исполнит танец  умирающего лебедя на музыку Сен-Санса, а поможет ей в этом ее мама – Эрика Георгиевна! Это грустная история раненой птицы, оставшейся в одиночестве умирать на озере. Правда, у нас нет соответствующих этому танцу декораций, но я  надеюсь, что вы, используя свое воображение, легко сможет  увидеть и прочувствовать трагедию гордого и прекрасного лебедя, оказавшегося в безвыходной ситуации!  Встречайте аплодисментами Эмилию и ее маму!
    Изумленная Ида смотрела, как Эрика Георгиевна  подошла к фортепиано,  придвинула банкетку, села, поправила ноты, и лишь затем прикоснулась к клавишам. Раздалась медленная торжественная музыка, в которой с каждым новым звуком  все отчетливее улавливались трагические нотки, полные печали, нежности и одиночества.  А в это время из кулис  спиной к зрительному залу  мелкими шажками  выплывала  фигура танцовщицы на пуантах, в белой пачке, красиво обрамляющей  ноги, которые перестали быть человеческими, наверное, еще до того, как начали двигаться. Лишь когда она  повернулась лицом к залу, Ида  с трудом узнала в ней Эмилию. Девочка, с собранными в тугой узел волосами,  с диадемой на голове, в белом платье из воздушной материи, напоминающей белоснежные перья, на самом деле была похожа на царственного лебедя.
    Всем своим телом, плавными и волнообразными движениями длинных рук Эмилия передавала эмоциональное состояние красивой сильной птицы, поющей на закате свою прощальную  песню.  Гибкие и тонкие руки девочки были похожи на крылья, которые плыли, трепетали, как бы стряхивая капли воды, а потом медленно  опускались и затихали, и снова вздрагивали, поднимались и, обессиленные, падали на землю.
    Ида не отрывала глаз от Эмилии. Она, как и многие сидящие в зале, впервые видели настоящую балерину и впервые оказалась свидетелем необычного для их предвоенного города зрелища. Язык танца ей  никогда не был  понятен, но  она изо всех сил пыталась постичь историю птицы сердцем, с которой, видно,  случилось что-то трагическое, так как  взмахи ее крыльев  становились реже, хотя и продолжали  попытки оторвать от земли утратившее легкость тело. Опустившись на одну ногу, лебедь, казалось, смотрелся в воду, клювом изучал раненое крыло,  снова   отчаянно взмахивал здоровым, страстно стремился в небо, но - безуспешно. Руки Эмилии, полные чувства и выражение, передавали нежные, трепетные удары крыльев трогательно возмущенной птицы, которая мужественно пыталась справиться со своей слабостью и болью, взмыть вверх и последовать за  улетающей стаей, но у нее не хватало сил, чтобы преодолеть земное притяжение и победить смерть. И тогда, устав от бесполезной борьбы, величавый и гордый лебедь сложил в скорбном взмахе свои роскошные крылья, вытянул  красивую и гордую шею, вздрогнул всем своим воздушным телом,  и замер, будто  уснул.
    Ида ждала, что лебедь очнется, что его крылья вновь обретут силу, и он взлетит, догонит своих собратьев, но вскоре поняла, что в его последних слабых движениях, так мастерски передаваемых Эмилией,  осталась лишь  покорность  смерти, надлом, боль расставания с жизнью и красотой природы.  Ида, как и большинство зрителей в зале, настолько была тронута трагической историей птицы,  что  еле сдерживала слезы.
    Когда Эмилия под звуки затихающей  мелодии замерла в позе погибшего лебедя, потрясенный  зал еще долго хранил гробовое молчание, надеясь на продолжение танца и воскрешение птицы. Лишь когда она поднялась на ноги и поклонилась, люди вышли, наконец, из состояния  транса и обрели способность реагировать. Будто мощная сила подняла их со своих мест, и они долго аплодировали, не отпуская Эмилию со сцены. Аплодировала и удивленная Ида. Она не разбиралась в балете, не понимала, что любой критик камня на камне не оставил бы ни от Эмилии, ни от ее танца,  и что умирающий лебедь в исполнении Галины Улановой не шел ни в какое сравнение с тем, что показала на сцене  подруга. Однако узнала  об этом она  лишь многие годы спустя, но те первые впечатления от выступления Эмилии  остались в ее памяти на всю  жизнь в виде  удивления, непонятной обиды и боли, от которой она не могла избавиться и в свои девяносто лет, когда слышала музыку Сен-Санса.
    Эмилия, переодевшись, вернулась в зал и заняла место рядом с Идой. Эрики с ней уже не было. Ида заметила, какими восхищенными и завистливыми глазами  провожали ее подругу зрители, пока та усаживалась на место, слышала, как шептали ей комплименты и как сдержанно Эмилия благодарила. Заметила Ида и другое – на нее тоже смотрели  с обожанием и завистью, сидящие рядом молодые люди, но лишь потому, что   рядом с ней  находилась Эмилия.
    -- А где Эрика Георгиевна? – Спросила Ида, не поднимая на подругу глаз, чтобы та не догадалась о ее  чувствах, настолько перемешанных и перепутанных, что у нее разболелась голова.
    -- Мама ушла домой. Она после работы и очень устала, так что мы с тобой остались одни. Скоро будет перерыв, и мы поболтаем.
    После выступления Эмилии все последующие номера показались  зрителям пресными и менее интересными, поэтому они с облегчением рванули со своих мест, когда ведущий объявил  перерыв.
    -- Ида, я даже боюсь спрашивать. Как тебе мое выступление? Я не выглядела смешной? Я так переволновалась, что допустила много ошибок и в танце, и в игре на  на фортепиано. 
    Ида молчала.  У нее не было ни одной  умной мысли в голове, которую она могла бы высказать подруге, так как все еще находилась в состоянии полного упадка сил после нервного потрясения, вызванного и выступлением Эмилии, и ее громким успехом.  Однако та и сама догадывалась о причине подавленного настроения Иды.  С одной стороны, она ей  сопереживала,  так как была не в меру чувствительна и восприимчива к настроению тех, кто находился рядом. С другой – удивлялась, сердилась и всегда чувствовала себя глубоко виноватой перед ней,  будто незаслуженно получила вместо нее крупный выигрыш или публично предала. В присутствии Иды Эмилия всегда испытывала  необъяснимую неловкость, какое-то внутреннее мерзкое желание ей угодить, оправдаться, принизить свои достижения, попросить  за что-то прощение, но  не понимала, в чем на самом деле состоит ее вина, и злилась  на себя за эту слабость. 
    Эмилия, воспитанная представителями двух родов,  унаследовав от них убеждение, что нет больших достоинств у человека, чем мужество, честность, учтивость и природное влечение к добру, всегда знала себе цену, и поэтому  была  далека от того, что называется недоброй завистью - неизбежным и закономерным переживанием, возникающим между  людьми  разных возможностей и способностей. Она относилась к наличию этого чувства у людей,  как к  неизлечимому дефекту, с которым можно  смириться, но нельзя скрыть. Эмилия, конечно, догадывалась, что  этим, видимо, страдает и ее подруга, но  не знала, как  ее от этого недуга  избавить.
    -- Не переживай. У тебя все хорошо получилось. Ты ведь и сама об этом знаешь – по аплодисментам определила, - удосужилась ответить Ида.
    -- Пойми, я ведь спрашиваю не из кокетства. Я знаю, что мое выступление многим понравилось, но меня интересует твое мнение! Мне хотелось на тебя произвести впечатление и лишь потом на других! – Призналась Эмилия, огорченная скупыми словами Иды, так как ожидала от нее  более  эмоциональных оценок.
    -- Зачем  на меня производить  впечатление? - Криво усмехнулась Ида. - Ты же знаешь, что я не разбираюсь ни в музыке, ни в балете… Я вообще ни в чем не разбираюсь и, в отличие от тебя, лишена даже зачатков какого-либо таланта!
    -- Ида, дорогая, ты заблуждаешься! И твоим, и моим талантом является юность, молодость и не более того! В этом смысле мы ничем не отличаемся друг от друга. А спрашиваю потому, что последнее время у меня создалось впечатление, что я тебя чем-то раздражаю, что тебе уже не хочется со мной общаться как раньше, что твое отношение ко мне изменилось, и я хотела тебя удивить и порадовать! Все, что есть хорошего во мне, принадлежит и тебе, Ида! Или у тебя нет такого ощущения? Я, например, уверена, что твои способности в науках каким-то волшебным образом передаются и мне, честное слово! Я это чувствую! Мне даже легче экзамены сдавать, когда я думаю о тебе!
    Ида собиралась  что-то ответить, но их окружили тесным кольцом подбежавшие сокурсники Эмилии. С бурным восторгом, присущей лишь молодости, они выражали свое отношение к тому,  чему стали свидетелями.  Не оставили без внимания и ее.
    -- Эми, это твоя подруга?
    -- Да. Познакомьтесь. Это Ида - моя лучшая подруга!  Мы с ней вместе учились в школе, сидели за одной партой.  Да и наши дома  находятся по соседству. У нас с ней много общего.
    -- Ида, ты тоже играешь и танцуешь? Или, может, пишешь стихи? – Допытывались заинтригованные сокурсники, зная, что Эмилия с ними очень приветлива и открыта, но не близка.
    -- Нет, я ничего этого не умею, - растерялась Ида.
    -- Ребята, моя подруга – лучший математик, физик и химик в школе! Она может решить любые задачи по этим предметам! И учится, в отличие от нас с вами, на одни пятерки в школе! –  пришла на выручку  Эмилия. - Она всего Пушкина знает  наизусть!
    -- Вот это да! – Присвистнул высокий молодой человек из толпы. – Ида,  у тебя, наверное, не голова, а настоящий дом советов! Нам бы с тобой поменяться местами! Редко кто из девчонок разбирается в  точных науках! Искренне уважаю!  -  Протянул он девочке пятерню и крепко пожал  ее руку. - Будем знакомы. Меня Петром зовут.
    Эмилии удалось незаметно переключить внимание со своей персоны на Иду, перезнакомить ее со своими соучениками и друзьями, и та, смущаясь и краснея, включилась не без удовольствия в общение с ними. Больше всех  донимал ее вопросами Петр. Она рассеянно на них отвечала, не поднимая на него глаз, но парень оказался настырным. Когда объявили начало второго отделения концерта, он без тени смущения  спросил:
    -- Девчонки, а можно мы с Гошкой рядом с вами посидим?
    -- Да ради бога, – ответила Эмиля.  - Вы нам не помешаете. Правда, Ида?
    -- Правда, - согласилась и та.
    Петр представил Иде своего друга по имени Гоша, и они заняли кресла рядом с девочками. Эмилия  была с ними давно знакома, поэтому держалась раскованно и непринужденно,  шутила и подсмеивалась над мальчишками. Особенно доставалось стеснительному и замкнутому Гоше.
    -- Георгий, ты что молчишь, словно воды в рот набрал? Не бойся, мы тебя не съедим! Почему отказался подыграть маме на скрипке Сен-Санса ? Мог бы хоть раз пожертвовать  своей застенчивостью ради искусства! Ты ведь знаешь, что в «Умирающем лебеде» огромную роль играет скрипка! Именно она придает трагизм его гибели. Ты поступил, как предатель!
    -- Не могу я играть на чужой территории, - защищался юноша. - Эрика Георгиевна обошлась и без меня, и у тебя все получилось замечательно, так что не приставай.
    Ида вслушивалась в их шутливую перепалку и незаметно присматривалась к Георгию, хотя Петр все время  отвлекал ее  вопросами  и мешал  сосредоточиться на своих мыслях.
   Ида после истории с Даниилом старалась держаться подальше от общительных и разговорчивых парней. Они ей  казались  несерьезными и даже опасными, поэтому молчаливый и сдержанный Георгий вызывал у нее больше симпатии и доверия, чем Петр. В его облике Иду настораживало лишь одно обстоятельство – юноша был высоким, худощавым, светловолосым, с мягкими женскими чертами лица и голубоглазым – ни дать ни взять точная копия Даниила, созданная не так давно ее смелым воображением, образ которого, словно тень отца Гамлета, преследовал ее и днем, и ночью.
    Ида тяжело вздохнула, отогнала неприятные воспоминания и сосредоточилась на  поэтах-любителях,  читающих со сцены свои стихи. Их оказалось не так уж и много. Некоторые произведения вызывали бурную реакцию у слушателей, некоторые – лишь скромные аплодисменты, а некоторые – свист и критику. Ида не понимала, по каким критериям они ими оцениваются. Ей самой стихи не нравились вообще, она не понимала их ценности, тем более что они были очень далеки от мастерства любимого ею Пушкина.  Однако она не столько слушала, сколько  удивлялась смелости доморощенных поэтов, рискнувших вынести свои несовершенные творения на беспощадный суд  людей.  Когда запас желающих стать знаменитыми был исчерпан, ведущий обратился   к залу:
    -- Уважаемые друзья, если кто-то побоялся выйти со своим творчеством на сцену, то еще есть возможность исправить эту ошибку, ибо другого шанса может и не быть.   Каждый из вас может почитать свои стихи, или стихи своих любимых поэтов прямо сейчас! Желающих прошу поднять руки!
    Неожиданное предложение вызвало замешательство в зале – кто-то засмеялся, кого-то молодежь силой пыталась вытолкнуть на сцену, однако ни одна рука не взметнулась вверх, кроме… руки Эмилии.
    -- Можно мне? –  Крикнула она ведущему, доставая из своей сумочки толстую тетрадь.
    -- Конечно, можно! Даже нужно! Прошу,  Эмилия!
    Ида, наблюдая за тем, как  подруга снова поднимается на сцену, испытывала что-то похожее на обморок. «Господи, что она еще придумала?! Неужели станет читать свои любовные стихи, посвященные Марку?!» - Испуганно пронеслось в голове.
    -- Ида, а Эмилия еще и стихи пишет?! – Удивленно спросил Петр. - Я этого не знал!
    --  Может, и пишет, - тихо ответила Ида. - Я  тоже не знаю.
    -- Ну, как  не знаешь?! Ты ведь ее лучшая подруга! Она тебе первой, наверное, их  читает!
    -- Отстань от девушки, - вмешался Георгий. - Она не обязана  знать все про своих подруг!  Эмилия - шаровая молния! Никогда не угадаешь, что она выкинет через минуту!
    Ида более внимательно посмотрела на Георгия – его слова ее удивили. Так уверенно мог говорить лишь человек,  хорошо знающий ее подругу, но она не стала задавать ему  бестактных вопросов.
    Зрители, увидев Эмилию на сцене, бурно и радостно зааплодировали, видно, надеясь  на очередное потрясение. Она подождала, пока стихнут щедрые аплодисменты, и проникновенно заговорила:
    -- Дорогие друзья! Я вас разочарую. Сама стихи я не пишу – природа, к сожалению, не наградила меня таким даром. Однако я, как и вы, очень люблю поэзию, и очень восхищаюсь теми людьми, которые умеют в стихотворной форме передать то, что у них на душе и в сердце.  То, что я вам сейчас прочту, принадлежит одной замечательной и удивительной девушке, которую, может, некоторые из вас  знают по  стихам в нашей местной газете, - Эмилия покраснела, сглотнула  слюну, посмотрела на бледное и словно окаменевшее лицо Иды и уже не так уверенно продолжила: - зовут ее Даша Овчинникова. С ней я познакомилась пару лет  назад в нашей  больнице, где мы проходили  практику. Так случилось, что эта девочка с детства прикована к инвалидной коляске. До недавнего времени у нее не было друзей, и ей не хотелось жить, несмотря на то, что она красива, умна и талантлива. Однако  чудеса иногда случаются и в обычной жизни - Даша с помощью мамы, учителя и других неравнодушных людей справилась со своим отчаянием, и теперь у нее появились четкие цели, к которым она стремится и которые, я уверена, успешно реализует.  Мы ее приглашали  принять участие в нашем концерте, но она пока не готова к таким испытаниям – ей надо набраться сил. Но Даша доверила  мне прочесть ее стихи. Послушайте их, и  вы многое  про нее поймете. Да и про себя тоже.
    Эмилия открыла тетрадь и стала читать. Стихи, действительно,  оказались  интересными, лиричными и романтичными, но в них было столько грусти, разочарования, боли и желания исчезнуть с поверхности земли, что они никого не оставили равнодушным. Слушателей, несмотря на свойственный им юношеский эгоизм, необычайно тронуло непередаваемое простыми словами страдание девочки. Благодаря   поэтической форме, они смогли увидеть и почувствовать его как бы изнутри, ощутить степень ее отчаяния, безысходности и одиночества, такого страшного в ее юном возрасте.   Однако по мере того, как Эмилия переворачивала страницы тетради,  настроения автора  и слушателей менялось,  будто они становились  свидетелями того, как   земля  постепенно освобождается от  утреннего  тумана, скрывавшего первые лучи восходящего солнца.
     После каждого прочитанного стихотворения зал бурно реагировал аплодисментами – стихи нравились, как нравилась и незнакомая им девочка, прикованная к коляске. Когда Эмилии  решила, что  прочла их уже достаточно и  собралась покинуть сцену, из зала закричали:
    -- Читай еще! У тебя там целая тетрадь! Читай!
    -- Хорошо, только не кричите! Я  прочту последнее стихотворение, написанное Дашей несколько дней назад.  Мне кажется, что она посвятила его очень близкому человеку.

                Как хорошо за письменным столом
                Сидеть и думать о вчерашней встрече,
                О том, что день прошел, что наступает вечер,
                И что светло взгрустнулось о былом.
                Как хорошо за письменным столом
                Все отложить: и ручки, и тетрадки,
                Взять в руки карандаш и на листочке гладком
                К тебе в стихах прорваться напролом.
                И  над твоим задумчивым челом
                Вдруг закружиться легкою мечтою…
                И улететь, не узнанной тобою,
                Чтоб снова загрустить за письменным столом.

    Оторвав глаза от тетради, Эмилия  взглянула в глубину зала и от неожиданности чуть не упала со сцены – в  фойе за последними рядами кресел, незамеченная никем, сидела на коляске Дарья, а за ее спиной  возвышался Максим Петрович. Изумленная внезапным появлением подруги, она чуть не закричала: «Она пришла! Она все-таки пришла!», но ее порыв остановил предостерегающий жест учителя. Видно,  догадавшись о ее намерении, он отрицательно покачал головой. Эмилия растерялась. Прищурив глаза, она пыталась разглядеть выражение лица Дарьи, и когда  ей это удалось, заметила,   что та плачет. А слушатели в это время аплодировал и кричали:  «Прекрасные стихи! Читай еще! Молодец! Девчонка - настоящий поэт!»
    Эмилия быстро спустилась со сцены и направилась в сторону фойе, но пока она шла, отвлекаясь на вопросы  однокурсников, там, кроме дежурной, уже никого не было. Она вернулась и села на свое место, озадаченная вопросом:  Дарья на самом деле была  или ей  померещилось? Петр донимал ее восторженными оценками стихов, и это еще больше  ввергало  Эмилию в озабоченность.
    -- Эми, ну ты молодец! Я хоть и не поклонник поэзии, но стихи этой девочки стоящие!  Она и вправду всю жизнь на коляске?
    -- Да! – Рассердилась Эмилия. - Сам подумай, разве такими вещами шутят?!
    -- Ну почему ты сердишься? Я же на всякий случай спросил, - смутился юноша. - Жаль, что она сама сюда не пришла!
    Ведущий объявил окончание концерта и пригласил всех желающих пройти в танцевальный зал. Молодежь с шумом поднялась со своих мест и ринулась в коридор. Эмилия, Ида и парни тоже направились вслед за ними. Ида шла, ничего не видя перед собой, размышляя, как поступить, – немедленно уйти или остаться? Мрачная и апатичная, она со стороны  казалась воплощением мировой скорби и обиды. Эмилия, глядя на ее лицо,  мучилась комплексом вины и  не осмеливалась заговорить первой, словно боялась обнаружить перед ней свой непростительный грех. Наконец, она решилась и взяла Иду за руку, которая оказалась холодной, вялой и почти безжизненной. Эмилия  крепко ее сжала и тихо произнесла:
    -- Давай, зайдем в туалет, а то я уже не могу терпеть. Ты как?
    Ида, словно слепая,  направилась в ту сторону, куда  ее тянула  Эмилия, не сопротивляясь и не отвечая на  вопросы. Казалось, что все ее тело в одночасье утратило свою форму, вес и чувствительность к движению.
    -- Девочки, вы далеко? – Спросил Петр, но, догадавшись, куда те направляются, пообещал, - мы вас с Георгием ждать будем.
    Возле туалета выстроилась целая очередь, и Эмилия отвела Иду в сторону, где было меньше любопытных ушей.
    -- Ида, прости меня, ради бога. Я смалодушничала! Мне надо было давно рассказать тебе, что я дружу с Дарьей с тех пор, как познакомилась с ней в больнице, но у меня не хватало духу. Я понимаю, что  ты считаешь меня предателем, но пройдет время,  и ты поймешь, что я не могла поступить иначе. Я не могла бросить на произвол судьбы несчастную девочку, которая своей нелепой шуткой довела тебя до болезни, а себя – до самоубийства.  Да и вообще я никого не смогла бы бросить в беде, если бы стала ее свидетелем. Ида, ничего не поделаешь, я так неудобно устроена! Прости меня, если сможешь. Но если у тебя не получится, то я не буду на тебя в обиде и всегда приду на помощь, если   она и тебе понадобится.
    Ида не знала, что ответить. С одной стороны, ее душила горькая обида  на Эмилию и  Дарью. К тому же и ту и другую она ненавидела всей  душой. Они обе занозой торчали в ее сердце, отдаваясь щемящей болью, которая мешала  жить и дышать. «Я не хочу иметь с ними ничего общего! Я хочу, чтоб их не было в этом городе и на этой земле!» - Пронеслась в голове страстная мысль, но высказать ее вслух Ида  не решилась.   Мотив поступка Эмилии, смысл сказанных слов были недоступны ее пониманию, так как она совершенно иначе воспринимала людей, свою ответственность перед ними и никогда никого не жалела, не надеясь на ответную жалость и с их стороны. Пока Ида выслушала покаянные слова Эмилии,  ее пронзила  внезапная и страшная догадка - она не способна  прощать людям  даже  малейших промахов,  задевающих ее самолюбие и причиняющих неудобства морального плана. Она не знала, хорошо это или плохо, но на мгновение ей и самой стало не по себе и  так холодно в груди, будто кто-то  плеснул туда ледяной воды.
    С другой стороны, Ида прекрасно понимала, что дружба с Эмилией, ее присутствие рядом открывают ей дверь  в другой мир, в другие отношения, в другие ощущения  себя самой и  добровольно ее захлопнуть  было бы неразумно и легкомысленно.   Эмилия  нужна была ей, как воздух, как ступенька для собственного роста, как воплощение ее самых смелых мечтаний о счастливом будущем, в котором все будет   гораздо лучше, чем у той. Без нее она чувствовала себя пигмеем, хотя и рядом с ней не лучшим образом. Иду утешало лишь одно – что Эмилия вовремя исчезнет из ее жизни так же внезапно, как и появилась, и тогда она сможет по-настоящему стать ею без всяких мук совести.
    В соседнем зале зазвучала  веселая музыка и смех, и  Ида, в нарушение всех своих внутренних правил, сдалась. Она никак не отреагировала на монолог Эмилии, но вынудила себя примирительно произнести:
    -- Мы собирались зайти в туалет. Идем. Там уже никого нет.
    Эмилия очень обрадовалась, что  Ида хоть и не поняла ее, но хотя бы попыталась сделать вид, что поняла и простила.  Она глубоко вздохнула и пошла вслед за ней.
    Мальчики ждали  у входа в танцевальный зал, озадаченные  их долгим отсутствием.
    -- Ну, где вы пропадаете? Идемте, немного потанцуем! – Теребил Петр.- Надеюсь,  вы еще не успели обзавестись кавалерами? Если вы согласны, сегодня мы будем в этой роли! Правда, Георгий?
    Молодой человек смущенно передернул плечами,  видно, настырность друга  ему была  не по душе.
    Оказавшись в оживленном месте,  Ида растерялась, а Эмилия  ожила. Музыка действовала на девочек совершенно по-разному – Иду угнетала и заставляла прижиматься к стенке, чтобы казаться  менее заметной, а Эмилию возбуждала, и она не смогла устоять на месте, когда зазвучало  призывное и искрометное танго. Взяв  Георгия за руку, она потянула его в середину зала. Петр вынужден был пригласить на танец Иду, хотя та и отнекивалась, ссылаясь на  неумение танцевать. И это было правдой. Она впервые оказалась в танцевальном зале и впервые за семнадцать лет  почти в обнимку с незнакомым молодым человеком. От неловкости и волнения ее бил легкий озноб, она  чувствовала, как дрожат коленки, каким неуклюжим и деревянным стало ее тело, и беспокоилась, что ее состояние  почувствует и  партнер, поэтому музыку почти не слышала. Петр удивленно  на нее посмотрел  и спокойно произнес:
    -- Ида,  перестань трястись и волноваться! Знаешь, из меня тоже еще тот танцор! Я умею лишь топтаться под музыку, да и то всегда боюсь, что покалечу  партнершу!  Вон, смотри, что вытворяют Эмилия с Георгием! Они настоящие мастера в этом деле! У них особенно хорошо получается танго и вальс. Я же не умею танцевать ни того, ни другого. А ты?
    -- Я тоже, - призналась Ида.- Не считала это необходимым для жизни.
    На Эмилию и Георгия с восхищением смотрели и танцующие пары и наблюдающие за ними со стороны. Их танец напоминал маленький спектакль, в котором страстно боролись за лидерство мужское и женское начало, любовь и ненависть, стремление к власти и независимости. Даже невооруженным взглядом было видно, что исполнители  учились  этому искусству не один день. Их движения были настолько согласованными и пластичными, они настолько  подходили друг другу как партнеры, что это вызывало и восторг и зависть. Правда, лицо Георгия оставалось невозмутимым и спокойным, вроде он не танцевал, а занимался рутинным делом, тогда как Эмилия вся отдавалась музыке и танцу, получая  невероятное наслаждение  от умения  владеть своим телом и подчинять его нужному ритму.
    -- Наверное, не просто быть подругой  Эмилии? – Неожиданно спросил Петр.
    -- Почему? – удивилась Ида проницательности юноши. - Я об этом не думала. Мы просто  дружим. Учились в одном классе… Соседи к тому же. А тебе легко быть другом Георгия? – В свою очередь спросила Ида, чтобы перевести разговор на другую тему.
    -- Легко! Он хороший парень. Мы с ним уже несколько лет знакомы. Правда,   маму слишком любит, но это не мешает нам быть друзьями, тем более что она у него приветливая и доброжелательная. Мы с ним тоже учимся в одном классе и в одной школе, и тоже являемся соседями по квартире.
    Они еще немного потанцевали, и Ида засобиралась домой. Парни и Эмилия уговаривали ее остаться  до конца вечера, однако Ида была непреклонна, хотя и пользовалась вниманием не только Петра и Георгия, но и других юношей. Она боялась, что мать устроит ей  нагоняй за длительное отсутствие, поэтому и торопилась.
    Мальчики вызвались проводить их до дома.  Всю дорогу они болтали, шутили, вспоминали выступление артистов,  подтрунивали друг над другом. Правда, активными собеседниками оказались Эмилия и Петр. Ида и Георгий   принимали  пассивное участие в их эмоциональном разговоре, лишь  изредка вставляя  свои реплики.   
    Возле дома Эмилии, Георгий, придержав за руку друга, настойчиво остановил его порыв проводить  Иду, так как та на пару домов жила дальше.
    -- Подожди меня здесь, поболтай с Эмилией. Я сам провожу Иду и вернусь. Хорошо?
    -- Ну, как знаешь, - обиженно ответил юноша и продолжил разговор с Эмилией. - Что-то Гоша осмелел!
    Оставшись наедине с молодым человеком, Ида  совсем растерялась, не зная, о чем с ним говорить, да и нужно ли? Споткнувшись, она чуть не упала, но Георгий  вовремя подхватил ее под руку.
    -- Ида, держись за меня, а то на вашей улице так темно, что можно и нос разбить.
    -- Нет, спасибо. Я тут каждую кочку знаю – не упаду.
    Несколько сотен метров до дома девочке показались вечностью. Она замерзла, из носа текло, но она стеснялась высморкаться и незаметно  для Георгия старалась воспользоваться платком.
    -- Ида, я хочу спросить… Эмилия  не сильно достает тебя своими фантастическими проектами?
    -- Нет, не сильно. О ее проектах я даже не знаю. Мы общаемся  как обычные люди. А ты давно с ней знаком?  Мне показалось, что она тебя  немного раздражает.
    -- Это не совсем верное слово. Правильнее было бы сказать -  утомляет. Мне всегда кажется, что ее слишком много! А вообще-то она замечательная девчонка, хороший  и верный друг, к тому же талантливая и веселая. Я Эмилию знаю с детства. А если точнее – я не помню себя без нее. В Ленинграде наши родители  дружили семьями и таскали нас с ней по музыкальным школам, музеям, театрам и выставочным залам. Я даже вынужден был стать ее партнером по танцам, потому что кроме меня ей никто не подходил по росту, хотя я танцевать не любил и  не люблю - оправдывался юноша. - Она мне как сестра. Нас с ней воспитывала ее бабушка Клара Львовна, если ты ее знаешь.
    -- Не только знаю, но и очень уважаю! Значит, ваши семьи одновременно сюда переехали? – Поинтересовалась Ида.
    -- Нет, мы с мамой  раньше. Потом приехали и они. - И, помолчав, добавил. - У меня, как и у Эмилии, фамилия  тоже неблагозвучная  – Майер.
    -- Ты  тоже немец?! – То ли изумилась, то ли обрадовалась Ида.
    -- Наполовину.  Мама  русская, а отец – немец.
    -- А он…
Георгий угадал ее осторожный вопрос и коротко ответил:
    -- И он  тоже. Как и отец Эмилии.
    Они уже стояли у калитки дома. Ида собиралась еще задать  несколько вопросов юноше, но не успела, – внезапно появившаяся  мать, все испортила.
    -- Ида, марш домой! Что это за вольности такие?! Что это за свидания по ночам в твоем-то возрасте?! Марш  домой! Я так и знала, что  гулянки с Эмилией добром не кончатся!
    Напуганная и смущенная, Ида наспех попрощалась с Георгием, которого тоже обескуражили слова ее матери, и он почти бегом направился в сторону Петра и Эмилии.
    -- Мама, ну почему ты меня все время позоришь перед моими друзьями?! Ну, сколько можно?! Я уже не маленькая! Мне семнадцать лет! Мне скоро стыдно будет появляться на людях! – Чуть не плакала Ида, испытывая такое чувство стыда и ненависти к матери, что оно испепеляло ее изнутри.
    -- Ты представляешь, отец,  наша дочь уже с молодым человеком прогуливается по ночам, – не унималась Александра. - Вот и отпускай ее с этой чертовкой Эмилией! Где  она взялась на нашу голову?!
    -- Шура, оставь в покое дочь! Всему  должна быть мера! Ты   хочешь, чтобы ее старики провожали домой?  Думай, что  говоришь! – Он подмигнул расстроенной Иде. - Ну что, дочка, я же говорил, что платье тебе к лицу, и что ты не останешься без внимания молодых людей. А на слова матери не обращай особого внимания. Это у нее не от злости, а от страха, что ты быстро взрослеешь!
    Ида наспех поужинала и легла спать, накрыв голову подушкой. Перед глазами, как в нескончаемом водовороте, мелькали чужие и незнакомые лица, в ушах тихим эхом звучала музыка, память хранила обрывки разговоров и стихов, и это мешало забыться. Она плотнее сомкнула веки, чтобы   отправиться в свой вымышленный мир, но пережитые события никак не укладывались  в привычную последовательность - перепутывались, исчезали и снова появлялись, как будто невидимый шутник  с ней забавлялся.  Ида, устав наводить порядок  в мыслях и чувствах, даже не заметила, как провалилась в сон.  Всю ночь ей снились  Эмилия, Дарья,  Даниил-Георгий, огромное синее озеро, на котором плавали величавые белые птицы с длинными шеями и красными клювами, и царственный раненый лебедь, который умирал. Ида  прилагала все усилия, чтобы дотянуться до него рукой, поднять его ослабевшие крылья, но ей мешала свинцовая тяжесть, лишавшая  возможности двигаться. От жалости и бессилия она тихо плакала во сне, всхлипывая, как обиженный ребенок, а где-то еле слышно  проникновенный голос читал стихи, написанные ненавистной ей Дарьей:

                Есть в смерти все – покой и тишина,
                Там нет грядущего, нет боли и печали,
                Она иллюзий  всяких  лишена,
                И так манит своим  глухим молчаньем…

     Эмилия тоже долго не могла уснуть.  Волнующие события прошедшего вечера все время стояли перед глазами, и она не в силах была от них избавиться, переключиться на что-то нейтральное и менее эмоциональное.
    Утром, не выспавшаяся, с синяками под глазами, она направилась к Дарье, чтобы вернуть тетрадь со стихами и выяснить: та действительно была на вечере или ей  привиделось? Погода на улице была сырая и холодная, и она вприпрыжку перебегала с автобуса на автобус, чтобы согреться – слякоть напоминала любимый ею Ленинград. Она  и там страдала от туманов, дождей, ветров и сырости, но в Средней Азии такие погодные условия казались ей особенно мерзкими и неприятными. Серое небо, серые дома, отсутствие красивых архитектурных зданий, как в Ленинграде, которые радовали бы глаз в любое время суток и при любых природных катаклизмах, мрачные и поникшие люди в черных одеждах угнетали даже очень веселого и жизнерадостного человека. Чтобы не поддаваться дурному влиянию погоды, Эмилия  что-то веселое и модное напевала – то  из  репертуара Утесова, то  Любови Орловой, то из ее любимого Вертинского.
    Добежав до кинотеатра, возле которого жила Дарья, и уже заворачивая за угол, она чуть не сшибла с ног Георгия, который в глубокой меланхолической задумчивости куда-то направлялся. В черном длинном пальто,  поднятым воротником, без головного убора, с  красным  от холода носом  он напоминал заблудившуюся в городе  гигантскую птицу.
    -- Господи, Эми, с тобой можно где-нибудь разминуться?! Или ты успеваешь заполнить собой все географическое пространство?! - Возмутился юноша, с трудом обретая устойчивость.    - Куда тебя несет в такую рань и такую погоду?!
    -- Ой, Гоша, прости! Так замерзла, что и тебя не заметила! К Дарье иду вернуть тетрадку. А ты куда направляешься?
    --  Просто гуляю – дома не хочется сидеть. Слушай, Эми, - смутился юноша, - расскажи мне про свою подругу Иду.
    -- Вы с Петром  сговорились?!  Сначала он   меня донимал расспросами о ней, а теперь и ты! Что тебя интересует?
     -- Все.
    -- Ты  влюбился? – Испугалась Эмилия.
    -- Не бросайся в крайности! Ида  мне  просто понравилась.
    -- Но я почти ничего о ней не знаю, Гоша! Могу лишь с уверенностью сказать, что она хорошая, старательная, дисциплинированная и послушная девочка, но при этом недоверчивая, замкнутая и враждебная. Тебе трудно будет найти с ней общий язык! Она никому не раскрывается и, кажется, сильно страдает от любви… Да не напрягайся ты так, – заметив перемену в лице друга,  засмеялась Эмилия, -  ...страдает от неразделенной  любви к себе!
    -- Боже, как ты меня напугала! Я подумал, что у нее уже кто-то есть. Любовь к себе – это нормально. Ты ведь тоже не лишена этого порока?
    -- Понимаешь,  проблема заключается в том, что  Ида, страдая от страстной любви к себе, так же страстно себя и ненавидит! Она полна гордыни и достоинства и в тоже время не может избавиться от комплекса «гадкого утенка»!  Сам знаешь, это адская смесь противоречий, раздирающая человека на части, которая сказывается на взаимоотношениях с людьми. Правда, вряд ли она это осознает. Когда я нахожусь рядом с ней, то никогда не знаю, что ее может обидеть, а что обрадовать! С ней я никогда не бываю  уверенной  в том, о чем говорю, так как ей легко удается превратить мои мысли в заблуждения и даже порок, не говоря уже о поступках! Я никогда не могу расслабиться в ее присутствии, хотя она сама всегда невозмутима и спокойна, словно настойка валерианы, и я всегда чувствую  себя виноватой в том, чего не совершала! Но  Ида мне этим и нравится, как бы странно это не прозвучало после сказанного!  Мы же с тобой в одних пеленках выросли, поэтому знаешь, что  ради красного словца, я не буду рассыпаться в комплиментах.
    --  Эми, ты что? Не здорова на всю голову? – Удивился юноша. - Ты  дала ей такую характеристику, что к ней  страшно  подойти, а ты говоришь –  нравится!
    -- Гоша, в Иде есть то, чего нет у нас с тобой, - сила духа, упрямство и отсутствие рабской привязанности к жизни, людям и нравственным ценностям! Она умеет  управлять своими чувствами и на корню их уничтожать, если они угрожают ее спокойствию! К тому же она способна  эмоционально выключаться в трудных ситуациях, и этому качеству можно  лишь позавидовать. Ида во всех смыслах  мощнее нас с тобой вместе взятых!  Даже не знаю, такая способность у нее врожденная или приобретенная? Может, на ее характере сказалось ее пролетарское происхождение и воспитание? Во всяком случае,  я пытаюсь  не только ее понять и принять, но  и многому у нее научиться. И все же с грустью замечу – она не из нашей среды, Георгий, а это не способствует взаимопониманию и душевному сближению. Ты обречешь себя на страдания.
    -- Эми, но ведь это здорово, что она не из нашей рафинированной среды и так сильно отличается от обычных молодых людей, которые поддаются своим необузданным страстям и всю  свою  жизнь пускают под откос.
    -- Не знаю, Георгий. Тебе виднее. Попробуй найти с ней общий язык, если получится.
    -- А ты мне в этом поможешь?.
    -- Каким образом? – Удивилась  Эмилия.
    -- Пригласи ее на новогоднюю вечеринку, которую  устраиваешь для  друзей, и тогда у меня будет возможность  узнать ее лучше.
    -- А я и так собиралась ее пригласить без твоего напоминания, если ее родители отпустят. Она же моя подруга – не забывай об этом, Гоша! Однако боюсь, что  у тебя с ней ничего  не получится! Она тебя заморозит с такой же легкостью, как Снежная королева  Кая из сказки Андерсена. Помнишь?
    -- Ладно, не каркай! Беги, куда бежала, а то ты  напоминаешь мне   синий баклажан.
    Разговор с Георгием оставил в душе Эмилии неприятный и тревожный осадок -  он был  ей дорог, и она за него беспокоилась. Настроение у нее испортилось, и в комнату Дарьи она вошла задумчивой и озадаченной. Дарья сидела в кресле за столом, увлеченная чтением толстого справочника, и даже не сразу обратила внимание на появление в квартире постороннего человека. Эмилия пристроила одежду на вешалку, тихонько подошла к подруге и обняла  за плечи. «Господи, какая же она все-таки  хрупкая? Как же она справится с этой жизнью?», - пронеслось в голове. От Дарьи повеяло теплым запахом недавно вымытых волос, горячего какао и сдобного печенья, и Эмилии  захотелось есть.
    -- Поделишься едой с проголодавшимся человеком? –  Пошутила Эмилия.
    Дарья от неожиданности вздрогнула, повернула свое испуганное лицо к подруге. Несколько секунд  внимательно его разглядывала, потом, словно очнувшись от наваждения, радостно воскликнула:
    -- Эми, дорогая, я не ожидала тебя  сегодня увидеть, тем более так рано! Я думала, что ты после  вчерашнего вечера неделю  будешь отлеживаться, а ты все-таки пришла! Дверь скрипнула, и я подумала, что мама из магазина вернулась, а это, оказывается, ты! Молодец, что  не пожалела для меня времени! Я со вчерашнего вечера о тебе думаю! Бери чашку, наливай  какао и присаживайся! Как же я рада тебя видеть!
    Эмилия нашла на плите напиток, налила себе в чашку,  села рядом с Дарьей и с аппетитом набросилась на печенье – она забыла позавтракать,  что случалось редко. Многолетнее занятие балетом приучило ее следить за своим весом и правильно питаться, поэтому  утренний прием пищи был  для них с матерью всегда обязательным и в какой-то степени ритуальным, в отличие от позднего ужина. Однако не только голод вынудил Эмилию сосредоточиться на еде, но и боязнь заговорить  первой о своих вчерашних видениях. Но Дарья тоже молчала, с  интересом наблюдая , как Эмилия  уплетает завтрак.
    -- Даша, вы вчера были с Максимом Петровичем в вестибюле, когда я читала твои стихи, или мне  померещилось? – Не выдержав паузы и влюбленного взгляда подруги, спросила Эмилия.
    -- Были, - смутилась Дарья. - Я, как ты знаешь, идти не собиралась, но Максим Петрович предложил после занятий прогуляться.  Болтая, мы и не заметили, как дошли до училища, а потом он уговорил меня  заглянуть на минутку в зрительный зал. Мы из фойе видели, как ты исполняла танец умирающего лебедя. Эми, это было так красиво, так достоверно, так восхитительно, что я и сейчас не могу найти слов, чтобы выразить свои чувства! Ты никогда не говорила, что занималась балетом, поэтому для меня это было потрясающей неожиданностью! Если бы ведущий не назвал твою фамилию, я бы тебя ни за что не узнала! Почему ты мне никогда об этом не говорила?
    -- Да потому, Даша, что это было в прошлом.  В далеком и вроде не моем прошлом. Меня  Антон Семенович уговорил на эту авантюру, чтобы внести разнообразие в концертную программу и представить нашу группу в выгодном свете руководству училища. Я вынуждена была согласиться.  Из-за этого  моей маме пришлось на нового лебедя подгонять свой костюм, аккомпанировать и волноваться за меня. Я тоже изрядно переволновалась.
    -- А знаешь, что сказал Максим Петрович, когда увидел тебя в его образе?- Но, не получив заинтересованного отклика, добавила. - В буквальном смысле следующее: «Знаешь, Даша, я - убежденный материалист и атеист, но, глядя в театре на балерин и сейчас  на Эмилию,  начинаю верить в Бога! Это невероятно!» Оказалось, что он  любит балет. Я не помню, говорила ли  тебе, что он тоже из Ленинграда.
    -- Да,  ленинградцы ценят этот вид искусства. Но ты мне зубы не заговаривай моим заурядным талантом! Лучше скажи, как в моем исполнении прозвучали твои стихи со сцены? Я боялась, что зал вынудит меня прочесть всю твою толстую тетрадь от начала до конца!
    Дарья молчала до тех пор, пока Эмилия не повторила вопрос. То ли от усталости, то ли по каким-то другим причинам, Эмилия не сразу заметила, что ее подруге трудно  заговорить – волнение  мешало ей произнести самые обычные слова. Она встревожилась, пытаясь предположить, что чувствовала Дарья вчера, что чувствует сейчас, какое впечатление на нее  произвела реакция зала, и как она восприняла свои стихи, оказавшись в роли слушателя?  Эмилия вспомнила, что когда  их читала, у нее вдруг возникла уверенность, что именно это незначительное событие приведет к значительным переменам в жизни  подруги. Дарья так часто сталкивалась с одиночеством, болью  и трагедией, что жизнь была  обязана вознаградить ее за все прошлые страдания. Было ли такое предчувствие у самой Дарьи,  Эмилия не знала, а спросить не решалась.
    -- Эми, спасибо тебе за все! Благодаря вчерашнему вечеру и тебе, я совсем по-другому взглянула на себя и свою жизнь. Посмотрела как бы со стороны на ту девочку, которая написала эти стихи, и которую я почти не знаю. Я ведь  наизусть не помню ни одной строчки и  никогда их не перечитываю.  Если вовремя не запишу то, что пришло в голову,  обязательно забуду, поэтому воспринимала их как творение незнакомого мне человека. Знаешь, еще совсем недавно я была уверена, что на этом свете нет никого несчастнее меня, и это убеждение  переводило меня в другое качество, опускало морально и нравственно ниже мусорного ящика. Я считала, что  не такая, как все, что моя природа и судьба отличны от других людей, у которых никогда не бывает повода для страданий. А уверенность, что жизнь только со мной обошлась так жестоко, превращала меня в злобное животное. - Дарья задумалась, а Эмилия ждала продолжения монолога, который пугал ее своей искренностью. – Это животное, Эми,  хотело, чтобы и твои ноги не двигались;  мечтало,  чтобы и ты страдала так же, как и я;  жаждало,  чтобы не только мне, но и тебе каждую ночь снилось, как ты  бежишь в сторону горизонта на  здоровых  ногах, как сердце  выскакивает из груди,  а ты  бежишь и бежишь, боясь и на миг остановиться, чтобы снова не оказаться   в инвалидной коляске!
    -- Даша, дорогая, не…
    -- Пожалуйста, не перебивай! Дай договорить, – попросила Дарья. - Это  очень важно, понимаешь? Вчера, услышав свои стихи со сцены в твоем исполнении, мне показалось, что написавшая их девочка вовсе не такое уж и чудовище – просто растерянный, напуганный мрачным будущим ребенок, которому страшно жить и которому не с кем разделить свое отчаяние. Эта девочка все время находилась на краю бездны,  очарована ее бесконечностью настолько, что держалась руками за ее край, как за спасение. Мне захотелось ее обнять, успокоить, утешить и сказать самые важные слова – «Дорогая, почти любое несчастье можно преодолеть!  Отчаяние обманывает чаще, чем надежда! Иди, ползи, но  не останавливайся!» - Дарья перевела дух. - Я вчера навсегда попрощалась с той девочкой, чьи стихи ты читала.  Неплохие, кстати, стихи для любителя! Я буду по ней скучать, хотя расстаться с ней было очень трудно. Но, благодаря тебе, Эми, я вчера навсегда сумела освободиться от своей звериной сути.
    Дарья, наверное, и сама до конца не понимала, чем был  поток ее слов - мыслями вслух или  потребностью выговориться и освободиться от зависти и злости, но то, что она произносила,  ей самой казалось абсолютной  правдой. Она припала к этому ослепительному источнику радости освобождения  жадно и самозабвенно, без боязни кого-либо обидеть. Пока она говорила, глаза ее вспыхивали огнем,  ноздри подрагивали от возбуждения, и в этот момент  она видела свое будущее - стихи, напечатанные в толстой книжке, ее красивую обложку с надписью:  «Дарья Овчинникова. Красота одиночества», ей рукоплескал восторженный зал, а мать и Максим Петрович не скрывали своей гордости за нее. Так мечты Дарьи, обретая уже конкретные очертания, грозили воплотиться когда-то в жизнь.
    -- Господи, Даша, зачем ты на себя наговариваешь?! – Растерялась Эмилия, потому что слова подруги ее не только тронули, но и смутили.
    -- Эми, я сказала правду! Я, действительно, лишь притворялась человеком, внутри оставаясь животным! Это раздвоение было настолько  невыносимым, что я пыталась его  убить вместе с собой. Теперь все будет иначе! И это благодаря тебе. Ты - настоящий друг!
    У Эмилии возникло неприятное ощущение, что она своими неосторожными вопросами вынудила девочку вывернуть  душу наизнанку, признаться в том, о чем, может, лучше было бы промолчать, но, глядя на ее просветленное лицо, отогнала от себя  мрачные мысли. Подруга, и правда, изменилась даже внешне: куда-то исчезло капризное выражение ее лица, оно стало жестче, серьезнее, строже и чуть взрослее. Она и впрямь, видно, простилась с той частью своего израненного «Я», которое держало ее в плену, терзало и мучило многие годы.
    -- Даша, а как Максим Петрович отнесся к твоему поэтическому дару? Он что-нибудь сказал по этому поводу?  Стихи ему понравились?
    -- Даже не знаю, - вздохнула Дарья. - Когда мы возвращались домой, он всю дорогу молчал. Ни слова не сказал. Твоим танцем восхищался, а про мои стихи словно забыл. Правда, попросил дать ему почитать все, что я написала. Да, и еще спросил, кому я посвятила последнее стихотворение.
    -- И кому же ты его посвятила? – Спросила Эмилия, зная заранее ответ.
    -- Зачем спрашиваешь? Ведь знаешь, что ему. Только, пожалуйста, не фантазируй на тему моей скоропалительной влюбленности. Знаешь, Эми, мне кажется, что я не способна полюбить реального мужчину, а тем более воспылать к нему необузданной страстью. Мужчина для меня — это всегда опасность, страх, напряжение, поэтому с женщинами мне гораздо интереснее. Я с ними чувствую себя свободнее, и мне проще в них влюбиться. Это, наверное, не совсем нормально. Ты как думаешь? – Волновалась Дарья.
    -- Я думаю, что это  закономерно. Ты всю жизнь находишься среди женщин, поэтому они тебе понятнее и приятнее. У тебя просто отсутствует навык общения с противоположным полом, но он это приходит с опытом. Главное – не отталкивай от себя Максима Петровича. Мне кажется, что он очень чуткий и надежный человек, и у него многому можно научиться.
    Из магазина вернулась Татьяна, нагруженная сумками. Она приветливо поздоровалась с Эмилией, удивившись ее раннему появлению, спросила о здоровье матери, потом подошла  и поцеловала.
    -- Спасибо тебе за Дашу. Она находится под таким сильным впечатлением от твоих выступлений, что не может успокоиться. Жаль, что меня не было на том концерте. Я бы тоже с удовольствием посмотрела, как ты играешь и танцуешь.
    -- Но я не только играла и танцевала, но и читала ее стихи! Вы бы слышали, с каким интересом и восторгом  их воспринимали люди! Они не давали мне уйти со сцены, требуя читать еще и еще! Татьяна Степановна, вы можете гордиться своей дочерью! Она очень талантлива! - Но, уловив удивление на лице женщины, растерянно спросила. - Разве Даша вам об этом не говорила?
    -- Нет, не говорила, - вздохнула женщина. - Она тобой восторгалась.
    -- Даша, а почему ты маме о своем успехе не рассказала?
    Дарья смутилась, покраснела, занервничала и не знала, что ответить. Она и сама не понимала, почему не сказала об этом матери.
    -- Я просто забыла. Да и мама так устала, что я не хотела ее тревожить.
    Эмилия не поверила  словам подруги. Она недоверчиво смотрела на Дарью, пытаясь угадать в ее милом  ответе причину простодушной лжи. Немного поразмыслив,  поняла, что подруга, видно, очень боялась посеять в душе матери необоснованную надежду на свое  светлое и успешное будущее, так как и сама в него еще не верила.
    -- Я тебя понимаю. Не расстраивайся!  Все  будет  хорошо!   После вчерашнего вечера я в этом категорически уверена, - засмеялась Эмилия, а вместе с ней и Дарья.
    С легким сердцем Эмилия вернулась домой. Ей казалось, что она успешно выполнила  очень трудную и почти безнадежную работу, которая не смотря ни на что дала  ошеломляющие результаты. Она села за рояль, открыла первые попавшиеся под руку ноты и всецело отдалась музыке. Ноты и клавиши подчинились ей сразу, и она скользила по ним, как легкий парусник по волнам, извлекая  волшебные звуки.  Именно музыка была ее лучшей  подругой, лучшим лекарством от одиночества, лучшим психотерапевтом, короткой дорогой к далекому Марку, духовником и страстной молитвой за отца и его жизнь. Играя, она  чувствовала родной запах их плоти, слышала голоса, полные любви и обожания, ощущала их дыхание и даже прикосновение к своим волосам.  Лишь музыке девочка  открывала переполненную  чувствами  душу, ибо она очищала ее от дурных мыслей, успокаивала, вдохновляла, дарила надежду на то, что  мир станет прекраснее, справедливее и надежнее.

                ГЛАВА  СЕДЬМАЯ

     Время летело быстро. Девочки дружили, и все время были заняты  своими  неотложными делами – шел последний год их учебы в школе.
  Ида заканчивала десятый класс, много времени проводила на комсомольских собраниях и контролировала подготовку к новому году. Администрация школы все-таки решила установить елку в актовом зале, и для экономии денег  праздничные украшения комсомольцы  должны были  изготовить сами   – флажки, цепочки, искусственные орехи, конфеты, снежинки из белой бумаги и прочие мелочи, плакаты и поздравления.  Старшеклассники  этим заниматься не хотели, поэтому Ида вынуждена была взывать к их совести и комсомольскому долгу. После уроков она каждый день собирала  свой актив и часами внушала членам команды важность доверенных им поручений. Скрепя сердце и под ее настойчивым давлением они их все-таки выполняли.
    У самой Иды тоже было комсомольское поручение – подтянуть по всем предметам самую отстающую  ученицу в  классе – Соню Фельдман, которая сидела с ней за одной партой с тех пор, как из школы ушла Эмилия. Новая соседка Иде не нравилась, более того - была ей физически неприятна. Правда, не только ей, но и всем одноклассникам.
    Соня была маленького роста, толстой, с двойным подбородком, потливой, суетливой, льстивой, плохо соображающей и вечно грызущей ногти, поэтому сразу вызвала у Иды чувство глубокой неприязни. От вида ее рук и несвежего дыхания Иду в прямом смысле тошнило. Она с ужасом наблюдала, как Соня, волнуясь или задумавшись над решением задачи, с остервенением объедает до крови пальцы,  и от этого ее фаланги напоминали толстые отбивные перед тем, как отправиться на сковородку.   
    Соня же, наоборот, с первых дней всеми силами старалась не только понравиться Иде, но  и подружиться с ней. Почти каждый день в ее парту она незаметно  подкладывала то яблоки, то конфеты, то открытки с изображением знаменитых артистов, то еще какую-нибудь приятную мелочь. Подарки Ида принимала, но девочка была ей противна, поэтому раздражала и своим соседством, и  повышенной заботливостью, и  объеденными  пальцами, которые  оставляли на ее губах остатки свежей крови.
    Однако антипатия Иды к Соне объяснялась еще и тем, что  соседство с ней оскорбляло ее самолюбие –  она считала, что достойна лучшего соседа. К тому же рациональная Ида понимала, что Соня старается ей понравиться не из чувства симпатии к ней, а из прагматических соображений – чтобы она помогала ей решать контрольные работы по математике и физике, к которым та генетически была неспособна, поэтому игнорировала  все ее усилия к сближению. Однако Соню это особенно не задевало, или она просто делала вид, что не замечает к себе брезгливого отношения Иды, ибо по-житейски  была достаточно умна и хитра.
    Соня  интуитивно угадала, как приятно Иде чувствовать себя умнее других и проявлять власть над менее способными одноклассниками, поэтому с удовольствием предоставляла ей  возможность и право поучать себя на каждом шагу, прикидываясь тупой. Девочка понимала и то, что Ида, несмотря на большую популярность у педагогов, так же одинока и так же боится насмешек одноклассников, как и она сама.  Однако больше всего ей нравилось, что Ида является  круглой отличницей и самой лучшей ученицей в школе, к тому же и комсоргом, и она считала за честь сидеть с ней за одной партой. Это тешило  ее самолюбие и давало надежду, что благодаря  Иде она окончит  школу без двоек и получит аттестат зрелости.
    И, действительно, постоянные занятия с Соней по просьбе классной руководительницы хоть и тяготили Иду, но и льстили ей. Она почти каждый день оставалась с ней после уроков, объясняла законы физики и математики, старалась подтянуть ту и по другим предметам, и Соня к всеобщему удивлению одноклассников и педагогов стала гораздо лучше учиться.  Преподаватели хвалили не Соню, а Иду, и это позволяло ей чувствовать себя очень важным и нужным человеком до того момента, пока в классе не случилось ЧП глобального масштаба, которое  ей запомнилось на всю оставшуюся жизнь.
    Однажды на большой перемене классная руководительница и преподаватель литературы Евгения Васильевна  вошла в класс, и, повесив на спинку стула свою  сумку, придирчиво оглядела  помещение, после чего  строго спросила:
    -- Почему у нас  так пыльно и грязно? Кто сегодня  дежурный?
    Дежурными оказались  Ида и Соня. Девочки растерянно поднялись со своих мест, ожидая порицания.
    -- Евгения Васильевна,  - заискивающе сообщила Соня. - Мы с Идой как раз собирались  прибраться на большой перемене!
    -- Ну, тогда поторопитесь,  а то у нас сегодня по плану сочинение на свободную тему.
    Выпроводив всех из класса, они быстро протерли пыль, вымыли пол, доску и учительский стол.  Ученики вместе с классным руководителем с нетерпением ждали, когда закончится уборка, чтобы занять свои места за партами.
    Класс писал сочинение на тему: «Чем я   полезен своей Родине». Тишина стояла такая, что слышен был лишь скрип перьев да глубокие вздохи учеников, которые затруднялись ответить на  сложный вопрос, так как они и сами  не раз об этом размышляли  и спорили. Евгения Васильевна бесшумно ходила между рядами, заглядывала ребятам через плечо, указывала на грамматические ошибки и просила придерживаться четкого плана работы, написанного на доске.
    Урок пролетел так быстро, что Ида вздрогнула, когда  раздался  звонок на перемену. Она не успела высказать все, что хотела, и, расстроенная, отдала  учительнице тетрадь.   
    Писать сочинения Ида  не любила.  Они требовали хорошего воображения, красивых слов и соответствующих теме чувств, поэтому ей больше нравились математика, химия и физика, где нужно было знать лишь формулы, правила, теоремы, которые не принуждали  к насильственному проявлению душевного самокопания.
    Ее сочинения всегда были откровенно скучными, шаблонными, без всякой фантазии, похожими на текст газетной передовицы, но она все равно получала  за них отличные оценки, так как не допускала грамматических ошибок. Правда, ее творения никогда не зачитывались  в классе в качестве  примера оригинального мышления и чувствования, но   Ида не  огорчалась, считая гуманитарные предметы третьесортными и лишними в программе школьного обучения.
    В середине следующего урока в класс внезапно вошли директор и взволнованная Евгения Васильевна. Класс привычно встал, приветствуя неожиданных гостей. Учитель истории испуганно уставился на директора, так как был молод и неопытен, поэтому  страшно боялся проверок. Директор жестом разрешил ученикам сесть, и в классе воцарилась напряженная тишина, потому что все знали: появление администрации школы в таком составе и в середине урока может означать лишь одно – случилось что-то из ряда вон выходящее. Николай Ильич строго оглядел учеников, будто заранее назначал виновника, и жестким голосом произнес:
    -- Ребята,  у нас большие неприятности. У Евгении Васильевны из сумки пропала значительная сумма денег – ее зарплата. Есть подозрение, что кто-то из учеников вашего класса, воспользовавшись доверием или  отсутствием учителя, похитил  деньги. Тому, кто совершил этот подлый проступок, предлагаю признаться и немедленно их вернуть,  тогда не придется прибегать к помощи милиции.
    Все молчали,  тревожно переглядываясь друг с  другом и задаваясь вопросом - кто на такое вероломство способен? Никто не поднялся со своего места, и Евгения Васильевна сама обратилась  к классу.
    -- Дорогие мои, я с вами работаю уже не один год и знаю достоинства и недостатки каждого. Мне трудно поверить, что кто-то из вас мог так со мной  поступить. Наверное, какая-то чудовищная ситуация или необходимость вынудили несчастного совершить кражу. Я согласна  простить этого человека и забыть об  инциденте,  как о дурном сне, но, пожалуйста, верните деньги, потому что мои дети останутся голодными!
     Евгения Васильевна заплакала, а ученики  опустили головы и все до одного почувствовали себя без вины виноватыми. Однако  даже после таких проникновенных слов никто не поднялся со своего места.  Лицо директора  от негодования  побагровело, и он, сдерживая праведный гнев,  разразился  жесткой  речью:
    -- Мы вынуждены будем обыскать каждого из вас, хотя это дело милиции! Но вы  должны понимать, что кража – это уголовное преступление и за нее можно угодить в места лишения свободы, вылететь из комсомола, не говоря уже о том, какой это позор для нашей школы и ваших родителей! – Мужчина перевел дух. - Последний раз предлагаю сознаться, вернуть деньги и попросить прощения у Евгении Васильевны! Лишь при таких условиях мы не станет выносить сор из избы и прибегать к помощи правоохранительных органов!
    Однако и такая угроза не возымела никакого воздействия – ученики еще больше вжимались в парты, уменьшались в размерах и молчали, словно набрали в рот воды.
   -- Ну, раз так, выкладывайте свои портфели на парты! Мы проверим  их содержимое,  содержимое ваших карманов, а если и этого будет не достаточно, разденем до трусов! Мы все равно найдем того, кто совершил этот вероломный проступок!
Педагоги разошлись по рядам и начали проверку.
    -- Ида, помоги проверить свой ряд, - обратилась к ней  Евгения Васильевна. - Начни с последней парты и будь внимательнее.
    Ида, почти теряя сознания от внезапного удушья, отправилась выполнять приказания. У нее потемнело в глазах, и заболела голова. Утешало одно – раз ее попросили  принять в этом участие, значит, она вне подозрений.
    Ида, директор и два учителя обыскивали учеников, проверяли их карманы, листали книги и тетради, просматривали  верхнюю одежду на вешалке,  заглядывали в каждый уголок, но тщетно – деньги, словно сквозь землю провалились. Озадаченные педагоги смотрели с недоумением друг на друга, не зная, что делать дальше.
    -- Евгения Васильевна, вы точно помните, что   были только в этом классе и в другой не заходили? – Еще раз уточнил директор.
    -- Николай Ильич, я ничего не перепутала. У меня лишь здесь были  уроки! Я повесила сумку на стул, и вместе с учениками ждала в коридоре, когда девочки  закончат мыть пол, -  заплакала учительница.
    -- А кто сегодня дежурил в классе?
    -- Ида Проценко и Соня Фельдман, - ответили ученики.
    -- Кстати,  всех проверили,  а Иду нет, - заискивающим тоном напомнил учитель истории, по-собачьи глядя на директора. - Если уж проверять, так всех!
    Директор недобро посмотрел на коллегу и нехотя подошел к Иде. Он взял ее портфель и принялся выкладывать на стол  учебники и тетрадки, чтобы соблюсти справедливость. Он  знал Иду как лучшую ученицу школы и добросовестного комсорга, поэтому она  была вне его подозрений. Будучи  не только опытным педагогом, но и психологом, он  знал, кто из учеников на что способен, и редко ошибался в своих прогнозах. Николай Ильич, облегченно вздохнув, уже готов был сложить содержимое обратно в портфель, но  вдруг его лицо  побагровело, покрылось капельками пота и перекосилось  то ли от испуга, то ли от неожиданности. Он долго смотрел внутрь портфеля, словно не верил своим глазам, потом медленно еще раз сунул туда руку и растерянно вытащил наружу  измятые денежные купюры,  веером рассыпавшиеся  по столу. По классу разнесся  странный звук, похожий то ли на стон, то ли на вздох облегчения, то ли на безмолвный  крик.
    -- Евгения Васильевна, подойдите сюда и  посмотрите – это ваши деньги? – Почти прошептал мужчина.
    Потрясенная  учительница с ужасом смотрела на Иду, не в силах сдвинуться с места. Наконец, оторвав ноги от пола, она подошла, пересчитала и утвердительно кивнула головой. В классе стояла гробовая тишина, а педагоги и ученики с немым удивлением уставились на Иду, ожидая от нее объяснений, но та словно окаменела.  Не отрывая от портфеля глаз, она смотрела на рассыпанные купюры и ничего не понимала – ей казалось, что она попала внутрь самого кошмарного сновидения своей жизни. Ее лицо выражало такую беспомощную слабость ума, что не выдержала даже классный руководитель.
    -- Николай Ильич, этого не может быть! Этого просто не может быть, понимаете?! Я очень хорошо знаю Иду Проценко!   На такое  она не способна! Это недоразумение!
    -- Ида, скажи, пожалуйста, каким образом деньги оказались в твоем портфеле?  – Как  можно мягче спросил  директор.
     Ида не в силах была говорить, да она и не пыталась: язык  во рту увеличился в разы, горло покрылось сухой коркой, и она с трудом втягивала в легкие воздух.  Николай Ильич обреченно сложил учебники обратно в портфель, взял Иду за руку и направился в свой кабинет, надеясь спокойно во всем разобраться и прояснить ситуацию. Еле передвигая ноги, в гнетущей тишине Ида отправилась вслед за ним и классным руководителем.
    Лишь когда за ними захлопнулась дверь, класс взорвался бурей негодования. Переполненные эмоциями ученики кричали, что-то друг у друга спрашивали, выдвигали предположения, комментировали и ссорились.  Никто не верил, что Ида могла украсть деньги, и  лишь парочка завистливых троечниц злорадно  шепталась между собой: «Чему тут удивляться? В тихом омуте черти водятся! Так ей и надо!»
    В кабинете директора Иду усадили на стул и  засыпали вопросами, на которые не получили ни одного ответа – она словно онемела. Евгения Васильевна подошла, обняла ее за плечи и тихо спросила:
    -- Ида, вспомни, каким образом деньги  оказались в твоем портфеле? Может, ты их нечаянно взяла и не заметила? Может, я их уронила, а ты нашла и положила в свой портфель, чтобы потом вернуть?
     Однако и подсказки не могли развязать Иде язык. У нее кружилась  и раскалывалась от дикой боли голова, слова не складывались в предложения, и она слышала в ушах лишь изнурительный звон и бешеный ритм напуганного сердца – ее бил озноб и тошнило. Ида застонала, покачнулась, и ее вырвало прямо на пол директорского кабинета. Испуганная учительница налила воды и поднесла к ее посиневшим губам девочки, но предательский желудок Иды исторгал из себя все, что она съела за последнюю неделю.
    Состояние и внешний вид Иды были настолько плачевными, что вызывали опасения у педагогов за ее рассудок и здоровье. Страх, что та упадет в обморок или захлебнется рвотными массами, вынудил их  вызвать скорую помощь, а заодно и родителей.  До  приезда  врачей уборщица успела вымыть пол и проветрить помещение, но в кабинете все равно стоял крутой запах исторгнутой из желудка пищи.
     Доктор внимательно осмотрел Иду, напоил успокоительными каплями, прослушал легкие, сердце, заглянул в горло и вынес  вердикт  - состояние больной вызвано сильным нервным потрясением, и она нуждается в постельном режиме и покое. Вскоре прибежал и отец Иды, напуганный звонком директора. О произошедшем инциденте ему ничего не сказали, поэтому он сразу кинулся    к дочери:
    -- Ида, доченька, что случилось? Почему тебе так плохо? Ты что-то не то съела или, может, ударилась? Может, тебя кто-то обидел? – Обнимая дочь, растерянно спрашивал мужчина, не зная, что и подумать. В таком состоянии он никогда не видел дочь, даже когда она сильно болела.
    -- Папа, папочка,  честное слово, я не брала эти проклятые деньги! Я не знаю, как они  оказались в моем портфеле! Мне их, наверное, Соня подкинула – больше некому, – заговорила, наконец,  Ида, увидев  лицо родного человека, на защиту которого  уповала.
     Уткнувшись лицом в отцовскую грудь, она разразилась безутешным и надрывным плачем, в котором было столько детского недоумения, обиды и отчаяния, что отец, директор и классный руководитель растерялись, не зная, как его остановить.
    Так сильно Ида плакала первый  и последний раз в своей жизни, и этот плач настолько опустошил ее душу и высушил глаза, что она больше никогда не была в состоянии заплакать,  даже  когда теряла родных и близких. В ее душе в тот роковой момент  что-то оборвалось и застряло и на всю оставшуюся жизнь заблокировало доступ в  сознание тех событий, которые требовали от нее проявления «пиковых» чувств и переживаний. Наблюдавшие за ней люди, которые находились многие годы рядом с ней в моменты трагических обстоятельств,  расценивали подобную реакцию как черствость или бездушие, но Ида  с того памятного и страшного  дня навсегда утратила способность именно таким естественным способом  выражать свою  боль.
     -- Господи,  о чем это она говорит? У нее бред? – Обратился напуганный мужчина к Евгении Васильевне. - О каких деньгах идет  речь?!  Что здесь произошло?!
    Директор и классный руководитель, потупив глаза,  коротко пересказали ему  историю о краже денег из сумки учительницы, которые при осмотре  оказались почему-то в портфеле его дочери. Отец Иды побледнел и уставился на педагогов с немым изумлением.
    -- Вы на самом деле  считаете, что моя дочь могла совершить подобное…подобную подлость?! Вы в своем уме, люди?! Вы же  знаете ее не один год! Она даже дома просит разрешения  взять то, что принадлежит лично ей, а вы ее обвиняете в серьезном преступлении – комсорга и лучшую ученицу в школе! Надо срочно вызывать милицию! Я  этого так не оставлю! Пусть следователи разберутся, как деньги оказались в ее портфеле!  Она не могла их украсть! Я в этом абсолютно уверен, – и кинулся к телефону.
     Директор в испуге закрыл руками аппарат.
    -- Михаил Иванович,  ради бога,  успокойтесь! Мы ни в чем не обвиняем Иду! Мы ее  пригласили, чтобы в спокойной обстановке поговорить и выяснить все обстоятельства произошедшего события, но не ожидали, что она так остро  отреагирует. Простите!
     -- А что бы вы чувствовали,  окажись на ее месте?! – Возмущался мужчина.
     Он еще собирался что-то резкое сказать, но в кабинет с шумом ввалилась гурьба ребят, толкающая впереди  рыдающую и перепуганную насмерть Соню.
     -- Николай Ильич, мы провели свое расследование и выяснили, что деньги взяла Соня!  Когда вы начали осматривать наши портфели, она испугалась, что их у нее найдут, и переложила их в портфель Иды, пока  она обыскивала других! Спросите у нее сами! Она призналась!
     -- Ребята, вы ее что - били?! – Ужаснулся директор, глядя на лицо девочки. - Почему у нее губы и лицо в крови?
     -- Нет, что вы! Мы ее и пальцем не трогали! Просто попросили признаться. Соня сама от волнения так разгрызла себе ногти, что кровь от них на губах и лице осталась.
    Директор выпроводил из кабинета учеников, посадил Соню на стул против себя и, тяжело вздохнув, спросил:
     -- Соня, это правда? Ты действительно украла у Евгении Васильевны деньги и подбросила  Иде?
     -- Простите меня! - Захлебывалась от слез девочка. - Я не знаю, как  это вышло! Я не хотела! Я ничего не помню! Пожалуйста, не отправляйте меня в тюрьму и не говорите об этом моим родителям, а то они меня из дома выгонят!
     -- Как же ты могла так поступить?! Зачем оклеветала невинного человека?! Ида с тобой столько времени проводила, помогала тебе с уроками, подтянула тебя по всем предметам, а ты ее так отблагодарила?! – Возмущалась Евгения Васильевна.
     -- Я не хотела! Я думала, что Иду обыскивать  не станут, поэтому и положила деньги в ее портфель! Простите меня!
     Директор  и классный руководитель  долго извинялись перед Идой и ее отцом, но эти извинения никак не облегчили ее состояния - она лишь с помощью отца смогла выйти из кабинета. Дома ее немедленно уложили в постель, вызвали врача, и тот   освободил ее от посещения  школы на целую неделю. Родители ходили вокруг дочери на цыпочках, отгоняли от нее Федора, который лез с расспросами и комментариями, и тихо между собой о чем-то переговаривались.
     Иду мучили головные боли и кошмары, в которых ее обыскивали, обвиняли в краже, судили, выгоняли из школы и помещали в тюрьму. Она просыпалась в холодном поту, садилась на край кровати и долго вглядывалась в темноту, пока перед глазами от напряжения не появлялось  огромное огненное зарево,  и лишь после этого, обессиленная  страшными видениями,  падала на подушку и засыпала.
     Слухи, о случившемся в школе, дошли и до Эмилии, и она сразу же прибежала к подруге, чтобы поддержать  и успокоить, но Александра ее и на порог не пустила.
     -- Ида болеет! Нечего тебе здесь делать. Придешь, когда поправится!
    Иногда в комнату сестры  тайком от родителей прорывался Федор и быстрым шепотом сообщал:
     -- Идка, собирайся в школу, там тебя ребята ждут! А Соньку из школы выперли! Так ей, воровке,  и надо! Может, ее даже в тюряге закроют! – Мечтал, убегая, мальчик.
    Через неделю Ида пришла в себя, но вернуться в школу отказалась наотрез. Уговоры родителей лишь ввергали ее в раздражение и панику и вызывали тошноту.
     -- Будете настаивать, я уйду из дома или повешусь!  После всего, что я пережила, я не смогу переступить порог  этого здания!  Если хотите, чтобы я закончила десятый класс,  переведите меня в другую школу! – Требовала Ида, содрогалась от мысли, что ей придется вернуться туда, где она пережила такое потрясение.
     Через пару дней в их доме появились Николай Ильич и Евгения Васильевна. Они долго разговаривали с Идой за закрытыми дверями, и, наконец, им удалось убедить ее вернуться  в школу на радость себе и родителям.
     Переступив порог класса, Ида растерялась от того приема, который ей устроили одноклассники. Они радовались ее появлению, обнимали, ругали и обзывали Соню, делились впечатлениями о том, как им удалось заставить ее признаться, шутили и дурачились. Ида была потрясена:  за все годы учебы в школе она никогда не пользовалась такой доброжелательной популярностью как в этот раз.
    Она села за свою парту, с опаской посмотрела на пустующее рядом место, вздохнула с облегчением и снова окунулась в учебу, комсомольские дела и общественную деятельность. Казалось, что внешне в ней ничего не изменилось:  она по-прежнему чувствовала себя нужной, важной и значительной. Однако из той трагической ситуации Ида  сделала для себя несколько выводов: самые опасные на земле животные – люди,  и от них нужно держаться на почтительном расстоянии.
    Соня в школу больше не вернулась. Родители перевели ее в другое учебное заведение, и теперь Ида  чувствовала себя еще лучше, а со временем и вообще  забыла о своей соседке по парте. Но  однажды после уроков, когда она возвращалась из школы, к ней подошла молодая и красивая женщина, ухоженная и богато одетая.
     -- Ида, здравствуй! Я - мама Сони Фельдман, которой ты так много помогала. Спасибо тебе за это. Она много хорошего о тебе рассказывала и мечтала быть такой же умной и успешной, как ты.
     Ида смотрела с ужасом на женщину, словно внезапно возникшее приведение. Она даже хотела вырваться от нее и убежать, но та крепко держала ее за руку.
     -- Отпустите меня! Что вам от меня нужно?! – Пыталась освободиться от назойливой женщины Ида.
     --  Не бойся. Я тебя не съем и не изобью как вы  Соню. Я хочу лишь задать тебе один вопрос: почему именно ты так с ней поступила? Зачем испортила ей жизнь и здоровье? Она тебе была настолько неприятна, что ты решили  от нее избавиться таким варварским способом? Что двигало твоими поступками, Ида? Ты себе задавала  этот вопрос? Как ты с такой совестью намереваешься  жить дальше?
    -- Оставьте меня в покое! Я ничего не знаю! Я не виновата! Я скажу родителям, что вы меня преследуете!
    --Ида,  в этом мире все возвращается. Все-все  – и хорошее, и плохое. Надеюсь, что когда-нибудь ты тоже столкнешься с такой же подлостью, которую ты совершила по отношению к Соне, и поймешь, как это больно! Хотя… вполне вероятно, что совесть твоя, мягко говоря, на всю жизнь останется дефектной!
    Женщина отпустила  руку и быстрым шагом направилась прочь, а  Ида осталась стоять, напуганная до смерти словами женщины. Перед ее глазами вдруг пронеслась картинка недавнего происшествия, которую она вытеснила из своей памяти в такие дальние уголки,  что практически ничего не помнила. Но встреча с женщиной избавила ее от защитной амнезии, и  она заново увидела то, чего видеть не хотела. Четко, ясно, будто на экране, Ида со стороны наблюдала, как протирает учительский стол, как случайно роняет сумку Евгении Васильевны, и как оттуда высыпаются  деньги прямо под их с Соней парту. Она наклоняется, поднимает сумку и вешает на стул, а потом собирает купюры, намереваясь положить их на место, но в класс неожиданно заглядывает учительница, поторапливая закончить уборку. Испугавшись, что ее заподозрят в неблаговидном поступке, она автоматически кладет деньги в портфель Сони и забывает об этом эпизоде мгновенно, так как звенит звонок, и одноклассники с шумом усаживаются за свои парты писать сочинение.
     Об этом происшествии Ида вспомнила  лишь на уроке истории, когда в классе появились директор школы и Евгения Васильевна. Увидев их строгие и напряженные лица, она чуть не  упала в обморок от догадки, зачем они пожаловали. Ида не знала, что делать, не знала, как признаться в досадном недоразумении, опасаясь, что ей могут и не поверить.
    Агрессивный настрой педагогов, упоминание о позоре и милиции и вовсе отбили охоту даже думать о признании.  Ида была уверена, что денег в ее портфеле нет, а что касается Сони, то Иде ее было не жалко. Однако соседка по парте оказалась  не такой глупой, как  считала Ида. Обнаружив в своем портфеле чужие деньги, девочка,  не понимая, как они у нее очутились, недолго думая,  переложила измятые купюры на дно портфеля Иды, надеясь, что ту обыскивать  не станут по причине ее безупречной репутации.
     Может, так бы оно и случилось, если бы ни тяга к справедливости учителя истории. Когда же Николай Ильич достал деньги из портфеля Иды, она испытала такое изумление, ощутила такой всепоглощающий страх, такую смертельную обиду и недоумение, что не могла выговорить ни слова в свое оправдание. От умопомрачения ее спасло лишь признание Сони. Правда, Ида  не могла понять, почему та взяла на себя вину, почему призналась в том, чего не совершала? А все оказалось просто: девочка, прижатая к стенке агрессивными одноклассниками, которые ненавидели ее так же, как и педагоги, и, поняв, что  шансы оправдаться у нее нулевые,  оговорила себя,  чтобы  от нее отстали. 
     Ида продолжила путь. Она постаралась забыть об этой встрече, как и о своем подлом поступке,  но каждый раз, оказавшись на улице, теперь на всякий случай  оглядывалась.
    Администрация школы предложила Иде подумать о вступлении в кандидаты членов коммунистической партии, так как ее деятельность оценивалась ими  высоко, да и возраст  уже позволял влиться в их ряды, и Ида стала еще более горделивой и многозначительной, чем прежде. Однако так она чувствовала  себя лишь в здании школы. За его пределами она менялась даже внешне до неузнаваемости: лицо   ее мгновенно приобретало привычно тупое выражение;  ее донимали неприятные воспоминания о пережитых потрясениях - Данииле, предательстве Эмилии, Соне, Дарье;  суматошной и скандальной матери; о памятном вечере в чужом училище и о том, насколько скучна и безрадостна жизнь. Все эти чувства отражались не только на ее внешности, но и фигуре - она  еще больше сутулилась  и чувствовала себя подавленной и беспомощной.
     Своей постоянной вялостью, которая одолевала ее каждый раз, когда она оказывалась в одиночестве, Ида походила не на юную ученицу, а на беременную женщину. Она и передвигалась так же – тяжело, грузно и медленно, сама того не замечая. Да и рядом с ней не было никого, кто желал бы исправить ее осанку, помог бы разобраться в душевных метаниях, избавиться от чувства вины и успокоиться. Вполне возможно, на характер и мироощущения девочки повлияли  родительские гены, и она не умела радоваться простым вещам. Может, так сказывалась на ее самочувствии зима и частое отсутствие солнца. Может, в глубине ее подсознания скрывалось тайное желание дольше продлить время, когда она еще имела право оставаться  ребенком, а не взрослой девушкой, о чем каждый день ей напоминала мать.
    Трудно было наверняка определить истинную причину ее апатичного состояния. Ида и сама не понимала, что за тяжесть  лежит на ее сердце, почему  раздражают люди, почему ее ничто не радует, но ответа не находила, так как не склонна была к длительной работе над собой.
     После того, как Эмилия ушла из школы, Ида старалась возвращаться  домой  без попутчиков.  Погруженная  в свои мысли, она никогда   не смотрела по сторонам, будучи уверенной,    что вокруг ничего не изменилось: те же  ветхие дома,  серые крыши, покосившиеся заборы, обнаженные и продрогшие от преждевременного мороза деревья, да узкая тропинка под ногами, изученная ею до последнего камешка.
     Но вот однажды по дороге к дому ее внимание привлекла движущаяся  впереди мужская фигура. Солнце уже пряталось за горизонт, и через ветви деревьев можно было наблюдать  ранний закат, предвещающий ветреную погоду. Мужчина шел размеренным шагом прямо посередине тротуара, будто прогуливался. Он загораживал Иде дорогу, но обогнать его она почему-то не решилась, надеясь, что он или убыстрит шаг, или свернет в ближайший переулок, и она спокойно продолжит свой путь. Пешеход, несмотря на холодную погоду, был без шапки, в длинном черном пальто, и один конец его  светлого шарфа приветливо развевался на ветру в такт его шагов. Он шел уверенно, безмятежно, спокойно и даже не думал никуда сворачивать.
     Ида вдруг ощутила сильное сердцебиение. Оно не было вызвано ни радостью, ни страхом перед незнакомцем, скорее смутным предчувствием каких-то событий. Она пошла медленнее, чтобы расстояние между ней и мужчиной увеличилось, и он не тревожил ее своим присутствием.  Однако, не услышав за своей спиной тихих шагов, тот  оглянулся. Ида оторопела - то был Георгий, о существовании которого она почти забыла, поэтому   в первый момент растерялась.
    -- А, это ты, Ида! Здравствуй!  А я думаю, кто так тихо крадется за мной и не обгоняет? Домой идешь? А что так поздно? Уроки вроде давно закончились, - засыпал ее вопросами юноша, скрывая то ли радость, то ли растерянность.
     -- Здравствуй, Георгий. Да, иду домой. А поздно потому, что комсомольское собрание проводила, - вяло ответила Ида. - А ты куда направляешься? Или просто прогуливаешься?
     -- Да вот решил навестить Эмилию и Эрику Георгиевну. Давно  у них не был, - ответил парень,  явно отговариваясь.
     -- Их, наверное, нет дома. Они  поздно возвращаются, так что напрасно потратишь время.
     -- Ну, ничего. Тогда просто прогуляюсь. Нам, кажется, по пути?
     Они медленно пошли в одном направлении, болтая о пустяках, погоде, предстоящих праздниках. Больше говорил Георгий, так как Ида по привычке предпочитала слушать. Когда его словарный запас и нейтральные темы иссякли, он тоже замолчал, не зная, о чем разговаривать с такой трудной девушкой, решив  сделать паузу, чтобы не выглядеть болтуном.
     Наступила тишина, и Ида  вздохнула с облегчением. Вдалеке где-то подавала отчаянные сигналы пожарная машина, и она тревожно прислушалась: ни к ее ли дому  торопится?  Георгий их не слышал, погруженный в свои мысли. «О чем я должен говорить с этой странной девочкой, чтобы не выглядеть в ее глазах ни назойливым, ни глупым? То, как обрисовала ее Эмилия, скорее всего, не было преувеличением. Ей, кажется, действительно все равно – перевернется ли мир сейчас вверх тормашками или нет; скажу я что-то умное или глупое; пойду с ней дальше или вернусь - она этого даже не заметит. И все же я как-то должен ее растормошить! Ну, не может быть, чтобы симпатичная девчонка была столь непробиваемой?!» Но Ида,  словно прочитав его мысли, заговорила сама.
     -- Георгий, а ты комсомолец или нет?
     -- Комсомолец. А почему ты спросила?
     -- Эмилию ведь не приняли в комсомол из-за того, что у нее немецкая фамилия и отец…  Она не знала, как закончить фразу, чтобы не обидеть ни Георгия, ни Эмилию, но тот догадался, что Ида имела в виду, и спокойно ответил:
    --Ну, да. Меня приняли, потому что я ношу фамилию отчима. После ареста отца мама вышла замуж за его друга, и мы сменили фамилию. Хотя она тоже, как ты знаешь, немецкая, но  отчим занимает высокий пост в Ленинграде, и на него не распространялись те ограничения, которые были у всех подозреваемых немцев, включая и Винтеров.
     -- Так ты живешь с отчимом? – Ужаснулась Ида, потому что такие понятие, как «мачеха», «отчим», «развод» были за гранью ее понимания и очень мифологизированны  прочитанными в детстве сказками.
    -- Нет. Мама с ним вскоре рассталась, и мы живем  вдвоем.
    За разговорами они и не заметили, как  добрались до дома Эмилии. Ида  наспех попрощалась с Георгием и быстрым шагом направилась в сторону своего дома, опасаясь, как бы мать снова не увидела ее с молодым человеком  и не устроила скандал. Открывая   свою калитку, она оглянулась и удивилась -   Георгий  не зашел к Винтерам, а направился в обратную сторону такой же спокойной и размеренной походкой, будто прогуливался.
    Ида не придала значения этой встрече, посчитав ее случайной, и быстро о ней забыла, как забывала  все, казавшееся  мимолетным и незначительным. 
    Школьные и домашние дела в конце года обрушивались на людей лавиной, делая их суетливыми, нервными и нетерпеливыми. Ида тоже не была исключением, хотя ей всегда удавалось сохранять хладнокровие и выдержку даже в самых трудных ситуациях. Однако и ей не хватало времени забежать  к Эмилии, чтобы пообщаться. После того памятного вечера они виделись всего пару раз.
     Ида еще раз «случайно» встретила Георгия в самом неожиданном месте. Как-то после уроков, зайдя в городскую библиотеку за книгами, она снова наткнулась на знакомую фигуру. Между стеллажами ходил молодой светловолосый юноша в длинном пальто, рассеянно перебирающий на полке художественную литературу с надписью:  «Научная фантастика». «Надо же, - подумала она, - есть еще люди, которые читают подобную ерунду! Видно, у человека  много  свободного времени». Сама она взяла несколько  художественных  произведений, которые нужны были для подготовки к написанию сочинения, и поспешила к выходу. Там она и столкнулась  с Георгием.
    -- Ида, ты? Здравствуй! Как приятно  тебя снова встретить! – Притворялся удивленным  парень, - А я смотрю через стеллажи и думаю – это  ты,  или мне показалось?
   -- Здравствуй, Георгий! – Отчаянно смущаясь, ответила девочка. - Ты тоже ходишь в эту библиотеку?
     -- Так она ведь одна в нашем городе, куда же  еще ходить! – Улыбнулся юноша.
     -- Ну да! Я об этом не подумала, - еще больше растерялась Ида.
     Смущение  очень украшало Иду: ее разрумянившееся лицо казалось посвежевшим и даже чуть озорным. Большие черные глаза из-за припухлых от холода век, всегда казавшиеся сонными, на этот раз блеснули, словно Ида  этим взглядом хотела что-то сказать Георгию, но  не решилась. Она ждала, что скажет он.
     -- Ты сейчас домой?
     -- Домой. Куда же еще?
     -- Значит, нам снова с тобой по пути! – Засмеялся юноша.
     --Ты что – с визитом к Эмилии направляешься?- Язвительно поинтересовалась Ида.
     -- Угадала - к ней. - Но, уловив недоверчивый взгляд, уточнил. - Мы договорились встретиться у нее дома, чтобы обсудить организацию предстоящей  новогодней вечеринки.
     -- Эмилия  устраивает  вечеринку?! – Изумилась Ида. – А Эрика Георгиевна ей разрешит?
     -- Конечно, разрешит! Ведь это она и подкинула Эмилии идею пригласить  на новый год   всех ее друзей . Ты придешь?
     -- А меня никто не приглашал. - И, подумав, добавила.- Я не любитель таких развлечений.
    Всю дорогу они обменивались ничего не значащими фразами. Он видел, что после его слов настроение  Иды испортилось, и ему было  неприятно, что стал тому причиной. Георгий изо всех сил старался отвлечь девочку от грустных мыслей, поэтому изображал из себя веселого и остроумного собеседника, за что сам себя ненавидел, потому что притворяться не умел.  Когда они уже подходили к дому Винтеров, их окликнула Эмилия.
     -- Бегу за вами и  никак догнать не могу! Привет, ребята! Хорошо, что вы встретились! – Радовалась она, переводя дух.  - Сейчас вместе и обсудим сценарий предстоящего праздника! Ида, ты как? Сможешь зайти к нам  на полчасика? Это много времени не займет.
     -- Меня дома ждут. Уроки ведь уже давно закончились, - попыталась отказаться Ида, но Георгий и Эмилия взяли ее под руки и со смехом затащили в дом.
     С угрюмым раздражением, охватывающим ее каждый раз, когда что-то делалось вопреки ее желанию, Ида уселась за кухонный стол и снова почувствовала возрождающуюся ненависть к Эмилии. Чтобы не выдать своих чувств, она молчала, наблюдая с преувеличенным вниманием, как  та  ставит чашки на стол,  заваривает чай, весело болтая о том, что нужно приготовить на новогодний вечер, и кто за что будет отвечать. По опыту Эмилия знала, что Иду  лучше не тормошить расспросами, пока она не выйдет из роли трагика и не заговорит сама…Если, конечно, заговорит. Эмилия надеялась, что  Георгий найдет подходящую тему для разговора и тем самым выведет подругу  из состояния душевной ступора, но тот и сам, видно, не знал, что сказать  такое, чтобы  та улыбнулась.
     -- Ида, тебя родители отпустят ко мне на праздник? – Не выдержала гнетущего молчания Эмилия. - Может, мне попросить у них разрешения отпустить тебя из дома  на новый год? Мы же ничего дурного делать не будем. Мне кажется,  они согласятся.
     -- Не надо. Я сама с ними поговорю. Правда,  не уверена, что мне стоит в этом участвовать, - не размыкая губ, ответила Ида. – Никогда на таких мероприятиях не была, - уже более миролюбиво добавила  она, заметив, как Георгий с Эмилией обменялись  многозначительными взглядами.
     -- Ну, вот и побудешь! Надо же когда-нибудь начинать развратную жизнь! Правда, Гоша? – засмеялась Эмилия.
     -- Тоже мне развратница нашлась! Не пугай Иду, а то она бог весть что о нас подумает и останется  дома! Ида, не обращай  на нее внимания. Она так всегда шутит.
     Они пили чай и возбужденно обсуждали план проведения вечеринки. Ида принимала  в этом  лишь пассивное участие, не зная, что предложить и что сказать.
     Идея вечеринки была ей не по душе.  В слове «вечеринка» было что-то пугающее, запретное и одновременно притягательное. Она знала, что и ее родители ходят на вечеринки к друзьям и родственникам, выпивают, танцуют, поют  и возвращаются домой веселыми и довольными, а потом долго  вспоминают и делятся друг с другом впечатлениями. Мать, как правило, осуждала присутствующих там женщин, которые в отличие от нее вели себя «безобразно» и «бесстыдно», «вешались чужим мужчинам на шею» и вообще были настоящими вертихвостками. Отец в ответ лишь мечтательно улыбался, пропуская мимо ушей агрессивные пассажи жены. Может, поэтому Ида считала, что  в самом названии этого мероприятия есть что-то порочное и грязное, не говоря уже об участии в нем.
     Эмилия с Георгием договорились о том, что девочки  принесут на вечер то, что приготовят сами, а о шампанском  позаботятся мужчины. Ида засобиралась домой, хотя уходить  не хотелось. С одной стороны, ей нравилось быть причастной к чему-то новому,  «взрослому» и непривычному, да и присутствие Георгия будило ее фантазии и  волновало душу. Она думала о нем все чаще, но все-таки не как о реальном Георгии, а как Данииле, созданном ее фантазиями. А с другой -  она чувствовала себя лишней среди молодых и знакомых ей людей, так как не знала, что им предложить и что придумать такое, чтобы они ахнули и удивились ее изобретательности. Тупость в житейских вопросах  раздражала  Иду и саму, и она злилась то ли на себя, то ли на более активных сверстников.
     Дома она застала полный  разгром -  мать белила стены, проветривала одеяла, сушила во дворе постельное белье, наводила порядок в буфетах, и некуда было ступить ногой. В комнатах все было разбросано, пахло пылью, известью, нафталином и казалось, что в них никогда не будет прежнего порядка. Хотя мать проделывала такую уборку всего лишь два раза в год – весной перед пасхальными праздниками и перед рождеством, Ида терпеть этого не могла и всеми способами старалась избегать участия в предпраздничном бедламе. Настроение у нее еще больше испортилось, и она, переступив через разбросанные на полу веники и тряпки, направилась в  свою комнату, но и там было не лучше.
     -- Где ты  шатаешься?  Уроки давно закончились, а ты домой  не торопишься, чтобы  помочь! – не удержалась от упрека Александра. - Привыкла жить на всем готовом! Что будешь делать, когда меня не станет? Даже страшно подумать! Наверное, по уши в грязи будешь сидеть!
     -- Я заходила в библиотеку! Мне сочинение надо написать, - оправдывалась Ида. – Не понимаю, зачем ты все это затеяла, если в доме и так чисто?! Каждый год одно и то же!  Надоело!
     -- К нам  на  рождество приедут  дедушка и бабушка из Молдавии! Они у нас еще ни разу не были с тех пор, как мы сюда переехали. Ты хочешь, чтобы мы перед ними опозорились?! Давай, раздевайся и помоги мне навести порядок! Мы должны успеть  до прихода отца.
    Ида тяжело вздохнула, переоделась и принялась вяло помогать матери. Приезд бабушки с дедушкой ее не радовал, так как она вообще забыла, что они у нее есть, не знала их,  никогда по ним не скучала и в них не нуждалась. К тому же присутствие гостей в доме даже изредка выводило ее из душевного равновесия и вгоняло в апатию. В такие моменты она чувствовала себя потерянной, не знала, куда прислониться, и с нетерпением ждала, когда они, наконец,  уедут.
     Протирая пыль и наводя порядок в своей комнате, она вдруг подумала, что если ей захочется принять участие в новогодней вечеринке, то приезд родственников отвлечет мать, и она не станет препятствовать ее уходу из дома. Настроение Иды мгновенно улучшилось, и она с большим энтузиазмом принялась мыть пол.


                ГЛАВА  ВОСЬМАЯ

     Дарья тоже была занята своими делами и уроками. Перед новогодними каникулами ей предстояло сдать зачеты почти по всем предметам,  изучаемые в десятом классе, - домашнее обучение к этому обязывало. Она как никогда ранее  испытывала наслаждение и восторг от больших и маленьких открытий, которые делала для себя, листая учебники и дополнительную литературу. Лишь изредка она позволяла себе отвлечься от книг и прогуляться по холодным улицам города, если на этом настаивали Максим или мать. Чаще проявлял инициативу учитель. Глядя на бледное без кровинки лицо своей ученицы, он беспокоился о ее здоровье и старался  приносить ей  овощи, фрукты,  дефицитный шоколад или  какие-нибудь деликатесы. Дарья активно протестовала, грубила, ссорилась с ним и угрожала попросить директора школы вернуть ей прежнюю учительницу по физике, если он не перестанет ее закармливать, но, в конце концов, сдавалась. 
     Максим, действительно, был хорошим педагогом, поэтому быстро сообразил, как можно влиять на девочку, избегая вспышек ее агрессии.   В присущей ему увлекательной манере он восторженно рассказывал, что обуславливает успешную работу головного мозга, памяти, мышления и нервной системы человека в целом – заменимые и незаменимые аминокислоты, витамины группы Б, калий, магний, цинк, железо, йод, и как их недостаток может превратить даже гениального человека в слабоумного. Дарья  заворожено  слушала, но чувство гордости не позволяло ей злоупотреблять щедростью Максима, который, как она подозревала, значительную часть  своей  зарплаты тратил на них с матерью.
     -- Максим Петрович, - возмущалась Дарья, - вы нас с мамой совсем считаете нищими и не способными себя прокормить?  Нам  не нужны  подачки!
     -- Даша, не капризничай. Ты ведь знаешь, что твоим основным  рабочим инструментом является голова. Ни руками, ни ногами ты не сможешь заработать себе на жизнь – только головой. Вот и береги ее смолоду, подкармливай мозг и слушайся умного человека, который про этот загадочный  орган  знает гораздо больше тебя.
     -- Откуда  такие познания, Максим Петрович? Вы же простой физик? – Удивлялась Дарья широкой эрудиции учителя. - Или это военная тайна?
     -- Никакой  тайны нет. Мой отец работает в научно-исследовательском нейрохирургическом институте им. профессора А.Л.Поленова в Ленинграде. Мать, кстати, тоже. Сама понимаешь, что я практически вырос внутри этой темы, поэтому много знаю из того, что обсуждалось дома родителями и их друзьями. Ну и книжки, конечно, читал.
     --  А как ваши  родители рискнули отпустить вас  так далеко? Почему вы не пошли по их стопам? – Недоумевала девочка. - Могли бы жить в красивом городе и под крылом у родителей, работать не в школе, а в институте, читать студентам интересные лекции, заниматься наукой…
     -- Мог бы, конечно, но не захотел. У каждого, я считаю, есть своя дорога. Я выбрал физику, математику и школу. Мне это интересно, хотя Ленинград очень люблю и скучаю по нему. Но он для меня всегда открыт.  Я смогу туда вернуться, когда отработаю положенное время по распределению. Государство меня выучило, теперь и я должен отблагодарить его своей работой там, где она нужнее. В Ленинграде таких специалистов как я пруд пруди, а в этом регионе мало.
     Дарья расстроилась. Она вдруг подумала, что Максим рано или поздно вернется в свой любимый город, и она останется без его поддержки, к которой  уже привыкла, что она ничего о нем не знает, кроме того, что он молодой специалист и любит свою работу. Максим никогда не рассказывал  о себе, своих родителях, о том, чем они занимаются, есть ли у него братья, сестры или невеста. Правда, она и сама лишних вопросов не задавала, считая их неуместными и несвоевременными, стараясь дистанцироваться от него, как от мужчины, но с каждым днем это удавалось  труднее.   Учитель так органично и незаметно вписался в их с матерью  жизнь, что они  и не заметила, как он стал  членом их маленькой семьи. Он не только занимался с Дарьей по несколько часов в неделю, но и приносил продукты, когда видел, что они кончились. К тому же у Максима оказалась не только умная голова, но и умелые руки, и теперь в квартире Дарьи все было отремонтировано,  прибито, прикручено и восстановлено – даже сгнившие ступеньки  крыльца, рядом с которыми он соорудил и  что-то наподобие пандуса для ее коляски. Теперь Дарья могла  выбираться из дома на улицу без посторонней помощи. Как ему  удавалось все это проделывать почти одной рукой, одному Богу было известно. Но, глядя на то, как он орудует инструментом, трудно было поверить, что у него проблемы со здоровьем.
     Максим, действительно, очень быстро «вписался» в маленькую семью, состоящую из двух женщин, которые с трудом сводили концы с концами. Сам он никогда не испытывал  материальных трудностей, так как  был единственным сыном ученых, которые всегда были хорошо обеспечены, жили в хорошей квартире в центре Ленинграда со старинной мебелью, богатой библиотекой, изобилием продуктов, поэтому бедность и нищета  ученицы  его вначале удручала, и он старался незаметно им помогать.
    Максим не по-мужски был чутким, внимательным, отзывчивым и щедрым.     Таким его воспитала  бабушка по линии матери,  так как у родителей вечно не хватало на него времени: они рано уходили в институт и поздно возвращались, когда он уже спал. Бабушка жила вместе с ними и  занималась не только внуком с врожденной патологией руки, но и его духовным и душевным развитием. Она сама вела  домашнее хозяйство, чтобы родители не нанимали  домработницу,  ходила с ним по театрам и поликлиникам, а когда  болел, ночами сидела у  постели, утешая  рассказами мудрых историй о добре и зле, честности и бесчестье, о предназначении каждого человека на земле, о силе и слабости духа. Максим слушал и, словно губка, впитывал каждое слово, сказанное ею.
    Бабушка была его лучшим другом и наставником, утешителем и критиком.  Максим ее любил  всей душой, хотя она  никогда его не баловала, никогда не поощряла  слабостей и старалась закалить не только его характер, но и самооценку. Следуя ее совету,  он и выбрал физико-математический факультет университета, который  успешно и окончил. Его оставляли в аспирантуре, пророчили большое научное будущее, но за год до окончания учебы бабушка внезапно скончалась, и Максим попросил направление в Среднюю Азию, хотя мог  остаться и в Ленинграде. Без нее дом в одночасье показался ему чужим и враждебным, потому что с отцом  отношения  не складывались с детства, а матери  он всегда стеснялся, хотя и очень  любил. Ему казалось, что он  не оправдал родительских ожиданий, что они стесняются его увечья и раздражаются, что он не такой активный, как все дети их высокоинтеллектуальных коллег, поэтому решил попробовать жить самостоятельно. Правда, он плохо представлял, как будет справляться с бытовыми проблемами  одной рукой. Однако решился.
    Жизнь в комнате общежития, которую ему предоставили как молодому специалисту, многому его научила: рассчитывать лишь на себя, готовить простую еду, стирать, гладить рубашки и поддерживать порядок. Правда, в новом городе он болезненно переживал свое одиночество, отсутствие театров, друзей, выставочных залов, богатых научной литературой библиотек, музеев и красивых архитектурных зданий, которые уже сами по себе влияли на настроение и психику.
     Первый год самостоятельной жизни вдали от привычной цивилизации и родителей дался ему особенно тяжело. Усталость и апатия свалились на него, словно на приговоренного к пожизненному заключению. На его лице долгое время присутствовало выражение невосполнимой утраты, и коллеги в школе часто над ним беззлобно подтрунивали. Он отбивался от них остроумным злословием, шутками, бегством в одиночество и работой.
     Предложение администрации проводить уроки на дому с девочкой-инвалидом вызвало у Максима сначала бурный протест. Ему нравились большие аудитории, в которых он чувствовал себя, как рыба в воде. Даже самый трудный для понимания материал он подавал ученикам так остроумно и доходчиво,  что они воспринимали его не только как преподавателя, но и как фокусника, одаривая  своим восхищением. И мальчишки, и девчонки были  влюблены в молодого учителя и ходили за ним по пятам, словно привязанные. Лишь с ними он чувствовал себя по-настоящему счастливым, поэтому без всякого энтузиазма согласился выполнить  личную просьбу коллеги, которая до него обучала обездоленную девочку.
     Первое впечатление о Дарье сложилось у Максима не самое приятное. Она показалась ему капризной, агрессивной, недоверчивой, избалованной,  привыкшей к снисхождению, повышенному вниманию и чувству жалости. Правда, его поразило то, что она оказалась очень красивой. И красота у нее была особенной – она не вызывала плотских желаний, лишь восхищение и восторг, которые испытывают люди, созерцая нечто неземное, сверхъестественное, и девочка казалась прекраснее своей внешности. В  мужском сознании Максима не укладывалось это досадное противоречие – восхитительная красота и физическая ущербность. Он понимал, что не обладай она такими броскими данными, то  совершенно по-другому воспринимала бы свой физический изъян, вела бы себя спокойнее, и с ней легче было бы найти общий язык. Однако уже с первых  занятий ему стало понятно, что он столкнулся с одаренной во всех смыслах ученицей, наделенной тонкой душой, интуицией и чувством юмора,  а таким людям он прощал даже серьезные пороки.
    Понравилась ему и мать Дарьи, хотя именно она с большой тревогой и настороженностью отнеслась к его появлению в доме и не сразу приняла с распростертыми объятиями, долго к нему присматриваясь.
   Татьяна тоже казалась ему не совсем обычной. Она отличалась от его  матери возрастом, привлекательной внешностью, отношением к своей  женской судьбе, дочери и людям. По характеру и поведению она  напоминала ему его бабушку, по  которой он  безмерно тосковал.
     Его мать, обладавшая вполне заурядной внешностью, была эгоистичной, чрезмерно требовательной, избалованной успехом и материальным достатком, и при этом  хронически  раздраженной всем и всеми – коллегами,  матерью, мужем, сыном, сырой погодой и любой мелочью, которая не совпадала с ее представлениями о должном. К тому же она очень любила дорогие украшения, дорогие шубы и веселые застолья с сослуживцами, которые часто устраивались у них дома. Невооруженным взглядом было видно, что семейная жизнь ее не только  тяготила, но и сильно раздражала несвободой и обязанностями. Видно, когда безоглядная юность собралась с ней распрощаться,  она, будучи всесторонне образованной и  прагматичной,  без особой любви и привязанности вышла замуж за его отца – руководителя ее диссертацией, который души в ней не чаял.  Мать была убеждена, что супружество - одна из величайших глупостей  человечества, которую   трудно избежать, но  можно использовать в своих целях. Она  никогда этого не скрывала и умела тонко посмеяться и над собой, и над мужем, но Максим болезненно относился к ее шуткам, особенно если  мишенью насмешек становился отец. Однако, повзрослев, он заметил и другое – отец с матерью  любили друг друга и были поглощены этой любовью больше, чем заботой о нем.
     Наблюдая за судьбами Татьяны и Дарьи, забывших о мужской заботе, защите и помощи, Максим все больше проникался к ним  состраданием, желанием  помочь, поддержать и разделить с ними трудности, считая,  что  их  жизнь является в какой-то степени ежедневным и незаметным подвигом. На самом  деле так оно и было.
     Соблюдая такт и деликатность, проявляя ненавязчивую внимательность к ним,  он стал желанным и нужным человеком  сразу для обеих женщин. Они искренне радовались его появлению, старались  побаловать домашней пищей, интересовались его делами в школе,   жизнью в общежитии, здоровьем, родителями и всем тем, из чего он состоял. Он охотно и с чувством юмора делился с ними своими проблемами, не переходя границ дозволенного, и чувствовал себя в их компании очень комфортно и раскованно. Вечерами ему не хотелось уходить в холостяцкое общежитие, которое находилось на другом конце города, и он снял комнату рядом с их домом, чтобы не тратить время  на дорогу и задерживаться  у них  подольше.
     Как-то вечером Максим принес тетрадку со стихами Дарьи, исписанную детским почерком, которую  прочитал от корки до корки не один раз,  после чего какая-то тяжесть стала прибывать в его  сердце, словно  он  незаметно состарился. Он  находился под сильным впечатлением ее  стихов, таких легких и порой очень тонких, стихах девочки, в которых мерцали образы одиночества, смерти, отчаяния, смутной надежды на любовь и чудо, и в которых далеким эхом перекликались красивые рифмы серебряного века, милые его сердцу.
     По существу Дарья полностью соответствовала созданному ею поэтическому образу себя самой, и ему порой казалось, что в своих руках он держит не старую тетрадь, а ее маленькое и трепетное сердце. Глубина ее переживаний настолько поразила Максима, что он чувствовал себя почти нравственным инвалидом.
    Еще совсем недавно он пребывал в твердой уверенности, что слова не имеют никакого значения, что они лишь вводят в заблуждения мыслящего человека, отвлекают его от истины, что ничто не имеет смысла, кроме строгих цифр, формул и графиков, в которых всегда присутствует логика и строгая красота их построения. Лишь точные предметы составляли для Максима достоверную реальность жизни, однако и в реальности существования сидящей на коляске девочки, думающей, чувствующей и пишущей так, как он не умел, тоже не приходилось сомневаться. Максим устыдился мысли, что своей страстной влюбленностью в точные науки, сам того не осознавая, подсознательно чуть не разрушил эту уникальную реальность, воплощенную в образе Дарье, данной ей, видимо,  Богом.
    Он положил тетрадь и сел на стул, опустив глаза. Ему страшно было  смотреть на Дарью. Максим боялся, что она увидит его смятение и растерянность, и это скажется на его авторитете и ее вере в него как сильного и уверенного в себя мужчину.  Именно рядом с этими слабыми женщинами он впервые почувствовал в себе тот потенциальный мужской ресурс, который  был ему присущ от природы, но которого он не проявлял до встречи с ними.
    Дарья с тревогой смотрела на Максима, стараясь по взгляду определить, какое обстоятельство ввергло его в состояние печальной задумчивости. Она решила, что ему не понравились  стихи, и  он  стесняется  об этом  сказать, чтобы не ранить.
     -- Максим Петрович, не переживайте вы так! Стихи не понравились? Так  они мне и самой не нравятся. Правда, когда они прозвучали со сцены в исполнении Эмилия, мне они показались сносными, - пыталась снять  напряжение Дарья. – Стихи для меня – просто забава, способ отвлечься.  Впрочем, как и рисование. Вы правы, надо заниматься более серьезными делами.
     --Даша, прости меня! Твои стихи не просто понравились - они меня потрясли! Я хорошо знаю поэзию, читаю ее с удовольствием, много знаю наизусть, восхищаюсь талантом людей, умеющих в стихотворной форме создавать целый мир. Но этот мир был всегда далек от меня – просто игра в бисер, эстетика… Твои же стихи, может, и не такие совершенные, как у маститых поэтов, тронули меня  предельной искренностью,  умением передать малейшие оттенки душевных переживаний и чувств. Прочитав их неоднократно, я понял, что не нужны тебе математика и физика в том объеме, который я тебе навязываю по причине своего мужского эгоизма и тщеславия. Тебе надо писать и заниматься тем, что у тебя хорошо получается, а меня послать куда-нибудь подальше, чтобы я не мешал проявляться тому, что определила для тебя природа! Она, по всей вероятности, для этого тебя и выбрала.
     -- Максим Петрович, вы что -  отказываетесь со мной заниматься?! – Ужаснулась Дарья. - Я ведь только-только начала разбираться в точных предметах! Только поняла, как много  пропустила в своей жизни, относясь к ним легкомысленно! Я не смогу теперь жить без математики и физики! Они мне нравятся больше, чем другие предметы!
      -- Успокойся, Даша, я не намерен отказываться от занятий с тобой по школьной программе, но тебе надо пересмотреть свои планы на будущее. Надо серьезно подумать, где ты продолжишь учебу после окончания школы и в какой сфере сможешь проявить свои способности по максимуму. Не думаю, что это должна быть математика или физика.
       -- Ой, до этого еще так далеко! Мне бы сдать зачеты по всем предметам, чтобы оценки в табель выставили! Закончу школу, потом решу, куда поступать, - отбивалась Дарья, огорченная разговором с Максимом.
    -- Ну, ладно, я пойду, а то уже поздно. Я на минутку забежал, чтобы вернуть тебе тетрадь, а то она все время приковывает мое внимание, и я ничем другим не могу заниматься, - признался юноша. - Татьяна Степановна, видно, на работе задержалась, поэтому  до сих пор нет дома? – спросил Максим.
     -- Да, она сегодня на подработке, поэтому вернется позже обычного. А почему вы так легко одеты, Максим Петрович?! На улице уже зима! – Удивилась Дарья, заметив, что учитель без пальто. – Вам же так далеко добираться до общежития?! В химчистку сдали? Или  грабители раздели?
    -- Даша, пальто мне ни к чему. Я недавно снял комнату в соседнем доме, а то в общежитии невозможно готовиться к урокам из-за шумного соседа. Так что я теперь обитаю рядом с вами. Это всего двести метров отсюда, поэтому я с удовольствием пробежался без верхней одежды, -  и,  заметив крайнее удивление девочки, успокоил. - Ты не переживай,  я надоедать вам  не буду.
     Дарья, услышав новость, даже не знала, как на нее отреагировать - близкое соседство учителя ее смутило. Она рассеяно кивнула головой, и он быстро скрылся за дверью, чтобы избежать щекотливых вопросов, а Дарья еще долго сидела, уставившись в одну точку, с назойливой мыслью в голове:  «Зачем он это сделал?»
     Вернувшаяся с работы Татьяна, взглянув на дочь, упавшим голосом спросила:
     -- Даша, что-то случилось? Почему у тебя такой вид, словно ты забыла свое имя?
     -- Ты знаешь, мама, а Максим Петрович стал нашим соседом. Он снял комнату в  доме напротив. Не пойму, зачем ему это понадобилось?
     Татьяна поставила на стол сумку с продуктами, немного помолчала, переваривая  и для нее неожиданную информацию, и спокойно ответила:
    -- Ну и правильно сделал. Школа рядом, мы – тоже, магазины на соседней улице… Мне, кажется,  ему так будет удобнее. В общежитии жить  не так легко, как может показаться.
    Однако Татьяна думала  об ином: юноша ей очень нравился, но  даже в самых смелых  фантазиях  она не связывала его присутствие с будущим Дарьи, хотя…кому известен  заранее сценарий  человеческих судеб?
     Максим теперь заходил к женщинам  каждый вечер. Они кормили его небогатым ужином, после чего рассуждали о жизни, политике, будущем страны, новинках литературы и перспективах народного образования в конце ХХ века. Парень был уверен, что скоро наступят такие времена, когда школьного образования будет недостаточно для развития экономики и эффективного производства, и большинство людей  станет обучаться в высших учебных заведениях, чтобы справиться с новыми технологиями на заводах, фабриках, в области медицины и педагогики, что через несколько десятилетий люди будут бороздить космические пространства. Женщины зачарованно слушали и верили, что действительно так оно и будет, и очень надеялись дожить до этих фантастических  времен, когда невозможное станет не только возможным, но и привычным.
    Однажды, уходя домой после сытного ужина, Максим смущенно спросил:
    -- Татьяна Степановна, а вам много платят за мытье полов в кинотеатре, где вы подрабатываете по вечерам?
    -- Копейки, Максим Петрович! Сущие копейки - 25 рублей в месяц!
   --  Всего лишь?! Не густо! А вы смогли бы отказаться от такой работы?
    -- Зачем? – Удивилась женщина. - Знаете, она помогает нам без долгов дотягивать от аванса до получки. В общем – выручает нас эта работа. А почему вы спросили?
    Максим покраснел, замялся и стал с преувеличенным вниманием изучать свою кроликовую шапку. Он только сейчас заметил, что она уже давно потеряла свою форму, в некоторых местах даже полысела, и подумал, что  пора бы ее сменить. Была бы жива бабушка, она давно бы ее выбросила и купила  новую. Он оставил шапку в покое, виновато посмотрел  на Татьяну,  глубоко вдохнул, чтобы голос прозвучал убедительнее,  и   предложил:
    -- Понимаете, Татьяна Степановна, я часто бываю у вас в гостях. Вы меня вкусно кормите. Мне нравится, как вы готовите. Но я всегда испытываю чувство неловкости из-за того, что безвозмездно пользуюсь вашей щедростью и добротой – короче говоря, объедаю.
    -- Что вы такое говорите?! – Испугалась женщина. - Да я перед вами в неоплатном долгу! Вы столько делаете для нас с Дашей! Это я постоянно испытываю чувство вины, что мы так безоглядно пользуемся вашим временем, знаниями и добрым к нам отношением!  Нам приятно, что вы не брезгуете делить с нами скромный ужин! Правда, Даша?
    Дарья, потрясенная разговором, смотрела огромными глазами то на учителя, то на мать, и в них вперемешку с удивлением и страхом проблескивали  искорки еле сдерживаемого смеха. Никогда еще она не была так прекрасна, как в момент смешанных чувств. У Максима перехватило дыхание – девочка вдруг пробудила в нем  острое чувственное желание, которого  ранее  он в себе то  ли не замечал, то ли вытеснял из-за страха нарушить дистанцию. Ему очень хотелось ее поцеловать прямо в полураскрытые по-детски губы, готовые расхохотаться. То, что его внезапно ошеломило в тот момент, было  сродни солнечному удару, который так мастерски описал его любимый Бунин!
    -- Да, Максим Петрович, конечно, объедаете! Я заметила, что отсутствием аппетита вы не страдаете -  кушаете с удовольствием, да еще и добавку просите! Вас, наверное, легче убить, чем прокормить! Не позавидуешь той женщине, которой  достанется такой обжора!
    -- Так вкусно же! –  Смутился юноша. - Правда, очень вкусно!  Такую еду мне только бабушка готовила, когда была жива!
    -- Господи, Даша, что ты такое говоришь?! Зачем обижаешь Максима Петровича? – Испугалась Татьяна.- Он совсем перестанет с нами ужинать!
    -- Она права, Татьяна Степановна! Я действительно обжора! Поэтому у меня есть деловое предложение: бросайте грязную работу в кинотеатре и готовьте дома вкусную еду, а я вам буду давать деньги на продукты и платить 25 рублей за приготовление пищи! И вам с Дашей будет хорошо, и мне вкусно! Ну, как?
    -- Зачем же… Я и так…Вы же… - пыталась что-то сказать женщина, но не сумела, так как неожиданное предложение ее потрясло.
    -- Не беспокойтесь.  Много времени у вас это не займет. Я  ведь буду только ужинать с вами.  Завтрак мне готовит моя хозяйка Надежда Антоновна, в обед я хожу в столовую, если успеваю, а вот вечером и в выходной … очень есть хочется, а готовить некогда. Соглашайтесь, Татьяна Степановна! У вас будет больше времени для Даши. Вы же знаете, что она не любит оставаться вечером в одиночестве  и очень тревожится, если вы задерживаетесь на работе. Может,  и уставать будете меньше!
    -- Максим Петрович, дорогой, приходите к нам ужинать каждый день, но денег я с вас не возьму, хоть режьте! - Взмолилась женщина.
    -- Жаль. Очень жаль! Я надеялся, что вам понравится  мое предложение. Ну, ничего не поделаешь. Придется ложиться спать голодным. Больше я у вас ужинать не стану! Мое воспитание не позволяет мне злоупотреблять вашей гостеприимностью и пользоваться вашим трудом и кошельком. Не забывайте, что я  все-таки мужчина, к тому же  и зарабатывающий деньги.
    Огорченный Максим уже приоткрыл дверь, чтобы уйти, но Дарья остановила его возгласом:
    -- Максим Петрович, мы с мамой принимаем ваше предложение! Действительно, за все в жизни надо платить. 25 рублей нам не помешают! А мама вместо того, чтобы бежать  с одной работы на другую, будет вовремя приходить домой и готовить ужин, и у нас будет  пахнуть вкусной едой на весь дом! Правда, мама?
    -- Ну, раз вы настаиваете, ладно, - вздохнула Татьян. -  Там посмотрим. Может, вам и не понравится моя стряпня.
    -- Понравится! Обязательно понравится!– Радостно запротестовал Максим. - Значит, я с завтрашнего дня могу уже не переживать за свой желудок? Могу спокойно приходить на ужин?
    -- Конечно, приходите. А что приготовить? – Поинтересовалась Татьяна,  еще не пришедшая в себя от свалившейся на нее ответственности.
    -- Я не прихотлив и не капризен. Что приготовите, то и буду есть!  Спасибо! До завтра!
    Так неожиданно для  себя самого и женщин Максим стал ежедневно бывать в доме Дарьи  уже  на официальных правах.
    Это были самые лучшие времена в их жизни! Присутствие Максима по вечерам, семейный ужин создавали иллюзию полноценной семьи. И Дарья, и Татьяна теперь знали, что в их доме есть  мужчина, который о них заботится, а они заботятся  о нем, что теперь есть, кого ждать вечером после работы, и это ожидание наполняло их нетерпением и радостным возбуждением.
   Они теперь чаще втроем ходили в кино или прогуливались по вечернему городу.  К тому же присутствие молодого человека в доме дисциплинировало обеих женщин, мотивировало их более тщательно ухаживать за собой и за порядком в квартире, поднимало настроение и давало надежду на лучшее будущее. Максим тоже перестал чувствовать себя одиноким и апатичным – у него появились новые жизненные смыслы, правда, не всегда понятные и не до конца осознаваемые, - ему было  хорошо и спокойно в их доме, и ни о чем другом ему не хотелось думать.
    Перед новым годом Дарья успешно сдала в школе все необходимые зачеты и контрольные работы и осталась отличницей. Однако качественную перемену в ней  и ее знаниях заметили почти все преподаватели дисциплин. Анна Михайловна - физик и математик, которая занималась с Дарьей на дому до Максима, принимая у девочки зачеты, не могла  удержаться от удивления:
    -- Даша, я очень довольна твоими знаниями! Мне кажется, что за несколько месяцев ты сильно преуспела в этих неинтересных для тебя предметах. Молодец! Значит, я была права, доверив  тебя Максиму Петровичу. Он кого хочешь увлечет тем, что сам любит. Тебе он понравился?
    -- Да, Анна Михайловна, он очень интересный человек и, действительно, фанат физики и математики. Но с вами я чувствовала себя более уверенно. Вы же знаете, что у меня не складываются отношения с учителями мужского пола – они меня почему-то бесят.
    -- Понимаю, деточка! Но и к этому надо привыкать. Через полгода учеба в школе закончится, и тебе надо будет вписаться в совершенно  другие отношения с людьми, если  поступишь  в институт. А Максим Петрович очень хороший учитель… и человек.
    А хороший человек приносил из магазина продукты, помогал по хозяйству, дарил девочке  интересные книги, краски и бумагу, а однажды отобрал нарисованные ею картины, которые ему особенно понравились, и унес с собой. Дарья не протестовала. Она готова была отдать ему все, что он попросит.
    Через несколько дней  Максим  ввалился в комнату с двумя одноклассниками Дарьи, которые с трудом тащили на себе кучу деревянных рамок.  Поздоровавшись с Дарьей, они спросили:
    -- Максим Петрович, вам еще нужна наша помощь? Может, вместе их пришпандорим?
    -- Нет, ребята, спасибо! Теперь я и один справлюсь.
    Дарья, ничего не понимая, смотрела на груду изделий в углу. «Господи, что он еще придумал?» - задавалась она вопросом.
    -- Даша, не удивляйся. Это вам с мамой мой скромный подарок на Новый год. Сейчас я все это повешу на стены, и ты убедишься, что мы с ребятами потрудились не зря.
    Он достал из портфеля линейку, молоток и гвозди, провел на одной и другой стене прямые линии, что-то в уме подсчитал и принялся за работу, напевая арию мистера Икс из оперетты Имре Кальмана «Принцесса цирка». На всю комнату раздавался его приятный баритон - «Снова туда, где море огней, снова туда с тоскою моей. Светит прожектор, фанфары горят. Публика ждет – смелей, акробат!»  Вбивая последний гвоздь, Максим так вошел в роль, что чуть не упал с табуретки. Дарья расхохоталась, хотя и вздрогнула, глядя, как он балансирует на одной ноге с гвоздем в зубах и молотком в руке.
    Когда подготовительная работа была закончена, он принялся развешивать на стене картины. По мере того, как они выстраивались в определенной последовательности, у Дарьи все больше захватывало дух – она не узнавала своих творений. Теперь они были в рамках, покрашенных морилкой и лаком, под стеклом, и выглядели совсем иначе, чем   на бумаге. Их оказалось  больше двадцати. Максим  так умело расположил их тематически, с учетом цветовой гаммы, что они, не сливаясь в одно полотно, представляли собой маленькую картинную галерею.
    -- Ну, как тебе? Нравится? Ты только посмотри, как они преобразились даже в этих простых рамках! – Восхищался юноша. - Я и сам не предполагал, что так здорово получится! Ты – настоящий художник, Даша! Ничего подобного не видел!
    --  Не льстите, Максим Петрович! То, что вам приходилось видеть в залах Эрмитажа, ни в какое сравнение не идет с моим самовыражением от скуки! – Рассердилась Дарья.
    -- Причем здесь Эрмитаж? – Не понял  юноша. – Там великолепные полотна мировых художников, но, кроме них, существует еще и современная живопись, современное искусство! Ты – представитель молодого поколения, который видит мир совершенно по-другому и в другой цветовой гамме! В твоих картинах совершенно иная философия жизни, соответствующая твоему возрасту, душевному настрою и менталитету людей  середины ХХ века! Посмотри, сколько в твоих картинах воздуха и света, сколько плавных и неторопливых движений присутствует даже в растениях,  не говоря о женском образе, изображенного почти на каждой картине! Он настолько прозрачен и бестелесен, что на него, кажется, совершенно не распространяются  законы земного тяготения, но в нем столько пластики, жизни и вдохновения, что, глядя на него, захватывает дух от понимания хрупкости и величия  женщины!
    Дарья слушала юношу, не отрывая от него глаз, и молчала. Она ничего подобного о своих рисунках не слышала, да и особой ценности им не придавала, поэтому слова, сказанные им, ее больше озадачили, чем обрадовали.
    -- Вы сентиментальны, Максим Петрович? Может, этим объясняется такое не совсем адекватное восприятие моих рисунков, потому что назвать их художественными картинами у меня язык не поворачивается?
    -- Почему ты так считаешь?! Почему не веришь?! Почему не ценишь свои способности?!
    Девочка подняла на него свои огромные синие глаза. Встретившись с этим невинным и чистым ангельским взглядом, в котором не было и тени иронии, Максим растерялся и не нашелся что ответить. Ему хотелось вырвать из кресла эту упрямую девочку, растрясти ее, пробудить  от безмятежного сна, но вышло наоборот, – глаза Дарьи, как и ее картины, отражающиеся в них,  разбудили в его сердце  давно дремавшую нежность, благодарность и восторг, и это было похоже на любовь.  Максим испугался новых чувств, возникших внезапно, словно сердечный приступ. Он поспешно простился с Дарьей до вечера и ушел домой,  совершенно обескураженный  переполнявшими его чувствами: ему надо было прийти в себя и понять, что с ним  происходит.
    Татьяна, вернувшись с работы, застыла на пороге с сумками в руках. Ей показалось, что она попала в мир света, красоты, покоя и непередаваемого словами счастья, которое случается у человека лишь в измененном состоянии сознания. Она прошлась вдоль комнаты, посмотрела на каждую картину и обессилено опустилась на стул.
    -- Господи,  какая красота, Даша! Это дело рук Максима?
    -- Да. Это его подарок  нам на Новый год, мама.
     -- А знаешь, дочь, в таком виде твои картины выглядят совсем как настоящие!  Вот бы все твои рисунки поместить в рамки! Но где  их столько взять?! Вон сколько  их  еще валяется в углу!
    За несколько дней до нового года Максим принес большую кудрявую елку, и они все вместе нарядили ее старыми елочными игрушками, конфетами и самодельными украшениями, которые  смастерила Дарья, пока никого не было дома. Теперь их квартира была наполнена  запахом настоящего праздника, леса, хвои, надежды и тихой радости.
    Эмилия тоже была занята с утра до вечера сдачей зачетов и экзаменов, подготовкой к новому году и проблемами тех, кто нуждался в ее подсказке или помощи. Это была  последняя  сессия перед окончанием училища, и она старалась успешно с ней справиться, не посрамив ни себя, ни тех, кто в нее верил. За время обучения ей удалось преодолеть  свои первоначальные страхи болезней, крови, смерти, и  она ни разу не пожалела, что выбрала для своего будущего  медицину.
    Творческая атмосфера в училище,  педагоги старой закалки с высоким уровнем профессионализма и культуры, составляющие интеллектуальный этнос страны, очень импонировали Эмилии. На лекциях и практических занятиях она мысленно молилась, чтобы никто из них не умер и не заболел, чтобы она успела  перенять их опыт и те богатые знания, которыми они владели.  Педагоги тоже отвечали девочке взаимной симпатией и внимательным к ней отношением. У однокурсников  Эмилия  пользовалась  не просто  популярностью,  - они ее обожали и  любили.  Она притягивала к себе людей, словно магнит. Их привлекали  в ней не столько внешняя красота, открытость, дружелюбие и душевная щедрость, сколько  пьянящая любовь к жизни и ее очевидное превосходство над всеми ними, которого они не осознавали, как не осознавала и она сама, потому что всегда была с однокурсниками естественна, проста, дружелюбна и отзывчива.
    Даже не стремясь к лидерству,  Эмилия стала неформальным вожаком, возмутителем скуки и спокойствия, гордостью училища,  поэтому  официально назначенные комсомольские вожаки пользовались ее опытом и подсказками, обращались за помощью при организации  различных мероприятий, и она им не отказывала.
    Антон Семенович – куратор группы – все это видел, ценил и не раз ставил вопрос перед администрацией училища о приеме девочки в комсомол за отличную учебу, общественную работу, преданность коллективу и талант, но ему деликатно отказывали.
    -- Антон Семенович,  мы бы и рады, но не можем этого сделать. Нам тоже очень нравится  способная и талантливая студентка!  Будь у нее другая фамилия, другой отец, другое происхождение, тогда бы и проблем не было! Мы бы и слова не сказали против!
    -- Уважаемые коллеги, Винтер – одна из лучших учениц выпуска! Вы это знаете не хуже меня. Она очень ярко проявила себя не только в учебе, но и общественной деятельности, и заслуживает того, чтобы влиться в ряды комсомольской организации. Она фактически и практически является ее неформальным вожаком.  После окончания училища ей надо поступать в медицинский институт. Из нее получится отличный врач и отличный в будущем хирург! Но  ведь ее не примут лишь потому, что она не  комсомолка! Неужели нельзя    сделать  для нее исключение?
    -- Ну, не переживайте так, Антон Семенович, – хлопал профессора по плечу секретарь партийной организации. - Выйдет замуж, сменит фамилию и перед ней все дороги откроются! С такой внешностью, как у вашей подопечной, в девицах долго не засиживаются – на нее даже  преподаватели засматриваются!
    -- Неужели для того, чтобы вступить в комсомол или попасть в институт надо сначала испортить себе жизнь?! – Негодовал  огорченный Антон Семенович, понимая, что не в силах пробить глухую стену идеологических  ограничений, на которые уповали  чиновники.
    Профессор  действительно очень переживал за дальнейшую учебу  и судьбу  Эмилии. Его редко подводило профессиональное чутье: будущего  талантливого врача он ощущал спинным мозгом и улавливал его  появление среди студентов уже  с первых дней обучения. Он внимательно прислушивался, присматривался и принюхивался к каждому новому дарованию, словно охотничий пес.   Антон Семенович был убежден, что эти избранники судьбы или, может, Бога, даже пахнут  по-особому – как воздух после дождя, в котором присутствуют едва уловимые нотки озона. Он его чуял за версту и уже не в силах был оставить студента без своего  внимания. Таким запахом обладала и Эмилия, и его нельзя было заглушить никакими другими ароматами. К тому же профессор был  по-отечески  влюблен в  умную и незаурядную  девочку и старался  всеми силами помочь ей пройти через  лабиринты политических предрассудков, идеологических штампов и несправедливости. «Господи, - думал он, - почему люди так слепы и безумны в своих патриотических порывах? Почему не берегут талантливых людей хотя бы из чувства самосохранения? Ведь понимают, что  жизнь и здоровье каждого зависят от человека в белом халате,  умного учителя или хозяйственного крестьянина независимо от его национальности и политических взглядов!»
    Встретив как-то Эмилию в коридоре, профессор решился, наконец, поговорить с ней о планах на будущее .
    -- Дружочек, у тебя есть время немного поболтать со стариком, или ты куда-то торопишься? – спросил мужчина, придерживая Эмилию за руку, чтобы та не исчезла в толпе, словно видение.
    -- Антон Семенович, я действительно тороплюсь, но время поговорить с вами у меня всегда найдется! Что-то стряслось?
    -- Нет, все нормально. Давай зайдем  в эту пустую аудиторию, и немного поболтаем за жизнь, как говорят в Одессе, - открывая перед Эмилией дверь, предложил профессор.
    Они вошли в  аудиторию, и Антон Семенович привычно сел за преподавательский стол, а Эмилия напротив, будто собиралась отвечать на вопросы экзаменационного билета. Смущенный вид профессора  ее настораживал, и она непроизвольно выпрямила спину и напряглась. Тот начал издалека.
    -- Эмилия, от папы никаких вестей не поступало?
    -- Нет, Антон Семенович, не поступало. Мы с мамой так ничего и не знаем о нем. А почему вы спросили? Располагаете какой-то информацией? – Чуть не задохнулась от волнения девочка.
    -- Если бы что-то знал, сказал бы сразу! А мама как себя чувствует? Здорова? С депрессией справилась после смерти бабушки?- Юлил профессор.
    -- Антон Семенович, с мамой все нормально! Ради бога, не томите! Вы же не для того меня позвали, чтобы справиться о здоровье членов моей семьи? Говорите, что случилось! – Не на шутку испугалась Эмилия. – Меня, наверное,  хотят исключить из училища из-за папы, поэтому вы решили меня к этому подготовить, чтобы смягчить удар?
    -- Да бог с тобой, девочка! Прости старика, что напугал, ибо не с того начал! Я хотел спросить о твоих планах на будущее. Что собираешься делать после училища?
    -- Пойду работать в хирургическое отделение нашей городской больницы. Меня там вроде берут, благодаря вашим  рекомендациям! А почему вы спросили? – Сгорала от нетерпения Эмилия, видя, что профессор увиливает от темы разговора, которую сам же и обозначил.
    -- А ты не планировала продолжить свое образование в медицинском институте? Твое место там!
    -- А что толку от моих планов, Антон Семенович? Вы же знаете, что мне дорога  туда  закрыта! Не примут, даже если я сдам все экзамены на пятерки! Начну трудовую деятельность  в клинике, пока не прояснится ситуация с папой. Ну а в будущем, конечно же, очень хочу окончить медицинский и стать таким же специалистом, как и он.
    -- Эмилия, а ты о замужестве в ближайшее время не думала? – Смущенно спросил профессор, не поднимая  на девочку глаз.
    Эмилия удивленно уставилась на профессора, не зная, что ответить, и почему он задает ей такие личные вопросы. Она боялась показаться невежливой и неблагодарной, поэтому прибегла к спасительному  юмору, который всегда ее выручал в трудные моменты.
    -- Антон Семенович, миленький, я  вроде еще не настолько стара, чтобы думать о замужестве. Куда мне торопиться? Тем более  в ближайшее время?! Если бы вы были  моложе и не   женаты, я бы за вас с удовольствием вышла замуж!   Может, вы  шутите?
    -- Нет, не шучу! –  Рассердился профессор. - Возле тебя столько молодых и интересных парней крутиться. Неужели никто из них  не предлагал тебе руку и сердце?! Не поверю!
    -- Да не хочу я замуж! Мне многие предлагали этот сладкий вид рабства, но я даже в шутку их предложение не рассматривала! Не понимаю, почему вы так обеспокоены моим замужеством, Антон Семенович? Для этого есть  веские причины? – Тревожилась Эмилия, зная, что профессор настолько деликатен, что вряд ли бы на пустом месте затеял с ней  этот разговор.
    -- Если у тебя есть молодой человек, которого ты любишь, то поторопись выйти за него замуж, чтобы после училища сразу поступить в институт. Хорошо, если бы и фамилия у него была соответствующая - Иванов, Петров или Сидоров! Эми, нельзя  терять времени!   Нельзя!
    -- А! Вот, оказывается, в чем дело!  Теперь понимаю, что заставило вас волноваться по поводу моего замужества! Думаете, если я поменяю фамилию на более благозвучную, то меня примут в институт? Не примут, пока я считаюсь дочерью врага народа! Но даже ради поступления в институт я  не откажусь от папы! У меня всегда будет  фамилия  Винтер! Я – последний представитель этого рода и не намерена ее менять!
    -- Я так и знал, что за такой разговор  получу по носу! Так мне старому дураку и надо! Лезть человеку в душу с интимными вопросами  - последнее дело. Но я, правда, очень обеспокоен твоим профессиональным будущим! Вот чувствую в тебе гениального доктора  и все! Страна может потерять отличного специалиста!
    -- Спасибо, Антон Семенович, за приятные слова и веру в меня. Я вас не подведу.  А за институт не беспокойтесь – я все равно его окончу!
    -- Девочка моя, его надо окончить вовремя! Хирургия – это как балет: если не начнешь заниматься до пяти лет, никогда ведущей балериной не станешь и до пенсии будешь на задворках  сцены  подтанцовывать приме! Прости, что затеял этот разговор, - вздохнул профессор. -  Будем надеяться на неожиданные виражи судьбы, которые восстановят справедливость в нашем маленьком королевстве!
    Эмилия, уходя, обняла профессора, чмокнула его в мягкую щеку и произнесла:
    -- Антон Семенович, где-то прочла, что для человека, твердого духом, который всегда хранит мужество, борется с обстоятельствами,  не существует безвыходного положения!
    -- Дай-то Бог, чтобы ты таким человеком и оказалась, и у тебя хватило сил для этой борьбы, - пробормотал смущенный профессор, тяжело поднимаясь со стула.- Скажи, ты хоть влюблена в кого-нибудь? Вон сколько видных парней тебя окружает!
    -- Конечно, влюблена! Но не в тех, кто вертится рядом! Мой избранник – взрослый человек, живет на другом конце страны, и у него тоже «подозрительная» фамилия!
    -- Господи, час от часу не легче! – Испугался мужчина. - Надеюсь, что эта болезнь пройдет легким насморком и без осложнений!
    -- Ой, не знаю, Антон Семенович! Мне кажется, что она приобрела уже хроническую форму! – Пошутила Эмилия и убежала.
    Профессор задумчиво смотрел ей вслед, качал головой и  любовался. У девочки была осанка балерины. Она несла свое тело так легко и радостно, при каждом шаге вытягиваясь вверх, что от этого казалась выше, чем была на самом деле.  Даже на расстоянии  пожилой врач чувствовал, как  в его любимице пульсирует  в жилах кровь, нагнетаемая ударами молодого и крепкого сердца, и она не шла, а словно парила  над последними островками  уходящего детства.   
    Разговор с Антоном Семеновичем оставил в душе Эмилии  тревожно-неприятный осадок. Она старалась выбросить его из головы,  но память упорно возвращала ее  к этой теме.  Мысли о поступлении в институт и смене  фамилии на более «правильную» изредка посещали и ее, но она  с отвращением их  отгоняла, как  неприемлемые  и предательские.
    -- Мама, ты знаешь, Антон Семенович меня сегодня напугал до смерти, - не успев переступить порог дома, сообщила  Эрике Эмилия.
    -- Что-то случилось в училище? – Осторожно спросила женщина, глядя на взволнованное лицо дочери.
    -- Я тоже так вначале подумала, когда он завел меня в аудиторию для интимного разговора.  Но оказалось, что его беспокоят совершенно другие вещи, лишь косвенно связанные с училищем.
    -- А  именно? – удивилась Эрика.
    -- Мама, его волнует перспектива моего замужества в ближайшее время! Он хочет, чтобы я после окончания училища вышла замуж за хорошего парня с «правильной» фамилией, тогда  прямое попадание в медицинский институт мне будет обеспечено вовремя! Антон Семенович опасается, что я упущу  много времени и не стану хорошим врачом. А он, между прочим, видит во мне именно высококлассного специалиста в области хирургии, - похвасталась Эмилия.
    -- Странно. Очень странно. Я его знаю, как очень деликатного и тактичного человека, не склонного к старческому занудству. А что значит «правильная» фамилия в его понимании? – удивилась Эрика.
    -- «Правильная» - это что-то похожее на Иванова, Петрова, Сидорова, - то есть та, которая не будет вызывать сомнений, подозрений и лишних вопросов у приемной комиссии, если я вздумаю подать документы в институт.
    --  И чем закончился ваш разговор?
    -- Я ему сказала, что хочу сначала поработать медсестрой в больнице и пока не планирую поступать в институт, а тем более  выходить замуж в ближайшее время, и что ни при каких обстоятельствах не откажусь от родовой фамилии! И, знаешь, мама, он так расстроился, что мне стало его жалко.
    -- Ты хоть нашла правильные слова для объяснения своего решения, чтобы он  не обиделся?
    -- Да, мам, нашла, и он не обиделся, только сильно огорчился. Сказал, что я уже давно витаю в облаках, и мне пора расстаться с нежизнеспособными иллюзиями, спуститься на грешную землю и хорошо подумать о своем будущем.
    Эрика была согласна с профессором, но дочери об этом не сказала. Эмилия, действительно,  последние  годы жила, словно в тумане, словно наполовину своей души и сознания, хотя для внешнего наблюдателя это было не очень  заметно.
    Учеба давалась девочке легко, она была окружена  молодыми и достойными людьми, которые искренне были  в нее влюблены, но она оставалась к ним равнодушной, так как никто из них даже отдаленно не напоминал ей идеального Марка.  Ее сердце было заполнено только им, и для других там не было места. Хотя с момента  их знакомства прошло уже около двух лет, и в ее возрасте можно было уже сто раз забыть о прошлых переживаниях и первых любовных чувствах, но с Эмилией все было иначе - влюбленность и страсть, которую она испытывала к этому взрослому мужчине,  не угасала,  а  разгоралась ярким пламенем. Этому способствовали богатая и неуемная фантазия девочки,  понятная в ее юном возрасте, и его нежные письма к ней. Нет, они не были любовными в прямом понимании этого слова.  Они  не были похожи на послания даже слегка влюбленного мужчины.  Это были  короткие, увлекательные литературные эссе без привычного «здравствуй» и «до свидания», полные маленьких событий, метафор, грусти и самоиронии. Эмилия читала их с восхищением, пытаясь уловить в каждой строчке скрытый любовный смысл, но его там  или не было,  или он оказался слишком сложным для ее разгоряченного ума. Недосказанность заставляла ее страдать, мучиться и мечтать, но сами переживания  доставляли ей столько радости и светлой грусти, что отказаться от них она была не в силах.
    «Вот хожу по многолюдному городу, словно по пустыне, и думаю: вы мне приснились  или на самом деле пересеклись с моей линией судьбы? И люди, как в насмешку, все на одно лицо! И ни одного даже отдаленно похожего на ваши лики! Я уже отчаялся. Наверное, у меня  со зрением что-то не то! Как вы поживаете? Над чем смеетесь? Чему радуетесь? Чему огорчаетесь?»
     «Знаешь, сегодня утром  я долго разглядывал капли росы на бутонах роз в моем саду, пытаясь представить, как  через несколько дней они раскроются, как жадно поглотят живительные капли воды, похожие на речной жемчуг, и превратятся в прекрасные цветы – нежные и хрупкие до дрожи. Понял, что отныне не смогу подойти к ним с ножницами, чтобы лишить их жизни для украшения своего холостяцкого жилища. Буду с грустью наблюдать, как они медленно увядают и осыпаются. Старею, видно, поэтому становлюсь не по-мужски сентиментальным.  Прости, если и на тебя навеял грусть.»
     «Сегодня шел на работу и увидел девочку, так похожую  на тебя, что и не заметил, как прошел за ней несколько кварталов. Она оглянулась, посмотрела мне в лицо, испугалась и ускорила шаг…Наверное, я  превращаюсь в пугало для юных дев! Как твои дела?  Как учеба? Что читаешь? Что занимает твое сердце и ум?»
    «Эми, спасибо за обстоятельный ответ. Ты – молодец. А я хожу под впечатлением прочитанной новеллы Стефана Цвейга «Амок». Кратко  перескажу ее содержание, чтобы и тебе захотелось ее прочесть.
    Амок – это особое состояние буйного помешательства, которому подвержены жители тропиков. В  подобное этому состоянию впадает и мой коллега – практикующий врач одной из голландских колоний и главный герой новеллы. К нему, одичавшему среди желтокожих туземцев и их обычаев, неожиданно обращается за помощью надменная и гордая европейка, супруга очень богатого коммерсанта. Ее муж полгода отсутствовал в колонии, а она оказалась в «интересном положении». Женщина обращается к доктору с деловым предложением – он избавляет ее от бремени, а она платит ему большое вознаграждение, после чего он должен немедленно покинуть остров и тайну увезти с собой. Оскорбленный высокомерием и пренебрежением гостьи, врач отказывается от денег и требует расплаты близостью, словно сам впадает в состояние «амока». Пациентка отказывается и делает аборт у местной повитухи, что приводит ее, как ты догадываешься, к гибели. Находясь на смертном одре, женщина приглашает доктора и берет с него клятву, что никто никогда не узнает о ее тайне. Врач дает ей слово, сдержать которое ему суждено лишь ценой собственной жизни.
    Прочти. Тебе  понравится! Ты ведь тоже будущий врач. Мне иногда кажется, что после вашего отъезда я и сам пребываю в состоянии амока.»
    Когда  тоска по Марку обрушивалась на  нее с неистовой силой, она  доставала  из  тайника его письма, раскладывала  веером на кровати, снова перечитывала, хотя  знала их наизусть,  а потом долго играла на рояле  его любимого Моцарта, Шопена, Штрауса, Баха, Вагнера и то, что в порыве любви сочиняла сама.  Под музыку она снова вспоминала события памятного  лета и  тот единственный поцелуй, когда   ночью перед отъездом ей удалось вырваться  из-под  надзора матери и убежать к морю.  Эмилия его восстанавливала в памяти  каждый раз, когда закрывала глаза, чтобы уснуть,  заново переживая и часто не понимая, что в том волнующем эпизоде было действительностью, а что – ее фантазией. Проваливаясь в темное забытье, она вспоминала, как гонимая острым желанием видеть, слышать и чувствовать  Марка, который иногда прогуливался перед сном по пустынному побережью,  она неслась вдоль кромки воды в его поисках, ощущая, как волны прибоя нежно ласкают  ее босые ноги, а ветер играет   распущенными волосами.  Предчувствия ее тогда не обманули: Марк, действительно, задумчиво бродил   вдоль берега, закатав штанины легких брюк, и лишь луна следовала за ним, любовно сосредоточившись на его красивом силуэте.
    -- Марк! – тихо окликнула Эмилия.
    Он оглянулся, остановился и замер. Эмилия подбежала к нему, обняла за талию, встала на его ступни  и подняла к нему взволнованное лицо, словно ладошки, раскрытые для получения подарка.
    -- Поцелуй меня, Марк! Я тебя, кажется, люблю! Я это чувствую всем телом, - прошептала она. - Я не прошу, чтобы и ты любил меня, но  очень хочу, чтобы тебе запомнился этот вечер! Даже если мы больше  с тобой никогда не встретимся, обещай, что будешь помнить меня такой, как  сейчас! Только такой – влюбленной и сумасшедшей!
    Слова Эмилии сводили Марка с ума - они звучали как  блюз лунного света, как  соната юности, красоты и чувственности.  Его влекло к ней неудержимо. Он почти готов был  забыть обо всех данных обещаниях ее матери, условностях и предрассудках и утонуть в ее податливом и воздушном теле, губах, волосах, похожих на нежный песок на берегу, еще сохраняющий в ночной прохладе солнечное тепло. Марк застонал от острого  желания ею обладать и одновременно страха потерять над собой контроль.
    -- Обещаю, – и поцеловал так, будто хотел выпить ее до  последней капли.
    От прикосновения его властных и настойчивых  губ, от неведомого ей наслаждения  она чуть не лишилась чувств, задохнувшись  от нехватки воздуха и настойчивого зова своей собственной плоти, и это напугало Марка. Он почти на руках донес ее  до дома, поставил на ноги перед входной дверью  и собрался уходить, чтобы не передумать, чтобы не поддаться тем чувствам, которые туманили мозг, но Эмилия не размыкала рук на его шее. Он засомневался.
    -- Марк, пожалуйста, не уходи! Я не могу вот так просто с тобой расстаться!  Не уходи, не уходи! – Шептала    Эмилия.
    -- Эми, дорогая, мама будет волноваться. Не надо  причинять ей лишнее беспокойство! Я не хочу, чтобы она думала обо мне плохо, - оторвав от себя Эмилию, произнес Марк, и быстрым шагом направился подальше от сладкого греха.
    А некоторое время спустя Эмилия безутешно рыдала на груди у матери.
    -- Я люблю его, мама. Я влюблена в него без памяти – никогда не думала, что со мной   может  такое случиться. А он относится ко мне, как к испорченному ребенку! Ну что мне делать?
    -- Эми, соберись с мыслями и послушай, что я скажу: тебе придется только ждать!- Обнимая дочь, строго сказала Эрика.
    -- Чего ждать, мама? Мы уезжаем и вряд ли когда-нибудь  встретимся!
    -- Ждать, что, может, твоя влюбленность пройдет, когда мы окажемся дома, - ты ведь еще такая маленькая и легкомысленная. Или ждать, когда и его чувства к тебе станут такими же сильными и тотальными, и тогда он сам тебя найдет, где бы ты ни была. Надо просто довериться судьбе и набраться терпения, дорогая! Любовь – это всегда  ожидания и почти всегда - боль. Правда, изредка бывают и счастливые моменты неожиданной встречи, слов или поступков!  Все пройдет, Эми, но в твоей памяти первая любовь останется на всю оставшуюся жизнь. Береги ее и не опошляй!
    После тех каникул на побережье и  единственного поцелуя, Эмилия засыпала Марка любовными страстными письмами и стихами, которые без устали писала на скучных лекциях по истории. Однако в ответ получала сдержанные короткие послания, которые часто ей были не понятными, а иногда и обидными, так как в них не было ни слова о  любви. Поняв, что делает что-то не так, она стала сдержаннее в чувствах, и теперь отвечала ему в такой же  ироничной манере, как и он  ей, но это  давалось  с  большим трудом. По наивности и молодости Эмилия не понимала, как можно писать о пустяках, если душу переполняет любовь и желание оказаться с ним рядом навсегда и немедленно! Она была уверена, что и Марк испытывает к ней такие же чувства, но по какой- то причине предпочитает о них умалчивать.
    Вернувшись из поездки, Эмилия даже не заметила, как ее широкий и безграничный мир постепенно сузился до размера лишь  одного значимого человека – Марка, который постоянно присутствовал в ее снах, мыслях, мечтах, и в каждом встречном мужчине она пыталась распознать его черты. Она  пристально вглядывалась в силуэты прохожих, и ее не покидала уверенность, что на соседней улице они обязательно столкнутся с ним лицом к лицу, бросятся в объятия друг друга, возьмутся за руку и больше никогда не расстанутся.
    Эрика  догадывалась, что происходит с дочерью, каким огнем любви пылает ее душа, хотя о Марке они говорили редко. Она уже не раз пожалела, что согласилась на ту поездке к морю и  помнила до мелочей, как все начиналось,  и как мгновенно  изменилась Эмилия после знакомства с ним.


                ГЛАВА  ДЕВЯТАЯ
               
    Эрика была необычной матерью, поэтому чувствовала дочь каждой своей живой клеткой и очень  тревожилась за нее, ненавязчиво корректируя  ее поведение и эмоции, хорошо зная ее страстную натуру, которая вынудит ее натворить глупостей, о которых потом будет сожалеть.
  Эрика не пыталась, как многие женщины, с помощью дочери, ее молодости и красоты  компенсировать свои жизненные неудачи или комплексы,  так как их у нее  не было - судьба всегда была к ней  необычайно благосклонна. Она любила Эмилию, гордилась ею, но никогда не возбуждала в ней чувства превосходства над другими и не преувеличивала роль ее внешних данных во взаимоотношениях с людьми, стараясь сдерживать ее неумный темперамент и чрезмерную романтичность.
    Эрика сама в полной мере получила  любовь своих родителей - выходцев из старинного дворянского рода, которые сумели дать ей отличное воспитание и образование. Она оказалась единственным ребенком в семье, которому родители отдали без остатка все то, чем обладали сами – трудолюбие, образованность, умение любить, уважать себя, терпеть и не отчаиваться даже в самые трудные моменты.
  Эрика повезло и в любви - она вышла замуж за любимого мужчину, который обожал ее до самозабвения, до самоотречения и прожила бы с ним  до самой смерти, если бы политическая система страны  не отняла  его самым жестоким образом.
    Щедрая природа  к тому же наделила Эрику не только прекрасной внешностью, но и чуткой душой, отзывчивостью, умением чувствовать людей и ситуацию, трудолюбием, поэтому  ей легко удавалось достигать поставленных целей. Всю жизнь ее окружали  надежные друзья, поклонники и любимые люди, которые ее понимали, поддерживали и помогали, если в том была необходимость. Эрика никогда не испытывала трудностей, так как всегда жила в материальном достатке и даже роскоши, но никогда они не овладевали ею настолько, чтобы утонуть лишь в потреблении – она умела отдавать, делиться и ценить не сами вещи, а их эстетическую составляющую.  Все это, видно, и способствовало тому, что у нее всегда была жизненная сила,  вера в себя и чувство собственного достоинства, которые она пыталась воспитать и в дочери.  Когда встал вопрос – рожать ребенка или остаться в театре ведущей балериной, она, не задумываясь, выбрала первое и никогда об этом  не пожалела. Правда, оставив театр,  первое время она безумно по нему скучала, но присутствие маленькой Эмилии, забота о ней и семье  постепенно наполнили ее жизнь смыслом и спокойной радостью.
    Эрика с мужем  души в дочери не чаяли, и уже с хрупкого возраста предоставляли ей все возможности для всестороннего развития, которые имели когда-то и сами – музыкальное образование, балетную школу,  литературу и искусство, иностранные языки,  но при этом не баловали и не потакали ее неумеренным желаниям и слабостям. Эмилия с младых ногтей   всегда была при деле, и времени на шалости и пустое времяпрепровождение у нее не было. Это помогло закалить ее характер, воспитать хороший вкус и отвращение к низменному и недостойному. Однако их педагогическая  система, как выяснилось позже,  содержала  и обратную сторону - она сформировала в девочке излишний идеализм и романтизм, проявляющийся на каждом шагу: Эмилия почитала дедушек и бабушек, боготворила мать, безумно любила отца, была доверчива, открыта и щедра. С одной стороны, при всей своей детской непосредственности она была защищена прочной броней, родовой  и собственной, от жизненного мусора, вполне по-взрослому избегая  всякой фальши, пошлости и безвкусицы. Даже в выборе друзей,  приятелей, профессии и увлечений  Эмилия оказалась на радость матери  избирательной и вдумчивой. С другой – она была совершенно незнакома с изнанкой жизни, ее опасными и темными сторонами и абсолютно беспомощна в ситуации обмана и подлости. Эмилия была настолько открыта и искренна с людьми, настолько к ним тянулась,  стараясь  поделиться последним, что это вызывало у  некоторых  не только чувство благодарности, но и желание использовать эти качества в  корыстных целях.   Эрику это особенно беспокоило: она переживала за дочь и старалась умерить ее благотворительный пыл, однако по-настоящему  испугалась, когда они с Эмилией  впервые оказались  на рижском взморье,  и на их пути  встретился Марк.
    Эрика, наблюдая за тем, какими горящими глазами  ее дочь смотрит на  импозантного и взрослого мужчину, и каким долгим и ироничным взглядом тот ей отвечает,  поняла, что  девочка давно выросла и расцвела. Она могла бы порадоваться за нее, если бы этот взыскательный, страстный и кипучий романтизм был сосредоточен на человеке ближе ей по возрасту, если бы Эмилия была  умеренной в  чувствах и осторожнее с людьми противоположного пола, подобных Марку. Опытная Эрика, умеющая ценить красоту и ум, все-таки полагала, что такая безупречная внешность и степень обаяния, которыми  тот обладал, больше присуща  классическим  соблазнителям  и  похитителям  юных душ, а не обычным надежным мужчинам, способным к длительным и честным отношениям.
    Эмилия, отправляясь с матерью в путешествия без особого желания,  не могла и предположить, как оно изменит ее жизнь и ее саму. Оказавшись на побережье, она с первого дня сильно заскучала по Ленинграду. Все-таки там она общалась со своими друзьями, бегала по выставочным залам и театрам и была занята с утра до вечера, поэтому пассивный отдых среди незнакомых людей откровенно тяготил Эмилию. Она закончила учебный год, поступила в училище и, как всякий выпускник, считала, что заслужила более веселых каникул и приключений, но ради матери и ее больных нервов  согласна была вытерпеть все, даже пляжную скуку.
    Очень влиятельные друзья помогли им выехать на рижское взморье  и снять маленькую дачу в Юрмале, которая располагалась в ста метрах от моря.  Возле нее было  уютное кафе, в котором можно было не только перекусить, но и нормально пообедать и поужинать, поэтому еду сами не готовили, кроме утреннего кофе или какао. Днем они находились на пляже, после обеда, когда припекало солнце, укрывались на даче, а вечером прогуливались вдоль морского берега или по улицам  неприметного курортного городка, обсуждая прочитанные книги, фильмы и мечтая об одном – возвращении из мест лишения свободы мужа и отца.   
    -- Мама, я почему-то думаю, что нам  это пляжное великолепие быстро наскучит, - глядя на синее море, сливающееся с небом в одну бесконечность, грустно произнесла Эмилия.
    -- Почему ты так думаешь? Смотри, как здесь спокойно, тихо, размеренно,  почти безлюдно. Только море и  мы! Разве это плохо? Мы давно себе не позволяли такого отдыха. Давай от всего отрешимся и предадимся  спасительной лени! – Уговаривала  Эрика дочь, подыскивая  удобное место на берегу.
    Памятный для Эмилии летний день только начинался. Солнце еще не находилось в зените, и от воды тянуло приятной прохладой. Они выбрали отдаленное место, взяли шезлонги, разложили  на них коврики и  от скуки стали наблюдать за   происходящим вокруг.
    На берегу  уже кипела суматошная жизнь: пляж постепенно заполнялся  шумными отдыхающими с детьми и животными.  У самой кромки  воды под навесным зонтом расположилось несколько  респектабельных семейств с детьми, что-то эмоционально обсуждающих и жующих. Пока взрослые  решали какие-то свои важные проблемы, их отпрыски играли на песке, бегали  по мелководью за стайками неуловимых рыбешек, подставив солнцу обнаженные  спины, смеялись, восторгались и  дрались.
     Трое пожилых мужчин, натянув кепки  по самые глаза,  страстно играли в карты, от скуки переругиваясь друг с другом. 
    Неподалеку  устроились две молодые женщины, видно, подруги, что-то тихо обсуждая из  бурно проведенного вечера. По их загоревшим телам легко можно было догадаться, что их отпуск близится  к концу, и они наслаждались его последними днями -  спустив с плеч лямки купального костюма, они подставили солнцу свои загорелые  спины  и замерли в неподвижной позе, словно большие рыбы, выброшенные волной на берег.      
    Неподалеку расположилась и молодая пара, бронзовая от загара и сгорающая от любви и страсти друг к другу, которую они  не могли, да и не хотели скрывать от посторонних. Не обращая внимания на   проходивших мимо людей, они самозабвенно целовались и ласкали друг друга, взрываясь иногда задиристым  смехом, от которого вздрагивали  дремавшие  пляжники, с осуждением поглядывающие на них. Детям было лет по шестнадцать-семнадцать, и их плоть, видно, настолько остро требовала друг друга, что они теряли не только контроль над своими импульсами, но и ощущение реальности. За их сексуальными играми наблюдать было забавно, но неудобно, поэтому Эмилия и Эрика отодвинулись от них подальше.
    Легкий прибой сливался с человеческими голосами, создавая  приглушенный гул, который давил на барабанные перепонки,  обволакивал, успокаивал и нагонял почти болезненную апатию. Двигаться  не хотелось. Не хотелось даже купаться. Закрыв глаза, Эрика и Эмилия  погрузились в состояние полусна или нирваны, улавливая неясный шелест голосов, прислушиваясь к шороху песка, создаваемого шагами  проходивших мимо  людей, да приглушенным крикам чаек, которые, то ли надрывно плакали, то ли злорадно хохотали.
     Солнце припекало, и уже начинало саднить кожу, а до слуха доносилось тихий и обреченный стон  убегающих  от берега  волн – «у-ух! у-ух!»
    Эмилия закрыла книжку,  и уже хотела было пойти  купаться, но ее внимание привлек идущий в их сторону  мужчина с подстилкой в одной руке и с книгой – в другой. Что-то в нем было такое притягательное, что она не могла оторвать от него глаз. Пытаясь справиться с безотчетным волнением,  она пристально  наблюдала за незнакомцем, который  вдруг заполнил собой все пляжное пространство.  Он шел медленно, сосредоточенно, видно, выбирая место, где мог бы удобно расположиться, не нарушая атмосферы замкнутого сообщества  ранее пришедших курортников. Заметив свободный просвет невдалеке от Эрики и Эмилии, он  не спеша разложил шезлонг, расстелил коврик, положил на край  свернутое вчетверо полотенце и книгу, и лениво потянулся, оглядываясь по сторонам. Его глаза равнодушно скользнули  по фигурам полуобнаженных женщин, стайкам ребятишек, играющих в песке, и лишь на миг задержались на Эмилии, поймав ее заинтересованный взгляд. 
    Мужчина был удивительно породист - строен, подтянут, спортивен и высок. Все части его тела, казалось, были наделены какой-то вызывающей красотой: и благородная крепкая шея, и покатые развернутые плечи, и широкая грудь, слега покрытая темными волосками, и элегантные руки от плеча до кисти, и мужественные, отточенные, как два колосса, резвые ноги  вызывали   эстетическое наслаждение у Эмилии.  Изящный изгиб безупречной формы носа, чуть втянутые щеки, строгие мужские черты придавали его красивому лицу что-то жесткое, хищное и в то же время располагающее. Мужчину больше напоминал островитянина из старого вестерна, не знающего ничего, кроме благородства, силы и ежеминутной готовности к подвигу, чем скучающего  пляжника.
      На нем была   светлая  кепка, оттеняющая сильно загорелое лицо и скрывающая глаза,  и  темные шортики, красиво облегающие  длинные мускулистые бедра, а  на плечах развевалась от легкого ветерка белая  рубашка с коротким рукавом,  напоминающая белый флаг военных переговорщиков.
    Эмилия во все глаза смотрела на мужчину и от волнения не могла  дышать. У  нее  закружилась голова,  словно она только что исполнила сложное фуэте. Незнакомец был очень похож на ее отца фигурой, лицом, неторопливыми, сдержанными манерами и аккуратностью, с которой  раскладывал свои вещи. Девочка не выдержала:
    -- Мама, ты не спишь? – Тихо спросила она  Эрику.
    -- Нет, Эми, не сплю. Слушаю шум прибоя и витаю в облаках. А ты почему не идешь купаться?
    -- Мама, пожалуйста,  посмотри   на мужчину, который расположился слева от нас! Но только  так, чтобы он  не заметил!
    -- Он настолько уродлив? – Пошутила Эрика, удивившись взволнованному голосу дочери, а потом слегка приподняла голову, чтобы выполнить ее просьбу. – Мужчина как мужчина: ухоженный брюнет приятной внешности, видно, аристократ, знающий себе цену и абсолютно уверен, что неотразим. А  тебя что в нем привлекло?
    -- Мама,  посмотри внимательнее! Разве ты не видишь, как он возмутительно похож на папу?!
    Эрика  повернула лицо к дочери,  потом снова перевела взгляд  на мужчину, пригляделась и отрицательно покачала головой:
    -- Эми, успокойся. Ничего похожего  и в помине нет! Твой отец выше, красивее, стройнее, приятнее и благороднее! Он у нас  уникальный и неповторимый! Разве его можно с кем-нибудь сравнить или перепутать?
    -- Мама, ну почему ты не видишь, что он – копия папы! – Чуть не заплакала Эмилия, не отрывая глаз от мужчины.
    --Девочка моя,  не фантазируй! Ты просто очень соскучилась по отцу, вот он тебе и мерещится в каждом приятном мужчине. Мне, кстати, тоже. Но мы ведь с тобой понимаем, что это происходят  из-за невыносимой тоски по нему!
    Через некоторое время  незнакомец снял рубашку, шапочку, очки, бросил их на подстилку и подошел к  кромке моря.  Наклонившись, он зачерпнул  ладонями воду, плеснул себе  на грудь, поежился  и, преодолевая сопротивление воды,  зашел в море и нырнул.     Через минуту он  стремительно плыл кролем,  уверенно рассекая толщу воды сильными руками так, что вокруг не образовывалось  брызг. Эмилия заворожено смотрела на удаляющуюся от берега фигуру, и ее сердце то замирало от страха, то радостно трепетало от возникшей вдруг нежности к незнакомцу.
    Мужчина проплыл нужное ему расстояние, с удовольствием понырял и не спеша вернулся к берегу. Эмилия наблюдала, как он медленно выходит из воды, приглаживая растрепанную шевелюру обеими руками, и как блестит его красивое тело с ровным коричневым загаром.  Незнакомец подошел к своему шезлонгу, взял полотенце, вытер лицо, накинул его на плечи и замер в неподвижной позе, подставив лицо щедрым лучам   солнца. Казалось, он полностью растворился в однотонном шуме  волн и своих видениях, и его  совершенно не интересовало происходящее вокруг. Он, видно, относился к тому завидному типу людей, которые умеют отстраняться от всего, что мешает их  покою. 
    Эмилии стало  грустно. Она отвела глаза от мужчины   и сосредоточилась на играющих  мальчишках, которые бегали друг за другом и бросались песком. Громкий женский крик, раздавшийся почти над ухом, заставил вздрогнуть и ее, и Эрику. Невозмутимым остался лишь незнакомец – он даже глаз не открыл, чтобы посмотреть на происходящее рядом.
    -- Дети! Немедленно прекратите эту безобразную игру! Песок попадет в глаза, и они начнут гноиться! Придется идти к врачу или уехать домой! Прекратите!
    Мальчишки с ликующим гиком бросились в море, а встревоженная мамаша еще долго стояла на берегу и запугивала их страшными историями об утопленниках и огромных рыбах, утаскивающих непослушных детей в морские глубины.
    -- Эмилия, у тебя уже плечи порозовели. Смотри, чтоб не обгорели. Почему  не купаешься?  Вода холодная?
    -- Я не знаю. Что-то не хочется. Сейчас  окунусь, – ответила Эмилия, не двигаясь с места.  Ее смущал стоящий в  позе  колосса незнакомец. Ей казалось, что если она поднимется, то нарушит  что-то зарождающееся в ее душе — непонятное и волнующее.
    Убедившись, что мужчина сосредоточен лишь на самом себе и ничего вокруг не замечает,  она быстро поднялась и направилась к морю. Вода после горячего солнца  показалась ей настолько холодной и колючей, что она  вскрикнула от неожиданности. Задержав дыхание и пересилив страх, она окунулась. Казалось, тысячи мелких иголок одновременно вонзились в ее тело, кололи и щекотали одновременно и, лишь проплыв несколько десятков метров,  она почувствовала, что  согрелась.
    Море освежило, нежно обволокло ее с ног до головы и приласкало, забираясь в каждую клеточку  расслабленной  плоти.  Эмилия нежилась в нем, барахталась, кружилась и радовалась легкости  своего тела, утратившего вес. Наконец, запыхавшись от  игры с волнами,  она не спеша поплыла к берегу. Ощутив под ногами песчаное дно,  Эмилия  направилась в сторону берега, придерживая рукой  рассыпающиеся  волосы. Она хотела было поднять их выше и закрепить заколкой, но та с треском  расстегнулась и исчезла в толще воде.  Эмилия попыталась справиться с упавшими в воду  волосами, но они, словно водоросли, оплетали ее руки и не хотели   подчиняться. Эрика, увидев такую картину, поторопилась с полотенцем на помощь.
    -- Эми, почему не надела купальную шапочку? Теперь снова придется мыть голову после соленой воды!
    -- Мама, я о ней просто забыла! Заколку жалко – она была очень удобная, - огорчалась Эмилия, вытирая полотенцем  мокрые волосы.
    Мужчина, наконец, вышел из состояния транса и с приятным удивлением уставился на Эрику и Эмилию, стоявших в нескольких шагах от него и так похожих друг на друга, что  с первого взгляда их трудно было отличить. Их фигуры были настолько безупречными, подтянутыми и грациозными, что он невольно  оглянулся в поисках третьей, - так сильно они напоминали ему   картину Рафаэля Санти «Три грации», но ничего похожего  не заметил и, не отрывая глаз, уже  рассматривал их с тем охотничьим инстинктом, который обостряется у мужчин  при виде достойной дичи. 
    Лениво прислушиваясь к их эмоциональному разговору, он  понял, что речь идет о  заколке для волос, ушедшей на морское дно. «Надо же! О каких  пустяках  переживают эти человеческие существа!» - Подумалось ему. Он проводил женщин оценивающим взглядом до шезлонгов, и, когда те подставили солнцу свои спины и отвернулись от него и моря,  пошел  купаться. Нырнув несколько раз, он без труда  обнаружил потерянный девочкой предмет. Заколка лежала на небольшой глубине, будто раскрытая  раковина, брошенная ловцом жемчуга за ненадобностью. Марк ее поднял,  еще немного поплавал разными стилями и вышел на берег – после палящего солнца вода казалась для разгоряченного тела холодной и бодрящей, но оставаться в ней  дольше  не хотелось.
    Он поглядывал на дремлющих женщин и ждал удобного момента, чтобы вернуть им потерю, но те словно забыли, где находятся.  Глядя на то, как их кожа  прямо на глазах приобретает малиновый оттенок, мужчина не выдержал и направился   в их сторону,  словно чья-то невидимая рука подталкивала его к ним. Это противоречило его правилам – он  никогда не заводил знакомств с отдыхающими на пляже женщинами, какими бы привлекательными они не были.
    -- Простите, ради бога,  что нарушаю ваш покой, но мне кажется, что вам не стоит так долго находиться под прямыми лучами солнца – можно пострадать. Говорю вам это как доктор!
    Раздавшийся  прямо над головами  приятный  баритон, заставил обеих женщин вздрогнуть, очнуться и повернуться  к мужчине.  Его лицо показалось им настолько черным, что они не сразу узнали в нем импозантного соседа.  Инстинктивно они обе прикрылись полотенцами, словно почувствовали себя обнаженными.
    -- Спасибо за беспокойство! – Ответила Эрика. - Мы с дочерью, действительно, кажется, немного переборщили с солнечными ваннами. Эми, дорогая, давай собираться домой!
    Эмилия, взволнована   внезапным появлением мужчины, о котором  все это время думала,   даже не нашлась, что ответить.
    -- А вот и ваша потеря, – протянул он ей заколку. - Надеюсь, она не успела сильно пострадать от соленой воды. Не теряйте больше!
    -- Спасибо! Большое спасибо! Она мне очень дорога!  Но как вам удалось ее найти?! Там ведь  достаточно глубоко? – Удивлялась Эмилия, скрывая смущение и радость.
    -- Мне это не составило большого труда. Всего лишь пару раз нырнул  и только!
    -- А вы здорово плаваете!  Я  заметила! – Смутилась своего признания Эмилия.
    -- Простите, забыл представиться. Марк. Марк  Гинзбург. Живу и работаю в Риге. Отдыхающий и скучающий, как и многие в этом месте.
    Эрика и Эмилия тоже назвали свои имена, поблагодарили за беспокойство мужчину и не знали, как деликатно собраться и уйти, чтобы это не выглядело демонстративно и невежливо. Мужчина, видно, тоже не знал, продолжать ли разговор или откланяться, чтобы не смущать женщин.
    -- А вы действительно врач? – Переспросила Эмилия.
    -- Да, действительно. И мне это очень мешает, потому что стараюсь предупредить людей об опасности, если ее вижу. Вот как вас, например.  Напугал, наверное?
    -- Ой, нет, что вы! Мой папа тоже врач, и мы с мамой привыкли прислушиваться к его советам. Правда, мама?
    -- Правда, - неохотно подтвердила Эрика, глядя с укоризной на дочь. - Однако, нам пора уходить, а то с кожей действительно будут проблемы.
    -- Я тоже собирался  покинуть эту преисподнюю и где-нибудь перекусить, - не очень уверенно произнес Марк, преодолевая внутреннее сопротивление. - Но одному не хочется. Вы не согласитесь составить мне компанию? Я знаю тут один маленький прохладный ресторанчик недалеко от моря и с отменной кухней. Не пожалеете, если согласитесь!
    Предложение мужчины поставило Эрику в тупик: она не была склонна к  быстрому завязыванию знакомств не только с мужчинами, но и женщинами, поэтому приготовилась уже поблагодарить и отказаться но, взглянув на Эмилию, в глазах которой светилась радость и мольба,  скрепя сердце согласилась.
    -- Почему бы и нет? Мы с дочерью собирались как раз пойти пообедать. Дома, кроме кофе и чая, ничего не хочется готовить в такую жару.
    Он подал им руки, помог подняться, и направился собирать свои вещи. Эрика с Эмилией оделись,  сложили полотенца в пляжную сумку и вместе с новым знакомым направились в сторону ресторанчика, располагающегося чуть дальше пляжной зоны.
    Ресторан, действительно, оказался по-домашнему уютным, гостеприимным и почти безлюдным. Лишь несколько семейных пар сидели за соседними столиками в ожидании заказанных блюд,  тихо переговариваясь между собой. Сложный узор теней от раскачивающихся за окном сосен и «гуляющих» от ветра штор, беспрестанно перемещался по столам и лицам людей, создавая  приятную и романтическую атмосферу, а умеренная прохлада в помещение остужала разгоряченные тела  Эрики и Эмилии.
    Вышколенные официанты подошли к их столику сразу же, как только заметили,  что они  изучили меню. Пока ждали заказ  и говорили о мелочах, Марк внимательно и с большим пристрастием знатока изучал внешность своих очаровательных спутниц, которые с каждой минутой нравились ему все больше.
    Лицо Эрики было еще красивым, ухоженным, без багровых прожилок на коже, так свойственных женщинам под сорок, взгляд серо-голубых глаз спокойный, немного печальный, но живой и внимательный без притворства. Он не знал, сколько ей лет на самом деле, да и знать не хотел, но она не выглядела матерью такой взрослой дочери, скорее, сестрой.
    Женщины такого психотипа, как Эрика, всегда волновали взыскательного Марка. В них было столько непостижимой загадки, столько скрытой страсти,  чувственности и непредсказуемости, что он никогда не упускал возможности за ними приударить, игнорируя даже разницу в возрасте. Однако по скептическому, умному, таящему бурю взору, с которым смотрела на него и мир вокруг сидящая напротив незнакомка, он понял, что с ней придется вести себя совершенно иначе, чем с другими. Ему стало грустно. Марк в этой гостье из прошлого века предчувствовал глубинную и волнующую женственность, нежность и страстность натуры, которые были постижимы лишь умному и тонкому знатоку прекрасного пола, каким он себя и считал. Однако он сразу понял, что эта женщина никогда не позволит к себе другого отношения, кроме молчаливого  восхищения и почтения, и Марк  почувствовал себя  обескураженным.
   Эрика, которую он украдкой разглядывал, к его большому сожалению относилась к тому редкому типу женщин, которые никогда  не откликаются на  подсознательный мужской призыв и не идут на поводу у своих внезапно вспыхнувших чувств. Такие обычно ориентируются  на свое интеллектуальное восприятие действительности, врожденную сдержанность и внутренние незыблемые ценности. Марк понимал, что эту женщину нужно было бы долго и изысканно завоевывать, да и то не факт, что его усилия увенчалось  бы успехом – ее трудно было чем-то удивить или поразить. Ему подумалось, что эта красивая женщина, словно мудрая кошка,  давно прожила   свои  девять жизней, и все про этот и другие миры знает досконально, не говоря уже о мире мужчин.
    Марк перевел глаза на Эмилию и поразился свежести ее лица, будто освещенного изнутри лампой, как обычно бывает у ребенка, раскрасневшегося после вечернего купания. Покатый лоб девочки мягко закруглялся кверху и был похож на китайский фарфор очень изящной и тонкой  работы. Волосы, обрамлявшие его мягкими золотистыми завитками, были закреплены заколкой на макушке в виде небрежной прически, открывающей длинную, тонкую шею и красиво очерченные породистые скулы. Глаза Эмилии – чуть раскосые, яркие, цвета аквамарина, в котором преобладал синий цвет, - сияли восторгом и возбуждением. А губы, по-детски припухлые и подсушенные солнцем и ветром, не знавшие еще мужского прикосновения, не давали возможности оторвать от них взгляда. Девочка вся трепетала от избытка юношеской энергии и молодости, и Марк, глядя на нее, понимал, что пройдет всего пару лет, и эта незнакомка превратится в прекрасную молодую львицу, из-за которой  будут сходить с ума и старики и юноши. Он  чуть дольше, чем  позволяло  приличие, задержал на ней взгляд, и она, поймав его, жадно и доверчиво погрузилась в глубину его глаз, будто нырнула. Марка смутила ее беззащитная доверчивость, и он старался больше на нее не смотреть, чтобы не провоцировать  взрывоопасных чувств ни в себе, ни в ней.
    Не без тщеславного удовольствия Марк успел заметить и то, что обе женщины ко всем их благородным качествам обладали еще врожденным и безошибочным тактом, который позволял им держаться одинаково почтительно со всеми,  не ущемляя даже взглядом человеческого достоинства. Он подумал, что если бы ему сейчас представилась возможность выбрать одну из них, он не смог бы справиться с этой сложной задачей и предпочел обеих.
    Эрика с Марком вели светскую беседу  о Прибалтике, Юрмале, погоде, новых тенденциях в искусстве, открытиях в медицине и новых писателях, чьи произведения были еще мало знакомы советскому читателю.  Мужчина Эрике нравился, не говоря уже об Эмилии, – та не спускала с него восторженных глаз и слушала его любое умозаключение с тем  упоением и наслаждением, которое наблюдается лишь у детей при чтении занимательных и остросюжетных сказок. 
    Марк к его чести оказался не только красивым, но и очень образованным,  разбирающимся в музыке, кино и даже балете, и к тому же  предупредительным, заботливым, аристократичным и  не навязчивым.  Однако Эрику сильно озадачивало  два его недостатка – он был слишком красив и  слишком безупречен в манерах, чтобы вызывать к себе безоглядное доверие. Сердцем она понимала, что  влюбиться в такого мужчину так же опасно, как и нырнуть без кислородного баллона на большую глубину, поэтому очень переживала за впечатлительную дочь. За себя она не беспокоилась, так как очень любила мужа, и  у нее   давно выработался иммунитет против такого рода  мужчин, но Эмилия была совершенно беззащитна перед опасным любовным вирусом, и Эрика ломала голову над тем, как ее от него защитить.
    Марк был в восторге от обеих женщин, которые, дополняя друг друга,  выгодно отличались от тех представительниц женского пола,   встречавшихся ему  на светских мероприятиях для местной элиты. Наблюдая за ними, вслушиваясь в их суждения, он с удивлением убеждался, что при всех их очевидных внешних преимуществах ни в той, ни в другой не было и намека на кокетство, коварство, заигрывания и женские  уловки, присущие  большинству представительниц их пола, сгорающих от солнца и суки на побережье.   И мать и дочь  были полны спокойного достоинства, уважения, искреннего интереса к собеседнику и скрытой жизненной силы, которой  недоставало ему самому и, казалось, были  совершенно равнодушны к нему, как мужчине, поэтому  ему не нужно было играть роль сердцееда и соблазнителя. К их чести они оказались и очень  образованными, что повышало их ценность в его глазах. Рядом с ними он  почувствовал себя  раскованным, естественным и открытым, словно  знал их не пару часов, а всю жизнь.
    После обеда Эрика и Эмилия отправились домой, хотя Марк предлагал  им еще прогуляться по городу, чтобы его показать небогатые достопримечательности. Но они отказались, так как действительно переборщили с загаром, отчего пощипывало кожу, немного знобило и  неудержимо клонило в сон. Он проводил их до дома и очень удивился, когда они остановились возле знакомого ему особняка.
    -- Вы гости  Гольдбергов?  - Удивился Марк.
    --  Валдис и Мария – ваши  знакомые? – Удивилась в свою очередь и Эрика.
    -- Не просто знакомые, а коллеги ! Работаем  в одной клинике. А я думаю, почему они не появляются на побережье в выходные дни? У меня, видите ли, отпуск, а у них – нет.
    -- Гольдберги  позволили нам занять их апартаменты по просьбе наших друзей из Ленинграда, поэтому мы и здесь. А вы тоже  снимаете дачу? – Поинтересовалась Эрика, хотя  это   было  не в ее  правилах.
    -- Нет, не снимаю. Живу на своей. Она принадлежала моим родителям, а совсем недавно они подарили ее мне. Мать с отцом не любят здесь бывать в пляжный сезон. Считают, что  слишком  многолюдно, поэтому приезжают лишь  в выходные, да и то нечасто. Обычно  я нахожусь здесь один.
    -- А мир, оказывается, действительно, тесен! – Обрадовалась почему-то Эмилия.
    -- Да,  так оно и есть, - задумчиво произнес Марк, неохотно прощаясь с женщинами.
    Расставшись с ними, он еще бездумно, словно находясь в трансе, побродил по улицам городка,  гонимый необъяснимой тоской, но потом не удержался и  набрал номер телефона Валдиса.  Через полчаса  он уже располагал исчерпывающей информацией  о своих новых знакомых, которая пробудила в нем еще больше  интереса к ним и почтения.  Он понял, что имеет дело не только с красивыми женщинами, но и незаурядными людьми, оказавшимися в сложной жизненной ситуации, которая, однако, их не сломила и не озлобила.    Мужской инстинкт подсказывал  Марку, что  ему еще не приходилось иметь дело с  женщинами такой  драматической судьбы и такими достоинствами, и он  сильно был этим озадачен.  До встречи с Эрикой и Эмилией он взирал на женский пол с двойственным чувством, соединявшим в себе мужское любопытство и  вожделение, но теперь его сердце впервые за последние годы холостяцкой жизни  содрогнулось от неведомой и  необъяснимой нежности, не имевшей никакого отношения к его обычному   камуфляжу ловеласа и охотника за наслаждением.
    -- Марк, а почему тебя интересует их биография? - Встревожился Валдис. - Ты что  уже влюбился в одну из них? Интересно, в старшую или младшую?
    -- Не фантазируй! Я  знаком с ними всего  несколько часов, и они обе произвели на меня  сильное впечатление.
    -- Пожалуйста, будь умеренным в своих желаниях! Это не те женщины, с которыми можно просто развлечься, разбить им сердце и с чистой совестью уйти, - попросил друга Валдис.
    -- Ты меня оскорбляешь своими предупреждениями, - рассердился Марк. - У меня и в мыслях такого не было! А еще другом называешься!
    -- Не кипятись! Я  хорошо тебя знаю, поэтому и предостерегаю – не вздумай вскружить кому-нибудь из них голову!
    -- Ты считаешь, что это так просто? – Удивился Марк. Мне кажется, что я у них не вызвал ни особой симпатии, ни особого интереса, так что не переживай. Да и пообедать со мной они согласились больше из  вежливости, а не потому, что хотели развлечься. Пожалел бы лучше меня!
    -- Жалею, сочувствую, поэтому и прошу тебя умерить свое обезоруживающее обаяние! Пострадаешь в первую очередь  сам и, поверь,  мало не покажется!
    Марк еще долго бродил в задумчивости по городу, и у него не выходили из головы обе женщины, с которыми он только что расстался, и грубое предупреждение Валдиса. «Что он себе позволяет?» - возмущался он, в глубине души удивляясь  проницательности друга.
    Эрика и Эмилия, оказавшись наедине,  еще долго не могли избавиться от ощущения присутствия Марка, поэтому молчали, каждая думая о своем. На них обеих вдруг напала тоска, которая часто одолевает приезжих в тихих уголках морского побережья. Им казалось, что жизнь остановилась,  время убежало вперед, а они остались на перепутье прошлого и будущего.  Эрике очень захотелось оказаться подальше от этого городка и Марка. Однако у Эмилии были совершенно другие планы.
    -- Мама, - задумчиво произнесла Эмилия. - Я, кажется, по уши влюбилась.
    -- В кого на этот раз? – Спросила Эрика, предполагая ответ.
    -- В Марка.
    Эрика выдерживала паузу. Она думала, как отреагировать на признание дочери, чтобы не обидеть, не оскорбить ее чувств и  в то же время попытаться охладить ее пыл.
    -- Дочь, у тебя  прекрасный вкус. Ничего удивительного в этом нет. Думаю, что ты не единственная, кто с первого взгляда в него  влюбляется. К такому мужчине и с такими данными –  внешними и интеллектуальными  – трудно остаться равнодушной, поэтому я тебя понимаю!
    -- Он тебе тоже понравился? – Встрепенулась Эмилия.
    -- Конечно, понравился. Он приятен в общении, предупредителен, заботлив, по-мужски сдержан и немногословен. С ним можно интересно провести свободное время, особенно в скучном месте…- Эрика не знала, что еще сказать дочери, чтобы приглушить в ее душе вспыхнувшие чувства.
    -- Однако в твоем суждении присутствуют и какие-то «но», о которых ты умалчиваешь, – догадалась Эмилия. - Он тебе показался бабником?
    -- Нет, таковым я его как раз не считаю. Он гедонист, эстет и умница и слишком придирчив, избирателен и требователен в выборе  такого вида наслаждения, как женщины, а бабники этим не страдают - те, как правило, ограничиваются тем, что само плывет в руки. Понимаешь, дочь, чтобы такому мужчине, как Марк,  не наскучила женщина, она должна  быть идеальной во всех смыслах,  превосходить во многом его самого, но при этом не настолько, чтобы он чувствовал себя ущемленным или неуверенным в себе,  в противном случае  предпочтет  ретироваться.  Однако таких женщин  природа, к счастью,  не производит!
    -- Мама, ну почему ты говоришь о нем такие страшные вещи?! Ты же его не знаешь!
    -- Зато я дольше  живу. Кто много видел - мало плачет,  и наоборот. Это еще Лопе де Вега заметил, если ты помнишь его «Собаку на сене».
    -- Мама, ну, правда, он очень   напоминает папу!  Таких красивых и умных мужчин я в своей жизни еще не встречала! Наверное, и не встречу!
    Эрика грустно улыбнулась. Ей так понятны были переживания дочери и ее стремление все идеализировать и преувеличивать –  романтическая  натура той включилась на полную мощность!
    -- Эми, сошлюсь еще раз на своего любимого испанского драматурга,  мудреца и юмориста:

                В вас не должна рождать тоски
                Нарядно-стройная персона,
                Когда она на вас с балкона
                Глядит, взмостясь на каблучки,
                Все это так – архитектура.
                Один мудрец учил народ,
                Что половиной всех красот
                Портным обязана натура!

   -- Мама, ну зачем ты опошляешь мои романтические чувства?! Он это говорил о  женщинах, а не мужчинах! – Рассмеялась  Эмилия. - Я все равно влюблена в Марка безоговорочно и бесповоротно! А как ты думаешь, я смогу ему хоть чуть-чуть понравиться? Или он вообще не обратит на меня внимания?
    -- Дорогая, ты не можешь не понравиться даже такому изысканному гурману, как Марк, потому что у тебя есть неоспоримые преимущества перед многими – ты красива, умна и юна, и ему понравится  лепить из тебя свою Галатею. Правда, я не уверена, что тебе придется по вкусу этот односторонний  творческий процесс, когда рассеется первый любовный дурман,  и ты повзрослеешь.
    -- Ой, мама, да пусть хоть лягушку из меня вылепит! Я и на это согласна!
    -- Эмилия, - вдруг вспыхнула гневом Эрика. - Думай, что говоришь! Ты хоть на минуту можешь себе представить, как бы отреагировал на твои слова отец?  Или бабушка? Или дедушка?  Подобные суждения их бы очень  огорчили, если не сказать больше – убили бы!
    Эмилия залилась краской от стыда и тихо пробормотала:
    -- Да я ведь  пошутила, мама!
    -- Я тебя попрошу так больше не шутить! Знаешь, мне кажется, что  каждая  шутка обольщает ум и сердце,  склоняя человека совершить ту глупость,  которая  в ней и высмеивается.
    Все три недели отдыха они провели в обществе Марка. Не было ни одного дня, чтобы он оставил их без своего пристального внимания и присутствия. Однако в его заботе теперь  все чаще прослеживались  деликатность и желание защитить, чем соблазнить, и он сам себе удивлялся.  Эмилия и Эрика просто купались в его  ненавязчивой  нежности,   и обаянии, которые он расточал  с царской щедростью. Его природное чувство юмора заполняло и нивелировало  возникающую время от времени неловкость в общении  и тревожную тишину  между паузами, вопросами и ответами, поэтому с каждым днем Марк нравился им все больше.
    В этом не было ничего удивительного, так как не только Эрика и Эмилия считали  его неотразимым, но и многие люди его окружения. От него всегда исходила такая скрытая сексуальная энергия, такая притягательная сила, которая принуждала всех ему подчиняться  с первого слова или взгляда, поэтому редко кто  мог перед ним устоять.  Он был общителен и остроумен,  искренен и доброжелателен,  интуитивен и раскован, но при этом его внутренний мир  был наглухо от всех  закрыт, и лишь единицы, кому повезло получить туда доступ, могли знать, каков он  есть на самом деле.
    Профессия врача – невролога сформировала в нем и много других редких  качеств, которые привлекали к нему внимание и мужчин и женщин. Марк  без особых усилий завоевывал сердца людей  знанием человеческой природы, чувством юмора, необычайной внимательностью, подкупающей  любезностью, причем так легко, что они и не замечали, как оказывались в его сетях.  Однако его природному обаянию  поддавались не все.  Эрика, например, расценивала его достоинства  как обязательный атрибут воспитанного мужчины, не видела в них ничего оригинального,  и это приводило  его в замешательство.
     Они вместе загорали и купались в море, вместе обедали и ужинали, ездили в Ригу на экскурсию, ходили в летние кинотеатры и на открытые танцплощадки, где Эмилия могла потанцевать с Марком и на несколько минут  полностью завладеть его вниманием. Эрика с этим мирилась, но ее не покидало чувство тревоги, ибо она видела, каким неистовым огнем разгорается  в  дочери  чувство первой  и серьезной любви к взрослому мужчине.   
    Наблюдая со стороны за Марком и Эмилией, она не без грусти  отмечала, как  они оба прекрасны,   как их влечет   друг к другу,  и  какую  великолепную пару  они могли бы составить для будущей жизни. Но Эрика отгоняла от себя эти пугающие мысли, не видя в них перспективы. Материнский инстинкт  подсказывал ей, что надо брать в охапку дочь и спасаться бегством от этого опасного мужчины. В глубине души она лелеяла надежду, что возвращение домой,  новое учебное заведение, новый коллектив, новые изучаемые предметы и большое расстояние  охладят любовный пыл Эмилии, отвлекут ее от иррациональных отношений и переживаний, залечат душевные раны, и все будет как прежде. Но этого не случилось – дочь и за тысячи километров находилась  в плену своих чувств к Марку и никого не замечала рядом.
    Марк, сам того не ведая,  все больше влюблялся в Эмилию, ее молодость и красоту, доверчивость и детскую непосредственностью, с которой она смотрела на него и окружающий мир. Девочка была умна не по годам,  оригинальна в суждениях и ему нравилось вести с ней длинные дискуссии на любые темы. Его смущал  лишь один ее  недостаток, когда они оставались наедине, –  возмутительная юность. И хотя он понимал, что время  безжалостно его устранит, все равно старался  сдерживать свои  чувства и не возбуждать ее чрезмерных фантазий. Да и Эрика ему  была все-таки ближе и по духу, и по темпераменту, и по возрасту, опередившего его собственный всего на семь лет. Эта разница  казалась ему настолько незначительной, что он не придавал ей никакого значения. Будь она свободной, он, не задумываясь, женился бы на ней уже в первый  день их знакомства. Это была его  женщина во всех смыслах, в которой он угадывал все – от мимолетного желания до сложной гаммы  чувств, отражающихся на ее лице, тронутом печалью.
    Эмилия  вопреки представлениям, внушенным ей матерью, не могла смотреть на Марка как на опасного для ее сердца мужчину. Незрелый ум девочки не пытался вникать в суть их отношений  - ее занимали лишь  собственные чувства, разбуженные первой любовью и страстью, хотя иногда  она смутно предчувствовала сложную борьбу противоречий, происходившую и в его сердце.
    Общаясь с Марком, они многое о нем узнали: родился в Риге, по национальности  наполовину немец,  наполовину  еврей, единственный сын состоятельных и высокопоставленных родителей, медицинское образование получил в Германии, рано женился, но вскоре развелся. Жена – истинная арийка – наотрез отказалась оставить  Берлин и переехать в Прибалтику, и он был вынужден вернуться на родину один после прихода к власти  нацистов. Его знакомые коммунисты, социалисты, демократы и активисты были сразу отправлены в тюрьмы, а оставшиеся   на  глазах превращались в восторженных дикарей, включая и его вторую половину. Он с ужасом наблюдал, как на площадях  они сжигают книги его любимых писателей  – Гейне, Томаса и Генриха Манна, Ремарка, а также работы Фрейда и монографии других видных ученых.   
    Факельное шествие 1933 года, свидетелем которого он  стал, «новый порядок», предложенный Гитлером, не оставили у Марка никаких иллюзий относительно  спокойной и обеспеченной жизни на чужбине, - он понимал, что коричневая чума вскоре поразит всю Европу.
    Прошло всего пять лет после  развода, и он не торопился связывать себя новыми узами брака – наслаждался работой, отдыхом, общением с родителями и друзьями, искусством и красивыми женщинами. Ему было  тридцать лет, и он чувствовал себя молодым, полным сил и здоровья. Спокойная и размеренная жизнь без долженствования и обязательств  доставляла ему неимоверную радость и наслаждение, и он купался в ней, словно в прохладных водах  Балтийского моря.
    Отдых Эрики и Эмилии близился к концу. Они могли бы еще побыть с неделю на побережье, так как отпуск у Гольдбергов откладывался, и дача была свободна, но Эрика торопилась домой. Глядя на то, как от любви теряет голову   дочь, и как сдержанный Марк  уступает ей свои позиции,  она решилась  с ним поговорить. Выбрав момент, когда Эмилия наслаждалась игрой с морскими волнами, Эрика тихо сказала:
    -- Марк, Эмилия влюбилась в вас, как только увидела издали. Не столько увидела, сколько, вероятно,  почувствовала. С ней это произошло  впервые, а у вас достаточно богатый любовный опыт.
    -- Я тоже влюбился в вас с первого взгляда, - смутился Марк. - Притом в обеих!
    Эрика сделала вид, что приняла его слова за обыкновенную любезность и продолжила:
    -- Эмилия очень скучает по отцу. Они очень любили друг друга. А вы, по ее  мнению, похожи на него, как две капли воды, хотя на самом деле это не так. Думаю, что вы получили исчерпывающую информацию о нашей семье от Гольдбергов, поэтому нет смысла объяснять,  что мы переживаем по этому поводу.
    Марк не удивился ее проницательности, поэтому  не стал ничего отрицать и оправдываться.
    -- С красивыми девочками, - сказал он задумчиво, - это часто случается. Они всегда больше папины дочки, чем мамины. Ее можно понять.
    -- Я тоже надеялась, что так у нее проявилась тоска по отцу, но, к сожалению, она влюбилась в вас как в мужчину,  очень на него похожего.
    -- Я знаю, - вздохнул Марк.
    -- Эмилия – романтичная, доверчивая  и очень чувствительная девочка, и ей всего шестнадцать, - продолжала грустно Эрика. - Пожалуйста, будьте с ней осторожнее в обещаниях и не разжигайте без надобности огонь ее страстей, которые сожгут ее душу дотла. Не играйте с ней в опасные взрослые игры - это моя материнская просьба, Марк. Мне больше нечего сказать, - Эрика перевела дух, так как разговор дался ей с большим трудом - она не умела просить.
    -- Не волнуйтесь, Эрика. Я не монстр и не охотник за молоденькими девственницами, - обиделся Марк. -  Обещаю, что буду осторожен и сдержан  с Эмилией и никогда не воспользуюсь  ее доверчивостью. Однако хочу вам признаться, что она мне тоже очень нравится, если обойти стороной такие пугающие вас слова, как «любовь», «предчувствие», «страсть» и «желание быть рядом», которые  кажутся вам пустым звуком.
    -- Марк, это ваши проблемы, и вы с ними успешно справитесь, как только мы уедем. Время и расстояние, надеюсь, все вернет на круги своя, и вы продолжите свою размеренную и свободную жизнь, а мы  свою.
    -- Вы в этом уверены?!
    Равнодушные слова Эрики словно больно ударили его в грудь. Какой-то неприятный обертон послышался ему в ее речи, и он поспешил защитить свои чувства к ней  длительным и раздраженным молчанием.
    -- Послезавтра мы уезжаем. Не дайте моей дочери натворить глупостей!
    -- Почему так рано, Эрика?! – Испугался Марк, забыв ее обидные слова. - Вы же собирались задержаться еще на неделю!
    -- Надо возвращаться домой.  И чем быстрее, тем лучше. Не забывайте – Эмилия несовершеннолетняя. Она еще ребенок, хотя таковой и не кажется.
    -- Эрика, я никуда не тороплюсь. Я подожду, пока Эмилия вырастет и сможет нести ответственность за свой выбор - осталось ведь ждать недолго. Или вы…
    Женщина посмотрела в глаза Марку с той жесткой и ироничной проницательностью, которая  всегда его будоражила и смущала, и он не решился закончить фразу.
    -- Марк, мы живем не в девятнадцатом веке! Через неделю вы о нас забудете так же быстро, как забывают воздушный поцелуй, посланный из окна пролетевшего мимо поезда.
    Эмилия, узнав об отъезде,  потеряла голову. Ей хотелось продлить свое счастье хотя бы на пару дней, но Эрика была непреклонной. Ужас от мысли, что через сорок восемь часов она  не будет  видеть Марка, не давали ей уснуть. Она лежала с открытыми глазами и словно парила в пустоте. В интимном сумраке летней ночи воображение без устали рисовало ей новые и новые повороты неожиданных счастливых событий, неизменно приводившие к тому, что она останется  рядом с ним навсегда. Потом, ворочаясь с боку на бок и впервые знакомясь с бессонницей, она пыталась думать о том, где  находится Марк и чем занят. Догадка, что он  бродит сейчас один по пустынному берегу, вырвала ее из постели. Прислушавшись к спокойному дыханию матери, Эмилия тихонько поднялась, накинула легкий халатик и помчалась к морю. Там она и нашла Марка, там и спровоцировала его на тот единственный поцелуй, о котором потом вспоминала всю жизнь, как о чем-то совершенно фантастическом и неповторимом.
    Эрика слышала,  как тихонько скрипнула дверь, как уходила дочь, как удалялись ее быстрые и легкие шаги, но она, закусив губы,  даже не попыталась ее остановить – она верила Марку.
    Вечером следующего дня они уже сидели в спальном вагоне фирменного поезда, увозившего их в привычный мир суеты, учебы и работы. Провожал их Марк, хотя Эрика этому и противилась: она боялась, что дочь после ночной прогулки поведет себя  слишком эмоционально и тем самым поставит в неловкое положение   всех. Однако обошлось. Эмилия была бледна, на чем-то своем сосредоточена и, казалось, что  происходящее вокруг она воспринимает  равнодушно,  будто ей удалось выключить на время все свои чувства и переживания. Спрятав лицо в букете цветов, подаренных Марком, она старалась не встречаться с ним взглядом, чтобы не разрыдаться.  А он  во все глаза смотрел на обеих женщин, словно  на прекрасный пейзаж, который промелькнул за окнами поезда, оставив незабываемый след в памяти, и его лицо выражало такое смятение, что ему стоило большого труда сдерживать свое волнение. 
    Когда объявили отправление, Марк обнял  обеих, и Эрика с Эмилией почувствовали, как мелко дрожит его тело, и как он взволнован.  Раздался свисток проводника, и они вошли в вагон. Тяжело и удрученно заскрипела между вагонами цепь,  глухое скрежетание ее звеньев сопровождалось насильственными толчками. Состав нехотя тронулся, и Эмилия прильнула к окну, удивляясь по-детски, как стремительно удаляется  вокзал и как уменьшается   фигура Марка, оставшегося на перроне с букетом цветов, предназначенных  Эрике, которые он  забыл  отдать.
    Она вошла в купе, когда оживленный город остался  далеко позади, и лишь тогда расплакалась. Уткнувшись в материнское плечо, она содрогалась от рыданий, но Эрика хранила молчание и даже не пыталась ее успокаивать, понимая, что неуместные слова лишь подольют масла в огонь ее отчаяния: она давала возможность дочери насладиться им сполна.
    -- Мама,  неужели я больше его никогда не увижу? Неужели мы больше никогда не встретимся? Как я буду теперь с этим жить? Зачем мы сюда приехали? – Спрашивала она пустоту.
    В поезде они много спали, читали и почти не разговаривали друг с другом, вроде боялись утратить те хорошие воспоминания, которые остались от поездки и общения с Марком и друг другом. Лишь по мере приближения к дому  к Эмилии постепенно вернулось хорошее расположение духа и присущее ей жизнелюбие, да и сама поездка  казалась ей теперь  чудесным сном, который надолго запомнится, но вряд ли когда-нибудь повторится.
    Незаметно пролетело два  года. Новые заботы и новая жизнь, полная  разнообразных впечатлений, хотя и отвлекали Эмилию от мыслей о Марке, но ненадолго. А после того, как она стала регулярно получать от него письма да изредка ходить на междугородние переговоры с ним, чувства  вспыхнули с новой силой, и она была уже не в состоянии им противиться. Эмилия  страдала не только из-за его отсутствия, но и по причине  неопределенности их отношений –  Марк молчал и о своих чувствах к ней и о своих планах на будущее. Правда, каждое лето он настойчиво предлагал им провести  отпуск и каникулы на его даче и  написал об этом даже  Эрике, но та ответила вежливым и сдержанным отказом, дав понять, что в том положении, в котором они находятся с Эмилией, подобное развлечение может стоить многим людям неприятностей и даже жизни. Но вот в конце августа 1939 года, когда уже  заканчивались летние каникулы, в комнату, словно ураган,  влетела  Эмилия.
    -- Мама, мамочка, ты слышала новость?! – Задыхалась она от восторга и счастья, повиснув у Эрики на шее.
    -- Какую новость, Эми? – Встревожилась Эрика, так как состояние дочери было похоже на  внезапный приступ   эйфории,  напоминающей  безумие.
    -- Я в газете прочла, что независимые прибалтийские страны все до одной добровольно вошли в состав Советского Союза! Теперь мы – одна страна, мамочка!  Это так здорово!  Это такое счастье, словами не передать! Теперь можно будет свободно перемещаться, куда захочется! Даже к Марку!
    -- Дочь, ты забываешь, что у нас имеются ограничения в передвижении по стране, - охладила ее пыл Эрика. - Мы не можем эксплуатировать доброе отношение к нам наших друзей и рисковать их репутацией и даже свободой ради собственного удовольствия, так что поездку в Прибалтику, или еще куда-либо, придется отложить до лучших времен.
    -- Мама, но они ведь когда-нибудь наступят, правда? – сникла Эмилия.
    -- Очень на это надеюсь. Как и на то, что  наш отец вернется живым и невредимым.
    Больше о поездках они не говорили. Эрика старалась  всеми силами отвлекать Эмилию от мыслей о Марке, предчувствуя, как мучается от неразделенной любви дочь, и как протестует ее юное тело непреходящей  хронической усталостью и болезненной грустью.   
    Эрика по себе знала, что такое эмоциональное состояние таит в себе опасные мысли, вызывающие у человека приступы тоски и безысходности, что избавиться от него можно  лишь  переключившись на  новые ответственные и  интересные события или любовные отношения. Она слабо надеялась, что, может,  новогодняя вечеринка  что-то изменит в  душе и настроении Эмилии, что та отнесется к этому мероприятию со всей страстностью своей натуры, забыв обо всем на свете, ибо ей это напомнит  счастливую жизнь в Ленинграде. И не ошиблась.
    Эмилия составляла списки необходимых продуктов для  новогоднего меню, напитков и ломала голову над развлекательной программой. Хотя до нового года оставалось всего три дня, она до сих пор не знала, кого пригласит на праздник, кроме Дарьи, ее учителя, Иды, Георгия и Петра. Она хотела, чтобы все были парами, и чтобы никто не скучал, но о партнере для себя даже не думала. Правда, однажды мелькнула  осторожная мысль включить в список гостей и  Сашу Гордона, который ей нравился, но потом она  с отвращением ее отвергла, посчитав, что это будет предательством и изменой Марку.
    В пятницу вечером она решила забежать  к Дарье, чтобы  уточнить, придут ли они с Максимом  на вечеринку или нет. Она давно не видела  подругу и успела по ней соскучиться. Эмилия надеялась, что они поболтают по душам, пока никого не будет дома, и, как обычно, посмеются над пустяками и самими собой. С Дарьей легко было смеяться. Она умела заражать   Эмилию одним лукавым взглядом, одной парадоксальной репликой или суждением,  и сама смеялась с таким самозабвением и с таким удовольствием, что не последовать за ней  было  невозможно.   Эмилия всегда удивлялась этому феномену, так как с другими ей трудно было найти повод для веселья, несмотря на ее энтузиазм и молодость.   
    Осторожно постучав в дверь, чтобы не напугать поздним приходом Дарью, Эмилия к своему  немалому удивлению услышала  веселое хоровое приглашение -  « Входите!». Она переступила порог и в растерянности остановилась: за кухонным столом ужинала дружная семья из трех человек – Татьяны, Дарьи и Максима. Лица знакомых ей людей светились такой радостью и счастьем, что она  смутилась. «Длительные страдания, видно что-то меняют в людях, и они уже не могут не поддаваться даже самой простой радости», - подумалось   Эмилии, и она поняла, что пришла некстати.
    -- Ой, Эми, дорогая, как хорошо, что ты зашла! Я по тебе уже соскучилась! Снимай пальто, проходи и садись за стол. Мы тебя сейчас вкусно накормим, - привел ее в чувство  восторженный возглас Дарьи.
    Максим кинулся к ней, чтобы  помочь раздеться.
    -- Проходите, Эмилия, не стесняйтесь. У вас сейчас такое испуганное лицо, будто вы ошиблись дверью. Мы просто вместе ужинаем. Кстати, ужин отменный, благодаря Татьяне Степановне. Уверен, что вы давно такой вкуснятины не ели! – Балагурил учитель, стараясь скрыть смущение.
    Эмилия переступила порог ярко освещенной гостиной, и удивилась еще больше - ей на мгновение показалось, что она попала в картинную галерею.  С последнего ее визита знакомая комната  преобразилась до неузнаваемости.  Затаив дыхание, она проходила  вдоль стен, разглядывая  рисунки Дарьи в рамках,  изумляясь их необычному исполнению,  воздуху, легкости, полете, надежде на счастье, прекрасным пейзажам, которые можно увидеть лишь в смелых фантазиях. Она не находила слов.
    -- Впечатляет? – Спросил Максим.
    -- Да, очень! – Согласилась  девочка. - Даже не знаю, как свои чувства оформить в понятные слова – на языке вертятся одни  восторженные междометия! Даша  таких рисунков  мне не показывала. Я знакома лишь с ее мрачными  картинами, хотя и они по-своему прекрасны.
    -- А я их сам случайно нашел, когда приводил в порядок  бумаги, сваленные в углу, - признался юноша.
    -- Да, Эми, это нам с мамой подарок  от Максима Петровича  на новый год. Знаешь, когда он их  повесил  на стены, мы тоже не находили слов от восторга. Я ведь о них и сама забыла. Ты же знаешь мою дурную привычку –  писать,  рисовать и складывать все в кучу. В рамках они действительно выглядят совсем иначе, чем на простой бумаге,  поэтому в первый момент  мне даже показалось, что их нарисовал кто-то другой.
    -- Эмилия, садись за стол, пока жаркое не остыло, - беспокоилась Татьяна.
    -- Ой, нет, спасибо! Я не голодна. Я забежала лишь на минутку.
    Эмилия неуверенно присела за стол, отказавшись от вкусного ужина, поэтому ей налили чаю и пододвинули корзинку с домашним печеньем. Чувствовала она себя здесь  лишней впервые за много месяцев, пришедшей не во время и некстати,  нарушившей  своим появлениям  уже устоявшуюся атмосферу единения и семейственности этих людей, к которым  была привязана всем сердцем, поэтому не знала, как себя  вести в новых обстоятельствах. Дарья, заметив смятение подруги и поняв, что происходит в душе той, попыталась разрядить обстановку.
    -- Эми, пока ты отсутствовала, в нашем «женском монастыре» произошло много приятных изменений. Во-первых, Максим Петрович стал нашим соседом – он снял комнату в доме напротив,  и теперь ему не надо тащиться в общежитие через весь город. Во-вторых, мама больше не моет по вечерам полы в кинотеатре, так как мы ежемесячно грабим  Максима Петровича, поэтому она и  дома. Форму и способ грабежа, представь,  предложил он сам.  Теперь мама по его просьбе готовит еду и для него, чтобы он не мотался по столовым и не портил себе желудок, - засмеялась Дарья. - А он за это  платит ей зарплату, равную той, которая была  в кинотеатре.
    -- Мне кажется, что это очень правильное решение, - удивилась и обрадовалась Эмилия. - Теперь и Татьяне Степановне не придется работать по вечерам. Еду все-таки приятнее готовить любимым людям, чем мыть пол.
    -- Я сначала отказывалась, но потом вынуждена была согласиться под давлением этих двух безумцев, - улыбнулась женщина. -  Теперь я хоть уверена, что они  сыты.
    -- Я вот зачем пришла, - неуверенно начала Эмилия. - Даша, Максим Петрович, вы сможете прийти ко мне на вечеринку, чтобы вместе встретить новый год?
    -- Нет, Эми, не придем! Ты нас извини, но маму в одиночестве мы не оставим, - решительно отказалась подруга.
    -- Почему вдруг в одиночестве? – Запротестовала Татьяна. - Я намеревалась пойти в гости к нашим соседям. Мы же всегда с ними встречали новый год. Разве ты забыла, Даша?
    -- Помню. Но этот новый год мы собирались встретить с тобой. Правда, Максим Петрович?
  --  Правда, - согласился учитель. - Но если вы с мамой привыкли встречать новый год с соседями, то, я думаю,  не стоит нарушать старых традиций. Давай  отпустим Татьяну Степановну к ним, а сами пойдем к Эмилии.  Мне кажется, так будет справедливо!
    -- Конечно, - радостно поддержала юношу Татьяна. - Вам в компании молодых людей будет интереснее, чем с нами, стариками. Пора уже и тебе выходить в люди, Даша. Хватит сидеть за книжками, тем более в праздники.
    -- Мама, не выгоняй дочь из дома – еще рано! Да у меня и  приличного наряда для такого случая нет, - отнекивалась девочка.
    -- Ой, не придумывай! Пожалуйста, не ищи причин для отказа! Две недели назад  мама тебе купила новое платье. Оно тебе очень к лицу,  я видел! – Не отступал Максим.
   -- Даша, тебе на самом деле не хочется с нами встретить новый год? – Огорчилась Эмилия.
    -- Эми, мне очень хочется,  но я боюсь!  К тебе придет  много интересных людей, которых я совсем не знаю! Я буду чувствовать себя не только не в своей тарелке, но еще и на коляске. Такое печальное зрелище кому угодно испортит новогоднее настроение!
    -- Зря ты беспокоишься. Я приглашаю всего восемь человек.  Эти люди  знают тебя  по стихам, которые я читала на концерте, и знают также, что ты на коляске, поэтому  никто на это не обратит особого внимания. Ты им интересна, как человек, как сверстник, который  умеет хорошо делать то, чего  не умеют они сами.
    --Эмилия, не переживайте. Мы с Дашей придем к вам встречать новый год, -  решительно  ответил Максим. - Правда, Даша?
    -- Правда, - выдержав паузу, согласилась девочка и долгим взглядом, полным обожания, посмотрела на юношу. - А что  купить, Эми, чтобы мы не оказались с пустыми руками?
    -- Ой, дети, не ломайте  над этим голову! Я  приготовлю что-нибудь вкусное  для такого случая! - пообещала обрадованная Татьяна. - Все гости будут довольны, вот увидите!
    -- Ну, если мы договорились, то я тогда  пойду, - засобиралась Эмилия, - а то уже поздно. Я жду  вас к девяти вечера 31 декабря. Надеюсь, вы не передумаете.
    -- Я провожу Эмилию  и вернусь, - сообщил Максим женщинам, поднявшись из-за  стола и помогая ей одеться.
    До автобусной остановки было пять минут ходьбы.  На улице, действительно, было  безлюдно, холодно и тревожно. Эмилия непроизвольно поежилась от мысли, что могла бы оказаться здесь одна среди ночи и была благодарна Максиму, что тот пошел ее проводить. Правда, она не знала, о чем с ним говорить, поэтому молчала. Максим не выдержал и уже на остановке  автобуса спросил:
    -- Эмилия, мне показалось, что вас неприятно удивило мое  присутствие в доме Дарьи в столь поздний час.
    -- Вам действительно показалось, Максим Петрович. Просто я привыкла, что в такое время Даша  обычно находится одна, поэтому и растерялась, увидев  вас всех  одновременно.
    -- Мне с ними очень хорошо. Я чувствую себя  дома, - виновато произнес юноша.
    -- Вам не надо оправдываться, Максим Петрович. Я очень рада, что вы с ними. Дарью и Татьяну Степановну очень изменило ваше присутствие. Они стали оптимистичнее, и у них появилась воля к жизни. Это заметно с первого взгляда, - грустно ответила Эмилия.
    -- Тогда почему  вы  говорите об этом с  таким сожалением?
    -- Не с сожалением, а  грустью, - поправила Эмилия. - Боюсь, что вы отработаете положенное время и уедете в свой Ленинград, а они останутся с разбитыми сердцами.
    -- Ну, знаете, ничего вечного в этой жизни нет, поэтому ничего нельзя и гарантировать заранее, но хочу вам признаться, что намереваюсь оставаться с ними так долго, как они этого сами захотят, - занервничал парень.
    -- Они об этом знают?
    -- Нет, пока не знают. Надеюсь, вы не болтливы. Придет время, сам скажу.
    Девочка посмотрела на молодого человека с тем немым изумлением, которое возникает у человека при созерцании природных аномалий.
    -- Ну, тогда я тем более рада за них и за вас, если такое  намерение не является благотворительной жертвой с вашей стороны, потому что они вам ее не простят, да и не примут!
    -- Я не склонен к жертвоприношению! Мало того – отношусь к нему с большим подозрением,  - жестко ответил Максим, но Эмилия его уже  не слышала – она входила в подошедший автобус.
    -- Жду к девяти  вечера 31 декабря! До свидания, Максим Петрович! Спасибо, что проводили!
    В холодном и дребезжащем салоне старенького автобуса Эмилия пыталась согреться. Она снимала по очереди варежки, дышала в каждую из них и быстро натягивала на руки, ощущая приятное и нежное тепло мягкой шерсти на холодных пальцах. Всю дорогу она думала о Дарье, ее матери и учителе, пытаясь предугадать их будущее. Оптимизм юноши ее настораживал, но она испытывала и  моральное облегчение от того, что ответственность за Дарью и Татьяну  теперь взял на себя   более умный и сильный человек. Эмилия почувствовала себя  свободной, будто вернула давнишний долг, и тихо замурлыкала песенку из фильма   «Дети капитана Гранта» -«Жил отважный капитан» - она любила творчество Исаака Дунаевского. С этой песенкой на устах она и переступила порог дома. На кухне сидела заплаканная Эрика.
    -- Мама, мамочка, что  случилось?! – Кинулась к ней Эмилия. - Почему  плачешь? Получила плохие новости от папы?
     -- Все в порядке, дорогая. Просто  некстати взгрустнулось перед новым годом, - оправдывалась Эрика. - Вспомнила, что уже столько времени  нет с нами отца, нет бабушки, дедушки,  нет прежней счастливой жизни и даже нет надежды на нее в будущем.
    -- Мама, не пугай меня! - Взмолилась Эмилия. - Ты же сильная! Ты же для меня пример мужества и терпения!  Мы с тобой все переживем и дождемся освобождения папы, вот увидишь! Мы снова будем счастливы!
    -- Прости мою слабость, Эми.  Сильные люди тоже иногда плачут. Это не вредно, успокойся, - пыталась улыбнуться Эрика. - Сейчас все пройдет. Ты мне лучше расскажи, кого собираешься пригласить на новый год?
    -- Я вот о чем подумала, -  встревожилась Эмилия.  - Может, лучше отменить  вечеринку? Мы с тобой вдвоем посидим, поговорим, выпьем по рюмочке за папу, послушаем  хорошую музыку,  и спокойно ляжем спать.
   -- Нет, Эми. Я встречу новый год со своими коллегами, как  и обещала, а ты - со своими друзьями. Нельзя нам отстраняться от людей и замыкаться в своей скорлупе. Мы не знаем, сколько времени  нам придется прожить в этом городе, поэтому надо избавляться от столичного снобизма и сделать все возможное, чтобы и для нас он стал родным и теплым.
   Они долго сидели на кухне, пили чай и мечтали. Две красивые и умные женщины, затерянные в пыльном среднеазиатском городке, на самом деле чувствовали себя очень одинокими и беззащитными. Не признаваясь друг другу в этом, они думали об одном и том же – кто были те люди, которые одним росчерком пера отменили их прежнюю жизнь, отняли дорогих им людей и лишили будущего?  Какой вред они могли нанести  государству и обществу самоотверженным трудом не одного поколения? Чем так напугали представителей власти, что они отняли их любимого мужа и отца, который по их  же звонкам среди ночи мчался  спасать жизнь заболевшего  или попавшего в беду? Какую опасность представляют они сами, если их сослали  за тысячи километров от привычного мира? Ответов они не находили, и от этого незнания им становилось еще страшнее и безысходнее. Обе женщины, не склонные к мистике, вынуждены были верить лишь в чудо – другого утешения у них  не было.
    На следующее утро Эмилия выглянула в окно и ахнула – вся земля была покрыта пушистым белым снегом. Декабрьский солнечный свет, казалось, овладел всем городом. Она непроизвольно зажмурилась от перестрелки солнечных лучей и ослепительного блеска снежинок, вызывающих резь в глазах. По улице спешили куда-то редкие прохожие с торжественным видом на лицах, увлеченные скрипом снега под ногами и предчувствием приближающегося праздника. Эмилия некоторое время заворожено наблюдала за людьми и  бродячей собакой, которая страстно к чему-то принюхивалась  у них под окнами.  Ее ребра ходили ходуном, и от ее шумного дыхания во все стороны звездочками разлетались снежинки,  – случившаяся зима, видно,  пробудила и в ней охотничий инстинкт, и она, не отрывая носа от земли,  понеслась вслед за пойманным запахом. У Эмилии поднялось настроение, и, накинув халат,  она отправилась на кухню готовить кофе.
    -- Ты что так рано поднялась, Эми? – удивилась Эрика, увидев дочь у плиты. – Я проснулась от приятного  запаха  жареного кофе.  Он меня не перестает будоражить! Твой папа всегда варил  его  по утрам, и от этого аромата я просыпалась быстрее, чем от будильника.
    -- Я давно не сплю.  Наверное, нервничаю по поводу вечеринки. Я ведь  никогда не устраивала праздников.
    -- Да, за эти годы мы  разучились  принимать у себя гостей.  Придется учиться заново.     Мы сейчас позавтракаем, а заодно и прикинем, какие продукты понадобятся для праздничного стола, - предложила Эрика.
    Женщины быстро составили меню, уделив особое внимание салатам, сладостям и фруктам, обсудили, как украсят и оформят праздничный стол, позавтракали и разошлись по своим делам – Эрика в училище, а Эмилия  к Иде, с которой они  не виделись больше недели. Эмилия надеялась, что подруга сама к ней заглянет, если появится желание, но у той, видно, такого желания  не было. Идти к ней без приглашения Эмилии не хотелось, так как подобная смелость была чревата неприятностями – Александра Трофимовна не любила неожиданных визитеров и всегда давала   это понять без всяких обиняков. И все же преодолев психологический барьер, она нехотя отправилась к подруге.
    Когда Эмилия появилась на пороге их дома и спросила разрешения поговорить с Идой,  Александра  отреагировала  непривычно миролюбиво.
    -- Ида, к тебе Эмилия пришла! – Крикнула она в глубину комнат и направилась на кухню, не пригласив девочку пройти.
    Из  комнаты выглянула Ида. У нее был такой  обреченный  и подавленный вид, что Эмилия испугалась,  подумав, что подруга заболела и не сможет  быть  на вечеринке.
   -- Ты нездорова? – С сочувствием спросила девочка.
   -- Почему ты всегда задаешь мне один и тот же вопрос? – Ухмыльнулась недобро Ида.
    --  Правда? – Покраснела  Эмилия. - Я так часто спрашиваю тебя об этом? Не замечала.
    -- Да. Каждый раз, когда мы долго не видимся.
    -- Хорошо, что ты обратила на это внимание. Теперь я постараюсь себя контролировать. Наверное,  у меня уже проявляются первые признаки старческой тревоги. Старею- с… -     Ида, наконец, улыбнулась, и тогда она решилась спросить. - Тебя  родители отпустят встречать с нами новый год?
    -- Мама! – крикнула Ида. - Эмилия спрашивает, отпускаете ли вы меня с папой на новогодний праздник?
    Из кухни вышла Александра, на ходу вытирая руки фартуком. Строго посмотрела на девочек, и, вздохнув,  произнесла:
    -- Отпускаем. Только обещайте, что там не будет никаких   глупостей, а то я вас знаю!
    -- Мама, ну что ты начинаешь? Какие  могут быть глупости? – Вяло запротестовала Ида.
    -- Александра Трофимовна, даю честное слово, никаких глупостей не будет. Мы же с Идой воспитанные и благоразумные девочки! К тому же умницы и отличницы, – пыталась разрядить обстановку Эмилия.
    -- И ты уже отличница? – Язвительно спросила  женщина.- Когда  ты успела ею стать?
    -- Да вот как из школы ушла, так и стала, – миролюбиво ответила Эмилия, хотя слова женщины ее задели.  - Ида, если ты не занята, давай сходим на рынок за продуктами для новогоднего стола.
    -- Давай, - без всякого энтузиазма согласилась та.
    -- Только оденься  теплее. На улице хоть и чудная погода, но замерзнуть можно мгновенно. К вам приехали дедушка с бабушкой из Тирасполя?
    -- Приехали, - грустно подтвердила Ида и ушла одеваться.
    Из комнаты выглянули двое пожилых людей, одетых по-деревенски просто и незатейливо, внимательно рассмотрели Эмилию, приветливо поздоровались и снова скрылись за дверью. Через несколько минут появилась Ида, а за ней и Федор.
    -- Идка, ты куда собираешься? К Эмильке? Можно я пойду с вами?
    -- Только тебя нам и не хватало, - раздраженно ответила Ида. - Ты мне и так за каникулы  надоел до чертиков! Сиди дома!
    -- Да пусть идет! Он нам не помешает, - вступилась за мальчика Эмилия. - Прогуляется с нами на рынок. Федя, поможешь нам донести до дома  авоськи?
    -- А как же! – Обрадовался мальчик и стал натягивать на себя одежду.
    Они вышли на улицу и зажмурились от яркого солнца и ослепительно белого снега, переливающегося всеми цветами радуги.  Его запах  щекотал ноздри, а довольно крепкий морозец мгновенно заставлял разгораться щекам. Природа вроде специально в канун нового года одаривала людей чистотой, хорошим настроением и надеждами на будущее.
    Оживленные и раскрасневшиеся, они вбежали на рынок и удивились большому количеству людей, снующих между рядами.  Был понедельник, рабочий день в разгаре, а казалось, что его отменили по причине завтрашнего праздника.
    Они быстро купили все, что было обозначено в списке, и, не спеша,  направились домой, болтая о пустяках. Федор бегал вокруг них, бросался снегом, дурачился,  и этим сильно раздражал  Иду.
    -- Почему ты на него все время злишься? – Спросила Эмилия.
    -- Да надоел он мне. Особенно на каникулах. Представляешь, из-за того, что  бабка с дедом приехали, мне теперь приходится даже спать с ним в одной постели! Не жизнь, а сплошной кошмар!
    -- Сочувствую тебе. Не знаю, правда, какие ощущения испытывает человек, который вынужден делить свою постель еще с кем-нибудь. Когда мне грустно или страшно, я и сейчас, как в детстве, забираюсь к маме под одеяло и испытываю такое ощущение блаженства, что и словами  не передать. Было бы здорово, если бы и у меня был брат или сестра. Я бы с ними все время в обнимку спала!
    -- Ничего хорошего в этом нет. Я, наоборот, тебе завидую, что ты у родителей одна. Федька  ночью  еще и ногами дрыгает, поэтому я из-за него выспаться не могу!
    -- Ну, бабушка с дедушкой, наверное, ненадолго к вам приехали. Знаешь, у них такие приятные и добрые лица, что я чуть не расплакалась, увидев их, – сразу своих вспомнила. Счастливая ты, - с грустью сказала Эмилия.
    Ида  недоверчиво посмотрела на подругу. Она искренне не понимала, чему тут можно завидовать?  Тому, что у нее есть дед с бабкой, которых она видела  второй раз в жизни, и которых  ненавидела  мать? Наличию брата, которому досталось все внимание  и любовь родителей, а ей  окрики да критика? Или сварливой матери и  молчаливому  отцу, которые всегда выглядят  плебеями? Перебрав в уме все, чем  обладала,  Ида не нашла ничего стоящего, что могло бы вызвать искреннюю зависть Эмилии и заподозрила ту в лицемерии, но ничего не сказала.
    Вот ей  Ида завидовала страстно, ежеминутно и слепо, даже когда той не было рядом. Затянувшаяся зависть вперемешку с ненавистью за годы дружбы с Эмилией, как раковая опухоль что-то навсегда  разрушила в ее душе, и  теперь она смотрела на многие вещи глазами нездорового  человека. Ида была уверена, что раз Винтеры - выходцы из дворян или  буржуев, а  один из членов семьи является даже врагом народа, они не вправе быть гордыми, талантливыми, красивыми и богатыми, хотя те никогда не демонстрировали своего сословного превосходства над другими, да и в материальном плане  не сильно превосходили семью Иды.
    Своих ханжеских  мыслей  Ида не стыдилась,  прикрываясь    высоконравственными внутренними  убеждениями,  что  именно такие Винтеры  не одно столетие эксплуатировали простой  народ, который лишь с помощью революции избавился от их гнета. Она была уверена, что именно они подрывают социалистические  устои жизни в стране, и что именно по их вине происходят все неприятности в мире.  Надо заметить, что Ида всегда испытывала необъяснимое наслаждение, подвергая Эмилию и ее семью  такой мысленной моральной  девальвации, так как это придавало ей чувство гордости за себя и освободившийся от них  народ.
    Взяв  себя в руки, Ида, наконец, решилась задать вопрос, который очень ее волновал.
    -- Ты мне так и не сказала, кто будет у тебя в гостях на новый год. Может, я вообще окажусь лишней в вашей изысканной компании.
    Эмилия подняла на подругу пронзительно красивые глаза, в которых отражалась небесная синева, и у Иды  перехватило дух от недоумения: «Ну откуда  взялась такая  синь? Даже погода на ее стороне!». Эмилия  уже  собралась  ответить, но тут подбежал смеющийся Федор и переключил их внимание.
    -- Эмилька, а  тебя у ворот жених дожидается! Он, видно, так замерз без шапки, что весь синий, как слива! Тили-тили тесто, жених и невеста! Жених и невеста!
    И лишь тогда девочки  обратили внимание на одинокую мужскую фигуру в черном  пальто и  с большим кульком в руках, нервно расхаживающую  возле дома Винтеров.
    -- Господи, Ида! У меня совсем вылетело из головы! Мы же с Гошей договорились встретиться  по поводу завтрашнего дня! Он, бедный, наверное, ругает меня, на чем свет стоит! Как назло, и мамы дома нет, - огорчалась Эмилия, ускоряя шаг.
    -- Ну, наконец-то,- обрадовался юноша, увидев знакомые лица. - Здравствуйте, девочки! Ида,  очень рад тебя видеть! Эмилия, черт возьми, я продрог под твоим забором до самых костей, словно бездомный Шарик! Мы же с тобой договаривались в двенадцать встретиться, а уже половина первого! Хожу под твоим забором туда-сюда, словно дурак!
    -- Гоша, дорогой, прости,  забыла! Утром обрадовалась хорошей погоде, побежала к Иде, вытащила ее на рынок, и пока мы  покупали продукты, все вылетело из головы! Не волнуйся, мы сейчас тебя  отогреем! Правда, Ида?
    -- Правда, - смущенно согласилась  та, не ожидавшая встретить Георгия именно сегодня.
    Они зашли в комнату, Георгий помог девочкам раздеться, и Эмилия, испытывая комплекс вины перед другом, быстро поставила чайник на плиту и расставила на столе чашки.
    -- Эми, я купил вино, как ты и просила. Это оказалось не так просто – господствует тотальный дефицит, тем более перед праздником. Мне удалось достать две бутылки шампанского, одну красного вина, и мама для такого случая из своих запасов выделила для девочек бутылочку  ликера. Этого хватит, как ты думаешь?
    -- Думаю, хватит. Нас будет всего семь  человек, если придет моя сокурсница. Я ее пригласила специально для Петра. Может, они понравятся друг другу?
    -- Не знаю, - ухмыльнулся Георгий. - Мне кажется,  ему очень нравится  Ида. Он о ней все время спрашивает.
    Ида покраснела до самых ушей. С одной стороны, ей было приятно узнать, что она кому-то нравится, пусть даже и Петру, а с другой -  ее  смущало внимание молодых людей, потому что она не верила в искренность их поступков и слов. Георгий ей  нравился больше. То ли потому, что  напоминал ей Даниила, навечно застрявшего у нее в подсознании, то ли потому, что он был частью Эмилии, свидетелем ее жизни и другом, а значит, в какой-то мере и частью ее самой.
    -- Эмилия,  ты мне так и не ответила – кто будет с нами встречать новый год? Я поняла, что это ты, Петр, Гоша, твоя однокурсница, я…А еще кто?
     Эмилия не знала, как сообщить Иде о том, что она  пригласила еще и Дарью с учителем, опасаясь, что та снова обидится, развернется, уйдет, и праздник окажется под угрозой для Георгия. Она мысленно подбирала правильные слова, но произнести их вслух не решалась:  чтобы она сейчас не сказала,   Ида все равно расценит  ее поступок как предательство. На выручку пришел Георгий.  Не подозревая  о девчоночьих конфликтах и обидах, он вдруг спросил:
    -- Слушай, Эми, а ты не подумала о том, чтобы пригласить Дарью на новый год? Ты ведь  читала ее стихи на концерте, дружишь с ней…Или это невозможно из-за ее болезни? Жалко девчонку, если она останется в одиночестве. Ты как думаешь, Ида?
    -- Я не знаю, - похолодела та. - Не мне решать. Не я устраиваю праздник.
    -- Вы думаете, она согласится? Она же из дома редко выходит. Но за идею спасибо. Действительно, получится подло, если я даже не попытаюсь ее пригласить. Захочет -  выберется из дома, но если не захочет или не сможет, – это уже другой вопрос, - обрадовалась Эмилия такому повороту событий.
    --Если хочешь, мы с Идой  прогуляемся,  зайдем к ней и пригласим? Правда, я  не знаю ее адреса.
    Девочки онемели от неожиданности, и у каждой для этого была своя причина. Георгий смотрел на них с недоумением, не понимая, почему его невинное предложение вызвало  столь сильное напряжение у обеих, отразившееся на  лицах.
    -- Ой, нет, Гоша, спасибо! Я лучше сама к ней  забегу, а то она может испугаться вашего визита. К тому же у Иды сейчас мало времени – к ней в гости  бабушка с дедушкой приехали из Молдавии. Я вытащила ее из дома ни свет ни заря.
    -- Ну, смотри, как хочешь.  Мое дело – предложить, но хозяин – барин. Правда, Ида?
    -- Правда, - согласилась девочка, облегченно вздохнув. - Я, наверное, пойду, а то Федор сейчас наябедничает матери, и она передумает отпускать меня на вечеринку.
    -- Я тоже пойду, - поднялся из-за стола и  Георгий, а то мне еще с Петром нужно встретиться.
    -- Жаль, что вы так быстро уходите,  - огорчилась Эмилия.  - Жду вас завтра к девяти вечера! Не опаздывайте, пожалуйста!
    Оказавшись на улице, Ида и Георгий  не находили темы для разговора. Они медленно направлялись к дому Иды. Чем ближе они подходили, тем сильнее она волновалась, опасаясь, что мать снова окажется свидетелем их прогулки и устроит  скандал. Георгий, словно прочитав ее мысли,  остановился на полдороге и взял ее за руку.
    -- Извини, Ида, я дальше не пойду - опаздываю к Петру. Знаешь, я очень рад, что ты будешь с нами. С нетерпением жду завтрашнего вечера. Надеюсь, что тебе будет интересно.
    -- Я еще окончательно не решила, стоит ли мне  приходить.
    При этих словах Ида бросила мимолетный взгляд на Георгия. В его глазах вспыхнуло беспокойство и недоумение, он пытался что-то сказать и с трудом подбирал слова.  Ида обрадовалась,  так как своей растерянностью он давал понять, насколько она ему не безразлична. Однако в этой  ее радости было больше самодовольства, чем других  чувств.
     -- Как?! Почему не решила?! Что этому мешает? – Расстроился Георгий. - Родители не отпускают?
     -- Отпускают. Просто мне самой не очень хочется, -  сказала Ида, чтобы отомстить ему за напоминание о Дарье.
    -- Тебе не нравится наша компания?
     -- Дело не в компании, - выкручивалась Ида. - Я чувствую себя неловко среди большого количества незнакомых людей.
    --Ты же всех знаешь, кроме этой девочки на коляске, - удивился Георгий. - К тому же неизвестно, придет она или нет. Таким людям, наверное, тяжело выбраться из дома. Без тебя новый год уже не будет для меня праздником! Пожалуйста, приходи!
    -- Я подумаю, - равнодушно пообещала Ида, не поднимая на Георгия глаз, чтобы он не  заметил  мстительного злорадства в ее глазах.
    Опустив голову, она задумчиво шла домой. Ее взволновали слова Георгия, хотя она им и не очень верила. Все было бы хорошо, если бы он не напомнил Эмилии о Дарье. Но, с другой стороны, думала она, раз напомнил, значит, Эмилия  ему не разболтала  о позорной истории с розыгрышем.
    Иде  снова вспомнился тот ужасный день, когда  стояла на площади  у кинотеатра в ожидании Даниила, и глаза девочки в инвалидной коляске, наполненные слезами.  Она отогнала от себя эти скорбные мысли и скорчила презрительную мину. Ее лицо выражало гордыню и уверенность в том, что рано или поздно она превзойдет всех своих врагов невероятными достижениями в жизни, и те будут  завидовать ей, искать с ней дружбы, но она будет очень-очень принципиальной и никогда  не простит им даже случайной оплошности по отношению к себе. Правда, в тот момент она даже  не знала, чем займется после окончания школы.
    -- Господи, Ида, что с твоим лицом? – Накинулась мать. - Выходишь из дома нормальной, а возвращаешься,  словно тебя  с креста сняли! Тебя кто-то обидел?
    -- Мама, оставь меня в покое! Почему вы все пристаете к моему лицу? Что вам в нем не нравится? -– Вспылила Ида.
    -- Кто «все»? – Возбудилась Александра. - Кто - «все»? Я для тебя уже не мать, а «все»? Ты меня скоро с грязью смешаешь!
    Ида хотела что-то обидное  ответить, но она вовремя поняла, что грубые  вопросы и этот нервный пассаж адресованы вовсе не ей, а деду с бабкой, которые   с опаской взирали на  невестку из спальни.  «И за что она их так ненавидит? - Подумала равнодушно Ида. - Что они сделали  ей плохого?» - И ушла в свою комнату.


                ГЛАВА  ДЕСЯТАЯ
         
    День 31 декабря 1940 года выдался пасмурным, мрачным и безрадостным. Тяжелые свинцовые облака заволокли небо до самого горизонта, и в их молчаливой  и тупой обездвиженности  было что - то скорбное и даже зловещее. Вокруг царила гулкая безмятежная пустота, как в храме за несколько мгновений до проповеди священника, и в воздухе  ощущалось  предчувствия неотвратимой беды.   
    Настроение у Эмилии испортилось. Она хотела, чтобы  этот день был таким же солнечным и праздничным, как  и вчерашний. От нового года она всегда ждала неимоверных чудес и сюрпризов, заранее воспламеняясь  надеждами на их исполнение и рисуя себе  самые  фантастические события, которые непременно  произойдут в  волшебную  новогоднюю ночь.
  Возбуждение,  вызванное этими ожиданиями, особенно последние годы, угасало  сразу же после окончания праздника, оставляя в душе Эмилии  лишь недоумение – почему надежды не оправдались и на этот раз? Однако  вскоре ей удавалось убедить себя в том, что уж  в следующем новом году обязательно  случится не случившееся чудо, и она начинала терпеливо ждать его наступления уже с первых чисел  января. Так она обманывала себя из года в год.
    Эрика тоже грустила. Новогодний праздник без всех членов  ее семьи, которых она самозабвенно любила, давно не казался ей праздником. В отличие от Эмилии, она не ждала  от него ни сюрпризов, ни чудес:  возраст, воспитание и опыт к этому обязывали, но где-то в глубине души она робко надеялась на перемены к лучшему, на неожиданную радость или хотя бы короткое известие от мужа, без которого  не чувствовала себя живой. Однако она никогда не говорила об этом дочери, пытаясь несколько снизить градус ее и своих надежд, грозящих неизбежным разочарованием и  апатией.
    Эрике не хотелось уходить из дома в компанию  коллег, которые были семейными парами. Хотя они и были разносторонними и интересными людьми ее круга, она все же не чувствовала себя в их среде  своей. Она понимала, праздник вне дома лишь  усугубит ее грусть и тоску по мужу, но  согласилась  ради Эмилии, чтобы отвлечь  ее от разрушающих чувств к  Марку. Понимая тщетность своих усилий,  и сожалея о той поездке к морю, она все - таки надеялась, что время, действительно, излечит ее дочь  не только от боли, но и от любви.
    Эрика и Эмилия навели порядок в доме, украсили его сосновыми ветками и серпантином и принялись за приготовления салатов и блюд. Они любили повозиться на кухне, когда позволяло время, так как за разговорами оно пролетало незаметно, и еда появлялась как на скатерти-самобранке, без особых на то усилий. В этот раз они тоже с праздничным вдохновением отваривали и резали овощи, выкладывали на блюдо фрукты, готовили гарниры и мясо для новогоднего ужина.  Невинными разговорами и шутками они старались поднять настроение друг другу. И все же в каждой  сказанной  ими фразе скрывалась смутная надежда  на подарок судьбы, вперемешку с предчувствием, что его не случится и в этом году, так как никаких предпосылок к этому не было.
    Эмилия накануне получила  письмо от Марка, в котором он благодарил ее за присланную   фотографию, отправленную  по его  просьбе несколько недель назад. Оно было, как всегда, коротким, лаконичным и немного  грустным. «Эмилия, спасибо за фотокарточку. Ты  за это время так стремительно выросла и повзрослела, что я испугался, взглянув на снимок, ибо так же стремительно я, по теории вероятности, постарел. Теперь ношу ее с собой. Наверное, по этой причине ощущения твоего присутствия где-то рядом, может, на соседней улице или ближайшим поворотом, стало еще острее. Счастливого тебе Нового года и исполнения  всех твоих заветных желаний, или хотя бы части из них! Веселой молодежной вечеринки в кругу друзей и белого пушистого  снега над твоим далеким городом!»
    Эрику тоже засыпали поздравительными открытками и телеграммами  знакомые и друзья, включая и деликатного Марка, в которых были пожелания счастья, новых свершений и новых надежд. Не было известий  лишь от  самого дорогого на земле человека – мужа. Хотя она  давно перестала их ждать, но  каждый раз, когда  открывала почтовый ящик, ее сердце замирало от волнения и надежды - «А вдруг случится невероятное? А вдруг чья-то рука отменила весь многолетний кошмар, и все вернется на круги своя?». Если бы муж прислал ей  хотя бы пустой конверт с адресом, написанным его рукою, все  бы изменилось  мгновенно не только в ней самой, но и в окружающем мире – он стал бы дружелюбнее и светлее.  Однако заветное послание, видимо, задерживалось на неопределенное время, и эта неопределенность свинцовой тяжестью давила на сердце, особенно в праздники.
    -- Мама, без тебя, я, наверное,  не справлюсь со своими гостями. У меня нет опыта организации таких важных праздников. Когда мы жили в Ленинграде, вы с папой сами придумывали для нас программу - концерты, что-то увлекательное и необычное, и всем было интересно и нескучно. А я ума не приложу, чем развлечь гостей, мало знакомых друг с другом, чтобы им было хорошо и весело.
    -- Не волнуйся, Эми. Твои друзья - люди взрослые, умные и общительные. Они и сами что-нибудь предложат или придумают. Ты  просто вспомни, что тебе самой было интересно еще не так давно – игры, загадки, музыка, танцы, конкурсы и  многое другое, и возьми что-нибудь из прошлого опыта.
    -- Ой, но это  приемлемо  для детей, а не для молодежи, – волновалась Эмилия.
    -- Дочь, не забывай:  если  человек утрачивает способность быть ребенком хотя бы иногда, то он превращается в мрачную и ворчливую личность. Праздники на то и существуют, чтобы люди позволяли себе побыть немного детьми, подурачиться, повеселиться  и забыть о прожитых годах.  Не переживай. Все будет хорошо.
    -- Я надеюсь, но все равно жалею, что затеяла эту вечеринку -  настроение не то! Да и за тебя переживать буду. Мы ведь никогда раньше  не расставались  в новогоднюю ночь.
    -- Эми, надо привыкать. Надо жить, как живут обычные люди. Не у нас одних трудности и неприятности. Они в нынешнее время есть почти у каждого. Но это не повод отказывать себе в отдыхе и развлечениях, а тем более сторониться знакомых и друзей. Так  можно  совсем  остаться в одиночестве! Давай не будем унывать, ибо уныние - одно из самых неприятных человеческих слабостей и грехов, ты же знаешь!  И для нас пришло время сделать шаг навстречу реальной жизни.
    -- Ну, что же, мама, возьмемся за руки  и сделаем, – улыбнулась Эмилия. - Но сначала помоги мне накрыть на стол – без тебя  я все перепутаю!
    Они достали красивую  скатерть,  разложили  серебряные столовые приборы, фамильные салфетки, поставили  подсвечники и хрустальные бокалы, и это подняло им настроение:  снова вспомнился Ленинград и благополучная жизнь, которая  была совсем недавно. Мимо их  окон  с грохотом проехала грузовая машина. От вибрации дом заходил ходуном, и приборы на столе   издали такой мелодичный звон, вроде где-то далеко-далеко запели церковные колокола. На мгновение обеим показалось, что все, кого они потеряли, сейчас выйдут  из своих комнат, нарядные и торжественные, усядутся  на свои места, зажгут свечи, нальют в бокалы шампанского, и самый старший из рода Винтеров  скажет: «Ну, дорогие мои,   поблагодарим  Всевышнего за то, что он даровал нам жизнь, прекрасную семью и не оставил нас без своей  защиты и помощи   в прошедшем   году!».
    Видение были настолько материальным, что обе женщины удивленно переглянулись,  потом обнялись и тихо постояли,  боясь его вспугнуть громким словом или резким движением.
    -- Все хорошо, Эми. Красиво получилось. Теперь осталось  лишь привести себя в порядок и ждать наступления нового года. Мне пора собираться. Не забудь освежиться  перед приходом гостей. От тебя не должно пахнуть луком и постным маслом. С приготовлением  мяса справишься? – Спросила Эрика, стряхнув с себя наваждение.
    -- Справлюсь, мама, если в этом будет необходимость. Не думаю, что с таким количеством еды мы  будем нуждаться в горячих блюдах.
    Эрика открыла платяной шкаф, чтобы выбрать наряд для новогоднего вечера. Ее гардероб всегда отличался изысканностью и тонким вкусом, но последние годы она его не обновляла, да ничего и не надевала из того, что висело на вешалках, обходясь парой строгих деловых костюмов. Она с грустью рассматривала  шелковое и бархатное великолепие, которое было атрибутом  ее прошлой жизни, и не знала, что предпочесть, чтобы не показаться вычурной и в то же время  слишком будничной и деловой. Увидев разбросанные по дивану платья, Эмилия кинулась на помощь.
    -- Мама, надень, пожалуйста,  мое любимое панбархатное  светло-бежевого цвета!   Оно тебе  к лицу!
    -- Нет, Эми, у него слишком открытая спина. Это будет выглядеть смешно в моем возрасте и в этом городе, тем более что я  без мужчины. Я же не знаю, как оденутся мои коллеги. Мне бы не хотелось вносить лишнее напряжение в их компанию и вызывать к себе повышенное внимание чужих мужей. Может, остановиться на маленьком черном? Оно и нарядное и без претензий.
    -- Мама,  ты последнее время  ходишь только  в одежде мрачных тонов!  Твои коллеги оденутся не хуже! Не забывай, что они - люди искусства!  Поверь своей дочери:   бежевое платье действительно очень красивое, роскошное, нежное и скромное одновременно! К тому же у него очень хорошая энергетика. В нем ты будешь  чувствовать себя  комфортно и уверенно, поверь мне! К тому же у тебя и туфельки под него имеются. Надень, прошу тебя! Я так давно  не видела тебя по-настоящему элегантной! Да и спина в нем чуть-чуть открыта! Платья настолько роскошное, что тебе не придется его даже украшать. Наденешь на руку золотой браслет и  золотистый пояс – вот тебе и законченный портрет успешной  молодой женщины!
    -- Ладно. Раз настаиваешь – рискну, – вздохнула Эрика. – Вечная проблема женщины – гардероб полон, а надеть нечего! А ты во что нарядишься?
   -- Наверное, надену желтое платье, в котором была на концерте. Ничего другого не хочется.
   -- Нет, Эми, так не пойдет. Оно хорошее и очень подчеркивает достоинства твоей фигурки, но для такого случая и для твоего возраста надо что-то более яркое и молодежное. Примерь мое шелковое платье цвета морской волны.  Мне кажется, что тебе  оно будет в самый раз – и легкое, и элегантное, и неброское,  и глаза твои оттенит.
    Эмилия, преодолевая внутреннее сопротивление, накинула  на себя платье и поразилась перемене своего облика – из глубины зеркала на нее смотрела вызывающе красивая, хрупкая молодая  женщина с огромными глазами, чуть подернутыми тревожными ожиданиями, будто сотворенная из морской волны.  Она  всегда знала, что красива, что привлекает к себе внимание, но не придавала этому особого значения – то ли  привыкла к своей броской внешности, то ли считала ее незаслуженным даром природы,  то ли стеснялась ее, словно  редкого  уродства,   но то, что предстало  взору, привело в смятение и ее саму. Эмилия вглядывалась в свое отражение в зеркале,  и   ей на миг показалось, что молодая женщина -  призрак из ее  будущего.
    -- Мама, очень здорово! Но мне кажется, что в нем я гораздо старше выгляжу, чем  на самом деле, хотя мне  нравится. К тому же я уверена, что мои гости  оденутся  скромнее, и  на их фоне я буду чувствовать себя не в своей тарелке. Ты ведь сама говорила, что демонстрировать свои преимущества перед другими – моветон!
    Эрика любовалась дочерью,  и ее сердце  ныло от тревоги за ее дальнейшую судьбу. «Господи, как же она быстро выросла! – Подумала она с грустью, - Видел бы ее сейчас Дмитрий!  От страха ее потерять, он бы, наверное, держал ее под замком!»
    -- Эми, это новогодний праздник, и я не вижу ничего предосудительного в том, что ты раз в году окажешься  наряднее и элегантнее других. Но мне кажется, что и  девочки будут одеты соответственно.
    Через полчаса Эрику трудно было узнать. Легкий макияж, элегантное платье, гладко зачесанные волосы с прямым пробором, уложенные на затылке в замысловатую высокую прическу, закрепленную заколкой с камнями, превратили ее в эталонную красавицу, в которую трудно было не влюбиться или не заметить. Эмилия, увидев мать, застыла с чашкой кофе на пороге гостиной.
    -- Мама, мамочка, ну ты… ну ты же у меня и красавица! Слов нет!  Видел бы тебя сейчас папа! Он бы с ума сошел от восторга и ревности! Тебя в таком виде страшно одну отпускать в люди, – заволновалась Эмилия. – Мне даже не верится, что мы не в Ленинграде!
    Эрика выпила  кофе, перекрестила и поцеловала дочь, накинула уже потерявшую вид шубку и отправилась в гости.
    -- Будь умницей, Эми. До встречи в новом году! Пусть он будет счастливее, чем уходящий. Люблю тебя, моя девочка!
    -- Я тебя тоже, мама! – Чуть не расплакалась Эмилия, обнимая мать, словно они расставались навсегда.
    Вмиг опустевшая  квартира с едва уловимым запахом французских духов, оставшихся от матери,  вызвала у Эмилии чувство необъяснимого страха. Ей казалось, что она полна призраками из прошлого или неизвестного будущего. Чтобы отвлечься, она села за рояль и уже в который раз попыталась без ошибок исполнить второй концерт Рахманинова, который   никак ей не давался, но сложный замысел композитора и на этот раз остался тайной за семью печатями. Она закрыла нотный альбом и отправилась приводить себя в порядок -  скоро должны были появиться  гости.
    Первым пришел Георгий и, взглянув на Эмилию, утратил дар речи – такой красивой он ее никогда не видел или, может, не замечал. Перед ним стояла совершенно незнакомая юная девушка, от которой исходил такой магнетизм, такое притяжение и  обаяние, что он не выдержал:
    -- Эми,  ты ли это?! Или предо мной предстала настоящая волшебная фея  во плоти?! Боже мой, сестренка, ты так очаровательна, что у меня даже дух захватывает, – смутился своих слов Георгий.
    -- Ой, Гоша, не говори глупостей! Ты меня смущаешь, - зарделась Эмилия. - Как хорошо, что ты пришел первым, а то мама ушла, а я, как психопатка, слоняюсь в страхе по квартире и не знаю, что делать. Раздевайся и проходи. Ты  скрипку взял?
    -- Ты разве не видишь? Она у меня в руках. Правда, не знаю, зачем она тебе понадобилась! Надеюсь, ты  не собираешься вместо праздника устраивать концерт классической музыки.
    -- Собираюсь. А скрипка тебе понадобится, чтобы произвести впечатление на мою неприступную подругу! Я надеюсь, что  твоя игра ее  впечатлит.  Ида очень восприимчива к тому, что умеют другие, но не умеет она сама. Правда, не знаю,  привлечет  это ее внимание к тебе или оттолкнет.
    -- Пугаешь?- Снимая пальто, спросил Георгий. - Зачем тогда я ее тащил? Я к ней вообще не прикоснусь!
    -- Гоша, не будь эгоистом! В гостях будет не только Ида, но и другие интересные люди, которые любят и понимают музыку! Не капризничай, прошу тебя,- и только тут Эмилия заметила, как одет ее друг: в темном костюме, в безупречно белой рубашке и бабочке. – Ну, братец, ты ни дать ни взять - комильфо! Это прямое попадание в сердце Иды даже и без  скрипки! Молодец! Я тобой горжусь!
    -- Да ладно тебе  измываться, - покраснел юноша. - Лучше скажи, чем я могу   тебе помочь?
    --  Все уже  готово. Будем ждать гостей. Может,  Ида догадается прийти чуть раньше?
    -- Было бы замечательно, - вздохнул Георгий.
    А Ида в это время примеряла новое платье, над которым почти целый день трудилась  мать, то ушивая, то перешивая рукава, которые никак не хотели правильно садиться в пройму. Она нервничала, ругалась, но все равно переделывала, пока Ида не осталась довольной . Такого красивого наряда у нее никогда еще не было, поэтому она хотела, чтобы в нем все было безупречно.
    Платье, действительно, было сшито из дорогой крепдешиновой ткани желтого цвета в черный горошек, с черным широким лакированным поясом, который Ида накануне купила  в магазине. Он был почти таким же,  как у Эмилии, - с красивой блестящей пряжкой  и очень подходил к новому платью. Иде стоило огромного труда и настойчивости уговорить мать сшить  наряд именно к новому году, а не к выпускному вечеру в школе, как планировалось ранее. Александра  не пошла бы на поводу у дочери, если бы  в доме не гостили родители мужа. Она никогда не забывала, как они  противились женитьбе сына на безграмотной бесприданнице из многодетной семьи, как уговаривали его одуматься и выбрать в жены более обеспеченную и зажиточную соседку. Теперь она всеми силами пыталась не только показать, какая она отличная жена, хозяйка и мать, но  и отомстить им за прошлое унижение своим доморощенным аристократизмом.
    -- Ида, глядя на тебе, можно подумать,  что ты из обеспеченной и достойной семьи. В такой одежде ты Эмилию за пояс заткнешь! Выглядишь, и впрямь, словно дочка министра!
    Ида не знала, как выглядят министерские дочки, подозревая, что и мать этого не знает, но на всякий случай спросила:
    -- Мама, ты правду говоришь?
    Ида вертелась перед зеркалом и не могла нарадоваться своему отражению. Даже при всех ее комплексах и предрассудках, она с удовольствием отмечала, что платье выгодно оттеняло ее смуглую кожу, темные волосы, карие глаза, еле заметный румянец на щеках и превращало  в настоящую  красавицу. Главное – оно было совершенно новым и не пахло чужой плотью! На нее с нескрываемым восхищение смотрели все члены семьи, особенно мать, довольная своей работой, и тем, как выглядела дочь. «Нет уж!  На этот раз  Эмилии не удастся меня затмить!» - радостно подумала Ида. 
    Она  старательно причесалась, завернула в газету черные босоножки,  хоть и не новые, но весьма приличные,  и стала натягивать чулки. Через минуту  поняла, что они совершенно не подходят к ее воздушному платью и расстроилась до слез.  Чулки были хлопчатобумажные, толстые, грубые и в широкую резинку.   Отец, глядя на отчаяние дочери, вышел из комнаты и  о чем-то  настойчиво попросил жену. Ида слышала, как мать ругалась и отбивалась от его просьбы, но  через минуту   вышла из спальни и протянула  ей самое дорогое, что у нее на тот момент было, - фильдеперсовые чулки телесного цвета, подаренные  ей мужем  на  тридцатилетие, которые  стоили баснословных денег. Александра  берегла их, словно зеницу ока,  и пользовалась ими  лишь в исключительных случаях.
    -- Возьми, надень! Но если порвешь или испортишь, домой лучше не приходи, – пригрозила она дочери, но та была так обрадована  щедростью матери, что согласна была  даже лишиться крова.
    Накинув пальто, Ида уже собиралась выйти из дома, но ее остановила бабушка.
    -- Внученька, подожди минутку,  - она кинулась на кухню и через минуту вышла с белым узелком. - Возьми гостинцы для  подружки! Здесь вареньице и домашний окорок. Угости ее от нашего имени – хорошая она у тебя.
    -- Бабушка, ну как я пойду по улице с таким узлом?! Так лишь старики по деревням ходят! Не возьму я его, – возмутилась Ида.
    Отец, до этого спокойно наблюдавший за Идой, услышав ее слова, переменился в лице. Он еле сдерживал гнев.
    -- Ида, возьми то, что дают, и научись, наконец, быть благодарной! И не забывай, что мы с матерью тоже выходцы из деревни, а значит, и вы с Федором! Деревня всю страну кормит!  Или вам об этом в школе не говорят?!
    -- Папа, но я  к Эмилии иду, а не на базар!
    -- Знаешь, дочка, я заметил, что Эмилия, в отличие от тебя, проще ко всему относится и не так заносчива как ты! Откуда у тебя вся эта накипь взялась?
    -- Ладно, не ругайся, - покраснела Ида. – Давайте свои гостинцы!
    -- Без глупостей там! - Внесла свою лепту и мать.
    -- Обязательно! – Пообещала Ида и выпорхнула из дома, чтобы сохранить остатки хорошего настроения, но  не получилось – она так и вошла в квартиру Эмилии с  опечаленным лицом и с ненавистным узелком в руке.
    Георгий, увидев Иду, радостно  кинулся навстречу. Он помог ей раздеться,  и она, смущаясь, выпроводила его из коридора, чтобы переобуться. В гостиную она вошла уже во всем своем блеске. Эмилия и Георгий  смотрели на нее  с восторженным изумлением – Ида действительно выглядела великолепно, и такой они видели ее впервые.
    -- Подружка, да ты у нас просто красавица! Господи, как людей преображает одежда!  Всего маленький кусок достойной материи, к которому мастер приложил умелые руки, делает с человеком чудеса! Правда, Гоша? – Спросила Эмилия, испытывая огромное облегчение от того, что теперь у подруги не будет повода для зависти.
    -- Я ничего не понимаю в ваших женских штучках, - слукавил юноша. - Однако вынужден согласиться: Ида, тебе очень к лицу это платье! Очень! Просто нет слов!
    В его голосе звучали  восторженные нотки. Она слышала, как слегка дрожит его голос, и ей хотелось, чтобы он говорил и говорил.  Как изнемогающий от жажды путник, она припала к его словам, словно к прохладному и свежему источнику, который возрождал ее силы и уверенность в себе. Однако Ида утоляла не столько жажду любви и симпатии, так понятную в ее возрасте, сколько чувство гордыни, пострадавшей из-за происшествия с Дарьей и Соней.   Она старалась скрыть свои чувства, поэтому ни один мускул не дрогнул на ее лице, хотя  глубоко внутри слабо затрепыхалось  радостное волнение от услышанного комплимента. 
    Надо заметить, что до глубокой старости  Ида   барахталась в  мутном водоеме  своей гордыни и самодовольства, не раз тонула в нем, словно в трясине, но никогда никого не звала на помощь, будто от рождения была немой. Малознакомые люди считали эти качества высшим проявлением силы духа и воли, и, может, так оно и было на самом деле.
    -- Да хватит  надо мной подшучивать! Вы сами выглядите прекрасно  – глаз не оторвать, - защищалась сконфуженная и раскрасневшаяся Ида. – У меня  обычное платье.
    Она исподтишка и с большим пристрастием  рассматривала   Эмилию и ее наряд – редкостный для  их городка. Он источал тонкий аромат, видно, бережно хранимых духов из  прошлой жизни, и этот аромат  кружил голову  тем, кто его вдыхал. Подруга казалась ей недосягаемой  и такой же неземной, как и киноактрисы, чьи фотографии продавались во всех  книжных киосках. Ее сердце не переставало щемить от привычного чувства зависти и враждебности. «Ну почему? – думала Ида, глядя  на Эмилию и путаясь в мыслях,  – Почему я не такая красивая, как она? Чем  она заслужила такую превосходную степень своего существования?  Ведь я   во многом лучше ее!»  Тысячу раз она задавалась этими вопросами и  не находила ясного ответа, но вдруг ее осенила простая, как прямая линия, догадка, -  природа создает  людей, подобных ее подруге,  лишь для забав, для украшения жизни мужчин, а таких, как она, – для больших свершений! Эта мысль не только успокоила ее сердце, но и притупила чувство зависти.
    С момента  этого  открытия Ида уже не так   остро реагировала на внешнюю красоту не только Эмилии, но и других людей, которых  встречала  по  жизни, считая ее неизбежным артефактом природы. Правда, это касалось только женщин – красивые мужчины  никогда не оставляли  ее равнодушной. Может, поэтому, глядя на экстравагантного Георгия в новом костюме, накрахмаленной до хруста рубашке и бабочке,  красиво причесанного и ухоженного, она испытывала чувство,  похожее на что-то легкое и ароматное. Ида затруднялась  его как-то   обозначить, но оно было теплым,  приятным и волнующим. Она  поняла лишь одно - светловолосый и стройный юноша арийской внешности, взирающий на нее с обожанием,  окончательно слился с образом Даниила, когда-то созданным ее воображением, и  теперь она могла расслабиться и  успокоиться  - даже  глупая шутка Дарьи  оказалась  неожиданно пророческой.
    -- Эмилия, там моя бабушка передала  гостинцы.  Я оставила их в коридоре, а то она  завернула все в деревенский платок, – извиняющимся тоном сообщила Ида.
    --Да? Вот здорово!   Идемте, посмотрим! Там, наверное, что-то вкусненькое, раз деревенское! – обрадовалась   Эмилия и понеслась в коридор, а за ней и Георгий с Идой.
Через минуту раздался ее восторженный возглас.
    -- Боже мой! Ребята, посмотрите, что у нас есть!   Тут абрикосовое варенье с очищенными  косточками внутри! Какая красота, а какая, наверное, вкуснятина! Господи, да  тут еще и домашний окорок! С ума можно сойти от его запаха!
    -- Дай попробовать, – не выдержал Георгий. - Действительно, все очень красиво и аппетитно.
    Эмилия чайной ложкой достала абрикос с косточкой и сунула ее в рот сначала Георгию, потом себе.  Оба от удовольствия зажмурились.
    -- Вот это да! Я, честно признаться, никогда такого не пробовала. А ты, Гоша?
    -- Я тоже, - вздохнул юноша.
    -- Ида, а можно мы  и окорок попробуем?  Совсем по маленькому кусочку, а остальное порежем для гостей,- спросила, смущаясь, Эмилия.
    --Да ради бога, пробуйте! Бабушка для этого и передала!
    Эмилия и Георгий наслаждались окороком, а Ида смотрела на них с удивлением и не могла понять – они из вежливости восторгаются или, правда, гостинцы  понравились? Ей на миг показалось, что они о ней  забыли, жуя и вспоминая, как однажды уже что-то подобное смаковали. Когда-то отца Эмилии угостил таким деликатесом благодарный деревенский пациент, которому он спас жизнь, и отец  потом с восторгом  рассказывал, как  маринуют свиное мясо,  как долго его коптят в русской печи, используя   тонкие вишневые веточки, и что это ювелирная работа  сродни хирургической.
    -- Ида, неужели ты каждый день такую вкуснятину ешь? – Полюбопытствовал Георгий. – За это можно все отдать, и жизнь в том числе!
     Варенье – да, а окорок  лишь по праздникам, когда его из деревни привозят. Мне он не особенно нравится, - слукавила Ида.
    -- Как здорово иметь в деревне родственников,- с завистью произнесла  Эмилия. - Помнишь, Гоша, как мы в детстве  мечтали, чтобы наши дедушки с бабушками жили в деревне, держали корову или теленка, а мы бы приезжали к ним в гости на все лето, пили вкусное молоко,  лазили по вишневым деревьям, бегали  босиком по мокрой траве  и никогда  бы не мыли перед сном ноги!
    -- Помню, - засмеялся юноша. – Знаешь, Ида, мы с Эмилией были почему-то уверены, что в деревнях дети ложатся спать с немытыми ногами и очень им завидовали. Кстати, а   сколько лет   бабушке и дедушке?
    Вопрос  оказался настолько  сложным, что  она растерялась, ибо  понятия не имела, сколько кому лет, даже  родителям, и ей никогда не приходило в голову  этим поинтересоваться. Главное, что они помнили о  дне ее рождения и всегда поздравляли. От такого внезапного открытия ей стало не по себе.
    -- Точно не знаю, - замялась Ида. - Может, шестьдесят, а может, и больше…
    Эмилия, увидев растерянность подруги, пошутила:
    -- Гоша, ну что ты пристал к человеку с нелепыми вопросами? Ты же знаешь, что у бабушек и дедушек возраста не бывает! У них имеется опыт и безусловная любовь к внукам! Ида, вернешься домой, поцелуй за нас бабусю и дедушку и поблагодари за такие царские гостинцы! Сплошное объедение – оторваться невозможно! Ну что - порежем окорок для стола или сами съедим?
    -- Ну, ты и жадина, Эми! Конечно, поделимся с гостями! Только не забудь оставить кусочек и для своей мамы, - напомнил Георгий.
    Ида была довольна тем, как ее друзья  отнеслись к гостинцу, даже не обратив внимания, во что он был завернут.
    Они  вместе разложили еду по тарелкам и быстро расставили  на столе, украсив   зеленью. Георгий старался держаться  ближе к Иде, не переставая смотреть  на нее восторженно-влюбленными  глазами, каждый раз, будто случайно, прикасаясь к ее руке. Она хоть и смущалась,  но чувствовала себя теперь более защищенной, чем несколько часов назад, – его присутствие придавало ей уверенности.
    В дверь постучали,  и Георгий с Эмилией кинулись открывать:  то пришли Дарья с Максимом.
    -- Боже мой, как хорошо, что вы все-таки рискнули выбраться из дома! Я, если честно, даже не надеялась, – радовалась Эмилия, помогая подруге раздеться.
    -- Вы о нас плохо думаете! Мы люди воспитанные и надежные. На нас можно положиться ! Эмилия, тут Татьяна Степановна передала сладости для новогоднего стола, которые обещала, - сказал Максим, протягивая ей авоську.
    -- Ой, спасибо! У нас столько еды, что мы теперь можем неделю праздновать, не выходя из дома!
    Услышав незнакомые голоса,   Ида растерялась,  и ее сердце ухнуло  вниз до самых пяток, замерев от напряжения. Она догадалась, что пришла Дарья с учителем, хотя в глубине души  очень надеялась, что они все-таки не рискнут отправиться в такое  дальнее путешествие.
    Коляска  не проходила в дверной проем, и ее  оставили в коридоре. Ловко подхватив  Дарью на руки, Максим занес ее в гостиную – та  не успела даже  ахнуть.
    -- Эмилия, куда нам с Дашей   присесть, чтобы мы никому не мешали танцевать и двигаться?
    -- Садитесь на диван. Там будет удобнее, и никто вас не потревожит, - предложила Эмилия, пододвигая под спину Дарьи диванные подушки.
    Максим бережно усадил девочку, и лишь потом осмотрелся.
    -- Максим Петрович, Даша, познакомьтесь, это - мои друзья:  Ида -  подруга, с которой мы в школе сидели за одной партой, и Георгий – друг и почти брат. Мы выросли с ним вместе, наши родители дружат до сих пор, а наши дедушки и бабушки нянчили нас по очереди, когда мы были маленькими. Ида, Гоша, вы  давно знаете, что Даша – моя подруга, и это ее стихи я читала на концерте, а Максим Петрович –   учитель  математики и физики! Он преподает ей эти предметы на дому.  Ну, вот, теперь вы знакомы,- с облегчением вздохнула Эмилия, переводя дух от волнения.
    Максим крепко пожал  руку Иде, потом Георгию, а Даша приветливо кивнула обеим, так как через стол  не могла до них дотянуться. Видно было, что она несколько возбуждена и  длительным путешествием, и непривычной  обстановкой незнакомого дома, полного книг, фотографий, нотных альбомов, накрытого стола, сверкающего хрусталем в свете электрических ламп, старинного рояля в углу и самой праздничной атмосферой, возбуждающей мечты и надежды. Но больше всего - присутствием Иды, которая, потупив взор, старалась  не встречаться  с ней взглядом, как будто она была пустым местом. Однако это было не так. 
    Ида   исподтишка старалась рассмотреть свою обидчицу более пристально, не привлекая  к себе внимания. То, что открывалось  взору,  и удивляло ее и возмущало. Дарья оказалась красивее, чем она ожидала. Там, на площади у кинотеатра, она заметила  лишь изуродованные болезнью ноги, да огромные глаза,  наполненные слезами, уставившиеся на нее в безмолвном отчаянии. Но сейчас  перед ней сидела  юная девушка, одетая в нарядное платье из тонкой шерсти  серебристого цвета, воротник и рукава которого были декорированы   розовой  атласной тканью. Светлые волосы с платиновым оттенком были слегка завиты и крупными локонами струились по ее плечам и спине, словно стружка тонкого металла.  Дарья выглядела  просто и элегантно, и в этой неброской  элегантности  Ида угадывала какой-то дерзкий вызов то ли себе, то ли болезни, то ли жизни.
    Пока  гости приходили в себя и привыкали к новой обстановке, испытывая неловкость от затянувшейся паузы «присматривания» друг к другу», Эмилия  позвала  Иду на кухню.
    -- Ида, помоги, пожалуйста,  приготовить  сладкое для чая, чтобы потом не бегать туда-сюда, а Гоша пока  развлечет Дарью и Максима Петровича.
    Ида направилась за Эмилией, горько сожалея, что согласилась прийти  на вечеринку. Настроение у нее испортилось. Она чувствовала себя подавленной и напряженной. Свинцовая тяжесть давила на сердце, мешала  расправить плечи и вызывала приступ удушья. Теперь  самой себе она снова казалась никчемной, провинциальной, одинокой и лишней на этом чужом празднике, и даже нарядное платье перестало  ее радовать.
    Эмилия внимательно посмотрела в глаза Иды и увидела в них такую тоску, обиду и безысходность, что и сама растерялась. Она поняла, какую внутреннюю драму переживает  ее подруга, и чувство вины снова обрушилось на нее с новой силой. Она не знала, как уменьшить негативные чувства Иды к Дарье.
    -- Ида, ты расстроилась из-за того, что пришла Дарья? – Напрямик спросила Эмилия. - Я не могла ее не пригласить – это было бы подло с моей стороны. Я понимаю, что сейчас творится в твоей душе. Но, прошу тебя, наберись терпения, – она и тебе понравится. Думаю, что ей сейчас тяжелее вдвойне. Ведь это она тебя разыграла, ведь это она заставила тогда многих страдать, но у нее хватило мужества прийти, зная, что здесь она встретит тебя.
    -- Да мне все равно, есть она или ее нет, хорошо она себя чувствует или плохо, испытывает угрызения совести или нет! Меня больше волнует ее спутник. Я знаю, как  себя вести с учителями в школе, но не на вечеринке, - мрачно ответила Ида, стараясь завуалировать скрытый упрек Эмилии.
    -- Максим Петрович очень молодой учитель, веселый и компанейский, так что не беспокойся. Он  не пользуется своим профессиональным статусом для доминирования над другими.  Во всяком случае   вне школы. Ему тоже в этом городе одиноко. Кстати, он родом из Ленинграда, как и мы с Гошей.
    Их разговор внезапно заглушили звуки рояля, раздавшиеся из гостиной. Девочки замерли, вовлеченные в каскад мелодичных звуков, словно попали под внезапный летний ливень, родившийся из маленькой и безобидной тучки над их головами. И действительно: исполняемое кем-то произведение не имело вступление, не ставило своей целью подготовку слушателя к восприятию главной темы сочинения, но уже с первых нот вовлекало в  страстный порыв любви  ко всему живому. Мелодия полыхала ослепительным светом и воздухом. В ней было столько  веры в лучшее, столько надежды на прекрасное в человеке,  столько радости, что не поддаться ей было трудно даже совсем глухому.  Однако в каждой музыкальной фразе  четко улавливалась и другой лейтмотив - ностальгическая тоска по  вечному,   желание  уйти от обыденного и прозаического мира,  ограниченного пространством, временем и возможностями  человека! 
    Мелодия, словно живительная влага, влилась в сердца девочек и заставила  забыть о неприятном разговоре.
    -- Кто так здорово играет? – Испуганно спросила Ида, когда мелодия прервалась.
    --  Наверное, Георгий  гостей развлекает.
    -- А что это за музыка?
    -- Он исполнил 40-ую симфонию Моцарта – ля-минор. Она ему очень нравится. Да и мне тоже.
    Ида смотрела на Эмилию  с таким недоверием, будто ожидала подвоха, розыгрыша или шутки.
    -- Он что  умеет играть и на рояле?! Я думала, что этот инструмент подчиняется лишь тебе и твоей маме! – Недоверчиво произнесла  Ида, не зная, радоваться   ей  или огорчаться.
    -- Гоша умеет многое! Он окончил музыкальную школу по классу скрипки. А играть  на  рояле и пианино  его научила мама - Нина Борисовна. Она окончила гимназию, музыкальное училище и много лет в нем же и преподавала, когда мы жили  в Ленинграде.  Знаешь, она так хорошо владеет инструментом, что к ней в ученики пытались попасть дети самых известных людей в  Ленинграде, но она соглашалась давать частные уроки лишь одаренным. Здесь она делает то же самое – преподает вместе с мамой в училище и дает частные уроки. К тому же Нина Борисовна – редкая красавица, и я ее  обожаю!
    -- А кто она по национальности? - Растерянно спросила Ида.
    -- Нина Борисовна  - из рода Тутышкиных, русских дворян, но замуж вышла за немца - военно-морского инженера, которого в 1935 году арестовали и без суда и следствия расстреляли  как врага народа.  Сама, наверное, догадываешься, что никаким врагом он не был, – фамилия вызвала подозрение, а может, кто-то «настучал», чтобы заполучить их большую  квартиру в центре Ленинграда.  Гоше тогда было двенадцать лет. Он очень сильно переживал и перемену образа жизни, и потерю отца, и появление на его месте отчима. Но, как бы там не было, отчим и спас им жизнь.
    Ида была потрясена откровенностью Эмилия, и тем, как та жестко говорит о «стукачах», одержимых корыстью и завистью.  Краем уха   Ида, конечно, слышала о том, что есть такие люди, но не придавала этому значения  и никому не задавала   лишних  вопросов,  сомневаясь,  что те на самом деле встречаются в органах власти. Но вот в существовании врагов народа у нее никогда не возникало сомнений, и она радовалась, когда читала в прессе, что их разоблачают, сажают в тюрьмы и расстреливают. И, тем не менее,  Георгия ей стало жалко.
    -- Если бы ваши отцы были коммунистами, их бы не арестовали, - высказала осторожное предположение Ида. - Вот мой отец  коммунист. Ну, кто его может объявить с бухты-барахты врагом народа? На каком основании?
    Эмилия подняла на Иду глаза, в которых сверкнули  металлические  искорки, и насмешливо ответила:
    -- Так они и были коммунистами! Притом убежденными коммунистами! Понимаешь? Убежденными! Вот только происхождение у обоих было не пролетарское. Это и вызывало подозрение и, думаю, зависть у выходцев из многострадального народа!
    -- А причем здесь происхождение?- Насторожилась Ида. – Какое это имеет значение?
    -- Большое. Очень большое, - задумчиво ответила Эмилия. - Понимаешь, Ида, происхождение – это ведь не только принадлежность к определенному социальному слою. Происхождение – это еще и система незыблемых нравственных ценностей. Именно она очень часто мешает человеку идти на сделку со своими убеждениями и совестью. Люди  не из рабоче-крестьянской среды  отличались от своих коллег по партии  именно глубокой верой в равноправие и справедливость для всех, а не только для партийной элиты Кроме того превосходили многих коллег отличным образованием, воспитанием, интеллигентностью, всегда имели  свое мнение и не боялись его отстаивать – за это, наверное,  и поплатились.
    -- Эмилия, ты хочешь сказать, что мой отец…
    -- Ида, я ничего плохого не хочу  сказать о твоем отце. Он очень хороший человек, и вам с ним повезло. Ты спросила, а я честно  ответила, хотя знаю, что надо держать рот на замке. Давай лучше поговорим о приятном! Георгий тебе нравится? – прищурилась Эмилия. – Только честно?
    Прямой вопрос застал  Иду врасплох, и она покраснела, не зная, что ответить. История об отце Георгия, рассказанная Эмилией, вызвала в ней двоякое чувство. С одной стороны - что-то похожее на  сострадание. Потеря кормильца была самой большой бедой для любой семьи, и она  хорошо это знала.  С другой – ее пугало, что у  близких людей, дружбой с которыми она гордилась и в некоторой степени дорожила, отцы оказались врагами народа, и это могло рано или поздно сказаться и на ее репутации.
    -- Конечно, нравится. Он хороший и интересный парень. А почему ты спрашиваешь?
    -- Потому что переживаю за него. Он в тебя влюблен, и ты об этом знаешь. Отнесись к нему хотя бы с сочувствием и не давай  лишних надежд, если он тебе не по душе. Понимаешь, Гоша - очень ранимый и очень обидчивый человек. Ему трудно будет пережить предательство или разочарование.
    Ида ничего не ответила Эмилии. Ей не нравилось, что та говорит о Георгии, как о своей собственности или как о своем брате.  Острое чувство ревности   кольнуло сердце, вынудило ее покраснеть и спрятаться в привычную скорлупу молчания. Пожалуй,  то было единственное сильное чувство, которое проявилось во всей своей силе  в тот новогодний вечер, и которое не давало ей покоя на протяжении всей  жизни. Оно затмевало все другие чувства Иды, делая ее слепой и нечувствительной ни к любви, ни к преданности, ни к переживаниям близких людей. Ее ревность была подобна инфекции, и этот вирус уже с самого раннего детства поражал ее плоть, нервы и кости, разъедал душу, превращая  в мстительное и злопамятное существо, не склонное прощать. Именно по этой причине она всю жизнь не могла терпеть родного брата, и не прощала матери его появления на свет. Однако Ида никогда никому не устраивала сцен  ревности с выяснением отношений, никогда не признавала существования этого порока у себя, считая подобное поведение проявлением слабости духа и отсутствием гордости, – она просто уходила без объяснения причин, оставляя на всю жизнь в недоумении тех, кто ее любил.   
    Вновь зазвучавшая пронзительная и щемящая  музыка не позволила ей зациклиться на своих  переживаниях – Георгий играл  аргентинское танго, которое пробуждало энергию и желание раствориться в нем, забыв об условностях и  предрассудках. Музыка гипнотизировала, создавала атмосферу  праздника, гармонии, и Ида поддалась ее очарованию и призыву.
    -- Уже скоро девять вечера, а твои гости еще не все пришли, -  напомнила она. - Может,  и не придут?
    -- С минуты на минуту появятся. Они  обязательные люди и предупредили бы, если бы  вдруг что-то изменилось. Георгий  познакомил Петра с Лией и попросил его за ней зайти, а то она не знает, где я живу. Видно, увлеклись друг другом по дороге, - засмеялась Эмилия. – Лия – очень симпатичная и веселая девочка. Прямо под стать Петру! Он не сможет в нее не влюбиться!
    В коридоре раздался веселый девчоночий смех. Кто – то шумно пытался в темноте найти дверную ручку.
    -- А вот и они! – обрадовалась Эмилия, открывая дверь в прихожую. - Теперь все в сборе и можно будет сесть за стол, а то очень есть хочется!
    Пока Эмилия помогала раздеться гостям, Ида из кухни рассматривала вновь пришедших и удивлялась, как те нарядно одеты, и как от них приятно пахнет морозной свежестью и незнакомым ей одеколоном. Петр был в черных брюках и прекрасно сшитом твидовом пиджаке с широкими плечами, из нагрудного кармана которого выглядывал кончик носового платка под цвет рубашки, поэтому на фоне хрупкой Лии казался  великаном.
    Лия была одета в черную юбку-карандаш, которая любовно подчеркивала ее узкие бедра и тонкую талию, и красивую кружевную блузку, украшенную бижутерией. Гладко причесанные черные  волосы были собраны в простую прическу на затылке, которая открывала смуглое лицо, яркие брови и такие же темные большие глаза, стреляющие искорками  озорного смеха.
      Петр, видно, поймав на себе чей-то пристальный взгляд, растерянно оглянулся и лишь тогда заметил на кухне Иду. Его глаза  округлились от радостного удивления, сменившегося восторгом:
    -- Ида, это ты?! Я, честно признаться, тебя не сразу и узнал! Ну, ты…Ну, ты такая красивая и нарядная, что у меня слов нет! - Кинулся он к Иде, протягивая для приветствия обе руки.- Девчонки, да вы все – лучше всех артисток кино вместе взятых!
   -- Вот  и верь мужчинам! Петька всю дорогу рассыпался мне в комплиментах, а стоило вас увидеть, - и сразу обо мне и забыл, - засмеялась Лия. – Здравствуй, Ида! Рада тебя снова увидеть.
    -- Здравствуй, - растерянно ответила Ида. - А мы разве знакомы?
    -- Конечно, знакомы! Нас Эмилия на концерте познакомила, но ты, видно, была на чем-то сосредоточена, поэтому не обратила на меня внимания.
    Они все вместе вошли в гостиную, и Петр с Лией были представлены гостям. Пока молодые люди обменивались шутками, восторгами,  болтали от растерянности друг с другом о пустяках и рассматривали квартиру и книги, Эмилия с Идой расставляли на  столе закуски и напитки. Когда на нем уже не осталось пустого места, Георгий предложил  сесть за стол.
    На диван рядом с Дарьей и Максимом он усадил Петра и Лию, на противоположной стороне – поставил стул для себя и Иды, во главе стола предложил занять место Эмилии как хозяйке дома, и лишь на противоположном его конце остался стоять пустой стул со столовыми приборами и бокалами.
    -- Ой, я, кажется, обсчитался, - растерянно произнес Георгий, глядя на пустующее место. – Нас семь человек, а я почему-то решил, что восемь. Сейчас уберу, чтобы они не мешали и не отвлекали, а то как-то не по себе.
    -- Ни  в коем случае! – Испуганно вскрикнула Дарья. – Пусть стоят! Раз ты их поставил, значит, тот, кому они предназначаются, обязательно его займет!  Ничего случайного в этой жизни не бывает!
    -- И правда,  - согласился Георгий. - Пусть дожидается своего хозяина. Может, Эрика Георгиевна к нам позже присоединится.
    -- Вряд ли, - грустно сказала Эмилия, не отрывая глаз от пустующего места напротив.-  Пусть стоит. Все-таки новый год на пороге… Может, кто-то к нам торопится изо всех сил, будучи уверенным, что его не ждут, а тут, оказывается,  все уже предусмотрено и расставлено. Такое ведь бывает?
    -- Под новый год случаются всякие чудеса. Я в это верю с самого раннего детства, - признался Максим. 
    Но в ответ никто не засмеялся - то ли потому, что сказал самый старший из них, то ли потому, что они и сами в это верили.
    Эмилия предложила Георгию наполнить  бокалы, и, когда они заискрились огненным красным цветом, поднялась со своего места. На правах хозяйки дома она предложила тост, который всегда звучал в их доме на протяжении многих лет:
    -- Дорогие  друзья,  к сожалению, я еще не научилась произносить  умные и торжественные тосты, поэтому позвольте мне  повторить слова моего дедушки, которые я слышала с детства из года в год: « Дорогие мои, давайте поблагодарим судьбу и Всевышнего за то, что он даровал нам жизнь  и  не оставил нас  без своей помощи в прошедшем году!
    --  Правильные слова! Лучше и не скажешь! – Отреагировал Петр. - Выпьем за уходящий 1940 год! Ему уже немного осталось длиться! У каждого из нас  случилось что-то хорошее и приятное в этом году, поэтому пусть хорошее останется с нами, а плохое забудется!
    Молодые люди шумно и весело подняли бокалы, наслаждаясь мелодичным звоном  хрусталя,  после чего набросились на еду, так как  никто не ужинал, а праздничный стол возбуждал аппетит.
    Ида впервые пила вино, поэтому после пары глотков в голове у нее зашумело, щеки порозовели, глаза заблестели, и она  почувствовала раскованность и уверенность в себе и уже не с такой враждебностью вглядывалась в лица гостей, с которыми происходило то же самое.
    Вино, как искусный алхимик, превратило лица молодых людей в более живых, эмоциональных, дружелюбных, свободных от условностей  и невероятно красивых.  Оно обостряло их чувства, пробуждало интерес к жизни, друг к другу,  вызывало беспричинную радость и  жажду высоких подвигов.
    Видно, с самого начала его появления в жизни человечества  оно и предназначалось   для этих целей.  Не зря Аристотель называл его «молоком Венеры» и символом жизни. Правда, таким действием вино обладало  лишь  до тех пор,  пока  люди  не попали от него в зависимость и не стали им злоупотреблять. И тогда, словно в отместку за неуважение к себе,  вино, словно коварный алхимик,  превратило  их  высокие устремления  в  низменные,  красоту - в уродство,  радость – в апатию,  а   дружелюбие – во враждебность.  Однако  молодым людям, сидящим за праздничным столом, подобные метаморфозы не грозили – они были хорошо воспитаны, умерены и благоразумны. Они шутили, смеялись, говорили наперебой и чувствовали себя по-настоящему счастливыми, потому что впереди у них была еще целая  жизнь.
    -- Друзья, а давайте по очереди вспомним значимые события этого года, которые изменили в лучшую сторону нашу жизнь или нас самих, - неожиданно предложила Эмилия, и все растерянно умолкли.
    -- Ну, ты даешь, Эми! – Первым отреагировал Петр. – Так сразу и не скажешь! Это же надо такое придумать?! Я не помню, что со мной вчера было, а тут  весь год надо перелопатить!
    -- Хорошо, пока вы будете  «лопатить»,  я расскажу о своих событиях, которые произошли со мной в прошедшем году, - предложила Эмилия.- Во-первых, я, наконец, поняла, что не зря выбрала медицинское училище.  Во- вторых, учеба помогла мне осознать ценность человеческой жизни и ее хрупкость, и, в-третьих, я целый год была счастлива тем, что у меня есть вы, родители и будущее! Теперь твоя очередь, скептик, – обратилась она к Петру.
    Юноша смутился,  покраснел, пригладил рукой непокорную шевелюру, посмотрел смущенно на Лию, и, подняв глаза к потолку, подчинился предложению Эмилии и стал вспоминать.
    -- У меня…Я…Даже точно и не помню, чем был знаменателен  этот год, и чем я могу гордиться.  Знаете, ребята, ничего вроде существенного не произошло. Ну, разве что морду одному нехорошему человеку набил за то, что  оскорбил женщину. Хоть я и сам  при этом пострадал, но все равно доволен, что не прошел мимо. Да! Вспомнил, – встрепенулся  юноша. - Мне удалось, наконец, получить четверку за сочинение по литературе! Не смейтесь, - отреагировал он на оживление за столом, -  для меня это равносильно подвигу! Главное,  литература  вдруг понравилась! Я перечитал все, что учили  даже в младших классах и открыл для себя творчество Сергея Есенина. А сегодня вот с Лией познакомился…Тоже, считаю, приятное событие.
    -- А меня в этом году  приняли в ансамбль народного танца! – охотно переняла  эстафету Лия. - Я несколько лет мечтала туда попасть, и вот мечта сбылась. Счастлива безмерно!  К тому же я научилась правильно кроить и шить! Экзаменов и преподавателей перестала бояться, а то, когда  брала билет, у меня все вылетало из головы и трясло так, словно я заразилась лихорадкой, – засмеялась Лия. - Вот, пожалуй, и все. Да, вот и с Петей познакомилась... И это  для меня тоже приятное событие.
    Дарья не поднимала глаз от тарелки, когда подошла ее очередь. Она ощущала на себе любопытные взгляды сверстников, с которыми мало была знакома, исключая Максима и Эмилию, чувствовала их нетерпение и не знала, что сказать. Пауза затягивалась, и она еще больше нервничала. Наконец, преодолев страх и неуверенность, она подняла  голову, и все заметили, каким пронзительным светом наполнены ее огромные глаза, потемневшие от волнения и решительности.
    -- В этом году у меня изменилось абсолютно все и в лучшую сторону – жизнь, учеба, отношение к людям и с людьми. Но самое главное – изменилась я сама! Я перестала себя жалеть и завидовать здоровым людям. Да, не удивляйтесь, в моем положении это, к сожалению, неизбежно. Я сумела полюбить жизнь и поверить в себя, благодаря Эмилии, Максиму Петровичу и…- замялась Дарья, - Иде. А еще – я  потеряла голову от любви к математике и физике! 1940 год оказался для меня самым счастливым, и мне жалко, что через пару часов он закончится.
    Слова девочки, сказанные с такой искренностью и проникновением, с такой надеждой на понимание, смутили сидящих за столом, особенно Иду. Услышав свое имя, она покраснела и почти перестала дышать от страха, что Дарья откроет  их общую тайну, все же остальные с нескрываемым интересом и  удивлением смотрели на девочку, вдруг осознав   глубину ее внутренних переживаний и степень мужества, которыми они сами еще не обладали.
    Чтобы прервать возникшую неловкость, Максим переключил внимание на себя.
    -- Ну, а теперь моя очередь признаваться в совершенных за год «преступлениях». Я окончательно убедился в том, что не напрасно учился в университете и не напрасно выбрал преподавательскую работу.  В этом году, наконец, преодолел страх перед учениками и своими опытными коллегами, овладел искусством выживания без помощи родителей, стиркой и глажкой рубашек, почти полюбил ваш город и обрел одаренную во всех смыслах ученицу, то есть Дашу, как вы уже, наверное, догадались. Этим и дорожу. Кто следующий на исповедь?
    Следующим был Георгий. Ему понравилось неожиданное предложение Эмилии, и он с удовольствием слушал откровения своих друзей, но, когда подошла его очередь, смутился, покраснел и с немым вопросом уставился на Иду: « О чем говорить?». Та отвела глаза и потупила взор, предоставляя ему возможность самому выпутываться из ситуации, которая и ей была не совсем приятна.
    -- Ой, друзья, у меня все  заурядно! Сражаюсь со школой,  как с врагом. Но пока она меня побеждает, хотя, вроде,  учусь неплохо. Хочется свершений и подвигов, но жизнь, однако, такой возможности пока не предоставляет, поэтому влачу жалкое существование  в надежде на то, что, может, где-то кому-то и для чего-то настоящего пригожусь - тогда и придет мое время. А пока я - любящий сын, старательный ученик, надеюсь, хороший друг и влюбленный, наконец, юноша!  Последнее - самое важное  события в уходящем от нас году! Хотел промолчать да не смог, - смутился своих эмоций Георгий.
    После его слов  взоры  всех непроизвольно обратились на сидящую рядом Иду, и она под этими взглядами съежилась и, казалось, уменьшилась в размерах. Ее обуревал праведный гнев на Георгия, негодование, будто он ударил ее по щеке, и она уже готова была выскочить из-за стола и убежать домой – в самое безопасное и спокойное место на земле, но не успела - ситуацию разрядила Эмилия, сердцем почуяв  настроение Иды.
    -- Гоша, конечно,  не уточнил, что  безумно влюблен в музыку, которую не только хорошо понимает, но и сам сочиняет, намереваясь превзойти таких маэстро, как Паганини и Минухин.  Своей маме на день рождения он подарил прекрасный музыкальный  этюд под названием «Нежность». Надеюсь, что сегодня он  что-нибудь сыграет и для нас с вами из своих сочинений.
    Ида облегченно вздохнула  и с благодарностью посмотрела на подругу.  Пока молодые люди переговаривались и задавали Георгию вопросы, она надеялась, что о ней забудут,  и ей не придется продолжать игру, затеянную Эмилией. Так бы оно и случилось, если бы не Дарья.
    -- Мы так увлеклись  разговором, что совсем забыли про Иду, - напомнила она. - Теперь ее очередь вспоминать события уходящего года.
    Ида всем телом ощутила такой внезапный дискомфорт, будто ее кто-то туго перетянул веревками в районе солнечного сплетения, но потом поняла, что это пояс от нового платья мешает ей дышать полной грудью.  Она с тревогой  смотрела на гостей, которые, словно разбойники, напали на нее  с вопросами, на которые  трудно было ответить,  - например, влюблена ли она, чему обрадовалась в уходящем году, каких высот достигла.  Она пыталась гордо держаться на стуле, не заваливаясь набок, чтобы окружающие не подумали, что она кокетничает. Возможно, по контрасту с нарядным, плотно сомкнувшимся вокруг нее кольцом сверстников, Ида инстинктивно глазами зацепилась   за фигуру Максима, которая  на фоне праздничного стола и сидящих за ним нарядных людей выделялась скромностью и простотой, и обрела,  наконец, равновесие. Дождавшись, когда молодежь утихомирилась, Максим подмигнул Иде и произнес:
    -- Мы тебя слушаем, Ида. Последнему всегда труднее отвечать, чем первому, - кажется, что до тебя уже все сказали другие и удивить их нечем.
    -- Да,  это действительно так, но я никого и не собиралась удивлять. У меня все распланировано заранее, поэтому неожиданностей в моей жизни не было. Училась, занималась комсомольскими делами и загодя начала готовиться к выпускным экзаменам – надо сдать экзамены на пятерки, чтобы учителей не подвести. Правда, накануне нового года мне предложили вступить в кандидаты  членов коммунистической партии. Вот теперь готовлюсь к этому событию, - высокомерно подняла голову Ида - глаза ее заблестели, спина выпрямилась, и она почувствовала такую легкость, вроде освободилась, наконец, от связывающих ее веревок.
    За столом воцарилась тишина. Все были удивлены не столько словами девочки, столько тем, с каким апломбом она их произносила. Им стало неловко за свои легкомысленные достижения и поступки, и они не знали, как избавиться от этой неловкости. Максим прокашлялся, осторожно поставил бокал и произнес:
    -- Мы тебя поздравляем, Ида! Это на самом деле очень серьезное событие. Никто из нас не удостоился такой чести, но я надеюсь, что у нас все еще впереди. Правда, ребята?
    -- Ну, ты даешь, Ида!- Прорезался, наконец, голос и у Петра. -  Это же за какие дела можно получить такой шанс?! Ты что – совершила какой-то государственный подвиг и молчишь себе в тряпочку?
    -- Ребята, не удивляйтесь и не завидуйте, - вмешалась  Эмилия. - Ида уже много лет тянет на себе всю комсомольскую работу в школе! Для этого нужно иметь не только способности, но и мужество. К тому же на протяжении десяти лет она является абсолютной отличницей! Мне даже трудно  представить, какого умственного труда   это стоит!
    Незаметно для себя  они   заговорили о том, что волновало  всех – о возможной войне с Германией, запах которой уже давно носился в воздухе и природе, о ней говорилось в каждом газетном сообщении, и эта тема тихо и осторожно обсуждалась  на кухнях родителями.  Молодые люди высказывали предположения  и успокаивали друг друга, что такое развитие событий  между СССР и Германией  немыслимо, потому что  23 августа 1939 году в Кремле Правительствами обеих стран   был подписан договор Молотова  и  Риббентропа о ненападении. Они также надеялись,  что на Советский Союз никто не рискнет поднять руку с мечом, ибо  он имеет крепкую и многочисленную армию, хорошее вооружение, но, главное, смелых и преданных ему граждан. Они вдохновлялись и верили, что краткие тревожные сообщения  в прессе сильно  преувеличены.   
    Однако мыслящие,  читающие и разбирающиеся в политике люди  думали  более пессимистично, так как для этого были все основания  – 1 сентября 1939 года  Германия вторглась в Польшу,  и Гитлер всего за сто дней захватил  почти все европейские страны.  Уже больше года  там шла война, гибло много людей,  но сидящие за столом юноши и девушки были  еще далеки от осознания грозящей им опасности -  впереди у них была  новая жизнь, и смерть казалась   такой же фантастикой, как и библейский конец света.
    Разговор за столом все больше приобретал пессимистическую направленность, и Эмилия не выдержала.
    -- Давайте не будем  говорить о войне и политике!  Скоро наступит новый год, а мы еще и не веселились.
    -- Эми, сыграй нам что-нибудь из своих любимых произведений, - попросила Дарья. - Я ведь толком и не слышала, как ты играешь.
    -- Да, действительно, сыграй, - попросили и остальные.
    Эмилия охотно выпорхнула из-за стола и села за рояль.
    Под впечатлением разговоров о возможной войне, она сыграла и спела песню из кинофильма «Если завтра война» режиссера Ефима Дзигана на слова Лебедева-Кумача и композиторов братьев Покрасс, которую с энтузиазмом подхватили и ее друзья. 
    Этот фильм и эту маршевую песню любила вся молодежь  предвоенного времени, потому что она давала им душевные формулы для оптимизма. Они хором подхватили - «Если завтра в поход, будь сегодня к походу готов», «Если враг нападет…Как один человек весь советский народ  за свободную родину встанет». Эти слова вселяли в них веру в собственное величие и единение со всей великой страной. Песня, как пророк, предупреждала о неизбежности войны,  будущих потрясениях и невзгодах, но  одновременно и вселяла уверенность в победу.         
    После этого пальчики Эмилии весело и виртуозно забегали по клавишам, извлекая из них такие красивые звуки, что юноши и девушки слушали ее, затаив дыхание. Она не играл, а шалила, создавая  попурри на музыку Чайковского, Моцарта, Бетховена так легко, словно баловалась  мячиком от пинг-понга, и от этого знаменитые мелодии классиков становились еще понятнее и привлекательнее. Друзья  откровенно любовались  Эмилией и ее игрой. Но не только потому, что она была красавицей и владела инструментом так, как здоровые люди   владеют своим дыханием.  Эмилия сама по себе была воплощением музыки и света, вдохновения и восторга, бесконечного праздника и любви, и все это волшебным образом передавалось и ее друзьям, заражало  тем, чего у нее было в избытке. Когда она закончила играть, все  зааплодировали,  не находя в себе ни сил, ни желания  вырваться из плена  сладкого наваждения,  созданного музыкой.
    -- Эми, дай я тебя обниму, - попросила Дарья. - Ты так мастерски владеешь инструментом и извлекаешь из него такие волшебные звуки, что невольно попадаешь  под их гипноз! 
    Эмилия подошла к Дарье,  нежно ее обняла, а потом и всех остальных по очереди – ее душу переполняло чувство радости и благодарности за то, что они  рядом.
    -- Гоша, сыграй теперь и ты что-нибудь из того, что любишь, - предложила Лия. – Я там скрипку в коридоре заметила! Без музыки, правда, нет и праздника.
    Юноша вопросительно посмотрел на Иду - ему очень хотелось, чтобы  не Лия, а она его об этом попросила, чтобы она сгорала от нетерпения, чтобы  она восторгалась и музыкой, и праздником, но ни один мускул не дрогнул на лице девочки, когда он взял в руки скрипку. «Чем объясняется ее равнодушие? Ленью?  Простым желанием  защититься? Или она отвергает мои несмелые притязания, словно  уже пресытилась ими?» - задавался вопросами Георгий, настраивая инструмент, не догадываясь, что на самом деле руководило поступками Иды. 
    А все было очень просто -  не жалеть, не просить, ничего не принимать близко к сердцу, не проявлять своих истинных чувств и  не желать  – вот что  давно доминировало в  характере  Иды. Кажется,  это всепоглощающее чувство самодостаточности, которое она вырабатывала в себе годами, окончательно укрепилось в ней лишь в последнее время.  Она и сама часто  не понимала, почему она не такая, как ее сверстники, и страдала от этого непонимания, как от тяжелой хронической болезни, лишающей сил. Даже одноклассники часто отзывали ее в сторонку после комсомольских собраний для разговора «по душам» и  спрашивали, чего она добивается своей принципиальностью и строгостью. Говорили, что для ее поведения есть особое слово – «умничать», поэтому  советовали  быть  проще, «не зарываться», «не лезть на рожон», не сторониться радостей простых смертных, предупреждая, что гордыня – родная сестра одиночества. Некоторые из одноклассников просто угрожали испортить ее безупречную комсомольскую характеристику, но Ида оставалась непреклонной - ей хотелось быть как все, но она этого не умела.   
    Возможно, таким способом она  инстинктивно оберегала себя от излишних эмоций, которые искренне считала вредными не только для здоровья, но и для успеха в жизни.  Возможно, была  не по возрасту осторожной, и в отличие от других молодых людей  боялась своих желаний, смутно предчувствуя их мощную побудительную силу и власть над человеком. Возможно, таким способом Ида пыталась обрести независимость от всего, что волновало душу.
    Георгий поднял смычок, прислушался то ли к инструменту, то ли к своему внутреннему голосу, и лишь потом ударил по  струнам. На слушателей, словно ураган,  обрушилась лавина энергичных страстных звуков,  сметающих все на своем пути. Юноша исполнял «Лето» Вивальди, и это произведение ему, видно, так нравилось, что он, закрыв глаза от напряжения и блаженства, буквально слился с инструментом и эмоциональным состоянием композитора. За его руками  трудно было уследить – смычок, будто молния, метался по струнам скрипки, создавая  почти осязаемый образ бури, шквалистого  ветра и грозы - образ  торжества природы над простыми смертными.
    Ида смотрела на Георгия с таким же изумлением, как смотрела бы на внезапное экстремальное проявление природных явлений. Она заметила, как от напряжения и волнения,  у него на лбу выступают капельки пота, похожие на маленькие жемчужины, и как разлетаются в такт музыки его светлые волосы, аккуратно зачесанные наверх. Она поражалась скорости его движений, мастерству владения инструментом и той внешней перемене, которая произошла с его лицом, – оно стало бледным, отрешенным, как будто он находился в  другом  измерении, куда простым смертным дорога была закрыта. Ида непроизвольно опустила глаза к полу, чтобы убедиться, что Георгий стоит на ногах и еще не оторвался от земли, - он показался ей даже выше ростом.
    Музыка оборвалась так же неожиданно, как и началась, но молодые люди, находясь в замешательстве, не могли проронить ни слова.
    Максим поднялся с дивана, подошел к Георгию и с чувством пожал ему руку:
    -- Молодец, парень! Играешь виртуозно, как настоящий мастер!  Я  давно не слышал такого исполнения Вивальди! Порадовал и удивил, ничего не скажешь. Сыграй, пожалуйста, еще что-нибудь – из того, что сам сочинил.
     Георгий  на мгновение задумался, снова взглянул  на Иду, пытаясь уловить ее реакцию, но та сидела, опустив голову, и лишь румянец на щеках выдавал и ее волнение, и смятение, и восторг.
    -- Хорошо. Сыграю еще одну вещь, которую я назвал «Пробуждение». Надеюсь,  вы поймете, о чем она.
    Георгий поднял смычок, взял несколько аккордов, и звуки полились сами собой. Все, что он чувствовал и переживал в последнее время, все, чем был переполнен, сначала вылилось  в нежную и трогательную мелодию, пробуждающейся ото сна души или природы, а затем  - в ураган звуков, разрывающих хрупкую нить действительности. Он двигался в такт смычка и музыки, его бросало то в жар, то в холод, он играл, забыв обо всем на свете, и ему было все равно, как  его воспринимают  друзья.  Лишь опустив смычок, он пришел в себя и с удивлением уставился на их лица, будто увидел  впервые. Те тоже находились в состоянии изумления, и только спустя некоторое время  смогли  адекватно отреагировать на его музыкальный пассаж.     Перебивая друг друга, они восторгались манерой и скоростью его игры, умению подчинять  себе инструмент, а главное - способности через музыку выражать свои глубинные  чувства, догадываясь, о чем она, и кому  адресована. Георгий смущался, оправдывался и старался умалить свои достоинства и как скрипача, и как сочинителя.
    Он снова наполнил  бокалы вином и предложил выпить за самую большую ценность в жизни любого человека во все времена   – любовь. Тост с удовольствием поддержали.    
     Молодые люди хмелели от музыки и вина, от переизбытка пробудившихся чувств и ощущали себя невероятно гордыми и счастливыми от того, что живут не в эпоху средневековья, а в середине ХХ века, обещающего им фантастические возможности для самовыражения и реализации своих замыслов.
    -- Знаете, мне  трудно понять, как с помощью всего  семи нот  создается  такая красота, - задумчиво произнесла Дарья. - Легко представляю, как пишутся стихи, книги и картины, как по чертежам люди создают сложные машины, но как с помощью ограниченного числа звуков создать  мир, потрясающий душу и воображение,  – не представляю! Да и вообще - что есть музыка? Почему она так сильно влияет на человека и его настроение?
    -- Наверное, на эти вопросы однозначно ответить нельзя, - грустно произнес Петр. - Музыка – это своего рода  колдовство, магия… Может, даже чертовщина или гипноз. Во всяком случае, я ее так воспринимаю.
    -- А мне кажется, что музыка – это та же математика, это лучшие ноты, расположенные в лучшем порядке, - подхватил Максим.
    -- Не удивляйтесь, ребята, - засмеялась Дарья. - Максим Петрович даже поэзию переводит на язык математики и прекрасно читает стихи  на языке цифр. Очень здорово получается!
   -- Ничего не вижу смешного, - смутился Максим. -  Настоящая музыка и есть математика, и ее сила в том, что она  очень влияет на психологическое и физиологическое состояние  любого человека. Да будет вам известно, что известный всем Пифагор – математик, философ и мистик – в свое время создал теорию музыкально-числового строения космоса и предложил  использовать музыку  в целебных целях. Он заметил, что именно она наилучшим образом  лечит чувства, эмоции, ум и тело человека. Представляете,  уже Пифагор использовал музыкальную медицину для избавления от пассивности души, чтобы она не теряла надежды, избавлялась от гнева, ярости и заблуждений!  Он также считал, что именно музыка способствует  развитию интеллекта. И он был не единственный,  уверовавший в магическое  воздействие музыки!
    -- Да, я с этим согласна, - подхватила Эмилия. - Мне папа рассказывал, что в египетских папирусах ученые находили материалы,  указывающие на то, что еще в древние времена жрецы успешно лечили людей  с помощью мелодии и звуков. Например, греческий врач Эскулап  больных радикулитом врачевал громкой игрой на трубе, а Платон  полагал, что  музыка устанавливает гармонию и пропорциональный порядок во вселенной и способствует  синхронной работе всех органов и систем в человеческом теле, что является залогом  его здоровья.
    -- Еще вспомнил, - продолжил  Максим. -  Авиценна, тоже известное многим имя,  относил музыку к не лекарственным способам врачевания и наряду со смехом, запахом, диетой с успехом применял ее для исцеления душевно больных. А вы говорите – в музыке нет математики! Она – чистейшей воды математика, не говоря уже о физике! Лучшая и высокая музыка –  сродни высшей математики, друзья!  Наступит такое время, когда музыка будет переведена на формулы и математические законы! И только на их основе будут создаваться божественные музыкальные шедевры! А как  иначе?
    Спорить с ним не стали, так как  никто и не сомневался в правдивости его слов. Молодые люди говорили не только о музыке, но и о любви, о предстоящих экзаменах, планах на будущее,  о добре и зле, предательстве и подвигах, не сомневаясь, что  их  ждут великие свершения, которые потребуют от каждого  сил, мужества, настойчивости и ума, и были к этому готовы.
    -- Танцуют все! – прервала Эмилия дискуссию, настраивая патефон, - Даже те, кто не умеет. У нас с мамой имеется самая модная пластинка с записью « Рио Риты»! Никто не усидит на месте!
    -- А это еще что за  названия?! Впервые о таком слышу! - Удивился Петр. – Наверное, что-то буржуазное, не советское?
    -- Красивая музыка, - подтвердил слова Эмилии и Максим. - Мои родители ее очень любят.
    -- Почему она так странно называется? Что обозначает Рио Рита? – спросила любознательная Дарья.
    -- Маленький экскурс в историю этой мелодии, если позволите, - предложил Георгий. Она впервые прозвучала в СССР в 1937 году на пластинке с записями оркестра Марека Вебера и произвела такое впечатление на отечественного слушателя, что каждый считал своим долгом иметь ее в своем доме, особенно те, кто обладал такой роскошью, как патефон. Согласно официальной версии автором Рио Риты долгое время считался американский композитор Гарри Тьерни, написавший в 1927 году оперетту «Рио Рита», а популярная мелодия  была просто ее фрагментом. Однако впоследствии оказалось, что подлинным автором этой  любимой всеми мелодии был известный германский композитор Энрике Сантеухини, который и написал ее в 1932 году под названием «Для тебя, Рио Рита!» - так назывался ночной клуб в Берлине, который он очень любил.
    -- Получается, что в нашей стране нет ни достойных композиторов, ни достойной  популярной музыки? – Скрывая раздражение, спросила  Ида.
    -- Да почему же! Все есть! Сейчас в этом и сама убедишься, – ответил Георгий, задетый высокомерным тоном Иды. 
    Молодые люди оживились, и, преодолевая смущения, стали  танцевать и Рио Риту, и вальс, и танго, и фокстрот, модные в те времена.  Вино и музыка, близость друг к другу  кружили им голову  и обостряли чувства, провоцировали на интимные разговоры.
    -- Георгий, а ты молодец - очень хорошо играешь и на скрипке, и на рояле. А музыку  действительно сам сочинил? – Спросила Ида, подчиняясь движениям юноши и заданному ритму танца.
   Георгий недоверчиво посмотрел на Иду.
    -- Ты считаешь, что я способен  на такое вероломство - чужое творение выдать за свое?
    -- Нет, конечно, не считаю, - смутилась Ида, поняв, что сказала лишнее. - Это же так сложно – взять и сочинить музыку!
    -- Нет, не сложно, если этому учился. Ты хоть поняла, кому я посвятил последний этюд?
    -- Наверное, матери? – Высказала предположение Ида, со сладким замиранием сердца ожидая отрицательного ответа.
    -- Не притворяйся, ты ведь сразу догадалась, что он посвящен тебе.
    -- Спасибо! Мне еще никто ничего не посвящал, - вздохнула Ида.
    -- Ну, а теперь все время будут посвящать, –  уверенно пообещал Георгий.
    Ему нестерпимо захотелось ее  поцеловать, или хотя бы прижаться щекой к ее щеке, покрытой нежным пушком. Ида ему так нравилась, что он готов был направиться за ней куда угодно, и ему тут же представилось, как они вместе идут по жизни под напором людских волн, преодолевая препятствия и не оглядываясь по сторонам, как вместе учатся, работают, воспитывают детей и живут до самой смерти.  Георгий не представлял свою жизнь без нее, хотя и не понимал, чем так привязала его к себе эта обычная с виду девочка с очень непонятным ему характером. Однако Ида  не догадывалась о бредовых желаниях своего  партнера по танцу. Она с любопытством  слушала, с удовольствием вдыхала приятный запах его одеколона и с легким волнением ощущала его руку на своей талии – она была зациклена на  себе и воспоминаниях о Данииле, который окончательно  слился с образом Георгия и оказался гораздо лучше  созданного ее воображением.
    Когда музыка закончилась, Эмилия сменила пластинку, и комнату наполнили звуки вальса.
    -- Мальчики, поменяйтесь партнершами, чтобы всем интересно было! Ида, ты не обидишься, если я потанцую с Георгием? – Кокетливо спросила она.
    -- С чего это вдруг? – Хмыкнула Ида, усаживаясь  на краешек  дивана, чтобы не мешать танцующим  парам.
    Петр отправился  в коридор покурить, а Дарья шепнула что-то на ухо Максиму, и тот, повинуясь ее просьбе, пригласил на танец Лию. Ида и Дарья  оказались  в опасной близости друг к другу. Ида окинула взглядом комнату, чтобы пересесть на другое место, но его не оказалось. С новой силой ее стали одолевать наблюдающиеся прежде симптомы: она внезапно  покрылась гусиной кожей до самых запястий и дрожала, как от холода. Причина такого состояния была понятна – близкое соседство Дарьи сковывало и пугало Иду, будто она оказалась в каменном мешке. Она хотела подняться и уйти, но Дарья придержала  ее за руку. Рука оказалась холодной, почти ледяной, и   запястье  Иды тоже заныло, словно его окунули в прорубь.
    -- Ида, дорогая, прости меня!  Я не знаю, что сказать, чтобы вымолить у тебя прощение за то телефонное общение, которое доставило мне столько радости, а тебе - горя! Многие поступки в жизни мы совершаем от отчаяния, а не по злому умыслу. Я была тогда именно в таком состоянии, хотя это не может служить мне оправданием. Мне очень хотелось с тобой подружиться, но я не знала, как это сделать правильно. Я очень сожалею об этом! Прости, если сможешь!
     Раскаяние Дарьи было настолько искренним и эмоциональным, что Иде  показалось, что земля вот-вот разверзнется под  беспомощными ногами ее обидчицы. Она хотела что-то грубое ответить, но, взглянув в глаза Дарьи, черные от волнения и мольбы, притягивающие, гипнотизирующие и не отпускающие, неожиданно для себя произнесла:
    -- Давай никогда не будем вспоминать об этом!  Я тебя давно простила. Не думай больше о своей вине! С тех пор много воды  текло.
    До  слуха Иды донесся глубокий вздох облегчения девочки, похожий на всхлип, и она натужно ей улыбнулась.
    Ида, конечно, притворилась, что простила Дарью, но, к своему удивлению, не испытала в этот раз испепеляющей ненависти к ней. Без малейшего внутреннего сопротивления она отдалась внезапному порыву великодушия и вдруг почувствовала глубокое облегчение оттого, что хоть на миг в ее душе смолкло все низкое и беспощадное, которое мешало свободно дышать
    -- Девочки, что с вами? – Удивленно спросил подошедший Максим. - Вы обе такие бледные, будто  привидение узрели!
    -- Все нормально, Максим Петрович, - ответила Дарья, отпуская руку Иды. - Теперь действительно  все нормально!  Все хорошо! Лучше и не бывает!
    Ида вернулась на свое место, и Георгий тоже обратил внимание на бледность  ее лица  и некоторую  растерянность.
    -- Устала? – Участливо спросил он. - Это, наверное, первая бессонная ночь в твоей жизни?
   -- Да, первая, но я не устала. Просто немного закружилась голова. Здесь  душно.
    Эмилия выключила музыку, метнулась в свою комнату и вынесла оттуда карандаши и  аккуратно разрезанные на четыре части листы из школьной тетради. Все с интересом ожидали, что она придумала на этот раз.
    -- Ребята, посмотрите на часы! Через пятнадцать минут наступит Новый год, а мы об этом чуть не забыли! Вот вам карандаши и листики бумаги. Если хотите, чтобы ваши заветные желания обязательно исполнились в 1941 году, напишите их  здесь. Потом мы их сожжем, пепел  стряхнем  в бокалы и ровно в двенадцать ночи выпьем, чтобы они остались внутри нас. Согласны?
    Гости растерялись, не зная, как отреагировать. Ида ужаснулась  предложению,  полагая, что это может быть вредным для здоровья, остальные же, задумавшись на мгновение, радостно согласились и, взяв в руки карандаши и бумагу, принялись выполнять задание. Это оказалось делом не простым, так как у каждого  желаний было много, а  выбрать надо было  одно – самое-самое.
    Эмилия стремительно написала на клочке бумаге: «Увидеть папу и Марка».
    Лия, прикусив от напряженного усердия губу, вывела каллиграфическим почерком - «Выйти в следующем году замуж за хорошего парня. Лучше…Петю.». 
    Петр, теребя шевелюру, возмущался:
    -- Ну, нет, ребята, я так не могу! Одно желание – несправедливо! У меня их много, и все важные!
    -- Друг, будь любезен, не мешай творческому процессу! Напиши то, что тебе хотелось бы осуществить  в следующем году, - предложил компромисс Георгий.
    И Петр, вздыхая и чертыхаясь, вдавил в бумагу – «Стать умным и сильным мужиком!»
    Дарья находилась в таком же затруднении, как и остальные. Ей многого хотелось в наступающем году – поступить в институт, стать известной, быть рядом с матерью  и Максимом Петровичем, и чтобы ее ноги чудесным образом обрели мышцы и устойчивость. Однако она не знала, как все эти страстные желания объединить в одно.  Сначала  она написала: «Поступить в институт», а потом старательно затушевала и вывела крупными буквами -  «Найти такое место, где  невозможное стало бы возможным!» и, оставшись довольной  найденным компромиссом, загадочно улыбнулась.
    Максим задумчиво посмотрел на Дарью, сидящих рядом молодых людей, и правой рукой почти нарисовал свою заветную мечту, возникшую не так давно, которая вытеснила все остальные  желания, –« Пусть Даша будет здорова и счастлива».
    У Иды не было заветных желаний, кроме одного, – во всем превзойти  Эмилию,  и она, преодолевая внутреннюю неловкость, перенесла его на бумагу – «Быть всегда лучшей среди  многих!»
    Георгий  быстрее всех справился с заданием. На маленьком клочке бумаги печатными буквами он несколько раз написал одно- единственное слово –«Ида! Ида! Ида!» - то ли звал, то ли умолял, то ли страстно желал.
    -- Ну, что? Все написали? – Спросила Эмилия, - Теперь бумажки свернем в маленькие трубочки,  зажжем свечи и выключим электричество.
    Она сняла с рояля два старинных канделябра и поставила на стол. Максим и Петр, достав из карманов спички,  зажгли свечи. В комнате приятно запахло  храмом и таинством - воском, медом, ладаном и хвоей. Отблески пламени сразу же затрепетали на лицах молодых людей, вмиг преобразившихся от этого неяркого света -  теперь они казались торжественными, серьезными и не по возрасту целеустремленными. Глядя на них со стороны, можно было с уверенностью сказать, что они предчувствовали свою будущую жизнь не как отрезок отпущенного  времени, а как период  высокого смысла и предназначения. Они с удивлением вглядывались в преобразившиеся лица друг друга, и их сердца наполнялись радостью и трепетом от новых чувств, которые они открывали в себе.   
    Обжигая пальцы, молодые люди, смеясь, охая и ахая, сжигали  бумажки с заветными желаниями над пламенем свечей и стряхивали пепел  в бокалы с шампанским.
    Очарованные священнодействием и смехом,  они не услышали  осторожного стука в дверь и не заметили в темном коридоре появившуюся высокую фигуру незнакомца, растерянно наблюдающего за суетой вокруг накрытого стола.
    -- Раз, два, три, желание … - Эмилия не успела закончить фразу. Раздавшийся приятный баритональный голос в темном коридоре, заставил вздрогнуть от неожиданности даже мужчин. Они застыли в неподвижной позе с вытянутыми лицами и бокалами в руках.
    -- Не торопитесь, молодые люди! Я тоже хочу присоединиться к вам! – Произнес незнакомец. -  Для  уставшего путника  в этом доме найдется бокал  шампанского? Через пять минут Новый год все-таки…
    Эмилия медленно повернула голову в направление двери, и ее глаза  увеличились до такой степени, что, казалось, заняли большую часть лица. Она сделала неопределенный жест рукой, будто отгоняя от себя наваждения, и, заикаясь, тихо произнесла:
    -- В-в-вроде и выпила чуть-чуть, а к-к-кино  вижу наяву.
    -- Вы кто такой? – Строго спросил Георгий, в отблесках  свечи стараясь разглядеть незнакомца. – Как вы здесь оказались?
    Мужчина молчал и смотрел лишь на Эмилию. Она залпом выпила шампанское, поставила бокал и, словно во сне, направилась в его сторону.
    -- Не волнуйтесь, ребята. Это ко мне. Кажется, мечты начинают сбываться прямо сейчас…Невероятно… Или я все-таки слишком много выпила…
    Георгий поставил бокал на стол и так резко рванулся к выключателю, что опрокинул стул. Электрический свет мгновенно  рассеял магию волшебства, и молодые люди увидели на пороге  взрослого мужчину в расстегнутом пальто, с букетом роз, бутылкой шампанского в руках, к которому на  негнущихся ногах медленно направлялась Эмилия. Протянув к нему руки,  она осторожно прикоснулась  ладонями к его лицу, ощущая прохладу  кожи и  шероховатость щек.
    -- Надо же… И, правда, настоящий…Ребята, он живой и настоящий!
    Марк, не отрываясь, смотрел на  Эмилию и не узнавал ее. Она теперь мало напоминала ему  ту восторженную девочку, с которой он провел лето на побережье. Перед ним стояла юная и красивая леди, как две капли воды похожая на свою мать, и он смутился – на миг ему показалось, что его обнимает Эрика.
    -- Почему ты плачешь, Эми? – С тревогой в голосе спросил мужчина, прижимая ее руки к своим губам.
    -- Да? А я и не заметила, - растерялась девочка.  - Наверное, от…от…счастья.
    Воображение Эмилии сотни раз рисовало возможную  встречу с Марком –  в Ленинграде, Риге, на улице ее города,  железнодорожном вокзале, ближайшим поворотом, и никогда вот так  – среди ночи, за несколько минут до начала нового года! Ее сознание просто отказывалось поверить в происходящее – слишком уж киношным и мелодраматичным казалось его внезапное появление на пороге ее дома.
     Несмотря на свою романтичность, восторженность и веру в немыслимые чудеса, Эмилия  не позволяла своим фантазиям завладеть ее разумом полностью,   поэтому, даже ощущая его живую плоть под  ладонями,  не могла окончательно поверить  в материализацию своего заветного желания, только что написанного на клочке бумаги.
    В состоянии транса находилась не только Эмилия, но и все присутствующие в комнате. Они не могли толком понять, что происходит, и кто этот человек, прервавший их праздник на взлете. Первым пришел в себя Петр и растерянно произнес:
    -- Так мы будем пить за исполнение наших желаний или нет? Через пару минут часы забьются в истерике, извещая о наступлении нового года!
   -- О, да! – Опомнилась Эмилия. - Конечно, будем!
    Марк, не раздеваясь, прошел в комнату, на ходу открывая бутылку шампанского. И не успел он наполнить свой бокал, как старинные часы  начали отсчитывать  последние  секунды уходящего года.
    Звон хрусталя смешался с боем часов. Молодые люди  пили вино с пеплом своих желаний, поздравляли друг друга с наступившим новым годом, обнимались и желали  счастья и свершений. Они были полны надежд и оптимизма, веры и любви ко всему миру. Им казалось, что именно 1941 год принесет им исполнение всех желаний и кардинальные перемены в судьбе каждого. Мысль, что окончание учебных заведений и вступление во взрослую самостоятельную жизнь откроет им новые горизонты,  опьяняла сильнее вина.
    -- Эми, ты представишь нам своего гостя или нет? – Не очень дружелюбно спросил Георгий.
    -- Познакомьтесь, ребята, это Марк, наш с мамой друг, с которым мы познакомились два года назад  в Прибалтике, - смутилась Эмилия. -  Марк, а это мои друзья – Георгий, Ида, Лия, Петр, Дарья и Максим Петрович.
    Марк каждому пожал руку, внимательно посмотрел в глаза молодых людей, и его лицо приобрело то выражение, которое обычно возникает у людей, оказавшихся после трудной дороги дома.
    -- Простите, что внес неожиданные коррективы в режиссуру вашего праздника. Хотел дождаться, когда вы встретите новый год и  потом  войти, да сильно промерз под вашими окнами – не выдержал, одним словом!
     Эмилия помогла ему снять пальто, и Марк занял свободное место напротив нее.
    -- Вот стул и дождался своего хозяина! – Засмеялась Дарья. – Теперь верите, что ничего случайного в жизни не бывает? Все, оказывается, кем-то предопределено!
    Марк растерялся. Он и так чувствовал себя неловко из-за внедрения в молодежную компанию, а слова Дарьи и вовсе выбили его из колеи.
    -- Я занял чье-то место? – Подхватился он с испугом. 
    --  Нет, нет! – Запротестовали  все хором. – Судя по всему, оно вас и дожидалось!
    Присутствие Марка  привело в легкое замешательство веселую компанию. Так всегда бывает, если  в сложившуюся группу внедряется новичок. Молодые люди  старались держаться сдержаннее и солиднее в присутствии человека на порядок старше их самих. Они разглядывали его исподтишка, ломая голову над тем, какое значение он имеет для Эмилии, и почему она так переменилась при его внезапном появлении.
    Мужчина, действительно,  смущал  их своим  европейским видом и аристократичными манерами, которые невозможно  было скрыть за шутками и прибаутками. Холеное и красивое лицо с волевым подбородком,  еле заметная седина на висках, проницательный взгляд серо-голубых глаз, ухоженные руки с длинными тонкими пальцами и красивые запонки с камнями на манжетах, неспешная речь с заметным акцентом приковывали к нему взоры и мужчин и женщин. Им казалось, что к ним прибыл посланник из  доселе незнакомого им мира, в котором царили красота и гармония, изящество и  сила,  зрелое достоинство  и хороший вкус.
    Марк тоже старался  не только разглядеть друзей Эмилии, но и почувствовать каждого из них, предугадать, какое место они занимают в ее жизни, и как преобразит  их время  – срабатывала привычка профессионального невропатолога и психиатра, и он ничего не мог с собой поделать.
    Лия показалась ему веселой и доброй девочкой, рожденной для простого обывательского счастья. Она  была без особых интеллектуальных и душевных претензий, и Марк был почти уверен, что  через  год-два она станет женой  такого же простого парня,  матерью его многочисленных  детей и затеряется среди пеленок, их недомоганий и кухонных горшков. На этом, по всей вероятности, ее сердце и успокоится, если муж пить не начнет.
     Петр, с ярко выраженными грубоватыми манерами, вызывал у него симпатию. Марк был уверен, что именно на таких мужиках и держится в основном жизнь любого общества. Он чувствовал в нем  силу,  основательность,  способность  совершить подвиг в случае необходимости и умение брать на себя ответственность за тех, кто рядом.  Не  отказывая себе в простых мужских радостях – выпивке, хорошей еде и общении с такими же мужиками, он будет хорошим мужем и защитником-отцом.
    Дарья  бледностью своего  прекрасного лица и горящим взглядом вызывала у него, как у врача, смутное чувство беспокойства. Девочка  явно была незаурядна,  обладающая тонким восприятием мира,  однако он ощущал в ней признаки серьезного физического  и душевного нездоровья, чрезмерную страстность натуры, невероятную восприимчивость к малейшим  раздражителям и стремление вырваться за пределы своего  хрупкого тела. Ее библейская красота, обманчивая гармония и внешнее спокойствие, которые он наблюдал в тот момент, были всего лишь маской, под которой пряталась не одна серьезная  болезнь. Марк  спинным мозгом чувствовал ее тотальное одиночество, несмотря на то, что рядом с ней находился взрослый и уверенный в себе мужчина, но она, видно, никому не способна была принадлежать, сама того не осознавая. Он практически не видел ее будущего – оно уплывало, ускользало от его восприятия, оставляя лишь ощущения тревоги,  возникающее обычно при  слишком затянувшемся рассвете. Поймав ее изучающий,   проницательный  взгляд, полный глубины и смысла,  он вынужден был  смущенно отвести  глаза, чтобы она не прочла его мысли.
    Максим показался  ему  «своим» парнем. Наблюдая за ним, он на мгновение вернулся  в свою недавнюю молодость: вот он молодой специалист, и перед ним открыты все дороги, а вокруг кипят любовные  страсти, разрушается устоявшийся порядок старого мира, который хочется  преобразить  по своему усмотрению и подчинить себе, осчастливить даже тех, кто генетически склонен к страданию. Этот парень был очень похож на него самого - максималист, фанат и романтик, готовый на самопожертвование во имя достижения высокой цели – в общем, идеальный герой для идеального романа.
    Марк почти заставил себя перевести взгляд с Максима на сидящую рядом Иду.  Одного взгляда на ее лицо было достаточно, чтобы заметить эмоциональную  глухоту девочки, самодовольство, всю порочность ее мощной натуры, нарочитую отрешенность от всего, что вызывало ревность, зависть или другие сильные чувства.  Она производила впечатление бесполой,  деревянной, равнодушной и холодной особы,  и лишь  ее растерянные глаза, которые обычно встречаются у людей, потерявших зрения, говорили о том, что весь этот антураж - всего лишь примитивная защита, о которой она не догадывается и сама. Девочка  выглядела так, словно хронически  была изнурена своими высокоинтеллектуальными размышлениями о жизни и людях, неразрешимыми задачами, которыми была переполнена жизнь. Не будь  у нее этого «изъяна», через несколько лет она бы вышла замуж за  высокопоставленного  начальника,  и с тем же самодовольством переживала бы свое социальное и материальное благополучие до самой смерти – уж такова она, видно, была по рождению и воспитанию. Всем своим видом эта умная и «холодная» девочка воплощала тот новый мир, к которому он пытался приспособиться,  и который все чаще вызывал у него  отвращение и тревогу.
    Георгий  пробудил  в нем чувство глубокой симпатии и одновременно сожаления.  Он предчувствовал, как  этого интеллигентного и чувственного парня совсем скоро  сломает   непредсказуемая  жизнь  и  примитивная женщина, которую он выберет себе в жены, так как противостоять ни тому, ни другому он не сумеет и не сможет по причине происхождения и воспитания. Он был ярким представителем той вымирающей  интеллигенции, к которой Марк принадлежал и сам. 
    Слабость интеллигенции и причина ее неизбежного вырождения, по мнению Марка, и заключалась в том, что она пыталась обрести утраченную  силу через смешанные браки с выходцами из пролетарской среды и простонародья.  Мужчины его круга все чаще женились на румяных и красивых женщинах с широкими щиколотками и широкими бедрами, которые любые испытания тела и духа принимали и переваривали  так легко и весело, будто хлеб с чесноком, и генетически не были склонны к болезненной рефлексии, приводящей к неврозам и другим психическим отклонениям.
    Женская половина его среды тоже все чаще предпочитала  браки с маскулинными и грубоватыми мужчинами из народа, получившими  высшее образование и занявшие высокие посты во властных структурах после революции, что делало их еще более самоуверенными, циничными, а значит  и более привлекательными.
     Красивые и умные женщины подсознательно искали в этих «новых» советских мужчинах секрет той скрытой генетической силы, что питала их независимость и жизнестойкость, умение идти напролом, но искали напрасно – секрет таился в переживаниях и условиях детства, давно и накрепко позабытых. Интеллигентные родители, в отличие от рабоче-крестьянских семей,  всячески стремились оградить свое потомство от житейских проблем, навязывая им романтические представления об окружающем мире и своем предназначении в нем,  в результате чего оно и выросло совершенно неспособным противостоять элементарным трудностям, которыми была богата жизнь  человека в условиях развивающегося социализма.  Эти трудности, обусловленные новыми социально-политическими обстоятельствами, корежили  представителей  мужской половины интеллигенции   при первых же столкновениях с ними, и женщины отчаялись найти в них защиту для себя и своего потомства, поэтому и предпочитали не очень воспитанных, не очень образованных и грубоватых плебеев, имеющих высокий социальный статус и власть.
    Марк их понимал и не осуждал. Он удивлялся лишь тому, каким образом  уживаются между собой и рядом сосуществуют эти два биполярных мира. Лишь посмотрев на Эмилиию, он обрел устойчивость и надежду. Он по-прежнему считал ее прекраснее всех,  по-прежнему находил в ней все, в чем нуждался, и без устали  любовался  каждым ее жестом и движением,  предчувствуя в то же время и кардинальные перемены, произошедшие с ней, пока они не виделись. Она  повзрослела, в ней чувствовался характер и унаследованная от родителей  мощная бескомпромиссная  порода,  и где-то в подсознании он заранее закалял себя и  готовился к возможному поражению в схватке с ее обновленной личностью.  Марка мучила мысль, что он неизбежно его потерпит, если не перестанет  тешить себя надеждой, будто Эмилия осталась такой же наивной и доверчивой девочкой,  которая на побережье ловила на лету каждое сказанное им слово. Напротив него теперь сидела  прекрасная молодая женщина с чувством собственного достоинства, уверенная в себе и знающая, что прекрасна. Он чувствовал непреодолимое сексуальное влечение к ней, которое присутствовало и раньше, но  было приглушено ее юным возрастом и его ответственностью перед Эрикой и самим собой. Он сгорал от нетерпения остаться с ней наедине, ему хотелось выставить всех гостей за дверь,  заключить ее в свои объятия и ни на минуту не отпускать от себя даже на  кухню. Он с интересом и нежностью слушал ее споры с друзьями, и даже ее наивные заблуждения были ему приятны, так как составляли часть ее существа.
    Общаясь с Марком, молодые люди и не подозревали о его мрачных мыслях.  Вино, музыка и новогодняя ночь легко стирали границы между  возрастами,   житейским опытом,  интеллектом и статусом.  Мужчина был им приятен, интересен, и  они радовались за Эмилию, наблюдая, как она преобразилась  при его появлении: стала  чуть собраннее,  напряженнее, растеряннее, но все равно светилась  такой любовью,  восторгом и надеждой, что они не отрывали от нее глаз и завидовали.
В паузах между танцами раздался ангельский голосок Дарьи:
    -- А у нас сегодня еще будет музыка?  Кто-нибудь сыграет для нас на рояле?
    -- Не знаю,  - ответил Максим, вглядываясь в уставшее лицо девочки.. - Только Георгию и Эмилии  доступны тайны этого инструмента.
    Георгию играть не хотелось. Его  раздражало присутствие Марка, которое  нарушило гармонию их праздника, выбило  всех из колеи и вынудило   вести себя чинно и сдержанно. Он чувствовал, как с появлением этого незнакомого мужчины переменилось и настроение Иды – она вообще  перестала разговаривать, и даже в танце, когда они оказывались в объятиях друг друга, на  вопросы отвечала неохотно и односложно.
    Марк действительно всем своим видом и непривычными разговорами пугал Иду. Он ей казался  призраком из  давно минувшего  девятнадцатого века, о котором она читала в книжках, носителем  совершенно иного мира, отличного от ее привычного и знакомого. Рядом с ним и Эмилия и  Георгий теперь казались ей  более недосягаемыми и чужими, чем прежде, так как  были неотъемлемой  частью ушедшего в историю  поколения, к которому она  сама  не принадлежала.
     Иде  нестерпимо захотелось   домой,  где она могла бы лечь в свою кровать,  закрыть глаза и перебраться  в тот  мир, в котором  она  была единственной хозяйкой и режиссером всего происходящего. А  этот, в котором она пребывала, был ей  не понятен, враждебен и вызывал нестерпимую головную боль от чувства непонятной досады то ли на присутствующих, то ли на себя, то ли на жизнь в целом.
    Эмилия тоже не торопилась сесть за рояль, стесняясь присутствия Марка. Одно дело -играть для него, когда его не было рядом, и совсем другое – играть и чувствовать его пристальный  взгляд на себе.
    -- Позволите мне попробовать свои силы? – Спросил Марк после затянувшейся паузы.
    -- Да, пожалуйста!  - Встрепенулась Эмилия, так как его предложение  ее удивило –  она не знала, что он владеет инструментом. – Мы с удовольствием послушаем! Правда, ребята?
    Марк сел за рояль, пробежался пальцами  по клавишам, изучая  возможности  старинного рояля, и лишь потом заиграл быстро и уверенно, вроде всю жизнь  только этим и занимался.  Комната в одночасье наполнилась стремительными звуками  «Венского вальса» и «Голубого Дуная»  Штрауса. Молодые люди плыли в этих музыкальных волнах навстречу новому будущему, не сомневаясь в том, что оно окажется таким же прекрасным, как и этаимелодии. Бессонная ночь, эмоциональное возбуждение, алкоголь и необычность обстановки отражалось на их лицах – темные круги под глазами и замедленность психических реакций красноречиво  свидетельствовали об усталости и перенасыщенности эмоциями. Взрослые дети, видно, давно мечтали о подушке и сладких снах, и  Марк, окинув их взглядом, заразительно рассмеялся:
    -- Ну что же, друзья,  если  Штраусу не удалось  пробудить в вас  уснувший энтузиазм, тогда напоследок я  сыграю для вас  «Утешение» Ференца Листа. Эта пьеса очень похожа на колыбельную, но, боюсь, она вас совсем расслабит, а может, кого-то и действительно утешит.
    -- Марк, какое «Утешение» из шести ты собираешься сыграть? – Спросила Эмилия, и заинтригованные гости оживились в ожидании ответа.
    -- Я сыграю «Утешение №3» ре-бемоль мажор. Эта вещь мне кажется  более романтичной и нежной, чем остальные. Но прошу не судить строго - это  мое субъективное мнение. Я ведь не профессионал, поэтому  имею право на эмоциональное предпочтение.
    -- Мне она тоже  очень нравится, - смутилась Эмилия, уловив в словах Марка некоторую воинственность.
    Спокойная и нежная мелодия, которая появлялась от незаметного на первый взгляд прикосновения к клавишам,  действительно убаюкивала и утешала, будто  гладила по голове, снимая тревогу, усталость и напряжение после суматошного дня и бессонной ночи. Легкие звуки, как пух пера, ложились на душу, и всем хотелось лишь одного – чтобы музыка не прекращалась.
    -- А кого хотел утешить композитор? Кому посвятил столько вариантов этого произведения? – спросила Дарья, когда стихли последние аккорды.
    -- Трудно сказать, - задумался Марк. - Я ведь не специалист в области истории музыки, но, насколько мне известно, Лист пытался утешить всех, кто его слушал, но прежде всего – самого  себя. Он считал, что единственным  средством утешения для человека в любой экстремальной жизненной ситуации является  искусство – все его формы и виды. Его можно понять, потому что он и сам  находился под сильным влиянием творчества Данте, Петрарки, Гете, Микеланджело, и это сказалось и на его  музыкальных творениях. Вам, наверное, известны эти имена?- Спросил Марк после паузы.
    Молодые люди задумались. Не всем они были  знакомы. В советской школе в образовательных программах  история искусства и зарубежная литература не значились, поэтому они слышали  их впервые. Лишь Георгий, Максим да Эмилия понимали, о чем идет речь.
    Ида слушала и поражалась тому, что она - круглая отличница на протяжении всех лет обучения  в школе не знала и сотой доли того, о чем говорили эти обломки буржуазии, и это больно задевало ее самолюбие. Ей казалось, что они специально мудрствуют,  специально выбирают такие  сложные темы для разговора, чтобы подчеркнуть свое превосходство над простым народом. «В каких школах они учились? Почему я не знаю того, что знают они ? – Задавалась она вопросами, на которые не находила ответа. Лишь простодушный Петр не выдержал и отреагировал на слова Марка  в свойственной ему манере:
    -- Нет, я эти имена  слышу впервые! Для меня музыка и другие виды искусства  - вообще китайская грамота! Черт возьми,  сколько же надо учиться, чтобы все это знать?
    -- Всю жизнь,  – улыбнулся Марк.
    -- А кто работать будет? А кто будет  рожать детей, кормить и воспитывать? – Не унимался юноша, и все с облегчением рассмеялись, думая о том же.
    -- Не переживайте и не расстраивайтесь!  У вас все еще впереди, и вы успеете научиться тому, что потребует ваша душа. Как я понял, вы стоите на пороге большой и интересной жизни, и я вам завидую – мне бы ваши годы!
    Старинные часы пробили шесть утра, и молодые люди оживились – надо было возвращаться домой. Несмотря на то, что все чувствовали усталость, покидать уютный и волшебный мир, созданный для них Эмилией, никому не хотелось. Там, за окном, рассвет еще и не начинался, поэтому сама мысль, что надо выходить на улицу, добираться до своих квартир, ждать на остановке автобуса была  почти невыносимой.
    -- Мне пора  домой, - смущаясь, проговорила Ида.
    -- Нет, нет! Я вас без чая и завтрака не отпущу! – Испугалась почему-то Эмилия, хотя до этого с нетерпением ждала момента, когда все разойдутся, и они,  наконец,  останутся   с Марком наедине. - Ида, помоги мне принести чашки!
    Девочки отправились на кухню, а Лия кинулась собирать со стола посуду. Эмилия ждала, что подруга спросит ее о Марке, задаст какой-нибудь вопрос, порадуется за нее, но та молчала,  выкладывая сладости на тарелки, демонстрируя  всем своим видом  равнодушие и усталость. Эмилия не удержалась:
    -- Ида, ну как тебе Марк?
    -- А что – Марк? Он такой, как ты и говорила, – взрослый, умный  и красивый мужчина…Я просто не понимаю, что он… что ты будешь с ним делать? Он тебе в отцы годится.
    --Ида, он старше нас всего на четырнадцать лет! Просто он очень солидно выглядит, - оправдывалась Эмилия, понимая подтекст подруги. – Я до сих пор не могу  поверить, что он рядом! Будто сон вижу наяву!
    -- Да, ты, оказывается, и считать не умеешь.  Судя по тому, что ты говорила раньше, он старше тебя на четырнадцать с половиной лет! Твоя мама, наверное, в обморок упадет, когда вернется домой и его увидит, - хихикнула Ида. - Моя бы мне голову   оторвала!
    Эмилия обомлела -  Ида была права! Марк был старше нее почти на пятнадцать лет, но ее мозг почему-то помнил лишь одну цифру – четырнадцать!
    -- Да, ты права. Я, действительно, что-то от растерянности перепутала, - не могла прийти в себя от неожиданного открытия  Эмилия. - Для мамы  его появление действительно будет  большой неожиданностью. Я даже не могу предугадать, как она к этому отнесется. Уверена лишь в одном – моя голова останется на месте!
    На кухню с посудой вбежала Лия. Она чмокнула  Эмилию в щеку и восторженно затараторила:
    -- Ой, Эми, какой у тебя замечательный друг! Какой умный! А какие у него манеры – вылитый иностранец, которых я только в кино видела! Вот бы мне такого! Я бы за него, не раздумывая,  замуж выскочила, если бы позвал! А ты?
    -- Лия,  перестань задавать глупые вопросы, – улыбнулась Эмилия. – Мы  о жизни еще ничего не знаем, а ты о замужестве!  Зачем торопиться? Слова «женитьба» и «замужество» вызывают у меня  ужас, поэтому  я предпочту остаться в старых девах!
    -- Ой, Эмилия, осторожнее с такими прогнозами!  Накаркаешь себе  судьбу старой девы – мало не покажется. – У нас в Средней Азии девочки очень рано выходят замуж. Быть незамужней в нашей культуре – большая трагедия. Люди считают, что такая женщина находится под влиянием злых сил шайтана!
    Гости, утомленные бессонной ночью, вином, танцами и музыкой, вяло пили чай, вяло разговаривали, вяло шутили, но оттягивали  выход на улицу и возвращение домой:  им  не хотелось расставаться, и они старались еще  немного продлить этот замечательный праздник, который мог повториться лишь через год.
    Первой засобиралась Ида, а вместе с ней и Георгий. Они поблагодарила всех за компанию, Эмилию - за организацию интересной вечеринки и с облегчением  выпорхнули на улицу. Морозный воздух моментально проник под одежду, охладил разгоряченные тела, и они ощутили, как мелкая дрожь овладевает их плотью. Первое время  они не в силах были даже говорить. Чтобы немного согреться,  Георгий  обнял Иду,  прижал к себе, и она  не стала сопротивляться –ей  и самой казалось, что  после горячей бани  она нырнула прямиком в прорубь.
    -- Ида, дорогая, я так рад, что ты сегодня была рядом! Ты не представляешь, как я счастлив, что мы провели новогоднюю ночь вместе! Мне кажется это хороший знак!  -  Произнес  Георгий, с трудом овладевая речью. - Тебе понравилась вечеринка? Я заметил, что ты была чем-то подавлена или мне показалось?
    -- Мне все понравилось, кроме внезапно появившегося гостя. Я все-таки думала, что будет веселее, но присутствие учителя Дарьи, а потом и Марка, все испортили.
    -- Ты права. Мне тоже не понравилось, что этот иноземец внедрился в нашу компанию так некстати, но Дарья с Максимом, мне кажется, не были лишними на этом празднике. Хорошо, что Эмилия их пригласила. Правда?
    Ида промолчала. Она засунула руки  в карманы, чтобы согреться, но нащупала на дне носовой платок и почему-то обрадовалась. «А что если я начну сморкаться прямо на его глазах? Интересно, как он прореагирует?» - подумала она. При взгляде на серьезного и озабоченного Георгия, чье лицо казалось слишком бледным в предутреннем рассвете, у нее возникла озорная мысль поспорить с ним – неважно о чем, но поспорить, чтобы рассердить. Ида освободилась из объятий юноши, достала платок и демонстративно высморкалась, но он даже не обратил на это внимания.
    -- Нет, плохо, что она их пригласила, - пряча платок, произнесла Ида. - Все-таки присутствие инвалида, который не в состоянии даже потанцевать, очень влияет на настроение всех присутствующих, просто никто в этом не признается. Разве не так?
   Изумленный ее откровенностью, Георгий даже не нашелся, что ответить. Появление Дарьи на коляске, ее обездвиженные ноги сильно  впечатлили и его, но лишь в первый момент встречи.  Потом он забыл об этом, так как  девочка была настолько открыта, доброжелательна,  остроумна и мила, что физические недостатки моментально стерлись из памяти.
    -- Да, ты в чем-то права. Мы остро реагируют на людей с ограниченными возможностями. Но знаешь, что меня  удивило в этой девочке? –  Но, не услышав заинтересованного вопроса, продолжил,  - ее  поразительная  ежеминутная готовность к счастью! Такое даже у здоровых сверстников редко встречается.
    Ида промолчала. «Какая там готовность к счастью? Что он болтает? Ей бы ночь продержаться, да день просидеть!» - пронеслось у нее в голове, но спорить  она не стала и перевела разговор на другую тему.
    -- Георгий, скажи честно, трудно научиться игре на рояле?
    -- Нет, не трудно,  если всерьез этим заняться. Тебе хочется этому научиться? – Удивился юноша, вспомнив  индифферентную реакцию Иды на прозвучавшую музыку у Эмилии.
    -- Да. Я хотела бы попробовать, но уже, наверное, поздно. Вас с Эмилией этому учили с детства, - смущенно ответила Ида. - К тому же  для этого нужен инструмент и хороший учитель…
    -- Хочешь, я поговорю с мамой, и она будет давать тебе уроки музыки бесплатно? – обрадовался Георгий.
    -- Ой, нет! – Испугалась Ида. - Мне надо сначала окончить школу, поступить в институт, а потом уже думать о музыке. Сейчас еще не время. Да и неудобно нагружать  твою маму.  Она, я слышала,  дает уроки  лишь избранным.
     -- Это Эмилия тебе все разболтала? - Засмеялся Георгий. - С одаренными учениками мама  занималась в Ленинграде, а сейчас со всеми, кто к ней обращается. Если захочешь,  скажи, и твоя мечта сбудется.
    Серый рассвет с трудом овладевал городом, вытесняя за горизонт новогоднюю ночь, но еще не было  понятно, кто из них все-таки победит. Казалось, возникшее равновесие между ними  так ничем и не кончится, и над городом будут властвовать холодные и влажные сумерки .  В некоторых домах уже зажигались желтые огни электрических ламп, просыпались во дворах голодные и продрогшие до костей собаки, устраивая утреннюю перекличку между собой, и люди готовились к голгофе наступившего  дня.  Их  движения за  шторами окон напоминали  загадочную и таинственную жизнь марионеток из театра теней.
    Пора было идти домой.  Ида замерзли до такой степени, что и говорить  были  не в силах.
    -- Ну, я пойду…, - то ли спросила, то ли проинформировала Ида, - а то меня родители уже, наверное, заждались.
    Георгий  обнял девочку еще крепче, но потом взял в ладони  ее лицо, взглянул в  глаза, которые в темноте казались  бездонными, и несмело прикоснулся  губами к ее губам. Ида попыталась  отстраниться, но на нее внезапно обрушилось странное, отупляющее изнеможение, и она поддалась его силе не столько по велению плоти, сколько из любопытства.
     Ее можно было понять: о  первых поцелуях она читала лишь в книжках, иногда видела в кино, и полагала, что это самая ненужная процедура между двумя людьми, которая  казалась ей к тому же и негигиеничной. Однако в этот раз сердце ее отреагировало совершенно по-другому, чем разум. Губы Георгия оказались на удивление мягкими, теплыми, чуть солоноватыми на вкус и невероятно волнующими.
    У Иды вдруг возникло острое чувство близости к  юноше,  и ее губы непроизвольно потянулись навстречу его губам.   Вопреки всем своим предрассудкам, она полностью доверилась  новым  ощущениям, забыв о времени, о том, что просыпается город, и что их  увидят посторонние люди или, не приведи Бог, родители.
    Чьи-то гулкие шаги, раздавшиеся вблизи, напугали Иду, привели в чувство, и она, освободившись из объятий Георгия,  кинулась бежать в сторону своего дома.
    -- Ида! Ида, прости меня, я не хотел.., - пытался удержать ее юноша. - Господи, что я несу?! Я хотел этого! Мечтал об этом!  Я так счастлив, как никогда в жизни! Скажи, когда мы увидимся?! – но Ида, хлопнув калиткой, уже скрылась  в глубине двора и  не слышала его испуганного вопроса.
    Мать уже возилась на кухне, накрывая стол для завтрака. Взглянув на дочь, она чуть не уронила половник – в таком состоянии она  видела  ее впервые.
    -- Что… Что случилось?! Почему у тебя такой вид,  будто за тобой стая голодных волков гналась!?
    -- Не волнуйся, все нормально! Просто бежала, потому что холодно, – ответила Ида, не поднимая  глаз. -  Хочу спать, поэтому завтракать не буду! Не трогай меня, ладно?
    Она быстро разделась, нырнула в кровать, на которой разметался во сне Федор, накрылась с головой одеялом и затихла, стараясь справиться с дыханием и гулким стуком взволнованного сердца.  Перед глазами, словно в кино,  проносились  вчерашний вечер, новогодняя ночь, лица сверстников, музыка, желания,  Георгий, его виртуозная игра на скрипке. Стремительный ритм  прошедших суток,  утомил хоть и приятным, но непривычным для нее напряжением сил, поэтому  кружилась голова и ее  слегка подташнивало.  Ей было не по  себе от произошедшего  с ней впервые – объятий, поцелуев, которые еще горели на  губах, нежных слов, сказанных  Георгием, и чувства вины, которое не давало уснуть. 
    Ида была уверена, что совершила очередное преступление, что ее грехопадение  станет достоянием общественности. «А вдруг от этого рождаются дети? А вдруг обо всем узнают в школе? Вдруг Георгий  расскажет Эмилии или Петру, что мы целовались?» - Проносились в разгоряченной голове страшные мысли, и ее тело  покрывалось холодным потом, вызывая нервный озноб.  Внутренне сжавшись, она пыталась успокоиться и восстановить  в памяти дорогу в свой вымышленный мир,  но  события перемешивались и не хотели выстраиваться в привычную цепочку, серебряная нить, указывающая туда путь, рвалась и исчезала в темноте, а в ушах  тихо звучала музыка, написанная для нее Георгием. Ида тяжело вздохнула  и провалилась в тревожный сон.


                ГЛАВА  ОДИННАДЦАТАЯ

    А в это время гости Эмилии тоже собирались домой. Темень за окном почти исчезла, и город медленно погружался в привычный ритм суеты, рассеивая очарование новогодней ночи. Дарья и Максим  наотрез отказались от предложения Эмилии проводить их хотя бы до автобусной остановки.
    -- Эми, не волнуйся. Мы с Максимом Петровичем спокойно прогуляемся, поговорим и помечтаем. Дорога к тебе заняла  всего сорок минут, а обратно она покажется еще короче, – уговаривала Дарья.
    -- Да, действительно, не переживай, - очнулся Петр. – Мы с Лией их проводим.  Нам с ними по пути!
    Дарья, обнимая на прощанье подругу, шепотом спросила:
    -- Эми, Марк тот мужчина, с кем  не будет страшно  идти по жизни и стариться?
    -- Даша, надеюсь, что он составляет то счастливое исключение, о котором я тебе когда-то говорила.
    -- Ну, тогда будь смелее, дорогая. – И уже громче продолжила, - спасибо за новогодний вечер, я его никогда не забуду!
    Все разошлись, и квартира вмиг опустела. Они стояли с Марком в прихожей друг против друга, смотрели в глаза друг другу, силясь  вернуть  внезапно утраченную уверенность.
    -- Ну, здравствуй, Эми! Как долго я ждал этой минуты, ты не представляешь,- почти прошептал Марк, не двигаясь с места. - Иди ко мне!
    Эмилия смотрела на Марка  распахнутыми настежь  глазами, в которых плескалась синева, и  не столько услышала его просьбу, сколько догадалась о ней. Сделав несколько шагов по направлению к нему, она покачнулась, и он еле успел подхватить ее на руки. «Господи, до чего же она легкая и хрупкая!» - Мелькнуло в голове,  и почти болезненная нежность захлестнула  его сердце.  Он осторожно усадил ее на диван, не выпуская из своих объятий, откинул с ее  лба пряди  золотистых волос и с тревогой вгляделся в побледневшее лицо.
    -- Что с тобой, Эми? Тебе плохо?
    -- Прости. У меня закружилась голова. Я, кажется, переборщила с шампанским, - выдохнула Эмилия, с трудом обретая способность говорить. - Не волнуйся, сейчас пройдет.
    -- Да, у тебя  бледный вид. Наверное,  бессонная ночь  дала о себе знать. - Он поднялся, налил в стакан минеральной воды. - Выпей, и сразу легче станет.
    Эмилия припала к стакану, словно  изможденный жаждой путник к холодному ручью. С каждым глотком она все больше приходила в себя, обретая силу и уверенность. Глаза ее прояснились, лицо порозовело, возбуждение, вызванное появлением и присутствием Марка, перестало иметь абстрактный характер, и через минуту она, наконец, поверила, что он действительно рядом,  что она безумно  в него  влюблена, что давно ждала  его появления, и  что такими  приятными оказались  его прикосновения.
    -- Марк, поцелуй меня, как тогда ночью на побережье, – попросила Эмилия. - Помнишь?
    Он помедлил, но потом взял ее лицо в свои ладони, задержал на нем изучающий взгляд, удивляясь тому, как оно похоже на мраморный лик мадонны в скульптурных группах Огюста Родена,  и нежно прикоснулся к ее прохладным и податливым губам. Ее дыхание чуть-чуть отдавало  шампанским, шоколадом, а волосы  -  пьянящим французским ароматом и детским теплом. Марк, прикрыв от наслаждения глаза,  смаковал каждый миллиметр  губ Эмилии, будто древнее  настоянное вино, отмечая  сложную композицию ощущений и вкусов. Он не торопился и ее не торопил, еще раз убеждаясь, что именно эта девочка является воплощением  той роскошной жизни, которую  он так любил,  и в которой  доминировали основные  его установки – желаю, хочу и наслаждаюсь.  Лишь с ней это и было возможно в полной мере.   
    Марк, лаская Эмилию, пытался контролировать каждое свое движение, каждое прикосновение к ее доверчивому телу,  и им руководило не стремление не быть эгоистом,  а желание остаться порядочным человеком,  ответственным за свои слова и поступки – он давно уже не был безрассудным мальчиком.  Правда,  через минуту  он забыл обо всем на свете. Обнимая  тонкую и гибкую, как лоза, Эмилию, ощущая  руками ее острые позвонки и улавливая ее прерывистое дыхание, полное желания и согласия,  Марк потерял голову – волна  накрывшей его страсти уничтожила все моральные и нравственные запреты, все благие намерения и отключила мозг. Он целовал и обнимал Эмилию так, что та застонала от боли. Продлись  помутнение рассудка чуть дольше,  он овладел бы ею без всяких сомнений и сожалений прямо на  диване, не думая о последствиях и данных обещаниях ее матери. Однако природная порядочность и опыт вынудили его остановиться. Ему стало стыдно за  свои неконтролируемые импульсы, напугавшие и его самого,  -  такое с ним случилось впервые.
    Избалованный роскошью, красивыми и опытными женщинами, с которыми он испытывал истинное физическое и интеллектуальное наслаждение, Марк никогда  не попадал в ловушку своих неконтролируемых чувств, никогда не торопился овладеть женщиной, если она была к этому не готова,  и умел наслаждаться неторопливой любовной истомой, словно гурман изысканным  блюдом. Однако  тоска по женскому идеалу и первозданной нравственной чистоте мешала ему выбрать ту единственную из множества, которая бы соответствовала его представлениям о любви, материнстве и гармонии. Лишь Эмилия, несмотря на свою молодость, наивность и простоту, казалась ему воплощением этого идеала, -  в ней все было совершенно, и каждая черточка в ее облике приводила  его в восторг. Однако он понимал и другое,  она – сосуд, который ему лишь предстоит  наполнить тем содержанием, которое удержит ее на должной высоте при любых жизненных обстоятельствах  и никогда не позволит  опуститься до уровня просто хорошенькой  замужней женщины. Он не смог бы ответить на вопрос, почему он так уверен, и почему считает, что Эмилия позволит  ему это сделать?
    Марк заставил себя  оторваться от губ Эмилии и ее покорного тела -  обещание,  данное когда-то Эрике, вынудило его силой воли восстановить рассудок.  Он поднялся  и  нервно заходил по комнате, пытаясь успокоиться и справиться с чувством накрывшей его вины.
    -- Что случилось, Марк? – С тревогой спросила Эмилия. - Ты торопишься? Тебе надо  уходить? Я тебе неприятна?
    -- Эми, дорогая,  не говори так. Я преодолел тысячи километров не для того, чтобы с тобой  развлечься!  У меня совершенно другие планы, вот только не знаю, совпадут ли они с твоими!
    -- Какие планы, Марк?! Я по тебе соскучилась! Я о тебе мечтала каждый день! Мы сейчас одни в доме, и нам никто не мешает! Обними меня и забудь хоть ненадолго о своих планах!
    -- Не могу, Эми. Я люблю тебя так, как никогда никого не любил, поэтому не могу себе позволить легкомысленного поведения.
    -- Ты так странно говоришь, словно тебе уже тысячу лет! У тебя кто-то есть?
    --  Мне никто не нужен, кроме тебя!  Выходи за меня замуж! Я, собственно, и приехал, чтобы сказать тебе об этом, - бумаге я такие слова не доверяю. Обещаю, что буду  тебе  хорошим мужем, лучшим отцом наших детей, надежным другом и страстным любовником. И ни одна из этих ролей мне никогда не наскучит. Что скажешь?
    Эмилия еще находилась по ту сторону реальности,  ее плоть требовала Марка,  бурлила и сгорала от желания, поэтому она слышала его слова, будто сквозь сон. Их смысл не сразу дошел до ее сознания. Главное – он был рядом, она чувствовала его настойчивые и бережные руки, ощущала запах его тела, а все остальное  казалось  ей не значимым и второстепенным. Она смотрела на него широко распахнутыми глазами, пытаясь сосредоточиться и понять, что на самом деле скрывается за его словами – осторожность, неуверенность или разочарование?
    -- Марк, пожалуйста, повтори, что ты сказал. Мне кажется,  шампанское лишило меня не только соображения, но и слуха.
    -- Эми, я хочу, чтобы ты стала моей женой. Я этого ждал два долгих года. Не буду скрывать:  я надеялся, что  наваждение, которое я испытал при встрече с вами, пройдет, и я заживу прежней жизнью, как только вы уедете. Но когда вы сели в поезд, я уже на вокзале   понял, что  разлука его лишь усилит. Я честно пытался бороться со своими чувствами, пугал себя разницей в возрасте, расстоянием  и тем, что ты можешь влюбиться в  умного сверстника и забыть обо мне, как забывают приятное и  короткое приключение. Однако даже  это не помогло. Не получилось забыть ни тебя, ни  горячее лето на взморье, ни тот поцелуй, который сводил меня с ума, как только я о нем вспоминал,- Марк перевел дух. -   Я  давно  вышел из того возраста, когда не понимаешь, чего хочешь от себя и других людей, поэтому знаю точно – мне нужна ты! И только ты! Но я тебя пойму, если ты мне откажешь! Я  помню, что тебе  всего восемнадцать, а мне уже за тридцать!
    --Марк, дорогой, ты шутишь?! Скажи, что шутишь! –  Испуганно попросила  Эмилия.     Она подошла, обняла его за талию и прислонилась головой к груди. – Я понимаю, новый год всегда богат сюрпризами, но не настолько же?!
    Она хотела, чтобы он засмеялся, чтобы подтвердил  догадку о сказочности происходящего, подхватил на руки и закружил по комнате, как  это делал ее отец, когда она была маленькой, и ей не надо было бы  отвечать на сложные вопросы.
    Предложение Марка было  настолько неожиданным, что Эмилия чувствовала себя напуганной, понимая, что  не готова к таким кардинальным переменам в своей жизни, несмотря на любовь к  нему, да и мысль, что будет с матерью, и  как она отнесется ко всему этому,  не давали  покоя. 
    Эмилия  подняла голову и посмотрела в лицо Марка - оно было серьезным, печальным и отчужденным. У нее в отчаянии опустились руки, повисли плетью вдоль тела, и ей с трудом удавалось сдерживать слезы то ли радости, то ли  грусти. Марк усадил ее на диван, подошел к роялю и заиграл. Нежные прикосновения к клавишам родили и нежную музыку, в котором среди  воздуха и света улавливалась тонкая вуаль его собственной печали - он играл своего любимого Вагнера.
    -- Вагнер, - узнала и Эмилия. - А вот названия композиции  не помню!
    -- Не важно. Это моя интерпретация его музыки. Я все смешал в кучу –  «Счастье», «Песню слез» и «Реквием по мечте».
    -- Марк, давай поговорим, - попросила Эмилия, когда он закончил играть. - Ты на меня  обиделся?
    -- Нет, Эми, я был к этому  готов. Прошло два года с того памятного лета, и в твоей жизни многое изменилось. Ты уже не та маленькая девочка,  которая в меня влюбилась лишь потому, что я напомнил ей любимого отца, а невероятно красивая, умная  и взрослая  женщина.   У тебя своя жизнь, хорошие друзья… Кстати, они мне очень понравились. У тебя свои планы на будущее, а тут вдруг я свалился, как снег на голову, со своими чувствами и планами!  Наверное, твоя мама  была права, предугадывая, что  расстояние, время и возраст многое меняют в людях. Да  я и сам это предвидел.
    Марк ходил по комнате, разглядывал книги на полках, смотрел со стороны на Эмилию, и чувство  непонятной горечи заполняло  душу.  Эту горечь он ощущал даже на языке, будто лизнул неосторожно горький перец.
    -- Марк, я люблю тебя с того момента, когда впервые увидела! И вовсе не потому, что ты похож на папу. Не поверишь, но я уже тогда решила, что лишь с тобой  смогу быть счастливой, - оправдывалась Эмилия. – Ты не мог этого не видеть и не знать!
    -- Тогда почему мое предложение тебя так напугало, будто я тебе предложил не руку и сердце, а ампулу с ядом?
    Эмилия растеряно обвела глазами комнату - такую уютную и знакомую, полную дорогих ее сердцу вещей, и вздохнула. Действительно, предложи Марк ей ампулу с ядом, она бы, не задумываясь, ее приняла. Сложнее было сказать ему «да» или «нет», и  в одночасье изменить свою судьбу, планы, отменить беззаботную юность, но в данный момент она этого сделать была не в силах, так как даже не понимала, что с ней происходит,  и пугалась своих внутренних противоречий.
    Эмилия и не заметила, как ее романтическая, детская любовь,  наконец, достигла той грани, за которой начиналась боль и отчаяние вперемешку с надеждами. Она действительно не знала, что ему ответить на его предложение, и что за этим последует,  а матери не было рядом, чтобы подсказать, успокоить и выручить. Она вдруг ощутила такую тоску по ней, такую необходимость в ее присутствии, улыбке, нежном голосе и жесте, будто они расстались не вчера, а лет десять назад. Эмилия  поймала  себя на мысли, что все это ей  дороже, чем присутствие и слова Марка. Ей вдруг захотелось, чтобы все новогодние происшествия оказалось всего лишь приятным  сном, который  бы надолго запомнился, но не вынуждал принимать решения и кардинально менять жизнь.
    Марк пристально смотрел на Эмилию, ожидая ответа. Ему видно было, как она напряженно подыскивает слова, как волнуется и боится быть не понятой, как сомневается, и у него от сострадания к ней защемило сердце, но на помощь  ей он  не торопился.
    -- Во-первых, я еще не окончила учебу в училище. Во-вторых, я не знаю, как мама к этому отнесется, в-третьих, я не смогу оставить ее одну  - это будет равносильно убийству и предательству! У нее, кроме меня, никого не осталось на всем  белом  свете! Ты вынуждаешь меня делать  выбор между вами, а  мне больно об этом  думать!- Заплакала Эмилия. - Я.., я.., я.. – она не в состоянии была кончить фразу.
    -- Господи, Эми, – кинулся к ней Марк. - Да ты действительно сущее дитя!
    Ее полудетское лицо расплывалось перед его глазами, и он, присев на корточки, поцеловал ее так, как обычно целуют детей – сначала руки, потом щеки, лоб и нос.
Она в изнеможении откинулась на спинку  дивана  и то ли всхлипнула, то ли вздохнула.
    -- Ты, наверное, считаешь меня никчемной, несамостоятельной и несмышленой девчонкой,  а я уже взрослая. -  В ее голосе еще дрожали слезы, но в нем уже пробивались и металлические нотки. – Не забывай, через полгода мне исполнится девятнадцать, а ты обращаешься со мной, как с ребенком.
    Ему надо было ее слова перевести в шутку, сказать что-нибудь парадоксальное, отвлечь  от раздираемых  ее  сомнений, но он сказал то, о чем  думал.
    -- Ты не только красивая, но и во всех смыслах взрослая и самостоятельная девушка, способная принимать  решения без оглядки на маму. Ты настоящая, Эми,  и в чувствах, и в словах, и в действиях, и я это высоко ценю, не смотря на твой юный возраст.  Признаюсь, что  таких женщин, как ты, я редко  встречал. А за маму не волнуйся – мы ее одну не оставим, придумаем что-нибудь. Главное, чтобы она не выставила меня за дверь, когда увидит в своем доме.
    Он  поцеловал ее  захватывающим дух поцелуем,  забыв о ее возрасте и словах. Однако этот поцелуй был лишен той страсти, которая  так напугала его вначале.  Эмилия еще теснее прижалась к нему, словно в порыве отчаяния, и он поцеловал ее еще раз, но его разум теперь контролировали  невинность ее губ, ее взгляд, устремленный мимо него в светлеющий оконный просвет и ее абсолютная доверчивость, и он, изнемогая от плотского желания, все равно не мог  через них переступить.
    Почувствовав перемену в эмоциональном состоянии Марка, Эмилия вздрогнула. Она подумала, что обидела его,   разочаровала своим невнятным ответом, хотя на самом деле это было не так – Марк переживал внутреннее блаженство от ее присутствия, запаха  кожи, волос, прикосновения к телу и губам,  и  ему  с трудом удавалось справляться со своей страстью, пытающейся вырваться из-под  контроля.
    Нежно прижимая к себе  Эмилию, Марк рассказывал ей о  планах на будущее, о том, какой у них будет дом, какими  прекрасными и образованными будут дети, как они будут понимать и любить друг друга, и как долго и счастливо  проживут до самой смерти. Прикрыв глаза, Эмилия, словно в кино,  наблюдала за  картинками нарисованного Марком их общего будущего, и чувство  давно забытого покоя обволакивало  душу – ей казалось, что, наконец,  все встанет на свои места, и прежняя жизнь, по которой она  тосковала, начнется заново. Убаюканная седативными интонациями Марка, Эмилия провалилась в сон.
    Переступив порог своего дома,  Эрика оцепенела от изумления, увидев на диване солидного мужчину, убаюкивающего ее дочь, словно ребенка. На миг ей показалось, что свершилось чудо, и домой вернулся муж, но, внимательнее присмотревшись, узнала в мужчине Марка. Лишь сейчас она с грустью отметила, что Эмилия была права, уловив  разительное сходство между ними. Она растерялась,  ломая голову над тем, как он здесь оказался.  Эрика удивилась бы меньше, если бы  в столь ранний час  обнаружила в своей квартире  судебных приставов, работников НКВД или правоохранительных органов, но никак не Марка, о существовании которого она, конечно, помнила, но не ожидала  увидеть   без предварительного сообщения о  приезде – он казался ей более деликатным и предусмотрительным.
    Несколько мгновений они  смотрели друг на друга. Эрика с недоумением и легким испугом, не понимая, какие неожиданные дороги привели его в  дом, а Марк с нескрываемым восхищением - Эрика показалась ему  прекраснее, чем раньше. 
    Первым пришел в себя Марк. Он приложил палец к губам и глазами показал Эрике на    Эмилию. Осторожно, чтобы не разбудить, он уложил ее  на диван, снял с нее туфли, прикрыл своим пиджаком, и  лишь затем направился к Эрике.  Эмилия вздохнула, устраиваясь  удобнее,  и сквозь сон пробормотала: «Пожалуйста,  не исчезай, а то завтра мне не захочется  проснуться».
    -- Эрика, здравствуйте! С новым годом! Я очень рад вас видеть! Очень! – Шепотом произнес он и поцеловал ее  протянутую руку. - Не пугайтесь, я не привидение! Давайте, я помогу вам  раздеться.
    Запах морозной свежести вперемешку с тонким ароматом  духов, исходящей от шубки и волос Эрики, проник в нос, вскружил голову,  и ему показалось, что этот дом и эти дорогие ему женщины  пропитаны  вечным праздником и нежностью, о которых он всю жизнь мечтал.
    -- Каким ветром вас занесло в наши края? – Освобождаясь от шубки, спросила Эрика, подавляя  приступ возникшей вдруг неприязни к Марку. - Тем более на новый год. Неужели светская жизнь в странах восточной Европы приказала долго жить, и люди вынуждены теперь отправляться  в Азию на поиски утонченных развлечений?
    Марк, не обращая внимания на ее слова,  с жадностью и пристрастием разглядывал эту «колючую» экстравагантную женщину, забыв о приличиях, не переставая поражаться  ее  красоте, которая за время их последней встречи лишь  расцвела.  Придя в себя, он начал было: « Эрика, я  сейчас все объясню…», но осекся, увидев  враждебное выражение ее лица. Ему вдруг стало не по себе; не то чтобы он на нее обиделся за столь нерадостный прием,  нет, ему просто было не по себе, так как его обычная  внутренняя гибкость, упругая полнота его обаяния и уверенность в себе на короткое время ему изменили.
    Он усадил ее на стул, помог снять сапоги, машинально отмечая, какие у нее красивые ноги, тонкие щиколотки и высокий  подъем  стопы.
    -- Я сейчас все объясню, Эрика, - пообещал он, подавая ей комнатные тапочки. - Где мы можем посидеть и поговорить, чтобы не разбудить Эмилию?
    -- Проходите на кухню. Я сейчас переоденусь и  поставлю чайник.
    -- Эрика, чай подождет.  Я предлагаю  выпить немного шампанского – новый год все-таки, - довольно настойчиво попросил Марк, и она ему подчинилась, чтобы не выглядеть уж совсем  негостеприимной.
    Марк принес  шампанское, разлил  по бокалам, и, глядя ей в глаза открытым и проникновенным взглядом,  произнес:
    -- С  новым годом, Эрика! Я очень рад снова  видеть вас, и пусть в вашей жизни случается только самое лучшее – вы с Эмилией этого достойны! Я очень, очень рад  быть рядом с вами в это новогоднее утро! -  Он прикоснулся к ее бокалу, и после того, как выпил, не поднимая глаз, продолжил. -  Я приехал просить руки вашей дочери. Как видите,  прогнозы не всегда оправдываются,  – забыть я вас так  и не смог, как ни старался. Я  люблю Эмилию. Мне кажется, что и она меня любит, - но, уловив  в ее взгляде насмешливую иронию, уточнил. - Правильнее сказать - уверен.
    -- Эмилия знает о ваших планах? - Разглядывая с наигранным интересом игру пузырьков шампанского в бокале, спросила Эрика.
    -- Знает. Но она  больше расстроена моим предложением, чем обрадована, - признался Марк. -  Она  за вас переживает. Ей  нужно время, чтобы прийти в себя и разобраться в своих чувствах. Я действительно  без предупреждения обрушился на вашу голову, как снежная лавина, что, конечно, меня не оправдывает, но так сложились обстоятельства, и я не мог ими не воспользоваться. В Ташкенте я был с докладом на медицинском симпозиуме, а ваш город всего в трех часах езды от него. Согласитесь, трудно было удержаться от соблазна встретить новый год вместе с дорогими тебе людьми – такая удача нечасто случается.
    Эрика хранила молчание, сосредоточенная на своих мыслях, а  Марк ею любовался. За время, что они не виделись, она почти не изменилась, разве что взгляд ее стал чуть тяжелее и проницательнее. Казалось, что ее биологической возраст  вопреки законам природы и эволюции развернулся в обратную от увядания  сторону - она не выглядела матерью совершеннолетней дочери. В ней все было создано для роскошной жизни, полной романтической любви и страсти.   Ее стройное тело,  длинные ноги, нежный рот с чуть приподнятой верхней губой, иногда плотно сжатый, когда она сердилась, иногда полураскрытый в растерянном удивлении, и манящий умный взгляд, от которого нельзя было оторваться, приводили в смущение.  Он как профессиональный доктор  понимал, что эта женщина родилась красавицей, и что ею и останется  даже тогда, когда ее кожа, подсушенная жизнью и временем, обтянет ее высокие скулы и потеряет свою упругость и блеск, - такой склад лица обычно не меняется  с возрастом. Глядя на Эрику, он видел и Эмилию в будущем.
    Эрика думала  почти о том же. Седина на его висках, которой не было  заметно  в то памятное лето, лишь придала ему больше шарма, мужественности и некоторой строгости, а уставшие от бессонной ночи глаза,  подернутые грустью,  опытом или, может, пресыщенностью, вынуждали отводить  взгляд, чтобы спастись от  их обаяния. «Красив! Ничего не скажешь, красив! Но зачем ему Эмилия?» - С беспокойством думала Эрика, предполагая, какие сильные чувства он вызывает у ее неискушенной дочери.
    -- Марк, меня интересует один вопрос – почему ваш выбор пал именно на Эмилию? Она еще ребенок и вряд ли сможет быть вам интересной  и в  качестве жены, и в качестве любовного  объекта. Мне кажется, вам нужна  другая женщина.
    -- И какая же? – Миролюбиво спросил Марк, хотя ему хотелось сказать ей что-нибудь резкое, чтобы смутить, выбить из колеи и лишить защитной ироничной брони, за которой она пряталась в случаях столкновения с неприятными для нее событиями.
    -- Вам нужна женщина элегантная, утонченная, чувственная… Женщина-загадка, женщина-роман, который  вы могли бы без устали  читать и перечитывать, не решаясь  перевернуть его последнюю страницу.  Ваша среда  и ваша светская жизнь переполнена такими женщинами, насколько мне известно. У Эмилии   нет даже краткого чувственного опыта, потому что она еще  юна и лишена пока тех социальных и иных условий,  которые помогли бы ей сформироваться под стать вашему женскому идеалу - мы теперь обычные люди.
    Марк задумался над ее словами. Эрика была не далека от истины. Не питая особой симпатии к разнообразным формам светской буржуазной жизни, он действительно был слишком темпераментным человеком, чтобы пренебрегать теми возможностями, которые она  предлагала таким мужчинам, как он, – успешным, состоятельным, и, чего уж скромничать, красивым и неженатым. Ему действительно еще совсем недавно нравились упомянутые Эрикой женщины.  Он находился в лучшей  поре своего возраста и сексуальной притягательности, поэтому красивые, чувственные и с виду недоступные женщины разного  возраста будоражили его фантазии, вызывали стремление  сломить их  сопротивление, подчинить их волю своим желаниям, и ему это  легко  удавалось. Однако,  одерживая  победу  над ними, он  никогда не испытывал  ни особой ответственности за них,  ни особой вины перед ними, ни сексуального тщеславия. Переходя от одного увлечения к другому, он уставал, внутренне опустошался, и ему  начинало казаться, что все женщины на одно лицо.  Они были так похожи друг на друга, что он  путал их имена. Однако самым неприятным сходством между ними было то, что они без всякого сопротивления  охотно соглашались существовать в его мужском эгоистичном мире, избавляясь от своей  индивидуальности и «тайны» с такой же легкостью, как и от лишней одежды перед любовным актом.   Пресытившись ими до оскомины, до отвращения к человеческой природе и хронической скуки,  он вдруг затосковал по всему тому, что всегда ценил в женщине, – чистоте, искренности, открытости, естественности и …породе,  но не по происхождению, а по духу.  Именно в такой  момент экзистенциального вакуума он и встретил Эмилию.  На фоне его прежних увлечений  она показалась ему  источником свежего воздуха и света. Любуясь ею там, на побережье, он испытывал почти болезненное облегчение от мысли, что оказался в нужном месте и в нужное время и теперь созерцал перед собой  юную женщину, будто созданную для него Всевышним по его прихотливому замыслу.
    Марк, смакуя шампанское,  вдруг  вспомнил,   как два года назад, глядя на Эмилию, испугался  одной лишь мысли,  что мог  бы легко  с ней разминуться,  если бы не цепочка  чистейших случайностей,  благодаря  которым он и оказался  тем утром на пляже,  – незапланированный отпуск;  звонок из Берлина от бывшей жены, сообщившей о своем замужестве;  просьба родителей съездить на дачу, чтобы убедиться в ее сохранности;  желание с помощью морского купания вернуть себе присутствие духа после очередного любовного разочарования.
    -- Эрика, я давно понял, что самым увлекательным романом  является для человека лишь тот, который написан им самим по своему,  а не чужому замыслу, поэтому очень люблю чистые листы бумаги, - прищурился он, наблюдая за ее реакцией.
    -- Понимаю вас. Мните себя если и не Пигмалионом, то обязательно Львом Толстым,-  Эрика старательно подбирала  вежливые слова,  чтобы не сорваться. - Но, позвольте спросить, причем здесь моя дочь?
    -- Эрика, когда я думал и думаю о своей жизни, то прихожу к шизофренической уверенности, что лишь одна женщина на земле  может составить мое счастье. И это  – Эмилия! Я  ее люблю и хочу прожить с ней длинную и счастливую жизнь. Понимаю, что с вашей точки зрения моя персона - не лучшее, что могло случиться с вашей дочерью и вами. Я уважаю вашу тревогу  за нее, как и недоверие  ко мне. Вы ведь, в сущности,   ничего обо мне не знаете. Но, поверьте, я смогу  дать  Эмилии все, чтобы она была счастливой и уверенной в себе женщиной! Очень прошу, позвольте ей самой принять решение -  быть со мной или нет! Я знаю, вы имеете на нее огромное влияние, но наберитесь мужества и постарайтесь довериться  выбору ее собственного сердца!
    Разговор с Марком Эрике был так же не приятен, как и  его появление в доме. Она действительно почти ничего о нем знала, да и не считала нужным узнать больше, смутно надеясь, что обрушившиеся на Эмилию чувства к нему пройдут легким насморком и без особых осложнений для ее души. Теперь она понимала, что недооценила ни настырности Марка, ни степени влюбленности в него Эмилии, ни его долготерпения.
     Ей, как матери, был невыносим разговор о раннем замужестве дочери, о возможной разлуке с ней, поэтому она хваталась за любую соломинку, которая помогла бы если и не остановить этот матримониальный маховик, то хотя бы снизить его обороты.
    -- Эмилия уже взрослая и умная девочка, поэтому  надеюсь, что  сама примет взвешенное решение. Однако прошу подумать над тем, что вы будете делать, если она согласится. Вы ведь знаете историю нашей жизни, семьи и причины, по которым мы оказались в Средней Азии…Вас не пугают трудности, которые обрушатся на вас в случае женитьбы на дочери  врага народа? С таким политическим приданым она не сможет продолжить даже учебу в институте, и это рикошетом может отразиться и на вашей карьере, не говоря уже обо всем остальном – взаимоотношениях с родителями, коллегами, отношениях вашего окружения в целом.
    -- Нет, Эрика, не пугают. Времена меняются, а с ними - люди и политика. Вы забываете, что я тоже наполовину немец, но какой-то враждебности со стороны властей я на себе пока не ощутил, несмотря на то, что теперь и Прибалтика  входит в состав СССР. Я простой врач, хорошо выполняющий свою работу, и политика меня  интересует постольку, поскольку я живу в определенном историческом и политическом  отрезке времени. Надеюсь, что и к моей персоне она не особо проявляет интерес. А Эмилия, выйдя за меня замуж и сменив фамилию, сможет учиться и жить там, где захочет.
    -- Марк, мне жаль ваших иллюзий. Ваше отрезвление начнется раньше, чем вы полагаете. Во-первых, Эмилия не согласится  сменить фамилию, так как для нее это равносильно предательству отца. Во-вторых, она не захочет оставить в этом городе меня одну. В-третьих, здесь у нее друзья, которых она любит,  уважаемые преподаватели,  и жизнь, к которой она с трудом адаптировалась и полюбила. Новые потрясения, даже приятной направленности, будут для ее психики чрезмерными. Вам, как доктору, это известно лучше меня.
    Эти слова были сказаны  таким небрежным тоном, которым она всегда  - Марк этого не знал - маскировала самые значительные свои суждения, и они означали, что Эмилия заслуживает  лучшей  участи, чем раннее замужество. Марка ее слова  нисколько не задели. Он понимал, что трудностей не удастся избежать, но он с детства был приучен преодолевать их с той спокойной  настойчивостью и усердием, которая так привлекала к нему женщин, коллег по работе и его пациентов.
    -- Эрика, я готов на все ради ее благополучия. В конце концов, я сам не прочь переехать в этот город, пока не вернется ее отец и ваш муж. Думаю, что люди моей профессии везде нужны, тем более что у меня  отличные рекомендации, - успокаивал он взволнованную и уставшую от новых впечатлений Эрику.
    -- Вы всегда так уверены в себе? – спросила она.
    -- Больше делаю вид, - ответил он без рисовки. – Я, как и все представители моего пола, всегда опасаюсь спорить с умными женщинами, и всегда даю им возможность себя победить – так  безопаснее и, если честно, справедливее.
    Эрика не могла не оценить его величавого достоинства, искренности и обаяния, которые, хотела она того или нет, распространялись и на нее саму. Однако ее, как женщину, пугала его мощная  энергия, которая свидетельствовала не только о его воле к жизни, но и  воле совершать безрассудные поступки без оглядки на свой прошлый опыт и правила приличия. Она  догадывалась, что он  пользуется своим обезоруживающим обаянием настолько бессознательно и щедро, что устоять перед ним Эмилия была не в силах, как и многие люди, которые были ему не  нужны.  «Да! Дочери с ним будет нелегко! Он не успокоится, пока не вылепит из нее тот несуществующий женский идеал, которым  одержим.»,  - подумала Эрика, с опаской глядя на Марка.
    Они выпили еще шампанского и заговорили на другие темы. Рассвет за окном, уютный свет абажура над кухонным столом создавал для них мираж неповторимых иллюзий,  и душевная близость между ними возникла без всякого усилия,  словно они были в особом мире,  где другие человеческие связи вдруг утратили свою значимость. Однако больше всего в тот момент их сближала беззаботно спящая в гостиной Эмилия, которую они любили.
    Эрика на удивление самой себе вдруг разговорилась, испытывая легкость в общении с человеком, который пару часов назад  вызывал у нее чувство устойчивой неприязни. Поддаваясь его наводящим вопросам, обаянию профессионального слушателя, она с удовольствием рассказывала о своей работе, людях, событиях в пыльном и жарком городе, своей тоске по мужу, Ленинграду, прежней жизни и своих переживаемых чувствах в новых для нее обстоятельствах.  Она давно ни с кем не говорила «по душа», уже давно никто не интересовался, что она чувствует и над чем смеется и плачет, оставаясь в одиночестве,  поэтому  наслаждалась  возможностью чуть-чуть приоткрыть завесу своих внутренних проблем и получить искреннюю обратную  связь со стороны тонко организованного и не чужого ей теперь  человека.
    Искусно подталкиваемая Марком к исповеди, она все же не решилась раскрыться полностью – воспитание не позволяло,  да и гордость мешала. Даже самые драматические эпизоды из своей жизни она старалась преподносить с чувством тонкого юмора и самоиронии, что приводило Марка в восторг, и они тихо смеялись над казусами провинциальной жизни, чтобы не разбудить Эмилию.
    Глядя на Эрику,  ее сияющие глаза и помолодевшее  лицо, Марк  заново изумлялся счастливому случаю, столкнувших их на побережье, однако  ни словом,  ни жестом не выказывал своих чувств, чтобы не спугнуть и дать ей возможность хоть на короткое время вернуться к самой себе - как врач  он знал, насколько ей это необходимо!
    Уловив сосредоточенный  взгляд Марка, направленный куда-то мимо нее, она  смутилась.
    -- Простите, я слишком много говорю о себе, а спросить,  как ваши дела, как прошла конференция, и как  был воспринят ваш доклад,  не удосужилась.
    Он сделал отрицательный жест рукой.
    -- Нет, нет, Эрика! Я вас внимательно слушаю. Я стараюсь не только услышать, но и увидеть в картинках то, о чем вы говорите!
    Марк не лицемерил. Он действительно внимательно слушал Эрику, стараясь  не только улавливать содержание сказанного, но и определять, что на самом деле скрывается за ее  ироничным повествованием. Это была его профессиональная привычка – вдумываться не столько  в предлагаемую собеседником информацию, сколько в то, что кроется за ее фасадом, по ходу подтверждая или опровергая  симптомы  угадываемого им недуга. То, что  поведала Эрика, сама того не осознавая, повергло его в шок. Он вдруг понял, сколько невыразимой и некомпенсированной боли скрывается за ее милыми шутками, сколько страхов терзают ее душу, и какая пропасть лежит между ней и тем миром, над которым она  беззлобно посмеивалась!  Каждой клеткой  он чувствовал ее незащищенность и ужас перед неизвестным будущим, то внутреннее напряжение, не покидающее ее ни на минуту,  которое лишало ее жизненной силы и устойчивости. Марк еле удержался от острого желания обнять ее, погладить по голове, успокоить и сказать самые нежные слова: «Теперь  уже все невзгоды позади! Все будет хорошо. Я позабочусь о вас с Эмилией и сделаю все возможное для того, чтобы вы были счастливы!» Но, зная Эрику, догадываясь о ее реакции, промолчал.
    --  Вы к нам надолго, Марк? – Спросила она, допивая шампанское.
    -- Что, простите?
    -- Вы надолго в наши края? –  Повторила Эрика.
    -- А! Вы об этом?! Нет, всего на два дня. Завтра вечером уезжаю, так что не беспокойтесь, - сосредоточенный на чем-то своем, ответил Марк.
    Его слова ошеломили Эрику. За  несколько часов общения, он стал ей настолько близким, что известие о его скором отъезде  ее  расстроило - она боялась расплакаться. Марк символизировал  те надежные и приятные во всех смыслах времена, о которых она никогда не забывала, и тот стиль общения, который помогал раскрыться без ущерба для самооценки – с ним легко было  быть самой собой. Ей хотелось под любым предлогом его задержать, но она не знала, что сказать такое, чтобы он остался.
    -- А как же Эмилия?! Она знает, что вы завтра уезжаете?!
    -- Нет, я не успел ей об этом сообщить. Пусть пока отдыхает. Вам тоже необходимо поспать - у вас вид вусмерть наработавшегося человека. Правда, вас это нисколько не портит, - улыбнулся Марк. -  Я сейчас пойду в гостиницу,  а ближе к вечеру вернусь, и мы пообщаемся, погуляем по городу или куда-нибудь сходим.  Вы согласны?
    Она проводила его до двери, поправила шарф на его шее и нежно поцеловала в щеку. Марк на мгновение растерялся – переход от враждебности к нежности показался ему слишком быстрым, но он не стал на этом заострять внимание – он привлек к себе Эрику, и несколько секунд  подержал  в своих объятиях. Потом приподнял к свету ее лицо, внимательно посмотрел в глаза, потемневшие от сдерживаемых слез, и тихо произнес:
    -- Эрика,  обещаю: все будет в порядке и с вами, и с Эмилией! Я постараюсь вернуть вам ту жизнь, которой вы лишились! Верьте мне!
    Когда за ним закрылась дверь, она вернулась на кухню, и лишь там дала волю слезам. Она плакала не по Марку, она плакала  по мужу -  единственному  любимому мужчине, который каждый прожитый ими день умудрялся превращать в незабываемый праздник. Марк лишь всколыхнул ее воспоминания о счастливой в прошлом жизни, о том, что она - красивая женщина, рядом с которой нет того, кто поддержал бы и защитил.
    Марк шел по чужому проснувшемуся городу, интуитивно угадывая дорогу к центру. Он не успел его вчера  рассмотреть, так как было темно,  к тому же  волновался и торопился к Эмилии. Во дворах  от нечего делать подавали хриплые голоса  петухи, лаяли сторожевые собаки на цепи, улавливая запах проходящего мимо чужака, в воздухе носились непривычные для него ароматы  сухих фруктов, незнакомых специй, теплого помета и удушливого дыма, поднимающегося над трубами глиняных лачуг. «Господи, как Эрика с Эмилией могут  здесь жить после Ленинграда? Да это же самая настоящая ссылка! - Подумалось ему .- Им надо немедленно отсюда выбираться! Бедные девочки!»
    Он поднялся в свой номер, не раздеваясь, упал на кровать и попытался заснуть. Но удалось ему это не сразу - перед глазами  стояли лица Эмилии и Эрики, яркими лоскутками проплывали  впечатления, оставшиеся от новогодней ночи, в ушах хранились отзвуки голосов и обрывки разговоров, а  где-то за окнами  слышалось протяжное пение спешащих на базар торговцев. Марк еще раз окинул взглядом скромный, но довольно опрятный номер, подумал, что находится в подобных апартаментах впервые, и, повернувшись набок, все-таки провалился в забытье. Ему снилось море, и две женские фигуры, которые с невероятной скоростью удалялись от берега. Он понимал, что огромная волна уносит их в открытое море, и он плыл за ними, изо всех сил рассекая руками воду с намерением догнать, вернуть, спасти, но шквалистый ветер уносили их все дальше, и вскоре он потерял их из виду. Он вскрикнул, открыл глаза, и заснуть больше не смог.
    Эмилия проснулась ближе к обеду и долго не могла понять, где находится. Вспомнив, что со вчерашнего вечера не видела мать, она в тревоге побежала в ее спальню. Эрика безмятежно спала, свернувшись калачиком, и Эмилия, откинув одеяло, осторожно прилегла рядом, чтобы не разбудить. Ее мучила неотвязная мысль – был ли на самом деле Марк, или он ей приснился, так как следов его пребывания она не заметила.   Эрика, почувствовав присутствие дочери, повернулась к ней лицом, чмокнула в лоб и внимательно посмотрела в глаза.
    -- Ну, с новым годом, дорогая! Как прошла вечеринка? Твоим друзьям понравилось?
    -- Мама, все прошло отлично. Никто даже домой не хотел уходить. А ты видела Марка? – После паузы спросила смущенно Эмилия. - Или он мне все- таки приснился?
    -- Нет, не приснился. Он пару часов  назад  ушел в гостиницу. Сказал, что отдохнет и придет  к нам ближе к вечеру. Ты просто уснула в его объятиях, - без всякого упрека сказала Эрика, но Эмилию это смутило.
    -- Я вчера, кажется, переборщила с шампанским, поэтому не помню, как умудрилась так некстати отключиться. Я очень хотела дождаться тебя. Ты с ним говорила?
   -- Конечно. Что же мне оставалось делать?! Он, кстати, просил у меня твоей руки, - Эрика с интересом изучала выражение лица дочери. - Марк  сделал тебе предложение?
    -- Мамочка, кажется, да! Но я не знала, что ему ответить, – тебя ведь не было рядом. Все так неожиданно произошло, что я  растерялась.
    Эмилия прижалась к матери. Она почувствовала родной запах, исходивший от нее, и волна нежности переполнила  сердце. Ей на миг показалось, что ничего в их жизни не менялось, что сейчас зайдет в комнату гладко выбритый и благоухающий отец с чашкой кофе для матери, обнимет их сильными руками и совершенно серьезно спросит: «Эрика, а ты не заметила, что в нашу постель незаметно проник маленький солнечный зайчик с золотой шерсткой? Как он сюда пробрался,  не знаешь?». И мама, смеясь, ответит: «Дорогой, тебе, наверное, показалось. Зайчики безмятежно спят вместе со своими мамами в  норках!», но отец не успокоится: «Да вот же он, Эрика! Разве можно не заметить такое чудо?!», подхватит ее на руки, и она, восторженно смеясь и отбиваясь от его рук, серьезно  ответит: «Папочка, я не зайчик, я – Эмилия! Эмилия Винтер!». Ей до слез захотелось  снова стать той маленькой девочкой, за которую принимали решения родители, окунуться в их тепло, любовь и то безграничное счастье, которое случается с людьми  лишь в  очень раннем детстве.
    -- Эмилия, но ведь Марк приехал за твоим ответом. У тебя еще есть время подумать до вечера, - задумчиво сказала Эрика.
    -- Мама, я ни о чем не могу думать! Я хочу, чтобы все осталось по-прежнему – ты, я,  папа и письма Марка… Или ты считаешь, что мне стоит принять его предложение?
   -- Я считаю, что ты уже взрослая девочка и понимаешь, чего  хочешь от жизни, людей и самой себя. Какой бы совет я тебе сейчас не дала, он будет неверным. Прислушивайся к своему сердцу – оно  лучший советчик в таких делах, - вздохнула Эрика.
    -- Я боюсь, мама, – призналась Эмилия. - А вдруг он не такой хороший, как с виду кажется? А вдруг я его не люблю? А вдруг я  его придумала? Ты же знаешь  мой недостаток  – все события воспринимать в романтическом контексте!
    -- Какая первая мысль вчера пришла тебе в голову, когда ты увидела Марка?- Хитро спросила Эрика.
    -- Господи, как же долго я этого ждала! – Не задумываясь,  ответила Эмилия.
    -- Ну, вот, видишь, твое сердце ждало его появления, тосковало и скучало, а это и есть любовь, Эми.  Мне это знакомо, - засмеялась Эрика. -  Давай вставать, наводить  порядок в квартире и ждать Марка. Посмотрим, что дальше будет. Пока он – всего лишь  новогодний гость!
    Они убирали посуду в шкафы, расставляли все на свои места и обменивались впечатлениями о прошедшей новогодней ночи. Эрика рассказывала, как ей было весело и интересно, какими умными, тонкими и доброжелательными оказались ее сотрудники в домашней и непринужденной обстановке. Однако это было лишь наполовину правдой .     На самом  же деле  она чувствовала себя не в своей тарелке. Причин тому было несколько:  на фоне своих провинциальных коллег она  оказалась слишком элегантной, слишком броской и манящей, поэтому женская часть сгорала от зависти и плохо скрытой неприязни, а мужская – от восторга и желания приударить. Вторая причина, испортившая ей весь праздник, состояла в том, что заботливые коллеги, зная, что она без мужа, пригласили для равного количества пар неженатого мужчину – местную знаменитость из политической элиты, который весь вечер только то и делал, что рассыпался в грубых комплиментах и настаивал  на продолжении более теплых и взаимовыгодных отношениях. Эрике с трудом удалось избавиться от его назойливого ухаживания, и она с облегчением вздохнула, оказавшись дома.
    Эмилия с восторгом рассказывала, как  подружились Лия и Петр, какой счастливой и красивой была Дарья, как ухаживал за ней Максим, как много они говорили о музыке, жизни и других серьезных вещах, как много шутили и смеялись.
    -- А знаешь, мама, наш Георгий, кажется,  влюбился в Иду! Он не отходил от нее ни на шаг, сочинил для нее такой красивый музыкальный этюд, что мы  слушали, открыв рот. Но Ида и правда в этот раз была так очаровательна и привлекательна, как никогда ранее. Не удивительно, что у Гошки слетела с плеч голова.
    -- Это хорошо, что влюбился. Ида - замечательная  девочка, но уж очень эмоционально заторможена. Как она, кстати, отреагировала на его подарок?
    -- Мне кажется, она больше испугалась того, что все догадаются, кому он предназначен.
    -- Ну, ее можно понять. Она не любит, когда чувства выставляются напоказ. Ида, видно, на уровне интуиции понимает, что подчеркнутая холодность, демонстративное равнодушие обостряет все органы чувств, вызывает более сильный телесный трепет у того, кто в нее влюблен.
    -- Ты так думаешь?! – Изумилась Эмилия. - Значит, мне тоже надо научиться быть холодной и апатичной в любви?! В этом и будет моя сила, мама?
    -- Эми, успокойся. У тебя так не получится. Ты обезоруживаешь людей как раз противоположными качествами – искренностью, открытостью и страстностью своей натуры. Надо иметь смелость быть самой собой даже в любви, а это очень не просто, поверь мне.
    За делами и беседой они и не заметили, как пролетело время. Было около семнадцати часов, когда в дверь постучал Марк. В приступе нового беспокойства Эмилия заметалась по комнате – ей хотелось убежать,  закрыть глаза и притвориться спящей, но строгий взгляд матери привел ее в чувство, и она взяла себя в руки.
    -- Марк, проходите и раздевайтесь, - предложила Эрика, принимая от него огромный букет роз – такую редкость среди зимы и снега. - Где вам удалось добыть такое чудо в нашем городе?- Спросила она, передавая цветы Эмилии.
    -- У вас люди  оказались отзывчивыми – помогли мне решить эту проблему, - приглаживая рукой волосы, улыбнулся Марк. - Ну, еще раз здравствуйте! И еще раз с новым годом!
    Он обнял сначала Эрику, потом Эмилию, которая спрятала свое лицо в холодных лепестках роз, источающих тонкий аромат свежести, боясь поднять на него глаза – ее невольно пронзило острое предчувствие счастья, и она смутилась этого нового для нее ощущения. Марк, заметив испуганный взмах ее ресниц, непроизвольно залюбовался  - ни одна женщина, которых он знал,  не излучала такой ослепительной красоты, как Эмилия в момент растерянности.
    -- Какие у вас планы, Марк? Каким временем  располагаете? – Спросила Эрика, чтобы избавиться от возникшей вдруг неловкости из-за того, что они топтались в прихожей, не зная, в какую сторону двинуться.
    -- Я думал, что мы  посидим в ресторане, поужинаем и поговорим. Как вам такая идея? – Не очень уверенно произнес Марк.
    -- Идея замечательная, но у меня есть встречная – давайте поужинаем дома! У нас все для этого есть: и вкусная еда, и сладости, и шампанское, и фрукты! В ресторане может  мест не оказаться в праздничный день, да и мы с Эмилией еще не  пришли в себя после новогодней ночи, – предложила Эрика.
    Марк не стал говорить, что уже заказал  столик в ресторане, так как  и сам был рад остаться с ними дома, тем более что ресторан не отличался европейской изысканностью, к которой он привык, и куда был бы рад  пригласить дорогих ему женщин.
    Эрика предложила  ему подождать в гостиной, пока они с Эмилией  приготовят закуски. Несмотря на то, что Марк почти всю ночь провел в этой комнате, она показалась ему совершенно другой: оранжевый свет, заполонявший  пространство,  создавал иллюзию прозрачного солнечного шара, в котором размещались и преображались люди и предметы.  Он с интересом рассматривал  стеллажи с книгами, многие из которых были изданы на иностранных языках и среди которых встречались довольно редкие и старинные фолианты из области медицины, искусства, литературы и истории. Книг было так много, и они казались ему настолько живыми, что его не покидало навязчивое ощущение незримого присутствия их авторов рядом. Марк и сам любил книги, и у него была богатая библиотека, доставшаяся ему от родителей и дополненная  его приобретениями, но ассортимент, который он созерцал, вызывал у него чувство непонятного волнения и ревности. Он удивился этому чувству и по привычке попытался его проанализировать.  После нескольких честных попыток понял, что усилия оказались тщетными,  - он не в состоянии был точно определить:  то ли он  ревновал книги к тем, кто к ним прикасался, то ли тех, кто часто брал  их в руки, листал, читал, клал рядом с собой на подушку. Марка смутили  такие низменные  не мужские мысли, и он отошел, обескураженный, от стеллажей, пристально изучая интерьер небольшой по размеру комнаты.
    На большом старинном комоде стояла целая галерея фотографий в таких же старинных рамках, и он с интересом стал вглядываться в лица незнакомых ему людей, которые, по всей вероятности, составляли основную часть жизни Эрики и Эмилии и были свидетелями и участниками их жизни. Его поразило благородное и спокойное достоинство их прекрасных лиц, свет, исходящий изнутри, и одухотворенность без ажитации.  Он с грустью подумал, что такие лица теперь встречаются все реже и реже даже у людей его круга. Марк обратил внимание на молодую пару на снимке,  на котором мужчина, приблизительно его возраста,  с ослепительной белозубой улыбкой  бережно обнимал  тоненькую красивую женщину. Ее головка покоилась на его крепком плече, а на лице запечатлелась еле заметная  ироничная полуулыбка, которая показалась ему  знакомой. Приглядевшись внимательнее, он узнал Эрику лет на двадцать моложе  теперешней, а рядом с ней и себя. От неожиданности он вздрогнул, оглянулся, чтобы спросить, как такое могло случиться, но вовремя спохватился, так как догадался, что мужчина на снимке очень  похож на него самого. «Эрика, оказывается, была права! Эмилия действительно увидела во мне отца!» - Подумалось ему. Но эта мысль его не огорчила, скорее, обрадовала, ибо давала  больше шансов на длительную привязанность со стороны Эмилии.
    Он внимательно рассмотрел и другие снимки,  видно, бабушек и дедушек Эмилии, еще раз удивился благородству лиц ушедшего поколения, и хотел было уже отойти, но тут ему на глаза  попался толстый альбом в красном бархатном переплете с серебряной застежкой на боку – похожий был и в его семье. Марк взял его в руки, присел на диван и рассеянно стал  перелистывать плотные страницы, удивляясь своему импульсу, - подобных занятий он старался  избегать, даже не опасаясь быть невежливым, если новые знакомые предлагали  ему таким способом развлечься.  Марку не нравилось с помощью фотографий заглядывать ни в свое прошлое, ни,  тем более, в прошлое своих знакомых и друзей, и не потому, что  был  не любопытен, а потому, что испытывал чувство неловкости из-за  ощущения, будто подглядывает  в замочную скважину за ничего не подозревающими людьми. Да и сами пожелтевшие снимки всегда вызывали у него чувство легкого головокружения и грусти. Вглядываясь в лица улыбающихся и радующихся на них людей, навечно застывших в одной позе,  он остро ощущал неумолимый бег времени, неизбежность старения, присутствия смерти и горькое сожаление, что все в итоге превращается в историю, интересную лишь тем, кто остался жить. Однако этот фолиант он листал с нескрываемым интересом и волнением, так как он давал возможность прикоснуться к жизни и взрослению любимой им женщины, о которой  почти ничего не знал.
    На одних снимках  Эмилия была еще совсем маленькой, пухленькой, с живыми и смышлеными глазами. На других чуть постарше: то в белом платьице и соломенной шляпке на руках у счастливого  отца где-то на морском побережье, то в купальнике и шапочке, убегающая от  морских волн. На третьих -  школьницей с тяжелым портфелем в руках, который казался ей не по размеру большим. На четвертых -  в балетном классе на пуантах и в пачке - тоненькая, хрупкая, но счастливая.  На пятых –   в кругу многочисленной семьи за праздничным  столом, за роялем,  с куклами, на детских праздниках. На всех фотографиях, начиная с самых ранних, Эмилия была  запечатлена улыбчивой и счастливой настолько, что это его пугало. Ему казалось, что у таких людей, генетически предрасположенных к счастью, не может быть легкой судьбы.
     В альбоме было также и много фотографий Эрики, на которых она была запечатлена то дома, то  на сцене, осыпанная цветами, то в обнимку  с мужем или родителями. Больше всех ему понравился снимок, на котором  Эрика была сфотографирована на даче  в простеньком платьице среди цветущих деревьев с загадочной и трепетной улыбкой мадонны на лице. 
    Марк листал страницы старинного альбома, и ему казалось, что он смотрит увлекательное  кино с уже  известными ему героями и актерами. Он так увлекся путешествием по жизни  любимых   женщин, что и не заметил, как в комнате появились и они сами.
    -- Вам нравится разглядывать семейные альбомы? –  Удивилась Эрика. - Это вроде не мужское занятие. Я, например, не люблю смотреть  на чужую жизнь, отраженную фотографом, а почему - и сама не знаю.
    -- Простите, что без разрешения внедрился в ваше прошлое - смутился Марк. - Я тоже не любитель глазеть на чужую жизнь в семейных альбомах. Мне она кажется настолько интимной, что я всегда испытываю чувство неловкости, когда мне предлагают в нее заглянуть. Но ваш настолько меня поразил своим старинным переплетом, что я его открыл из эстетического любопытства и уже  не смог оторваться. Красивые снимки, красивые и счастливые люди на них, ничего не скажешь, - вздохнул Марк. - Могу лишь сожалеть, что не был причастен к вашей жизни хотя бы в качестве фотографа.
    Эрика с Эмилией накрыли на  стол, расставили приборы, и с облегчением уселись на свои места – присутствие Марка хоть и было приятным, но все равно вынуждало их волноваться и напрягаться.
    Марк изящным жестом разлил по бокалам шампанское и, немного задумавшись, произнес:
    -- Выпьем за встречу. Я очень рад  видеть вас и сидеть с вами за одним столом в начале наступившего года! Пусть  каждому из нас он принесет счастливые перемены!
    -- Будем надеяться, - ответила Эрика. - Будем очень надеяться! Правда, Эми?
    -- Правда, мама! Мне кажется, что и в нашей жизни должна закончиться  черная бесконечная полоса трагедий и неудач!
    За интересными разговорами, они не замечали улетающего времени. Марк много рассказывал о своей работе, о перспективах на будущее, о переменах, которые происходили  в его стране после вхождение в состав СССР, о новых прочитанных книгах, новых фильмах, открытиях в области медицины и музыке. Эрика и Эмилия тоже не оставались в стороне. Не смотря на то, что в этом городке они  уже давно были изолированы от культурных событий, и, тем не менее,  были в курсе того, что происходило в мире искусства. Радио, книги, журналы, которые они покупали и читали,  помогали им  узнавать о стремительных переменах,  которое диктовало время и политика. Они делились своими  впечатлениями о новых стихах Анны Ахматовой, Пастернака, Цветаевой и обсуждали недавнее ее самоубийство; обменивались слухами о жизни и творчестве русских писателей-эмигрантов за рубежом и новых тенденциях в советском искусстве – социалистическом реализме,  отличающегося от серебряного века поверхностно-художественными образчиками, и которого, как они считали, не существует в природе, а  лишь в представлении людей.
    Марк, слушая обеих женщин, испытывал некоторое чувство смятения и удивления. Он все больше открывал в себе кровное родство с этим домом, этими красивыми и в сущности  мало знакомыми ему женщинами,  ощущая невероятную совместимость с их внутренним миром, вкусами, суждениями и желаниями. В этом родстве было что-то почти мистическое, таинственное, и это  будоражило Марка, так как он был материалистом и ни во что, кроме науки, не верил. Но, тем не менее,  чувство скуки, одиночества и апатии, которые он взращивал в себе последние годы, каким-то непонятным образом затерялось где-то во вчерашнем дне и больше его не донимало. У Марка создалось устойчивое убеждение,  что какой-то  волшебник собрал весь его экзистенциальный мусор в большой мешок и унес за три моря. Он снова чувствовал себя свободным, сильным, успешным и почти главой этой маленькой семьи, ответственным за ее жизнь и будущее. В этих новых чувствах было что-то по-настоящему мужское и вдохновляющее, а  его прежняя жизнь показалась ему настолько малозначительной, что он с трудом подавил вздох сожаления, что она не закончилась раньше.
    Стрелки часов неумолимо приближались к полуночи, и Марку надо было уходить, а он еще не сказал тех важных слов, ради которых приехал. Он дождался момента, когда Эрика с Эмилией отправились на кухню за чаем, и лишь потом незаметно вышел в прихожую, достал из кармана пальто свои подарки для женщин и с облегчением занял свое место за столом.
    -- Ну, что? Будем пить чай? – Спросила Эрика, с тревогой глядя то на Марка, то на Эмилию, которая все больше погружалась в задумчивость и беспокойство.
    -- Да, будем пить чай, но я еще не сказал самого главного. – Марк опустился перед Эмилией на одно колено и протянул ей маленькую круглую коробочку. - Эми,  в присутствии твоей мамы, я прошу тебя стать моей женой! Я тебя люблю, и сделаю все возможное и невозможное, чтобы ты была счастлива! Я буду тебе поддержкой и в горе, и в радости, и в самых трудных жизненных ситуациях! Выходи за меня!
    Эмилия со страхом смотрела то на Марка, то на Эрику, и не знала, что сказать и как  поступить. Она ждала этих слов еще в самом начале встречи, но разговоры на отвлеченные темы заняли все драгоценное время, и она решила, что Марк передумал, в глубине души испытав от этой мысли одновременно и горечь, и облегчение.
    -- Я не знаю, что мне делать, - по-детски призналась она чуть не плача.- Я не знаю, что сказать!
    -- Эми, я тебе   говорила – ты взрослая девочка. Лишь ты одна ответственна за свою судьбу. Загляни в свое сердце, и оно подскажет  тебе правильное решение. Я в любом случае тебя поддержу!
    Эмилия колебалась, и не потому, что не любила Марка, а потому что понимала, - дав согласие, приняв кольцо,  она  навсегда переступит черту между детством и тем, что было у  нее впереди. В ней боролись два противоположных чувства – желание быть рядом с любимым человеком и желание еще хоть ненадолго остаться просто ребенком своих родителей. Эмилия никогда не спешила взрослеть, хотя и инфантильной  никогда никому не казалась.
     Понимая, что своим «нет», может навсегда лишиться Марка, что он не простит ей отказа, она растеряно пролепетала:
    -- Я…Я…Я, кажется, согласна! Да, я согласна, - прислушавшись к себе, уже более уверенно ответила Эмилия, и Марк, рассмеявшись, надел ей на палец тоненькое колечко с маленьким бриллиантом.
    -- Ну, вот, теперь мы помолвлены, - целуя ей руку, произнес он с облегчением.- Я, если честно, даже не наделся!
    -- Марк! Какая прелесть! Мне очень нравится это кольцо! Мама, посмотри, какое оно изящное,  и, главное, подошло по размеру! – Радовалась Эмилия, любуясь подарком. - А почему ты не надеялся, что я отвечу тебе согласием?  Я же  тебя люблю, и ты это знаешь!
    -- Мы давно не виделись, ты уже выросла и за это время могла не только влюбиться в другого мужчину, но и выйти за него замуж. Но я, кажется, успел вовремя.
    -- Да, не опоздал, и я счастлива, - засмеялась Эмилия. - Но, Марк, дорогой, у меня есть несколько условий,  которые могут быть для тебя неприемлемыми, - серьезно заметила Эмилия.  – Наверное, мне надо было предупредить тебя  заранее, но я от растерянности  забыла.
    -- Какие условия, Эми? – Испуганно спросил Марк, ожидая самого невероятного.
    -- Мне надо окончить учебу, маму я не смогу оставить одну до возвращения папы, и если мы когда-нибудь поженимся, я хочу оставить свою фамилию. Я папе обещала!
    -- Дорогая, я готов выполнить все твои условия!  Все! – Соглашался Марк, предупрежденный Эрикой  о них заранее. - Будет так, как ты считаешь нужным, - и с облегчением вздохнул.
    Эрика поздравила дочь и Марка с помолвкой, поцеловала их обоих и задумчиво произнесла:
    -- Я надеюсь, что вы сделаете счастливыми друг друга, и каждый прожитый вами день будет праздником для вас и ваших детей! Правда, для этого потребуются титанические усилия  каждого из вас, ибо семейная жизнь не усыпана розами, - она требует круглосуточного совместного творчества. Если вам это окажется  по силам, то вы будете счастливы при любых обстоятельствах.
    -- Спасибо, Эрика, за хорошие слова, - смущенно произнес Марк. - Примите и вы от меня скромный новогодний подарок. - Он протянул ей маленькую коробочку, - это модные французские духи «Шанель № 5». Я выбирал их на свой вкус, не зная ваших предпочтений. Надеюсь, что они вам понравятся.
    Эрика приняла подарок, открыла флакон, нанесла каплю на изгиб руки, понюхала и прикрыла глаза от удовольствия.
    -- Очень волнующий аромат! Спасибо, Марк! Мне уже давно никто не дарил ничего подобного. Мне кажется, что вся страна, включая и Среднюю Азию, благоухает одним единственным запахом – «Красная Москва»!
    -- Да, согласен. Я это заметил. Приятный запах, но слишком приторный! В нем нет лесной свежести и прохлады, нет волнующей остроты, которая вынуждает трепетать.
    Они еще долго сидели за столом, обсуждая предстоящие события. Марк сказал, что приедет за Эмилией после того, как она сдаст экзамены в училище и получит диплом, после чего они сыграют скромную свадьбу и решат, где жить, – в Средней Азии,  Прибалтике или Ленинграде, куда его приглашают на работу в институт неврологии.
    -- Куда приглашают?! – Изумилась Эмилия, не веря своим ушам.
    -- В институт неврологии и психиатрии имени Поленова. А что тебя так удивило? У меня, между прочим, написано немало работ, которые показались ученым интересными и перспективными. Не забывай, что я нейрохирург!
    -- Мама, ты представляешь, родители Максима там тоже работают! Ну, надо же какое счастливое совпадение! Соглашайся, Марк!
    -- Ты имеешь в виду родителей того молодого человека, который был с твоей подругой Дашей? – удивился в свою очередь и Марк.
    -- Ну, да! Он ведь из Ленинграда. Его родители живут и сейчас в том районе, где мы жили!
    -- А фамилию не помнишь?
    Эмилия от радости и растерянности даже не могла вспомнить фамилию Максима – все вылетело из головы. - Ну надо же, так сходу и вспомнить не могу. У него очень русская фамилия и короткая…А  вспомнила – Коротков!
    -- Знаю такого профессора. Изучал  работы Петра  Афанасьевича. А его жену зовут Нэлли Викторовна!
    -- Правильно! У Максима отчество – Петрович!
    -- Ну, надо же, насколько мир тесен, - удивилась и Эрика.
    Они еще поговорили  о странности совпадений в жизни, силе и воле случая, и  Марк  засобирался  в гостиницу, но женщины его не отпустили, оставив ночевать у себя, так как  было слишком поздно, да и  криминальная  обстановка в городе, как и в стране в целом,  принуждала к осторожности.
    -- Мама, давай Марку отдадим на ночь мою комнату, а я посплю с тобой, если ты не против, - предложила Эмилия,  и Эрика с радостью согласилась.
    Марк пытался отказаться, но, скорее, из вежливости. Ему и самому не хотелось покидать этот уютный дом, наполненный чем-то таким дорогим и волнующим, что у него сжималось сердце от мысли,  как не скоро он в нем окажется.
    Эрика вручила ему пижаму, давно купленную для мужа на случай его внезапного возвращения, и отправилась стелить постель. Оставшись наедине, Эмилия и Марк сразу кинулись в объятия друг друга, повинуясь внутреннему импульсу, который оказался сильнее разума. Страстный поцелуй, в который Марк вложил все свои чувства и переживания последних дней, острое желание обладать Эмилией, безграничную нежность к ней, вынудили его забыть обо всем на свете. Когда его глаза, наконец, встретились с глазами Эмилии, он уловил едва заметную тень изумления и страха, промелькнувшие в них, словно  стая испуганных  птиц.
    -- Девочка моя дорогая, я тебя напугал? – Тихо спросил Марк, отстраняясь от Эмилии, чтобы посмотреть на  ее губы. - Я тебе сделал больно? Дай подую, и все пройдет!
    -- Марк, у меня дурное предчувствие, - призналась она. - Мне кажется,  что происходящее между нами здесь и сейчас никакого отношения к нам не имеет!
    --  Почему  ты так говоришь, Эми? – Встревожился Марк.
    -- Это не мы с тобой! Это какие-то бестелесные двойники, которые внешне похожи на нас! Я вижу их как бы со стороны! Они меня пугают!
    -- Не бойся, я с тобой! – Удивился он ее ассоциациям и снова приник губами к ее губам, будто хотел укрыть от всех сомнений.
    -- Марк, комната готова, - сообщила Эрика, опустив глаза, так как догадалась, какую бурю чувств переживают сейчас эти двое прекрасных молодых людей, еле успевших оторваться друг от друга, и ее сердце защемило от тревоги и накрывшей вдруг тоски. - Эмилия вас проводит, а я пойду спать. Спокойной ночи, Марк. Приятных сновидений на новом месте!
    Оказавшись в комнате Эмилии, Марк на мгновение утратил способность говорить. Ему показалось, что он каким-то волшебным образом  попал  в мир, в котором царствует детство, игрушки и та атмосфера безоблачного счастья и покоя, уже давно им забытая с возрастом. Он растерянно посмотрел на Эмилию. Та стояла, потупив от смущения глаза, жестом указывая ему на огромную куклу, как две капли воды похожую на нее саму.
    -- Это папины подарки. Не думай, пожалуйста, что я, как ребенок, ими играю. Они мне дороги, как память, особенно Матильда…
    -- А почему у нее такое имя?- Не зная, что сказать, спросил Марк.
    -- Ее так папа в шутку назвал. Не обращай на все это  внимание, ладно?
    -- Хорошо, - послушно согласился Марк, с трудом сдерживая улыбку,  и, пожелав  ей спокойной ночи, нежно  поцеловал в губы. – Тебе надо хорошенько выспаться, Эми. Иди, тебя мама ждет, а я пока помечтаю о тебе в твоей постели.
    Когда Эмилия ушла, Марк разделся, нырнул под одеяло, еще раз окинул взором комнату, похожую на детскую, кукол и плюшевых зверей, уставившихся на него глазами-бусинками, тихо засмеялся и выключил настольную лампу. Кровать хранила аромат Эмилии, и он, зарывшись лицом в подушку с еле уловимым  запахом ее волос, провалился в безмятежный сон, будто вернулся после длинной дороги в свое собственное детство.
    Эмилия прилегла рядом с матерью, и та судорожно прижала  ее к себе, будто кто-то намеревался ее   отнять.
    -- Мамочка, что с тобой? Ты переживаешь? Я же рядом и пока никуда не собираюсь, -встревожилась Эмилия.
    -- Да я просто тебя  обняла, - оправдывалась Эрика. - Ты очень быстро выросла, солнышко, а я ровно настолько же постарела, и это меня  огорчает. Папа тебя бы, наверное, уже и не узнал!
    -- Мама, а как ты думаешь, Марк смог бы папе понравиться?
    -- Конечно! Даже не сомневайся! Они очень похожи! И не только внешне, но и внутренне.
    -- Ты меня успокоила! Мне очень хочется, чтобы они подружились, когда он вернется. Им  будет, о чем поговорить. Правда, мама?  Они ведь одной профессии, одного образования, одного происхождения…
    -- Думаю, что  у них будет одна  тема для разговоров, которая их и объединит, – это ты и твои дети. Спокойной ночи, родная! Пусть он нам  приснится! Ведь сегодня такое важное событие произошло в твоей жизни. Мне кажется,  папа это  чувствует.
    Эмилия и Эрика еще долго ворочались в постели, не в силах уснуть, размышляя о событиях, свалившихся на них так внезапно. Лишь под утро им удалось забыться неспокойным сном.
    После пробуждения и завтрака Марк отправился в гостиницу – ему надо было  готовиться к отъезду.  Эрика решила не ходить на вокзал, поэтому попрощалась с ним дома. Она понимала, что Марку и Эмилии нужно  побыть наедине друг с другом, сказать друг другу то, чего они не успели  в суете эмоционально насыщенного дня, и обсудить будущее.
    После ухода Марка, на Эмилию обрушились тревога и беспокойство. Она ничем не могла себя занять, чтобы отвлечься и обрести душевное равновесие, с ужасом наблюдая за стрелками часов, которые приближали и встречу с ним, и неизбежную разлуку. Она принималась то вытирать пыль, то переставлять  книги на полках, то наводить порядок в своем письменном столе, но у нее все валилось из рук, и она сердилась на саму себя. Для этого у нее были причины. Она ни на чем не могла сосредоточиться, за исключением того, что происходило у нее внутри. Эрика наблюдала за дочерью, понимала ее состояние и молила бога, чтобы скорее наступили  будние дни, которые отвлекут их от треволнений и все расставят на свои места.
    После обеда Эмилия засобиралась к Марку.
    -- Не рано ли, Эми? – спросила Эрика. - Марк, наверное, еще не успел прийти в себя и собраться в дорогу.
    -- А долго ли ему собираться? Бросил свои рубашки в чемодан  и все! Мы договорились с ним встретиться  чуть раньше.  Может, в кино сходим или погуляем по городу. Он его ведь так и не видел, хотя смотреть тут и не на что, - ответила нервно Эмилия.
    Город медленно накрывали сумерки, и лишь верхушки гор, покрытые снегом, ярко отсвечивались на фоне темнеющего неба, с которого сыпалась мелкая морось – не то крупинки дождя, не то снега, поэтому дома и встречные люди казались Эмилии почти призраками. Было сыро и холодно, и она почти бежала до автобусной остановки, подняв воротник своей старенькой шубки. Встречный пронизывающий ветер мешал ей сосредоточиться и сбивал  с мыслей – она никак не могла выстроить структуру  разговора с Марком перед его отъездом. Ей так много хотелось ему сказать, но слова, наскакивая друг на друга и перемешиваясь, создавали  невыносимую какофонию нечленораздельных звуков, которые эхом  отдавались в  голове, вызывая боль и раздражение. Лишь сидя в автобусе, она немного  согрелась и успокоилась. «Ничего не стану говорить! - Решила она про себя. - Буду лишь чувствовать и запоминать!».
    Марк  встретил  Эмилию  на остановке. Он протянул ей руку, чтобы помочь выйти из автобуса, но она  от растерянности  даже не сразу его узнала.
    -- Ой, Марк,  это ты?! Я думала, что ты меня ждешь у кинотеатра, как и договаривались!
    -- Я нетерпелив. Я тебя еле дождался. Очень соскучился, – обнимая Эмилию, шептал Марк, приблизив свое лицо к ее лицу.  - У тебя носик холодный! Ты, наверное, замерзла, но я, к сожалению, не смог достать билеты в кино – все раскуплены. Может, посидим в ресторане?
    -- Нет,  не хочу, - отказалась Эмилия. - А мы можем пойти к тебе в номер и спокойно  поговорить, чтобы не мерзнуть на улице?
    -- Конечно, можем. У меня  была такая мысль, но я не осмелился тебе ее озвучить, -  как-то неуверенно согласился Марк.
    При входе в гостиницу Эмилия на миг замедлила шаг и почти остановилась, но Марк взял ее  за руку, и они направились к администратору за ключами.
    Следуя за ним, она с ужасом ощущала, что  ноги плохо ее слушаются, что они утратили  гибкость и легкость, вроде их кто-то связал веревками.  Марк, держа Эмилию за руку,    вел ее по  длинному извилистому коридору к своему номеру.  Сквозняки, свободно гуляющие по  закоулкам гостиницы, проникали под одежду и отрезвляли голову. Она едва не упала от непонятной слабости, когда Марк открывал ключом дверь. Ей хотелось развернуться и убежать  домой,  упасть на свою постель и с головой  накрыться одеялом – ей казалось, что лишь так она сможет избавиться от озноба. Когда они вошли и включили свет, она успокоилась и согрелась – в номере было на удивление тепло и даже уютно.
    -- Давай  помогу тебе снять шубку, ты посидишь, согреешься, а я попробую  заказать что-нибудь  из еды.
   Эмилия сняла шапочку, руками приподняла свои пышные волосы и с помощью Марка выскользнула из шубки. Затем, присев на кресло, снова широким и нежным жестом расправила  волосы, и Марк уже в который раз залюбовался ее грациозными и такими естественными движениями.
    -- Ты думаешь, это возможно? – Удивилась его наивности Эмилия. -  Мы ведь не в Европе!
    -- А я на всякий случай попробую.  Меня тут принимают за иностранца из-за моего акцента, может, и не откажут,  - не сдавался Марк, набирая номер администратора,  и тот, на удивление Эмилии,  принял заказ на две чашки кофе, горячие бутерброды и шоколад.
    Минут через двадцать горничная внесла на подносе еду. Пока Марк доставал деньги, чтобы расплатиться, женщина  пыталась разглядеть из-за его спины Эмилию.  То, что она успела заметить, ей, видно,  сильно не понравилось, поэтому она поджала губы,  приняла деньги и, не поднимая глаз, строго  напомнила:
    -- По нашим советским правилам гостям разрешается находиться в номере только до двадцати трех часов вечера!
    -- Не беспокойтесь, через  три часа  у нас поезд, и мы освободим номер. Так что спасибо за внимание и гостеприимство, - добродушно ответил Марк, закрывая за ней дверь на ключ. – Ну, вот, теперь нам никто не помешает поговорить, - прокомментировал он свои действия, натолкнувшись на пронзительный взгляд Эмилии.
    Они сосредоточенно пили кофе и ели бутерброды, обмениваясь изредка впечатлениями о гостинице, городе, погоде, как будто им некуда  было спешить, не о чем волноваться, тайком  наблюдая за неумолимым бегом стрелок на  ручных часах. Первой не выдержала Эмилия - остатки кофе она уже допивала со слезами на глазах и от спазмов в горле  уже не могла ни глотать, ни говорить.
    Марк отодвинул в сторону поднос, присел на корточки перед Эмилией и положил ей голову на колени.
    -- Эми, я не представляю, как дожить до нашей  следующей встречи! Только сейчас понял, как это долго – полгода! Если перевести количество месяцев  на дни, то получится ни много ни мало - 180 суток!
    -- Да, это очень долго! Очень! – Ответила Эмилия, перебирая его шелковистую шевелюру.- Я, наверное, не выдержу…
    -- А что может помешать? – Испугался Марк, подняв голову, и, заметив, что Эмилия еле сдерживает слезы, добавил:  – Почему ты грустишь?
    -- Не знаю. Еще пару дней  назад я и не подозревала, что можно быть такой счастливой, а сейчас к этому состоянию примешивается какой-то беспричинный страх.
   -- Любимая, это я, видно,  подсчетами  дней нашей разлуки, навеял на тебя грусть. Прости.
    Марк поднялся, взял Эмилию на руки и посадил  к себе на колени. Она потянулась к его губам, и он ответил ей  страстным и длинным поцелуем, в котором не было похоти. Он целовал ее так, как не целовал ни одну женщину в своей жизни – нежно, бережно, смакуя ее губы, отчаянно ощущая в себе странную силу прозрения: все прошлое для него стало вдруг ничтожным и пустым. Только тепло Эмилии, ее вкус и запах, ее податливое тело, от которого волосы поднимались дыбом, и в жилах текла быстрее кровь, - вот что осталось. Он провел рукой по ее длинным и узким бедрам. Было что-то трепетно-пугающее в ее теплой и манящей коже, которую он чувствовал даже через чулки и платье. Марк закрыл глаза, и ему грезилось, что этому мгновению не будет конца.
    Эмилия, оторвавшись от губ Марка, обняла его за шею и прошептала  на ухо с невероятной нежностью и мольбой:
    -- Марк, дорогой, давай не будем терять времени. Я хочу, чтобы мы сегодня по-настоящему стали близкими… Ты понимаешь, что я имею в виду?
    -- Нет, Эми, не понимаю, - опешил Марк, хотя все прекрасно понял, – такая мысль и его не покидала ни на секунду, но он отмахивался от нее, словно от постыдного соблазна.
    -- Я тебя  люблю и хочу, чтобы ЭТО произошло с нами здесь и сейчас, иначе я буду жалеть   об упущенном времени всю оставшуюся жизнь.
    Марк испуганно смотрел на Эмилию, не доверяя  своему зрению и  слуху. Впервые за много лет  ему изменил мужской инстинкт – мысль овладеть  красивой женщиной, которая к тому же и сама об этом просит, не возбуждала его, а, наоборот - пугала! Произошло это с ним впервые. Он растерялся  - юная женщина, сидящая у него на коленях, не вызывала  тех привычных эгоистических чувств, которые ему были свойственны до встречи с ней! Впервые ему  захотелось  уберечь  это хрупкое существо от нее же самой, от себя и железной кровати, застеленной постельным бельем с черным штампом гостиницы.
    -- Эми, дорогая, только не здесь! Только не в этом чужом и странном месте! Ты заслуживаешь большего! Я  представлял себе это счастливое  событие  совершенно по-другому!
    Марк что-то пылко и страстно говорил и говорил, все больше ощущая  свою беспомощность и гулкую пустоту слов, пытаясь убедить то ли себя, то ли Эмилию в опрометчивости подобного поступка, но, взглянув в ее глаза, наполненные любовью, желанием и отчаянием, запнулся.
   -- Ты меня не любишь?! Ты меня не…
    Договорить Эмилия не успела – Марк, зажав ей рот поцелуем, освобождал ее от одежды, ощущая  ладонями упругость и  гладкость ее нежной кожи. Он уже ни о чем не  думал.  Все его сомнения и фантазии по поводу их будущей свадьбы и первой брачной ночи  на усыпанной цветами широкой постели в его доме исчезли от соприкосновения с обнаженным телом Эмилии. Он откинул  покрывало, быстро расстелил поверх казенной простыни свои белоснежные рубашки, и, подняв Эмилию на руки, уложил  на постель, ощущая прохладу и трепет ее плоти.
    -- Господи, Эми, какая ты тоненькая и хрупкая! Я боюсь тебя сломать, – прижимая ее к себе, пробормотал Марк, растворяясь в пьянящих ощущениях невероятной близости,  нежности  и ненасытного желания.
    Тело Эмилии было натянуто, словно струна, которая могла  лопнуть от любого неосторожного прикосновения. Ее знобило, и помутненное сознание  плохо отражало происходящее. Страх, неуверенность  и желание раствориться в любимом человеке боролись в ней с одинаковой силой и мешали расслабиться.
    -- Марк, я боюсь, - выдохнула Эмилия,  отталкивая его настойчивые и знающие руки.
    -- Любимая, не бойся. Я буду очень… очень осторожен…доверься мне, - шептал Марк, лаская  горячее тело Эмилии.
    Все, что произошло потом, Эмилия почти не помнила. Испытываемые ею чувства трудно   было передать  словами -  их можно было  выразить лишь музыкой, которой  были переполнены ее тело и душа, но она вдруг поняла, что   вместе с плотью Марка в нее вошел и окончательно закрепился и его новый образ, не знакомый ей ранее, который стал  воплощением счастья и неоспоримого совершенства. В нем  объединились его зрелость и ум, мужественность и мастерство, любовь и страсть,  нежность и настойчивость, и уже ничто не могло омрачить чистейшей радости Эмилии – ни промелькнувшее вдруг чувство мимолетного сожаления об утрате своей непорочности; ни чувство стыда,  ни даже предстоящая длительная  разлука с ним…
    Эмилия окончательно вернулась в реальность лишь  на перроне вокзала, когда услышала голос Марка:
    -- Эми, дорогая, я обязан тебе сказать…- Он тщательно подбирал слова, чтобы они не выглядели грубо. - Наша близость может иметь последствия…
    -- Какие последствия, Марк? О чем ты говоришь?! – Глядя на огонек приближающего поезда, рассеянно спросила она.
    -- Ты можешь оказаться беременной, а меня не будет рядом…
    -- Ты этого боишься? Какое это теперь имеет значение.  Меня это лишь обрадует!
    -- Меня тоже, любимая! Поэтому ничего не бойся. Если это случится, я брошу все и тотчас приеду! Только будь умницей!
    Красный огонек последнего вагона поезда, уносящего  Марка за тысячи километров от нее, вызвал у Эмилии ощущения паники и желание догнать, вернуть и обязательно сказать то, что не успела в суматохе перенасыщенного чувствами вечера. Рельсы, обрывающиеся в темноте, казались  Эмилии  его протянутыми  руками, за которые она  не в силах была ухватиться, поэтому от бессилия плакала.
    -- Девонька, с тобой все в порядке? – Спросила женщина в форме железнодорожника, озабоченная  ее отчаянием. - Может, помощь нужна?
    -- Нет, нет! Спасибо, – вздрогнула Эмилия. - Со мной все хорошо!
    Она не стала дожидаться автобуса и пешком направилась к дому  по мрачным улицам засыпающего города. Холодный ветер с гор нес с собой зимний холод, проникал под одежду, а на небе одна за другой  зажигались яркие свечи созвездий.  Эмилия шла, не чуя под собой ног, вдыхая  запах морозной свежести, которая облегчала  дыхание и кружила голову. Она прислушивалась к своему телу,  новым ощущением, появившимся в нем,  и не могла понять - приятны они или нет?   Лишь закрывая за собой калитку, ее пронзила внезапная догадка, что всего пару часов назад она простилась   со своим детством!
    Эрика радостно кинулась навстречу дочери, когда та переступила порог дома, но, взглянув на ее серьезное, будто истерзанное лицо,  все поняла без слов. Эмилия, повесив шубку и сняв шапочку, подошла к матери, обняла ее за шею и проникновенно сказала:
    -- Мамочка, дорогая, не осуждай меня! Поверь, все будет хорошо! Марк –  единственный   мужчина, с которым я буду счастлива! Как ты  с папой. Прости, я пойду спать.  Отдохни и ты, родная. Завтра поговорим.
    Эмилия с трудом разделась и, нырнув под одеяло, уснула крепким сном, едва коснувшись головой подушки. Перед глазами  успело лишь промелькнуть лицо Марка, на котором, как в калейдоскопе, одни чувства сменялись другими – удивление, сомнение, страсть, наслаждение, блаженство, грусть и печаль. Ей снился  яркий и красивый сон, в котором они гуляли с Марком по берегу моря  в белых легких одеждах. Солнечные лучи и волны прибоя с нетерпеливой нежностью ласкали их лица и ступни. Марк шутил, смеялся, носил ее на руках, играя с ней, словно с ребенком, и не отпускал. Она отбивалась от него, и, вырвавшись, наконец, из его сильных рук,  побежала  вдоль кромки воды, ощущая ступнями ее нежную прохладу. Марк кинулся  за ней вдогонку.  Она слышала его счастливый смех, шуршание песка и прерывистое дыхание за спиной,  но внезапно  наступившая звонкая тишина вынудила ее в испуге остановиться. Оглянувшись назад, она увидела серый густой туман, быстро заполняющий все пространство и поглощающий  все живое – крики чаек, голос Марка, его самого, звуки моря и ее собственный крик:
    -- Марк! Марк!  Ты где?!
    -- Я здесь, Эми! Стой там! Не приближайся ко мне - это может быть опасно!- Раздался его глухой ответ.
    Она кинулась к тому месту, где он только что стоял, пытаясь руками разогнать непроницаемую серость тумана и схватить его за руку, но  ощутила лишь ужасающую немую и враждебную пустоту.  Она  закричала и проснулась. «Господи, да это всего лишь сон! Всего лишь сон!» - успокаивала  себя Эмилия,  но сердце от страха выскакивало из груди, дышать было трудно, и она не находила себе места от дурных предчувствий. Зарывшись лицом в подушку,  она плакала по Марку, по самой себе, по своему детству, и устав от слез, наконец, уснула.
    Марк в тесном купе спального вагона тоже ворочался с боку на бок, не в силах не только уснуть, но даже закрыть глаза. Он  почти физически ощущал присутствие Эмилии. Ее губы, руки, атласная кожа, растерянность, неопытность, смущение, детский запах волос и бессвязный шепот были настолько явственными, настолько реальными, что он с трудом сдерживал стон,  вырывающийся из груди.  Душа Марка разрывалась от  вины и восторга, неутоленного чувственного желания, безмерной любви и тоски. Тоска была такой острой, что вонзалась прямо в глубины его существа, и он впервые в жизни пожалел, что не курит.
    Эрика, оставшись в одиночестве, сидела на кухне и беззвучно плакала,  но не потому, что  осуждала дочь.  Ее сердце содрогалось от необъяснимой скорби и тоски от невозможности  хоть на миг вернуться в те времена, когда дочь была маленькой, сама она – молодой, красивой и успешной, а ее муж Дмитрий - сильным,  любящим и нежным. Каждой нервной клеткой она предчувствовала наступление перемен в их жизни, которые, кроме тревоги и беспокойства, пока ничего приятного не сулили. Эрика допила остывший чай, вымыла чашку и, тяжело вздохнув, направилась в спальню.  Праздники кончились, и впереди ее ждала  трудовая неделя.


                ГЛАВА  ДВЕНАДЦАТАЯ

    Население города приступило после праздников к работе, а каникулы у школьников продолжались.  Каждый проводил их по-своему, включая и девочек. Они все еще находились под впечатлением новогодней вечеринки, новых чувств и ощущений от знакомства друг с другом, новых внутренних перемен, произошедших незаметно для них самих. 
    У Лии с Петром возник серьезный  роман, и они много времени проводили вместе, забыв обо всем на свете. Дарья с Максимом корпели над математикой и физикой, изредка выбираясь в кино или прогуляться. Эмилия пребывала в состоянии грусти и печали, переживая разлуку с Марком, и отсыпалась, как человек, только что завершивший сложный и затяжной производственный проект.
    Георгий после новогодней ночи простудился и валялся с насморком и температурой в постели, сгорая от нетерпения и желания увидеть Иду, мучаясь комплексом вины и чувством неразделенной любви.
    Ида после пережитых эмоциональных потрясений несколько дней не выходила из дома, остро переживая свое грехопадения, ни с кем не разговаривала и казалась нездоровой, но потом неожиданно успокоилась, порозовела,  снова обрела аппетит и чувство самодостаточности. Может, тому способствовал отъезд в  деревню дедушки с бабушкой, и она вернулась, наконец, в свою комнату, свою постель без Федора и  обрела возможность путешествовать по созданному ею миру. Может, умение легко вытеснять из  памяти все тревожное и беспокоящее, отстраняться от него и успокаивать себя тем, что на ее месте был кто-то другой, а не она,   вернули ей расположение духа. Может, все причины, вместе взятые, привели Иду почти в приподнятое настроение, что случалось с ней редко. Время от времени она открывала шифоньер, смотрела на свое новогоднее платье, гладила его руками, мечтательно улыбалась и отправлялась за стол решать трудные задачи, которые учительница по математике задала на каникулы. Она быстро справилась с заданием и приуныла от безделья. Ей хотелось выйти на улицу, заглянуть в гости к Эмилии, по которой  соскучилась, чего не случалось прежде, поболтать с ней и попить чаю. Однако Ида себя обманывала - дело было не в Эмилии.  Ей просто хотелось еще раз оказаться на месте их с Георгием «преступления» и заново пережить те ощущения, которые лишили ее сна и покоя на несколько дней, но  признаться  себе в этом   у нее не хватало мужества.
    Ида время от времени  выглядывала в окно, надеясь, что Эмилия не выдержит и прибежит  справиться о ее настроении и самочувствии, но та почему-то медлила, и она  вынуждена была выйти из дома и пойти к ней в гости.
    Дверь  открыла полусонная Эмилия. Увидев на пороге  квартиры подругу, она искренне обрадовалась.
    -- Ой, Ида, здравствуй! Хорошо, что ты зашла, а то мне уже начало казаться, что я одна в целом мире.
   -- Привет. А ты что такая опухшая? –  Поинтересовалась  Ида, снимая с себя пальто.
    -- Да вот только проснулась. Кофе пью. Присоединяйся, а то мама ушла на работу, а мне одной скучно.
    -- На улице уже полдень, а ты только кофе пьешь?! – Проходя на кухню, удивлялась Ида. - Ты что-то неважно выглядишь…Что-то случилось?
    -- Да, ты права. Сны дурные снились, и какая-то усталость  вдруг на меня  навалилась. Но, думаю, это  замаскированная лень.  Она, хитрюга, всегда рядится или в недомогание, или  сонливость, или  апатию, - засмеялась Эмилия, наливая Иде ароматный кофе - Ничего, приведу  себя в порядок, и все встанет на свои места.
    Они пили бодрящий напиток, обменивались новостями и обсуждали прошедший новый год. Ида была сдержанна в оценках вечера, и не потому, что он ей совсем не понравился, а потому, что его устроила Эмилия, а хвалить других она не умела, да и не хотела. В этом она усматривала  порочную душевную слабость, которой ни в коем случае нельзя было поддаваться, ибо она приводит к потере чувства собственного достоинства, хотя сама любила, когда хвалили ее, но не за пустяки, а за «дело». Да и прилагательных  превосходной степени в ее лексиконе было так мало, что выразить то, что она пережила на самом деле в тот памятный вечер,  не сумела бы.
    Зная хорошо подругу, Эмилия  не рассчитывала на похвалу, но демонстративно-равнодушные слова – «нормально», «неплохо», «бывает и хуже», «сгодится» - стали раздражать и ее.  Она пропускала их мимо ушей, пила кофе и выслушивала скупые  комментарии Иды, пока та не заметила новенького кольца на ее руке. Прервав на полуслове  фразу, Ида схватила руку Эмилии, поднесла к глазам и уставилась испуганно на колечко, которого (она точно помнила!) не было в новогоднюю ночь на руке подруги.  Эмилия вздрогнула от резкого движения Иды, но руку  не убрала, давая  возможность рассмотреть украшение.
    -- Ты что – решила носить кольца?! –  Спросила Ида, смутившись своего внезапного любопытства. - В нашем возрасте это некрасиво! За такие безделушки  могут выгнать даже из учебного заведения! Из школы – точно!
    -- Да, решила носить и не сниму даже под угрозой отчисления из училища. Правда, наши педагоги к этому относятся спокойно, поэтому девочки и сережки носят, и бусы, и браслетики, и броши. А это колечко мне подарил Марк в знак нашей помолвки, и его теперь нельзя снимать.
    -- В знак чего? – Не поняла Ида.
    -- Это такой день, когда мужчина предлагает женщине руку и сердце, и она отвечает ему согласием. В знак признательности он дарит ей кольцо, и они официально считаются женихом и невестой, - терпеливо объясняла Эмилия, смущаясь негативной реакции подруги. - А через некоторое время они становятся уже юридически мужем и женой.
    Ида впервые слышала  такое слово. Более привычным для ее слуха было  сватовство, когда в дом девушки приходили родители жениха со сватами и просили ее руки. Та могла согласиться выйти за него замуж или отвергнуть предложение, если жених не нравился, но в любом случае в этом процессе участвовали взрослые,   и от их решения во многом зависела судьба пары.
    -- Ты что  замуж собралась?! – Уже по-настоящему испугалась Ида. - Он же старый, Эми! Ты себе жизнь испортишь!
    -- Он не старый, а взрослый. А замуж за него я выйду осенью, когда окончу училище, - оправдывалась Эмилия, испытывая уже по привычке чувство вины перед Идой.
    -- А как твоя мама к этому относится? Не отговаривает тебя от легкомысленного шага?
    -- Мама переживает, но не отговаривает. Она мне доверяет, - и, помолчав, добавила, -  и Марку  тоже.
    Ида была поражена услышанной новостью. У нее не укладывалось в голове, как в столь юном возрасте можно решиться  на рискованный эксперимент  с замужеством, но вслух, по обыкновению,   ничего не сказала. Впервые за время их  дружбы в ней шевельнулось что-то похожее на жалость  к Эмилии,  будто  у той внезапно обнаружилось серьезное интеллектуальное расстройство,  которое неизбежно приведет к  инвалидности. Она сама удивилась этому чувству, не понимая, что и оно было фальшивым. Опыт или врожденное чувство самосохранения подсказывало ей, что лучше не вникать в проблемы чужих людей, чтобы не лишиться душевного покоя, что благоразумнее признать себя равнодушной, чем мучиться, решая, какой совет дать человеку, которым он не воспользуется. Подобный настрой  всегда  успокаивал Иду, и она никогда не изводила себя вопросами  о сути любви, человеческой жизни и устройства человеческой души. Она была уверена, что подобные терзания совершенно бесплодны,  а поэтому и вредны. Причиной такого мировоззрения была не столько эмоциональная глухота Иды, непонятно откуда взявшаяся, сколько лень и апатия души, превратившиеся  с годами в хронический недуг, которым она страдала всю свою  жизнь.
    -- Тебе, конечно, виднее, - подвела итог Ида.
    -- Марк тебе совсем-совсем не понравился? - Недоверчиво прищурилась Эмилия. - Прямо совсем-совсем?
    -- Совсем-совсем, - твердо ответила Ида, сказав на этот раз правду, ибо в ее сознании Марк ассоциировался  с дорогими вещами в магазине, которые были ей не нужны лишь по той причине,  что она не могла их себе  позволить.
    Эмилию нисколько не расстроили слова подруги, потому что она так любила и так верила в предстоящую счастливую жизнь с Марком, что ей легче было вообразить вселенскую катастрофу, гибель цивилизации, чем представить, что  этого может и не случиться.
    -- Ида, дорогая, я забыла тебе сказать, – опомнилась Эмилия. - Гошка заболел! Я собралась его сегодня навестить, а заодно и вернуть скрипку, которую он у меня забыл . Давай вместе сходим. Ему будет приятно тебя увидеть. Думаю, что твое появление поднимет ему иммунитет, и он быстрее поправится!
    Предложение Эмилии было настолько неожиданным, что Ида  растерялась, будто  ее пригласили не в гости,  а на погребение покойника. Она рада была бы увидеть Георгия на нейтральной территории, но только  не у него дома.
    -- Ой, нет, что ты! Не пойду! Я не могу  явиться в чужой дом без приглашения?! – Отбивалась  напуганная Ида.
    -- А что  плохого в том, если мы навестим больного друга?! Он же в тебя влюблен, Ида! Ему будет приятно узнать, что и ты о нем беспокоишься. Мама его сейчас на работе, и он  дома один.  Проведаем, пообщаемся, отдадим скрипку и вернемся домой.
    -- Нет, Эми, я не пойду. И не настаивай!
    -- Ну, ладно, схожу одна. Но только ты плохо знаешь Георгия. Он примчится к тебе домой сам, как только встанет на ноги, - хитрила Эмилия, предугадывая ответную реакцию Иды, которая боялась своих родителей так, словно те были  беспощадными  палачами.
    Маленькая хитрость сработала -  Ида  в целях безопасности  решила все-таки составить ей компанию, чтобы избежать возможных неловких ситуаций в будущем.
    Девочки оделись, вышли на улицу и побежали на остановку автобуса – Георгий жил почти на другом конце города. Пыльный и порывистый январский ветер дул им прямо в лицо, унося прочь беззащитные звуки их голосов, срывал головные уборы, и они, пытаясь сломить его сопротивление, с трудом добрались до остановки. Автобуса ждать долго не пришлось, и они с облегчением  укрылись от непогоды в  салоне. Оживленно болтая, девочки и не заметили, как добрались до квартиры Георгия.
    Эмилия  нажимала на дверной звонок, извлекая из него нечто наподобие музыки. Она звонила так настырно, что Ида, смутившись, на всякий случай отошла в сторону.
    -- Да что же ты такая нетерпеливая, Эми?! – Послышалось слабый голос из-за двери. -  Иду!
    Дверь со скрипом распахнулась, и на пороге появился Георгий в домашних тапочках, в длинном халате и с теплым шарфом на шее.
    -- Георгий, привет! Почему так долго не открывал? Совсем расхворался? – Сочувственно спросила Эмилия. - А я к тебе не с пустыми руками! У меня для тебя  лекарство есть, которое вмиг  поставит тебя на ноги!
    -- Лучше бы ты свою подружку привела,  - ворчал Георгий, не замечая за дверью Иду. - Проходи, не стой на пороге, словно привидение. Не даешь человеку  спокойно  чахнуть!
    Эмилия взяла за руку упирающуюся от смущения Иду и втянула в комнату. Увидев ее, Георгий на мгновение утратил дар речи. Он смутился, покраснел, плотнее запахнул  домашний халат и даже не сразу догадался предложить девочкам раздеться.
    -- Ну что, так и будешь  держать нас в прихожей? – Наслаждаясь эффектом внезапности, спросила Эмилия.
    -- Ой, простите, девочки!  Я не ожидал увидеть вас вдвоем!  Давайте,  помогу раздеться, - суетился Георгий. – Проходите в гостиную,  я там валяюсь.
    Отчаянно смущаясь,  Георгий обменялся с девочками шутками по поводу своей болезни, усаживая их на стулья возле дивана, на котором лежал под теплым пледом до их прихода. Он изо всех сил старался изображать из себя бодрого и веселого хозяина, но было видно, что  из-за высокой температуры он  еле держится на ногах. Несколько раз он порывался пойти на кухню, чтобы поставить чайник, но Эмилия решительно пресекла его попытки.
    -- Гоша, я тебя умоляю, ложись под одеяло,  а то еще в обморок хлопнешься!  Ида посидит возле тебя,  вы поболтаете, а я  приготовлю для нас чай, - и убежала на кухню.
    Георгий прилег на диван, накрылся пледом,  снял шарф, который  мешал ему говорить,  и пристально взглянул  в глаза Иды.
    -- Хорошо, что ты пришла. Я думал, что и ты заболела. Переживал, что  не скоро  тебя увижу.  Мы с тобой здорово промерзли в новогоднюю ночь. Правда?
    Георгий  взял Иду за руку. Она хоть и стеснялась поднять на него глаза, вспоминая их затяжной поцелуй, но  руку свою не отдернула, чувствуя кожей, насколько его рука горячая и сухая.
    -- Ты ходишь  без шапки, поэтому и заболел, - тихо сказала Ида. - Зимой надо носить шапку, варежки и шарф!
    -- Да, ты права. Но я не люблю тепло одеваться, - согласился Георгий. - Мама меня тоже за это каждый день пилит. Ну, расскажи, чем занималась эти дни, о чем думала?
     -- Да ничем не занималась. Задачи по математике решала, да учебники листала, - рассеянно отвечала Ида, прислушиваясь к тому, что происходит у нее внутри. Она чувствовала, как из чего-то зыбкого и непонятного поднимается в ее душе теплая и обволакивающая волна,  которая охватывает все  тело, приятно туманит голову и вырывается наружу ослепительным блеском, как тогда  в новогоднюю ночь, когда они целовались.  Ей хотелось прикоснуться к Георгию, убрать волосы с его вспотевшего лба, положить ему голову на грудь и застыть, прислушиваясь к стуку его сердца. Она испугалась  непривычного порыва, не понимая, что с ней происходит. Может, так зарождалась в ней  первая чувственность и способность не столь индифферентно воспринимать окружающий мир и присутствие рядом  не чужого ей человека? Может, в квартире было слишком жарко? Может, высокая температура Георгия каким-то образом передалась и ей? Ида не смогла  объяснить происходящее с ней, и, не забивая себе  голову  опасными мыслями,  с преувеличенным интересом стала рассматривать интерьер гостиной.
    По размеру она  была не очень просторной, но уютной, с книжными полками вдоль стен, черным стареньким пианино в углу, круглым столом, накрытым светлой скатертью, фотографиями в старинных рамках на стене, и огромными, похожими на узкий шкаф, часами с боем. На столе, пианино и на полках  в беспорядке лежали толстые нотные альбомы с произведениями  неизвестных ей композиторов. Гостиная выглядела  не так изысканно, как у Эмилии, но в ней тоже ощущалось дыхание истории и отражалось настроение  и вкусы  ее обитателей.
    Ида засмотрелась на большой портрет  молодой женщины лет двадцати пяти с оголенными плечами, длинной шеей, гладко зачесанными темными волосами, разделенными на прямой пробор, в изящной руке  которой дымилась сигарета, вставленная в длинный мундштук. Лицо женщины было настолько прекрасным и загадочным, настолько благородным и гордым, в нем было столько  демонстративного вызова, что Ида не могла оторвать от него глаз. Она хотела спросить у Георгия, кто эта женщина, кем она ему приходится, но не успела, – в комнату с чайником и чашками вошла Эмилия.
    -- Ну, все готово, друзья! Давайте пить чай с малиной. Георгию это будет особенно полезно. Я даже печенье нашла в буфете!
    Эмилия принесла из кухни  табурет и соорудила  маленький столик. Они с веселым энтузиазмом принялись пить чай  и поглощать сдобу. Георгий и Ида украдкой  обменивались многозначительными взглядами,  смущенно улыбаясь друг другу, и почти не слышали, о чем   болтала Эмилия.
    -- Ой, Эми, забыл тебя спросить: ты уже проводила своего  заморского гостя?
    -- Да, он позавчера уехал.
    --  У тебя с ним что-то серьезное, судьбоносное, романтическое? – Пытался шутить Георгий.
    -- Ты даже не представляешь насколько! – Серьезно ответила Эмилия.
    -- Ну и ну!   Марк, конечно,  импозантный мужчина, но не слишком ли «молод»  для тебя, дорогая?
    -- Гоша,  разве возраст служил когда-либо помехой для любви?
    -- Это в  книгах и кино он не имеет значения, а в жизни  все  по-другому, - беспокоился Георгий.- Он тебе в отцы годится: всю жизнь будет  тебя обучать  правилам хорошего тона  и давать советы! Ты же терпеть этого не можешь, Эми, очнись!
    -- Не беспокойся. Я тоже не лыком шита! Чему-нибудь научу его и я!
    --О, ты даже народными  пословицами заговорила! Видно, не чувствуешь в себе такой уверенности, как нам демонстрируешь.
    Ида надеялась, что Георгий  тоже заметит кольцо, нагло поблескивающее на руке Эмилии, и они вместе обсудят  ее предстоящее замужество, но тот не обратил на него внимания, и она расстроилась. Ей очень хотелось, чтобы из уст Георгия  прозвучали  те слова, которые она  хотела, но не осмеливалась сказать Эмилии, - жесткие, категоричные и осуждающие.
    --  Время покажет, - ответила Эмилия, давая понять, что не станет  муссировать эту тему и дальше. – Ты лучше скажи, таблетки сегодня принимал? Или, как всегда, «забыл», потому что горькие?
    -- Да, ты права. Забыл, потому что горькие. Там на столе лежит аспирин, дай его мне, пожалуйста.
    Эмилия подала не  только аспирин, но и градусник, чтобы Георгий измерил температуру, так как его болезненный  вид ее настораживал - щеки пылали нездоровым румянцем, глаза лихорадочно блестели, и он безуспешно пытался справиться с ознобом. Взглянув через десять минут на градусник, она испугалась, - он показывал тридцать девять и пять.
    -- Ида,  глянь, какая у него температура! Надо, наверное, вызывать «неотложку. Ближе к ночи она может подняться еще выше!
    -- Эми, не суетись, врач  утром  был – мама вызывала. При ангине такая температура –  нормальное явление. Лучше сбегай в аптеку – она за углом нашего дома, и выкупи лекарство. Рецепт лежит на столе, деньги тоже.
    Прежде, чем отправиться в аптеку, Эмилия положила Георгию уксусный компресс на лоб и попросила Иду его менять, пока она не вернется.
    Ида никогда никого не лечила. В их семье этим обычно занималась мать, поэтому в первый момент  растерялась. К тому же ее смущало то обстоятельство, что  она окажется наедине с Георгием, и тот вспомнит новогоднюю ночь.  В присутствии Эмилии  Ида чувствовала себя куда увереннее,  а без  нее сразу внутренне закрылась и зажалась. «А вдруг он умрет прямо в моем присутствии?!» - Пронеслась в голове ужасающая мысль, и ее лицо сразу приобрело то привычное скорбное выражение, когда она попадала в ситуации,  требующие активного участия.
    -- Тебе уже легче? – Допытывалась Ида, меняя Георгию компресс, хотя не прошло и пяти минут.
    -- Конечно, легче!  Твое присутствие - лучшее лекарство! Я и не надеялся тебя увидеть в ближайшее время.  Знаешь,  все это время я думал о тебе. Ты мне снилась каждую ночь! Я заново переживал каждое мгновение новогодней ночи и наш поцелуй! Не знаю, какие чувства испытываешь ты ко мне, но я в тебя влюблен  безоглядно!
    Страстные слова Георгия и радовали  Иду, и пугали. Понимай она себя тогда чуть-чуть лучше, обладай хоть какой-то мудростью,  возможно, ей  удалось бы разгадать  частичку тайны не только чужой души, но и своей собственной. Но отсутствие смелого воображения помешало этому и сыграло с ней злую шутку – она переместилась на страницы романа Джейн Остин и мгновенно превратилась в Элизабет. Ее обычная уверенность в себе и то, что она принимала за гордость и мудрость, ушли на то, чтобы охладить чувства Георгия  и сохранить свою неприступность.
    -- Георгий, не надо об этом говорить! Не надо так волноваться! Это очень вредно для здоровья! Мы с тобой еще очень молоды, чтобы доверяться своим чувствам. То, что мы часто принимаем за любовь, не всегда ею  является. Нам надо думать о том, как успешно окончить школу,  как поступить в институт – это и есть  наше будущее! Однако, я благодарна тебе за  приятные слова, - наконец, выдавила из себя Ида, оглядываясь на входную дверь, - ей  до головокружения хотелось, чтобы скорее вернулась Эмилия, и они отправились домой.
    Георгий даже не нашелся, что сказать. Слова Иды болью отозвались в его сердце,  так как он не знал, что они значат на самом деле - равнодушие к нему или ее природную скромность. Ему было  хорошо с ней, - спокойной, уравновешенной и рассудительной, и он считал само собой разумеющимся, что они будут вместе  много дней, месяцев и  даже лет. Георгий  был уверен,  что именно Ида  способна составить его счастье, что без нее его жизнь не будет стоить и ломаного гроша, и от этой уверенности он даже застонал,   окончательно испугав  Иду.
    -- Дорогая, причем здесь школа и поступление в институт?! Одно другому не только не мешает, а, наоборот,  помогает! Влюбленные люди всегда успешнее и целеустремленнее, чем заземленные! Мы же молоды,  и нам все по силам! Я тебе  совсем не нравлюсь?!
    -- Ну, почему же? Нравишься! – Потупилась Ида. – Ты хороший и воспитанный молодой  человек.
    Георгию  стало вдруг нестерпимо стыдно и за свои несвоевременные слова, и  свое беспомощное состояние, и  внешний вид. Он - потный, больной, в старом домашнем халате и хриплым от ангины голосом признается в своих чувствах девочке, которая места себе не находила  от неловкости и сострадания к нему! «Я потерял чувство реальности или от высокой температуры сошел с ума! Разве в таком виде и таком состоянии признаются в любви?!» - пронеслось молнией в голове:
    -- Прости! Я несу такую чушь, задаю такие нелепые вопросы, что мне и самому  перед тобой неловко. Ты молодец, что не поддаешься на сладкозвучные слова больного безумца!  В таком состоянии уместнее  говорить о смерти, а не о любви! Тоже мне – принц на белом коне нашелся!
    Приступ самокритики Георгия  Ида восприняла буквально и тут же отреагировала:
    -- Ой, зачем ты бросаешься такими  страшными словами?! Сейчас  вернется из аптеки, Эмилия,  даст тебе лекарство, и ты выздоровеешь! Нельзя так отчаиваться.
    Ида с облегчением вздохнула, когда  появилась Эмилия. Отправив   подругу на кухню вымыть чашки, она принялась за лечение Георгия – дала ему аспирин, витамины и смазала  горло люголем.
    -- Господи, Эми, какой гадостью ты меня намазала?! Меня сейчас вырвет!
    -- Гоша, не раскисай. Это хорошее средство от ангины. Смажешь несколько раз и сразу почувствуешь облегчение,  вот увидишь.
    Пока Ида возилась на чужой кухне, а Эмилия занималась врачеванием, с работы вернулась и мать Георгия. Увидев незнакомую девочку, протирающую посуду, она в растерянности остановилась. Ида от неожиданности тоже чуть не уронила чашку – она думала, что им с Эмилией  удастся уйти   раньше, чем вернется с работы  мать Георгия. Лицо  женщины показалось ей знакомым.
    -- Здравствуйте! Ой, как замечательно! У меня, оказывается, новые помощники появились, - улыбаясь,  певуче произнесла женщина.
Из комнаты выскочила Эмилия и повисла на шее женщины.
    -- Нина, миленькая, это мы с Идой хозяйничаем, пока тебя нет, а заодно и Гошку лечим. Я уже сбегала в аптеку, выкупила лекарство и немного сбила ему температуру! Познакомься, это Ида – моя подруга.
    -- Я сразу догадалась, улыбнулась женщина, протягивая Иде руку. - Очень приятно! Я - Нина Борисовна.
    И тут Ида поняла, что молодая женщина на портрете и есть мать Георгия в молодости! Правда, возраст, новая короткая прическа  и пережитые потрясения, выпавшие на ее долю, сильно изменили ее внешность, но не настолько, чтобы не узнать. «Да, Эмилия была права! Она и правда очень красивая» - подумала Ида, вспомнив почему-то и свою мать. Несмотря на то, что  женщины были приблизительно одного возраста, ее мать выглядела гораздо старше и хуже Нины Борисовны.
    Они прошли в гостиную, и  Эмилия стала рассказывать Нине,  какие лекарства  тот уже принял, и какие надо принять позже.
    -- Как ты себя чувствуешь, сынок? – Прикоснувшись губами к его лбу, спросила женщина, -  Все еще горячий. Ума не приложу, где можно было так простудиться?
    -- Мама, не волнуйся. Мне уже гораздо легче! Ты же видишь, какие рядом со мной доктора!
    Ида и Эмилия перекинулись шутливыми фразами с Георгием и  засобирались домой. Провожая их до двери, женщина  попросила:
    -- Девочки, если не очень заняты, навещайте Гошу, пока у вас каникулы, а то он сорвется с постели и побежит к вам.
    -- Даже не сомневайся! Навестим и еще не раз! – Пообещала Эмилия.
    -- Угу! – ответила и Ида, на ходу застегивая пальто. Ей нестерпимо хотелось  оказаться на улице.
    Промозглый и холодный ветер сразу освежил их лица, и после теплой комнаты девочкам показалось, что на улице стало еще прохладнее. Меж веток деревьев с бешеной скоростью проносились мерцающие пустоты в виде быстро меняющихся  серых облаков. Все это напоминало  беспощадную войну, разыгравшуюся  в природе, -  ветер, используя свою силу и мощь, пытался  заслонить солнечный свет свинцовыми тучами, но оно   игриво пробивалось сквозь толщу гонимых облаков, и яркими бликами отражалось на крышах домов,  окнах  и лицах людей. Солнце слепило глаза, но не грело. Девочки уже на ходу вскочили в отправляющийся автобус и уселись на пустые сидения, тесно прижавшись друг к другу.
    -- Бр-р-р! Холодно как! Когда уже эта зима, наконец, закончится? – Ворчала Эмилия.- Почему  весна и лето кажутся такими короткими?  Я думаю, что именно в это время года замедляется времени бег. Ты об этом не думала, Ида?
    Ида пребывала  в рассеянной задумчивости,  и ее мысли были очень далеко от Эмилии. Она думала о Георгии и его матери, о его словах,  сказанных ей, и фотографии на стене, которая  все время стояла перед глазами. Она хоть и не была  впечатлительной, но что-то внутри нее изменилось. Она неожиданно для себя вдруг почувствовала  странную связь с этой семьей, которую видела в полном составе впервые, и это ее беспокоило, тревожило и ставило в тупик.  Она не знала причин своего нового состояния, поэтому всеми силами старалась найти ему объяснения. Вопрос Эмилии о времени, подсказал ей неожиданный ответ – Ида осознала, что и Георгий, и фотография на стене, и гостиная с черным пианино в углу – это отражение ее будущего,  эхо судьбы  и отзвук ее  сокровенных и неосознанных желаний. Почему ей это пришло в голову, она не знала.
    Испугавшись странных ощущений, она все же попыталась ответить Эмилии:
    -- Нет, я никогда об этом не думала. Мне одинаково не нравятся все времена года!
    -- А как тебе Нина? Понравилась? Правда, красивая женщина? А вдруг она станет когда-нибудь твоей свекровью!
    -- Эми, ну что ты несешь?! – Рассердилась Ида, словно подруга наглым образом подслушала ее мысли. - Женщина как женщина. Она же не картина в музее, чтобы ею восторгаться?!
    -- Ты чем-то расстроена? – Забеспокоилась Эмилия.
    -- Да, расстроена. Мне кажется, что я тоже заболела, заразившись от Георгия.
    -- Ида, успокойся. У него обычная ангина. Ею заразиться можно лишь через поцелуй или общую  посуду. Но ты ведь с ним не целовалась и чай из его чашки не пила. Любое инфекционное заболевание имеет свой инкубационный период, так что ты не можешь почувствовать болезнь через полчаса после контакта с больным. Тебя, наверное, что-то другое расстроило?
    Иде очень хотелось поделиться с Эмилией своими странными ощущениями и переживаниями, рассказать, что у нее на душе, посоветоваться, высказаться, но какая-то чудовищная сила сдавливала и высушивала  горло, как бывало перед приступом рвоты, и не давала выхода словам. «Нет, не получится!» – подумала Ида и, тяжело вздохнув,  стала смотреть на мелькающие за окном скукоженные от холода деревья.
    Они добрались до дома, изредка обмениваясь фразами о погоде и каникулах, и быстро расстались у калитки Эмилии.
    Дома Иду ждал нагоняй от матери, только что вернувшейся с работы.
    -- Ну, где тебя носит в такую погоду?! Почему  Федора обедом не накормила? – Набросилась с порога мать.
    -- Не кричи, ради бога, я не глухая!  Мы с Эмилией  навещали  заболевшего одноклассника! А Федор что – безрукий? Не может сам себе еду подогреть?! – Защищалась Ида, но Александра  была сильно не в духе, поэтому остановить поток упреков в адрес дочери была не в силах.
    Ида была виновата в том, что в доме  беспорядок, что Федор без присмотра, что погода на улице холодная, что печка дымит из-за плохого угля, а покупатели в магазине все до одного - невоспитанные и грубые люди, и что ее жизнь  уходит коту под хвост.  Последняя фраза, видно, пробудила воображение  Федора,  и он  зашелся  неудержимым хохотом, за что получил мокрым полотенцем по спине и подальше от греха скрылся в своей комнате.    
    Ида терпеливо выслушивала сетование матери и не могла понять одного – как ее угораздило родиться в такой семье? Не первый раз ее посетила  страшная мысль, что, может, эта орущая женщина и не мать ей вовсе?  С детства  она помнила ее раздраженный ответ на вопрос, откуда она, Ида, взялась в этом мире? «Откуда, откуда … Подкинули!» - Ответила тогда мать. Эти неосторожно брошенные слова  напугали ее и запомнились на всю жизнь. Однако повзрослев,  она поняла, что подкинутые дети не бывают так разительно похожи на своих родителей, а она была копией своего отца, в то время как  Федор оказался уменьшенной копией матери. И все же изредка Ида сожалела, что слова матери не оказались правдой.
    Она ушла в свою комнату, закрыла дверь и предалась мечтаниям. Лишь здесь она чувствовала себя спокойной и защищенной, испытывая удовольствие от того, что не надо ни с кем говорить. Эта полнота молчания, которая не нуждалась в словах, всегда  возрождала в ее душе способность перемещаться в тот мир, которого на самом деле не существовало. Ида и сама нередко удивлялась: «Откуда этот мир появляется? Откуда берется эта светлая радость, когда она в него попадает? Почему ей  приятно лишь  наедине с собой ?», не понимая, что в том сказочном мире все происходит  так, как ей хочется и как правильно с ее точки зрения.
    Визит к Георгию, который она попыталась вытеснить из своего сознания, оставил в ее душе смятение. И оно было вызвано  тем, что Ида  не могла понять, нравится он  ей  или нет. Временами ей казалось, что она в него влюблена и настолько сильно, что пугалась своих  эмоций, а временами  он вызывал у нее непонятное чувство отторжение и даже некоторой брезгливости. Правда, подобная амбивалентность в переживаниях появилась лишь после того, как она увидела его слабым и больным. В домашнем халате, в комнатных тапочках, с прилипшими ко лбу волосами он мало был похож на того новогоднего и холеного Георгия, который так виртуозно играл на скрипке свои творения. Ей казалось, что он не имеет права быть как все, что болезнь и слабость  унижают мужчину, так как являются признаком низкой культуры человека. Ида это прочитала в одной из книг, и фраза ей так понравилась, что она приняла ее за истину.
    Чтобы совсем не разочароваться, она решила на всякий случай  больше  Георгия не навещать. Однако  через пару дней, когда  за ней зашла Эмилия, она забыла о своем намерении и не пожалела.
    Георгий их встретил уже совершенно другим - ухоженным, одетым в красивый домашний костюм, и почти здоровым. Он поил их чаем, шутил, угощал сладостями и долго играл на пианино удивительные вещи, которые цепляли за душу и равнодушную ко всему Иду. Правда, ей нравилась не столько сама музыка, сколько владеющий инструментом Георгий, который сразу преображался, как только прикасался к клавишам, - он становился более взрослым, неприступным и отчужденным от  бренного мира.  Она конфузилась, когда  он смотрел на нее искоса, потому что в его взгляде, позе и жестах  ей чудились нотки  высокомерия и пренебрежения – Ида была уверена, что Георгий видит в ней лишь необразованную простолюдинку. Однако она ошибалась – у Георгия  и в мыслях такого не было.  Он вглядывался в лицо Иды в надежде обнаружить  те чувства, которые переживал сам, находясь под гипнозом волшебных звуков музыки.
    Ида, глядя на Эмилию и Георгия, наблюдая за тем, как они по-панибратски обращаются с таинственным для нее черным ящиком, переносилась в своих фантазиях в  будущее, в котором все было возможно.  Она теперь точно знала, что  пройдет  совсем немного времени, и она освоит нотную грамоту, научиться играть на пианино не хуже своих друзей,  и самую просторную комнату  украсит  именно этим дорогим инструментом. Предчувствие такого неизбежного будущего придавало ей  уверенности в себе,  и снижало уровень зависти к людям, на которых она хотела быть похожей.
    Медленно, но верно, ее отношения с Георгием стали приобретать устойчивость и прочность. Они вместе ходили в кино, праздновали дни рождения, часто встречались у Эмилии, гуляли по улицам холодного города и о многом говорили. Правда, Ида  предпочитала слушать. Георгий  охотно рассказывал о себе, матери, своем отце и других родственниках,  и ей казалось, будто она с ними уже давно знакома. Он не скупился и на комплименты Иде – тонкие, ненавязчивые, не оскорбительные и будоражащие сердце. Ночью ее преследовали воспоминания о том, что он сказал, как сказал, как смотрел и как прикоснулся. Иногда  она отступала от своих принципов и позволяла себя даже поцеловать, но потом мучилась комплексом вины и давала себе обещание  больше подобной слабости  не допускать.   
     Образ  Георгия стал ее тенью, неотъемлемой частью ее личности и  настигал  даже  в самые неподходящие моменты, когда она решала контрольные задачи или писала сочинение. Однако теперь  он возникал не на волне  враждебности к буржуям и воспоминаний о Данииле, как это было ранее: Георгий виделся ей любящим, сильным, внимательным, воспитанным и  надежным, невзирая на происхождение и национальность.
    Жизнь Иды, благодаря  Георгию, наполнилась каким-то новым смыслом, новыми знаниями, словно она записалась в другое учебное заведение, которое  сильно отличалось от общеобразовательной школы – в нем присутствовали интересные, неожиданные и увлекательные уроки на самую разнообразную тематику – от музыки до смысла жизни, ценности человеческих отношений и их зыбкости, любви и ненависти. Георгий, сам того не осознавая, не только любил, но и воспитывал Иду: так заботливый родитель ненавязчиво прививает своим детям хороший вкус и отвращение к пошлости.
    Часы «занятий» протекали на удивление Иды  незаметно и быстро и, расставшись с «учителем», она тут же начинала ждать новой встречи.  Георгий мягко, но настойчиво принуждал Иду вспоминать ее собственное  раннее детство, самые первые страхи и переживания, первые запомнившиеся радости и обиды и, что самое главное,  говорить о них. С одной стороны, это было для нее невыносимо, особенно на первых порах, а с другой – очень интересно, и она прилагала все усилия, чтобы овладеть сложной наукой  доверия к другому человеку.
    Ида впервые поняла, как много уже успела пережить, как много успела понять и как часто заблуждалась в интерпретации поступков или действий близких ей людей. Георгий приучал ее к мысли, что не бывает идеальных особей  среди  homo sapiens, что все совершают ошибки, что самым ценным в жизни каждого человека являются любовь и доверие. На этих уроках ей предписывалось научиться и тому и другому, и она, преодолевая страх и внутреннее сопротивление, пыталась постичь законы нового бытия и других отношений. Теперь она могла хоть изредка посмеяться над собой, поделиться с Георгием своими трудностями в общении с матерью, одноклассниками и  признать некоторые свои ошибки и заблуждения.  Даже лицо Иды преобразилось до неузнаваемости  и уже не казалось  непроницаемой маской пребывающего в хронической скорби человека, – глаза ее блестели юношеским задором и веселым огоньком,  улыбка чаще озаряла  лик, и от этого она казалось  привлекательнее, чем прежде.
    Первой разительную перемену в состоянии Иды заметила Эмилия. Она искренне радовалась за подругу.  Теперь  они вместе  много шутили, смеялись и сплетничали о мальчиках.  Однако  Эмилия никогда не переходила грань дозволенного,  не задавала опасных вопросов, чтобы не спугнуть Иду и не разрушить тем самым титанические усилия Георгия, а то, что они были именно таковыми, она знала  из собственного опыта.
    Александра  тоже не осталась равнодушной к новому облику дочери. Сначала она  внимательно к ней присматривалась, так как Ида на удивление всем проявляла интерес и к порядку в доме, и к тому, что творится на кухне, и к Федору, и к ним, родителям, чего не наблюдалось  ранее.
    -- Ты что, Ида,  «пьяных» ягод наелась? – Спросила как-то Александра, когда дочь чмокнула ее в щеку.
    -- Каких еще ягод, мама?! Почему ты мне задаешь такие дур…, прости,  странные  вопросы?!
    -- Да потому, что ходишь целыми днями, как блаженная! Ты часом не заболела?
    -- Я совершенно здорова! У меня просто хорошее настроение. Разве это плохо?
    -- Да не плохо, - вздыхала Александра. - Ты только голову не теряй, а то от хорошего настроения  часто рождаются внебрачные дети, и тогда позора не оберешься!
    Ида хотела что-то грубое ответить матери, но  вовремя сдержалась и, обняв ее за плечи, неожиданно предложила:
    -- Мама, может, тебе  постричься?  Нужно отрезать эти тонкие хвостики и сделать красивую завивку в парикмахерской. Мне кажется, тебе пойдет, и ты будешь выглядеть гораздо моложе! Да и папа, наверное, обрадуется  перемене!
    -- Что это тебе  в голову взбрело?! – Изумилась  Александра. - Ты точно не в своем уме! Может,  посоветуешь мне еще и  туфли на высоких каблуках  надеть, чтобы  я стала похожей на распутницу?!   Где ты всего этого нахваталась?! От своей подружки? Я так и знала, что дружба с Эмилией  до хорошего тебя  не доведет! Ох, чует мое сердце неладное!
    -- Мама, да почему ты такая старорежимная?! Ты еще молодая и можешь выглядеть  лучше, чем сейчас! Причем здесь распутные женщины?! Тебя послушать, так все женщины, посещающие парикмахерские и ухаживающие за собой, обязательно распутницы.
    -- Может, и не все  распутницы, но вертихвостки – точно!- Сказала, словно отрезала, мать и спустила Иду с небес на землю. - Вымой  лучше кастрюлю из-под каши, а то она  мне сейчас  понадобится! Ну, надо же до такого додуматься?!
    Ида передернула плечами и стала мыть кастрюлю. Она обреченно думала, что ее мать так и  проведет свою жизнь в фартуке и с растрепанными волосами, и никакие уговоры не заставят ее измениться, что она никогда не будет выглядеть так, как Нина Борисовна или Эрика Георгиевна.  И не ошиблась: Александра  расставалась с фартуком лишь в двух случаях – когда шла на рынок или отправлялась в гости. Даже на работе, за прилавком, она всегда была в нем.  «Ни за что! Никогда я не буду такой, как она!» - Решила  Ида,  и  слово  свое сдержала, еще больше отдалившись от семьи и матери.
    Влияние Георгия на мировоззрение Иды было настолько сильным, что она принялась даже за чтение книг, которые он ей приносил из домашней библиотеки или позаимствовав у друзей. Теперь она точно знала, что Исаак Бабель – это русский  опальный писатель, расстрелянный в 1940 году за шпионаж,  чьи книги были изъяты из библиотек как клеветнические, а Бебель – деятель германского и международного движения, один из основателей  и руководителей германской социал-демократии и 2-го Интернационала.
    Она читала  сборник рассказов «Конармия»,  написанного Бабелем на основании своих дневников, когда он проходил службу в 1-й Конной армии под командованием Семена Буденного,  и ужасалась  страшной  жизни солдат  во времена  гражданской войны с поляками 1920 года. В сознании Иды русский народ всегда был героическим и непокоренным, а в произведении этого писателя  он оказывался не всегда умным и всегда страдающим.
    -- Георгий, - интересовалась Ида, - а нас не посадят в тюрьму за чтение такой литературы, раз она запрещена?
    -- Не бойся, не посадят. Ты никому не говори, что знакома с его творчеством и в школу книги и журналы не приноси. Ведь до его ареста многие образованные люди с удовольствием читали и «Конармию» и  «Одесские рассказы», и его произведения издавались большими тиражами. Даже Максим Горький  защищал Бабеля от нападок Буденного и писателей-завистников, обвинявших его в  клевете на русскую армию. 
    Такие рассуждения Георгия  часто пугали Иду -  они ей казались  не патриотичными и даже опасными.  Будучи предусмотрительной и осторожной,  Бабеля  читать она  отказалась,  сославшись на трудность его  языка и безысходность описанной им жизни. Георгий не настаивал, и каждый раз приносил с собой что-то новое.  Благодаря его настойчивости, она познакомилась с ранним творчеством Эрих Марии Ремарк, удивившись тому, что писатель оказался мужчиной, а не женщиной, как можно было подумать. Однако  из всего предложенного ей больше понравились книги Жорж Санд, которая  к ее удивлению тоже оказалась  женского пола, а не мужского, судя по псевдониму. Ида зачитывалась ее романом о жизни представителей мелких феодалов древнего  рода Мопра, именем которого тот был и назван, ибо в нем было все, что могло заинтересовать любого молодого человека, - и любовь, и философия, и приключения, и преступления, и неожиданный поворот сюжетных линий и судеб.
    И все же, по мнению Иды,  роману Джейн Остин «Гордость и предубеждения»  не было равных по воздействию на ее чувства, и  он так и остался  ее настольной книгой на всю последующую жизнь. Даже «Алые паруса» Александра Грина не произвели на нее того впечатления, на которое рассчитывал Георгий, с душевным трепетом вручая ей любимое произведение, под магией которого находился с детства. Правда, его  простодушный  рассказ  об   истории тяжелой жизни писателя все испортил. Иду возмутило,  что Александр Гриневский  был из неблагополучной семьи, что  из-за мачехи, которая появилась в семье  после ранней смерти матери, тот часто убегал из дома и плохо учился в школе. Но особенно она возмущалась по поводу того, что известный писатель всю жизнь страдал от алкогольной зависимости,  менял женщин, как перчатки, неоднократно сидел в тюрьме, совершал оттуда побеги и скрывался от правосудия  под чужими фамилиями, что многие годы был связан с эсерами и даже покушался на жизнь великого князя  Владимира Александровича! Узнав, что Грин умер  в Крыму  от рака желудка почти в нищете, даже обрадовалась.
    Слушая рассуждения Георгия о судьбе писателя,  Ида задавалась риторическим вопросом: «Как при таких скудных знаниях, с такими пороками  Грин мог стать известным человеком, и зачем  издательства вообще публикуют произведения морально испорченных людей? Ведь это же советские писатели, которые должны  своей праведной жизнью подавать пример молодежи, воспитывать и пробуждать в их душах высокие идеалы!».
    -- Георгий, откуда ты все это знаешь? – Недоверчиво спрашивала Ида. -  В книжках об этом не пишут.
    -- Да, ты права, не пишут, но я надеюсь, что  наступят такие времена, когда ученые расскажут всю правду даже об очень известных людях. А о  судьбе Грина я услышал от своих родителей.  Если я не ошибаюсь, отец Эмилии  консультировал писателя по поводу его болезни, когда тот  еще жил в Петербурге. Больше тебе скажу, взрослые шепотом обсуждали историю о том, как Грин стрелял в любимую им женщину, когда она отказалась стать его женой из-за расхождения в политических взглядах!
   -- И что – убил?! – Изумилась Ида.
   -- Нет, лишь в грудь ранил.  От смерти  ее спас знаменитый в Петербурге  хирург  Греков. Отец Эмилии был с ним знаком. Знаешь, наши родители  общались со многими знаменитостями того времени. Правда, мы были тогда еще маленькими и не понимали ценности такого общения.
    -- Лучше бы ты мне этого не рассказывал. Мне и так не очень понравились его произведения, а после того, что я о нем услышала, он вызывает у меня отвращение, - призналась Ида.
    -- Да почему же?! – Удивился Георгий. - Я думал,  это поможет тебе лучше понять смысл его произведений.
    -- Там нет никакого смысла, - вредничала Ида. - Вымышленные миры, вымышленные герои, которые только то и делают, что мечтают о богатстве и алых парусах, но при этом ничего не делают и даже не учатся в школе!
    Георгий терялся, воспламенялся, пытался переубедить Иду и открыть ей трагическую сторону  искусства, но каждый раз терпел поражение – в своих взглядах она была непоколебима.
    -- Ида, так уж получается, что настоящие художественные шедевры не могут родиться в атмосфере сытости, благополучия и  праведности!  Они появляются в результате страданий, ошибок, стремления найти ответы на вопросы о смысле жизни, любви, предательстве, подлости и поиска выхода из удушающей атмосферы обыденности! Ты считаешь, что твой любимый Пушкин был идеальным?!
    Ох, зря он это сказал! Пушкин  в представлении Иды  был святым, идолом, символом чести, достоинства и гениальности, и она  терпеть не могла, если кто-то покушался  на его непререкаемый авторитет или сомневался в его величии.
    -- Да, он был и останется идеальным для всех последующих поколений! С ним никто никогда не сможет сравниться! Его произведения останутся бессмертными не только у нас в стране, но и за рубежом! Он… он.. – Ида задыхалась от негодования, - он – единственный в мире!
    Георгий не ожидал такой бурной эмоциональной реакции со стороны подруги. У него и в мыслях не было подвергать девальвации  великого классика. Он лишь пытался убедить ее, что творчество каждого мастера, в какой бы области тот не творил, есть процесс очень сложных душевных, духовных и нравственных поисков, в какой-то степени покаяние и осознание своей греховности, способ художественного переосмысления своих взглядов и системы ценностей.
    -- Ида, я и не спорю. Я лишь хотел сказать,  что и единственные в мире гении редко бывают безупречными во всем. Александр Сергеевич был очень слаб к женскому полу, не смотря на то, что был женат и имел кучу детей. Вся его любовная поэзия – это история его взаимоотношений с женщинами, и без них мы не смогли бы восторгаться его любовной лирикой. К тому же будучи лицеистом,  он тоже не мог похвастаться своими успехами в учебе  и очень плохо знал грамматику русского языка. Он сам в этом признавался. Помнишь его слова: «Как уст румяных без улыбки, без грамматической ошибки я русской речи не люблю!»?
    -- Ну и что?- Нервничала Ида. -  Разве двойка по русскому языку помешала ему написать столько произведений? Никому пока  не удалось  создать  ничего подобного, что превзошло  бы  «Евгения Онегина», не говоря уже об остальных  шедеврах!
    -- Я бы с этим поспорил, но не стану, чтобы тебя не огорчать. Однако признаюсь, что  этот роман в стихах мне совсем не нравится. Что в нем хорошего? Это история бездельника, гуляки и пьяницы, который  приехал в деревню похорохориться перед  наивными девицами! А  чем  те заняты? Ты обратила внимание на их интересы? Они ни на что не способны, кроме томных любовных переживаний. Письмо Татьяны к Онегину всегда вызывало у меня чувство отвращения, так как от первой и до последней строчки переполнено комплексом неполноценности и ущербности! Это притом, что всю черную работу за них делали  люди из народа!
    Это было слишком! Ида хоть и сама так считала, но согласиться с Георгием не могла и не хотела – дух противоречия овладел ее разумом полностью.
    -- А ты сам…А вы с Эмилией… Ваши родители тоже без зазрения совести эксплуатировали  многострадальный народ! – Выпалила в отчаянии Ида.
    -- Что ты такое говоришь?! Кто, кого и когда эксплуатировал?! Тоже мне – нашла эксплуататоров! – Рассмеялся Георгий.
    -- Да! Эмилия рассказывала, что вас  обслуживали домработницы и няньки, когда вы были маленькими!
     -- А! Вот что ты имеешь в виду! Да, не отрицаю, они у нас работали. Однако это была вынужденная мера, так как наши родители были заняты на службе с раннего утра и до позднего  вечера, включая и бабушек с дедушками. Не могли же они нас оставить  без присмотра?  Работающие у нас люди получали зарплату и довольно приличную. Кроме того они  стали членами наших семей, и мы  до сих пор поддерживаем с ними родственные отношения.
    -- Обычные люди не могли позволить себе такую роскошь! Это было по карману лишь аристократам да выходцам из буржуев, - не унималась Ида. - Так что нечего  критиковать Пушкина, Онегина и иже с ними!
    Георгий был  не рад, что затеял такой опасный разговор, но отступать  было поздно.
    -- Ты сама себе противоречишь. Если тебе так ненавистны аристократы, то почему ты  любишь Пушкина, а не Демьяна Бедного? Пушкин – аристократ, у него тоже была няня, если ты помнишь, не говоря уже о его детях, а Демьян Бедный – выходец из народа, крестьянский сын, выросший в нищете и сам себя сотворивший!
    На почве литературных разногласий они впервые серьезно поссорились. Убегая домой,  Ида мысленно поклялась никогда больше не иметь дела ни с Георгием, ни с Эмилией, но Демьяна Бедного все-таки перечитала,  убедившись еще раз,  что с Пушкиным и Джейн Остин вряд ли кто-то сможет сравниться.
    Ида  ходила в школу, прилежно училась, занималась комсомольской работой и обходила стороной дом Эмилии, чтобы избежать встречи с Георгием. Она даже не подходила к телефону, когда тот настойчиво трезвонил. После  трагической истории с  Даниилом -Дарьей, она вообще боялась этого черного ящика, как страшной инфекции, от которой можно заразиться и умереть в страшных муках.
     Георгий очень переживал размолвку с Идой и несколько дней подряд старался  подкараулить ее у школы, но,  основательно перемерзнув,  возвращался домой  ни с чем. 
    Иде   было легче, хотя она тоже по-своему переживала  ссору. ЧП вселенского масштаба, случившееся  с одной из учениц выпускного класса, смыли из ее памяти не только размолвку  с Георгием, но и его образ.
    Десятиклассница Лиза Силантьева неожиданно для всех оказалась на последних месяцах беременности и вот-вот должна была родить. Из-за лишнего веса и мер предосторожности, которые она предпринимала  для сокрытия своего «преступления», никто из окружающих вовремя не заметил  ее «интересного положения». Когда беременность  уже невозможно было спрятать, по тревоге были подняты родители,  комсомольская организация школы и городской отдел образования. Иду тоже срочно вызвали в кабинет директора и включили в решение инцидента, обязав ее  поговорить с девочкой. Надо было  выяснить, кто является виновником ее позорного состояния  и не оказалась ли она  жертвой  насилия.  Ида  обычно радовалась  серьезным поручениям  администрации школы, но только не в этот раз:
    -- Почему я, Николай Ильич?! – Испуганно спросила она у директора. - Я  даже не знаю, о чем с ней говорить! Мне никогда не приходилось сталкиваться с такими случаями! У меня не получится! Пусть с ней поговорит классная руководительница!
    -- Ида, понимаешь, Лиза отказывается общаться с педагогами и родителями. На все наши попытки добиться от нее внятной информации о случившемся, она реагирует  рыданием, мотанием головой и  обмороками. Вы с ней  сверстницы, и тебе легче  будет войти к ней в доверие. Ты ведь понимаешь, в какой щепетильной ситуации оказалась наша школа и комсомольская организация?! Надо же с этим что-то делать? Попробуй, может, у тебя и получится!
    -- Я даже не представляю, о чем с ней говорить?! – Отпиралась Ида. 
    -- Ну, ты ее сначала успокой, обними, расскажи что-нибудь из своей жизни, поговори о любви. Может, она тебе и доверится,  - советовал Николай Ильич. -  Хотя бы попробуй!  Попытка – не пытка.  Она тебя  в ленинской комнате ждет. Там никто вам не помешает.
    Ида, втянув голову в плечи, обреченно направилась в указанное место. Она никогда не сталкивалась с подобными ситуациями, поэтому задача  на самом деле казалась  ей непосильной. Да и девочку она знала лишь визуально, наблюдая за ней    на переменах. 
    Лизу трудно было не заметить -  ее громкий и веселый смех на переменах  был слышен не только в коридоре, но и на улице.  Она была прехорошенькая – веселая, подвижная, с кокетливыми кудряшками на лбу и подвижная, как ртуть, всегда окруженная   толпой мальчишек, которые всеми силами старались ей понравиться, и которых она кокетливо поддразнивала. Да и среди сверстников Лиза  была довольно популярной.   Она не только хорошо училась по всем предметам, но и была постоянным участником художественной самодеятельности – и пела, и плясала, и хорошо читала патриотические стихи, и принимала активное участие в работе комсомольской  организации, поэтому у  педагогов в голове не укладывалось, почему именно с ней произошел такой досадный казус.
    Переступив порог ленинской комнаты, Ида не сразу  заметила Лизу – та стояла за огромным фикусом и задумчиво смотрела в окно.
    -- Лиза! – Окликнула  она девочку.  - Нам надо поговорить.
    -- А, это ты, Ида! – Выбираясь из-под фикуса, обрадовалась та. – Я думала, что опять кого-то подослали из обкома комсомола!  Пришла меня воспитывать?
    -- Давай поговорим, - неуверенно предложила Ида,  с ужасом разглядывая Лизу.
    То ли она  давно ее  не видела, то ли не обращала  внимания, будучи озабоченной своими  проблемами, но знакомая ей хохотушка изменилась до безобразия. Одежда на ее большом животе топорщилась, грудь увеличилась в разы, лицо было усыпано  светло-коричневыми пигментными пятнами,  губы раздулись, вроде по ним кто-то ударил кулаком, а маленький курносый носик почти исчез  среди  округлившихся щек. Лицо Иды,  видно, выражало  столько неподдельной брезгливости и ужаса, что Лиза тоже растерялась.
    -- Что ты на меня так смотришь?! Я на самом деле настолько безобразна, как написано на твоем лице? Ладно, не отвечай…  Я теперь и сама поняла, что беременность женщину  не красит. В книжках сплошное вранье!  Ну, ничего, это же временное состояние. Рожу, и все встанет на свои места, - тараторила девочка, пытаясь скрыть смущение. - Зачем пришла?
    -- Меня послал к тебе Николай Ильич. Он надеется,  что мы поговорим, и ты  расскажешь, что с тобой произошло на самом деле, - без всякого вступления начала Ида.
    -- А что тут рассказывать? Разве по мне не видно? - Ухмыльнулась Лиза.- Ничего рассказывать не буду - все равно меня отовсюду выгонят за аморальное поведение!
    --  Ты хоть понимаешь, каким несмываемым пятном легло на школу твое легкомыслие?! Ты что  не могла подождать до окончания школы ?! – Возмутилась  Ида.
    -- Понимаю! Но кто знал, что так получиться?!  Это вышло совершенно случайно!
    -- Тебя  действительно изнасиловали?! – Покрываясь холодным потом, спросила  с надеждой Ида, так как Лиза из преступницы сразу бы перешла  в разряд  невинной жертвы, и авторитет школы был бы спасен.
    -- Да, нет! Ну, что вы все заладили «изнасиловали да изнасиловали»?! Никто меня не насиловал! Все произошло по любви  и моему  согласию, но, повторяю, совершенно случайно!
    -- Лиза, не дури! Случайно может  молния попасть в макушку…или другое место! Ты скажи, как на самом деле было, - сердилась Ида.
    -- Мы просто целовались и целовались, а дальше ничего не помню, хоть убей! Сама понимаешь, что я не собиралась так рано становиться матерью,  но что получилось, то получилось.  Ой, –  схватилась она за живот,  - надо же, как сильно толкается?
   -- Кто толкается? – Сглотнув слюну и оглянувшись по сторонам, спросила  Ида.
    -- Ребенок ножками в животе толкается, - улыбнулась, разгибаясь, Лиза. - Надоело в темноте сидеть, вот и просится наружу!  Хочешь, его пяточку потрогать?
   -- Ой, нет,  не надо! – Отодвинулась подальше от Лизы Ида. - А кто все-таки отец ребенка?
    -- А этого я никому не скажу, даже не приставайте! Он хороший парень и ни в чем не виноват! Я его люблю!
    -- А он собирается на тебе жениться? – Обреченно спросила Ида, понимая, что выполнить поручение директора на этот раз не получится.
    -- Он уехал и даже не подозревает, что скоро станет отцом!  Правда, обещал вернуться!- Не очень уверенно ответила Лиза, пряча глаза.
    -- Ну, ты и дура!  Испортила себе жизнь, репутацию, опозорила  родителей, школу! И все из-за какой-то ерунды! – Подвела итог Ида и вышла из комнаты, считая дальнейший разговор нецелесообразным.
    -- Ты на самом деле железная! Не зря про тебя так все говорят! - Услышала она за  спиной обиженный голос Лизы.
    Николай Ильич ждал Иду  у своего кабинета. Он нервно вышагивал по коридору,  периодически вытирая пот со лба, и  что-то бормотал себе под нос.
    -- Ну, что? Удалось  ее вывести на откровенный разговор? – Кинулся он к Иде.
    -- Нет.  Изнасилование  она отрицает и говорит, что все произошло по любви. Надеется, что парень вернется и женится на ней.
    -- Господи, да он, оказывается, даже не из нашего города?! Что делать?! Что делать?! – Спрашивал он у самого себя, разводя от беспомощности руками. - Ладно, спасибо тебе! Иди на урок и приготовь на нее комсомольскую характеристику – будем принимать меры!
    Сев за парту, Ида попыталась сосредоточиться на информации учителя литературы, но мозг улавливал лишь отрывочные фразы о Салтыкове-Щедрине,  которые не укладывались в целостную  картину, так как перед глазами  стояла безобразная в своей беременности Лиза.  В голове Иды метались  риторические вопросы: «Если любовь приводит к такому жуткому результату, то зачем она вообще нужна?! – Недоумевала она, - Неужели можно так полюбить чужого человека, чтобы поставить на карту свою  жизнь и будущее?! » Она вспомнила  Георгия, их невинные поцелуи и от страха покрылась холодным потом. «А ведь и я могла  оказаться на ее месте! А ведь и со мной это могло произойти случайно?!» - Как нож, пронзила  страшная  мысль,  и к горлу подступила тошнота. Она пулей выскочила из класса и еле успела добежать до туалета, изнемогая от желания исторгнуть из своего желудка не только съеденный завтрак, но и память о своих грехах. «Ну, уж нет! Никому не позволю  прикасаться  к моему телу, и никогда подобного со мной не произойдет!» - Будто заклинание  повторяла  Ида, возвращаясь в класс.
    Случай с Лизой всколыхнул почти всю городскую общественность. Его обсуждали во всех школах и  в каждой семье, поэтому по решению педагогического совета девочку исключили из школы, чтобы поскорее убрать ее с глаз учеников и успокоить родителей.   В старших классах  были проведены  собрания, на которых учителя предупредили  родителей  об ответственности   за неправедное поведение их  детей.  На комсомольском активе, заседание которого проводила Ида, молодые люди  почти единогласно проголосовали за исключение Лизы из комсомола, а после этого долго и страстно спорили о любви, долге, ответственности за свое поступки, добре, чести и достоинстве каждого гражданина великой страны. 
    Для профилактики подобных инцидентов медики из городской поликлиники провели беседу с юношами и девушками о вреде ранней половой жизни,  о возможности заражения венерическими заболеваниями и здоровье в целом. Когда воспитательные мероприятия были исчерпаны, о Лизе  забыли.
    Ида была настолько  подавлена  и напугана случаем с Лизой, что не в силах была этого пережить.  Она снова впала в мрачную задумчивость и отстраненность от всего и всех.  Жизнь  казалась  ей еще более опасной, чем прежде, а люди – неразрешимой головоломкой из учебника по тригонометрии. Масла в огонь  страхов подливала и мать, посетившая родительское собрание.  Несколько дней она не могла успокоиться и добивала дочь своими рассуждениями:
    -- Ну, что же это твориться на белом свете? Откуда взялась распущенная, легкомысленная, потерявшая всякий стыд и совесть молодежь?!  Да мы в такие годы боялись друг на друга глаза поднять, к руке случайно прикоснуться, не то, чтобы позволить себе что-то лишнее! – Неслось из кухни, но Ида хранила молчание.- Мы с твоим отцом даже после свадьбы еще несколько лет обращались друг к другу на «вы», а сейчас не успели познакомиться и уже в подоле приносят! Поколение безголовых вертихвосток  неизвестно откуда появилось,  честное слово!  Ты почему молчишь?
    Иду так и подмывало спросить у матери, как та умудрилась родить троих детей, не поднимая глаз на отца, но во время прикусила язык, зная, что обрушится на ее голову.
    -- А что ты хочешь от меня услышать? – Вздохнула  Ида. - Я с тобой  согласна, но ведь не  все же такие, как Лиза. Мне ее  жалко.
    -- Нашла, кого жалеть! Ты о себе лучше думай! Голову всегда на плечах надо иметь, да  честь смолоду беречь, чтобы нам с отцом  не пришлось за тебя краснеть! Эмилия, вечеринки,  походы в кино не известно с кем – с этого все и начинается!
    -- Ой, мама, не мешай  учить уроки! Что бы в городе не случилось, ты  умудряешься все перенести на меня! Сколько можно?!  Мне что -  и в кино не ходить?! – Нервничала Ида.
    Осторожный стук в дверь прервал неприятный разговор, и Александра, вытирая руки фартуком,  направилась открывать дверь, хотя та всегда была днем открыта. Ида с облегчением вздохнула, надеясь, что мать переключиться на соседку, которая часто  заглядывала к ним в гости, и она спокойно допишет сочинение. Однако  ошиблась - мужской голос, раздавшийся в коридоре, заставил ее не только вздрогнуть, но и покрыться холодной испариной.
    -- Здравствуйте, Александра Трофимовна! Я могу увидеть Иду? Она дома?
    -- Здравствуй, коль не шутишь! – Ответила растерянно  Александра. - А ты кто такой, и зачем  она тебе понадобилась?!
    -- Простите, ради бог, забыл представиться. Георгий Майер, одноклассник Иды, - смутился юноша.
    -- Ой, я что-то не припомню одноклассников с такой фамилией! Не темни, парень, говори, зачем тебе понадобилась моя дочь, и лучше правду, как на духу! А то сейчас немедленно закроешь нашу дверь с той стороны!
    -- Александра Трофимовна, я из параллельного класса. Мне в райкоме комсомола посоветовали обратиться к  Иде за помощью, так как она очень хорошо разбирается в математике, а у меня с этим большие проблемы. Мне сказали, что  она  сможет объяснить мне тему, которую  я по болезни пропустил.
    -- Вон оно что! А сейчас ты здоров? – Насторожилась женщина. - В городе полно больных туберкулезом! Нам только заразы в доме не хватает!
    -- О, не волнуйтесь, я болел ангиной! Но сейчас уже полностью здоров, и не опасен для окружающих! – Выкручивался изо всех сил Георгий, вспоминая предупреждение Эмилии о возможной недоброжелательности матери Иды.
    Георгий никогда бы не осмелился явиться к подруге домой без приглашения, но чувство вины и желание ее увидеть, поговорить, вернуть все на свои места оказались сильнее воспитания и страха.  Да и обстоятельства складывались таким образом, что ему никак не удавалось перехватить ее после занятий в школе, дозвониться по телефону  и уговорить Эмилию помочь им помириться. Та, зная характер Иды, отказалась принимать в этом участие.  Отчаявшись, он отправился к ней сам.
    -- Ида, выгляни на минутку, тут тебе комсомол  двоечника  прислал! Будешь с ним заниматься или пусть отправляется домой?
    -- Пусть проходит в мою комнату, - подала слабый голос Ида.
    -- Ну, тогда раздевайся и проходи, - предложила Александра, окидывая критическим взглядом белый шарф Георгия и его тонкое не зимнее пальто. - Вот поэтому и болеешь, что ходишь без шапки и  теплого пальто. Куда только твои родители смотрят?
    Георгий несмело вошел в комнату Иды. Та сидела за письменным столом, наклонив голову, и лишь после того, как Георгий  произнес ее имя, повернулась к нему лицом. Расширенные от волнения и страха глаза, всегда казавшиеся сонными, блеснули холодом, словно Ида  этим взглядом  упрекнула его за неожиданный визит. Полумрак комнаты  придал ее зрачкам глубину и бездонность, нервный румянец на щеках освежил ее матовую кожу, а растрепанные волосы и домашнее платье сделали ее похожей на маленького  озорника,  пойманного на месте преступления. Ида не имела ничего общего с тем образом, который стоял у Георгия перед глазами, и он растерялся, инстинктивно угадав, что в Иде  произошла какая-то перемена, что она  чем-то подавлена. Эта девушка с потупленным и отчужденным взглядом, вызывала в нем нежность и одновременно жалость,  и Георгий был этим  озадачен.  Однако Ида в тот момент была настолько хороша собой, что Георгий не удержался от комплимента:
    -- Здравствуй, Ида! Ты…ты…ты очень красивая… и необычная в домашней обстановке!
    Слова Георгия ее смутили, и она еще больше растерялась, не зная, как себя вести   в подобной ситуации, что ответить, и что предложить.  Молодые люди никогда не посещали ее дом, а если и приходили  по школьным делам, то дальше порога она их не пускала. Ида снова опустила голову, продолжая теребить ручку. Ей было неловко смотреть в удивленные и восхищенные глаза Георгия, и она  не рада была его приходу.
    -- Здравствуй.  Проходи, садись, – неуверенно произнесла она,  указав жестом на стул. - Зачем пришел?
    Георгий сел и внимательно посмотрел на враждебное лицо Иды. В голове роились разные догадки. Он вдруг некстати подумал, что за все время их общения Ида насильственно была  с ним приветлива и доброжелательна, не являясь такой на самом деле. Скорее всего, эти инструментальные качества, которые возникают у людей на почве комплексов неполноценности или равнодушия, помогали ей скрывать свою враждебность, которая  внезапно прорвалась наружу во время их ссоры. Теперь Георгий  был почти уверен,  что за  молчаливостью и сдержанностью Иды  скрывается ожесточенное  сопротивление всему, что вызывало у нее напряжение, чувство оскорбленного самолюбия и внутренний дискомфорт.  Наверное, она интуитивно понимала, что ее безмолвный протест  ранит человека больнее любого оскорбления,  и  ему стало не по себе.
    Ида, не догадываясь о мыслях Георгия,  что- то рассеянно рисовала на промокашке, ожидая от него первого слова, но он будто язык проглотил. По дороге к ней он мысленно готовил пламенную речь, полную любви, раскаяния, и она казалась  ему настолько убедительной, что могла бы сокрушить сомнения  человека даже хронически недоверчивого и скептического. Однако все его мысли вмиг  улетучились, как только он взглянул на Иду и понял истинную причину ее молчания, о которой она не догадывалась и сама.  Георгий не в силах был вспомнить ни одного слова, ни одного предложения, ни одного убедительного аргумента, который растопил бы ее враждебность, - они улетучились из  головы, словно его поразило внезапное слабоумие.  Сердце его содрогнулось от необъяснимой  беспомощности, смутных предчувствий, но он всеми силами продолжал изображать  уверенного в себе человека, ненавидя себя за это.  Он боялся открыть рот.  Ему казалось, что после первого сказанного слова  произойдет  что-то ужасное – упадет на голову потолок или Ида прогонит его  из своего дома, и он больше никогда ее не увидит. Он сглотнул слюну и, опустив глаза, все-таки решился:
    -- Ида, прости, ради бога, что явился  в твой дом без  приглашения и поставил тебя перед мамой в неловкое положение! Но я не смог больше терпеть нашу размолвку! Не мог  думать, что обидел тебя, задел или, что еще хуже,  унизил!  Я был не прав и ужасно самонадеян! Со мной это случается, но не так часто, как могло показаться!   Забудь мою оплошность, и давай встречаться,  как и прежде!
    -- Как прежде не получится, - ледяным голосом   ответила Ида. - Но не потому, что я смертельно обиделась, а потому, что экзамены на носу! Времени нет на развлечения. Да и ни к чему все это!
    -- Что ты имеешь в виду?! – Испугался Георгий. - Я понимаю, времени сейчас у всех мало, но мы ведь можем с тобой  изредка видеться, ходить в кино, отмечать праздники, и вече…
    -- Ой, только не говори о вечеринках! Никаких праздников и вечеринок! - Вспомнив  беременную  Лизу, испуганно прервала  Ида. – Хватит с меня!
    -- Ну, хорошо, как скажешь. Как захочешь. Обещаю, что ничего не буду  тебе навязывать  из своих взглядов и убеждений! Ты просто будь со мной, а большего мне и не надо!
    -- Ладно. Давай  забудем о ссоре, - снизошла Ида.
    -- Тогда можно я  зайду за тобой завтра после школы? Немного погуляем и поговорим, а то здесь неудобно – я ведь пришел учиться математике, - обрадовался Георгий, не надеясь на быстрое примирение.
    Они немного поболтали о пустяках, о сложных контрольных работах, о том, что время летит так быстро, что не за горами  и окончание школы, о делах их общих знакомых, спортивных достижениях советских команд и прочих мелочах.
    Ида с опаской поглядывала на открытую дверь своей комнаты, и очень боялась, что в любую минуту может заглянуть мать и что-нибудь «выкинуть». Она и сама не находила себе места от чувства неловкости и возникшего чувства ущербности.
    Упорно избегая настойчивого взгляда Георгия, Ида рассеянно рассматривала детали  интерьера своего жилища и ужасалась.   Словно через увеличительное стекло она вдруг заметила то, чего не замечала раньше, - серую пыль на подоконнике, неровно висящую тюль на окне, ножки стула с облупившимся лаком, и убогость, нагло ухмыляющуюся из-за каждого угла. Ей стало невыносимо стыдно и за беспорядок в квартире и за свое домашнее фланелевое платье, заштопанное возле кармана, и за мать в неизменно грязном фартуке… 
    Опустив глаза,  она согласилась на предложение Георгия встретиться, лишь бы он скорее ушел. Тот, почувствовав ее смятение, поднялся со стула,  и она с облегчением вздохнула.
    Ида проводила Георгия до двери, и, переминаясь с ноги на ногу, нетерпеливо ждала, когда он, наконец, оденется и захлопнет за собой дверь.
    -- До свидания, Александра Трофимовна! Спасибо за гостеприимность и простите, что побеспокоил! – Крикнул он в сторону кухни.
    -- Будь здоров, двоечник, и не болей! – Ответила мать Иды, выглядывая из-за двери. – Одевайся теплее, чтобы  не бегать  с протянутой рукой  по одноклассникам!
    -- Спасибо за совет! Обязательно приму к сведению, - улыбнулся Георгий и подмигнул Иде.- Завтра я встречу тебя после школы.
    Когда Георгий ушел, Александра  не удержалась от расспросов.
    -- Что это за фильдеперсовый молодой человек? Видно, тоже из иностранных переселенцев?  Прямо куда не кинься и везде они!
    -- Почему ты так решила? - Насторожилась Ида, зная негативное отношение матери к «чужакам».
    -- Обратила внимание на его дорогое пальто и шарф, купленные, видно, на вырост! Наши парни так не одеваются! Одно слово – щеголь, да еще и двоечник!
    Ни Ида, ни Александра даже не догадывались, что Георгий уже несколько лет донашивает  пальто и другие вещи,  оставшиеся  после  гибели отца, и   даже мысли не допускает об их замене. Они хоть и  были ему, действительно, великоваты, но каким-то непостижимым образом не только согревали в холодную погоду, но и поддерживали и укрепляли  дух в минуты слабости и отчаяния. Георгий мысленно поклялся  носить пальто до тех пор, пока не  восстановит честное имя отца, а себе – родовую фамилию. Правда, он пока не знал, как это сделать, но был маниакально уверен, что когда-нибудь у него это получится.
    -- Мама, он не щеголь! Он хорошо учится в школе, - попыталась защитить Георгия Ида. - Просто не сумел разобраться  в трудной теме по математике! Я ведь тоже советуюсь с другими, если что-то не получается.
    -- Все равно не из нашенских! – Подвела итог Александра. – Что-то мне в нем не нравится…
    -- Что именно? – Насторожилась Ида.
    -- Слишком интеллигентный!  Из тех, у кого руки растут не с того места!
    -- Ты так говоришь, будто замуж за него собралась! – Вспылила Ида и ушла в  комнату учить уроки.
     Восторженный Георгий от  радости примирения с Идой влетел к Эмлии со словами:
    -- Эми, получилось! Мы помирились! Я, если честно, даже не надеялся, что она меня простит.  Хорошо, что ты отказалось от роли моего душеприказчика. С твоей помощью все выглядело бы  иначе!
    -- Я рада за тебя, Гоша. Александра Трофимовна тебя не  укусила? – Поинтересовалась лукаво Эмилия. – Она способна одним словом пригвоздить человека к стенке.
    -- Нет, как видишь, остался невредимым, но двоечником она меня все-таки обозвала!  Мне даже показалось, что я ей понравился, - радовался Георгий.
    -- Ну- ну! Не строй иллюзий на этот счет. Если она когда-нибудь станет твоей тещей, жизнь медом  не покажется.
    -- Эми, не пугай меня! Я не строю далеко идущих планов. Впереди еще целая  жизнь! Я просто люблю  Иду, и хочу ее  чаще видеть.
    Эмилия грустно улыбнулась. Она очень переживала за Георгия. Чем больше она узнавала Иду, тем больше удивлялась выбору друга. Вокруг него  всегда вертелось много красивых и интересных девушек – грамотных, образованных, жизнерадостных и озорных, в которых трудно было не влюбиться.  Ида по сравнению с ними казалась  старше своих лет, солиднее, примитивнее и скучнее. Глядя на нее,  у Эмилии все время возникала навязчивая мысль, что подруга прожила несколько трагических жизней и так от них устала, что с нетерпением ждала своего последнего часа. Эмилия  пыталась разобраться в сложном душевном устройстве  Иды, и чем именно та  привлекла утонченного и романтичного Георгия - она тревожилась за них обоих. Однако ей не хватало жизненного опыта, чтобы до конца понять мотивы поступков близких ей людей.
    Ида и сама часто не рада была  самой себе.  Почти круглосуточно ее одолевали  философские размышления о своей собственной сути. Внутри нее шла невидимая глазу  напряженная работа мыслей, но они были настолько противоречивыми,  перепутанными и фантастическими, что это  приводило к такому внутреннему хаосу, к такому глобальному непониманию окружающего мира и себя самой, что от беспомощности у нее опускались руки.  Ида не в силах была определиться со своими доминирующими желаниями и чувствами, не умела выразить их словами, да  если бы и попыталась, то вряд ли кому-нибудь  они показались понятными или нормальными. Ей и самой они казались настолько смехотворными, незрелыми и мелочными, что оставалось лишь помалкивать да замыкаться в своей скорлупе. Чтобы не сойти с ума,  она всеми силами старалась  сохранять детскую уверенность в том, что ее вымышленный и реальный мир со дня на день поменяются местами, и  тогда  все прояснится, и она станет самой собой – гордой, неприступной, правильной, уважаемой и счастливой. Вот почему не только Эмилии, но и другим окружающим людям  она казалась полуживой и странной.
    Ида с Георгием  продолжали встречаться и почти не ссорились. Они лишь изредка расходились во мнении, но уже без драматических последствий. Наученный горьким опытом, Георгий старался избегать щекотливых тем в разговорах.  Он больше  не критиковал Пушкина, не высказывался по поводу социального и культурного неравенства между людьми и не рассуждал о роли коммунистической партии в жизни страны, зная, что Ида собирается влиться в ее ряды и  так  этим гордится, что любое неосторожное слово могло навсегда разрушить их отношения. Он говорил о безопасном – литературе, музыке, новых картинах, кино, школьных новостях и самой Иде.
    Фонтанирующий  молодостью и оптимизмом Георгий,  у которого  каждый мускул, каждая нервная клетка   отражала  многообразие   жизни и любви, как щедрый донор делился своей неуемной энергий с Идой, заряжал ее дух  смыслом, порядком и активностью. Она же в ответ благодарила его своей  молчаливостью и замкнутостью, сдержанностью и отстраненностью, охлаждая  его чрезмерный пыл и снижая  накал  романтических безрассудных порывов.  Хотя между ними, как несговорчивые призраки, по-прежнему стояли  два биполярных мира, два разных менталитета и способы  выражения своих чувств,  но вопреки всем существующим законам  совместимости  на окружающих людей они производили впечатление почти идеального  целого.


                ГЛАВА  ТРИНАДЦАТАЯ   

    Эмилия считала дни до возвращения Марка. Порой ей казалось, что  природа замедлили свой бег настолько, что она перестала ощущать ее движения. Зима, словно  навсегда решила остаться в  городе, подтверждала  свое  серьезное намерение сильными морозами, ветрами, сугробами снега и эпидемией гриппа. Люди от непогоды прятались по домам или на производствах, и город казался  почти безлюдным. Даже в кассах кинотеатров  не было привычных очередей  в воскресные дни,  а в магазинах почти никто не толпился у прилавков. Самыми многолюдными оставались  лишь рынок да  поликлиники.
    Время тоже  играло с ней  в детскую игру, под названием «Замри!». Оно медленно тянулось и тянулось, и Эмилии представлялось, что вся ее жизнь, все, что ждало ее впереди,  зияет перед ней нескончаемой пыльной дорогой, ведущей в гору, а она не может сделать  и шага, чтобы взобраться на ее вершину. Как никогда прежде долго-долго длилось хмурое утро, и даже чашка привычного ароматного кофе не поднимала настроения и не убыстряла его бег. Еще длиннее и безрадостнее казались  Эмилии дни, - серые, одинаковые, похожие друг на друга, словно сиамские близнецы,  хотя и  были до отказа заполнены  делами. Она подолгу и с недоумением смотрела на стрелки своих  ручных часов, которые, перемещаясь по циферблату, умудрялись оставаться  на одном и том же месте.
    Но больше всего ее удивлял  перекидной календарь, в котором она зачеркивала красным карандашом  каждый прожитый день, чтобы вычислением определить, сколько  осталось до выпускных экзаменов и долгожданной встречи с Марком. Собираясь вычеркнуть еще  одни прошедшие сутки, она обнаруживала, что  они уже  затушеваны, как и несколько предстоящих.  Никакой мистики в этом не было. Острое желание, чтобы дни пролетали так же быстро,  как и напуганные выстрелом птицы, перемешивали в  голове  Эмилии название дней недели, числа, время суток, и она подсознательно зачеркивала их  авансом, удивляясь потом самой себе.
    Марк писал  часто, и его письма были наполнены нежностью, любовью, заботой и тревогой за их здоровье, желанием оказаться, наконец, вместе. Они бередили   душу, будили  фантазии и желания, и она с удивлением  обнаруживала, что Марк  с тех пор как они расстались,  незримо присутствует рядом на всех ее ментальных уровнях. Он сидел с ней на лекциях, ходил по магазинам, заглядывал через плечо в учебник, пил  кофе,  а вечером засыпал, примостившись рядом на подушке. Иногда она  чувствовала его дыхание и призывный шепот: « Иди ко мне, моя девочка! Не бойся…Я с тобой».
    Эмилия, озабоченная  каждодневными мелочами, чувствами и учебными делами,   редко  теперь выбиралась  к Дарье. После каникул ей лишь однажды удалось застать  подругу дома  одну и поговорить по душам. Дарья, как и многие впечатлительные люди, тоже находилась в тревожном ожидании окончания зимы.
    -- Эми, дорогая, как же долго ты не приходила! – Воскликнула девочка, увидев на пороге квартиры подругу.- Ты не представляешь, как я по тебе соскучилась!
    -- Даша, дорогая, ты говоришь так всякий раз, когда я появляюсь, но мы не виделись с тобой  всего пару недель, хотя и мне они показалась вечностью. Ну, давай, рассказывай, как твои дела? Удалось отдохнуть от изнуряющих праздников и каникул?
    -- Почему изнуряющих? Мне они такими не показались! Я до сих пор нахожусь в приподнятом настроении! Здорово, что ты нас пригласила к себе на новый год! Нам с   Максимом Петровичем  так  понравился  у тебя в гостях, что мы теперь каждый день   вспоминаем новогоднюю ночь и заново переживаем некоторые ее моменты. Ты не представляешь, Эми, даже наши желания, написанные на бумажке и съеденные для большей уверенности их реализации, сбылись!
    Эмилия с нежностью разглядывала  Дарью и слушала ее звонкий голосок. Она понимала, что многолетнее  страдание и одиночество, связанное с ним, уже давно ведет с измученным сердцем  подруги свою хитрую игру, ввергая ее во всевозможные самообманы, поэтому та и пребывала в иллюзии, что все трудности уже преодолены, и желания исполняются.  Ослепленная надеждой и верой в чудеса,  Дарья  и свою жгучую радость  от исполнения желания истолковывала превратно: ей казалось,  что можно не боясь  торжествовать  победу над жестоким и беспощадным миром, который  больше  не принесет ей никаких страданий.
    -- А что за желания, если не секрет? – Задумчиво спросила Эмилия, вспомнив, что, собственно, и ее желание удивительным образом материализовалось во вполне реального и любимого ею человека.
    -- Эми, знаешь, я так растерялась, когда ты предложила написать на бумажках наши желания, что не сразу сообразила, какие из них главные, а какие - второстепенные. Последних вообще не оказалось, а главных было так много, что не хватило бы ни времени, ни бумаги их перечислить. И я, как всегда, решила  перехитрить судьбу,  объединив множество моих «мечтаю» в  единственное - найти такое место, где невозможное стало бы  возможным. Представляешь, до какой степени я обнаглела? – Засмеялась Дарья.
    -- И что –  нашла? – Недоверчиво спросила Эмилия, предполагая  в ответ что-то мистическое.
    -- Да, Эми! Нашла! Оно оказалось совсем рядом - на расстоянии вытянутых рук! И это, представь себе,  любовь! Но только с большой буквы! – Волновалась Дарья, улавливая  недоверие и скепсис в глазах подруги.
    -- Это, скорее, чувство, чем место, - задумчиво произнесла Эмилия, удивляясь проницательности и чувственности Дарьи.
    -- Я так и знала, что ты именно это скажешь!  Но я ничего не перепутала! Любовь я понимаю теперь несколько шире, чем чувство. Что чувство? Чувство… Как появилось,  так  и исчезло… А место, под названием Любовь, никуда не исчезает. Оно с нами постоянно, пока мы живы. Я имею в виду сердце, Эми! Любить можно многими частями тела, и ты, как будущий медик,  знаешь это лучше меня. Мы любим приятный вкус еды, волнующие запахи, чарующие звуки природы, музыки и родных голосов, внешнюю красоту людей и произведения искусства,   прикосновение к различным частям нашего тела, но это никакого отношения не имеет к любви! Это всего лишь погружение в удовольствие,  которое мы часто и принимаем за любовь. Лишь сердце является истинным местом для безусловной любви, по сути -  единственной ее территорией. Оно не делает оценочных манипуляций, не взвешивает  и не рассуждает – любит и все! Именно на этой территории все невозможное  становится возможным! Эми, это правда! Что скажешь?   Снова перемудрила? – Упавшим голосом спросила Дарья, заметив, что подруга  слушает ее вполуха.
    Эмилия вздрогнула. Страстные слова Дарьи заставили  задуматься над ее словами, да и  эмоциональное состояние  той вдруг почему-то ее встревожило. В нем она улавливала истерические нотки - предвестники нарастающего нервного возбуждения, которое могло вылиться во что угодно.
    -- Даша, ты что- влюбилась в Максима Петровича и теперь трясешься от страха, не зная,  что с этим делать? – Пошутила она, чтобы спустить Дарью на землю.
    -- Нет, не влюбилась. Я  просто люблю, Эми! – Спокойно ответила та. - Я впустила его на свою сердечную территорию,  и теперь он  там и останется, пока я буду жива. И мне все равно, полюбит  он меня или нет, уедет в свой Ленинград или останется.  Ведь эта территория огромная - в ней находится   не только Максим Петрович, но и ты, и мама, и мои учителя, и соседи, и окружающий мир, и даже Ида! Кстати, я попросила у нее прощения, и мне показалось, что она  попыталась меня простить.
    --Что-то библейское в твоих суждениях присутствует, Даша. Если бы ты была религиозной, то твои слова прозвучали бы приблизительно так: Любовь есть Бог, а Бог – есть  Любовь! Наверное, в этом изречении любовь понимается не как совокупность разнообразных ощущений, а как направленное активное  действие человека, творящего эту божественную любовь. В этом, ты, наверное, права, философ мой доморощенный!
    Эмилия обняла Дарью, чмокнула  в щеку и вдруг ощутила такое пламя, исходящее от нее, что и сама покрылась испариной. В квартире топилась печка, вкусно пахло дровами и углем, и она подумала, что  эффект чрезмерного тепла возник именно из-за этого.
    -- Эми, ты о себе  расскажи, ведь твое желание тоже исполнилось, если я не утратила способности наблюдать? Марк уехал?  Ты никогда мне о нем не рассказывала, но мне он все равно очень понравился!  Вы так  гармонично смотрелись, что я теперь  никого другого не смогу представить рядом с тобой. Я думаю, дорогая,  что какая-то Высшая Сила творила вас по особенным чертежам исключительно друг для друга, хотя и в разное время!
    Эмилия, ничего не утаивая, все рассказала  о Марке, о своих первых впечатлениях,   его письмах,  любви к нему, похожей на  гипноз,   и об их помолвке.
    -- Ты выйдешь за него замуж и уедешь? – Заволновалась Дарья. – А как же твоя мама? А как же все мы – Ида, Георгий, Петр, Лия и Максим Петрович? Как без тебя будет жить наш город?
    -- Даша, - засмеялась Эмилия, так как последний аргумент  прозвучал особенно по-детски. - До свадьбы надо еще  дожить, а там видно будет. Надеюсь, что он согласится переехать  в наш город, пока папа не освободится. Я не смогу оставить маму одну, ты же знаешь.
    -- Вот было бы замечательно! – Обрадовалась Дарья. - Мы бы дружили,  ходили бы друг к другу в гости, я  стала бы крестной матерью вашего первого ребенка. Но,  Эми, у меня такое странное предчувствие вот где-то здесь под «ложечкой», что Марк по какой-то очень серьезной причине не сможет  этого сделать.
    -- Почему ты так думаешь, Даша? – Похолодела  Эмилия. - Тебе шестое чувство подсказывает, что мы с Марком не сможем быть вместе?! Что мы расстанемся?! Скажи честно, не скрывай! Я ведь знаю  о твоих способностях предугадывать события!  Признаюсь, и у меня есть внутреннее ощущение, что мы с ним больше никогда не увидимся!
    Дарья  покраснела, у нее закружилась голова, как часто бывало, когда она слишком долго  на чем-то зацикливалась или  очень волновалась.   Она  пожалела, что  сказала Эмилии о своих странных предчувствиях,  возникших   на самом деле в новогоднюю ночь, когда она с восторгом наблюдала  за танцующими парами. Тогда ее внимание было приковано лишь к Эмилии и Марку: эти двое, не замечая никого вокруг, даже не танцевали, - они отдавались друг другу глазами, каждым изгибом своих прекрасных  тел, беззвучным шепотом губ, еле уловимыми движениями изящных рук и пальцев, а над их головами    нависала  невесть откуда взявшаяся тень. Дарья решила, что это обман зрения, игра причудливых отблесков пламени от зажженных свечей, падающих на них, что она исчезнет, как только Эмилия с Марком передвинуться на более освещенное место, но тень, как привязанная, следовала за ними, все больше покрывая их с ног до головы. Через мгновение они и вовсе исчезли с поля зрения, и потрясенная Дарья схватилась за руку Максима:
    -- Вы видели, Максим Петрович?! Вы видели?! – Спрашивала она, дрожа всем телом.
    -- Что видел, Даша? – Глаза девочки были наполнены таким ужасом, что казались черными. - Что видел?! – Переспросил он с тревогой, не понимая, о чем она говорит.
    -- Эмилию с Марком! – Почти  простонала Дарья побелевшими губами. - Вы видели, что они… что…
    -- Я их и сейчас вижу. Очень красивая пара! Я бы сказал -  скульптурная! Глаз не оторвать, - облегченно выдохнул он, расценив состояние Дарьи как эстетическое потрясение.
    Она тогда ничего не сказала ни Максиму, ни Эмилии,  успокоив себя тем, что вино, музыка и бессонная  ночь  сыграли с ней злую шутку. А вот теперь вспомнила, и напугавшая ее картина вновь возникла перед глазами, словно это было вчера.
    -- Эми, да я просто так сказала! Не обращай внимания на мои слова! Я ведь не гадалка на кофейной гуще! Я подумала, что Марк настолько привязан к своей работе, своей стране и родителям, что вряд ли захочет  остаться в нашем пыльном захолустье. Он, скорее всего, тебя с собой увезет! Но давай надеяться на лучшее! Он тебя так любит, что все сделает для того, чтобы ты была счастлива! Не думай о плохом, думай о хорошем!
    Эмилии пора было уходить. Она снова обняла Дарью, и снова почти отпрянула от ее горячего дыхания и тела.
    -- Дашенька, ты здорова? – Спросила она, с тревогой заглядывая ей в лицо. У Дарьи, действительно, горячечным блеском светились глаза,  на щеках играл нездоровый румянец, а платиновые локоны прилипли к вспотевшему лбу. – Мне, кажется, что  у тебя температура. Ты не кашляешь? Не чихаешь? Сейчас в городе гуляет грипп.
    -- Не беспокойся, со мной все нормально. Это в квартире  душно. А может, я просто переволновалась и за вас с Марком, и за нас с Максимом Петровичем. Знаешь, Эми, любить, оказывается не так просто, как я думала. Любить – это все время повышать температуру своей души. Может, по этой причине я кажусь тебе нездоровой?
    -- Даша, давай лучше  измерим температуру твоего тела, чтобы я успокоилась, - предложила Эмилия. - Мне кажется, она у тебя повышена.
    -- Нет, не надо. Я хорошо себя чувствую. Скоро придет Максим Петрович, и мы  с ним еще позанимаемся. Приходи  чаще, Эми! Я очень по тебе скучаю, если долго не вижу. Когда любишь одного человека, странным образом начинаешь любить всех людей и мир вокруг! Любовь к Марку с тобой делает то же самое?
    -- Конечно!  Начинаешь дорожить каждой мелочью и любить то, что вовсе и не нуждается в твоей любви.
    Эмилия выбралась на улицу и медленно зашагала в сторону своего дома  вдоль частных лачуг, в которых зажигался электрический свет. Он был  таким тусклым и неприветливым, что напоминал ей  маленьких одиноких светлячков, случайно залетевших в открытые форточки. Люди экономили свет, поэтому использовали лампы с низким уровнем напряжения, отчего дома казались темными, маленькими и будто  скукоженными от холода. Было еще восемь вечера, но прохожие встречались редко. По трассе вдоль пешеходного тротуара мчались, поблескивая фарами,  редкие автомобили, на мгновение  ярко освещая улицу и дорогу, после чего в глазах становилось еще темнее. Однако  Эмилию это пугало меньше, чем  отпущенные с цепи собаки за заборами, бросающиеся с громким лаем на ее звонкие шаги по мостовой, и она старалась держаться от них подальше.
    Снова задул северный ветер, и с неба посыпалась мелкая снежная крупа. Она больно хлестала по глазам и щекам, и Эмилия пожалела, что не стала дожидаться автобуса. Ей хотелось прогуляться по безлюдным улицам и спокойно подумать о  словах, сказанных Дарьей,  о Марке и тревоге, которая не давала покоя, но холод обручем давил на виски, путал мысли, и она побежала, чтобы согреться.
    Мать с работы еще не вернулась, и Эмилия, повинуясь внезапному  неконтролируемому  импульсу, не раздеваясь, схватила листок бумаги и ручку и быстро написала: «Марк, дорогой, придумай  слова, чтобы время промчалось быстро. Я боюсь» и тут же сбегала на почту и отправила их телеграфом, а на следующий день  уже получила ответ: «Люблю  безумно.  Пройду через огонь и воду, в крайнем случае – доползу. Не бойся, я с тобой !». Почтальон, вручавший ей под роспись телеграмму, долго смотрел  на Эмилию и задумчиво  качал головой.
    -- Такие слова, дочка, дорогого стоят! Ты, судя по всему, их заслуживаешь! Мне редко приходилось  приносить послания такого рода!
    После телеграммы Эмилия  немного успокоилась и с головой ушла в учебу, переключив на нее все свое внимание и время. У нее началась  выпускная практика в клинике, и она все время находилась под впечатлением своих новых обязанностей. Вечером   она с трудом добиралась до дома, и, перекинувшись несколькими фразами с матерью, падала на постель и тут же засыпала глубоким сном, не сохраняющим  сновидений.
    В один из таких вечеров, когда Эмилия в теплой пижаме уже собиралась нырнуть под  одеяло, а Эрика домывала  на кухне посуду, в дверь нетерпеливо постучали.  Обе женщины взглянули на часы и оторопели  – стрелки показывали одиннадцать вечера, а  в такое время суток  к ним никто никогда не приходил без приглашения. С соседями они были приветливы, но не настолько близкими, чтобы в столь поздний час ходить друг к другу в гости,  друзья и коллеги  давно сидели по домам, а родственников, которые  бы неожиданно нагрянули с визитом,  и вовсе не было. Они испуганно переглянулись, ожидая повторного стука, и  после того, как тот раздался, – такой же торопливый и настойчивый, – обе кинулись к двери с одной мыслью – «А вдруг… освободили?!»
    В прихожую, запорошенный снегом и в расстегнутом  пальто, почти упал Максим. Женщины в испуге отпрянули - Эмилия оттого, что не сразу его узнала, а Эрика и вовсе не была с ним знакома. На юноше не было лица – бледный, растерянный, заикающийся, хватающий Эмилию за руки, бормочущий что-то нечленораздельное, он казался почти безумным.
    -- Максим Петрович! Максим Петрович! – Трясла его за плечи Эмилия. - Что случилось?! Что произошло?! Что-то с Дарьей? Или Татьяной Степановной?! Не молчите, ради бога! Говорите же!
    Но Максим отчаянно мотал головой, жестикулировал, не в силах произнести и слова.  Эрика кинулась  на кухню, налила стакан воды, плеснула в него успокоительных капель,  заставила юношу выпить и лишь после этого  силой усадила на стул. Через минуту он, наконец, пришел в себя.
    -- Простите, что так поздно! Эми, дорогая,  срочно нужна твоя помощь. Даше очень плохо! Татьяне Степановне плохо!  Я один не справляюсь.  Помоги!
    Эмилия, пока Эрика разговаривала с Максимом и помогала ему прийти в себя,  быстро одевалась, на ходу бросая в сумку шприцы, препараты от температуры и головной боли, витамины и марлевые маски.
    -- Я готова, Максим Петрович! Идемте! Мамуль, ложись спать и не жди меня. Я вернусь не скоро! – застегивая на ходу шубку, сказала она и выбежала вслед за Максимом.
    Эрика закрыла за ними дверь и еще долго металась по квартире, тревожась и за Эмилию, и за незнакомую ей девочку. «Господи, дай силы моей дочери преодолеть и это испытание! Сохрани жизни людей, которые и так натерпелись трудностей! Не лишай их своей милости и поддержки!».
    Она пыталась уснуть, но сон не приходил, хотя давил на глаза и путал мысли.  Взяв книгу, Эрика попробовала читать, но не понимала содержания написанного – фразы казались бессмысленными, надуманными и вычурными, поэтому  раздражали. Тогда она поднялась с постели, достала  старые семейные альбомы, устроилась удобно на кровати  и рассеянно стала  перелистывать страницу за страницей.   
     Эрика уже много лет не брала их в руки из чувства самосохранения,  потому что они вызывали в ней такую вселенскую грусть, такую печаль и боль, что она предпочитала  о них вообще не вспоминать. Но теперь, преодолевая внутреннее сопротивление, она  пристально вглядывалась в  пожелтевшие от времени снимки и легко переносилась в прошлое. Каждая фотография была отдельной историей ее когда-то счастливой жизни, островком покоя и благополучия, миром, из которого ее насильственно вырвали, и одним росчерком пера отменили не только ее прожитую жизнь, но и ее саму.  Любимые и родные лица приветливо улыбались ей с каждой страницы, незримо присутствовали рядом, она слышала их веселые голоса,  вела с ними неспешную беседу и  так и уснула под утро в обнимку с ними.
    Эмилия и Марк бежали к  Дарье, не переводя дыхания. Они торопились, так как та осталась на попечении соседки. По дороге Марк успел рассказать Эмилии, что Дарья уже неделю борется со страшным гриппом, который сопровождается высокой температурой, слабостью,  бредом,  болью в  суставах, что он уже неделю не отходит от нее ни на шаг. Пока была здорова Татьяна, основную заботу о дочери она брала на себя, и он успевал сбегать на работу, провести занятия в школе и вернуться, чтобы и она смогла отработать смену. Но вчера  ее  увезла «неотложка» в реанимацию с сердечным приступом,  и  ее состояние врачи оценивают  как  тяжелое.
    -- Господи, Максим Петрович, да что же это за чертовщина такая?! Почему случается  все сразу и именно с ними? Я еще неделю назад заподозрила, что Дарья недомогает. Мне показалось, что она вся горит, но она не захотела  измерить температуру, ссылаясь на духоту в комнате. И зачем я ее тогда послушала?! – Огорчалась Эмилия.- Надо было сразу принимать  меры!
    Через двадцать минут они уже открывали знакомую дверь квартиры. Напуганная соседка  облегченно вздохнула, увидев молодых людей, пришедших  на помощь.
    -- Ой, как хорошо, что вы так быстро пришли! Она бредит, зовет то мать, то вас, Максим, и отказывается пить! Я уже не знала, что с ней делать.
    Эмилия, взглянув на подругу, ужаснулась. За неделю болезнь измотала ее до состояния   живого скелета, в котором  трудно было узнать прежнюю Дарью. Лишь слипшиеся от пота волосы, обрамлявшие ее маленькое личико, напоминали что-то до слез знакомое и близкое. Потрескавшиеся от жара губы, бледная кожа с нездоровым румянцем на щеках, ввалившиеся  глаза, заостренный носик говорили о том, что болезнь  нашла удобное для себя пристанище!
    -- Ольга Юрьевна, у вас дома  есть мед и  сухой шиповник? – Обратилась Эмилия к соседке.
   -- А как же! У меня  дети, я этим их и лечу!
   -- Тогда срочно сделайте литр-полтора крутого  отвара  шиповника, остудите его, добавьте   150  грамм меда и принесите, пожалуйста! А вы, Максим Петрович, найдите на кухне уксус и полотенце – лучше чистое, вафельное, а я пока измерю Даше температуру!
    Эмилия,  расстегнув на Дарье ночную сорочку, сунула  подмышку термометр, и попробовала разговорами привести ее в чувство. Но Дарья ее не слышала. Она металась по кровати, что-то бормотала, стонала  и  кого-то звала.  Достав градусник, Эмилия  в первое мгновение  подумала, что  он сломался – она не видела  ртутной отметки.   Однако, собрав волю в кулак и сосредоточившись на делениях,  обомлела,  - столбик ртути перевалил  предел  в 40 градусов! Эмилия запаниковала.
    -- Максим Петрович, вызывайте немедленно скорую помощь! Мы не сможем  сбить температуру самостоятельно! Дарья в бреду!
    -- Скорая днем уже была. Врачи сделали ей пару уколов, и ей вроде стало легче – она хоть меня  узнавала, а к вечеру все вернулось на круги своя! Мне показалось, что  стало  еще хуже. Вот я и кинулся к тебе за помощью. Ты все-таки ближе к медицине.
    -- Все равно звоните! Пусть приедут и скажут, чем можно ее снизить, чтобы она не сгорела! – приказала Эмилия, а сама кинулась к шифоньеру, чтобы найти сменное белье для Дарьи, - та была мокрая, вроде только что покинула парилку.
    Максим вышел в коридор, набрал номер «неотложки», и когда ему  ответили, назвал фамилию, возраст и адрес.
    -- Сказали, что приедут, но не скоро, так как в городе свирепствует грипп и пневмония! – сообщил  упавшим голосом Максим.
    Он топтался у постели Дарьи, не зная, к чему приложить руки. Вид у него был настолько удрученный и нездоровый, что впору было вызывать доктора и ему.
    -- Максим Петрович, помогите мне поднять Дашу и подержать ее, пока я буду протирать ее тело водой с уксусом. А потом мы  сменим постельное белье и переоденем ее в сухую сорочку!
Максим сел у изголовья, приподнял Дарью, и Эмилия принялась осторожно снимать с нее  трусики и рубашку. Максим не знал, куда спрятать  глаза от возникшей вдруг неловкости. Такая процедура  показалась ему чрезмерной - насилием над беспомощным телом, которое не в силах было сопротивляться, и ему до боли в скулах захотелось его защитить, отогнать от него Эмилию и оставить Дарью в покое.
    --  Может, не надо? – Хриплым голосом попросил он. – Может, дождемся скорую?
    Эмилия посмотрела на него таким строгим и  жестким взглядом, вроде он сказал скабрезность,  и под этим взглядом он съежился и замолчал.
    -- Вы что считаете такую процедуру неприличной? Вам неудобно смотреть на ее обнаженное тело? У вас на этот счет возникают нездоровые фантазии?! Она уже несколько дней лежит в белье,  пропитанным насквозь потом! Это очень вредно! Забудьте хотя бы на время о приличиях – вы, в конце концов, не на романтическом свидании!
    Максим потупил глаза. Ему нечего было сказать - Эмилия была права. Однако обнаженное тело Даши, несмотря на изнурительную болезнь, высушившую его до состояния  прозрачности и бестелесности,  вызывало в нем такое волнение, такую болезненную нежность, что у него задрожали руки. Нет, его состояние не было связано с примитивным плотским желанием, -  Максима поражала воздушность и красота, хрупкость и обреченность девичьего тела, а ее мраморная кожа, никогда не знавшая солнечных лучей, источала  аромат только что сорванных яблок, и этот аромат пьянил его сильнее вина.
    В голове юноши пронеслась несвоевременная мысль, напугавшая и его самого - «Интересно, а Даша сможет когда-нибудь забеременеть и выносить ребенка, или ей это будет не под силу?». Максим уже нисколько не сомневался, что это хрупкое тело, в котором еле теплилась душа, и сама девочка, будут принадлежать лишь ему и никому более, что он никому не даст ее в обиду, даже болезням.  Эта мысль настолько его успокоила и придала уверенности, что он заулыбался. 
    Максим  держал обнаженную Дарью на руках, пока Эмилия меняла постельное белье, и уже не думал о земном.  Его ум  был занят   построением  математических формул, с помощью которых  можно было бы  сконструировать  четкие алгоритмы жизни, любви и смерти. В памяти его не геройского сердца всплыла и прошлая  история из его детства, когда он с бабушкой ехал на трамвае в поликлинику на уколы, и чтобы не плакать,  считал количество деревьев у обочин - их было ровно 125-  больших и маленьких. Он никогда  не забывал этого сочетания цифр – оно казалось ему магическим, и каждый раз, когда его одолевали страх или неуверенность, он продолжал считать попадающиеся на глаза деревья. Но  в этот раз деревьев перед глазами не оказалось, и он считал их мысленно.
    Дарью уложили на чистую постель, и Эмилия с Максимом переодели ее в сухую ночную сорочку, отказавшись от пижамы.
   -- Эми, ты не надела Даше трусики, - напомнил он, подумав, что та впопыхах о них забыла.
    -- Максим Петрович, они  сейчас ей ни к чему. Без них легче будет осуществлять необходимую гигиену. Я же не думаю, что вас  смутит отсутствие на ней такой незначительной детали? Скоро сами убедитесь, что так будет удобнее и ей, и нам. Забудьте на время болезни Даши, что вы - обычный мужчина. Так будет  правильнее!
    «Неотложка» приехала  лишь спустя полтора часа. Температура уже немного снизилась, и Дарья медленно стала приходить в себя. Врачи прослушали ее грудную клетку, пошептались между собой и предположили, что у пациента не только грипп, но и двухстороннее воспаление легких, которое незамедлительно надо было лечить еще несколько дней назад, - оно и удерживало высокую температуру.
    -- Мы можем забрать ее в больницу, но там нет свободных мест. Даже коридоры заставлены дополнительными койками – грипп косит и старых и малых. К тому же за ней понадобится  круглосуточный уход, так как она инвалид и не сможет самостоятельно  принимать лекарство, не говоря уже о других мелких деталях самообслуживания. Состояние у нее тяжелое, скрывать не стану, - грустно сказал доктор. - Родители у девочки есть? Они смогут находиться с ней в стационаре круглосуточно? У нас дефицит нянечек.
    -- Ее мать сейчас находится в реанимации с сердечным приступом, отца нет. Есть только мы – ее друзья, и никого из родственников, - ответила Эмилия.
    -- Да, это усложняет ситуацию, - посочувствовал доктор. – Ну, что, коллеги, забираем ее с собой? – Обратился он к медсестрам, но те лишь испуганно передернули плечами.
    -- Александр Николаевич, там, в коридоре, где гуляют сквозняки, она простудится еще больше! Толку от такого лечения, - сказала самая старшая из них.- Может, дома пока ее оставим?
    Максим в отчаянии теребил шевелюру, ходил в беспокойстве по комнате, поправляя на стене картины Дарьи, и ждал окончательного вердикта врачей.  Он не знал, как организовать уход за ней так, чтобы она поправилась, и  не представлял, как одновременно сможет поддерживать Татьяну и вести уроки в школе.
    -- Доктор, а чем ее будут лечить в стационаре? – Поинтересовался Максим.
    -- При таком заболевании существует определенная схема  - банки, горчичники, таблетки,   уколы и наблюдение врачей.
    -- Скажите, а в домашних условиях  его можно организовать? – Спросила Эмилия. – Если мы сами будем делать все, что предпишете вы, она выздоровеет?
    -- Должна. Но кто возьмет на себя такую ответственность? Девочка находится в тяжелом состоянии.  Через каждые четыре часа ей необходимо делать уколы, давать лекарство, ставить капельницы два раза в день и следить за ее питанием – каши, бульоны, витамины…Надо договариваться с участковым врачом поликлиники и медсестрой, которые бы контролировали лечение… В больнице, конечно, будет надежнее, но не уверен, что лучше, - она забита до отказа.
    -- Александр Николаевич, пожалуйста,  распишите нам подробную схему лечения, и мы сами попробуем справиться с ее болезнью под наблюдением участкового врача. А капельницы и уколы я могу делать и сама, не говоря уже о горчичниках и банках –  через пару месяцев  начну работать медсестрой в хирургии!
    --Ну, это другое дело! – Обрадовался доктор. - Попробуйте, а я завтра пришлю участкового терапевта. Не справитесь, тогда и увезем в больницу. Может, к тому времени и место в палате освободится. Звоните, если ей снова станет плохо!
    Доктор подробно расписал, что, когда и как нужно делать, объяснил комбинацию препаратов, ввел внутривенно  лекарство для снижения температуры, и «скорая» уехала на очередной вызов.
    Температура у Дарьи  вскоре снизилась. Она перестала метаться и уснула. Ее дыхание было тяжелым, надрывным, и Эмилия даже без фонендоскопа слышала проскальзывающие хрипы в легких. Она взяла бумагу и стала что-то быстро писать. Поймав на себе растерянный взгляд Максима, которого неудержимо клонило ко сну от усталости, она объяснила.
    -- Максим Петрович, я составляю план наших действий -  кто и за что будет отвечать, и кто и когда будет находиться с Дарьей. Мы же не можем круглые сутки толпиться у ее постели, вздыхая и охая? А также надо решить, кто будет  носить передачи Татьяне Степановне. Это я беру на себя. Она лежит в соседнем корпусе, и я легко смогу это делать. Готовить еду для всех нас я  буду сама, стирать белье – тоже, но только у себя дома. Вам останется лишь ходить на работу, и быть с Дарьей до моего возвращения, а  приносить продукты будут по очереди наши друзья.  Как вы думаете, справимся?
    --  Ой, не знаю! Мне кажется, что вдвоем сделать это будет трудно!
    -- Ничего, попробуем. В крайнем случае, позовем на помощь Георгия, Иду, Лию, Петра, да и моя мама нам поможет!  К тому же и соседи у них хорошие!
    -- Слушай, Эми, называй меня просто Максимом, если тебе  не трудно, а то официальное обращение в такой ситуации слух режет.
    -- Хорошо, Максим. Согласна. Так будет удобнее.
    Ольга Юрьевна принесла напиток, поинтересовалась тем, что сказали врачи, обрадовалась, что Дарью оставили дома и предложила кормить ее завтраками перед  уходом на работу. Одна проблема была неожиданно решена. Оставалось реализовать другие.
    Было уже два часа ночи. Эмилия отправила Максима спать в соседнюю комнату, чтобы тот отдохнул и набрался сил, так как ему надо было с утра идти на работу. Он  безропотно согласился, так как действительно  устал. Прикоснувшись головой к подушке, он провалился в тяжелый и неспокойный сон. Ему снилась война, взрывы бомб, кровь и смерть. Он старался укрыть от них Дарью, но разрушенный город на  глазах превращался  в пустыню, и они так и остались стоять с ней под открытым небом, доступные всем ветрам и пулям.
    Эмилия, примостившись рядом с Дарьей, меняла ей компрессы и не расставалась с градусником. Он показывал тридцать восемь и пять.   Такая температура уже не была опасной  для жизни – организм продолжал борьбу с инфекцией.  Эмилия немного успокоилась, взяла в руки первую попавшуюся книжку, открыла  ее наугад и так увлеклась, что забыла  обо всем на свете. Это был учебник  Я.И. Перельмана «Занимательная физика».
   --  Мама, – раздался слабый голосок.- Мама, пить хочу!
    Эмилия поднесла к губам Дарьи чайник с шиповником, и та, сделав несколько жадных глотков, открыла глаза и с недоумением уставилась на Эмилию.
   -- Эми, ты?!  А мама где?!  Где я? – Заволновалась она, пытаясь подняться с постели.
    -- Дашенька, не волнуйся! Ты находишься дома, у тебя грипп. Была очень высокая температура, но сейчас  снизилась. Все будет нормально! Поспи еще! Я рядом!
    -- Где моя мама?! – Тревожилась девочка. - Я ее давно не видела! Я даже понять не могу  - сейчас день или ночь?
    -- Сейчас ночь, Даша. Мама в больнице, у нее тоже  грипп. С ней все нормально, и ее скоро выпишут. Тебя  же врачи оставили дома под нашу с Максимом Петровичем ответственность. Мы  будем лечить тебя сами под контролем участкового терапевта.
    -- Мама умрет? Эми, скажи честно, мама умрет?! – Заметалась  в тревоге Дарья.
    -- Господи, почему ты так решила?! Сейчас в городе эпидемия гриппа, и твоя мама тоже, видно, подхватила его на работе. Ей   уже легче. Она пробудет там дней десять - не больше, и вернется домой!  Не волнуйся, а то у тебя снова поднимется температура. Врачи ее еле сбили!
    -- Ты правду говоришь, Эми? Мне снилось, что мама на меня за что-то так кричала, что у нее от  крика разорвалось сердце! Я это видела,  и мне было очень-очень страшно!
    -- Дашенька, это всего лишь кошмар  на фоне высокой температуры! - Побледнела Эмилия. - Я тебя не обманываю! У меня сейчас практика в училище, и я каждый день ее навещаю, приношу  что-нибудь вкусненькое! Она беспокоится за тебя, так что ты должна держаться молодцом! – врала Эмилия, не чувствуя шевеления  своих омертвевших губ.
    -- Ну, хорошо, Эми! Спасибо тебе! А где Максим Петрович? Мы с ним не успели разобрать еще одну тему по физике.
    -- Максим Петрович рядом с тобой. Он сейчас спит в соседней комнате. Пусть немного отдохнет, а то он  сильно переволновался за вас с мамой.
    Дарья попросила еще воды, и через некоторое время  уснула.
    Эмилия не находила себе места от пугающего чувства, что все происходящее невесть как плохо кончится.  Ей до слез хотелось верить,  что нынешняя реальность –  лишь страшный сон, который исчезнет, как только она откроет глаза и услышит нежный голос матери: «Эми, солнышко, вставай! Кофе готов!»
    Не с первого дня, но постепенно, Эмилии удалось организовать помощь обеим женщинам так, что никто из них не чувствовал себя брошенным или забытым. Эмилия  во время дежурства  каждый день навещала Татьяну, кормила, поила  и  много рассказывала о Дарье, пытаясь ее вдохновить и поднять  настроение, хотя это оказалось делом не простым. Она боялась смотреть в измученное лицо женщины с посиневшими губами, которая с трудом дышала даже с помощью кислородной подушки.
    Эмилия не перестала удивляться, как болезнь, словно  чудовищный маньяк, безжалостно меняет  внешность человека до уродства и неузнаваемости.  Еще несколько недель назад Татьяна  выглядела цветущей женщиной, на которую оглядывались мужчины, но всего за несколько дней превратилась  почти в старуху с маленьким личиком, жидкими немытыми волосами, впалой грудью, тонкими руками,  словно лишенных живительной влаги, и тусклыми глазами, подернутыми пленкой страшного ожидания бесконечности. Эмилия, заходя  в палату, старалась привести свое лицо в бодрое и веселое настроение. Она оптимистично рассказывала, как успешно продвигается лечение Дарьи, как о ней заботится Максим, и какой у них во всем порядок.  Эмилия всеми силами скрывала от  женщины  правду о настоящем положении дел, понимая, что она мгновенно ее убьет.
    Эмилия, теряя силы и терпение,  донимала лечащих докторов расспросами об истинном состоянии  здоровья Татьяны, но те не давали  никакой информации, а тем более прогнозов,  отмахиваясь от нее  стандартными фразами –«Делаем все, что положено. От нас ничего не зависит. Время покажет, но готовьтесь к худшему». Слово «худшее» пронизывало Эмилию до костей, до потери рассудка. Она знала, какой страшный смысл  оно содержит,  и понимала, что у истощенной Дарьи не хватит сил пережить смерть матери, и  она последует  вслед за ней.
    Медсестры в реанимации шепнули Эмилии,  что Татьяне  необходимы дорогостоящие и дефицитные препараты, которых нет в клинике, что врачи лишь поддерживают ее угасающую жизнь, и сколько она продлится -  одному Богу известно. И тогда она решилась:  ни свет  ни заря  отправилась за помощью к своему любимому  Антону Семеновичу, который, к ее удивлению, несмотря на ранний час, уже работал в своем кабинете, словно и домой не уходил.
    -- Господи, Эмилия, что с тобой?! Ты часом не заболела?! – Ответив на приветствие, встревожился профессор. - Ты  на себя не похожа!
    -- Я пока здорова, Антон Семенович, Просто очень устала. Но люди  тяжело болеют – вся клиника забита инфицированными. Я тоже боюсь заразиться.
    -- Да, грипп свирепствует в городе и области. Он отличается от предыдущих вирусов  новыми неизвестными штаммами, которые дают очень серьезные осложнения на легкие и сердце.  Ученые еще не успели  их определить. Я уже  всю доступную зарубежную  литературу от корки до корки изучил, но адекватного противоядия  и там  не нашел. Придется лишь молиться, чтобы эпидемия не превратилась в пандемию – с лекарствами большая проблема. Что тебя ко мне привело, Эми? Мама здорова?
    -- Пока здорова. Мы предпринимаем все средства для защиты, но не знаем, поможет это или нет. Однако мне нужен ваш совет и по возможности срочная помощь другому человеку! Я даже не могу попросить у вас прощения за свою наглость, ибо речь идет о жизни и смерти дорогих мне людей!
    -- Что-то опять с подружкой стряслось? Сорвалась? – Насторожился профессор. - С ней может это произойти, так как на носу экзамены. Такие люди очень тяжело переживают стрессы. Давай, рассказывай.
    Эмилия, стараясь придерживаться последовательности, поведала  всю историю болезни Дарьи и ее матери, симптомы, мнения врачей и методы их лечения. Антон  Семенович долго сидел в задумчивости, потом предложил:
    -- Эмилия, я завтра же переговорю с лечащими кардиологами Татьяны, выясню все обстоятельства, посмотрю на нее сам, и лишь потом смогу сказать тебе что-то определенное. То же самое надо сделать и с Дарьей. Ты когда к ней пойдешь?
    -- Прямо сейчас. Я должна ей сделать  укол и сменить Максима - ее учителя. Ему  надо на работу.
    -- Тогда и я пойду с тобой. Зачем откладывать, верно?  В нашем деле ничего нельзя откладывать «на потом». В нашем деле каждая минута может стоить жизни, - бормотал профессор,  водружая на голову каракулевую шапку-«пирожок».  - Сейчас посмотрим, что с твоей подружкой происходит.
    Антон Семенович застегнул пальто, взял в руки свой  неизменный чемоданчик, с которым не расставался, наверное,  круглые сутки, и стал  похожим на доктора Айболита. Эмилия невольно улыбнулась.
    -- Знаю, знаю! Слышал, слышал, как вы меня за глаза называете! – Отреагировал он на улыбку Эмилии. –  Я и вправду  так похож на сказочного персонажа?
    -- Угу! – Засмеялась Эмилия. - Вы - его копия! Корней Чуковский с вами случайно не знаком? Такое впечатление, что он создавал своего знаменитого персонажа, глядя на вас!
   -- Нет, мы не знакомы. Ты лучше расскажи, как у тебя дела на любовном фронте? Замуж не собираешься?
    -- Собираюсь, Антон Семенович! Собираюсь. Даже помолвка уже была. После завершения учебы он за мной приедет, и мы поженимся.
    -- И кто же этот счастливец? Неужели тот иностранец, о котором ты говорила? – Изумился профессор.
    -- Так и есть!  Он приезжал на новый год и сделал мне предложение. Между прочим,  тоже врач, как и мой отец, но в области, кажется, нейрохирургии. Теперь он уже не иностранец. Прибалтика – равноправная республика СССР!
    -- Деточка, а фамилия у него, надеюсь, простенькая? – оживился Антон Семенович.
    -- Фамилия у него простенькая - Гинзбург!
    -- О, Господи, детка, и как ты умудряешься усложнять себе жизнь?! Столько достойных русских парней  рядом вертится, а тебе что-нибудь экзотическое подавай! Ну, надо же! Никогда не знаешь,  во что может превратиться обычный насморк,- ворчал профессор
    Максим, увидев на пороге квартиры Эмилию с незнакомым человеком, растерялся. Он как раз прилагал все усилия, чтобы накормить Дарью  кашей, но  та отказывалась от еды и просила лишь пить. Он находился в полном  отчаянии и растерянности.
    -- Здравствуйте, молодой человек, здравствуй, Даша! – Антон Семенович протянул  Максиму руку, и тот, приподнявшись, ее пожал, а Дарья лишь слабо улыбнулась, увидев знакомое лицо – даже удивиться у нее не было сил.
    Эмилия показала  профессору рукомойник,  и пока он мыл руки,  тихонько ему шептала:
    -- Антон Семенович, вы только Даше о матери  ничего не говорите, если даже спросит, а то у нее начнется паника.
    -- Ну, друг мой, во-первых, я и не собирался посвящать ее в эту проблему, так как и сам ее  знаю с твоих слов.  Во-вторых, у твоей подружки даже на панику сил не осталось, судя по первому впечатлению. Не волнуйся, я все учту. А если что и забуду,  ты  мне подскажешь, коллега!
    Он подошел к Дарье, сел на край кровати и стал внимательно изучать каждый сантиметр ее плоти. Он всматривался в ее глаза, зрачки, состояние  кожи, носа, горла, языка, а потом очень долго прислушивался к  дыханию  в разных положениях тела. Наблюдающим со стороны Максиму и Эмилии казалось, что весь окружающий мир исчез для профессора в одночасье – он никого не видел, не чувствовал, лишь вслушивался  в слабые звуки истощенных вирусом легких. Если бы  Эмилия и Максим знали, какая вселенная  в это время открывается профессору, какую информацию он получает с помощью своих ушей, они бы не поверили! Антон Семенович, как искусный настройщик музыкальных инструментов, улавливал каждый обертон, каждый звук, каждый шорох,  стон и крик  органа, ответственного за полноценное дыхание и жизнь. Он сразу понял, что его ресурсы давно исчерпаны, и без правильного лечения они перестанут работать. Дарья не отрывала глаз от профессора, выполняла все его просьбы и старалась  прочесть в его  мимике или  надежду на спасение или приговор.
    Антон Семенович после осмотра прикрыл  Дарью одеялом, и стал ходить из угла в угол, погрузившись в тревожную задумчивость.
    -- Ну, что, Антон Семенович,  лечение  дало хоть какой-то результат?  - С надеждой спросила Эмилия, но он проигнорировал вопрос, а может, и не услышал, – в его ушах все еще звучало хриплое дыхание девочки.
    -- Как ты себя чувствуешь, Дашенька? – Спросил профессор, вновь присев на кровать. – Где у тебя сильнее всего болит?
    -- У меня болит все тело, но особенно вот здесь! – Она положила руки на область легких и сердца. - Я вообще не чувствую себя живой. Все происходит,  как в тумане. Я и сейчас не уверена, что вы – не мой бред.
   -- Ну, ты это брось, дочка! Тебе  рано туда собираться. А вот высокая температура может создавать  иллюзию фантасмагорических миров. Главное, не потеряйся в них! Ты ведь у нас сильная, красивая и талантливая! Ты поспи, а я поговорю с твоими эскулапами – они у тебя молодцы!
    Профессор вошел на кухню мрачнее  тучи. На глазах у него блестели слезы.
    -- Друзья  мои, - обратился он к Эмилии и Максиму, - все, что вы  колете Дарье, не дали и не дадут никакого результата. Ей нужен новый препарат – пенициллин в комбинации с другими  средствами, которых, знаю точно, в нашем регионе пока нет. Они экспериментальные и очень дорогие, поэтому их можно  попробовать выпросить у докторов лишь ведущих клиник  Москвы или Ленинграда, хотя бы на один  курс лечения, но у меня там нет знакомых. Без них она погибнет! Времени у нас почти не осталось. Я, ребята, бессилен!
    Эмилия и Максим смотрели то друг на друга, то на профессора и слов не находили от   страха и отчаяния. Они поняли с очевидной ясностью, что Дарья  действительно будет обречена, если  не найдутся необходимые  лекарства, которые также не гарантировали стопроцентного успеха, но хотя бы оставляли надежду. Эмилия плакала, а Максим, разозлившись на весь  мир, на профессора и свою собственную беспомощность, вдруг жестко произнес:
    -- Антон Семенович, напишите на бумаге точный диагноз и название препаратов. Быстрее! Не теряйте времени!
    Профессор сел за стол, взял  попавшуюся под руки бумажку, что-то быстро написал и, удивленный, протянул  юноше. Тот кинулся с ней в коридор.  Через минуту до их  слуха  донеслось, как он яростно набирает номер  телефона, и как  чертыхается и ругает телефонистку, у которой, видно, не получалось соединение с вызываемым абонентом. Когда через минуту раздался междугородний звонок, он кинулся к телефону и, услышав долгожданное - «Абонент на проводе», почти  прокричал:
    -- Папа, здравствуй! Прошу тебя, ни о чем не спрашивай, не задавай лишних вопросов – у меня нет времени. Просто возьми ручку и запиши то, что я тебе продиктую, -  диагноз и необходимые препараты! Найди их, пожалуйста, даже если для этого придется перевернуть весь город! Мне они срочно нужны! Срочно! Не откладывай на завтра! Начни  искать  прямо сейчас! От них зависит жизнь! Да, моя!  Как только достанешь, позвони   по этому телефону – 5-33-58!
    Антон Семенович и Эмилия с недоумением  смотрели на бледное лицо Максима, полное решительности и активной злости. Эмилия его таким еще  не видела, поэтому боялась даже спросить,  что ответил  отец. Он, заметив удивленные и настороженные лица своих визави, коротко пояснил:
    -- Мои родители  работают в научно-исследовательском институте неврологии. У них связи с клиниками и врачами. Может, им удастся достать лекарство? Я  очень  на это надеюсь. Отец – человек ответственный.
    -- А дальше что? – Поинтересовался профессор. - Даже если они его и найдут, то пока  будут пересылать почтой,  пройдет   минимум две недели!  Даша…
    Договорить ему Максим не дал. Он посмотрел на профессора так, словно тот был единственным виновником  тяжелой болезни Дарьи, и решительно ответил:
    -- Это не проблема. Я брошу все и вылечу в Ленинград, как только отец позвонит и скажет, что лекарство у него в руках. Я смогу вернуться тем же рейсом. Это займет сутки – не больше. Главное, дождаться положительного результата!
    -- Ребята, а деньги у вас есть? – Спросил Антон Семенович. – Билеты на самолет из Ташкента стоят недешево!  Да и вообще, чем вы кормите Дарью и как питаетесь сами?
    Заглянув в кастрюли и шкафы, он лишь  огорченно покачал головой, а потом  достал  портмоне и выложил на стол пачку купюр. Здесь должно хватить на билеты и еду. Сейчас я распишу, чем будете кормить девочку, ну а сами и жареной картошкой перебьетесь.
    -- Не надо, Антон Семенович! Деньги на билет мы достанем, а еда у нас есть. Завтраками Дашу  обеспечивает соседка, а моя мама готовит нам пищу на целый день, да и я этим занимаюсь, когда время позволяет.
    -- Не спорьте со старым и умудренным опытом человеком! Берите деньги, они никогда не бывают лишними! Особенно в такой ситуации.
    Эмилия отпустила Максима и профессора на работу, а сама осталась с Дарьей – в клинику ей надо было идти во вторую смену. Дарья после осмотра Антона Семеновича уснула, так и не доев кашу. Она что-то бормотала во сне,  надрывно кашляла, у нее что-то рвалось из горла, а из ее сомкнутых губ вырывался еле слышимый стон.  Прислушиваясь к ее свистящему дыханию,  «переваривая»  заново слова профессора, Эмилия находилась на грани нервного срыва. Температура у Дарьи по-прежнему держалась высокая, и она все время находилась между небом и землей,  изредка узнавая тех, кто рядом, и уже не спрашивала о матери – она ее лишь тихо звала.
    Эмилия принялась варить бульон, чтобы отвлечься. Ей смертельно хотелось  упасть на свою удобную постель и забыться долгим сном.  Она соскучилась по матери и дому, потому что забегала туда лишь для того, чтобы вымыться и переодеться. Уже две недели она спала на неудобной раскладушке рядом с кроватью Дарьи, уступив Максиму гостиную.
    Ближе к обеду зашла Эрика. Она принесла  готовую еду, чистое постельное белье и продукты. Заглянув в комнату Дарьи, она долго смотрела на угасающую девочку и беззвучно молилась за ее жизнь. Поправив  на ней одеяло, она собиралась уже тихонько уйти, но ее остановил слабый детский голосок:
    -- Мамочка, это ты?
    -- Я, доченька, я… Не волнуйся, - неожиданно для себя ответила Эрика.
    --  Как хорошо, что ты вернулась. Я думала, что больше тебя  никогда  не увижу.
    Эрика заплакала. Эмилия приложила палец к губам и сделала строгое лицо.
    -- Мама, ей нельзя волноваться! Сдерживайся! Я и сама порой теряю над собой контроль.
    -- Эми, доченька, мне кажется, что Даше  срочно нужно в больницу! Не справитесь вы с ней!  Не дай бог, что случится! Вы с Максимом никогда себе этого не простите. Там все-таки она будет под неусыпным контролем врачей, там и реанимация,  и специалисты разного профиля.
    Эмилия постаралась успокоить мать. Она рассказала, что  к процессу  лечения Дарьи и Татьяны подключился  Антон Семенович, что им необходимы дефицитные лекарства, которые  могут  поставить обеих на ноги, но их нет в области, что Максим звонил в Ленинград отцу и просил их достать. Правда, в глубине души она уже давно не верила в то, что они помогут, но никому об этом не говорила, отгоняя эти страшные мысли и от себя .
    -- Сегодня вечером  будем ждать звонка из Ленинграда. Боюсь даже думать, что будет, если отцу Максима  не удалось их раздобыть.
    -- А может  попросить об этом Марка? Он ведь тоже врач и работает в клинике. Там все-таки больше шансов их обнаружить. Прибалтика ближе к Европе, и там могут быть зарубежные поставки.
    -- Действительно! Мне такая мысль  в голову  не приходила! Я, если честно, за эти дни даже забыла  о его существовании!  Мне следовало раньше об этом подумать. Ну, ничего. Если в Ленинграде ничего не получится,  я сразу ему  позвоню или дам телеграмму. Спасибо, мамочка!
    -- Лучше позвони. Такие вещи по телеграфу не объяснишь, да так и безопаснее будет. Кстати, Гоша с Идой тебя потеряли. Я им сказала, что Даша заболела, и ты теперь рядом с ней.
    -- Мама, попроси их немедленно прийти! Нам понадобиться их помощь. Много времени отнимает  стояние в очередях за продуктами, и Максим не успевает вовремя меня сменить. Вот они этим и займутся. А ты поможешь нам только с бельем. Хорошо?
   -- Ой, девочка моя, конечно, скажу, но что-то тревожно у меня на душе и за тебя, и за Дашу, и за ее маму – за всех нас.
    Максим вернулся из школы раньше, чем обычно, и с порога радостно сообщил, что ему на целую  неделю нашли замену, и теперь он спокойно  сможет слетать за лекарствами.   
    Мысль, что их может не оказаться, или  отец не сможет их достать, даже не приходила ему в голову. Надежда, что выход найден, и Дарья поправится, подняла ему настроение, и он, растормошив ее,  уговорами и шутками заставил   съесть кусочек курицы с бульоном. Эмилия сделала  Дарье очередной укол   и умчалась на дежурство.
    Сломя голову  она бежала в клинику. На это ей требовалось минут двадцать, не больше. Она смотрела  лишь под  ноги, краем глаза  замечая лица спешащих по делам людей, голодных бродячих собак,  занятых поиском пищи, буйную путаницу кустов, деревьев,  да несущихся над самой головой  скандальных ворон.
    Ей хотелось скорее добраться до своего рабочего места, потому что было холодно и сыро, надеть белый халат и окунуться в привычные заботы – работа ей нравилась.
Она поднялась по ступенькам в хирургическое  отделение и с облегчением вздохнула.   
    Кому-нибудь это место показалось бы неприветливым, мрачным и ужасным, но не Эмилии. Какая-то непостижимая сила влекла ее в эту юдоль человеческой боли и страха, надежды и отчаяния, жизни и смерти. Именно здесь она чувствовала себя  на своем месте, и  гордилась тем, что именно от нее во многом зависит самочувствие,  настроение, и, в конце концов, выздоровление пациентов, так как эффект основного лечения  напрямую  был связан с аккуратностью, внимательностью, добротой и профессионализмом  медсестер. 
    С первого дня Эмилия с удивлением обнаружила, что в этом здании и в этом отделении нет ничего неподвижного и постоянного, кроме потолка и стен. В палатах  находились люди разного возраста, пола и характера:  добрые и злые, оптимистичные и тревожные, депрессивные и веселые, отчаявшиеся и не теряющие надежды, красивые и  не очень. Однако  их объединяло  одно -   у каждого была серьезная проблема со здоровьем, и у каждого еще билось сердце,  хотя по всем коридорам, операционным залам и палатам разгуливала смерть  в обнимку с жизнью, подстерегая  беспечных и заблудившихся. Даже в этом страшном альянсе было что-то непредсказуемое,  меняющееся и почти комичное.
    Бегая с лекарствами и шприцами по палатам, общаясь с больными, умирающими и выздоравливающими, прислушиваясь к их стонам и шуткам, Эмилия не могла избавиться от странного ощущения, что находится не в клинике, а в середине ее любимой пятой симфонии Бетховена. Как только она  переступала порог хирургии, музыка начинала звучать  где-то в области  солнечного сплетения четырьмя нотами фортиссимо - «соль-соль-соль - ми! Фа-фа-фа- ре!» Сначала это ее забавляло и отвлекало от происходящих рядом событий – чужой боли, страха, страданий и даже смерти, и она мысленно подпевала, надеясь, что  музыка исчезнет так же внезапно, как и появилась. Но та не исчезала. «Та-та-та-там! Та-та-та там!» -  набатом стучало в брюшной полости, и Эмилия не могла понять, почему симфония начинает звучать в ее теле  именно в тот момент, когда она переступает порог хирургии и тотчас исчезает, когда она  покидает клинику? 
    Это музыкальное  произведение  Бетховена  с детства вызывало у нее противоречивые чувства  -   эстетическое  наслаждение  от чарующей комбинации  звуков  и внутреннее  беспокойство от  переизбытка  в нем мотивов трагизма, безысходности,  обреченности и  вечной борьбы между светом и тенью, добром и злом.  В этих четырех нотах, звучащих в разных тональностях,  чувствовалось приближение какого-то грозного события, вызывающего шок и ужас, как бывает у человека перед насильственной смертью. Однако что это за события, Эмилия поняла лишь после того, как стала  работать в хирургии  – хоть один человек,  да умирал или оказывался на краю гибели,  и тогда мотив  судьбы снова  звучал фортиссимо в ее грудной клетке и переходил в мажорную тональность лишь после того, как она покидала помещение.
    Четвертая часть  симфонии Эмилии нравилась больше, так как была оптимистичной,  и ей  казалось, что она, пережив долгое и опасное путешествие по жизни и смерти,  наконец, вырвалась  из мрака к свету и теперь имеет право чувствовать себя в безопасности.
    Дежурство подходило к концу, и  Эмилия пребывала в радостном предвкушении свежего воздуха и свободы, но  в коридоре  ее буквально силой остановил Антон Семенович.  Она его не сразу и узнала без привычного белого халата.
    -- Эмилия, ты носишься, как метеор! Тебя остановить невозможно! Я тебя звал, звал, а ты промчалась мимо меня,  будто слепая и глухая! Что-то случилось? Много тяжелых больных в отделении?
    -- Ой, простите, Антон Семенович! Задумалась и не заметила вас!  Тороплюсь последние уколы доделать  да лекарство разнести, чтобы убежать к Даше.
   -- Что-то мне не нравится твоя чрезмерная активность, дружочек, - много сил зря расходуешь!  Спокойнее надо быть, спокойнее, а то тебя на всех не хватит!
   -- Это Бетховен виноват, - призналась Эмилия.
   -- А что случилось с дорогим Людвигом? Он, если меня еще не накрыла старческая деменция,  давно почивает в бозе!
    Эмилия рассмеялась. Профессор умел шутить. Его шутки часто помогали студентам запоминать сложные названия болезней и препаратов.
    -- Пятая симфония задает ритм  моей активности!  Представляете, как только приближаюсь к клинике, уже на ее ступеньках внутри  меня начинают звучать  набатом его четыре ноты! И так целый день, пока не оказываюсь на улице!
    -- О, дорогая, это уже попахивает психиатрией! Но хорошо, что тебя донимает симфония Бетховена, а не «Реквием» Моцарта, иначе пришлось бы менять работу!
    -- Вы считаете меня ненормальной, Антон Семенович? – Встревожилась Эмилия.
    -- Успокойся. Всему есть объяснения. На тебя, наверное, в детстве сильное впечатление произвела эта музыка. Может, и напугала в какой-то степени.  Вот теперь психика и ассоциирует ее с той работой, которую ты выполняешь. Будем надеяться, что пройдет.
    Эмилия вспомнила, что так оно и было. Где-то в пятилетнем возрасте она впервые  услышала ее в концертном зале, и долгое время не могла прийти в себя  от потрясения – она звучала в ней днем и ночью,  в каждой  нервной клетке, пока другая красивая музыка в балетном классе не переключила ее эмоции на более позитивные переживания.
   -- Антон Семенович, вам удалось что-нибудь узнать о состоянии Татьяны Степановны? – Робко спросила Эмилия.
   -- Конечно, удалось. За тем и пришел.  Я посоветовался с кардиологами. Они считают, что это тяжелая стенокардия. Но ты ведь понимаешь, что и для нее должна быть серьезная причина. Могу сказать точно, что она не психоэмоционального происхождения. Скорее всего, где-то произошло сужение артерий или образовался тромб – и то, и другое  очень опасно для ее жизни. Необходимые препараты я принес, и  доктора  начнут лечение по новой схеме.  Будем надеяться на лучшее. Может, и удастся  вытянуть ее с того света. А как с лекарством для Даши?
    -- Не знаю, Антон Семенович. Приду к Дарье и узнаю. Надеюсь, отец Максима уже  позвонил.
    -- Сообщи мне сразу, как только оно окажется в ваших руках.  Я проконтролирую лечение – все-таки препарат совсем новый, пару недель как появился в стране. Кто его знает, как отреагирует на него организм ослабленной Даши.  А сейчас, птичка, лети  на свободу,  у тебя измученный вид.
    Эмилия забежала домой, пообщалась с матерью и привела себя в порядок. Потом погляделась в зеркало. Сама собой поднялась рука, пригладила волосы – ласково и осторожно, как будто они были хрустальными и могли разбиться. Отражение в зеркале наклонилось навстречу Эмилии. По-прежнему светлые волосы, остатки летнего загара на коже, глаза в густых ресницах, затуманенных усталостью и грустью и без привычного огонька, чуть опущенные уголки губ и вертикальная складка у переносицы сделали ее старше. Она попыталась изобразить жизнерадостное и прежнее лицо, но, присмотревшись, отказалась от этой затеи – насильственная улыбка напомнила ей  гримасу человека, лишившегося без анестезии зуба. Махнув рукой, и скорчив   зеркалу смешную рожицу, она сложила в сумку чистое белье и нырнула в зимнюю темень пустынных улиц.
    Максима она застала у постели  Дарьи. Они о чем-то тихо говорили и не заметили, как она вошла. До ее слуха донеслись нежные и страстные слова, которые он говорил подруге, прижимая ее руки к своему лицу.
    -- Дашенька, ты должна поправиться! Я буду любить тебя всю свою жизнь! Я никому тебя не  отдам – ни болезням, ни времени, ни отчаянию! Ты лишь немного мне помоги! Хотя бы начни нормально есть!
    Эмилия застыла на пороге, боясь пошевелиться, и услышала прерывистый ответ Дарьи.
    -- Спасибо, Максим Петрович…Я надеюсь…надеюсь, что успею… уйти раньше… чем вы пожалеете о своих словах…
    Максим  пытался что-то ответить Дарье, но Эмилия, не выдержав эмоционального напряжения,  дала о себе знать:
    -- Ребята, я пришла! Готовьтесь к лечебным процедурам! Время  не ждет!
    Она разделась, вымыла руки и подошла к Дарье. Ей показалось, что у той еще больше  заострился подбородок и нос, уменьшилось лицо, и на его фоне глаза, затуманенные болью, казались неестественно огромными.  Эмилия взглянула на градусник, лежащий  у изголовья,  и тяжело вздохнула – температура была под сорок.
    Вместе с Максимом они уговорили  девочку проглотить пару ложек пюре с бульоном,  и лишь после этого Эмилия сделала укол и пристроила на спину банки. Через несколько минут та уснула.
   Максим нервно ходил из угла в угол и не находил себе места. Лицо его выражало  злость, отчаяние и беспомощность. Эмилия боялась его о чем-либо спрашивать, догадываясь, что долгожданный звонок  так и не прозвучал. Слов для утешения она не находила, но приняла твердое решение позвонить немедленно Марку.
    -- Ты представляешь, отец так и не позвонил! Не счел нужным сообщить, достал лекарство или нет! Неужели это так трудно сделать, Эми?! Я, видно, для них совсем ничего не значу! С глаз долой – из сердца вон! – Расстраивался юноша. – Под носом стоит телефон, а он не может набрать номер!
   -- А вы бы сами ему перезвонил. Может, он занят, или забыл, или у него ничего не получилось, и он тоже расстроен? 
    -- Я ему  уже сто раз звонил на работу - телефон не отвечает! Или, может, трубку не хочет взять!
    -- Максим, а домашнего телефона у вас нет? Может, отец  бегал в поисках лекарства и не успел вернуться в кабинет, так как уже позднее время? - Осторожно высказала свое предположение Эмилия,  не веря в свою версию.
    -- Придется звонить домой. Я не хотел  лишний раз тревожить мать. Она меня замучит вопросами, на которые я не смогу ответить, но надо попробовать – другого выхода все равно нет.
    Он вышел в коридор, набрал оператора, и они  стали ждать вызова.
     Чтобы скоротать время и отвлечь Максима от мрачных мыслей, Эмилия заварила чай, сделала бутерброды и уговорила его перекусить. Резкий  пронзительный звонок  напугал обоих – Эмилия пролила на себя чай, а Максим поперхнулся, закашлялся и сломя голову кинулся к телефону. На весь дом неслось:
    -- Мама, успокойся, я тебя прошу! У меня все хорошо! Пожалуйста, не кричи, а то я не могу понять, о чем ты говоришь! Где папа?  Ты можешь его позвать к телефону? – После чего  последовала длинная  паузу, и лишь потом Эмилия услышала:  - Когда именно? Поездом или самолетом?...Когда  прилетает?  Хорошо, мама, спасибо! Очень по тебе скучаю! Береги себя!
    Максим вошел в комнату, потирая от волнения руки, чуть сгорбленный и будто потерянный. За стеклами его очков радостным блеском светились  глаза, и он был похож на мальчишку только что победившего в драке соперника.
    -- Что сказала мама? – Не выдержала Эмилия.- Говорите, не томите! Что за привычка придерживать информацию?!
    -- Отец завтра утром будет здесь. С лекарством. Представляешь? Он несколько часов тому назад  вылетел в Ташкент. Кажется, мы спасены! – Он подхватил на руки Эмилию и закружил по комнате. - Мы спасем Дашу! Я в этом уже не сомневаюсь! А ты?
    -- Надеюсь. Очень надеюсь, - приходя в себя, ответила осторожно Эмилия.
    Они снова сели за стол и накинулись на еду, словно три дня не ели. Вдруг Максим подскочил, словно ужаленный, и заметался по комнате.
    -- Что опять случилось?- Испугалась Эмилия.
    -- Отец не знает моего нового адреса! Он будет искать меня в общежитии! Я совершенно забыл ему сказать, что давно оттуда съехал!
    -- Ничего страшного. Я с утра буду с Дарьей, а вы пойдете в общежитие и будешь ждать отца! В нашем городе трудно  разминуться.
    --Слушай, Эми, переходи на «ты». Надоел уже этот официоз!
    --Хорошо. Перейду.
    Эмилия сняла с Дарьи  горчичники, измерила температуру, убедилась, что та снизилась,  и отправила Максима спать, а потом на раскладушке примостилась и сама. Ей снилась длинная дорога в темном лесу, по которой она мчалась на санях без лошадей к Марку через сугробы и буераки.  Вдруг дорога  кончилась. Впереди виднелась  темная стена деревьев, а под ногами  лежало девственное полотно ослепительно белого снега, по которому не ступала ни нога животного, ни человека, и Эмилия поняла, что  заблудилась. Страх от мысли, что она так и останется  в непролазном лесу в одиночестве, вынудил ее проснуться.  Дарья тяжело дышала и просила пить. Она включила ночник, напоила ее, и до утра уже не сомкнула глаз – ей до слез хотелось оказаться в том месте, где спокойно, хорошо, где никто не болеет, не умирает, не женится и не выходит замуж, и где все было возможно. Только сейчас до нее дошел  философский смысл  сокровенного  желания  Дарьи!
    Когда за окном забрезжил мутный  рассвет, Эмилия поднялась с постели, убрала раскладушку,  выпила стакан холодной воды, чтобы поменьше мутило,  и почувствовала, как внутри разливается бодрящая свежесть,  разгоняя остатки страшного сна и усталости. Она прошла мимо спящего Максима, тихонько поставила чайник на плиту, и когда он вскипел, заварила кофе. По комнате мгновенно  разнесся приятный аромат любимого ею напитка, от которого проснулся и Максим.
    -- Пробуждайтесь, маэстро! Кофе подать в постель или как? – Пошутила Эмилия.
    -- Или как. Сейчас встану, - пообещал Максим, натягивая одеяло до подбородка. - Что-то у нас холодно, или мне кажется?
    Они выпили кофе, перекусили бутербродами, и Максим  засобирался встречать отца, а Эмилия принялась готовить завтрак Дарье – перед уколами и приемом лекарств  надо было умудриться  ее накормить.
    Дарья проснулась от прикосновения губ Максима. Она открыла глаза и долго вглядывалась в его лицо.
    -- Вы уходите, Максим Петрович?
    -- Я ненадолго. Скоро вернусь. А ты обязательно поешь и пора выздоравливать. Мы с тобой  уже отстали от намеченной программы!
    В ответ ему девочка лишь грустно улыбнулась. От предстоящего дня она ничего хорошего  не ждала,  кроме созерцания серого потолка над головой, который приходил в движение, как только у нее поднималась температура. И тогда ей начинало казаться, что это и не потолок вовсе, а вход в потусторонний мир - страшный, темный и холодный, в котором неутомимо били крыльями черные огромные птицы в ожидании ее души.  Она понимала, что болезнь медленно  уносит ее силы и жизнь, и что на этот раз ей не удастся выкарабкаться. Однако ей хотелось жить как никогда ранее. Острое желание слышать голоса родных людей, видеть рассветы, пусть даже и  серого цвета, ощущать биение своего сердца и мечтать о будущем поддерживали ее угасающий дух.
    Дарья съела приготовленный Эмилией омлет, выпила сладкого чаю и устала так, словно поднималась на вершину горы. После всех гигиенических процедур и уколов Эмилия присела на край кровати рядом с подругой, сунула ей подмышку градусник  и вздохнула.
    -- Эми, ты, наверное, смертельно устала. Я не знаю, сколько времени прошло, но ты не отходишь от меня уже столько времени, выносишь после меня горшки, моешь меня, переодеваешь…Тебе не противно?
    Эмилия промолчала.  Она думала, как ответить, чтобы та поверила  в  искренность ее слов,  поступков, чувств и переживаний. Фразы, которые приходили в голову,  казались ей самой вычурными, лживыми, не стоящими и ломаного гроша, и она от них отказалась.
    -- Даша, я просто об этом не думаю. Совсем другое приходит в голову – правильно ли я все делаю,  и не навредит ли это тебе?  Такая мелочь как брезгливость  исчезает из сферы сознания, когда ты нацелена на спасение человека или оказание ему помощи.  Куда страшнее моральное отвращение. Через него очень трудно переступить, да  и то  лишь под угрозой физического уничтожения. Тебе надо поправиться, а то Максим Петрович почернел от переживаний за тебя, поэтому давай не будем себе придумывать дополнительных проблем.
    -- Знаешь, Эми, мне кажется, что на этот раз… - Дарья закашлялась.
    Кашлянув, она уже не могла остановиться. Дарья прижала свободную  руку к груди, чтобы унять кашель, но там снова забилась  боль, словно напуганная птица, пытающаяся вырваться через закрытое окно на волю. По ее лицу катился пот, и пока Эмилия ее не приподняла и не дала  воды, она не могла справиться с дыханием. Дарья хотела закончить фразу, но забыла ее начало.
    -- Дашенька, тебе не стоит так много говорить, а тем более – волноваться! Ты ведь заметила, что это всегда сопровождается сильным кашлем! Я догадываюсь, о чем ты хочешь сказать!
    -- Пожалуйста, дай мне договорить, пока я еще жива, и пока мы с тобой одни…Я постараюсь не волноваться…Знаешь, Эми, я лишь теперь понимаю, какой я была эгоистичной и глупой, когда пыталась лишить себя жизни! Ведь ничего ценнее, кроме нее, в этом мире и правда нет…Почему такие очевидные вещи начинаешь понимать с таким непростительным опозданием?
    -- Даша, ты что – со мной прощаешься?! – Возмутилась от страха Эмилия.
    -- Нет, я просто спешу поделиться мыслями, пока не поднялась температура и не лишила  меня возможности соображать…Эми,  не хочется умирать…Ведь это значит, что все исчезнет без следа…исчезнут события и воспоминания…Все на свете… вещи, люди, вы с Максимом, мама и весь мир, который я ношу в себе, – все, что  соединилось в моем сердце,  истлеет в земле и превратится в пыль. Однако, по-прежнему будут идти дожди…Ездить автобусы…Ученики будут бежать в школу по утрам, а взрослые – спешить на работу…Люди будут любить и ненавидеть - все останется так же, как и было,  не будет лишь меня… Я не понимаю, в чем  смысл человеческой жизни, если она исчезает вместе с ее носителем?  Знаешь, Эми, если мне повезет, и я останусь жить, я все переменю, все продумаю, во всем наведу порядок – и в мыслях, и чувствах, и делах, и мой разум никогда не будет пуст, как, например, сейчас …Я буду дорожить каждой минутой, каждым отпущенным  мгновением…
    Эмилия с трудом сдерживала слезы. Слова Дарьи тронули ее до глубины души. Она и сама об этом не раз думала, сталкиваясь с очередным случаем смерти. Ей мучительно хотелось разгадать одну непостижимую для ее ума загадку  -   чем  руководствуется  смерть  при выборе  своей очередной  жертвы?  Вроде бы человек только что жил, дышал, улыбался, разговаривал, строил планы на будущее, надеялся, и вдруг -  все обрывалось и превращалось в небыль. Ее внезапность, и то, с какой легкостью она  превращает  любого человека в коротенькую историю лишь для его ближайших родственников, будоражила фантазии Эмилии. Ей казалось, что  старуха с косой  не только сумасшедшая, но еще и слепая, поэтому не ведает, что творит, и от этого становится еще опаснее и страшнее.
    -- Дашенька, дорогая, ты поправишься! Я даю тебе честное слово, поэтому не стоит говорить о смерти и заранее прощаться – ее поступки все равно непредсказуемы, уж поверь мне как дочери медика и почти профессиональной медсестре! Я не хотела тебе говорить, чтобы не волновать  заранее, но после твоих слов вынуждена нарушить данное Максиму  обещание.
    -- Какое обещание, Эми? – Встревожилась Дарья.
    -- Его отец должен сегодня  привезти из Ленинграда новое эффективное лекарство, которое поставит тебя на ноги! Именно поэтому Максим и помчался  утром в общежитие, чтобы не разминуться с ним – он забыл по телефону сказать ему свой новый адрес.
    Через минуту Эмилия пожалела о сказанных словах – Дарья заволновалась так, что у нее снова начался неудержимый кашель, который лишь через несколько мучительных минут с трудом удалось унять.
    -- Эми, они что  сюда придут?!- Паниковала Дарья. - Я в таком виде и в таком состоянии, что  напугаю людей! Я похожа на бабу Ягу! Что мне делать?! Я не хочу, чтобы они сюда приходили!
    Эмилия успокаивала подругу, как могла, но та нервничала и переживала,  будто готовилась получать Нобелевскую премию.
    -- Даша, ты недооцениваешь деликатность и воспитанность Максима! Я уверена, что он не поставит тебя в неловкое положение. Если он захочет  познакомить тебя с отцом, он спросит у тебя разрешения! Но, думаю, он решит, что ты еще слишком слаба  для такого испытания и отложит его до лучших времен,  так что успокойся и перестань нервничать. Он с минуты на минуту должен прийти.
    Ближе к обеду примчался счастливый и взбудораженный Максим и прямо с порога  распорядился:
    -- Эми, звони скорее  Антону Семеновичу! Лекарство у меня в руках. Его хватит не на один курс лечения. Пусть начинает прямо сегодня!
    -- Максим, я не помню номера его рабочего телефона! – Растерялась Эмилия.
    -- Не беда! А справочная служба на что?
    Максим долго вызывал оператора,  и когда ему удалось связаться с Антоном Семеновичем,  даже не стал приглашать к телефону Эмилию – сам сообщил о доставке лекарства, и сам же попросил  его немедленно приехать. Тот несказанно обрадовался  и уже через час снимал пальто в прихожей, потирая от нетерпения и удовольствия руки.
    Он долго и скрупулезно изучал инструкцию по применению препарата, кому-то звонил и советовался о дозировке, удовлетворенно хмыкал и качал головой, пряча загадочную улыбку в усах, хотя в его движениях Эмилия улавливала и  напряженность, которую  он тщательно скрывал то ли от них с Максимом, то ли от себя самого.
    -- Эмилия, накормите Дашу. На голодный желудок эти препараты не вводятся. Мы попробуем сначала щадящий вариант –  введем его внутримышечно медленно и осторожно  и посмотрим на ответ ее организма. Договорились?
    Максим, сгорая от нетерпения и надежды, уже сам кормил Дарью, вдохновляя ее рассказами о скором и обязательном выздоровлении. Она, заражаясь его верой и оптимизмом, преодолевала отвращение и  ела, чтобы никого  не огорчать. А в это время Антон Семенович объяснял  Эмилии, чем новый лекарственный препарат поразил его воображение.
    -- Эмилия, девочка моя, ты только взгляни на этот кристаллический порошок! – Любовался бутылочками профессор, в которых находилось  что-то похожее на соль. - Это волшебный пенициллин! Это – сказка! В нем – жизнь и здоровье Дарьи, да и многих больных! Его только-только стали применять в клиниках  за рубежом и с большим успехом! А знаешь, кто его открыл?
    -- Нет, конечно, - ответила Эмилия. - Я  никогда о нем  не слышала! И вы нам об этом не говорили, когда изучали фармакологию.
    -- Говорил, ты просто забыла. Впервые его открыл шотландский бактериолог Александр Флеминг. Он искал такое лекарство, которое могло бы уничтожать вредоносные бактерии, не повреждая при этом организма. У него долго ничего не получалось, пока он не обратил внимание на серо-зеленую плесень, которая из-за сырости в его лаборатории покрывала исследовательский материал в чашках Петри. Это был обычный микроскопический грибок. Флеминг стал  внимательно изучать его особенности и понял, что плесень  быстро «съедает» стрептококки и стафилококки и больше не дает им развиваться. Поскольку плесень, с которой он имел дело, носила видовое латинское название Peniciliumnotatum, полученное вещество он назвал пенициллином. В 1929 году родился эффективный препарат, но Флемингу не удалось добиться его промышленного производства – предприниматели не хотели рисковать и вкладывать деньги в плесень. Представляешь? Лишь  через десять лет двум ученым из Оксфордского университета Чейну и Фрейю удалось в течение двух лет наладить его производство, однако его все равно на всех не хватает. Некоторые ведущие клиники, в которых лечилась партийная номенклатура, начали пользоваться ими очень осторожно буквально месяц назад. Представляешь, какую ценность я держу в руках, Эми?! Думаю, что в хирургии через пару лет без этого порошка не сможет обойтись ни один врач. У этого препарата огромное и успешное будущее, вспомнишь мои слова! Интересно, как на него отреагирует ослабленный организм Даши?
    -- Антон Семенович, как жаль, что мне надо бежать в клинику! Я бы тоже хотела быть свидетелем  эксперимента, хотя и страшно, если он проводится на близком тебе человеке!   Хуже от него Дарье  не станет? Мне что-то тревожно за нее.
    -- Друг мой, хуже, чем есть, уже не будет! Это единственный шанс спасти ей жизнь! А с побочными эффектами, которые последуют за этим лечением,  нам легче будет справиться. Сейчас  основная задача – убить инфекцию, снять температуру, вывести мокроту из легких и заставить  работать иммунитет! Конечно, надежнее было бы провести   лечение в условиях стационара, но у нас нет выбора. Надеюсь, Господь поможет нам справиться!
    Эмилия попрощалась со всеми до вечера и убежала в клинику. В ней боролись два чувства – страх, что новое лекарство может навредить, и надежда, что жизненная история   Дарьи   обязательно будет  продолжаться. «Соль-соль-соль-ми! Фа-фа-фа –ре!» -наполнялась ее душа  привычными звуками  симфонии, и она, подчиняясь ее ритму, принялась за уже привычную работу.
    В короткий перерыв между инъекциями, она забежала в кардиологию навестить Татьяну. Та чувствовала себя гораздо лучше, дышала без помощи кислородной подушки, и ее лицо слегка порозовело. Она хоть и выглядела измученной, но ее глаза уже светились огоньком надежды и желанием скорее встать на ноги.
   -- Эми, девочка моя, как хорошо, что ты зашла! Как там Даша?! Я спать не могу, есть не могу! Мне снятся такие страшные сны про нее,  что это сводит меня с ума! Почему ее не кладут в больницу? Здесь я  могла бы ее навещать. Правда, мне еще не разрешают подниматься, но новое лекарство очень помогает, и врачи обещают, что я скоро смогу ходить!
    -- Татьяна Степановна, в больнице нет мест! Все палаты забиты инфицированными больными. Больница на карантине, так что  Даше находиться здесь не безопасно! Не беспокойтесь, она получает хорошее лечение, а с сегодняшнего дня  Антон Семенович, который и к вам приходил, будет лечить ее новыми препаратами, которые лишь начали использовать в клиниках Москвы и Ленинграда. Они импортные, очень дорогие и эффективные.
    -- Спасибо Антону Семеновичу. Это, наверное, его рук дело. Какой внимательный и добрый человек! Мы же ему совсем чужие люди, а он принимает такое участие в нашей судьбе!
    -- Да, он именно такой – добрый, отзывчивый и очень щедрый, - согласилась Эмилия. - Но чудодейственное лекарство сегодня утром привез из Ленинграда отец Максима.  Сейчас профессор делает Дарье первые уколы. Я завтра расскажу о результатах лечения. Надеюсь, что мы победим ее недуг.
    Татьяна даже не нашлась, что сказать, - столько новостей и событий обрушилось  на нее в одночасье. С одной стороны, она очень надеялась, что новое лекарство поможет дочери выкарабкаться.  Материнское  сердце  подсказывало,  что болезнь серьезная и в любой момент может унести ее  дочь на тот свет.  Ощущая свою беспомощность перед тем, что называлось  смертью,  она и сама умирала от страха за ее жизнь в прямом смысле этого слова.
     С другой  -  ее   встревожило появление отца Максима. Татьяна была уверена,  что после его визита юношу потянет домой в Ленинград,  и  для них с  Дарьей  это будет большим ударом, так как они  привыкли к нему и полюбили всей душой.
    Медсестры попросили Эмилию не перегружать  больную длинными разговорами, и она, чмокнув Татьяну в щеку, отправилась в свое отделение. На одном дыхании  доработала свою смену, заглянула на полчаса домой, чтобы увидеться с матерью и поделиться с ней новостями, но та оказалась в курсе  всех событий, так как приносила Дарье  продукты.
    -- Эми, надо подумать, как освободить Максима на пару дней, чтобы он  побыл с отцом. Все-таки человек летел в такую даль не только ради того, чтобы доставить лекарство, но и увидеть сына, пообщаться с ним. Если надо, я завтра присмотрю за Дашей, пока ты будешь на работе.  Думаю, что справлюсь, тем более что  после  уколов  ей стало значительно лучше. Антон Семенович очень надеется на эти волшебные порошки. Он в них верит, как ребенок в волшебную палочку!
    -- Мамочка, завтра у меня выходной, так что ты понадобишься  мне чуть позже! Не скучай тут без меня! Я очень тоскую по дому, но ты ведь знаешь, что я не могу оставить Дашу и ее мать на произвол судьбы!
    -- Понимаю, солнышко!  Надеюсь, что все образуется, что все проблемы окажутся в прошлом! За меня не переживай – скучать пока некогда, просто не хватает твоего дыхания в соседней комнате, поэтому плохо сплю.
    Эмилия обняла Эрику, вложив в свое объятие всю свою любовь, нежность, гордость за нее и признательность. «Как мне повезло с родителями! - Подумала  Эмилия, целуя мать.- Даже страшно подумать, что на их месте оказались  бы другие люди!».
    За калиткой она нос к носу столкнулась с Идой и Георгием – те возвращались из кино.
    -- Эмилия, куда ты пропала? Что там случилось с Дарьей? – Спросил Георгий. - Помощь наша нужна? Главное, исчезла и даже адреса не оставила! И мамы твоей вечно дома нет, чтобы спросить! Разве настоящие друзья так поступают?!
    -- Гоша, Ида, я рада вас видеть! Так  получилось, что я уже месяц живу у Дарьи. Она  заболела и находится в очень тяжелом состоянии. Ее мать тоже лежит в больнице с сердечным приступом. Вот я и мотаюсь из клиники к Дарье, от Дарьи – в клинику. Моя мама  помогает, так как мы с Максимом не справляемся. Хотите принять участие - приходите  завтра. Дарья живет на улице Октябрьской, дом 26, квартира 3. Навестите ее, а заодно и сходите за продуктами.  Я  весь день буду с ней одна.
   -- Так ты что  у нее и ночуешь? – Испугалась  Ида?
    -- Ну да! Мы с Максимом по очереди дежурим возле нее. Приходите, если есть желание! Ваши руки не будут лишними! Пока! Я побежала! Рада была  вас увидеть!
    В квартире Дарьи очень вкусно пахло теплом и блинами вперемешку с лекарствами. До этого момента Эмилия не ощущала устойчивого медикаментозного запаха, но свежий морозный воздух на улице, видно, обострил обоняние, и ей показалось, что она снова вернулась в  клинику. Сняв пальто, она открыла форточки, чтобы проветрить помещения, и прошла в комнату. Максим кормил Дарью ужином, и она ела и пила с аппетитом впервые за много дней.
    -- Ой, Эми, мы даже не слышали, что ты пришла! – Обрадовалась Дарья.- Поешь, пока  блинчики горячие.   Представляешь, Максим Петрович их  смастерил  под руководством Ольги Юрьевны! Никогда не думала, что мужчинам это под силу! Очень вкусно! Попробуй!
    Максим лишь удовлетворенно хмыкал, краснел и все пытался уговорить Дарью съесть еще один.
    --Эмилия, на столе чай и блинчики с медом. Мне кажется, что они и тебе будут по вкусу. Ты ведь с работы?- Предложил Максим.
    -- Нет, я домой забегала. Но от блинчиков не откажусь.  - Она взяла пару штук, налила чаю и присела на край кровати Дарьи. – Рассказывайте, как прошло лечение? Как справился Антон Семенович?  Какой эффект от нового лекарства? Какая температура?
    Максим, допив чай, стал подробно рассказывать Эмилии о том, как прошла вторая половина дня. Антон Семенович, изучив характеристики препаратов и проконсультировавшись со своими коллегами,  ввел Дарье  пенициллин и ни на минуту не отходил от нее в течение часа.  За это время она успела уснуть, но профессор не отрывал руки от ее запястья, считая пульс и прислушиваясь к дыханию. Он опасался аллергии и других побочных реакций. А потом еще в течение часа наблюдал за ней, измерял  температуру, и ушел,  лишь убедившись, что  все прошло благополучно. Правда, Дарью после сна слегка подташнивало, у нее кружилась голова, но эти симптомы быстро прошли после того, как она поела и приняла таблетки.
    -- Эми, Антон Семенович  придет завтра утром, а для тебя  он  оставил схему уколов и таблеток, которые необходимо принимать Даше через каждые четыре часа с перерывом на сон.
    -- Максим, а где ваш отец? – Поинтересовалась Эмилия,  изучая схему лечения.
    -- Он сейчас на квартире, которую я снимаю. Наверное, болтает с хозяйкой  да наслаждается ее угощениями. Он кого  угодно влюбит в  себя, - улыбнулся Максим. - Я ему предлагал остановиться в гостинице, но он отказался.
    -- Как долго он здесь пробудет? – Спросила Эмилия.
    -- Два дня, не считая сегодняшнего…
    Эмилия прокипятила шприцы, сделала  Дарье укол  и дала  таблетки, разжижающие мокроту. Температура  у той была в пределах тридцати восьми, что обнадеживало, и Эмилия предложила Максиму отправиться  к отцу и провести   с ними эти дни, но тот и слышать об этом не хотел.
    -- Вы совсем не любите отца? У вас с ним разногласия? Вам трудно находится рядом друг с другом? – Поинтересовалась Эмилия, пытаясь понять причину его отказа. - Вы на него в обиде за что-то?
    -- С чего ты взяла? У нас нормальные отношения, - ответил не совсем дружелюбно Максим. - Я боюсь оставлять вас  одних. А вдруг Даше станет плохо после лекарств? Антон Семенович предупреждал, что такое может быть.
    Однако Максим и сам понимал, что  это лишь  отговорки. Нельзя сказать, что он не любил  родителей. Увидев  сегодня отца  на пороге общежития, растерянно вглядывающегося   подслеповатыми глазами в пустоту темного коридора, у него от нежности сжалось сердце  - он понял, как соскучился по дому.  Словно вся кровь отхлынула в какой-то дальний уголок его плоти, прилипла  к позвоночнику и застыла, а он остался стоять, словно парализованный. Он  неотрывно рассматривал отца. Тому было уже за пятьдесят, он немного располнел, у крыльев носа видны были прорезавшиеся  морщины, похожие на шрамы, его глаза за толстыми стеклами  очков  казались  растерянными,  седые волосы выбивались из-под шапки. «Господи, как он постарел за этот год!  - Пронеслось в голове. - Даже стал как будто меньше ростом!».  Однако он не кинулся ему навстречу, наблюдая  еще некоторое время за тем, как тот пытается сориентироваться в незнакомом месте и  оглядывается в поисках того, к кому можно обратиться с вопросом. Максим не выдержал:
   -- Папа, я здесь! Здравствуй!  Очень рад, что ты благополучно добрался!
   -- О, здравствуй, сынок! Здесь  так темно после улицы, что не только сына, но  и слона не сразу заприметишь! Что с тобой случилось?! Я места себе не находил, пока  добирался! – Сжимая  его объятьях, засыпал  вопросами отец.
   От радости, что видит Максима живым и невредимым, Петр Афанасьевич прятал  свое лицо на его груди, чтобы тот не заметил его чрезмерных эмоций - при виде  сына в душе его что-то  взорвалось, видно, отчаянная любовь, которая мешала  сдвинуться с места и взглянуть ему в глаза.  Он все крепче и крепче прижимал его к себе, пытаясь через одежду почувствовать его своим сердцем,  руками определить  размер и целостность его тела, раскачивал  его из стороны в сторону, словно маленького ребенка, что тот уже еле держался на ногах.
    -- Папа, я боялся разминуться с тобой, так как  впопыхах забыл тебе сообщить свой новый адрес. Я  в общежитии  уже давно не живу - снимаю квартиру ближе к школе, так что давай решим: ты поживешь со мной в  маленькой  комнатушке, или  мы снимем тебе номер в гостинице? Она рядом.
    -- Да ты что, сынок?! Какая гостиница?! Я так долго к тебе добирался и так по тебе соскучился, что мне теперь каждая минута дорога! Но я  надеюсь, что мы  здесь долго  не задержимся, правда?   Сходим завтра  в отдел народного образования  и попросим  отпустить тебя из школы раньше времени в связи с состоянием твоего здоровья. Думаю, они не станут тебя удерживать, глядя на такие веские аргументы, которые имеются у меня на руках, и  мы сразу отправимся домой, чтобы время зря не терять!
    У Максима все поплыло перед глазами. Он не помнил, что говорил отцу по телефону.  Кажется, диктовал диагноз,  название лекарств. Ему и в голову не пришло, что тот решит, что беда приключилась с ним.   Затаив дыхание, он тихо спросил:
    -- Папа, а лекарство, которое я просил…
    -- Конечно, привез! Но если ты чувствуешь себя сносно, то лучше пролечиться в Ленинграде!  У этих препаратов есть неприятные побочные действия, которые необходимо минимизировать, а по возможности и вообще  избежать с помощью дополнительной терапии. Я уже и с клиникой договорился – тебя там ждут! Правда, я матери не сказал о твоей болезни…Она с ума сходит от неизвестности.  Знаешь, ее  тоже здоровье подводит… Да и нервы у нее ни к черту… Плохо нам без тебя, сынок. Так плохо, что мы стараемся домой возвращаться как можно позже - жизнь потеряла всякий смысл. Никогда не думал, что здоровье и настроение родителей так зависит от детей!
    По дороге к съемной квартире, Максим пытался что-то путано объяснять отцу, но тот слушал  вполуха и строил планы их совместного возвращения в Ленинград, вдохновляясь перспективами будущего.
    Хозяйка, с которой Максим  заранее договорился  о приготовлении еды за дополнительную плату на время пребывания отца,  встретила их приветливо и с отменным обедом.
    -- Вот, Надежда Антоновна, познакомьтесь,  это мой отец – Петр Афанасьевич Коротков.
    -- Очень приятно! - Зарделась женщина, протягивая руку. - У вас, Максим, очень интеллигентный папа!  Наверное, профессор  или большой начальник? Моя стряпня, боюсь, ему и не понравится!
    -- Да что вы, Надежда Антоновна, я в еде не прихотлив! Чем накормите, тому и буду рад. Я же, в конце концов, не объедаться сюда приехал,- запротестовал Петр Афанасьевич.
    Пока отец раздевался и мыл руки, Максим нервно посматривал на часы. Ему не терпелось схватить лекарство и побежать к Дарье, чтобы скорее начать лечение, но он не знал, как деликатно сказать об этом отцу, чтобы тот не обиделся. Он глубоко вдохнул и спросил:
    -- Надежда Антоновна, я могу оставить на ваше попечение отца? Пусть поест и отдохнет после дороги, а мне  нужно   срочно бежать.
    -- А  ты вернешься домой или у Даши останешься ночевать? – Поинтересовалась женщина, зная, что уже месяц Максим  не появляется дома.
    Петр Афанасьевич посмотрел на сына с таким  детским изумлением и испугом, вроде на его глазах маленький человечек  вдруг превратился  в огромного великана.
    -- Сынок, ты…ты… что…женился?! Какая еще Даша?!
    -- Папа, я не женился! Я здоров! Тороплюсь к своей ученице. Она очень больна!      Лекарство я просил для нее! Дай мне его, пожалуйста, и я пойду. Когда вернусь, постараюсь  тебе все объяснить. Главное - не волнуйся! А Надежда Антоновна тебе и сама обо всем расскажет, пока я буду отсутствовать!
    Он схватил упаковку с лекарством и выбежал из квартиры.
    Наверное, по этой причине предложение Эмилии провести время с отцом его не обрадовало. Не потому, что он не хотел видеться или общаться с ним, а потому,  что не хотел посвящать его в свою жизнь, зная, что она складывается не так, как тот мечтал.  Максим  опасался, что отец не захочет его понять и станет уговаривать одуматься и вернуться домой. Однако, не признаваясь самому себе,  он больше всего боялся не устоять перед теми соблазнами, которые нарисует ему отец, хотя и не считал себя чрезмерно внушаемым.
    -- Максим Петрович, нельзя оставлять отца в одиночестве! Он же вас так долго  не видел. Соскучился, наверное, - вмешалась и Дарья. -  Мне, правда, значительно лучше, да и Эмилия со мной останется. Отправляйтесь к нему, а то я буду чувствовать себя виноватой. Родители – это все-таки неизменная величина, их нельзя оставлять «на потом», они, к сожалению, не вечные.
    -- Ну, хорошо, раз вы настаиваете, я пойду, - согласился Максим. - Буду у вас, как только проснусь.
    Он поцеловал Дарью, потрогал ее лоб, который показался ему совсем холодным и, тяжело вздохнув, отправился  домой.
    За время болезни Дарьи и ее матери, Максим так привязался к этому дому, что он давно казался ему  родным, а женщины, включая  и Эмилию, неотъемлемой частью его  сердца. Он уже не представлял себе, как бы  развивалась и выглядела  его жизнь  без них. Наверное, она  была бы веселой,  комфортной и безоблачной во всех смыслах,  протекающей под надежной защитой авторитетных и обеспеченных родителей, которых он любил, уважал и которыми   гордился. Он бы работал, ходил в театры и кино, общался с веселыми однокурсниками, вел бы длинные дискуссии на разные темы, кутил и влюблялся.  Так жили   все его сверстники, наслаждаясь  молодостью, беспечностью и  охотой за  разнообразными приключениями во всех сферах выбранного ими пути. Так еще  недавно жил и он сам, но теперь ему казалось, что тот привычный для него мир, в котором он вырос и сформировался, далек от него, как недосягаемая планета. Даже вспоминая о нем, он теперь испытывал нечто похожее на  удушье.  Не будучи  от природы мазохистом, он порой  удивлялся самому себе – трудная жизнь ему нравилась больше, чем та, которая казалась ему  игрушечной и ненастоящей, пустозвонной и  скучной. Но как рассказать об этом отцу, как донести до него свои чувства и переживания, чтобы он понял и не давил на него своим авторитетом, Максим не знал.
    Его появлению удивились и Надежда Антоновна и отец. Судя по тому, как они оживленно беседовали за рюмочкой домашнего напитка и ароматным пловом, на возвращение  Максима  не надеялись. Отец развлекал пятидесятилетнюю женщину, которая с обожанием смотрела на своего нового постояльца, рассказами  о причинах неврологических заболеваний и особенностях человеческого мозга. Хорошо поставленным профессорским  голосом он убеждал малообразованную женщину  в уникальности и загадочности этого человеческий органа,  вряд ли созданного Богом за шесть дней, как она считала. Та пылала румянцем, отпивая маленькими глотками  напиток, и испуганно крестилась, глядя на иконы, висящие в углу.
    -- Господи, прости хорошему человеку его заблуждения, ибо он не ведает, что говорит!
    -- Невозможно создать такой мыслительный аппарат всего за шесть дней, не имея соответствующего образования! – Упирался Петр Афанасьевич. - Невозможно! Это я вам как ученый говорю! Это все равно, что  за неделю сотворить Вселенную! Сами понимаете, Наденька, что это - фан-тас-ти-ка! Мозг изучается  на протяжении нескольких столетий многими специалистами, над  разгадкой его тайн работают сотни институтов по всему миру, а эффект все равно один -  гулькин нос! Здесь потрудился не один Господь, если даже допустить его существование!
    -- А кто же тогда? – Испуганно всплеснула руками женщина. - Неужели и к этому сам Дьявол  грязную руку приложил?!  Спаси нас и помилуй!
   -- Может, и правда, какая- то нечистая сила в этом участвовала… Чего не знаю, того не знаю.  Однако, уверен, что  у Бога были   свои высокообразованные и профессиональные помощники! Без них он не справился бы!
   -- О, вот и ваш сынок пришел, Петр Афанасьевич! – Обрадовалась женщина, так как у нее уже давно кругом шла голова от слишком  общительного  гостя и непостижимых для ее ума  мудреных рассуждений. – Покушаете, Максим?  Плов еще горячий, да и рюмочку можно пропустить с отцом за встречу, а я пока наведу порядок на кухне да приготовлю вам постель.
    Максим не отказался, хотя и был сыт. Отец налил по рюмке домашнего зелья, и они с удовольствием выпили.
    -- Ну,  как там твоя Даша? Надежда Антоновна мне уже во всех подробностях рассказала о страшной судьбе этой девочки и ее матери. Пенициллин пригодился? Хоть немного облегчил ее состояние?
    -- Да, папа, спасибо тебе! Облегчил. Мы даже не ожидали такого великолепного эффекта  с первого дня.
    -- Ну, еще бы! Ты не представляешь, сколько  сил  мне понадобилось, чтобы его найти, а потом еще и выпросить! Я на коленях стоял перед заведующим клиникой, у которого  он оказался!  Там каждая ампула на счету! Я же был уверен, что с тобой беда приключилась!  Чуть с ума не сошел! Ну, слава богу, ты здоров! Чего я только не передумал, пока к тебе добирался! – Вздыхал Петр Афанасьевич.
    -- Прости, папа,  что оторвал тебя от работы  и вынудил унижаться. Я не думал, что это окажется так сложно. Но другого выхода не было  –  на моих глазах умирала молодая, красивая и очень талантливая девочка, а я ничем не мог  помочь! Когда узнал от знакомого профессора о новом лекарстве, кинулся за помощью к тебе.
    -- Да чего уж там! Я понял по твоему состоянию, что твоя просьба  - не прихоть капризного мальчика. Надежда Антоновна  сказала, что Даша -  инвалид от рождения, и что у нее  проблемы с нижними конечностями?
    -- Да, она инвалид-колясочник. Ее патология больше по части вашего института – то ли церебральный паралич, то ли атрофия мышц неизвестного генеза. Я не интересовался, но, кажется, точный диагноз ей не поставлен  до сих пор, хотя с матерью они объездили всех медицинских светил  Ташкента, Москвы и Ленинграда.
    Петр Афанасьевич не отрывал взгляда от лица сына. По тому, как тот говорил о девочке,  как описывал ее  таланты и мужественный характер, насколько был погружен в проблемы  незнакомой ему семьи,  он без труда понял, что все его мечты о возвращении сына домой мечтами так и останутся.
    -- Ответь мне как мужчина мужчине – у тебя к этой Даше  серьезное чувство  или это проявление  клинического альтруизма,  унаследованного от бабушки?
    Максим поперхнулся, хотя и ожидал подобного вопроса от отца, обязывающего  к  честному ответу. «Что мне делать? Что сказать и как сказать, чтобы  он правильно все понял и не преувеличил ни моих слов, ни моего отношения к Даше? Если я ему скажу правду, которой и сам не знаю, он, наверное, не станет приставать - будет просто отмалчиваться, чтобы скрыть  раздражение. Хуже всего, если он начнет уговаривать меня вернуться в Ленинград. И тогда все закончится – и мои страдания, и моя история с Дашей, и моя работа в школе!» - молнией пронеслось в голове.
    Бросив мимолетный взгляд на отца, Максим заметил, как в  глазах того вспыхнуло и погасло беспокойство.
    -- Папа, я не могу  однозначно ответить на этот вопрос! И не потому, что не хочу, а потому, что и сам не знаю, что  испытываю  к этой несчастной семнадцатилетней девочке, – признался Максим. -  Понимаешь,  не знаю!  Уверен лишь в одном - я не смогу сказать ей «до свидания», сложить свои вещи в чемодан и уехать под ваше с мамой крыло! Она этого не заслуживает. Да и я  после такого поступка  вряд ли буду чувствовать себя порядочным человеком. Я еле вытащил ее из депрессии, мне удалось пробудить в ней интерес к жизни и самой себе, заставить поверить, что инвалидное кресло – не преграда для счастливой жизни и успеха! Она очень способная и талантливая девочка, и понял я это, как только начал с ней заниматься! Я не могу ее бросить! Ты меня понимаешь?!
    Петр Афанасьевич тяжело дышал и молчал,  вытирая  носовым платком покрывшейся испариной лоб, что свидетельствовало о его крайней  растерянности. Зная своего сына лучше, чем тот догадывался, он понял, что им с женой останется лишь надеяться на сверхъестественные обстоятельства, которые вернут Максима домой.
    Петр Афанасьевич сгорбился, вмиг состарился, и очень пожалел, что не уговорил когда-то жену родить  еще одного ребенка, чтобы в старости не остаться в одиночестве.
    -- Ну, что же, сынок, время покажет.  Надеюсь,  ты не планируешь  жениться  прямо завтра на своей Даше, хотя дурная наследственность может дать о себе знать в самый неподходящий момент – и твой дед, и, как ты знаешь, я  женились на своих ученицах. Ты ведь умный, образованный и понимаешь, какой печальный финал может быть  у такого брака. С тем здоровьем, которым вас обоих «наградила» природа, это было бы легкомысленно. Не забывай о феномене синдрома одинаковой судьбы, который может сыграть трагическую роль в твоей жизни, и о том, что  летом тебе предстоит  еще одна операция.  Может, все-таки удастся сделать твою руку совершенно здоровой.
    -- Папа, я великолепно справляюсь! Ты не поверишь, но я порой забываю, что у меня с ней что-то не так! Я все делаю  сам – и стираю, и рубашки глажу, и еду готовлю, и с молотком управляюсь! Это может подтвердить и Надежда Антоновна, если не веришь. Правда, мелкая моторика еще страдает. Но мне кажется, что со временем я и с этим справлюсь – пример и мужество Даши не дают мне зацикливаться на таких мелочах. А летом я обязательно приеду домой, и если операция поможет полностью восстановить функцию руки, я буду счастлив!
    Они еще поговорили о Ленинграде, приятелях Максима, их успехах, делах в институте, новых спектаклях и отправились спать – Петр Афанасьевич от усталости еле держался на ногах.
    Ворочаясь в своих постелях, каждый думал о своем: Максим - о Дарье и родителях, а Петр Афанасьевич о том, что скажет жене, когда  вернется без Максима домой,  и…о девочке в инвалидной коляске.
    -- Сынок, ты не спишь?
     -- Нет, папа, еще не сплю. Думаю,  не поднялась ли снова  температура у Даши, и как там справляется с ней Эмилия. А что?
    -- Ты меня с ней познакомишь? – Осторожно спросил Петр Афанасьевич.
    -- Познакомлю. Правда, мне нужно предупредить ее об этом  заранее. Я не знаю, как она к этому отнесется. Сам понимаешь – нездоровый человек по-другому воспринимает действительность. Я тебе завтра отвечу, а сейчас давай спать. Спокойной ночи!
    Однако и тот, и другой смогли уснуть лишь под утро.
    Эмилия с Дарьей тоже долго не спали – в двенадцать ночи надо было сделать еще один укол пенициллина, и, чтобы не перебивать сон, они увлеченно говорили о своих любимых мужчинах и мечтали о будущем. Температура у Дарьи снизилась, ей легче стало дышать и говорить. Донимал лишь кашель, но уже не такой сухой, как прежде.
    -- Эми, мне кажется, что отец Максима Петровича испугается, когда узнает, сколько времени он уделяет нам с мамой.
    -- Да с чего ты взяла, Даша? – Не удивилась сказанному  Эмилия. - Как и любому отцу, ему, конечно, будет интересно, как и чем живет его сын. Не исключаю и того, что ему очень захочется с тобой познакомиться хотя бы потому, что он вез для тебя лекарство за тысячи километров. Это ведь нормально!
    -- Да, но на его месте я бы испугалась и возмутилась, что молодой и здоровый парень возиться с ученицей, прикованной к коляске.
    -- Ой, не фантазируй! Его родители, судя по Максиму, интеллигентные и здравомыслящие люди! Они не станут портить ему жизнь настойчивыми советами, которыми  он не захочет воспользоваться,  уж поверь мне! Хотя не буду и лукавить – рано или поздно они попробуют вернуть его под свое крыло. Не забывай, что он у них единственный, как и ты у своей мамы. Своих детей всегда хочется держать за руку до их старости! Готовь лучше попу для укола!
    Эмилия набрала лекарство в шприц, подняла  на Дарье ночную сорочку, и ее сердце заныло от жалости – на попе подруги не осталось живого места! Она приобрела темно-фиолетовый оттенок от многочисленных инъекций,  и даже легкое прикосновение к ней, видимо, доставляло девочке  нестерпимую  боль.
    -- Дорогая,  придется  немного потерпеть. Сегодня грелку к попе приложим, а то на ней сплошные шишки.
    Дарья лишь обреченно вздохнула. Терпение было ее уделом, ибо училась  она этой трудной науке всю свою короткую жизнь. В детстве она набиралась терпения, наблюдая из окна за малышами во дворе, которые  учились ходить и все время падали. Однако поревев и поднявшись, снова продолжали неуверенными ножками начатый путь. Дарья училась мужеству и у кошки, которую подростки во дворе подвергали  жестоким  пыткам,  с восторгом наблюдая, как та, кусаясь и царапаясь, все-таки вырывалась из рук мучителей, долго встряхивалась, и, выгнув спину, убегала в укромное место. Она восхищалась  дворовой собакой,  неизвестно где потерявшей  переднюю лапу и мужественно дающей отпор своим агрессивным собратьям, намеревающимся отнять у нее найденную кость. Ее завораживали  дни, неспешно переходившие в  бессонные ночи, и  времена года, которые размеренно и неотвратимо сменяли друг друга в соответствии с календарем, лишь иногда задерживаясь.  Порой  она и сама ловила себя на мысли, что погружается в какую-то синюю бездну, где ее охватывало абсолютное бездумье, а все чувства и переживания сплавлялись в одну упрямую силу, позволяющую ей бороться за жизнь. Да, она умела терпеть, и Эмилия зря  тревожилась.
    Налив в грелку горячей воды, Эмилия пристроила ее к  попе подруги, измерила температуру, обрадовалась, что та значительно упала, и, выключив свет,  примостилась рядом на раскладушке.
    -- Эми, ложись на кровать, там тебе будет удобнее. Максима Петровича все равно не придет. Зачем тебе мучиться на этой развалине?!
    -- Не волнуйся, мне удобно. Я уже  к ней привыкла, да и ты рядом. Мало ли что?  Вдруг  тебе пить захочется или в туалет сходить, а я тебя не услышу! Спокойной ночи, подружка! Пусть тебе присниться розовый замок и розовый слон!
    -- Зачем они мне? - Засмеялась Дарья. - Пусть лучше тебе  приснится Марк, лето и свадьба!
    Девочки засыпали под гул  ветра,  заблудившегося, видимо, в дымоходах. «У-у-у- ух! У-у-у-у-ух!» - тоскливо разносилось по всему дому, вздрагивающего от его порывов. « Си, До, Фа, Ми!  Ре, Ля. Си, До! – звучало в ушах, - «А ведь и это музыка! Господи, оказывается, все существующие на свете  звуки – настоящая музыка!  Даже дыхание засыпающей Дарьи!» - успела восторженно подумать  Эмилия, погружаясь в сон.
    Разбудил ее ранний приход Максима. Он своим ключом открыл дверь, тихо подошел к Эмилии и легонько тронул за плечо. Она вздрогнула,  открыла глаза и долго смотрела на него с недоумением, пытаясь понять, - продолжается сон или начинается реальность?
    -- Эмилия, вставай! Пора  стерилизовать шприцы и готовить завтрак.
    -- Почему ты пришел в такую рань? Я бы и сама проснулась! Шприцы я еще вчера приготовила.
    -- Не спалось. За вас волновался. Отец уснул лишь под утро, вот я и отправился к вам. Я сварю кофе, пока ты будешь одеваться.
    Эмилия с трудом привела себя в порядок. Она не выспалась. Ей снова снились страшные сны, которые забылись сразу же, как только она открыла глаза,  но неприятные ощущения, оставшиеся от них, неотступно продолжали точить душу. У нее кружилась голова, и ей до слез хотелось, чтобы скорее выздоровела Дарья, наступило лето, и она могла услышать голос Марка.
    -- Зачем ты отца одного оставил? Ты его до смерти напугаешь своим стремлением делать людям добро! – Проворчала она, отпивая кофе.
    -- Он еще будет спать. Я успею вернуться. Как ночь прошла? Как самочувствие Даши?
    -- Проснется,  тогда и узнаем, а вчера вечером и ночью все было хорошо. Температура почти нормальная.
    -- Слушай, Эми, - смутился Максим. - Отец хочет  познакомиться с  Дашей. Как ты думаешь, она согласится? Не навредит ли ей такое событие?
    -- Надо у нее  спросить. Думаю, что согласится. Но обязательно захочет  приобрести   божеский вид. Не забывай, Максим, что женщины даже на смертном одре хотят быть красивыми!   Мне надо  ее искупать. Проблема лишь в ее длинных волосах.
    -- Я могу помочь! Сделаем  вместе. Сейчас нагреем воды и вымоем!
    Эмилия смотрела на Максима, не скрывая раздражения и  иронии. Он, видно, настолько забыл, что Дарья – не его маленький ребенок, а взрослая  молодая  женщина, которая может  стесняться, что даже не понял, насколько странно прозвучало его предложение. Издеваться над ним она не стала, лишь объяснила.
    -- Максим, твоя помощь вряд ли будет с восторгом принята Дашей. Одно дело, когда она была в бреду и ничего не осознавала, и совсем другое – сейчас, когда она  в здравом уме и  памяти.  Я попрошу маму, и мы справимся без тебя. Давайте лучше запланируем  знакомство с отцом на вечер.
    Пока они пили кофе, проснулась и Дарья. Услышав голос Максима, она  не могла понять, как он оказался в столь раннее время  в доме, и не пыталась скрыть своей радости.
    -- Максим Петрович, доброе утро! Как вам спалось? Как прошла встреча с отцом?
    -- Доброе утро, Дашенька! Все нормально прошло и, надеюсь, пройдет. Но мой отец очень серьезно намеревается с тобой познакомиться. Как ты  на это смотришь? – Целуя ее в щеку, спросил Максим.
    Дарья растерялась. Она попыталась посмотреть на себя глазами постороннего человека, вспомнив, что давно не видела своего отражения в зеркале.   Богатое воображение  услужливо нарисовало ей страшную картину апокалипсиса – изможденное болезнью тело, пропитанное мочой и потом, слипшиеся и утратившие естественный цвет волосы,  истонченные руки, безжизненные ноги, бедность жилища…и отвращение на лице незнакомого ей мужчины.  Она испугалась и заплакала.
    -- Даша, ради бога, успокойся! Если ты психологически к этому не готова, то отец поймет и не обидится! Он  очень деликатный человек! Я ему скажу, что ты еще не в той форме, чтобы принимать гостей, - успокаивал Максим.
    Эмилия  без труда поняла, что происходит в  душе  подруги, с какой силой  борются в ней противоречивые желании -  сделать приятное Максиму и отчаяние от мысли, что в таком виде она  не понравится его отцу.   Подумав, Эмилия предложила подождать до вечера.
    -- Максим,  пока ты будешь показывать своему родителю  наш город, мы с Дашей посоветуемся и решим, когда лучше провести это серьезное мероприятие. Но сначала подумаем, как сделать себя неотразимыми. Хорошо?
   Эмилия  уговорила Максима отправиться домой, чтобы он не мешал наводить ей порядок  в квартире и, не рискуя здоровьем Дарьи, вернуть ей  прежний облик.
    Когда она уже заканчивала уборку,  зашли Георгий с Идой. Эмилия так бурно обрадовалась их появлению, что те смутились, не понимая, чем вызвали такие сильные эмоции. Им и в голову не пришло, что  Эмилия  надеялась на помощь  Иды в купании  Дарьи, поэтому не скрывала своих чувств, уверовав, что все складывается самым лучшим образом.
    -- Даша, к нам пришли Ида и Георгий! Принимай гостей! – Вешая на плечики одежду, крикнула Эмилия.
     Ида с Георгием прошли в комнату Дарьи и остановились возле ее кровати, не в силах сдвинуться с места.
    -- Здравствуй, Даша, - вразнобой поздоровались они после неловкой паузы.
    -- Здравствуйте, ребята. Спасибо, что пришли, – натягивая до подбородка одеяло, тихо ответила та, заметив их растерянность.
    Эмилия принесла в комнату стулья, и Ида с Георгием  неуверенно   присели возле кровати. Они не знали, о чем спрашивать и о чем говорить, - болезненный вид еще недавно красивой и привлекательной сверстницы  удручал их настолько, что язык прилипал к небу и мешал рождению слов. Эмилия смотрела на всех троих с сочувствием,  хорошо понимая, что в душе каждого из них сейчас разгорается пламенем инстинктивный страх за свою собственную целостность.      
    Природная восприимчивость, практика в клинике и  личный опыт научили  ее понимать, что переживают обычные люди, глядя на  тяжело заболевшего человека. На лицах ее друзей отразилась уже хорошо знакомая ей гамма чувств, наблюдаемая ранее у других, - удивление, недоумение, растерянность, смущение вперемешку со страхом и желание немедленно ретироваться с места, на котором уже оставила свою метку смерть. Она не осуждала  друзей –  у них была обычная реакция обычных людей, встретившихся лицом к лицу с опасностью и жизнью без прикрас.
    Эмилия давно заметила,  что вид больного человека  вызывает у  большинства неподготовленных людей  шок,  неприятие, отторжение, брезгливость  и ужас, потому что беспощадное воображение  дает им возможность увидеть со стороны,  во что  бы   превратился  и они сами, окажись на месте изможденного болезнью родственника или друга. Такие чувства, конечно же, диктовались не моральными чувствами и не рассудком, а инстинктом животного, почуявшего смертельную опасность. Лишь осознав, что несчастье случилось не с ними, их  душа  наполняется острым чувством облегчения и радости, что чаша сия по неизвестной причине  вручена  Высшей силой  не им, а другому человеку.  Именно  чувство освобождения от страха за свою целостность  вынуждает многих людей вести себя  неискренно и лживо по отношению к тому, кто прикован к постели. Вдохновляясь ощущением собственной жизненной силы и энергии, они начинают нести всякую восторженную чушь, совершенно не уместную в данной ситуации и обидную для больного. Эмилия не раз думала о том, каким врожденным тактом, воспитанием и уровнем культуры необходимо обладать, чтобы, находясь рядом с больным человеком, уметь вести себя  естественно и адекватно его состоянию.
    -- Даша, а ты хорошо  выглядишь! Глядя на тебя,  и не подумаешь, что ты болеешь! -  С энтузиазмом лепетал Георгий, отводя  смущенные глаза от Дарьи, зная, что у той достаточно  ума, чтобы разгадать его бесхитростную ложь.
    -- Гоша, ты еще скажи, что я  превратилась в писаную красавицу, - грустно пошутила Дарья. - Не надо притворяться! Я ведь знаю, что болезнь не красит ни одного человека, и что я выгляжу хуже некуда.  Лучше расскажите,  как вы живете, чем живете, что интересного увидели? Что прочитали?
    Георгий смутился, но потом взял себя в руки и стал рассказывать о новых фильмах, делах в школе, заблудившейся зиме на просторах среднеазиатских пустынь, и о том, что в воздухе  все равно уже носятся запахи весны.
    Ида по обыкновению хранила молчание  и лишь смотрела во все глаза на Дарью,  ничего не ощущая, кроме любопытства. «Интересно, она выживет или все-таки умрет?» - точил ее  мозг навязчивый вопрос, и она еле сдерживалась, чтобы не произнести его вслух. Лицо ее оставалось деревянным, каменным и отрешенным. Нет, она не желала Дарье смерти,  наоборот, – она даже чувствовала с ней некую таинственную связь, но ей было невероятно интересно, умрет  та или выживет? Внешний вид Дарьи, ее изможденное лицо говорили о том, что, скорее всего, она с болезнью не справится.
   Наблюдая за Идой со стороны,  Эмилия подумала, что та выключилась из реального мира еще до того, как успела  переступить порог дома. Поймав на себе пристальный взгляд подруги, Ида очнулась и спросила первое, что пришло в голову:
    -- Дарья, как ты себя сейчас чувствуешь? Тебе уже стало  легче?
    Слово «легче» было произнесено  с таким давление, с такой авторитарной подсказкой, что вряд ли бы кто-нибудь решился ответить отрицательно. Не сумела этого сделать и Дарья.
    -- Спасибо, Ида. Чувствую себя гораздо лучше. Благодаря  усилиям Эмилии, Максима Петровича и его отца я, кажется, начинаю выползать с того света.
    -- А причем здесь отец Максима Петровича? Он ведь живет в Ленинграде?- Не скрывая  вдруг возникшей неприязни, спросила Ида.
    Эмилия включилась в разговор и во всех красках описала проблемы последнего месяца, включая историю  поиска  редких  лекарств, чтобы избавить подругу от утомительных объяснений.
    -- Ида, можно тебя на минутку? Пока Гоша будет развлекать Дашу, я хочу задать тебе несколько вопросов. Пройдем на кухню.
    Ида с облегчением поднялась. Она всегда старалась держаться в стороне от чужих проблем, поэтому визит к Дарье под давлением Георгия  был для нее насильственным, неприятным и угнетающим, но отказать ему она не могла, чтобы не поссориться.
    -- Как ты все это выдерживаешь? – Спросила Ида, когда они оказались наедине. - Ты не боишься подхватить от нее какую-нибудь заразу?  Она так плохо выглядит, что на нее страшно смотреть, не говоря уже о том, чтобы находиться рядом  круглосуточно! Почему ее  не поместили в больницу?
    Эмилия  не удивилась словам Иды, зная, как та боится всего на свете, особенно людей,  оказавшихся в сложной ситуации. Она терпеливо объяснила:
    -- Ида, во-первых,   клиника по завязку забита такими пациентами, как Даша, – грипп свирепствует в нашем крае нешуточно. Заразиться, конечно, боюсь, но стараюсь этого избежать, хотя никто от болезней не застрахован. Во-вторых, Даша – моя подруга, и оставить ее в беспомощном состоянии я не могу, так как и мать ее  находится в больнице.   В-третьих, мне сегодня   нужна твоя помощь.
    По испуганному лицу Иды  было видно, как она напряглась и насторожилась при этих словах. Упавшим голосом она  тихо поинтересовалась:
    -- Что ты имеешь в виду?
    -- Помоги мне искупать Дарью. Искупать – громко сказано, но хотя бы вымыть ей голову. Сегодня вечером к нам собирается зайти в гости отец Максима. Сама понимаешь, что в таком виде показывать ее нельзя.  Поможешь?
    Ида смотрела на Эмилию совершенно стеклянными глазами, в которых испуганными восклицательными знаками метались немые вопросы: «Господи, зачем я сюда пришла?!», «Как отсюда  выбраться?!», «Зачем ты меня об этом просишь?!», и молчала.  Просьба  показалась ей  настолько абсурдной  и  унизительной, что она и впрямь не понимала, как у Эмилии повернулся язык ее высказать. Она сочувствовала Дарье, несмотря на оставшуюся  обиду, но не до такой степени, чтобы сделать для нее то, что было от рождения  несвойственно ее натуре – прийти на помощь. Сделав по обыкновению строгое и непроницаемое лицо, она, потупившись, ответила:
    -- Извини,  не смогу тебе  помочь. Что угодно, но только не это!  От одной мысли, что  надо будет прикасаться к ее голому и больному телу,  мне становится плохо.
    Эмилия обратила внимание, что Ида и вправду побледнела, поэтому настаивать не стала. Глядя на нее  задумчивым взглядом, она задавалась  вопросом: «Неужели    Ида  никогда не будет нуждаться в помощи других людей ?», и сама же на него и ответила: «Похоже на то! Неуязвимая, непробиваемая, стальная и вечная!» Впервые за несколько лет знакомства с Идой в душе Эмилии возникло что-то похожее на моральное отвращение  – она не могла на нее смотреть.  Испугавшись этого чувства, Эмилия постаралась  всеми силами  изгнать его из памяти, но не смогла – оно было похоже на удушье, на застрявшую в сердце занозу. Набрав полные легкие воздуха и задержав дыхание, она  попросила:
    -- Ладно. Не можешь, так не можешь. Тогда зайди к моей маме и скажи, чтобы она пришла к нам как можно скорее! Да! И пусть прихватит с собой мою пижаму!
    -- А пижама тебе зачем? –  Растерявшись, спросила Ида, лишь бы сгладить неловкую ситуацию.
    -- По квартире в ней буду разгуливать! – Ответила Эмилия, давая понять, что им разговаривать  больше не о чем.
    Георгий  под мрачное молчание Иды еще немного поболтал с Дарьей, и они засобирались домой – Эмилия демонстративно  готовила шприц для укола,  намекая друзьям, что они  уже исчерпали свой гостевой лимит.
    -- Эми, может, тебе помощь нужна? – Надевая пальто, спросил Георгий. - Так ты скажи, мы  с Идой сразу подключимся!
    -- Спасибо. Мы с Максимом прекрасно справляемся, - довольно холодно ответила Эмилия.
    -- Ты что, сестренка? Я тебя не узнаю! Мы тебя чем-то обидели? Мы готовы извиниться, если чего-то не поняли или сделали что-то не так, или вообще ничего нужного не сделали, – пытался шутить Георгий.
    -- Не обращайте внимания, ребята. Все нормально. Просто я слишком сосредоточена - новые лекарства  использую… Боюсь побочных действий…Сами понимаете, что это большая ответственность, - врала, задыхаясь от обиды, Эмилия.
     Закрыв за ними дверь, она  в изнеможении присела на кухне. Волна непонятной горечи и грусти  накрыла сердце, и оно заныло, словно  его несильно ударили. В дверь снова постучали, и Эмилия кинулась к ней в радостном возбуждении. «Ида вернулась! Господи, как же плохо я думаю о людях!» - успела она себя упрекнуть, распахивая настежь дверь. Ее лицо светилось  счастливой надеждой  на то,  что возвращение Иды очистит ее душу от «страшных» чувств,  возникших минуту назад, и мешающих  дышать.
    На такое лицо и наткнулся Антон Семенович. Оно его настолько поразило своим внутренним светом и пронзительной радостью, что он, засмотревшись на девочку, споткнулся и чуть не перелетел через порог дома, – Эмилия поймала его  на лету.
    -- Антон Семенович, миленький, да разве  можно так спешить?! Вы чуть не упали! – Выдохнула Эмилия, помогая профессору обрести равновесие.
    -- Эми, дорогая, ну разве можно быть такой ослепительно красивой прямо с утра?! -  Ответил в ее же манере профессор. - Что с вашим лицом, друг мой? Неужели вы получили уведомление о долгожданном счастье прямо по телефону?!
    -- Здравствуйте и проходите, Антон Семенович. Нет, уведомление пока задерживается. Просто не ожидала вас так рано увидеть, вот и обрадовалась.
    -- Ой-ой-ой! Говорить неправду старым людям нехорошо! – Ворчал, снимая пальто, профессор. – Ну, как Даша? Как температура? С уколами  все нормально получилось?
    Эмилия лишь согласно кивала головой, направляясь за ним в комнату Дарьи, испытывая жгучее чувство стыда за  свою наивную веру в то, что настоящие друзья, как и настоящие произведения искусства, со временем становятся лишь дороже и ценнее.
    -- Доброе утро, Антон Семенович! – Оживилась Дарья, так как в присутствии Иды и Георгия она чувствовала себя хуже некуда. – Вы сегодня так рано!
    -- Доброе утро, Дашенька! Доживете до моих лет, тоже будете вставать вместе с петухами. Сладко спится до обеда лишь в молодости. Ну, а как ты? Подробно рассказывай, ничего не упуская  из сигналов своего тела!  Это очень важно!
    Дарья подробно описывала профессору свое состояние, свои ощущения после  приема лекарства, пожаловавшись лишь на увеличение мокроты, которую  устала выплевывать. Эмилия тоже подтвердила, что температура у Дарьи держится  не выше тридцати семи, что она лучше и спокойнее спит, что появился  аппетит, но после еды наблюдается легкая тошнота.
    -- Я все делала правильно, как вы и распорядились, - оправдывалась Эмилия. - Все по часам.
    -- Молодцы! Я и не сомневался в вашей аккуратности. Ну, давай, Даша,   теперь послушаем, что по этому поводу нам скажут твои легкие.
    Эмилия отошла в угол комнаты, чтобы не мешать, и с любовью наблюдала за действиями профессора, который буквально на глазах  менялся до неузнаваемости.  О том, что он слышал,  можно было понять по его лицу:  оно, то хмурилось, то расплывалось в мечтательной улыбке, то напряженно прислушивалось к происходящему внутри, то удивлялось, то озадачивалось, то замирало, поглощенное еле слышимыми звуками, то агрессивно морщилось. Эмилия не отрывала глаз от профессора, который в такой момент  напоминал  ей великого композитора, погруженного в мелодию собственной души.
    Профессор с трудом оторвался от  Дарьи, и некоторое время молчал, что-то прикидывая в уме.
    -- Ну, как, Антон Семенович? Наверное, мало что изменилось? – Не выдержала Эмилия.
    -- Ну, не скажите! Улучшение есть! Несомненно, есть, но не настолько значительное, чтобы праздновать победу. С сегодняшнего дня попробуем колоть всю дозу. Мне кажется, что Дарья окажется молодцом. А легкая тошнота пройдет, как только закончится пенициллин. Готовь, Эмилия, шприц, я сам ее уколю.
    Эмилия набрала лекарство и подала профессору.
   -- О! Да на этой попке уже давно нет живого места! О грелке не забывайте! Не дай Бог, шишки воспалятся! Потерпи, дорогая. Будет немножко больно, - предупредил он девочку.
Дарья лишь поморщилась. Физическая боль ее меньше всего волновала. В отличие от прежних  ни с чем несравнимых страданий, эти казались ей весьма заурядными - укусом тощего комара. Ей невыносимо хотелось уже сесть в свою коляску, взять в руки книги или кисть, и раствориться в обычной жизни, забыв  о страшных днях и терзавшей ее тело болезни. Дарья  так соскучилась по матери, что старалась о ней  даже не спрашивать и не говорить, чтобы не плакать и не портить настроение  Эмилии и Максиму. Будто прочитав ее мысли, профессор сказал:
    -- Был сегодня утром у твоей мамы. Ей стало гораздо лучше, и ее из реанимации перевели в обычную палату. Надеюсь, что дней через десять она будет дома.
    -- Маме было так плохо, что она оказалась в реанимации?! – Заволновалась Дарья. – Что с ней на самом деле?! Скажите хоть вы  правду, Антон Семенович, а то от меня все что-то скрывают!
    -- Даша, не волнуйся. Мама, как и ты, перенесла грипп на ногах, который дал осложнение  на сердце, а тебе – на легкие. Это тяжелые болезни, но мы с ними справимся. Сейчас надо думать только о хорошем. Договорились?
    -- Угу, - вздохнула Дарья.
    Профессор  набросал схему лечения и дозу лекарств и собрался уходить. Эмилия предложила ему кофе или чай, но тот спешил, поэтому отказался.
    -- Антон Семенович, а  можно искупать Дашу и вымыть ей волосы?  Это не повредит ее здоровью?- Спросила Эмилия, провожая его до двери.
    -- Она и так в порядке. Ты молодец, что следишь за ее гигиеной. Протирай ее тело, как и раньше,  а волосы, если вымоешь, не оставляй  долго мокрыми. Тут главное не переборщить. А как ты  одна с этим справишься?
    -- Мне мама поможет. Конечно, можно было бы еще  повременить, но отец Максима  хочет увидеть Дашу и познакомиться. Надо сделать так, чтобы она не чувствовала себя Золушкой.
    -- Ну, желаю удачи! Загляну завтра вечером. Звони, если заметишь что-то настораживающее после увеличения дозы пенициллина. Если ее организм отреагирует нормально, то она быстро начнет восстанавливаться. Да и тебе пора возвращаться домой.
   Эмилия промолчала, так как мечтала об этом ежедневно. Она уже забыла запахи  своего дома, своей постели, давно не прикасалась к клавишам рояля и гораздо реже писала Марку, мучаясь комплексом вины, хотя от него письма получала   ежедневно. Они по-прежнему  были короткими – одно и то же письмо он мог писать на протяжении дня, отмечая что-то интересное и значимое, но каждая строчка была пронизана  любовью к ней и тревогой за их  общее будущее. Однако, стесняясь своих сентиментальных чувств, он прятал их за тонкой иронией и самокритикой. Эмилия, поняв манеру его письма,  теперь легко читала  между строк то, что он хотел  сказать на самом деле. Она чувствовала, что Марк   старается  не оставлять ее в одиночестве, опасаясь, что она  заблудится   в повседневном тумане забот и хлопот о Дарье; что он, как и все мужчины,  стремится быть  главной частью ее жизни; что  скучает по ней  так же отчаянно, как и она по нему,  и что с помощью писем  он возрождает и продлевает  те мгновения счастья, пережитые  ими обоими в гостинице  перед  отъездом.
    Эмилия заканчивала уже готовить Дарье еду, когда пришла Эрика. Она была нагружена авоськами и кастрюльками, поэтому еле держалась на ногах.
   -- Ой, мамочка, зачем ты все на себе тащила?! Попросила бы Георгия, и он бы помог!  - возмутилась Эмилия.
    -- Я не стала его обременять. Они с Идой, кажется, куда-то спешили - передали  твою просьбу и ушли. Они навестили Дашу?
    -- Да, приходили, - пряча от матери глаза, ответила Эмилия. – Я надеялась на помощь  Иды, но она  отказалась.
    -- И ты, конечно, обиделась?- Чувствуя настроение дочери,  спросила Эрика. - И, конечно же,  внесла ее в список равнодушных и жестоких людей!
   -- Ну да, - улыбнулась Эмилия.
    -- Эми, ты неисправима! Нельзя  вынуждать людей делать то, чего они не могут делать по определению! Помощь Даше – это твой выбор, и я его уважаю, но Ида не имеет к нему никакого отношения!    Дочь, ты мне порой напоминаешь того упрямца, который  пытается войти в открытую дверь, из которой все выходят.  Нельзя так. Не все люди  способны находится в тесном контакте с нездоровыми людьми, а твоя подруга относится именно к этой категории!
    -- Я понимаю, мама. Но все равно возник какой-то  сквозняк в душе, и я не могу от него пока избавиться. Надеюсь, пройдет.
    Через час Дарью трудно было узнать. Вымытая, с чистыми и блестящими волосами, которые, обретя легкость, вернули свою утраченную форму и радостно завихрились по всей длине крупными  локонами, в новой пижаме, порозовевшая,  похорошевшая  она стала похожа на себя прежнюю. Эмилия поднесла ей зеркало, и Дарья долго и с пристрастием вглядывалась в свое отражение.
    -- Спасибо, Эми! Спасибо, Эрика Георгиевна! Без вас меня бы уже давно не было на этом свете, даже если бы я и осталась!
    -- Да ладно тебе рассыпаться в благодарностях! Ты бы сделала то же самое, если бы нам понадобилась твоя помощь!  Лучше скажи – гостей принимаем?
    -- Теперь принимаем! – Радостно ответила Дарья.
    Эрика помогла Эмилии закончить наведение порядка в квартире, накормила девочек, и, поцеловав обеих,   ушла. В дверях она столкнулась с возбужденным Максимом.
    -- Ой, здравствуйте, Эрика Георгиевна! Не ожидал вас сегодня увидеть.  Как дела у вас и девочек?
    -- Здравствуйте, Максим. Все в порядке. Они вам сами обо всем расскажут, а я, к сожалению, тороплюсь – завтра начинается рабочая неделя, и к ней надо успеть подготовиться. Желаю удачи!
   Максим влетел в комнату так стремительно, вроде  его занесло порывом ветра, и сразу кинулся  к Дарье,  которой Эмилия уже пристраивала  грелку к ягодицам.   Он оторопело смотрел на девочку и вид у него был такой, словно ему подсунули неразрешимую математическую задачу.  «Боже мой, а я ведь и забыл, насколько она красивая!» - подумал он про себя, но ничего не сказал.  Да он и не привык  пользоваться  словами в минуты эмоционального потрясения - Максим  считал, что ими, как паролем, пользуются лишь заговорщики да обманщики, а он не относил себя ни к тем, ни к другим.  Слова  ему обычно мешали. Они натягивали на его восприятия непосильный хомут избыточных смыслов и значений, которые заводили его в  такие дебри чувств и переживаний, что он не мог найти оттуда выхода. И тогда он терялся, путался в словах, зная, что лучше и точнее  выразился бы  формулами или математическими расчетами. Кроме того, он не раз убеждался, что в словах  присутствует какой-то неточный и очень двоякий  смысл,  который лишь разобщает людей, внося сумятицу в их головы и чувства, поэтому  пользовался ими, словно  домашней утварью  - по необходимости.
    -- Что с вами, Максим Петрович? – Встревожилась Дарья, глядя на его растерянное лицо. - С отцом что-то неладное?
    -- Все нормально. Просто я давно  не видел тебя такой красивой и здоровой! Даже забыл, как это бывает!
   -- Ну, Максим, судя по твоей восторженной реакции, мы готовы к приему гостей! Даша поела, получила дозу лекарств, попа ее тоже в безопасности, так что милости просим!
  -- Да? Мы можем прийти вместе с отцом?! – Не поверил Максим.- Ну, тогда ждите! Мы скоро будем, а то он Надежду Антоновну скоро своими научными разговорами до умопомешательства доведет!
    Максим убежал, а девочки по-настоящему заволновались. Эмилия переживала за Дарью, за ее эмоциональное состояние, за то, что у той на нервной почве может подняться температура, и все лечение пойдет насмарку. Дарья же была озабочена совершенно другими проблемами:  она  не знала, как должна держаться с человеком  другого социального круга и возраста, как не подвести Максима и не вызвать к себе отвращения  у его отца. Своими тревожными мыслями она поделилась с Эмилией, которая и так догадывалась, что с той  происходит.
    -- Эми, я боюсь не понравиться отцу Максима.
    -- Знаешь, Даша, есть несколько  способов  произвести на человека глубокое и неизгладимое впечатление.
    -- Правда?! – Обрадовалась девочка. - Тогда немедленно рассказывай!
    -- Хорошо, если ты готова к обучению, слушай!  Первый способ – молчать, кивать головой, делая глубокомысленное и умное лицо,  соглашаться с тем, с чем соглашается и твой визави.  Второй – с порога сразить его пустословием:  вопросами о здоровье, о погоде в Ленинграде, о том, как добрался, как себя чувствует, здорова ли его жена,  как формировался Максим, когда начал ходить, какое первое слово произнес,  не страдал ли в детстве поносом или запорами,  как учился в школе… Ну,  и далее в том же духе. Поверь, отец Максима при таком напоре с твоей стороны  забудет поинтересоваться даже твоим именем, - родители могут рассказывать о своих детях, впрочем, как и о своих болячках, бесконечно долго.  Главное – не дать ему закрыть рот. Он устанет и попросится домой. Третий – прикинуться восторженной дурочкой. Тебе надо будет начать восторгаться прямо  с его появления на пороге –«Как я рада, что вы пришли!», «Как хорошо Вы сохранились!», «Вы с сыном похожи на братьев!», «Как здорово!», «Великолепно!», «Шикарно!», «Сногсшибательно!», «Вы неподражаемы!» а далее только междометиями – Ах!, Ох!, Ура! Ого! …
    Дарья сначала слушала Эмилию с изумлением, не веря ушам своим, но, поняв, что та шутит, расхохоталась так заразительно,  что не удержалась и Эмилия. Держась за животы, они катались по кровати, не в силах остановить вырывающийся из груди смех - он был как наркотик, как найденный выход из мрака, как победный гром среди ясного неба. Именно смех вдруг освободил их от всего пережитого за последний месяц и подарил надежду.
    -- Эми, а еще есть какие-нибудь способы в твоем арсенале? – Восстановив дыхание, спросила Дарья.- Я вовсе не собираюсь производить на отца Максима неизгладимое впечатление.
   -- Вот и молодец! Тогда тебе подойдет четвертый  и наиболее эффективный способ –  быть самой собой при любом развитии событий. Знаешь, я верю, что вы понравитесь друг другу.
    -- Почему веришь?
    -- Не забывай, что, невзирая на свое высокое рождение и положение, ум, возраст и воспитание, мужчина всегда остается мужчиной, и молодость не перестает его пленить до гробовой доски. В этом смысле у нас перед ним огромное преимущество – мы молоды, и мы красивы! Разве не так?
    Эмилия поставила чайник и посмотрела на часы  -  Максим с отцом  задерживались. Дарья тоже нервничала, не признаваясь в этом подруге. Она думала, что если благополучно переживет  знакомство с отцом Максима, то все у нее сложится хорошо, но через минуту ей  стало тошно от  самообмана. Она столько раз  слышала от учителей, врачей, друзей и матери это распространенное вранье  –«все будет хорошо», что и сама стала врать самой себе больше, чем другим.
    Дарья понимала, что люди врут не потому, что от природы лживы, а потому, что оказываются совершенно беспомощными перед многими вещами, с которыми приходится сталкиваться в жизни – болезнью, смертью, предательством, подлостью, хитростью, ненавистью,  злом и даже любовью. Ложь служит им молитвой,  заклинанием, средством успокоения и  спасения. Не будь ее, наверное, все бы сошли с ума в одночасье, вдруг поняв с очевидностью,  что и сама жизнь является самой большой ложью то ли природы, то ли Дьявола, то ли Бога. Даже ее любимая поэзия, литература,  религия, все виды искусства - не что иное, как формы и виды лжи! Правду она видела лишь однажды, когда ездила с Эмилией в морг.  Ей стало не по себе от таких мыслей, и она позвала Эмилию, которая заблаговременно готовила на кухне угощение.
    -- Эми, ты часто врешь? – Глядя пристально на подругу, строго спросила Дарья.
Эмилия чуть не выронила из рук сахарницу. Вопрос был не только неожиданным, но  и неуместным, – они только что умирали со смеху, и вдруг такая резкая перемена в настроении Дарьи. Чем она вызвана, Эмилия догадывалась, но заострять внимание на этом не стала.
    -- Очень часто, Даша. Может, каждую минуту. Я не считала. Даже и сейчас тебе вру, так как никогда об этом не задумывалась, если честно. Однако надеюсь,  что не чаще, чем ты или другие люди на земле. А почему вдруг возник такой вопрос? Нервничаешь, что Максим с отцом задерживаются?
    Вопрос Эмилии Дарья пропустила мимо ушей, потому что та угадала – ожидание  было самым большим испытанием для ее психики.
   -- Зачем мы постоянно врем, Эми? Ты никогда об этом не задумывалась?
    -- Задумывалась. Так задумывалась, что переставала спать по ночам, но потом нашла банальный ответ и утешилась.
    --  И какой же? – Насторожилась Дарья.
    -- Вранье – это бижутерия, которой мы украшаем обычную и недорогую одежду, чтобы придать ей более привлекательный вид. Это и  краски, которым мы раскрашиваем черно-белую картинку, под названием Жизнь, иначе она бы казалась несносной.  Понимаешь, тут важно не перепутать   безобидное вранье  со злонамеренной ложью, вымыслом, приводящих к трагическим последствиям как на уровне отношений  между людьми, так и на уровне семьи и даже государства.  Вранье, Даша,  – это еще и специи, придающие незабываемый  аромат и вкус заурядному блюду.  Поняв это, я успокоилась.  К этому и тебя призываю.
   -- Девочки, эй, вы где? – Услышали они веселый голос Максима. - Мы пришли! Простите, что задержались. Отец решил скупить весь наш рынок! Я его оттуда еле вытащил!
    Дарья покраснела, заволновалась и прикрылась одеялом, вытянув вдоль него руки, не зная, куда их деть. Эмилия вышла на кухню и обомлела – она вся была уставлена авоськами и пакетами, а посередине стоял солидный мужчина в очках и дорогой шапке, как две капли воды похожий на Максима.
    -- Здравствуйте, Петр Афанасиевич! Очень приятно с вами познакомиться! Я –Эмилия, подруга вашего сына и Дарьи.
    -- Слышал, слышал, -  пел баритон, протягивая Эмилии руку. - Ну, а я, действительно, Петр Афанасиевич – отец этого строптивого юноши!
    Максим помогал отцу раздеться и по ходу давал распоряжения Эмилии, чтобы та рассортировала и  разложила по местам продукты.
    -- Не волнуйтесь. Я сейчас все сделаю, а вы проходите в комнату Даши. Она вас ждет.
    Петр Афанасиевич достал из кармана расческу, аккуратно причесал волнистую поседевшую шевелюру, еще довольно густую для его возраста, поправил галстук, одернул пиджак и лишь после этого направился вслед за Эмилией и сыном. Максим так стремительно кинулся к Дарье, будто  намеревался  закрыть ее своим телом от пристального  взгляда отца.
   -- Ну, девочка, будем знакомиться? – Протягивая  руку, предложил профессор. - Петр Афанасьевич Коротков. Ну, а вы, без сомнения,   Дарья – талантливая ученица моего сына.
    -- Дарья Овчинникова, - протягивая свою тоненькую ручку, уточнила девочка. - Что же касается таланта, то это всего лишь приятная фантазия Максима Петровича. Я, к сожалению, обычная.
    -- Ну, не скажите! Думаю, что картины, висящие на стене, дело ваших умелых ручек. Детально рассмотреть не успел, но то, что заметил, впечатляет! Где  можно  присесть? –  оглядывая маленькую комнату, спросил он.
    Эмилия принесла стулья, и мужчины расположились рядом с Дарьей – Максим у изголовья, а Петр Афанасиевич - у ее ног.  Она тихонько вышла из комнаты, притворив за собой дверь, чтобы не мешать своим присутствием знакомству и разговору. За подругу она уже не волновалась. Заметив озорной блеск в ее глазах, она знала, что та с достоинством выдержит  испытание.
    Эмилия кинулась сортировать  продукты. Их оказалось так много,  что она растерялась, – такой роскоши она не видела даже на новый год.  Чего в авоськах только не было - и всевозможные фрукты, и мясные деликатесы, и конфеты, и мед, и масло! Они  издавали  такие вкусные запахи, что у нее закружилась голова. «Да тут еды на целый месяц! Хорошо, что сейчас зима, а то испортились бы» - подумала она, раскладывая их по шкафчикам.
    Из комнаты Дарьи доносился  оживленный разговор. Четко слышен был лишь хорошо поставленный профессорский  баритон Петра Афанасиевича, который, видно, что-то веселое рассказывал из своей студенческой жизни. До слуха Эмилии доносился изредка и заразительный смех Дарьи. Иногда в разговор удавалось вклиниться и Максиму, но он, видно, больше наслаждался наблюдением за теми, кто был ему дорог.
   Эмилия  выложила  на блюдо фрукты и сладости    и  зашла в комнату.
    -- Простите, что отвлекаю. Вот фрукты и сладости. Угощайтесь, пожалуйста, а то нам одним не съесть.  Будете пить кофе или чай?
    -- Спасибо.  От чашечки кофе не откажусь, а фрукты, и все остальное, съедите сами, -«прогремел»  Петр Афанасиевич. – Правда, не знаю, что предпочтет пить  молодежь.
    -- Мне тоже кофе, - попросил Максим, а Даше лучше чай - кофе ей пока нельзя.
   Эмилия ушла готовить кофе, а через несколько минут на кухню заглянул  и Максим.
   -- Эми, я вижу, что подходит время инъекций, и ты нервничаешь. Мы с отцом еще немного посидим, выпьем кофе и отправимся домой, а вечером я обязательно зайду. Да, чуть не забыл - помоги найти папку с историей болезни Даши.  Пусть отец внимательно ее изучит, пока здесь. Может, их институт  так продвинулся в исследованиях неврологических заболеваний, что появилось что-то новое и для Даши? С чем черт не шутит.
   -- Ой, Максим, я понятия не имею, где эти документы находятся. Надо спросить у Дарьи.
   -- Хорошо, я спрошу.  А ты почему  ушла? Идем вместе пить кофе! Идем! - Заметив, что Эмилия колеблется, настоял Максим.
    -- Я не хотела  вам мешать. Даша и так переволновалась, пока вас ждала. Комната маленькая, мы там все и не поместимся.
    -- Поместимся!
   Они выпили кофе, поговорили о Ленинграде,  помечтали о будущем, поругали погоду и дороговизну на рынках, обсудили новые фильмы, посмеялись над страхами перед экзаменами, и Петр Афанасиевич с Максимом собрались уходить.
   -- Спасибо за кофе и приятную беседу, но пора и честь знать. Как говорят японцы, лучшая в мире картина – это спина уходящего гостя.  Теперь я понимаю, почему моего сына тянет сюда, словно магнитом. Такие красавицы рядом! – Шумел профессор, поправляя галстук. - Ну что? Историю болезни  найдете? Я ее полистаю на досуге.
    Дарья показала,  в какой тумбочке  находятся  документы, и Эмилия без труда  нашла толстую тетрадь, в которой была отражена вся недолгая  жизнь подруги, изложенная  медицинскими терминами.
    -- Я с вами  прощаюсь лишь до вечера, - предупредил Максим. - Может, в магазин по дороге  зайти? В доме есть хлеб?
   -- Все есть! Ничего не надо! Вы и так нас загрузили продуктами. Теперь месяц можно в магазины не ходить! – Запротестовала Эмилия. – Да и мама не с пустыми руками приходила, так что ничего  не надо.
   -- Ну, до свидания, Даша! До свидания, Эмилия! Надеюсь, мы с вами еще увидимся. Я уезжаю послезавтра вечером!
   Эмилия с нетерпением ждала, когда мужчины  оденутся и уйдут, так как давно пора было кормить Дарью и принимать лекарство. Она обратила внимание, как резко изменилось настроение Петра Афанасиевича – он стал задумчив, озабочен и даже мрачен. Видно было, что  визит и для него оказался не таким легким, как ей показалось вначале.
   -- Хорошего отдыха, и  мы всегда будем рады вас видеть, - попрощалась Эмилия, закрывая за мужчинами дверь.
   Она поставила подогреваться еду и кинулась к подруге. Та лежала, закрыв глаза, а по щекам текли слезы.
    -- Дашенька, что случилось? – Встревожилась Эмилия. – Почему плачешь?!  Не понравился отец Максима? Он тебя чем-то обидел?
    -- Нет, Эми. Просто я очень устала. Так устала, что слезы текут сами по себе. Я, наверное, уже никогда не стану нормальной. А Петр Афанасиевич мне очень понравился.  Максим  на него похож. Правда, лишь внешностью, но не характером. Мне кажется, что хорошо иметь такого отца.
    Эмилия накормила Дарью, измерила температуру, которая оказалась выше, чем утром,  сделала  укол и дала лекарство. Настроение испортилось и у нее, хотя она не понимала, что стало тому причиной, – состояние Дарьи или усталость от пережитого напряжения. Она взяла первую попавшуюся в руки книгу, а это были русские народные сказки, и стала читать вслух, чтобы отвлечь и успокоить подругу.
    В сказке присутствовало чудо, не иссякающая надежда на счастье, сообразительность и глупость одновременно. Там был Иван-царевич, одетый в красные сафьяновые сапожки, дорогой кафтан, покрытый золотом и драгоценными камнями, голову которого венчала такая же шапка, отороченная соболиным мехом, на его боку висел  ярко-красный меч, за спиной – кожаный колчан со стрелами. В левой, одетой в белую перчатку руке царевич сжимал лук. С величаво-меланхоличным выражением лица он, закрыв глаза, его натягивал  и пускал стрелу в неизвестность. Она попадала в безобразную лягушку, которая, по сюжету сказки, и должна была стать его женой. В лице царевича читались отчаяние и решимость сдержать свое обещание и жениться на той, в которую попадет его стрела,  и он не бросил раненое животное на произвол судьбы, а принес в замок.  К счастью,  лягушка в конце истории превращалась в  прекрасную и юную девушку высокого происхождения, и юноша был обречен на пожизненное счастье  с ней.   
    Оптимистический конец сто раз прочитанной в детстве сказки отвлек обеих, но не избавил от навязчивой мысли, - какое впечатление от знакомства с Дарьей  сложилось у отца Максима?
    Покинув квартиру Дарьи, Петр Афанасиевич почти всю дорогу молчал, хотя и знал, что сын с нетерпение ждет от него хоть каких-нибудь комментариев, но он первый раз за многие годы  затруднялся что-либо  сказать. Он прислушивался к своим внутренним ощущениям. Глядя на Дашу, он испытывал какую-то испепеляющую скорбь. Он очень осязаемо, даже чувственно ощущал трагичность и ее красоты, и ее судьбы. Он улавливал в ней и самоотречение, и безразличие к смерти, и родство с ней,  и удивительную смесь тщетности жизни с мощной силой, которую она черпала непонятно из какого источника. Все замеченное им его пугало – он боялся за сына.
    Максим отца не торопил, напряженно прислушиваясь к его дыханию, пытаясь догадаться, что тот  чувствует. Лишь подходя к дому, Петр Афанасиевич, наконец, решился.
    -- Сын,  знаю, что ты ждешь от меня оценок и впечатлений. Могу тебе их высказать с точки зрения трех позиций – обычного неравнодушного человека, доктора и ученого, и  твоего родителя. С какой прикажешь начать? – Спросил профессор, глядя на расстроенное лицо Максима.
   -- Начинай с любой.  Мне будут интересны все.
    -- Тогда я предпочту первую,  более легкую  –  позицию обычного человека.
    Наверное, не удивлю тебя, если скажу, что Даша-  красивая, восприимчивая, умная, светлая и талантливая девочка. Она не может не вызывать восторга, симпатии, желания помочь и защитить. У нее тонкий ум, хотя она еще совсем ребенок,  добрая душа, страстная натура и преданное сердце. Своей хрупкостью она напоминает ангела со сломленными крыльями, воздушного и почти бестелесного. Да и красота ее, знаешь, больше ассоциируется с чем-то далеким от физической здоровой природы. Как бы точнее выразиться?  Ассоциируется  с таинственным мерцающим светом космоса, еле уловимого из-за тумана, но такого манящего и прекрасного, что перехватывает дыхание. Меня, честно признаться, это встревожило, хотя я и  не считаю себя чрезмерное пугливым, как ты знаешь.  Однако и красавицей ее  нельзя назвать в обычном смысле этого слова. Вот ее подруга красива по-настоящему.
    С точки зрения врача, могу сказать, что Даша, очень больная, очень хрупкая и почти не жизнеспособная девочка с большими неврологическими и физиологическими проблемами, которые  со временем  могут ее убить. Еще парочку таких инфекций, как эта, с которой вы боретесь, отправят ее на тот свет или превратят в овощ! Такие люди  долго не живут, и они нуждаются в таком уходе, в таком здоровом образе жизни на всех уровнях, что я даже не знаю,  кто в состоянии  ей это обеспечить!
Ну, а как отец…
    -- Папа, не продолжай! Пожалуйста, не надо! Я знаю, что ты скажешь!- Взмолился Максим.
    Однако Петр Афанасьевич, будто и не слышал отчаянной просьбы сына.
   -- …ну, а как отец, скажу: сынок забудь про все, что я тебе  сказал, и живи и чувствуй, как тебе подсказывает  сердце. К сожалению, родители не властны над чувствами своих детей, когда те вырастают. Я тоже, увы, беспомощен, и, может, больше, чем другие. Ты это поймешь, когда у тебя появятся свои дети,  как и ту степень отчаяния, которую мы  испытываем, глядя на то, как наши любимые чада  балансирует над бездной, заглядывая в ее глубину! Я все сказал.
    -- Спасибо, папа!
    Больше к этой теме они не возвращались.
    Надежда Антоновна встретила их с  пирогами,  свежим чаем и ужином. Пока Петр Афанасьевич и Максим ели, она делилась городскими  сплетнями и тревогами. Среди людей все чаще ходили  тревожные слухи о  войне с Германией, о предстоящем голоде и дефиците продуктов. Хотя никто в эти прогнозы  до конца не верил, все равно на домашних кухнях тихо обсуждались темы возможной  катастрофы. Женщина, рассказывая об этом, видно, надеялась найти успокоения от приехавшего из большого города гостя – грамотного и сведущего во всех вопросах, но тот отмалчивался или отделывался  короткими фразами –«мало что говорят», «такого не может быть» или «поживем – увидим», сосредоточенный на своих глобальных мыслях, далеких от забот простого народа. Надежда Антоновна лишь тяжело вздыхала, да мысленно молилась.
    -- Максим, а как себя чувствует Даша? –  Спросила хозяйка.
    -- Спасибо, уже лучше. Мы с папой недавно к ней заходили. С ней сейчас ее подруга.
    -- А Татьяну еще не выписали из больницы? Как она там, бедная?
    -- И ей  лучше. Скоро, надеюсь, выпишут, - из вежливости отвечал Максим, чтобы ее не обидеть.
    -- Ну, дай-то Бог, чтобы они поправились! Хорошие люди, а такая судьба выпала на их долю. А все потому, что нет рядом надежного мужского плеча! Вот и у меня его нет. Пятнадцать лет вдовствую.  Дети выросли и разъехались, в гости приезжают редко. Думаю, если болезнь меня серьезно прихватит, то хоть «караул» кричи. Хорошо, что хоть тебя мне Бог послал на квартиру. Отличного сына вы воспитали, Петр Афанасьевич, - вежливого, добропорядочного, воспитанного и не избалованного, - философствовала Надежда Антоновна.
    -- Да, старались с женой, как могли. Правда, теща нам всегда помогала,  а так бы вырос беспризорником, - рассеянно ответил профессор, допивая чай.
    После ужина они ушли в свою комнату, и каждый погрузился в свои мысли и дела: Петр Афанасьевич  в изучение истории болезни Дарьи, а Максим – в газеты, которых уже давно не держал в руках. Он рассеянно пробегал глазами передовицу,  наблюдая исподтишка за   отцом. Тот внимательно листал бумаги, и на его лице отражалось то удивление, то недоумение, то негодование и очень редко - удовлетворение. Максим знал, что отец дотошно и долго будет рассматривать каждую буковку и каждую написанную строчку и молчать до тех пор, пока в голове  не сложится четкое представление о проблеме.  В такие моменты его лучше было не трогать.
    Он отложил газету, сказал отцу, что скоро вернется, и направился к Дарье. Ему казалось, что он не видел ее сотню лет, так как последние дни почти не оставался с ней наедине. Он вспомнил день, когда она заболела,  как  металась  в бреду, сбрасывая на пол одеяло, чтобы выкарабкаться из собственного пекла, как хватала воздух пересохшим ртом, как он смачивал ватным тампоном ее губы, потрескавшиеся от высокой температуры,  и как долго  ждал скорую помощь. Он вспомнил тот ужас, обуявший его с ног до головы, когда  позвонили с работы и сообщили, что и Татьяну увезли в больницу с сердечным приступом, и совсем не мог вспомнить, как оказался  среди ночи в доме Эмилии. Ему казалось, что  за один месяц он успел  прожить  длинную жизнь и даже состариться, но  это мысль его нисколько  не огорчила,  - наоборот, придала  сил.  Он развернул плечи, приосанился и постучался, хотя мог воспользоваться и своим ключом. Услышав «Входите! Открыто!», Максим распахнул дверь и окунулся в привычные запахи не чужого ему дома.
    Эмилия и Дарья после ужина наслаждались фруктами, о чем –то оживленно болтая. При его появлении они замолчали, а потом в один голос попросили - «Рассказывайте! Только честно!»
    -- А что рассказывать? Мы несколько часов как расстались. Отец изучает историю болезни, а я вот пришел к вам.
    -- Признавайтесь, какое впечатление мы произвели на твоего отца? - Настаивала Эмилия, зная, что Дарья никогда не спросит об этом из гордости.
    -- Самое неизгладимое! Честное слово! Он говорил такие красивые слова о тебе, Даша, что я поразился его красноречию, а он - человек сдержанный и совсем не романтичный!
    -- Не ругал вас, что тратите столько личного времени на чужого человека? - Опустив глаза, спросила Дарья.
    -- Даша, он же доктор! Ему такое и в голову не придет! Отец волнуется, поможет ли тебе лекарство, и не скажется ли перенесенная болезнь на твоем самочувствии в будущем, потому что считает тебя слишком хрупкой и ослабленной.
    -- Нам он тоже очень понравился! Вы с ним очень похожи, Максим Петрович. Наверное, когда вы состаритесь, то будете выглядеть точно так же – авторитетно, солидно, уверенно  и…  привлекательно - пошутила Дарья. -  Везет же некоторым!  А я даже не представляю, что это за чувство  - иметь отца.
    И это была правда. Она не раз пыталась представить,  как  выглядит ее отец. Похожа ли она на него? Чем он занимается, и что он за человек? Думает ли о ней хотя бы изредка? В детстве ей часто снилось, как он внезапно появляется на пороге их дома с красивыми куклами, конфетами и подарками для матери, как просит у них прощения, и как увозит их с собой в далекий и красивый город с очень чудным названием, которого она не могла запомнить. Сон прерывался на самом интересном месте: поезд, словно огромное больное животное,  вздрагивал всем телом и медленно уползал,  они с матерью оставались на перроне вокзала с вещами и чемоданами, а в окне купе мелькало улыбающееся лицо красивого мужчины, который уезжал без них.
    Во сне Дарья пыталась запечатлеть его образ, но он распадался на отдельные фрагменты – запах, взгляд,  сильные руки, которыми он держал ее над головой,  грустную улыбку и ощущение тепла, исходящего от его дыхания. Утром она ничего не могла вспомнить, кроме оставшейся радости после пробуждения.
    Сначала Дарья  донимала мать эмоциональными рассказами о своих навязчивых видениях, прибавляя по ходу к ним свои фантазии и расспросами об отце.
    -- Каким  был мой  папа?
    -- В каком смысле?- терялась Татьяна.
    -- Каким мужчиной он был?
    -- Мужчина, как мужчина. С руками, ногами и головой. Почему ты меня об этом спрашиваешь? .  -- Я спрашиваю, каким он был мужчиной? Какого он был роста, какой у него был запах… Похожа ли я на него?
    -- Даже не знаю…Был высоким…Запаха уже не помню. Давно это было…Ты на него не похожа. Ты похожа на своего дедушку -  моего отца. Он был таким же красавцем, как и ты.
    -- Ты говорила, что он трус и предатель. Ты так говорила. Кто он был на самом деле?
    Мать пристально посмотрела на Дарью, улавливая в ее интонации  какую-то новую напористость.
    -- Ну, что же, если хочешь знать правду, то повторюсь –трус и предатель! А зачем тебе знать?
    -- Мне нужно! – Замялась Дарья, не решаясь озвучить причину.
    -- Зачем  он тебе  понадобился? Его нет, и никогда не было в нашей жизни! Забудь!
    -- Нет, не забуду. Я хочу плюнуть ему в лицо, когда он появится!
    -- Не беспокойся – он никогда не появится, а людям плевать в лица нехорошо, даже если они плохие! -  Пыталась успокоить Дарью Татьяна.
    -- Он не лЮдь! Он – нЕлюдь! Вонючий, трусливый и мелкий нелюдь! Я его ненавижу!
   Дарья лишь с возрастом поняла, что своими расспросами и фантазиями  травмирует психику матери,  и делиться впечатлениями  перестала. А потом и сны об отце почему-то исчезли. И все-таки нельзя сказать, что она совсем выбросила его из головы — его образ  продолжал жить где-то в подкорке, как символ защиты, красивой жизни и счастья, несмотря на обиду, затаенную на него. К тому же в глубине души она все время лелеяла надежду, что рано или поздно он вспомнит о них с матерью и появится на пороге  дома, и они  вместе будут безмерно счастливы, поэтому  Максиму, имеющего отца, она искренне завидовала.
    -- Максим, как Петру Афанасьевичу наш город? – Спросила Эмилия, чтобы перевести разговор на другую тему. - После Ленинграда, он ему, наверное, кажется дырой, затерянной в песках.
    -- Да, доля правды в этом есть. Город  ему не понравился, но от рынка он в неописуемом восторге. Такого изобилия фруктов, овощей и деликатесов  в зимнее время  в Ленинграде не найдешь. Да, Эми, чуть не забыл: вот деньги, которые давал нам Антон Семенович. Если он завтра  появится, верни ему с благодарностью.
    Эмилия оставила Дарью с Максимом наедине, а сама отправилась на кухню. Она видела, какими влюбленными взглядами они обмениваются, с какой нежностью Максим ласкает тоненькую кисть подруги, и с какой благодарностью и любовью та отвечает на его прикосновения. «Оказывается, движения лишь одних пальцев рук могут рассказать о чувствах больше, чем слова!» - подумала Эмилия, ощущая прилив внезапной тоски по Марку.
    -- Эми, - прощаясь с девочками, сказал Максим. - Тебе завтра на работу, поэтому вторую половину дня до самого позднего вечера я останусь с Дашей, так что можешь не торопиться.
    -- Хорошо, Максим. Я тогда забегу к маме и вечером приду.
    Утро следующего дня оказалось суматошным не в меру. Сначала пришел участковый врач с известием, что освободилось место в больнице для Дарьи, и она готова  вызвать неотложку, чтобы доставить ее в больницу. Девочки с трудом отказались, сославшись на медицинские авторитеты, которые контролируют лечение  в домашних условиях.   Женщина поругалась, поохала, посетовала на легкомысленность и безответственность молодежи и взрослых людей, и, осмотрев Дарью, обиженная, ушла.
    Потом появился и Антон Семенович. Он выглядел уставшим и нездоровым, но, изучив легкие Дарьи, остался доволен:  температура у той была чуть больше тридцати семи, хрипы и кашель уменьшились, цвет кожи улучшился. Пора  уже было начинать двигаться, а не лежать, чтобы избежать застойных процессов в легких и наполнить их кислородом.
    -- Антон Семенович, что-то случилось? – Спросила Эмилия, помогая ему одеться.
    -- Возраст случился, дружок! Возраст! Не забывай, что мне уже шестьдесят. Давление скачет, бессонница донимает, да мелочи всякие в голову лезут, а так все терпимо, не тревожься. Дарью пора в кресло высаживать хотя бы на пару часов, пусть учится удерживать вертикальное положение. Ну и о питании не забывайте. Пока все идет как нельзя лучше.
    -- Вот деньги Максим передал. Спасибо, что выручили, но они, к счастью, не понадобились.
    -- Плохо, что не понадобились. Может, на продукты их потратите? Они у меня не последние.
    -- Нет, спасибо, Антон Семенович! Отец Максима нам и материально помог. Если вдруг не выкрутимся, обратимся к вам.
    Эмилия убежала в клинику, когда ее сменил Максим. Она успела привести в порядок Дарью и себя, вколоть очередную дозу пенициллина, накормить подругу, а свой бутерброд уже доедала на ходу. Она, как всегда,  опаздывала, поэтому неслась, не разбирая дороги.
    Дежурство пролетело быстро и относительно спокойно, если не считать одного умершего в их отделении. Это был довольно пожилой мужчина, доставленный слишком поздно в больницу с приступом острого  аппендицита, осложненного перитонитом. Хирургам спасти его не удалось, и все медицинские работники ходили озабоченные  и мрачные – еще одной могилой на их кладбище стало больше.
    В коротких промежутках между процедурами  Эмилии удалось  навестить Татьяну  и занести ей виноград и гранаты. Та выглядела значительно лучше, уже передвигалась по палате, хотя и с большим трудом, и радостно кинулась навстречу Эмилии, как только увидела.
    -- Девочка моя дорогая, я уже забеспокоилась! Тебя так долго не было! Как там Даша? Как ее самочувствие?
    Эмилия успокоила женщину, подробно рассказав о том, как успешно и стремительно продвигается лечение Дарьи, как помогли ей привезенные  лекарства,  как прошло знакомство с отцом Максима, и как трогательно заботиться о ней он сам. Эмилия умела быть хорошим рассказчиком,  особенно когда торопилась или волновалась. Ее истории  отличались  юмором, чуть разбавленные грустью,  тонкой наблюдательностью и точными описаниями характеристик людей и событий. Татьяна и посмеялась, и поплакала, и порадовалась за дочь и себя, что рядом с ними оказались такие удивительные люди. Их появление она считала  самым большим  везением за последние годы их мрачной и одинокой жизни и даже частенько задаваясь вопросом -  кому этим счастьем они обязаны?
    -- Ешьте фрукты и набирайтесь сил, Татьяна Степановна! Скоро домой!
    -- Эми, откуда такая роскошь?! –  Испуганно  спросила женщина! Откуда у вас деньги?!
    -- Не переживайте! Видно, отец Максима -  состоятельный человек.  Он нас буквально завалил продуктами! Я вчера их еле разместила на кухне, да в холодном коридоре, чтобы не испортились. За нас не переживайте! У нас все отлично! Лучше и быть не может! Выздоравливайте,   мы вас с нетерпением ждем домой.  Чмокнув  Татьяну, она  ушла разносить вечерние лекарства пациентам, да делать уколы.
    Домой Эмилия возвращалась уже в полной темноте. Она не любила это мрачное время суток, терпеть не могла коротких дней, и всегда испытывала тревогу, оказавшись на темной улице. Хотя в воздухе уже носились  еле уловимые запахи весны, и она  чувствовала под ногами   заметную  дрожь  просыпающейся от  зимнего сна земли,  начало марта было все равно  холодным и морозным.
    Эмилия почти на ходу вскочила в отправляющийся автобус и уже через полчаса была у дома. Темные окна кухни и гостиной говорили о том, что мать еще не вернулась с работы. Она огорчилась, но, подумав, обрадовалась, что до ее возвращения  успеет отвести душу за роялем, играя любимые произведения Марка.  Эмилия уже открывала калитку, чтобы войти во двор, как вдруг чьи-то руки придержали ее сзади за плечи. Эмилия от неожиданности вскрикнула.
    -- Тише! Не шуми и не поворачивайся. Я не причиню тебе вреда. Ты Эмилия Винтер? – Спросил совсем не бандитский мужской голос.
    -- Да, - ответила она пересохшими от страха губами
    -- Назови имя отца и матери, - приказал незнакомец.
Эмилия безропотно подчинилась, не понимая, зачем мужчине имена ее родителей, если он собирается  грабить или причинять  вред?
    -- Эрика Георгиевна и  Дмитрий Юрьевич.
    -- Как зовут твою любимую куклу? – Допрашивал незнакомец.
    -- М-М-матильда, - еле выговорила Эмилия, удивляясь странным вопросам невидимки.
    -- Правильно, - похвалил  ее мужчина, словно первоклассницу.   - Значит, я пришел по верному адресу. Вот вам подарок  и, нащупав  карман в ее шубке, что-то в него вложил. – Ну, а теперь иди в дом и не оглядывайся! И никому о нашей встрече не говори! Навредишь и себе и своим близким.
    Эмилия ватными ногами медленно направилась к  двери, хотя ей хотелось изо всех сил побежать или даже закричать. И все же у порога она не выдержала и оглянулась - темная фигура, наклонив голову,  быстрыми шагами направлялась в сторону центральной площади. Она вошла в дом, включила везде свет, закрылась на замок  и  облегченно вздохнула. «Что это было?», «Кто это был?» - Мелькали  тревожные мысли.
    Эмилия сняла варежку и достала  из кармана подарок  напугавшего ее незнакомца. Это был небольшой предмет, завернутый  в  носовой платок. Она развернула сверток и с изумлением уставилась на то, что в нем было, -  маленькую, сантиметров пятнадцать куколку! Ей показалось, что она сходит с ума или ей что-то странное снится  наяву.
    Куколка была самодельная, ручной работы, сделанная из разных  материалов, но весьма оригинальная:  с приятным личиком из белого камня, старательно отшлифованным, с тряпичным туловищем, в шляпке, серебристых  туфельках, с распущенными нитяными волосами и красивом платье, сшитым из мешковины и кусочков марли. Таких игрушек она никогда  не видела. Куклу вряд ли можно было назвать красивой, но было очевидно, что тот, кто над ней трудился, вложил в нее  всю свою душу – она излучала тепло и покой, и Эмилия, прижав ее к груди, мечтательно улыбнулась. «Наверное, какой-то  благодарный пациент решил таким странным способом выразить симпатию и признательность», - подумала  она, успокоившись.
    Действительно, редко кто из молодых больных и выздоравливающих не пытался признаться ей в любви, поблагодарить, угостить чем-нибудь  домашним, или пригласить в кино, когда она разносила им лекарства или делала уколы.
     Эмилия села за рояль, открыла первые попавшиеся под руку ноты и заиграла. Это был вальс –фантазия Глинки. Ее пальцы еще не утратили своей ловкости и легко находили нужные клавиши и тональность.  Она играла с упоением, потому что любила это произведение -  лирическую музыкальную  поэму, подаренную композитором своей возлюбленной Екатерине Ермоловой, - дочери Анны Керн. Именно Анне Пушкин когда –то посвятил запомнившиеся всем  строчки - «Я помню чудное мгновенье…».  Вальс тоже был пронизан задумчиво-печальным настроением влюбленного автора и тончайшими оттенками психологического состояния его израненной и влюбленной души. Эмилия играла и отдыхала, забыв обо всем на свете. Перед глазами возникал лишь образ Марка, который заполнял собой все  пространство – она чувствовала его запах, шепот и ласковое прикосновение к своему плечу.
    Эмилия  так увлеклась, что не сразу услышала  громкий стук в дверь. Она  кинулась открывать - с работы вернулась мать.
    -- Как приятно слышать звуки рояля, подходя к дому! Я уже забыла, как это бывает, Эми!
    -- Мамочка, потерпи немножко. Я скоро буду дома. Ты же знаешь, что я так скучаю    по тебе,  по нашим тихим беседам перед сном, что у меня при одной мысли об этом наворачиваются слезы.
    Пока они ужинали и пили чай, Эмилия успела рассказать матери обо всех новостях, о знакомстве с отцом Максима, о том, как волновалась  Дарья и с каким достоинством она пережила это событие. Эрика искренне радовалась за девочку. Та и ей за время болезни стала  близкой настолько, что она предлагала Эмилии перевезти ее к ним домой. Однако от хорошей мысли пришлось отказаться -  такое переселение  при ослабленном организме Дарью могло   и убить.
    -- Ну и как тебе отец Максима?
    -- Петр Афанасьевич? Знаешь, мне он понравился. Типичный ленинградский интеллигент, но очень простой и доступный в общении.  Умный, интересный, с чувством юмора, но мне показалось, что немного авторитарный – Максим его побаивается. Столько купил продуктов, что нам на целый месяц хватит! Мам, знаешь, может, мне показалось, но  Петр Афанасьевич был очень напуган, когда от нас уходил.
    -- Он же отец, Эми! Его можно понять, - вздохнула Эрика. – Максим влюблен в Дашу, а мужчины такого типа, как он, обычно влюбляются на всю жизнь. Думаешь, отец этого не понимает? Попробуй  себя представить на его месте!
    Эмилия уже собиралась  одеваться, но ее остановил вопрос матери:
    -- Эми, что это за странная куколка валяется на буфете? Откуда она взялась?
    Эмилия о ней совсем забыла! Глинка отвлек ее даже от пережитого потрясения. Она вернулась на кухню и, волнуясь,  рассказала матери о странной встрече с незнакомцем и еще более странном его поведении у калитки их дома.
    -- Мама, наверное, это был какой-то сумасшедший влюбленный из числа моих пациентов, - подарил  куколку и быстро исчез.
    Эрика побледнела. Схватившись за сердце, она почти упала на табуретку. Руки ее тряслись. Прижимая куклу к себе, она пыталась что-то сказать, но лишь хватала ртом воздух. Напуганная до смерти Эмилия металась по комнате, не зная, что делать, - мать была на грани обморока. Она кинулась к двери и уже собиралась помчаться к Иде, чтобы вызвать «неотложку», но Эрика остановила ее жестом и  попросила воды. Эмилия наполнила стакан и дала ей выпить. Через несколько минут Эрика задышала ровнее.  Не отрывая глаз от тряпичной куклы, она шептала что-то невразумительное. Эмилия с трудом разбирала лишь отдельные слова – «Неужели?», «Наконец-то», «Дорогой...»
    -- Мамочка, да что с тобой?! – Заплакала Эмилия. - Пожалуйста, не пугай меня!  Это же простая тряпичная куколка, сделанная влюбленным сумасшедшим! Давай ее выбросим и забудем!
    Но Эрика лишь отрицательно мотала головой, прижимая одной рукой к себе уродца, а другой – Эмилию. Так они и сидели, пока Эрика спокойным и ровным голосом  не произнесла:
    -- Эми, это весточка от папы! Он жив! Жив, родная! Понимаешь – жив! Я столько лет этого ждала! Боже, как же я этого ждала! Это он!
    Эмилия ощутила, как при этих словах матери ее тело покрывается гусиной кожей, как от ужаса немеет язык и кругом идет голова. «Мама сошла с ума!» - пронзила   страшная догадка, «Мама сошла с ума!» - стучало в висках, и она медленно опустилась на пол.
    Очнулась Эмилия от ощущения холодных капель воды на своем лице и взволнованного  голоса матери:
    -- Эми, доченька, прости, что напугала!  На, выпей водички и приляг на диван. У тебя, видно, закружилась голова.  Я, наверное, показалась тебе сумасшедшей. Но соберись с силами и расскажи мне  подробнее, что это был за человек?
    При поддержке матери, она добралась до дивана и рухнула на него без сил. Медленно и неторопливо она повторила ей сказанное  полчаса назад.
    -- Мама, я не знаю! Он быстро ушел. Я видела лишь его черный силуэт. Его голос не был бандитским или агрессивным. Он попросил меня не оглядываться и никому не рассказывать об этой встрече. Да! – Вдруг вспомнила Эмилия, - Он знал мое имя и спросил, как зовут моих родителей и любимую куклу.  Когда я назвала ваши имена и Матильды, он похвалил: «Правильно, молодец. Значит, я пришел по нужному адресу».
    Они внимательно принялись изучать загадочный подарок. Почти одновременно их пронзила догадка -  незнакомец не напрасно спрашивал имя любимой куклы!  Та, которую они держали  в руках, чем-то отдаленно напоминала Матильду. Они обе кинулись в комнату Эмилии и начали сравнивать копию с оригиналом.  Действительно, такое сотворить мог лишь тот, кто хорошо знал и видел Матильду – лицо, шляпка с нарисованными цветами, волосы, башмачки, платьице из белых бинтов  были скромным аналогом дорогой игрушки. Эрика и Эмилия смотрели друг на друга с изумлением и недоверием, но мысль, что странный визит незнакомца и его странный подарок – не бред влюбленного сумасшедшего, а, действительно, долгожданная весточка от любимого ими человека, уже не оставляла сомнений. Они обнялись и заплакали. Однако это уже были слезы радости, просветления и облегчения.
    Эмилия вернулась на диван, рядом присела Эрика, и они внимательно и осторожно стали рассматривать хрупкую  игрушку, чтобы не повредить, надеясь найти хоть какой-то  знак, посланный им из ада. Это удалось  лишь тогда, когда Эмилия почти сняла  с куклы платье. На ее туловище она обнаружила три маленькие печатные буквы, написанные, химическим карандашом, –Ж!З!Л!.
    -- Мама, мамочка, смотри, здесь какие-то странные буковки с восклицательными знаками! Что бы это значило?
    Эрика внимательно посмотрела на каракули и  уверенно произнесла:
    -- Это значит – жив, здоров, люблю! – Уверенно произнесла она.
    -- Почему ты так думаешь? – Почти задохнулась от надежды и радости Эмилия.
    Эрика рассказала дочери, как они с ее отцом играли в  загадки-разгадки, начитавшись Льва Толстого, когда им было столько лет, сколько сейчас Эмилии. С помощью начальных букв они рассказывали о своих чувствах друг  другу, не опошляя их пышными фразами.
    -- Эми, это был наш любовный пароль, своеобразный язык любви, который мы придумывали с твоим отцом на протяжении всей нашей жизни! Например, НЭП – ненаглядная, единственная, прекрасная; ЛОР – люблю, обожаю, ревную; БМЖ –будь моей женой; ССС- самый-самый-самый! Их было столько, что всего и не упомнишь, но мы  без труда расшифровывали эти буквенные послания друг другу. Это без сомнения весточка от папы! Правда, не известно, как долго она к нам добиралась, а спросить не у кого!
    -- Интересно, кто был тот человек, который ее принес? Знакомый? Освободившийся? И почему столько таинственности?!
    -- Знаешь, я думаю, что тот мужчина видел твоего отца и даже был с ним знаком. Именно через него тот и передал ему послание – странное, смешное и не вызывающее подозрений.  Незнакомец, видно,  приезжий  и, наверное,  долго нас искал. А таинственность и необычность вручения такой посылки обусловлены простой конспирацией и осторожностью. Не забывай, в какое  время мы живем!  Рассказать об этом визитере нам сможет лишь отец, когда вернется. А я в этом  уже не сомневаюсь! Господи, Эми, сколько лет мы этого ждали!
    Глаза Эрики светились счастьем, на лице блуждала загадочная улыбка, и выглядела она лет на десять моложе.
    Эмилия взглянула на часы и ахнула – она уже на час опоздала к Дарье. Поцеловав счастливую мать, она кинулась к подруге. Не чуя под собой ног от радости и легкости, она неслась по улицам без всякого страха, догоняя  темные мужские фигуры в надежде, что незнакомец, может, снова подойдет к ней и все расскажет про отца. Но те, услышав за спиной торопливый и нервный стук каблуков, оглянувшись, прибавляли шаг.
    Дверь открыл перепуганный Максим. Он смотрел на Эмилию, словно на привидение, и даже начал заикаться:
     -- Ты…Ты… Что… с тобой?! Почему так громко стучишь?! Дверь  открыта! Ты что -  не слышала, как я тебе кричал?
    Эмилия смутилась. От переизбытка чувств и пережитого потрясения, она плохо понимала, что делает. Извинившись, она вошла в комнату, разделась и  заглянула к Дарье.  Возле той сидел Петр Афанасьевич  и что-то интересное ей вещал. Не отрывая от него влюбленных  глаз, Дарья, словно загипнотизированная, смотрела на мужчину, как на чудотворца. Эмилия не стала мешать и прошла на кухню, чтобы прокипятить шприцы. Максим ее остановил. Оказывается,  всю вторую половину дня они с отцом находились  с Дарьей. Максим готовил еду и кормил, а Петр Афанасьевич делал уколы, лечил, развлекал, и лишь когда Дарья погружалась в дремоту или сон, изучал ее картины и читал стихи в школьной тетради, которые ему тайком дал Максим. Эмилия не знала, радоваться за подругу или сочувствовать – присутствие сразу двух мужчин столь длительное время могли не только утомить ее до крайности, но и вызвать нервное расстройство.
    -- Максим,  а Дарья ходила на горшок?
    -- Конечно, ходила, не волнуйся. Я уже знаю, когда ей предложить судно, и когда нужно оставить ее в покое.
    -- Ну, тогда хорошо. Значит, вы с отцом все сделали, и я теперь свободна?
    -- Эми, сейчас мы уйдем, а ты останешься с Дашей. Я завтра провожу отца, и  у меня будет  больше времени для вас.
    Мужчины ушли уже ближе к одиннадцати вечера, и Эмилия осталась, наконец, с Дарьей. Вид у подруги был изможденный, хотя и счастливый. У нее слипались от усталости глаза, и она еле ворочала языком.
    -- Эми, почему ты задержалась? Я  испугалась, что ты останешься дома, и мне придется провести ночь одновременно с двумя мужчинами. Что-то случилось? У тебя такой странный вид… такой загадочный…Ты, наверное, письмо от Марка получила. Я угадала?
    -- Угадала. И от него тоже.
    -- И что он написал такого, что ты вся находишься в приподнятом и возбужденном состоянии,  - вроде бы и здесь, и в то же время очень от меня далеко?
    -- Написал всего три слова – жив, здоров, люблю, – улыбнулась  загадочно Эмилия.
    -- Да ладно! Не могло тебя так изменить столь короткое послание, – недоверчиво прищурилась Дарья.
    -- Знаешь, иногда всего три долгожданных слова могут изменить не только настроения, но и мир вокруг. И гораздо больше, чем толстенный любовный роман! Ты лучше расскажи, как  выдержала столь длинное общение с Петром Афанасиевичем?
    Дарья с удовольствием рассказывала, как прошла вторая половина дня без Эмилии. Хотя и рассказывать особенно было нечего.
    Петр Афанасиевич пришел лишь под вечер, соскучившись по Максиму. Он долго разглядывал  картины Дарьи, внимательно изучал квартиру, заглядывая в каждый угол, что-то прикидывал в уме и давал распоряжение сыну. Краем уха Дарья слышала, что он огорчался запущенностью жилища, старой и изношенной ванной, пропускающими воду кранами, мебелью, изъеденной  жуком- шашелем,  теснотой и бедностью. Пока она отдыхала после приема лекарств, Максим с отцом что-то прикидывали в уме, о чем-то спорили, сравнивая свои проекты, но она не в силах была понять, какую важную задачу они для себя решают. И, тем не менее, этот день оставил в ее душе приятные впечатления от общения с ними.  Во всяком случае  Дарья не находила повода для обид и недовольства. Во-первых, она была рада, что рядом с ней Максим, который не боялся при отце выказывать ей  нежные чувства, сохраняя при этом независимое выражение лица. Во-вторых, она была довольна Петром Афанасиевичем, который был инициатором интересного разговора о проблемах, связанных  с ее ногами, уже проведенных и возможных методах лечения, новых достижениях в науке. В - третьих, ее радовала сдержанность профессора и его оптимизм, когда он внимательно изучал ее позвоночник и конечности, выставив за дверь Максима. В – четвертых, она с жадностью впитывала в себя его отцовскую заботливость, которую он проявлял по отношению к ней на каждом шагу. В конце концов, ей показалось, что он не станет тянуть в Ленинград Максима, так как приглашал ее посетить город и клинику  вместе  с ним после сдачи выпускных экзаменов. Наверное, по этой причине она себя чувствовала так, будто освободилась от непосильного груза, - легко и радостно. Однако такое состояние было вызвано не только психологическими причинами, но и тем, что хворь  покидала ее измученное тело. Признаки выздоровления она чувствовала и сама.
    На следующий день Петр Афанасиевич уехал. Он зашел попрощаться с Дарьей и Эмилией. Поцеловав обеих девочек, он пожелал им успешной сдачи выпускных экзаменов, поступления в институт и произнес короткую речь:
    -- Рад был приехать сюда. Рад был помочь лекарствами и очень рад, что у моего сына есть  настоящие друзья! Теперь  понимаю, почему ему не хочется возвращаться домой. Берегите друг друга, помогайте друг другу и не теряйте из вида, что бы в жизни с вами не случалось – болезни, богатство, слава или забвение. Помните, что ценность настоящей дружбы нельзя заменить ничем.  Не позволяйте ей разрушиться!
    -- А если хочешь, но не можешь помочь другу, потому что здоровье не позволяет? Как быть? – спросила о наболевшем  Дарья.
    -- Знаешь, Дашенька,  еще в детстве моя бабушка рассказала мне притчу о старце, который, будучи не в силах выполнять тяжелую работу при строительстве нового храма, помогал людям тем, что переносил землю в носовом платочке. Я ее запомнил на всю жизнь.
    -- А с точки зрения науки, что ее чаще всего разрушает дружеские отношения? – Спросила Эмилия.
    -- Много есть причин и обстоятельств, всех и не перечислишь. Но могу с уверенностью сказать, что самой частой  из них является  зависть! Ни деньги, ни власть, ни высокое положение – только  зависть!
    -- А это чувство врожденное или приобретенное? – Поинтересовалась Дарья.
    -- Не могу отдать предпочтение ни одной из этих теорий. Но лично я склоняюсь к тому, что оно определяется  больше наследственными и биологическими факторами, связанными с работой некоторых участков головного мозга, чем социальными, хотя их исключать тоже нельзя.  Коллектив – это, конечно, хорошо, но именно там чаще всего и разрушается  по большому счету дружба, так как он предполагает соперничество и  состязательность между его членами, а значит и неизбежную зависть.
    Девочки тепло попрощались с Петром Афанасиевичем,  и Максим пошел проводить его на поезд.
    После  его отъезда  Эмилия с Дарьей  ощутили вдруг приступ сиротства и незащищенности. И той, и другой хотелось даже всплакнуть, но они держались изо всех сил, подшучивая друг над другом, чтобы заглушить невероятную тоску по своим отцам.
    Максим  вернулся  к ним задумчивым и грустным. Девочки, взглянув на его лицо, не стали донимать  расспросами и  приставать с просьбами – таким подавленным они видели его впервые.  Он извинился, что не сможет с ними поболтать, лег на кровать и вскоре уснул. Эмилия с Дарьей тихонько переговаривались между собой, чтобы не разбудить, ломая голову над тем, какие причины изменили его настроение.
    Максим, действительно, чувствовал себя не лучшим образом. За три  коротких дня, которые он провел с отцом, в нем вызрело какое-то новое чувство, которого раньше не было. Он не знал, каким  словом  его обозначить, да и нужно ли? Будто путешественник, который после долгого отсутствия испытывает радость возвращения домой, он ощутил, как  наполнялось любовью и нежностью его сердце, когда  отец был рядом. Раньше он ничего подобного не испытывал. Не потому, что не любил, а потому, что у его отца никогда не было для него времени. Он все время  был занят институтом и наукой,  вечно пропадал после обеда или ужина то в своем кабинете, то в спальне матери. Максим видел его лишь изредка за обедом в праздники да за ужином. Правда, иногда родители  брали его с собой в гости, в театр или прогуляться в парке,  и он со стороны наблюдал, как  тянутся к отцу люди, как он весел и доброжелателен с ними, и тогда его переполняли чувства гордости, ревности и обиды одновременно. С ним отец всегда держался сухо и строго, раздражаясь, когда Максим требовал к себе внимания.  Ему хотелось, чтобы  и с ним отец был таким же зажигательным и энергичным, таким же приятным и близким, понимающим и дружелюбным, как и с посторонними.
    Эти три дня тесного общения в чужой комнате, и три ночи, проведенные почти в одной постели, сблизили их с отцом больше, чем ранее прожитые годы под крышей уютной пятикомнатной квартиры. Для себя Максим сделал удивительные открытия - отец во сне храпит,  разговаривает и даже ругается, иногда вскрикивает, как испугавшийся чего-то ребенок, и стонет, как попавший в беду человек. Спящим он казался Максиму таким беззащитным и таким маленьким, что у него от страха за него ныло сердце.     Сказать, что Максим был  безмерно счастлив все эти три дня, значит, ничего не сказать. Чувство близости, возникшее между ним и отцом в чужой и тесной комнате, было похоже на что-то волнующее и вкусное из его далекого детства - это было наслаждение! В комнатушке Надежды Антоновны, в маленькой квартирке Дарьи  он физически ощущал энергетику отца,  знакомые  с детства запахи его  одеколона и плоти.
    Может, поэтому его отъезд, торопливое прощание с ним на полупустом перроне вокзала  и радость  открытия его как любящего отца и понимающего друга выбили Максима из колеи. Он не хотел возвращаться к Надежде Антоновне, зная, что  встретит там пустоту, и что его душу будут мучить чувства вины и сожаления,  - он не решился сказать отцу, как тот ему дорог, и как он им гордится, что сделает все, чтобы его не разочаровать. Он все время прокручивал в памяти его слова:
    -- Сын, если уверен в своих  чувствах к этой бедной девочке, борись за нее и за себя. Если же твоими поступками руководят долг или жалость, то не порть жизнь ни ей, ни себе – она этого не заслуживает. Я тебя поддержу в любом случае и сделаю все, чтобы ты был счастлив. И не забывай, что кроме Даши, у тебя есть и мы с матерью.
    Максим беспробудно проспал до утра. Он даже не почувствовал, как Эмилия положила ему под голову подушку и накрыла одеялом. Ему снился Ленинград, дом, отец,  мать и бабушка, беззвучно читающая молитву, и кот Маркиз, мурлыкающий свою колыбельную над его головой.
    Девочки, выключив свет, еще долго шептались о Максиме, Петре Афанасиевиче и своих  впечатлениях от общения с ними.
    -- Эми, Максим Петрович, случайно не заболел?  Он даже не поговорил с нами! На него это не похоже.
    -- Нет, Даша, не заболел. Спи. Я думаю, что он расстроился из-за отъезда отца. Знаешь, радость от встречи с любимым и родным человеком  мгновенно  омрачается мыслью о его отъезде. Разлука – страшная вещь. Не каждый умеет ее спокойно пережить. Думаю, что и Максим тоже.


                ГЛАВА  ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

    Дарья обрела силы и здоровье лишь к началу апреля. Она еще кашляла, чувствовала слабость и головокружение, но уже  большую часть времени могла проводить в коляске и даже прогуливаться на свежем воздухе с помощью Максима. Мир для нее открывался совсем с другой стороны. Если раньше она его боялась  и часто ненавидела, то сейчас ее радовало все, что она наблюдала, – спешащих людей, к которым она испытывала любовь и сострадания, смех шаловливых детей, зеленую траву, проснувшихся трудолюбивых муравьев, каждый звук и шорох природы, свидетельствующий о биении жизни. Она любила мать, Максима и Эмилию и готова была отдать за них свою хрупкую жизнь, если бы понадобилось.
    Весна уже набирала силу, а вместе с ней набирала силу и Дарья. Она видела, как похорошели, повеселели и сняли с себя, наконец, тяжелые зимние одежды люди. Как просыпалась природа вместе с ними, и на улицах чаще можно было услышать звонкий смех и даже пение. У кинотеатров снова выросли очереди за билетами, и каждый горожанин ощущал какое-то внутреннее обновление и жажду  приятных перемен.
    Татьяну врачи тоже поставили на ноги и выписали домой. После месяца, проведенного в больнице, дом ей казался раем, а  улыбающаяся дочь - самым большим чудом на земле.  Ей пока не хватало сил заниматься в полной мере домашними делами, но рядом всегда были Максим и Эмилия, которые  во всем помогали, да и Дарья многие вещи уже делала сама, что значительно облегчало жизнь.
    Эмилия после двухмесячного отсутствия вернулась домой  в  мир  своих запахов и звуков, на свою любимую кухню, где они с матерью теперь  без конца говорили об отце, надеясь на его скорое иго возвращение. Раз его не расстреляли в первый год заключения, думали они, то теперь появилась и реальная надежда, что  когда-нибудь  они его дождутся. Это придавало им не только сил, но и вдохновляло на работу и учебу. Все, что они  теперь делали и чувствовали, посвящалось ему – самому любимому и дорогому на земле человеку – Дмитрию Юрьевичу Винтеру.
    Куколку они спрятали подальше от посторонних глаз, но каждый вечер, достав ее из  своего тайника,  они без устали снова и снова рассматривали ее, держали в руках, гладили,  разговаривали  с ней и предавались несбыточным фантазиям, что через это художественное недоразумение Дмитрию передается информация и о них. 
      Для Эмилии и Эрики это общение  превратилось в своеобразный  ритуал,  тайну, которую они бы никому не открыли даже под угрозой смерти.
    Практика в клинике закончилась. У Эмилия появилось больше свободного времени, поэтому она чаще общалась с Идой и Георгием, изредка выбираясь в кино или на прогулку, а все оставшееся время посвящала подготовке к экзаменам. Этим были заняты и все ее друзья, включая и Дарью.
    Эмилия считала дни, зачеркивая их в календаре, и до полного счастья и встречи с Марком   было всего шестьдесят дней из ста восьмидесяти – пустяк по сравнению с тем, что осталось в прошлом! Они часто писали друг другу, не доверяя бумаге чувств и ожиданий, которыми были переполнены. У Марка было много планов об устройстве их будущей жизни,  и он щедро делился  ими с Эмилией, подспудно подготавливая ее к переменам.  Ей предстояло сделать не простой для себя выбор – где обосноваться. Марка приглашали на работу в Ленинград, он мог остаться в Риге, мог переехать и в Среднюю Азию и готов был согласиться на все, что предпочтет она. Он сообщил ей даже о дате своего приезда –  вторник, 24 июня 1941 года! Эмилия затушевала красным карандашом этот счастливый день, отметив его пятью восклицательными знаками, и стала ждать.
    В последних числах мая во всех учебных заведениях прозвенели последние прощальные звонки. Дни уже стали длинными, светлыми, и прозрачный воздух, настоянный на травах, казался тягучим и густым, как сладкое вино. Уже давно цвели плодовые деревья, над которыми маниакально трудились возбужденные пчелы, распускалась  нежная листва, оживали кустарники, казавшиеся еще недавно погубленными морозом, а запахи цветов, доносившиеся с гор и каждого двора, кружили головы людям ,обостряли чувства и забытые желания.
      Многие дома в городе  целыми днями  оставались  на попечении детей, свободных от школы, поэтому окна были открыты настежь, двери не запирались на замок, и шалуны хозяйничали сами, бегая из одного двора в другой в поисках игр и приключений. Только пчелы, отставшие от своих ульев,  да проснувшиеся мухи вольготно чувствовали себя в пустых  квартирах,   отчаянно кружа в поисках выхода из плена,  врезаясь от страха на полном ходу в оконные стекла.
    Вмиг повзрослевшие и озабоченные выпускники, взволнованные, радостные и суетливые,  стайками носились по весеннему городу, полыхающему разнообразием красок, в поисках нарядов и мелочей для выпускного вечера. Их можно было понять:  они  «отсидели»  десятилетний срок и теперь растерянные стояли на пороге новой жизни, открывающей им все четыре стороны света, поэтому были полны тревог, надежд, любопытства и одновременно эйфории.
    Эмилия,   отчитавшись за практику в клинике, получила отличный отзыв от заведующего хирургическим отделением и приглашение продолжить работу  в их команде. Она сдала на «отлично» все экзамены в училище и теперь жила в ожидании выпускного вечера, назначенного на 21 июня. К нему она готовила свою персональную программу для концерта, поэтому  несколько часов в день проводила  за роялем и находилась в приподнятом настроении, почти болезненном от  предчувствия новизны и счастья.
    Ида, как и ожидалось, на экзаменах получила  безупречные оценки и была признана лучшей ученице в школе – за все годы учебы у нее не оказалось ни одной четверки даже по такому сложному для нее предмету как рисование! На последнем родительском собрании ее поблагодарили за хорошую комсомольскую и общественную работу,  отличную учебу, и  директор школы вручил ей подарочное издание книги Ю. М. Лермонтова с лучшими его произведениями, на титульном листе которой было каллиграфическим почерком написано : «Награда ученице 10 «А» класса средней школы имени Клокова в городе Чимкенте Проценко Аделаиде Михайловне за отличные успехи и примерное поведение. 21 июня 1941 года». Внизу стояла печать и подпись администрации школы.
    Надо сказать, что все награды, полученные за время  учебы  (а это были книги), Ида хранила, как зеницу ока,  и по этим подарочным изданиям потом учили русскую литературу ее сыновья, внуки и правнуки.
    Она тоже с нетерпением ждала выпускного вечера. Красивое платье у нее  было – после нового года она  так ни разу его  и не надела. Мать расщедрилась и  купила ей белые кожаные туфельки на маленьком каблучке, белые носочки к ним, она подстриглась в парикмахерской и теперь выглядела  взрослее и привлекательнее чем прежде. В планах Иды было обязательное поступление в институт. Правда, она еще не решила, какой из множества выбрать, так как до сих пор не представляла себя ни в одной профессии и ни об одной из них не мечтала. Даже в своем вымышленном мире она видела себя лишь обличенной властью, окруженной почитанием и уважением, но не специалистом в какой-либо области.   Ида была уверена лишь в том, что ни гуманитарные,  ни медицинские  вузы   не дождутся  ее  появления в своих аудиториях! С таким безупречным аттестатом, как у нее, она  могла быть  зачислена  в любой  институт без вступительных экзаменов, поэтому и  не торопилась.
    Одноклассники,  собравшиеся продолжить  свое образование после школы,  ей  завидовали, потому что  у нее была стопроцентная гарантия попадания в институт и свободное от  сдачи экзаменов лето,  а им после выпускного вечера  снова предстояло   штудировать учебники и справочники, чтобы выдержать немалый конкурс. Правда, таких фанатов было мало. Большинство выпускников собралось устраиваться на местные фабрики и заводы, чтобы работать и материально помогать семьям, которые находились на грани нищеты.
    Георгий тоже сдал экзамены без особых  проблем. Он хорошо и с удовольствием учился  в школе, точные науки давались ему легко, литературу он знал и любил, лишь пунктуация по русскому языку  иногда подводила, но и к этому он относился с юмором, ссылаясь на Пушкина. Хотя Георгий и не числился в списке лучших учеников, но мог гордиться своим хорошим аттестатом, в котором преобладали  четверки и пятерки. Его волновало лишь одно – какой институт выберет Ида, и сможет ли он попасть в него вместе с ней.
    Выпускной вечер в школе Георгию  был не интересен, так как Ида  праздновала его в своей школе, поэтому и счастливым он себя не чувствовал. Один лишь Петр был всем доволен. Он не собирался продолжать учебу  – она ему и в школе порядком надоела, поэтому готовился идти на завод, получать рабочую профессию и в скором времени жениться на Лие. Сомнения его не мучили, так как жизнь его имела четкое и реалистическое направление и понятные цели. Глядя на мятущегося Георгия, он  беззлобно над ним  подшучивал:
    -- Метишь  в институт? А ручки на производстве потренировать не хочешь? Или боишься, что рабочие мозоли  помешают тебе  пиликать на скрипке? Идем  на завод! У настоящего мужика руки должны быть мозолистыми и крепкими, чтобы одним ударом  уничтожать врага! Эх, ты, гнилая интеллигенция, ничего не понимаешь в этой жизни!
    -- У тебя паранойя, Петька! Ты везде видишь врагов! И причем здесь мозоли,  скрипка и интеллигенция?! Я хочу стать хорошим инженером и тоже работать на заводе. Кулаками   размахивать  большого ума не надо, - не в них скрывается мужская сила! Однако за себя постоять смогу. Будешь меня донимать такими разговорами, испытаешь их прочность на своих скулах!
    -- Вот я и говорю – гнилая интеллигенция, которая боится испачкать ручки и желает ходить на работу в чистом костюмчике! – Хохотал Петр.- Гошка, мы десять лет отпахали в школе, как рабы на галерах, а ты хочешь добровольно  приговорить себя еще к  пяти годам заключения? Оно тебе надо? Пусть девчонки берегут свои ручки, а нам надо пахать!
    -- Работяга, ты лучше скажи, как сделать так, чтобы выпускной вечер  мы отметили с нашими девочкам? Мы ведь в разных школах учимся. Какой без них праздник?
    -- А что тут думать?! Побудем немного в своей школе, а потом соберем  наших девочек и пойдем до утра гулять в парк! Надо с ними лишь заранее договориться. Я не думаю, что они откажутся.
     Дарья была освобождена от  выпускных экзаменов по состоянию здоровья.  Оценки в аттестат ей выставили по результатам годовых достижений, и они, к ее удивлению и радости Максима, оказались довольно высокими.  Лишь две четверки портили всю картину – по истории и иностранному языку. Дарья не планировала идти на выпускной вечер по многим причинам – плохо себя чувствовала, боялась переволноваться, да и соответствующего наряда у нее не было, но  на этом настаивали учителя школы и Максим, и она согласилась, чтобы никого не огорчить.
    Получив денежный перевод от родителей, Максим купил Дарье  красивое шелковое платье цвета слоновой кости, туфельки под его цвет, красивую заколку для волос и скромную бижутерию. Глядя на Дашу в новом наряде,  он чувствовал, как у него перехватывает дыхание от восторга и любви, и ему все чаще вспоминались отцовские слова  –« эта девочка - гостья из другой планеты». Теперь и Максим понимал, что доля правды в них  есть.
    Вернувшись в Ленинград, Петр Афанасиевич теперь ежемесячно посылать сыну денежные переводы,  не обращая внимания  на его решительные протесты, поэтому Максим мог себе позволить сделать Даше дорогой подарок. Да и деньги никогда не были лишними: Татьяне  оплачивали  лишь больничный лист, у Дарьи пособие по инвалидности  было маленьким, поэтому Максим почти всю свою наличность тратил на них.
    Накануне выпускного вечера почти никто из выпускников не спал. Учеба в школе  хоть и надоела до оскомины, но сама мысль, что первого сентября  школьный звонок для них уже не прозвенит, что они никогда не сядут за  школьные парты,  ввергала  их в тревожное настроение и не приносила той радости, на которую они еще совсем недавно рассчитывали. Какой-то беспричинный страх охватывал их при мысли, что детство кончилось,  и  они вступили в этап взросления, за который придется самим нести ответственность. Может, не взросление порождало в них это чувство страха, а сама жизнь – безграничная, переполненная работой, трудностями и проблемами, которую они наблюдали, глядя на своих родителей, стихийная и грубая жизнь, обладающая  редким свойством  неожиданно просветляться,  словно небо после дождя, приобретая оттенок бездонной синевы.
    День 21 июня 1941 года выдался  жарким и солнечным как никогда. Небесная лазурь  слепила глаза и поглощала собой даже зелень. Ида изнывала от жары, у нее болела голова, но ей все равно пришлось тащиться в школу, чтобы проконтролировать оформление зала для  вечера, выпуск стенной газеты, просмотреть еще раз концертные номера,    изготовление плакатов с пожеланиями счастливого пути выпускникам, а также  назначить тех, кто  произнесет  благодарственную речь педагогам от имени класса. Она и сама сочинила  текст короткого выступления от имени комсомольского актива и по ходу всех дел пыталась выучить его наизусть, чтобы ничего не перепутать.
    Ида вернулась  домой лишь во второй половине дня. Рухнув от усталости на кровать, чтобы восстановить силы, она прокручивала в голове, какие слова скажет своим  учителям, вложившим в их развитие столько времени и сил. Она еще раз перечитала  свое обращение к ним и очень расстроилась.  Слова и предложения  написанной речи казались настолько официальными и газетными, настолько холодными и равнодушными, что ей и самой стало противно. Ида пыталась вспомнить, что было  приятного в школе, что  больше всего ее волновало и вдохновляло, кого из учителей она уважала и любила и кому бы сказала  особенные слова благодарности хотя бы в неофициальной обстановке, но кроме пустоты ничего не обнаружила в своем сердце. 
    К  великому ужасу  Ида вдруг поняла, что  десять лет,  проведенные в школе,  прошли, словно  беспокойный сон, и она нисколько не жалела, что он, наконец, прервался. Не было ничего такого, с чем или с кем ей было бы  тяжело расстаться в этот последний совместный вечер.  Одноклассников она терпеть не могла, полагая, что они недостойны ее внимания из-за слишком большой озабоченности  своей юностью и примитивными интересами. К учителям  она тоже никогда не питала ни особой любви, ни уважения.  Одних она побаивалась, так как те были слишком интеллигентными и отличались от других педагогов сдержанностью, высоким уровнем культуры, изысканными не пролетарскими манерами, и она часто улавливала в их отношении к ученикам легкое пренебрежение, а то и явную брезгливость. Может, так оно и было на самом деле, но, скорее всего, ей так казалось.  Других ненавидела, потому что те были слишком требовательными и не придавали особого значения ее успехам, не рассыпались в восторгах и похвалах в ее адрес и откровенно  недолюбливали.   Третьих  Ида просто не уважала,  так как те были уже довольно  пожилыми,  замордованными  работой, раздражительными, придирчивыми и не очень образованными по ее меркам.    Единственное, что всегда вызывало у нее устойчивое волнение,  особенно в первых числах сентября, – это запах новых тетрадей, учебников и чернил, но в ее хвалебной оде они совсем не нуждались.  Расстроенная своими мыслями, она вздремнула и очнулась оттого, что ее тормошила мать.
    -- Ида, ты собираешься на выпускной вечер или так и проваляешься в кровати, пока он не кончится?
    -- А что уже пора? – Вздрогнула Ида. - Даже не заметила, как уснула! Сейчас буду собираться.
    Умывшись, причесавшись, Ида  одевалась под пристальным наблюдением матери и Федора. Хотя  их присутствие ее и раздражало, но она не стала на него реагировать, чтобы окончательно не испортить себе настроение, которое и так  было далеко не праздничным. Идти ей никуда не хотелось: аттестат был у нее уже в руках, десять лет позади, и она считала, что в школе  ей  делать больше нечего. Но Ида была ответственной и обязательной, поэтому решила отдать  последний долг учебному заведению  и тем, кто ее учил.
    -- Идка, ты чего такая мрачная, вроде на похороны собираешься? – Подтрунивал Федор. –  Тебя с такой  мрачной мордой и на порог школы не пустят!
    -- Мама, скажи ему, чтобы не приставал к моему лицу, а то и, правда, по затылку получит!
     Однако сама подумала: «А ведь он прав!  Выпускной – это и есть веселые похороны десяти лет моей прожитой жизни! Страшно подумать, сколько огорчений и страхов мне пришлось пережить за это время! Сколько разочарований они мне принесли! Может, и не мне одной? Хорошо, что пришел этому конец».
    Взглянув на себя в зеркало перед выходом из дома, она осталась довольна своим отражением, и даже улыбнулась матери и Федору.
    -- Ну, пусть тебе Бог помогает, дочка! – Смахнув со щеки скупую слезу, сказала   Александра,  -  Как же быстро ты выросла! Совсем взрослая стала.  Вроде недавно в первый класс тебя отвела, а уже и последний звонок прозвенел.
    -- Мам, Идка  комсомолка, а ты ей Бога в помощники призываешь! – Удивился Федор, - Она и без  его помощи  у нас молодец и красавица!  Это же она училась все годы на одни пятерки, а не он!
    Щеки Иды запылали, вроде ей кипятком плеснули в лицо. Так с ней бывало, когда она  слышала приятные слова в свой адрес или когда ее хвалили.  Они начинали пылать неожиданно,  будто внутри у нее разгорался кем-то зажженный факел. Однако это не было чем –то болезненным, скорее, приятным.  Ида потрогала  горячие щеки, ощущая нежность своих ладоней, и в этот момент ей захотелось  сказать что-то необычное. Ее вдруг переполнило  предчувствие неизбежного счастья, невероятной новизны от предстоящего завтрашнего дня, и ее мрачное настроение улетучилось,  словно облако, гонимое ветром. Она обняла мать и Федора впервые за многие годы, чмокнула их в щеки и, смущаясь,  произнесла:
    -- Спасибо, мои дорогие! Как хорошо, что вы у меня есть! Ну, ладно, я пошла. Не забывайте, что домой я вернусь лишь к утру!
    Мать с Федором проводили  Иду до калитки, любуясь ее новым платьем и тем, как она гордо и уверенно идет по тротуару,  смотрели ей вслед, пока она не скрылась за поворотом, и Александра  мысленно крестила дочь и молилась за ее благополучие.
    Ида направлялась в школу и не могла ни о чем думать, кроме своего нового платья, босоножек, которые больше гармонировали с ее платьем, чем купленные матерью туфельки, и того, какое впечатление произведет на одноклассников.  Ничего более важного в тот момент для нее не было. Даже  приготовленная ею речь отошла на второй план. Глядя на нее со стороны, могло бы показаться, что на девочку  кто-то поставил печать исключительности, и теперь она стала ее заложником. Подобно Золушке, впервые отправляющейся на роскошный бал в золотой карете, она шла с гордо поднятой головой, стараясь боковым зрением  уловить реакцию проходивших мимо  людей. Те, действительно, оглядывались, одобрительно улыбались, а то и восторгались – кто вслух, кто шепотом.
    В школе  Иду встретили удивленными возгласами и одноклассники и педагоги – она действительно выделялась на фоне других сверстников своим недешевым нарядом и тем, что казалась совершенно другой, чем обычно, – праздничной, взволнованной, значительной и красивой. Она влилась в суету праздничного вечера, забыв о своих недавних мрачных размышлениях, ошеломленная общей атмосферой  грустного и одновременно веселого события в их общей жизни.
    После официальных напутствий и поздравлений администрации школы, которые из года в год говорили одно и то же - желали выпускникам найти свой верный путь в жизни, оставаться верными сынами и дочерьми своей великой страны и не забывать при этом и родную школу, выразили свои чувства и преподаватели дисциплин. Их речь была менее официозной. Они больше говорили о своей любви к ним, призывали к дружбе, правильном выборе профессии, благодарили учеников за терпение и хорошую учебу в школе и по-настоящему грустили, что расстаются с теми, кому отдали столько лет своей жизни. Классная руководительница - Евгения Васильевна, назвав их своими повзрослевшими детьми, желала здоровья и благополучия, плакала и огорчалась, что годы пролетели так быстро, а она и не заметила, как пришло время прощаться.
    Все выпускники, включая  Иду, вдруг ощутили весь драматизм происходящего. Они, наконец, поняли, что не были чужими для этих  взволнованных и строгих людей, которые  еще совсем недавно  вызывали у них страх на экзаменах и раздражение на уроках. Несмотря на то, что многих педагогов они  награждали  обидными   прозвищами и кличками и порой ненавидели, когда те  ставили двойки, оставляли после уроков или вызывали в школу родителей, в этот вечер они были  благодарны им за то, что те щедро делились с ними  знаниями, которые копили всю  жизнь.
    После администрации школы и учителей по очереди  произносили свои подготовленные речи и активисты класса,  сбиваясь и смущаясь на каждом слове. Они выражали благодарность своим наставникам, государству за счастливое детство и возможность получать бесплатное образование,  родителей, которые их воспитывали и поддерживали, обещая своей дальнейшей жизнью, учебой и работой сделать  страну еще прекраснее и лучше.   
    Последней выступала Ида. Оказавшись на трибуне, она испугалась: в горле пересохло, глаза плохо различали написанный текст, и ее трясло, словно в лихорадке. Отпив из стакана глоток холодной воды,  который сразу погасил огонь страха и взбодрил, она прокашлялась и  уже уверенно зачитала то,  что знала наизусть.
    Речь Иды больше походила на политический доклад с экскурсом в историческое прошлое, которое, благодаря революции, было изменено в  сторону социальной справедливости и  предоставления  равных возможностей  всем  группам населения. Она выражала признательность коммунистической партии, Ленину и Сталину, администрации школы и учителям за счастливое детство и юность и призывала своих одноклассников не посрамить гордое звание советского человека. 
    Сказанные ею слова хотя и были весомыми и взрослыми, но чувствовалось, что они проистекают не из душевного волнения и искренней благодарности, а необходимости,  поэтому ее серьезность и чрезмерная  патриотичность казались слушателям кем-то навязанными извне, почти принудительными. Откровенно говоря, Ида в тот момент напоминала хорошо  дрессированную цирковую собаку, сообразительность которой не превышала силы приобретенных привычек. Однако выпускники ей  бурно аплодировали, директор школы жал руку, а секретарь партийной организации от переизбытка чувств Иду даже обнял.
    -- Молодец, девочка! Правильно мыслишь, очень убедительно говоришь! Твое место в наших рядах, не забывай об этом. Вот такими учениками можно гордиться! Берите с Иды Проценко пример! Хорошая смена нам растет! – Обратился он к ученикам.- И цените таких преданных людей, ибо они всегда встанут на защиту и страны, и семьи, и наших социалистических ценностей, отвоеванных с таким трудом!
    Одноклассники тоже смотрели на Иду с обожанием и завистью, так как ее выступление оказалось наиболее взрослым и серьезным по сравнению с их эмоциональными и слезливыми благодарностями.  Они чувствовали себя даже слегка посрамленными и уже в который раз задались вопросом – почему их одноклассница так сильно отличается от них? Как ей удается быть все время такой серьезной и не по годам взрослой?
    Ида успокоилась  и пришла в себя лишь после  окончания короткого концерта, который они с одноклассниками приготовили для педагогов. Ее миссия  была выполнена, и она могла расслабиться, так как справилась с этой задачей так же отлично, как и всегда. В концертах  она не участвовала ни разу  за время  обучения в школе, поэтому отказалась и на этот раз. Ида  не знала, чем может удивить публику без наличия  у нее ярко выраженных  способностей,  да и сама художественная самодеятельность казалась ей делом несерьезным и  даже смешным, хотя и здесь не обошлось без самообмана.  Не признаваясь самой себе, Ида просто боялась оценочных суждений и сравнения себя с другими, боялась оказаться менее интересной, чем ее сверстники,  ибо от этого пострадало бы  ее самолюбие.   
    Заключительной частью  вечера, которую с нетерпением ждали все молодые люди, исключая Иду, были танцы. Хотя она не стояла в одиночестве у стенки, и ее наперебой приглашали  потанцевать почти все мальчишки из класса, включая и  молодого учителя истории, которого она ненавидела после инцидента с Соней, успех ее не очень радовал.  Для этого было несколько причин: Ида не умела хорошо двигаться, стеснялась это делать под пристальными взглядами учителей, тихо обсуждающих танцующие пары, и с нетерпением ждала появления Георгия. Он  должен был зайти за ней с часу на час, чтобы вместе с Эмилией, Петром, Лией, Дарьей и Максимом пойти в парк и там встретить  рассвет.
    Интереснее проходил выпускной вечер в училище Эмилии, над сценарием которого она почти месяц трудилась  вместе с однокурсниками. Все было продумано до мелочей, начиная от оформления актового зала и заканчивая нарядами выпускников.   Девочки  все до одной были в белых платьях с алыми поясами и такими же цветами в волосах, что  указывало на их принадлежность к медицине,  мальчики – в костюмах, белых рубашках и галстуках, с алыми искусственными цветами в петлицах, поэтому  очень выделялись среди многочисленной публики своей яркостью и красотой. 
    После традиционной официальной части, поздравлений,  напутственных слов, пожеланий успехов и призывов приложить все силы для духовного и профессионального роста,  администрация училища объявила о начале самой ответственной и интересной части вечера – концерте. Он тоже был подготовлен  с помощью  Эмилии,  имеющей богатый опыт  участия в праздничных мероприятиях. Она придумала и поставила несколько танцевальных номеров, которые своей оригинальностью и красотой поразили даже самых взыскательных критиков. Каждый из выпускников прочитал короткое четверостишие, адресованное выбранному преподавателю и отражающее его характерологические особенности, что очень понравилось последним. Стихотворные посвящения  были вручены каждому преподавателю на красочных открытках с благодарностью и пожеланием здоровья,  и это несколько оживило грустную атмосферу прощания с училищем. 
    Эмилия сыграла несколько своих любимых музыкальных произведений, которые соответствовали душевному настрою всех присутствующих и ее собственному. Перед тем, как сесть за пианино, она решила сказать то, что было  на душе, и ее слова прозвучали так трогательно и искренно, что некоторые преподаватели опустили головы, чтобы скрыть волнение и подступившие слезы.
   -- Дорогие наши педагоги и наставники! Я была счастлива учиться в нашем училище, потому что каждый день, благодаря вам, узнавала что-то новое не только о себе, но и человеке в принципе. Меня потрясло  осознание того, как сложно организован и хрупок человек, как мудро устроила  его природа, но, к сожалению,  не избавила  от недугов и болезней, которые можно и нужно лечить, чтобы продлить ему жизнь! Каждый день, слушая  ваши лекции, я молилась, чтобы никто из вас не заболел и не умер, чтобы я успела научиться всему тому, что умеете и вы. Конечно,  для этого мне понадобится  еще много времени, может, и вся жизнь, но я никогда  не забуду  того, чему вы нас учили!  Я желаю вам долгих и творческих лет жизни и благодарю судьбу, что именно вы оказалась  моими учителями.  Трудно выразить словами ту  грусть, которую я испытываю, расставаясь с училищем, друзьями и всеми вами, поэтому с вашего позволения я попытаюсь передать свое настроение с помощью своих любимых  музыкальных произведений, которые скажут о моих чувствах больше, чем слова. Они почти все написаны  в минорных тонах, но это и соответствует нашему эмоциональному состоянию сегодня.
    После аплодисментов, Эмилия села за инструмент и исполнила то, что тщательно готовила к этому вечеру, –  «Утешение» Ференца Листа, вальсы ми минор Шопена, Грига и Бетховена, а заодно и его пятую симфонию, которая  мучила ее все годы учебы в училище, чем вызвала не только восторг, но и слезы у некоторых педагогов.
    После концерта все с удовольствием танцевали, включая и преподавателей. Эмилия почти не расставалась со своим любимым профессором Антоном Семеновичем, который ко всем своим достоинствам оказался еще и отменным танцором – двигался легко, виртуозно, уверенно, чувствуя каждым мускулом не только партнершу, но и музыку.
    -- Антон Семенович, миленький, где вы обучились такому непростому искусству, как танец?! – Удивлялась Эмилия.- Никогда бы не подумала, что вы так хорошо танцуете!
    -- Знаю, знаю! Совсем в старики меня записала. Я учился когда-то в Императорской военно-морской академии, которую блестяще окончил, получив диплом лекаря с отличием. Правда, было это задолго до твоего рождения – в 1901 году. Нас там учили не только врачеванию, но и хорошим манерам, включая умение танцевать и владеть оружием.
    -- Не знала, что вы учились в таком престижном учебном заведении. И где же вы работали после его окончания?- Поинтересовалась Эмилия.
    -- Я довольно долго был приват-доцентом по кафедре клинической хирургии в этой же академии, пока в 1927 не оказался здесь. Пустил свои корни, вот теперь уже много лет обучаю и вас. За моими плечами большое прошлое, Эми! Понимаешь – прошлое, о котором и говорить не хочется.
    -- Понимаю, Антон Семенович, и догадываюсь, что оно не было безоблачным. Но я надеюсь, что вы нас не вычеркнете из своей памяти после окончания училища. Поможете советом, если  понадобиться?
    -- Конечно, Эми, куда же я денусь! Для тебя я всегда найду время и способ помочь, так что и ты не забывай старика, а то выскочишь замуж за своего иностранца и не вспомнишь, как меня зовут!
    -- Не забуду, -  с чувством произнесла Эмилия. - Никогда не забуду и всегда буду вам благодарна за все, что вы  сделали не только для меня, но и для Даши и для всех выпускников! Мы вас очень любим, а для меня  вы  как отец!
    Эмилия наслаждалась каждой минутой прощального вечера. Она любила всех своих однокурсников, преподавателей, специфические запахи аудиторий, лабораторий, гуляющие по коридорам, и  ей грустно было расставаться с ними и   тем отрезком своей жизни, который она провела в этом здании. Однако ожидание скорой встречи с Марком приглушало горечь расставания и отвлекало от печальной мысли, что уже завтра она будет заходить сюда лишь в качестве гостьи. Она танцевала, шутила и смеялась, поглядывая с нетерпением на часы и на дверь, чтобы не пропустить Георгия и Петра, которые должны были зайти за ней и Лией.
    Самым волнующим, трогательным и судьбоносным оказался выпускной вечер для Дарьи. Она не участвовала в его подготовке, но то, что в школе  намечается что-то грандиозное и необычное, догадывалась по загадочному лицу Максима. Идти  на вечер ей не хотелось. Все-таки домашнее образование большую часть  времени оставляло ее на периферии жизни класса и  происходивших в школе событий, и ей казалось, что там она будет чувствовать себя чужой среди своих.  Но Максим с таким нетерпением ждал этого дня, словно сам был выпускником, поэтому не принимал от Дарьи никаких отговорок. Он убедил женщин пойти на вечер всем вместе. Татьяна  с радостью согласилась, так как очень хотела быть свидетелем этого важного события в жизни  дочери, ибо вместе с ней она прошла еще раз свой школьный путь от начала и до конца и грустила по поводу его завершения.
    Дорога до школы показалась  короткой. Жара уже немного спала, и дышать стало легче, поэтому  люди, почувствовав прилив бодрости, двигались по улице с явным удовольствием и не спеша.  К тому же прохладный ветерок  доносил с гор дурманящие запахи трав, шутливо, будто вкрадчивый соблазнитель, обдувал их лица, играл волосами и забирался под рубашки и платья, приятно лаская кожу. Стайки ребятишек носились по улицам, одуревшие от каникул и свободы, не замечая  ни испепеляющей жары, ни людей вокруг. Они напоминали трудолюбивых муравьев, целенаправленно несущихся в разные стороны  в поисках еды и строительного материала.
    Дарья смотрела на них с нескрываемой завистью и умилением. Их смех, легкие движения и беззаботность вселяли и в нее чувство обретаемой   свободы  от всего - даже от малоподвижного тела. Она мечтательно улыбалась, погружаясь в свои воспоминания о недавнем детстве, хотя оно и не было таким безоблачным, как у них.
    -- Даша, чему ты улыбаешься? – Спросил Максим, взглянув в лицо девочки.
    -- Завидую детям. У них столько энергии, что чувствуешь ее даже на расстоянии и невольно  заряжаешься ею. И  почему люди не могут навсегда оставаться детьми?
    -- Могут, если хотят, - ответил Максим. - Работу такую выбирают, которая не позволяет им с головой уйти во взрослость и практицизм. Даже учеными было замечено, что те, кто длительное время работает с детьми или молодежью, выглядят  на порядок лучше своих сверстников и своего биологического возраста.
    --  Значит, надо выбирать именно такую профессию, - задумчиво ответила Дарья.
    К школе они подошли вовремя.  У парадного входа  гостей и выпускников встречал улыбающийся директор школы с завучами и классным руководителем. Для каждого они находили особенные слова приветствия и благодарности, поэтому никто не чувствовал себя лишним или чужим, что создавало праздничное настроение и снимало напряжение, понятное в таких случаях.  Дарью с Татьяной они встретили особенно тепло, так как были хорошо осведомлены о трудностях, пережитых обеим женщинам за последние месяцы.   
    Узнав от Максима о тяжелой болезни Дарьи, мало кто из учителей верил в то, что она выкарабкается из тяжелой болезни и окончит школу.  Тайком от Максима они потихоньку собирали деньги на ее похороны, не надеясь  на чудо, и были искренне обрадованы, когда девочка пошла на поправку. Педагоги давно ее не видели, поэтому были поражены и ее свежестью, и ее оптимистическим настроением и тем, как она выглядит. Купленный Максимом наряд, действительно, превратил Дарью не просто в красавицу, а в молодую прекрасную девушку, наполненную такой жаждой жизни и радости, что трудно было не поддаться ее очарованию.
    -- Добро пожаловать в родной дом! – Пожимая руки Дарье и Татьяне, сказал  директор. - Он вас очень долго ждал и  тосковал, как и мы вместе с ним! Проходите, устраивайтесь удобнее и наслаждайтесь каждым моментом этого события. Мы постарались сделать его  для вас незабываемым!
    Они прошли в актовый зал, уже наполненный выпускниками и гостями, и Дарья с матерью замерли на пороге от того, что сразу бросилось в глаза. Им показалось, что они попали в художественную галерею,  а не в актовый зал. По обе его стороны в красивых рамках висели ручные работы выпускников – вышивки, поделки из тканей и других подручных материалов, интересные мозаики, сделанные из  цветного стекла, на прикрепленных полках нашли свое место и великолепные скульптурные композиции из белой глины, сделанные талантливыми учениками.  Отдельно от всех висели в рамках картины, над которыми большими буквами красовалась надпись: «Творчество Дарьи Овчинниковой». Картин было не больше десятка, но они очень бросались в глаза манерой  исполнения, яркостью и тем  мастерством, которое отличает любителя от профессионала. Дарья почти их не помнила, но сразу догадалась, каким образом они оказались здесь – об этом, видно, позаботился Максим.
    Но больше всего их поразило  другое – рядом с картинами располагалась яркая обложка книги  с интригующим названием: «Я хочу поймать ветер…»  Что-то знакомое показалось Дарье в этих строчках, и она с трудом вспомнила свое давно написанное  стихотворение. Прищурившись, она рассмотрела  на обложке  и свою фамилию. Она была так  удивлена, что не могла поверить в происходящее – ей на миг показалось, что ее мозгом снова завладела вирусная горячка, в которой удивительным образом переплелось реальное и фантастическое, и она очутилась в том сказочном месте, где даже невозможное становилось возможным. Ее огромные глаза выражали такую гамму чувств, что их цвет и глубина менялись  с такой же скоростью, как и  мысли. Дарья была почти на грани обморока, но старалась взять себя в руки, чтобы не испортить всем праздник – она не ожидала, что ее тайные мечты реализуются так скоро и в такой день.
    Максим с тревогой наблюдал за обеими женщинами – даже приятное потрясение могло не пойти  им  на пользу. Он уже пожалел, что не предупредил их о приготовленном  сюрпризе заранее. Татьяна растерянно смотрела то на него, то на картины и книгу дочери, то на присутствующих в зале людей, с интересом наблюдавших за их реакцией, и ей казалось, что она пребывает внутри волнующего сна, который не однажды вынуждал ее просыпаться.
    Прийти в себя их вынудило появление на трибуне директора школы и учителей, которые заняли свои места за столом президиума, накрытого красной скатертью. Татьяна и Дарья  вынуждены были сосредоточиться на том, что те говорили.
    Владимир Александрович поблагодарил всех, кто пришел   на вечер,  кто красиво обустроил актовый зал,  поздравил выпускников с окончанием школы, пожелал им самых интересных и творческих дорог в  жизни, закончив свою речь словами:
    -- Дорогие товарищи, многие из вас сегодня удивились, обнаружив в нашем актовом  зале своего рода музей или картинную галерею. Спешу предупредить - это не разовая  акция. Теперь каждый выпускной класс будет оставлять здесь на память  лучшие свои работы в любой сфере науки или искусства!  И когда их накопиться так много, что они не смогут помещаться в этом зале, мы откроем настоящий школьный музей. Его будут посещать и ваши дети, и ваши внуки, и связь со школой никогда не прервется, как и связь между поколениями. Пока такого ни в одной школе города  нет. Мы с вами в этом деле пионеры!
    После выступления директора, учителей, и школьников, выпускникам вручили новенькие аттестаты зрелости. Почти последней по списку получила его и Дарье. Владимир Александрович не удержался, чтобы не сказать девочке теплых слов, судьба которой ему была не безразлична с тех пор, как она пришла в первый класс.
    -- Даша, мы тебя поздравляем с окончанием десятого класса! Желаем тебе не только здоровья, но и творческих успехов в будущем. Ни у кого из твоих одноклассников и преподавателей дисциплин не возникает сомнения, что ты выберешь правильную дорогу в жизни и ту профессию, которая поможет тебе реализовать  твои таланты и способности, а у тебя их не мало. Ты для многих была примером мужества, терпения и работоспособности, и мы всегда тобой гордились. Рядом с тобой находятся самоотверженная мама и твои верные друзья, которые поддержат в трудную минуту, и наша школа никогда не откажет тебе в помощи. А вместе с аттестатом зрелости мы вручаем тебе и первый сборник твоих стихов. Один экземпляр останется в нашем музее, а все остальные, которые лежат вон в той большой коробке, подаришь  своим друзьям и тем, кто их заслуживает. Будь счастлива, девочка, и  удачной тебе дороги!  Все у тебя сложится наилучшим образом!
    Дарья чувствовала себя растерянной и смущенной до такой степени, что не смогла ничего  сказать в ответ, кроме тихого «спасибо». Она  краем глаза заметила, как мать украдкой плачет  от счастья,  и какое взволнованное лицо у Максима, опьяненное радостью благодеяния, с каким состраданием и сочувствием смотрят на нее педагоги, видно, понимая, что впереди  ее вряд ли ждет легкая жизнь.  Ей и самой хотелось расплакаться  то ли от нахлынувшей грусти, то ли от переполнившего ее чувства любви к каждому из присутствующих  в  зале, то ли из-за осознания того, что детство неожиданно кончилось, как летний кратковременный дождь, пролившийся из заблудившейся тучки.
    Они посмотрели концерт, послушали музыку и, когда начались танцы, попрощавшись со всеми, отправились домой. Одноклассники Дарью уговаривали остаться, но она так эмоционально устала, что ей хотелось скорее оказаться дома, прилечь на кровать и внимательно рассмотреть сборник своих стихов, задать кучу вопросов Максиму и подумать о будущем.
    Солнце уже пряталось за горизонт, когда Максим, Татьяна и Дарья подходили к дому. Его отблески озаряли небо и город красно-кровавым заревом, вызывая у них необъяснимую внутреннюю тревогу, но они успокаивали себя тем, что подобное природное явление - предвестник ветреной погоды, которая  немного уменьшит жару. Не успели  они переступить порог дома, как почтальон принес поздравительную телеграмму, адресованную Дарье, с  пожеланием доброго пути, счастья, здоровья и приглашением посетить Ленинград. Она была от Петра Афанасьевича Короткова - отца Максима.
     Татьяна  готовила ужин, а Дарья  с  Максимом  рассматривали аттестат зрелости  и  сборник стихов, который вместил в себя больше сотни лучших  ее творений - Максим, уходя из школы, прихватил их с собой.  В коробке  оказалось около тридцати экземпляров. Книги еще вкусно пахли типографской краской,  были новенькими, нарядными и настолько волнующими, что Дарья боялась  открыть обложку и заглянуть внутрь, чтобы не нарушить их девственность.
    -- Максим Петрович, это ваших рук дело? – Наконец решилась спросить Дарья, приходя в себя после праздничного стресса.
    -- Что ты имеешь в виду? – Ответил Максим встречным вопросом.
    -- Ну…Картинная галерея… Издание книги… Атмосфера вечера…Я не ожидала, что…
    -- Не ожидала увидеть и понять, что тебя на самом деле любят, ценят и тобой гордятся?
    -- Можно сказать и так...
    -- Даша, идея создания школьной галереи, к сожалению, не моя, а директора школы. Увидев перед новым годом, что  я мастерю с мальчишками рамки для твоих картин,  он удивился, обрадовался,  и ему пришла в голову мысль о создании в школе музея в память о талантливых выпускниках.  Он долго обсуждал со мной этот проект. Я подобрал лишь твои картины, которые валялись у тебя в углу, а мальчишки на уроках труда сделали для них рамки.
    -- А книга?
    -- Книгу издала наша городская типография по просьбе администрации школы и рекомендации комсомольской организации. Почитай, там есть аннотация и предисловие, написанное преподавателем русской литературы и языка. Все по-настоящему, и все очень серьезно. Стихи, правда, редакторы  выбирали сами из твоих школьных тетрадей, которые я им дал.  Не беспокойся, они не потерялись, - потупился Максим. -  Мне их вернули. Ты ведь  мечтала об этом?
    -- Конечно, мечтала, но не надеялась, что моя мечта так быстро воплотиться в реальность. Я думала, что это случится значительно позже. Спасибо вам, Максим Петрович! Даже не представляю, какой была бы  моя жизнь без вас. Я вас никогда не забуду! Никогда! – С чувством произнесла Дарья, и в ее словах Максим уловил такую непоколебимую уверенность, которая была сильнее времени и смерти.
    Татьяна позвала к ужину, и Дарья с Максимом охотно отправились за стол, зная,  что он будет праздничным.
    -- Жаль, что  мы не купили вина! Совсем вылетело из головы, - сетовала Татьяна. - Сегодня такой… такой  необычный и счастливый день, что не грех было бы  выпить по рюмочке!
    -- Ну, если не грех, то, конечно, не откажем себе в таком удовольствии, - ответил Максим, поднимаясь из-за стола. - У меня на этот случай в портфеле припасена бутылочка хорошего вина!
    Максим достал бокалы, налил в них вина и прежде, чем выпить, попросил разрешения у Татьяны произнести тост. Он волновался, поэтому тщательно подбирал слова, и на его лице отразилось такое чувство беспомощности, что обе женщины заволновались, не зная, как ему помочь. А он, действительно, ощущал себя  плененным бессмысленными и холодными словами, которые не в силах были передать и сотой доли того, что он  чувствовал и что хотел сказать. Ни одно слово не обладало той силой, которая могла бы изменить в лучшую сторону то, что изменить было нельзя, - пожизненный приговор Дарьи к коляске! Он не мог найти подходящее словосочетание, которое разрушило бы глухую, словно смерть, действительность, и только истошный крик мог передать силу его отчаяния, сожаления и любви.
    Максим проглотил слюну, посмотрел на обеих женщин и, всем сердцем ненавидя себя и  свой ничтожный словарный запас, заговорил,  стесняясь  приступа своего  косноязычия. 
    -- Дорогие Даша и Татьяна Степановна, я хочу вас обеих поздравить с завершением школьного обучения и пожелать исполнения тех сокровенных желаний, которые не произносятся вслух,  чтобы  не вспугнуть. Но больше всего на свете я  желаю вам здоровья и только здоровья, ибо без него  исчезают и желания. Я очень счастлив, что нахожусь рядом с вами! Вы меня многому научили, даже сами того не подозревая, и вы мне очень близки и  дороги! Я пью за вас!
    -- Спасибо, Максим! А мы с Дашей выпьем за вас и ваше здоровье! Не передать словами тех чувств любви и признательности, которые мы испытываем к вам за все то, что вы  для нас сделали! Вы подарили нам не только надежду на лучшую жизнь, но и саму жизнь! Я всегда буду молиться за вас!
    Татьяна говорила быстро и взволнованно, как будто опасалась, что ее прервут, как будто боялась  пропустить самое главное. Слова скатывались с ее языка, словно шарики с наклонной поверхности, но они тоже не могли  передать всех тех чувств, которые она испытывала к этому молодому человеку, свалившемуся на них с Дарьей, словно подарок судьбы или ошибка Всевышнего.  Максима бросило в жар то ли от вина, то ли от слов Татьяны, щеки его  горели. Он отрицательно замотал головой:  мол, ничего сверхъестественного он для них не сделал, но, взглянув на лица женщин, тихо проговорил: « Вы мне тоже очень дороги!»
    Они ужинали и вспоминали исчезающий день, смеялись над своими страхами и пережитыми бедами,  планировали будущее. Им было очень хорошо и спокойно втроем, и каждый из них  втайне мечтал, чтобы это длилось как можно дольше, -может, и всю жизнь.
    Вдруг Максим  испуганно взглянул на часы - они показывали восемь вечера.
    -- Что будем делать дальше? Пойдем к ребятам в парк  встречать с ними рассвет или останемся дома? -  Спросил он Дарью. – Они нас будут ждать в девять на площадке, где играет духовой оркестр. Помнишь?
    -- Конечно, помню! Конечно, пойдем! Кто его знает, когда мы еще   встретимся таким веселым составом! Все разъедутся, разбегутся по другим городам, - ответила Дарья, а ее выразительные глаза, фокусируя взгляд на какой-то отдаленной точке, устремились в далекое будущее. - Я только книги им подпишу, чтобы осталась  память обо мне.
    Татьяна и Максим с тревогой переглянулись – им не понравилось, каким грустным тоном она это сказала.
    Они принялись убирать со стола, а Дарья в это время на титульных страницах своего сборника оставляла  дарственные надписи.
    -- Максим Петрович, вам предназначается  первый экземпляр.
    Максим открыл обложку и прочитал: «Чтобы помнил…С благодарностью от автора. 21 июня 1941 года» и размашистая подпись. Он долго смотрел на эти скупые слова, и его внезапно пронзила такая боль,  словно он обжегся о горячие угли, что с ним  бывало, когда он растапливал печку. Правда,  на этот  раз ожог оказался не на руке, а где-то в области сердца. Эта боль его раздражала. Ему хотелось вскрикнуть, чтобы кто-то прибежал на помощь, приложил холодный компресс к больному месту и успокоил, но сдержался из чувства гордости. «Что со мной? Что случилось?» - задавался он вопросами, и, лишь набравшись смелости, сам на них и ответил:  он ожидал от Дарьи более теплых и нежных слов, признания в любви, но получил слова прощания. Он с недоумением и даже некоторой обидой уставился на Дарью - ее распахнутые глаза  выражали непоколебимую уверенность в том, что она написала именно то, что хотела, и Максим не стал задавать  лишних вопросов. Он закрыл книгу и сунул ее в портфель, ощущая, как боль постепенно уходит, освобождая дыхание.
    -- Даша,  книги, которые ты подписала, взять с собой?
    -- Да, конечно. Я  в парке  подарю  их ребятам.
    Максим из любопытства открыл первый попавшийся экземпляр. Там было написано: «Чтобы помнила…! От автора 21 июня 1941 год» -  и так в каждом экземпляре! Ему стало не по себе. Эти два слова с многоточием вызывали у него ассоциацию с   надписью на  могильной плите, и он испугался своих дурных предчувствий.  Ему казалось, что для полноты, для совершенства этих предчувствий  должно произойти еще что-то ужасное, что заполнит многоточие убежавших из незаконченного предложения слов. Но что именно?  Теперь он был почти уверен, что болезнь Дарьи, с которой они вроде справились, притаилась где-то в одном из темных углов комнат в ожидании удобного нападения, словно насмехаясь над ними. От этих мыслей у него все поплыло перед глазами, но, появившаяся из комнаты Дарья, - нарядная, озорная, загадочная, полыхающая счастьем,   сняла с его души навалившуюся тяжесть и мистические страхи, так несвойственные ему от природы, и он широко улыбнулся. Правда, в этой улыбке еще осталась тень от его труднообъяснимого  предчувствия беды, поэтому она показалась женщинам вымученной и обманчивой.
    -- Максим Петрович, вы, наверное, так от всего устали, что вам не до ночных гуляний? – Спросила полушутливо Дарья.
    -- Может, и правда, стоит остаться дома и отдохнуть? – Забеспокоилась и Татьяна, глядя на юношу. - Завтра встретитесь и отпразднуете - время еще есть. Теперь можно каждый день отмечать окончание школы,  все-таки десять лет учились!
    -- Нет, нет! – Испугался Максим. - Все нормально! Я не устал и готов к всенощному бдению!
    -- Ну, ладно, идите, раз договорились. Максим, я надеюсь на вас: если почувствуете, что Даша устала, возвращайтесь домой, - попросила Татьяна.
    Закрыв за ними дверь, она уселась за стол, открыла  книжку дочери и стала читать. Чем дольше она читала, тем больше волновалась и удивлялась. Ей открывался совершенно незнакомый и сложный  духовный мир Дарьи, полный противоречивых чувств: надежды и отчаяния, веры и безверия, любви и ненависти, одиночества и жажды полноценной жизни. Они присутствовали почти в каждой  поэтической строчке, высказанной такими словами, что Татьяна удивлялась, из какого источника она их черпала?
    Дочитав книгу до конца, она долго сидела за столом, не в силах сдвинуться с места. Хотя она  знала, что дочь не только пишет стихи, но  и печатается в местной газете, однако ей и в голову не приходило,  что такое «баловство»  окажется  настолько серьезным и талантливым. Татьяна с горечью  поняла, что и рисунки, и стихи Дарьи – это не что иное, как вопль израненной и отчаявшейся  души, попытка договориться с жестоким миром и победить  внутренний страх безысходности и пожизненного приговора к коляске. Они представляли собой почти абсолютное страдание, но без любования этим страданием  и приторности поэтических слов,  поэтому вызывали доверие  и такое сочувствие автору, что невозможно было удержаться от слез. Татьяна плакала, испытывая что-то похожее на изумление, смешанное с чувством вины, - она и не заметила, как быстро выросла Дарья и корила себя за то, что знакома с ней лишь как с дочерью, но не как женщиной.
    Максим и Дарья  не спеша направлялись в сторону парка, обсуждая выпускной вечер в школе и предстоящую поездку в Ленинград. Они планировали ехать втроем, так как девочка уверенно себя чувствовала лишь с матерью, которая  умела за ней ухаживать  как никто другой,  если это касалось гигиены.
    Сумерки, уличные фонари, прогуливающиеся по улицам молодые пары,  успокаивали, раскрепощали и вызывали потребность говорить о вечности. Максим и Дарья испытывали невероятную близость друг к другу, вроде  со дня рождения были единым целым, вроде прожили долгую и счастливую жизнь, вырастили кучу детей и внуков, и теперь наслаждались  необременительным обществом друг друга.
    -- Максим Петрович, дорогой, спасибо вам за сегодняшний день! Я еще никогда не чувствовала себя такой счастливой! И выставка моих картин, и книга, и приятные слова, и телеграмма от Петра Афанасьевича, и аттестат зрелости в руках, и вы с мамой рядом! Что еще нужно человеку для полного счастья? Правда, я не ожидала, что даже такое состояние может  причинять боль. Вы понимаете, о чем я говорю?
    -- Да, понимаю. Мне кажется, что оно вызвано вполне объективными причинами - юностью, искусством, возрастом, знанием, жизнью и легким безумием, которому подвержены все молодые и счастливые люди на земле. Я рад за тебя, Даша! Искренне рад и тоже счастлив тем, чем счастлива и ты!
    -- Интересно, а что человек переживает в старости? Мы ведь не всегда будем безумно молодыми?
    -- Не знаю…Если честно, даже боюсь об этом думать. Но могу предположить, что кроме всеобщего упадка, медленного умирания в социальном, эмоциональном и физическом плане там ничего  нет. Хотя как знать? Есть много стариков, которые дадут фору молодым – они с помощью любимой работы преодолевают недомогания, творческую гибель,  достигают совершенства,  торжествуют над жизнью и смертью и выглядят вполне счастливыми, если, конечно, не лицемерят и не притворяются... Давай не будем   об этом думать, - предложил Максим. - Нам  старость предстоит еще заслужить, а это длительная и очень изнурительная работа над собой, мне так кажется.
    Они подходили к парку. Оттуда приглушенными волнами доносились  звуки духового оркестра, задорный смех молодых людей, и, казалось, что они приближаются не к месту увеселения, а к бушующему морю. Обилие ярких фонарей, белые и легкие облака,  проплывающие по темнеющему небу,  напоминали обломки  погибших в сражении кораблей, а деревья в парке выстроились плотной стеной, словно охрана, любовно переплетаясь друг с другом зелеными ветками, и Дарья с Максимом уже в который  раз почувствовали мощное биение жизни.
     Они  расположились на скамейке недалеко от духового оркестра.  На  танцевальной площадке  кружились в вальсе пары, налетая друг на друга.   Они  находились под гипнозом музыки, эйфории, близости друг к другу и того безграничного счастья, которое случается лишь в молодости,  и такого понятия как время, для них  пока не существовало.
    -- Я почему-то никого из наших не вижу, - Подняла Дарья растерянное лицо к Максиму. - Может, они вообще не придут?
    Максим внимательно  посмотрел на распахнутое лицо девочки. Он видел, как на ее щеках играют слабые-слабые проблески электрических фонарей и тень от раскачивающихся ветром деревьев, словно на них пролегала граница угасающего дня и ночи. Эта игра света и теней на его глазах творила нечто непреходящее,  нечто совершенное, поэтому и очень волнующее - зафиксированную в  мгновении  красоту юности. Максим, не отдавая себе отчета в том, что делает, медленно наклонился и поцеловал Дарью в полуоткрытые губы – впервые за время их знакомства  по-мужски, страстно и трепетно. Голова Дарьи, прижатая к спинке инвалидного кресла, не давала ей возможности отстраниться от Максима. Чувство страха и растерянности, возникшее  у Дарьи в первый момент, сменились  вдруг проснувшейся нежностью и чувственным желанием  любви. Ей показалось, что ее душа без всяких усилий  волшебным образом  воссоединилась с душой Максима, которая вливалась в нее через  его губы и  нежные прикосновения к лицу, и там навсегда осталась.
    Игра духового оркестра прервалась так внезапно, что им обоим показалось, что они оглохли от наступившей вдруг  тишины. Максим выпустил из своих ладоней лицо Дарьи, еще раз посмотрел в ее глаза, не в силах понять, что они выражают, и его губы уже более уверенно прижались снова к ее губам.
    -- Что с вами, Максим Петрович?! – Выдохнула Дарья, обретя свободу.
    -- Ничего особенного. Просто я тебя поцеловал. С сегодняшнего дня я уже не твой учитель, а  влюбленный в тебя мужчина, поэтому  имею право!  Или ты против смены ролей?
    -- А как же математика и физика?! Как наши занятия?! Мне же в институт готовиться надо! – Испугалась Дарья. - Кто же теперь будет меня учить?!
    -- Я и буду, но уже не как учитель, а как твой друг, как твой парень, - Ответил, Максим,  целуя Дарью.
    --  Вот вы где! – раздался  за спиной  радостный  возглас Эмилии. - Что-то между собой не поделили? Ссоритесь?
    Максим и Дарья оглянулись – вся компания была в полном сборе  с цветами, бутылками вина и кульками в руках, возбужденная и веселая.
    -- Что нам делить? – Засмеялась Дарья.  -  Мы просто целовались. Максим Петрович сменил роль учителя на моего парня! Имеем право!
   -- Ну, слава богу! – Обрадовалась Эмилия. – Наконец-то! Я уже не надеялась, что это когда-нибудь произойдет! Такое событие надо отметить! Правда, ребята?
    -- Конечно! И немедленно! – Подхватил шутку и Георгий. – Только надо отойти вглубь парка, чтобы нас дружинники не забрали в милицию за распитие спиртного в общественном месте!
    -- Везет же некоторым! - Подал голос и Петр. - Когда мы с Лией целовались, нам никто не предлагал отметить это событие! Правда, Лия?
    -- Вот сейчас и отметим, - расхохоталась девочка. - Ну, ты и болтун, Петька! Нет, чтобы скромно промолчать!
    Шутливое  признание  ребят,  Иду не просто удивило - оно  привело ее в оцепенение! «Как можно об этом публично говорить?!  Никогда бы не подумала, что  все такие распутные! Правду мать говорила, что добром это не кончится!» - молнией пронеслось в голове. Однако вспомнив, что и сама грешна, смутилась и очень испугалась,  что  Георгий тоже включится в эту игру и во всеуслышание расскажет об их интимных отношениях. Однако у того подобных мыслей не было. Взглянув на вмиг окаменевшее  лицо Иды, он понял, что та переживает, поэтому шутить перестал, стараясь увести разговор от опасной темы.
    -- Вон  невдалеке стоят две большие скамейки друг против друга. Если мы их займем, то  будет очень  здорово, и нас там никто не увидит. Да и танцплощадка останется в поле нашего зрения.
    Толкаясь и смеясь, они наперегонки направились в сторону  указанного места. Мальчики сразу уселись на скамейки, не понимая, почему девочки не торопятся сделать то же самое.  Лишь один Георгий догадался снять  пиджак и постелить его на  лавочку, чтобы Ида не испачкала свое нарядное платье.  Его примеру последовали  Петр и Максим. Так как Дарье удобнее было сидеть в коляске,  пиджак  Максима достался Эмилии.
    Петр раскупорил бутылку вина и растерянно произнес:
    -- Гоша, какие же мы с тобой растяпы! Обо всем позаботились – бутербродах, конфетах и напитках, а о стаканчиках забыли! Придется пить по очереди прямо из горлышка. С шампанским это будет сделать очень не просто! Вот неудача!
    -- Чур, я первая! – Подхватилась Лия.
    -- Из общей бутылки я пить не буду! - Возмутилась Ида. - И вообще пить не буду! Это разве обязательно?
    Неловкое замешательство, возникшее после ее слов, разрядил Максим.
    --Молодец, Ида! Мы же интеллигентные люди, поэтому будем пить только из стаканчиков! Минуточку терпения!
    Он кинулся к киоску, в котором продавали мороженое, и через пять минут вернулся с бумажными стаканчиками, которые с трудом выпросил у молодой продавщицы.
    -- Что значит  математик – даже из безвыходного  положения нашел выход! - Нахваливал Максима Петр, разливая вино. -  Ида, ты не обидешься, если твою порцию я себе присвою?
    -- Да ладно уж, наливай! Только немножко, -  снизошла  Ида, понимая, что своим поведением вносит напряжение в празднично настроенную компанию.
    -- За что пить будем? – Спросила  задумчиво Эмилия. - Не хочется пить просто так. Хочется услышать что-то важное, нестандартное, умное, глубокое, волнующее и запоминающееся!
    -- Ну, у тебя и запросы, Эми! Кто же рискнет открыть рот после такой серьезной заявки? – возмутился Петр.
  -- Ребята, а пусть  что-нибудь значимое скажет  старший из нас по возрасту и опыту - Максим! ты не против? – предложила Эмилия.
    -- Из меня никудышный тамада! – Смутился юноша, но не отказался. - Ну, если настаиваете, скажу коротко: выпьем за ваши новые перспективы! Все-таки десять лет учебы в школе – это не шутка. Однако и этого недостаточно! Придется еще долго учиться, учиться и учиться…
    --… как завещал великий Ленин! – Продолжила Лия.
    --…как учит коммунистическая партия! – Добавил  Петр.
    --…и не только в институте, но и в школе жизни! Чтобы вы в ней оказались настоящими  отличниками!
    Вино горячей волной моментально разнеслось по их телам, согрело, успокоило и раскрепостило. Девочки наперебой стали делиться своими впечатлениями о выпускном вечере, о своих чувствах, переживаемых в момент прощания с учебными заведениями, и своей грусти, связанной с окончанием учебы. Мальчики снисходительно их слушали, удивляясь тому, насколько те оказались  сентиментальными, чем они, и насколько значимее оказался для них школьный финал.
    -- Ребята! – раздался испуганный голос Петра. - Да нас всех, кажется, наглым образом  грабанули!
    -- Кто? Что? Как грабанули? – Раздались со всех сторон  встревоженные голоса.
    -- Караул! У нас отняли каникулы! Теперь в нашей жизни никогда не будет школьных каникул, люди! Вы хоть представляете, чего мы на самом деле лишились?! - Дурачился Петр.
    -- Перестань орать! -  Возмутился Георгий, приходя в себя. - Сейчас сюда дружинники сбегутся!  Нашел, о чем жалеть! Тебе ведь школа до чертиков надоела!
    --  Школа -  да, но не каникулы.
    -- А ведь Петя прав, - вступилась  за друга Лия. - Действительно, теперь  каникул у нас никогда не будет! А это лучшее, что было в  школьной жизни. Помните, с каким нетерпением мы  их ждали,  особенно новогодних и летних? А с каким удовольствием болели? А как радовались, когда отменяли уроки?  Ух, прекрасные были времена, а мы их не ценили.
    Молодые люди  приуныли, погрустнели, вспоминая эти счастливые антракты между  учебными четвертями, лишь Ида и Дарья  оставались спокойными.  Иду  каникулы  угнетали, так как она никогда не знала, как ими распорядиться, а Дарья большую часть времени обучалась на дому, поэтому ей было все равно, когда они начинаются и заканчиваются. Она просыпалась, когда хотела, училась, когда  на дом приходили педагоги, и не была перегружена школьными обязанностями и расписанием. Ей даже иногда казалось, что учеба в школе — это и есть сплошные каникулы.
    -- Ребята, давайте не будем   говорить о печальных вещах, - попросила Эмилия. - Давайте наслаждаться сегодняшним вечером и тем, что мы вместе! Впереди ведь много интересного, важного, неизведанного, приятного и фантастического! Но мы ведь не расстанемся  друг с другом надолго, правда?
    -- Вот за это и выпьем, – согласился Георгий. - А то через месяц разбежимся, и кто его знает, когда нам повезет еще вот так встретиться!
    После выпитого вина речь зашла о планах на будущее. Оказалось, что лишь трое из присутствующих окончательно определились с выбором дальнейшего пути — Петр собирался идти работать на завод и в армию, Лия - медсестрой в поликлинику, а Максим оставался в своей школе.  Эмилия, планировавшая вернуться в хирургию, теперь сомневалась, что окажется именно там,  а не в другом месте. Она  ждала приезда Марка, догадываясь, что от его решения теперь  многое будет зависеть в ее жизни.
    Ида, Георгий и Дарья  находились в состоянии тревожной неопределенности, поэтому переживали и  беспокоились, взвешивали и сопоставляли  плюсы и минусы вузов, специальностей и перспектив. Вроде еще вчера каждый из них знал, чем займется после окончания школы, но пришел новый день, и они чувствовали растерянность от свалившейся на их головы свободы.  Окончательный выбор оказался неожиданно мучительным и тревожным, - надо было покидать дом, родителей и начинать совсем недетскую жизнь в других условиях.  Никому не хотелось об этом думать – вино и музыка притупляли горечь расставания, создавали приятные ощущения фантасмагорий и надежду на то, что завтра продолжится их прежняя беззаботная жизнь – летние  каникулы, развлечения, любовь  и ожидание начала  осени. Однако подобный самообман исчезал сразу, как только они начинали говорить о завтрашнем дне, будучи не в силах  постичь всю горькую правду   окончательного взросления.
    -- Ребята, я тут приготовила для каждого из вас маленький подарок и хочу его  вручить, чтобы  отвлечь вас и себя  от грустных мыслей, -  сказала Дарья, до этого не принимавшая участия в обсуждении  будущего.
    – Вот здорово! Вот  это я понимаю!  – Обрадовался Петр. - Люблю принимать подарки!
    Максим достал из  портфеля книжки, и  Дарья  по очереди вручила их  друзьям, соответственно дарственным надписям. Те с недоумением всматривались в название книги, фамилию автора,  читали  надписи и...безмолвствовали. Пауза так  затянулась, что всем стало неловко. Первой нарушила молчание Ида. Прочитав название: «Я хочу поймать ветер…», увидев фамилию Дарьи, прочитав титульную страницу, она почти задохнулась от возбуждения и обиды, сердце ее колотилось, словно от внезапного испуга, и она жестко произнесла:
    -- Спасибо за подарок! Ты же знаешь, что и без него я тебя  никогда не забуду, если даже очень захочу!
     Тон, которым были сказаны эти слова, заставили всех с недоумением посмотреть на Иду,  так как до их сознания еще не дошло окончательное понимание того, что они держат в своих руках, поэтому ее реакция  вынудила их еще внимательнее присмотреться к подарку. От слов Иды Дарья  вздрогнула, словно от удара плетью, кровь прилила к ее щекам, и она в поисках защиты подняла глаза на Максима, но тот  с неприязнью  смотрел на Иду, удивляясь всплеску ее агрессии, причины которой  не понимал.  «Странная и недобрая девочка!» - Пронеслось в голове, и он инстинктивно заслонил собой  Дарью, обняв ее за плечи.
    -- Видишь, как всех взволновал твой подарок, а ты сомневалась, - целуя девочку в висок, произнес Максим. - Иде, судя по всему, он понравился больше всех! Ты не зря старалась!
     Лишь Эмилия  сразу поняла, какую ценность  держит в руках. Листая  страницу за страницей, она не находила слов от удивления и восторга.
    -- Дашенька, дорогая, спасибо! Мне еще  никто ничего подобного не дарил! Поздравляю тебя с первым литературным успехом, который, не сомневаюсь, принесет тебе известность, а твоим читателям – радость и удовольствие! Как тебе  удалось ее так быстро  опубликовать?! Давай, рассказывай, – проявляла нетерпение Эмилия.
    У Дарьи не было сил ответить подруге. После слов Иды она пожалела, что  проявила такую вопиющую нескромность, поддавшись внезапным пароксизмам радости от первой публикации, вознесшей ее до небес и лишившей чувства такта, - она не подумала, что своим подарком практически бросила вызов  сверстникам и теперь испытывала чувство невыносимого стыда перед ними.
    Максим в нескольких словах рассказал друзьям, как прошел выпускной вечер у Дарьи, о выставке ее картин в актовом зале, об издании книги и реакции на нее редакторов и учителей. Рассказ, как и подарок, всех  восхитил, взволновал, и молодые люди, перебивая друг друга,  зачитывали вслух строчки стихов, удивляясь одаренности девочки, оригинальности метафор и той  искренности, с которой они были написаны.
    -- Даша, я не гигант в поэзии, но твои стихи вынимают из меня душу. Их нельзя читать без слез – не удержался Петр. Ну, например, мне эти строчки очень нравятся: «Я блуждала по рассветам, по ночам, по всем планетам, верила в людей хороших, что на Данко  были схожи. Я искала в жизни счастье, прогоняла все ненастья…»
    -- А здесь написано почти про меня, - перебила Петра Лия, - «За окнами бродит вечер, в подол собирая тишь, печаль холодит мне плечи. Не сплю… Да и ты не спишь… И хоть сейчас между нами лишь рельсы да млечный путь, хочу  одними губами коснуться тебя и уснуть». - Как здорово сказано!  Я о Петьке так перед сном  думаю!
    -- Да?! А ты мне никогда об этом не говорила, – удивился Петр.- Ты говорила, что сразу забываешь даже мое имя, когда  домой уходишь!
    -- А ты и поверил?- Засмеялся Георгий. - Женщины сотканы из одних противоречий! Разве можно принимать на веру то, что они говорят? Даша, - обратился он к девочке, - мне вот эти строчки очень понравились: «И снова осень.  Мокрый сад. И грустный  шепот листопада. Душа печальна и тиха. Пустынно все…Наверное, так надо».
    -- Ребята, - взмолилась Дарья, - дома прочтете, а то мне  со стороны они кажутся наивными, если не сказать – глупыми! Я же их так давно написала, что даже не помню!
    Однако в несовершенных стихах Дарьи каждый нашел что-то созвучное собственным ощущениям и переживаниям, и каждый в знак благодарности подошел и обнял Дарью,  радуясь и подарку и ее успеху. Не подошла   лишь Ида, однако никто этого не заметил, кроме Георгия. Он находился в состоянии растерянности, так как ему не понятны были ни ее реакция  на книгу, ни взрыв недоброжелательности к Дарье, ни ее мрачное настроение в целом, ни то высокомерие, с которым она держалась со всеми в этот вечер. Впервые за многие месяцы общения с ней в нем шевельнулась что-то похожее  на неприязнь. Он испугался, что это чувство разъест  его душу, и на всякий случай не стал заниматься самоанализом.  Все смешалось и перепуталось в его хмельной голове — воображение с  реальностью, сомнение  с надеждой, радость с  сожалением, и он просто вытеснил этот неприятный момент из памяти, чтобы не испортить своего отношения к Иде.
    Духовой оркестр  призывно заиграл Рио – Риту, и веселая компания переместилась  ближе к танцплощадке.  Петр и Георгий, взяв за руки Иду и Лию,  радостно направились  в сторону толпы и  через минуту затерялись  среди танцующих пар.
    -- Ну, вот, наконец-то можем и поговорить, - с облегчением вздохнула Эмилия. - Даша, я все собираюсь тебе сказать, да все что-то отвлекает.  Ты  сегодня такая нарядная и повзрослевшая, что  тебя трудно узнать! В тебе появился тот шарм, который характерен больше для юной и загадочной леди, которая впервые пришла на бал. Я  так за тебя рада, дорогая,  словно сама написала эту чудесную книгу! Ты как себя чувствуешь? Не устала?
    -- Да есть чуть-чуть, но эта усталость приятная. Не переживай за меня, Эми. Пойдите лучше потанцуйте с Максимом Петровичем,  а я посижу и полюбуюсь вами со стороны, - предложила Дарья, смутившись  слов подруги.
    -- Ой, нет! Я так натанцевалась в училище, что ног под собой не чувствую! Антон Семенович оказался на удивление таким страстным танцором, что мы с ним не пропустили ни одного танца. Кстати, он передавал вам привет и поздравления!  Надеюсь, ты  оставила  для него экземпляр своей первой книжки?  Он очень обрадуется такому подарку!
    -- Спасибо, что напомнила, Эми!  Я сегодня так переволновалась, что забыла, кому обязана жизнью!  Обязательно   подарю!  Кстати, Максим Петрович, надо, наверное, и  Петру Афанасьевичу  отправить один экземпляр. Как вы думаете, это будет удобно? Я не покажусь ему  нескромной и хвастливой?
    -- Даша, во-первых, это будет удобно. Но зачем посылать, если мы  собираемся  туда ехать?  В Ленинграде и подаришь. Думаю, что он будет в восторге. Во-вторых, обращайся, пожалуйста,  ко мне по имени, а то я  чувствую себя  растлителем малолетних учениц,  когда к тебе прикасаюсь, целую или что-нибудь говорю, не предусмотренное школьной программой.  Я прав, Эмилия? Со стороны, наверное, так и кажется?
    Девочки расхохотались, настолько комично и беспомощно прозвучала просьба Максима. Они смеялись так заразительно и от души, как не смеялись уже сто лет. В их смехе было что-то непонятное им обеим и новое.  Смех, казалось,  дарил  им чувство солидарности, любви друг к другу и приближал их сердца к наивысшей точке духовности  - любви ко всему миру.   
     Максим смотрел на смеющихся девочек почти с обидой. Ему действительно было не до смеха. Он, действительно, считал, что Дарья своим обращением к нему по имени-отчеству, сама того не осознавая, держит его на дистанции, и он каждый раз страдал  от чувства вины, прикасаясь к ней, как к женщине.
    -- Хорошо, Максим Петрович! Буду вас называть просто Максимом.
    -- И на «ты»!
    -- И на «я», если не забуду, - смеялась Дарья.
    Музыка прервалась, и Георгий с Идой  вернулись на скамейку, чтобы отдышаться, а Петр и Лия, не разжимая объятий, так и остались стоять в ожидании следующего танца.   
    Глядя на эту юную пару со стороны, можно было с уверенностью сказать, что  отпущенную им жизнь они так и проведут в объятиях друг друга, не размыкая рук, не отрывая друг от друга глаз и тел, которые со стороны казались единым целым. Будь они  обнаженными, то напоминали бы скульптурную композицию Огюста Родена «Поцелуй» или «Весна», которые сводили с ума своей красотой  всех эстетов  мира.
    Ида на удивление всем и самой себе  после взрыва агрессии к Дарье, пребывала почти в радостном возбуждении. Может, на нее так подействовали вино и  музыка. Может, до нее, наконец, дошел смысл и значение прощального вечера, ценность юности и любви. Может в ее сердце, безмятежном и равнодушном, проснулась жажда  к сильным и настоящим переживаниям, а  может, приятные слова Георгия во время танца и его близость зажгли пламенем ее щеки и глаза, но она уже не казалась такой враждебной, как несколько минут назад.
    -- Мы с Георгием не помешали вам секретничать? – Присаживаясь рядом, спросила Ида.
    -- Нет, не помешали, - ответила весело Дарья. -  Мы как раз решали проблему перехода с «вы» на «ты». Максиму Петровичу не нравится, что я его называю Максимом Петровичем!  Придется теперь называть его Максимом! Что скажете?
    -- Давно пора, - серьезно ответил Георгий. - Вы вместе столько пережили, что уже  неприлично делать вид, что между вами ничего не происходит. Кстати, я вас  по отдельности  уже не представляю! Вы очень дополняете друг друга!  Я прав, Ида?
    Ида промолчала. Ей не нравилось, что Георгий с такой симпатией и с таким чувством говорит о людях, которые вызывали у нее устойчивую неприязнь. Дарью в глубине души она так и не простила, к тому же испытывала к ней  непреходящую брезгливость, как к инвалиду, а Максима презирала за то, что он ведет себя, как не подобает настоящему учителю, тем более по отношению к Дарье. Она считала, что та  не заслуживала такого трепетного отношения со стороны умного и взрослого человека, будучи  слабой и больной.  Правда, если бы Ида  попыталась  вспомнить, кто же ей действительно  нравится из ее  ближнего  круга, она бы не обнаружила  ни одного живого существа, кроме себя самой, достойного симпатии. И это не было преувеличением - так на самом деле и было.
    Дело в том, что во  взаимоотношениях с  людьми  Ида  использовала  лишь две поведенческие стратегии — инструментальное почитание вкупе с завистью  к тем, кто  занимал высокую должность или в чем-то ее превосходил   и тотальное равнодушие ко всем остальным, ибо они были  слишком обычными, чтобы  испытывать к ним какие-либо чувства. К тому же Ида искренне полагала, что все чувства в этом мире должны быть направлены на ее персону, в противном случае они не стоят и ломаного гроша. Скорее всего, именно по этой причине ее социальная и эмоциональная жизнь часто напоминала  жизнь предприимчивого нищего, который изо всех сил прикидывался бедным и больным, чтобы люди  не скупились на подачки и подбрасывали ему больше подаяний, чем другим. Однако  Ида  сама  этого не понимала и чувствовала себя весьма комфортно в любых ситуациях.
    Оркестр заиграл танго «Брызги шампанского», и Эмилия почти застонала от удовольствия, услышав  любимую музыку. Георгий разрывался на части от противоречивых желаний.  Мелодия  ему также кружила голову, он пьянел от ее призывных и дразнящих звуков,  его неудержимо тянуло на танцплощадку, однако он будто прирос к скамейке, не в силах сдвинуться с места. Георгий точно знал,   что получить истинное удовольствие от танго  сможет  лишь в паре с Эмилией, но… ему до боли в сердце хотелось, чтобы на месте той  была все-таки Ида, но  гибкая, пластичная, податливая, чувствующая его порывы,  как свои собственные.  «Господи, ну почему люди так по-разному устроены? - Пронеслась досадная мысль. - Почему Иду не зажигает музыка?! Почему она такая...деревянная?»
    Его мысли неожиданно прервал появившийся возле скамейки  юноша в новой военной форме, на которой красовались погоны  старшего лейтенанта воздушных войск. Было видно, что он слегка подшофе.
    -- Ребята, понимаю, что рискую получить сейчас по физиономии,  но разрешите  все-таки пригласить на танец вашу подругу в белом платье.
    Обращение и просьба  незнакомца  вынудила ребят прервать разговор.  Все уставились на него с  таким удивлением, словно  он только что попросил милостыню. Георгий был  уже готов   грубо ответить офицеру, испытывая  чувство ревности и досады от одной лишь мысли,  что Эмилия  сейчас примет его  приглашение, и он лишь со стороны  будет наблюдать, как ее знакомое до каждого позвонка тело подчинится  рукам совершенно чужого ему человека! К счастью, он  не успел ничего сказать, лишь  подумал...
    -- А вы поинтересуйтесь у самой девушки, - донеслись до его слуха  скептические слова Максима. - Может, вам повезет, и она согласится.
    -- Девушка, ради бога, потанцуйте со мной! - Обратился он к Эмилии. - Я уверен, что  именно вы для этой музыки и созданы! Но, ради бога, не сочтите мои слова за лесть! Я видел, как вы двигаетесь, — профессионального танцора легко вычислить по характерной походке!
    Слова молодого человек, как и он сам, показались Эмилии слишком  напористыми, и она уже готова была сказать  ему «нет», но передумала, поняв, что если останется, то и Георгий  просидит с Идой на скамейке, разрываемый  противоречивыми желаниями. За многие годы она изучила его достаточно хорошо.
    -- А почему бы и нет?  Вы действительно умеете танцевать или  приглашаете меня в качестве учителя?– С сомнением спросила она у лейтенанта, глядя на  военную форму, которая ладно сидела на его стройной фигуре.
    -- Постараюсь  вас не разочаровать и оставить о себе как партнере наилучшие впечатления! – самоуверенно ответил молодой человек, увлекая за собой Эмилию, а вслед за ними направились и Георгий с Идой.
    Максим и Дарья с любопытством наблюдали за Эмилией и офицером.  С первого их  движения  стало понятно, что эти двое не зря оказались рядом. Складывалось  впечатление, что они  бок о бок провели в танцевальном зале значительную часть своей жизни, поэтому легкость и гармония каждого их жеста, каждого поворота головы, притяжения и отталкивания, властное лидерство юноши и умение  нежно подчеркнуть  несмелый отклик тела Эмилии  завораживали и восхищали и Максима и Дарью.
    -- Ты посмотри, что они выделывают! – Удивился Максим. - Надо же! Никогда не думал, что военные   так хорошо умеют владеть  своим телом! Наверное, лейтенант тоже учился этому  с детства.
    -- Скорее всего, так оно и есть! Но Эмилией можно любоваться без устали, когда она двигается или играет, - с гордостью ответила Дарья, тоже  отдаваясь звукам страстной музыки. - Когда я на нее смотрю, мне кажется, что и я обретаю силу.
    Максим взглянул на девочку, догадываясь, какие мучительные желания она сейчас испытывает. Он хотел ей что-то сказать, успокоить, но слова застряли в горле,  и он от бессилия опустил глаза. То, что открылось взору,  вынудило  его на мгновение потерять дар речи – носок левой ноги девочки в коляске  двигался в такт музыки, словно никогда и не терял своей подвижности!
    С точки зрения  неврологии подобные движения  были  невозможны при ее болезни!  «Не может быть! - Мелькнула испуганная мысль. - Не может быть! Я схожу с ума! Наверное, показалось!» Максим снял очки, тщательно  протер их носовым платком и снова водрузил на переносицу.   Не отрывая глаз от лакированной туфельки Дарьи,  он испуганно наблюдал за этими слабыми, но довольно уверенными движениями, не в силах поверить тому, что видел.
    -- Даша, дорогая, что ты  делаешь? – Сдавленным и чужим голосом спросил Максим, убедившись в очевидности наблюдаемого явления.
    -- Ничего! – Напуганная его тоном, ответила  Дарья. - Музыку слушаю!  Что я могу  еще делать, сидя на своей колеснице? А почему ты спрашиваешь, да еще и таким странным голосом?
    -- Ты танцуешь, Даша! Ты танцуешь! – Не отрывая глаз от ее стопы, бормотал Максим.
    -- Да что с вами, Максим Пе…Что с тобой, Максим? –  Вспомнив о договоренности, спросила Дарья. - Я всегда мысленно танцую, когда слышу хорошую музыку! Кроме того, наблюдая за танцующими детьми, а потом и взрослыми, я настолько хорошо изучила  их движения, что  смогла бы их воспроизвести не хуже Эмилии, если бы встала на ноги. В этом смысле ты прав – я танцую, но лишь верхней частью своего тела.
    -- У тебя в такт музыки двигается левая  стопа! Ты  сама это чувствуешь?!
    Дарья подняла на Максима глаза, полные боли и удивления - она  не верила, что он способен так жестоко шутить. Однако глядя в его изумленное и восторженное лицо, которое светилось  пронзительной  надеждой,  она и  сама со страхом уставилась на левую ступню, но та  висела плетью, как и прежде. Дарья попыталась ею пошевелить, но у нее ничего не получилось.
    -- Тебе показалось, Максим, - тихо произнесла девочка. – Мои ноги никогда не будут двигаться. Не надейся сам и меня не заставляй верить в то, чего никогда не случится. Я долго к этому привыкала, понимаешь?  Благодаря тебе, я научилась не только жить со своим увечьем, но и принимать его как  высшее совершенство, поэтому не хочу снова сжигать свое сердце верой в  сказочные чудеса. В темноте  может  все что угодно привидеться.
    Слова Дарьи прозвучали так проникновенно и отрешенно, что у Максима перехватило дыхание. Однако он решился возразить:
    -- Даша, я наблюдал за твоими ногами все время, пока играла музыка! Ты двигала ею, не отдавая, видимо,  отчета в том, что делаешь! Твое сознание  не фиксировалось на этих движениях, но как только оно включилось,  стопа перестала тебя слушаться!  Знаешь, такое   часто встречается!  Хочу тебе сказать, что это обнадеживающий симптом, хоть я и не врач! Надо как можно скорее  оказаться в Ленинграде и посоветоваться с отцом!  Уверен, что подобная информация обрадует  его как ученого!
    В этот миг перестал звучать духовой оркестр, и наступившая  тишина прервала их разговор. Лишь в темных аллеях парка слышался отдаленный смех влюбленных, да тихий шепот разбуженных ветром деревьев.  Люди, уставшие от праздника, музыки и впечатлений, стайками и парами  уже начинали расходиться по домам — наступала поздняя рядовая ночь. Однако самые веселые и молодые жаждали продолжения вечера и не спешили покидать  территорию любви и праздника.
    Петр и Лия с видом заговорщиков подошли к скамейке и в изнеможении присели рядом с Максимом и Дарьей. Сюда же направлялись и Георгий с Идой, что-то  по ходу эмоционально обсуждая. Говорил в основном Георгий, а Ида лишь изредка кивала головой,  выражая то ли согласие с ним, то ли отрицание сказанного.
    -- Ида,  танец — это, прежде всего, способ выражения  чувств человека в зависимости от темпа, тональности и темы музыки, - слышался издали его голос. -  Если хочешь знать,  это  еще и зеркало отношений между мужчиной и женщиной. По танцующим парам  легко  определить градус их симпатии друг к другу, степень знакомства, совместимость и даже развитие их будущих отношений!
    -- Все равно не понимаю, почему нельзя танцевать спокойно, не нарушая правил приличий? -  Не соглашалась Ида. - Почему обязательно надо выкручивать себе позвонки?  Мне кажется это вульгарным. Я люблю скромные танцы.
    -- Какая чепуха!- Возмущался Георгий. - Что значит «скромные»? Топтание на одном месте на расстоянии вытянутых рук? Даже самый целомудренный танец все равно выражает глубинные эротические чувства людей, и я не вижу в этом ничего предосудительного. Кстати, когда-то и вальс считался неприличным!
    -- О! Гошку опять занесло в высокие философские материи. Бедная, бедная Ида, - пошутил Петр.- Сколько ей приходится выслушивать! Он ей все уши прожужжит, если они...
    Договорить фразу он не успел. Георгий, услышав его ироничные слова,  набросился на него с несвойственной ему яростью.
    – Петя, мы говорим о не понятных для тебя вещах, - еле сдерживался Георгий. - Я  пытался убедить Иду, что любой танец — это прежде всего язык  чувств, передаваемый с помощью  пластики. Причем здесь философия и высокие материи?
    -- А я что говорю? Танцуй себе и не заморачивайся, - защищался от нападок друга Петр.- А ты вечно все усложняешь! Вечно под любую простую вещь пытаешься подвести какую-то заумную теорию!
    -- Ребята, не ссорьтесь, - вмешался  Максим. - Георгий прав. Я вам больше скажу -  балет,  танго,  вальс и даже   народный танец  всегда содержат в себе скрытую или явную эротику. Кстати, как и музыка, и все виды искусства. Если она отсутствует, то ни один из них   не сможет  возбудить человека и вызвать у него эстетические переживания,  не говоря уже об  интересе.
    -- Ты еще скажи, что танец — это высшая математика, - съязвил Петр.
    -- Молодец! Догадался  все -таки! Так оно и есть! Уж простите мне мое занудство, но я сошлюсь на авторитеты. Первый в мире трактат о танце был написан древнегреческим философом Лукианом еще во втором веке. Размышляя о танце в жизни человека, и о том, какими качествами должен обладать танцор, он говорил, что искусство пляски, родившееся  вместе с Эросом, требует подъема на высочайшие ступени всех наук - не только музыки, но и ритмики, философии и геометрии. Танцору необходимо знать все!
    -- Боже правый, а геометрия   каким боком  здесь оказалась? - Возмутился Петр, задетый за живое.
    –  В танце, как и в геометрии, присутствует строгая симметрия,  пропорция, гармония формы, обязательная вертикаль корпуса, развернутого по спирали, восходящей к небу. Но, конечно, главными составляющими любого танца являются  эмоциональность и гармония партнеров. Другими словами, танец — это язык плотских желаний и чувств  человека. Тут я согласен с Георгием. Эти мысли  пришли  мне в голову, когда мы с Дашей наблюдали  за Эмилией и ее партнером. Эх, видели бы вы это зрелище! Прекрасный дуэт у них с солдатиком получился!
    -- Я с вами не согласна, - возразила   Ида. - Вы говорите о животных страстях, а люди обычно полагаются на свой разум и контролируют свои чувства даже в танце! Зачем их выставлять напоказ?
    – Когда я танцую с Петей, - засмеялась Лия, - то испытываю такие теплые чувства к нему, такую нежность и любовь, что вряд ли в этот момент напоминаю зверя!  А глядя на  Эмилию, я переживаю лишь восторг и наслаждение  от созерцания красоты ее движений и человеческого тела, которое способно выразить больше, чем слова. Мне кажется, оно нам  для этого и дано!
    -- Кстати, а где  Эмилия? - Встревожилась Дарья.- Не утащил ли ее с собой бравый лейтенант прямо у нас из-под носа?
    Все посмотрели в сторону танцплощадки. Там Эмилия предпринимала попытку вернуться к друзьям, но ее партнеру, видно,  не хотелось с ней расставаться. Он  эмоционально и страстно  в чем-то ее убеждал, придерживая  за руку, и она, то смеясь, то, видно, отшучиваясь, старалась деликатно  освободиться от нечаянного влюбленного.
    – Пора, наверное,  идти на помощь, - проворчал Георгий. - Ну что за плебейские манеры?  Видит же, что  надоел девушке, и все равно пристает.
   – Пусть поговорят, - миролюбиво произнес Максим. - Мне кажется, что он хороший парень. Просто  его нанесло на Эмилию, как «Титаник» на айсберг, вот он теперь и тонет в водовороте ее обаяния. Эх, видели бы вы, как они  танцевали, - глаз не оторвать! - Повторил задумчиво Максим, - Бедному солдатику можно лишь посочувствовать: пришел с намерением развлечься и отдохнуть, а получил  стрелу Амура прямо в сердце!
    Георгию не понравились слова Максима. Ему  хотелось кинуться к Эмилии и увести ее подальше от болтливого ухажера. Он пока не мог понять, почему присутствие незнакомца рядом с ней так больно задевает его самолюбие и вызывает чувство беспокойства.  Неспособность  разобраться в психологических нюансах своего состояния делала его обычно сердитым и раздражительным. Он чувствовал, что сам себе противен, и что на него с любопытством смотрят  друзья,  подозревая, видимо, в ревности, поэтому расстраивался еще больше. 
    Георгий действительно относился к Эмилии, как к своей сестре, поэтому пристально отслеживал ее перемещение в пространстве, когда она была рядом, и ревностно относился к тем, к кому она проявляла интерес, особенно если это были люди не их круга. Однако то была совсем  иная ревность, не связанная с эротическими  чувствами  – так ему по-молодости казалось. Эмилия и ее семья были частью его самого, поэтому другие чувства, кроме братской любви и заботы, были давно подавлены и не проникали в его сознание и душу. Более того – они казались ему греховными.
    Передохнув, музыканты снова взялись за свои инструменты.  На весь парк разнеслась мелодия «Венского вальса»  Иоганна Штрауса,  мгновенно заполнившая  все пространство. Ее звуки  проникали под кожу, вызывали легкий озноб у слушателей, а наиболее восприимчивых поднимали со своих мест,  подчиняя своей силе.
    -- Вы как хотите, а мы с Лией  пошли танцевать. Мне очень нравится  язык плотских желаний, как вы говорите! Я никак не могу их утолить! К черту всякую геометрию и математику,- пошутил Петр, увлекая за собой  смеющуюся подругу.
    Георгий и Ида не сдвинулись с места. Ни тому, ни другому танцевать не хотелось, но по разным причинам: Георгий не получал того наслаждения, к которому привык, танцуя с Эмилией.  Ида казалась ему настолько неподдающейся и одеревеневшей, что он и сам рядом с ней превращался в бревно, подстраиваясь под ее негармоничные движения. Ида же соглашалась танцевать с Георгием больше из вежливости,  а не потому, что ее душа откликалась на зов музыки. Она, действительно, чувствовала себя скованной,  неуклюжей и боялась сделать лишнее движение, чтобы не слиться с  телом  Георгия— возбужденным, трепетным и своевольным, огонь которого она чувствовала даже на расстоянии.  Опасная близость Георгия настолько  смущала Иду, что ей казалось, будто она предается опасному греху прямо на глазах у всех, и беременная  одноклассница Лиза, как привидение, возникала перед  глазами каждый раз, когда она ощущала  его горячие руки  на своей талии.
    Дарья, Ида и Георгий с удовольствием смотрели на танцующие пары, каждый думая о своем, и лишь  взгляд Максима был прикован   к ступням Дарьи.
    -- Ребята, смотрите, смотрите на Эмилию и ее партнера! Они ведь не танцуют, а летают над танцплощадкой! Господи, ну как же здорово  у них  получается! - Радовалась девочка, двигая левой ногой в такт музыки, совершенно не осознавая того, что делает.
    Максим  смотрел на эти слабые движения, и ему начинало казаться, что и правая стопа Дарьи пытается проделать то же самое, но пока еле заметно, пока чуть-чуть. Он не стал  заострять ее внимание на этих движениях, чтобы не навредить, и лишь радостно втянул в грудь  больше воздуха,  удерживая его в легких до тех пор, пока  не закружилась голова.
    -- У-у-ух!  Как прекрасно, жить, ребята!  Вы не находите? Хорошо, что мы сюда пришли!  Я сейчас  уверен на сто процентов, что в жизни каждого из нас что-то  изменится к лучшему,  -  загадочно произнес Максим.
    – У тебя возникло такое убеждение, глядя на Эмилию? - Пошутила Дарья. - Она действительно  вдохновляет, словно поток свежего воздуха.  Гоша, ты как себя чувствуешь? Мне кажется, что этот  солдатик нисколько не уступает тебе в танцевальном мастерстве. Ты не ревнуешь Эмилию, будучи ее партнером с детства?
    Георгий  не ответил, лишь плотнее сжал зубы. Он не только ревновал, он негодовал, наблюдая за движениями не столько Эмилии, сколько незнакомца, с горечью констатируя, что тот действительно превосходит его во всем — в росте, мастерстве, пластичности и чувственности.  Он вдруг понял, что на протяжении многих лет был лишь пассивным партнером для Эмилии. Именно она   помогала ему получать  удовольствие от  выработанной годами согласованности их тел, а  незнакомец, судя по всему, страстно ее любил, и не заметить этого мог лишь абсолютно слепой.  Георгий на удивление самому себе почувствовал  вдруг к парню что-то наподобие странной близости и даже догадался почему -  их объединяла любовь к Эмилии. Правда, любили  они ее по-разному:  он любил в ней себя,  а лейтенант - Эмилию! От такого  психологического открытия  ему стало легче: он  успокоился, повеселел, взбодрился и с энтузиазмом произнес:
    -- Даша, ты права! Незнакомец, судя по всему, настоящий профессионал и превосходит меня во многом, но ничего  трагического я в этом не вижу! Надеюсь, в скором времени Ида мне составит пару! Ты согласна? - Спросил Георгий, обнимая ее за плечи.
    –  Не знаю. У меня так не получится, как у Эмилии, - равнодушно ответила Ида.
    -- А так и не надо. У тебя получится по-другому  и  не хуже! У нас с тобой еще вся жизнь впереди! Натанцуемся!
    К скамейке, наконец, подошла  и Эмилия в сопровождении своего партнера. Ее лицо светилось таким восторгом и волнением, что от него трудно было оторвать взгляд. Казалось, что  музыка  Штрауса каким-то невероятным образом отпечаталась  на ее пылающих щеках, скулах, фарфоровом подбородке, упрямом лбе,  неслышно продолжая  свое звучание в каждом сантиметре ее тела. Она была так прекрасна, что это  ни у кого не вызвало ни удивления,  ни зависти — лишь щемящую грусть от осознания того, что человеческая красота имеет  до обидного короткую историю, если не является произведением искусства.
    -- Ребята, познакомьтесь, это — Владимир Иванович Соколов, танцор по призванию и военный по недоразумению! А это мои друзья — Гоша, Ида, Даша, Максим и на подходе -Лия и Петр.
    Лейтенант пожал всем руки, чувствуя, что его появлению никто не обрадовался, и попытался разрядить  создавшееся напряжение.
    -- Рад знакомству с вами, ребята!  Не беспокойтесь, я не нарушу дружеской атмосферы вашей теплой компании. Я лишь хочу поздравить вас всех с окончанием школьной жизни и пожелать каждому из вас счастливой дороги, которую вы обязательно выберете! Ничего нет прекраснее школьных лет, но понимаешь  это ближе к старости! Приятного вечера! И спасибо вам за Эмилию — такого партнера можно искать всю жизнь и не найти. Мне сегодня несказанно повезло!
    Владимир повернулся, чтобы уйти, но его остановил раскатистый голос Петра.
    –  О, еще один старичок нашелся! Лейтенант, присоединяйся к нам, если дома тебя не ждут скандальная жена, куча детей и начальство!  Твоя жизнь, наверное, не очень богата праздниками, насколько я понимаю? Вы, ребята,  как на это смотрите? Не помешает нам веселиться защитник нашей Родины? А то здесь одни мудрецы да философы собрались и поговорить по-мужски не с кем!
    Все были  ошарашены  предложением друга, однако ни у кого не хватило  смелости с ним  не согласиться.
    -- Конечно, не помешает, - откликнулась Дарья, понимая своим отзывчивым сердцем, какое чувство смятения переживает незнакомый ей человек.- Будет  даже интереснее!  Ведь сегодня такой  праздничный день, и так хочется, чтобы все вокруг были счастливы!
    -- Спасибо, друзья! Я действительно никого не знаю в этом городе. Был здесь в командировке, так что знакомыми  обзавестись не успел. А увольнение у меня до утра. Я, кажется, удачное место выбрал для отдыха,- то ли обрадовался, то ли растерялся юноша.
    Георгий мысленно чертыхнулся, рассердившись на друга за его простодушное приглашение постороннего человека в их компанию, но сразу же об этом и забыл, услышав новость.
    –  Дорогие друзья,  доношу до ваших невнимательных ушей и глаз, что мы с Лией в ближайшее время собираемся пожениться! Я  только что попросил у нее руки, и она, представьте, сказала «Да!»! Наверное, Штраус помог!   Осенью мы приглашаем всех на свадьбу!
    В воздухе повисла напряженная пауза. Никто не знал, как отреагировать на  слова  Петра, настолько они оказались неожиданными. К тому же  возникало смутное  ощущение, что  он их разыгрывает.  Безоговорочно поверил другу лишь Георгий, но и его ошеломило  громогласное  заявление о  женитьбе, хотя он и не сомневался, что рано или поздно этим все и закончится — Лия и Петр действительно любили друг друга.
    -- Петя, ты тайком от нас  ничего не напился? Ничем  не обкурился? - Осторожно спросил Георгий. – Надеюсь, ты не бредишь?
   -- Ребята, это правда, - пряча смущенные глаза, ответила  Лия. - Мы решили осенью пожениться. К тому времени Петя успеет заработать  на свадьбу, да и я не бесприданница.
    – Поздравляем! - Пришел в себя Максим. - Но не рано ли?! Вы   еще так молоды и неопытны…Погуляли бы, присмотрелись лучше друг к другу...
    – А я что - слепой? - Возмутился Петр. - Я что не вижу, кого выбираю в жены? Лучшую в мире девушку! Единственную и на всю жизнь!  Не понимаю, зачем  время тратить попусту? Детей  надо успеть родить, вырастить и переженить! Вы же не отговариваете Эмилию от замужества? Отдаем девчонку в  чужие иностранные руки и даже  не паримся по этому поводу! Через пару дней он  увезет ее к черту на кулички — ищи-свищи потом!
    Эмилия смутилась,  не ожидая такого поворота  событий.  Инстинктивно она повернулась к Владимиру и обомлела - едва заметная тень пробежала по его привлекательному и мужественному лицу,  и на нем отразилась  такая гамма  переменчивых чувств, свойственная разве что приговоренному к смерти человеку,  которому сначала объявили о помиловании, а потом сообщили, что ошиблись.
     С большим или меньшим любопытством на него смотрели и все остальные. Эмилия уже по привычке испытывала комплекс вины за то, чего не совершала, и по-человечески переживала за нового знакомого, который влюбился в нее с первого взгляда и признался  в этом спокойно и деликатно, ни на что не претендуя.
    -- Эмилия, не поверите, но вы — мое сбывшееся навязчивое сновидение! Я вас знаю с четырнадцати лет! Именно с этого возраста я  вами и болен, - признался он, когда они шли танцевать.
    -- Не фантазируйте, лейтенант! У людей в подростковом возрасте  настолько слабый иммунитет, что они уязвимы для любого вируса, особенно любовного, - отшучивалась Эмилия. -   Любая чертовщина может привидеться, и от любого пустяка сносит голову!
    -- Понимаю вашу иронию. Однако моя трагедия в том, что я однолюб. Я больше десяти лет вглядывался в лица девушек в надежде встретить ту, которая снилась.  И вот сегодня, кажется, это произошло. Трудно поверить, что снившийся многие годы человек оказывается существует на самом деле! И не захочешь, но поверишь в провидение. Правда?
   -- Да, правда, - согласилась Эмилия. - Сама подобное переживала.
    -- Вы  влюблены? - Почти равнодушно спросил незнакомец, заранее зная ответ.
    -- Да. Очень. И давно, - предвидя  очередной вопрос, ответила Эмилия.
    -- Он сегодня не с вами?
    -- Он далеко. Надеюсь, скоро приедет.
    Больше  они не возвращались к этой теме, отдавшись музыке и танцу. Эмилия впервые за  много лет переживала почти эйфорию от ощущения  полной совместимости и согласованности движений с незнакомым  ей человеком, которые встречаются  весьма редко в танцевальном искусстве. Ей казалось, что он шестым чувством угадывает ее  скрытые желания, и помогает   свободно выразить себя без лишнего напряжения. Она, легкая, как перышко, парила над полом, почти не касаясь его ногами, и ее тело знало и понимало без всякого усилия язык его тела, и это ощущение пугало Эмилию — ничего подобного она  не переживала, танцуя с Георгием или другими партнерами.
    -- Да вы, оказывается, настоящий мастер!  -  Удивилась Эмилия .
    -- Еще какой! - Без ложной скромности согласился юноша. - Кстати, лауреат многих конкурсов. Может, поэтому и вычислил вас без особого труда.
    -- А как же военная форма? Недоразумение или принуждение?
    – Ни то,  ни другое!  Свободный выбор! Летать  также  восхитительно, как любить и танцевать!
    Эмилия  не находила слов, чтобы с юмором отреагировать на слова Петра и тем самым снять напряжение. Ей  не хотелось, чтобы этот мужественный лейтенант, который был  ей симпатичен, огорчался или расстраивался из-за нее. Когда  после танцев он привел ее к скамейке и повернулся, чтобы уйти, она  ощутила, как дернулось и защемило  сердце то ли от не понятной тоски по Марку, то ли от  сожаления, что лейтенант исчезнет, словно  прерванный сон. Эмилия уже собиралась ответить Петру, но ее опередил Максим.
    -- Петя, Эмилия  на свадьбу  нас пока не приглашала. Мы ничего об этом не знаем. Мне кажется, что ты  сам нас всех  переженил!
    -- Ребята, а это отличная идея! - Встрепенулся Петр. - Давайте все поженимся в один день! Вот здорово будет! Сыграем одну свадьбу на всех и удивим весь город!
    -- Ладно, фантазер, женись сам, а мы посмотрим на твой опыт со стороны и потом  решим, как  быть,- одернул Георгий возбужденного друга.
    -- Ну, как знаете, а я  предлагаю выпить, раз для этого имеется серьезный повод!
    Пока пили вино, танцевали, шутили и разговаривали, парк  незаметно пустел.  Музыканты после двух часов ночи тоже собрали в футляры свои инструменты и покинули танцплощадку.  Звезды  прямо на глазах уменьшались в размерах и напоминали мелкий  бисер, рассыпанный по небу щедрой рукой небесного волшебника.  Деревья, устав от интимного шепота друг с другом и страстных объятий, тоже казались сонными и неподвижными. Лишь молодежный смех да шутки изредка раздавались то тут то там, эхом разносясь по всему парку, — выпускники школ  и влюбленные пары  намеревались дождаться рассвета.
    Присутствие Владимира не помешало веселиться компании, наоборот - внесло разнообразие в  тематику их разговоров. Не только юноши, но и девочки, с большим интересом слушали взрослого  и опытного военного, давно покорившего небо и свой собственный страх перед его бесконечностью. Они засыпали его вопросами, и он терпеливо и с чувством юмора на них отвечал, стараясь не отрывать глаз от Эмилии.   
    Владимир не пытался ей понравиться. Зная, что у него мало времени,  он старался  навсегда   запомнить, запечатлеть каждую черточку ее подвижного и прекрасного лица, каждый характерный жест и пьянящий  запах  ее волос. Встретив, наконец, ту, что снилась, он не испытал особенного восторга,   поняв с первого взгляда,  что опоздал как минимум на несколько лет. Утешением служило лишь то, что навязчивые сновидения стали явью, что он, оказывается, влюблен в реальную и живую девушку с именем и фамилией, и это было для него подлинной благодатью. До этой встречи ее образ состоял из фрагментов, из кусочков, из обрывков впечатлений, которые он пытался сложить в единое целое, но он рассыпался, словно мозаика. Теперь он видел перед собой тонкие изогнутые брови, глаза цвета аквамарина, подернутые  легкой задумчивостью, изумительные и манящие своей детскостью пухлые губы, густые золотистые волосы и тонкую изящную фигуру, полную грации и превосходства.  Все остальное уже не имело никакого значения — даже то, что она любит другого. Главное — она была!
    Юноши расспрашивали его о самолетах, их технических характеристиках, о сложности взлетов и посадок, средствах спасения в моменты опасности и курьезных случаях из практики. Не вдаваясь в подробности, Владимир охотно рассказывал о своей любви к небесному пространству и воздушной технике, которую ждет большое будущее — подъемы на небывалую высоту с гарантией полной безопасности для летчика, сверхзвуковая скорость, возможность  полетов за пределы солнечной системы.
    -- Эх, податься в военное училище, что ли? - Размечтался Петр. - Завод ведь и подождать может.  Чтобы такую махину в небо поднять, необходимо иметь не только знания, но и силу духа, а она у меня имеется!
    -- Ты ведь собрался жениться, - спустила его с небес на землю Дарья. - Это же разлука с Лией минимум на пять лет! Она за это время успеет выйти замуж за другого парня и родить ему, а не тебе, кучу детей. Ты уж как-то определись с  окончательным выбором!
    -- Да, действительно, ты права, Даша. Лия для меня ценнее неба и звезд.
     У Георгия тоже закралась мысль о летном училище, но он с досадой  от нее отмахнулся, вспомнив, что считается  сыном врага народа. О небе он мог лишь мечтать, хотя эмоциональные и образные рассказы лейтенанта и его очень  впечатлили. И не только его — даже равнодушную ко всему Иду. Он видел, какими  восторженными глазами она  смотрела на лейтенанта,  как внимательно его слушала, и чувство ревности все больше затмевало разум — ему  очень хотелось быть на его месте.
    За разговорами незаметно приблизился долгожданный рассвет. Хотя солнце еще  где-то пряталось за горизонтом, но природа, чувствуя  его скорое появление, уже пробуждалась от спячки, стряхивая с себя остатки  сна. Где-то далеко слышались крики петухов и   шумные вздохи  оживающего  города - пора было отправляться по домам.
    У выхода из парка молодые люди долго обнимались и прощались, будто расставались навсегда, будто не собирались  больше встречаться. Особенно впечатлительными оказались девочки. Несмотря на то, что все  изрядно устали от насыщенного  эмоциями и переживаниями вечера и ночи, возвращаться домой  хотелось не всем.
   – Девчонки, что же вы так расчувствовались, словно на похоронах? - Возмущался Петр. - Отоспимся, отдохнем и снова встретимся! Лето впереди! Вся жизнь впереди! А вы ведете себя так, словно навеки прощаетесь!
    -- Действительно, - вытирая слезы, согласилась Дарья. - Петя, как всегда, прав. Но на душе почему-то  очень-очень тягостно. У меня сейчас такое чувство, что в эту ночь кто-то украл часть  наших жизней. У вас нет такого ощущения?
    -- А я что говорил? - Обрадовался Петр. - Нас обокрали  самым наглым образом, пока мы дифирамбы  пели друг другу, — школу, каникулы, беззаботность, оценки, приятные простудные болезни, позволяющие не ходить в школу! Да что там говорить — грустно на самом деле, что детство так быстро закончилось!
    -- Да, такое ощущение  возникает почти у всех после окончания десятого класса, - вздохнул Максим. - По себе знаю. Чувствуешь себя почему-то обманутым и брошенным на произвол судьбы.
    Попрощавшись, они направились в разные стороны. Максиму и Дарье было ближе всех к дому, Лие и Петру — чуть дальше, а Эмилии, Иде и Георгию надо было потратить минут сорок, чтобы оказаться у цели.
    -- Эмилия, можно  вас проводить? - Спросил Владимир.
    -- Можно, если вам позволяет время, - согласилась Эмилия. -  До которого часа у вас увольнение? Мы с Идой далеко живем. Успеете вернуться?
    -- Успею, не беспокойтесь. К тому же я хорошо и быстро бегаю на длинные дистанции! - Радостно ответил лейтенант.
    Они не спеша шли по улицам просыпающегося города — Ида с Георгием впереди, а Эмилия с Владимиром на несколько шагов сзади, чтобы  не мешать. Они жадно делились впечатлениями обо всем на свете, с чем столкнулись в жизни. И Эмилия, и Владимир были очарованы молодостью друг друга, обаянием и безыскусным разговором.  У обоих складывалось впечатление, что после многолетней разлуки они, наконец, встретились и теперь спешили поделиться  своими переживаниями, планами на будущее, смешными воспоминаниями из школьной жизни, прочитанными книгами, фильмами и любовью к музыке. Эмилия была приятно удивлена  образованностью своего нового знакомого, к тому же и военного. До встречи с Владимиром мужчин в  военной форме она не только не любила, но и побаивалась, никогда не забывая  ужаса,  пережитого в детстве, когда  мрачные люди в похожей одежде уводили ее  отца из дома, а потом  долго переворачивали вверх дном всю  квартиру. Кроме того, она считала их жестокими, грубыми и малообразованными. Любая военная форма стала для нее с тех пор символом несчастья, страха  и ненависти. Ее сердце было переполнено этими чувствами, и она считала, что они останутся в ее душе на всю оставшуюся жизнь. Однако Владимир всего за несколько часов изменил  ее представления о людях ненавистной ей профессии. Это было не так уж и удивительно.
    Владимир почти сразу произвел на Эмилию впечатление человека элегантного, деликатного и воспитанного, несмотря на военную форму и характерную выправку, которая несколько ограничивала свободу его  телодвижений, поэтому он казался чуть скованным и зажатым, что никак не отразилось на его танцевальных способностях. У Владимира было чуть высокомерное привлекательное лицо славянского типа, русые волосы и серо-голубые глаза, излучающие  решительный блеск и готовность к действию. Впечатление мужественности особенно усиливал его волевой подбородок и широкие скулы. Голову он держал высоко поднятой, и даже казалось, что ему из-за этого ему трудно смотреть под ноги. Его высокий лоб был пропорционален его лицу — хоть законы золотого сечения проверяй по его линии! Имелась лишь одна погрешность в этой геометрической красоте  - глубокий шрам на правой щеке, словно  по ней  когда-то полоснули  бритвой. Однако он его не портил, наоборот,  придавал мужественности и жесткости  его красивому лицу.
    -- Володя, откуда такой шрам на щеке? - Не удержалась от любопытства Эмилия.
    -- Не обращайте  внимания. Пришлось столкнуться с не очень хорошими людьми — след от кастета остался, - неохотно ответил лейтенант. - С мужчинами нередко такое случается.
    -- Шрам почти свежий — ему не больше года, - проявила осведомленность Эмилия.
    -- Угадали! Из вас хороший врач получится, - улыбнулся Владимир.
    Юноша рассказал, что родился в Москве в семье потомственных военных — его прадед и дед служили офицерами еще в царской армии, и лишь отец дослужился до генерала. Старший брат тоже окончил военное училище и уже давно  нес службу на Дальнем Востоке, поэтому после окончания школы перед Владимиром не стоял вопрос, куда пойти учиться, - он сразу выбрал небо и самолеты.  После окончания учебы службу  нес на военных аэродромах Москвы, так как отец по настойчивой просьбе матери втайне от него оставил его в пределах досягаемости ее глаз.
    -- Я так часто бывал в Ленинграде, что мы могли бы с вами встретиться гораздо раньше, - с грустью произнес Владимир.
    -- Вы бы  не обратили на меня внимания, даже случись такое, - засмеялась Эмилия. - Мне было всего тринадцать лет, а вам — двадцать!
    -- А почему вы оказались в этих краях? - Решился, наконец, спросить лейтенант.
    -- Володя, мне не хочется об этом говорить. Не хочется  грузить вас лишней информацией о себе. Мы расстанемся и вряд ли когда-нибудь встретимся. Давайте не портить друг о друге хорошее впечатление. Ладно?
    -- Знаете, Эмилия, в отличие от вас  у меня совершенно другие предчувствия. Даже уверенность, я бы  сказал, что наши дороги все равно когда-нибудь пересекутся! Я везучий!
    «Ну, да, везучий! Как же! Послезавтра я уже буду замужем…Ну, в крайнем случае, через месяц» - радостно подумала Эмилия, но ничего Владимиру  не сказала, чтобы не травмировать.
    Георгий, оставшись наедине с Идой, был умиротворен и счастлив. Наконец, он полностью мог владеть ее вниманием. Однако от усталости и пережитых волнений они  были  уже не в силах  разговаривать. На узкой дорожке, когда они шли  вдоль домов, их руки переплелись и  не размыкались почти до самого дома, даже если встречались прохожие. К его удивлению  Ида не шарахалась  в сторону и не убирала свою руку, словно ничего не замечала. Он посчитал это хорошим знаком.
    Они вяло обменивались впечатлениями от проведенного вечера и ночи, ощущая прелесть  рассвета и юности всеми органами  чувств, тщательно избегая щекотливых тем, обсуждение которых могло бы лишить их благостного покоя.  Георгий давно уже взял себе за правило не заводить с Идой разговоров о Дарье, Эмилии, Максиме и вообще своих чувствах к чему-либо, пока она не попросит об этом сама. Подобная галантность помогала ему не ссориться с ней и сохранять приятные во всех смыслах отношения.
    Правда, иногда он не выдерживал ее шаблонного и ограниченного мышления и всеми силами старался переубедить или объяснить нежизнеспособность  некоторых ее заблуждений, но тщетно — Ида с ним не соглашалась, расценивая подобное поведение, как стремление управлять ею. Однако если Георгию хотя бы изредка удавалось вызвать  у нее сомнения в правильности  суждений,  то она надолго и мстительно замыкалась в себе, испытывая его характер и чувства  холодностью и равнодушием. Он  отчаивался и злился,  но одновременно и восторгался  ее непреклонностью, улавливая в ней ту внутреннюю силу, которой сам не обладал. Ему и в голову не приходило, что все то,  чем он  так восхищался,  - категоричность,  высокомерие,  недоверие к людям, чрезмерная самоуверенность и амбициозность  были  пока всего лишь очевидными проявлениями ее бездуховности, а не силы духа, хотя  внешне она  вроде и тянулась ко всему правильному и высокому.  Однако и то и другое было основано на  идеологических матрицах, которые закрывали Иде горизонт и мешали  видеть перспективу и разносторонность  реальной сути вещей и явлений.
    – Ида, как тебе решения Петра и Лии пожениться? - Спросил Георгий, заранее предугадывая ответ.
    -- Что тут скажешь? Дураки,  да и только!
    -- Почему дураки? Они же любят друг друга! Разве этого не видно?
    -- Я от них ничего другого, кроме глупостей, и не ожидала. Стремление обзавестись кухонными горшками и кучей детей говорит лишь о скудности их ума, - зевнув, ответила Ида.- А на что они еще, по-твоему,  годятся? И Петр, и Лия довольно ограниченные люди. Этим они и подходят друг другу.
    Георгию стало обидно за  друзей. Он хотел с Идой поспорить, доказать ей, как она не права, но не стал этого делать,  в глубине души с ней в чем-то соглашаясь,— ему и самому ранняя женитьба друга казалась немного преждевременной.
    -- И все же половина из нашей компании к осени действительно станут семейными парами. Максим с Дашей, кажется, тоже внутренне готовятся к матримониалу, но пока этого не осознают.
    -- Готовятся к чему? - не поняла  Ида.
    -- К свадебному маршу и семейной жизни.
    -- Ты можешь себе представить эту комедию?- Взглянув жестко на Георгия,  спросила Ида. - Я, например, не могу. Мне даже противно об этом думать!
    -- Ида...Ида…- задохнулся от возмущения Георгий,  настолько резанули его  ее слова, - Ты… - он не находил слов от нахлынувшего чувства отчаяния, сожаления и досады.
    Ему хотелось схватить ее за плечи, встряхнуть  со всей силой и задать  уже давно назревший вопрос: «Господи, ну почему ты такая...такая...». Георгий не находил слов.  Ни одно из приходивших  на ум не могло достойно завершить начатое предложение. И вдруг, словно из какого-то фильма или давно прочитанной книги, в памяти всплыло  старославянское прилагательное - «не милосердная», которое пристроилось в конце  предложения  и  его завершило. «Ида, почему ты такая немилосердная?!», «Почему ты такая не милосердная?! Не милосердная!»  - крутился на разные лады в  голове вопрос, как заезженная пластинка.  Однако он  не решился  произнести его вслух,  чтобы  не обидеть.  Георгий, наконец, понял,  что  нашел  идеальное  слово,  точно  отражающее   глубинную суть Иды. 
     Это прилагательное никогда не  входило в его лексикон, оно было слишком книжным для употребления, но теперь прочно  застряло в его сознании, как заноза, как навязчивая мелодия, от которой  он не мог избавиться всю свою сознательную жизнь!
     – Что — я? Что — я? Что ты хотел этим сказать?!
     – Ида, выходи за меня замуж!  Я тебя люблю. Мне кажется, что и я тебе не безразличен! - Не отдавая отчета своим словам, вдруг выпалил  Георгий, и сам испугался  того, что сказал.
    Ида  резко остановился, словно споткнулась о невидимое препятствие, выдернула свою руку из его руки и посмотрела на него  с таким изумлением, вроде он только что выругался  нецензурной бранью. Глаза у нее были холодными, непроницаемыми, словно у  хищника. Ее лицо совсем не походило на то, которое еще пару часов тому назад казалось Георгию  нежным и желанным; губы Иды превратились в узкую полоску и напоминали  щель для монет в  телефонном аппарате,  которые пытались изобразить что-то наподобие улыбки. Перед ним все еще стояла юная и привлекательная девушка, но той, которую он любил, больше не было. Ни праздник, ни вино, ни танцы, ни нежные слова, которые он ей шептал весь вечер, не сделали ее романтичной и женственной настолько, чтобы почувствовать момент истины, момент его отчаянного стремления  спасти ее от нее же самой.
    -- Не говори ерунды! Зачем ты стараешься все испортить? Мы же с тобой просто дружим. Причем здесь замужество?
    -- Ида, - изменился в лице Георгий. -  Скажи, ты смогла бы выйти за меня замуж? Не завтра, конечно...Даже и не осенью... А в будущем... ты смогла бы стать моей женой? Ответь  честно! - Он взял ее за руку, стараясь поймать ускользающий взгляд. - Я  хоть что-нибудь для тебя значу?
    Некоторое время оба смотрели друг на друга с  неприязнью и даже враждебностью.       
    Георгий ждал ответа, а Ида выдерживала паузу, от длительности которой легко можно было сойти с ума. Глядя, как меняется выражение  лица Георгия, каким оно становится жестким и решительным, Ида стушевалась.
    -- Я не знаю. Спроси меня об этом лет через пять - шесть,  и тогда я смогу  точно тебе ответить, -  выпалила Ида, отталкивая его руку.
    Их догнали Эмилия и Владимир и остановились рядом, чувствуя зарождение конфликта.
    -- Вы что ссоритесь? - Спросила Эмилия, глядя на побледневшее лицо Георгия. - Или   горячо  обсуждаете  прошедший вечер?
    -- Все нормально, Эми, не переживай. У нас  с Идой  все хорошо! Мы, оказывается, с ней  дружим! Знаешь, как в детском саду.
    Эмилия  промолчала,  догадываясь, о чем могла идти речь между Георгием и Идой.  Промолчал и Владимир, не понимая, что происходит между малознакомыми ему людьми, и они все вместе медленно пошли в сторону дома, обмениваясь репликами о рассвете, погоде и наступившем новом дне.
    На востоке уже пробивались первые лучи солнца, окрашивая небосвод в слегка розовый свет. Верхушки деревьев заволновались, зашумели, предчувствуя появление солнца и предстоящую испепеляющую жару, и в воздухе сладко запахло спелыми фруктами и терпкой полынью.
    Возле  дома Эмилии они остановились, собираясь  расстаться, испытывая, с одной стороны, облегчение, что вечер закончился, а с другой — неловкость от предстоящей процедуры прощания и необходимости произносить пустые и торопливые слова.
    -- Вот я и пришла, - глядя на Владимира, сказала Эмилия. - Ида  живет чуть дальше. Ну что -пора прощаться?
    Георгий неохотно пожал руку Владимиру,  поцеловал Эмилию в щеку, а Ида  лишь  сделала прощальный жест рукой, и они торопливо зашагали по узкой улице в сторону ее дома.
     Владимир, забыв обо всем на свете, будто прирос к земле. Он смотрел на Эмилию так жадно, словно впитывал каждую черточку ее лица, изгиб бровей, тень от  ресниц, цвет потемневших от усталости глаз с чуть припухшими веками и легкое подергивание в уголках губ, когда она растерянно улыбалась. Он как будто  вмиг лишился мужественности, воли и способности отдавать отчет своим действиям. Ему хотелось обвить ее руками и никуда не отпускать — слишком давно, слишком долго он к ней пробивался, но он лишь тяжело вздохнул. Эмилии показалось, что лейтенант так  и останется  стоять в  обреченной позе у  ворот, поэтому  не знала, что ему сказать такое, чтобы он ушел, не обидевшись. Она уже собиралась пошутить, но он  ее опередил и заговорил быстро и уверенно.
    -- Эмилия, спасибо за вечер! Спасибо, что существуете в действительности. Верю, что  обязательно вас увижу и не раз! Не знаю, правда, когда это случится и при каких обстоятельствах, но  мы обязательно   встретимся! Земной шарик совсем маленький, поэтому  на нем трудно  разминуться людям, которым однажды захочется увидеть друг друга.
    -- До свидания, Владимир! - Эмилия протянула руку. -  Приятно было потанцевать с вами и познакомиться. Я желаю вам  чистого неба над головой и надежной машины, которая  не подведет в трудную минуту! Прощайте, лейтенант, и будьте счастливы! - И, вырвав свою руку из его теплых и крепких ладоней, не оборачиваясь, быстро зашагала к дому,  ощущая на себе его пронзительный взгляд и то, как сильно колотится ее сердце и как хочется оглянуться, чтобы…чтобы еще раз махнуть на прощание рукой?
     Эмилия не успела закончить мысль — на пороге дома ее уже обнимала  Эрика, заметившая молодых людей, когда те подходили к дому.  Она хотела их пригласить   выпить кофе, но даже на расстоянии   уловила в их настроении предельное напряжение, что и остановило ее гостеприимный порыв.
    -- Эми, дорогая, слава Богу, что ты уже дома! Я еле тебя дождалась! Надеюсь, все прошло замечательно?
    -- Мамочка, все прошло отлично! Не волнуйся! Просто  какая-то  грусть осталась от прошедшей ночи. Наверное, от усталости и перевозбуждения. Я высплюсь и все-все тебе расскажу, родная! Я так счастлива, мама! Через два дня я уже обниму Марка!

      Иду кто-то грубо и настойчиво тормошил, но она никак не могла освободиться  из плена приятного и счастливого наваждения. Ей снилось, что  она  стоит на вершине огромной горы, продуваемой легким игривым ветром, весь город (а может, и целый мир) лежит у ее ног, а по узкой тропинке к ней торопится  улыбающийся Георгий в распахнутой  рубашке и с огромным букетом цветов. Он  махал ей  рукой, то ли приветствуя, то ли приглашая спуститься вниз, но она стояла, словно глыба, боясь пошевелиться и сделать шаг навстречу, чтобы не утратить  непередаваемого словами чувства величия и внутренней силы,  ощущаемой каждой клеткой  плоти. «Какая благодать!»-  пронеслось в голове.
    -- Ида, Ида, проснись же, ради всего святого, проснись! - Донесся до нее, наконец, испуганный голос матери, - Беда пришла! Беда! Вставай! Надо что-то делать! Господи, спаси нас всех и помилуй!
    Стряхнув с себя остатки сна, Ида села на кровати и уставилась на мать, как на сумасшедшую,  не понимая, что та лепечет и почему  молится, не опасаясь гнева отца.
    -- Мама, ну что тебе от меня надо? Дай немного поспать!  Я в шесть утра уснула, а сейчас всего двенадцать! Какая  беда у тебя приключилась? Федор новые штаны разодрал?- Ворчала Ида, прищурив глаза, чтобы не расплескать обретенное чувство счастья, оставшееся после сновидения.
    – Ида, война! Война! Сегодня утром началась война!  Люди сказали, что с минуты на минуту будет объявление по радио! Вставай, - рыдала мать, носясь по квартире, не зная, за что ухватиться, чтобы успокоиться.
    Александра, действительно,  находилась в состоянии крайнего возбуждения и паники и напоминала Иде мышку, потерявшую от страха ориентацию в маленьком пространстве, из которой не было выхода.
    -- Мама, успокойся! Какая  война тебе померещилась? Где? - Пыталась  окончательно проснуться  Ида и понять, что произошло за эти несколько часов, пока она спала.
    Александра  трясущимися руками включила  репродуктор, в котором  стояла такая  гнетущая тишина, что это вызвало тревогу даже у Иды. В нем никто не пел и не плясал, как бывало прежде по воскресеньям, никто не извещал о больших достижениях в народном хозяйстве, никто не говорил о политике и счастливой жизни людей в Советской стране. Ида  решила, что он сломался, а мать, как обычно, что-то перепутала или попала под влияние  соседских сплетен. Однако через  минуту  в репродукторе что-то затрещало, засвистело и зашипело, после чего  на всю громкость раздался  знакомый голос  Народного комиссара иностранных дел Вячеслава Михайловича Молотова: «Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручил мне сделать следующее заявление...
    Сон моментально улетучился. Ида  напряглась и попыталась слушать, но ничего не могла понять из того, что говорил политик, а  голос тем временем торжественно продолжал:
  Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас, причем убито и ранено более двухсот человек...Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской стороны...Теперь, когда нападение на Советский Союз уже свершилось, Советским правительством дан нашим войскам приказ — отбить разбойничье нападение и изгнать германский войска с территории нашей родины… Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя товарища Сталина…Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами.»
    Ида не верила  своим ушам. Ей казалось, что она  еще спит, - просто волшебный сон по какой-то причине сменился  страшным кошмаром и сейчас закончится, как только она откроет глаза.  Однако отчаянный плач матери и ее причитания были настолько реальными, что она вынуждена была поверить в свое пробуждение. Ида хотела, но не могла пошевелиться. Она не знала, что сказать, и что следует делать в подобных случаях — шок и растерянность парализовали тело и мозг, и она с ужасом оглядывалась по сторонам,  натыкаясь глазами  на знакомые предметы - старенький шифоньер, письменный стол, стулья у стены и залитое солнцем пространство за окном. «Какая к черту война?! Что они там себе придумали? Может, все в одночасье свихнулись?» - Задавалась вопросами Ида, не в силах унять  внутреннюю дрожь.
    Из состояния ступора их вывел радостный возглас Федора, залетевшего с улицы в комнату со скоростью вихря.
    – Мама, Идка, ура! Вы слышали?! Война началась! Вот здорово! Теперь в школу не надо будет ходить, и всем пацанам наганы  выдадут!
    Его радостные слова прозвучали так неожиданно и резонансно  их паническому состоянию, что растерянная Александра  вместо того, чтобы привычно стукнуть сына   фартуком или полотенцем  за глупое поведение, лишь судорожно прижала его к себе.
   -- Не знаю сынок. Не знаю, что теперь с нами будет!
   -- Мама, а где папа? - Спросила Ида.
    Она все еще надеялась, что  услышанное сообщение —  какое-то досадное недоразумение, может, сценка из  радиоспектакля, которые транслируются  по радио каждое воскресенье, что  сейчас войдет в комнату отец и все расставит на свои места. По мнению Иды,  не могла начаться война сразу же после выпускного вечера! Не могла! Не имела права! В четыре утра они с друзьями  еще шутили и смеялись, и вокруг стояла мирная  предрассветная тишина, обещающая новый замечательный день!
    -- Ему позвонили утром по телефону, и он, как ошпаренный, помчался на работу, ничего не сказав.
    -- Сегодня же воскресенье, мама! Какая работа? - Удивилась Ида.
    -- По этой причине, его, наверное, и вызвали в срочном порядке. Он же отвечает за связь в городе! Господи, спаси нас всех и помилуй! Прости нам все прегрешения наши! - Молилась неистово мать, заламывая руки.
    У Иды потемнело в глазах от осознания свалившейся на них  беды, и она отключилась. Где-то далеко-далеко она  слышала взрывы бомб, крики о помощи, свист пуль, плач детей и новые сообщения, что враг вероломно разрушает и пленяет город за городом, село за селом, а советские солдаты отступают, не в силах противостоять врагу.




                ГЛАВА  ПЯТНАДЦАТАЯ

   – Война! Война! - металась в кресле Ида, словно забыла другие слова. - Война!
Кто-то настойчиво тряс ее за плечи и говорил, говорил, говорил какие-то  бессмысленные слова, то ли успокаивая, то ли к чему-то призывая. Ида силилась  понять, снится  ей этот голос или звучит в реальности, и где она находится в данный момент времени - в прошлом, настоящем, будущем  или еще дальше?  Даже в здравом уме и трезвой памяти в прошлое она никогда не заглядывала, даже если ее просили об этом дети, внуки  или сиделки. Ей хотелось верить, что его у нее никогда и не было, что она родилась сразу шестидесяти пятилетней женщиной, ибо лишь с этого возраста  она  чувствовала себя по-настоящему свободной от всего  и удовлетворенной жизнью, пока в восемьдесят не увидела своего отражения в зеркале, вмиг изменившего весь поднебесный мир и ее саму.
    Настоящее ее не интересовало, так как было слепым, беспомощным и невыносимым, а будущего  для нее могло не оказаться в любой момент, поэтому  более предпочтительным оставалось это загадочное  «дальше». Ида затруднялась более точно обозначить  место своего постоянного пребывания, когда  закрывала глаза и проваливалась в бездну, переставая чувствовать себя живой.  Другой человек на ее месте испугался бы этого «дальше» и своей бестелесности в нем, но только не Ида. Для нее оно стало  привычным и желанным. Там не было ни воспоминаний, ни ощущений, ни переживаний, ни времени -  там  не было ничего, что напоминало бы ей о пролетевшей, словно стрела, жизни, и в той  звонкой пустоте, похожей на смерть, она чувствовала себя по-настоящему счастливой.   
    Ида  не умирала,  она угасала, словно догорающий костер, брошенный под дождем путниками, но не от тяжелых болезней, а от естественной и неизбежной изношенности всего организма. Она с каждым днем становилась все меньше,  беспомощнее,  все безумнее  и напоминала уже не человека, а высушенный в печи  опенок.  Сиделке каждый раз приходилось ее тормошить и силой доставать ее из того загадочного «дальше», чтобы привести в чувство и накормить. Каждое утро женщине казалось, что  Ида  умерла по-настоящему. Осторожно притрагиваясь к ее руке, костлявой, сухой, как древесная кора, и холодной, как смерть, она в страхе отдергивала свою руку и хваталась за сердце, но, заметив, что грудная клетка Иды поднимается в такт еле уловимого дыхания,  успокаивалась и поднимала ее с постели. 
    -- Ида Михайловна, проснитесь! Ради бога, проснитесь! - Наконец дошел до ее  сознания знакомый голос Татьяны. - Почему кричите? Что случилось?
    -- Война! Вы слышали объявления по радио?  Германия напала на Советский союз!-  задыхалась от  страха  Ида, боясь открыть глаза.
    -- Успокойтесь, ради бога,  успокойтесь! Все хорошо! Вы уже проснулись, и кошмары сейчас перестанут терзать ваш мозг, -  уговаривала Татьяна. - Война закончилась семьдесят лет тому назад,  и  давным-давно нет Советского Союза. Мы  уже больше двадцати лет  живем  в другой стране. Просыпайтесь!
    -- Зачем вы   ерунду говорите?!  Только что Молотов  зачитал сообщение о начале войны! Надо срочно предупредить Эмилию, Георгия и всех остальных моих друзей, а то они еще спят после выпускного вечера и не подозревают, что враги уже  с  четырех утра уничтожают советских людей и советские города! -  Негодовала Ида, отталкивая от себя руки  сиделки, пытаясь куда-то бежать.
    Татьяна растерялась. За много лет работы с Идой она впервые столкнулась с таким  странным  поведением. Еще вчера та была совершенно вменяемая, хорошо ориентировалась в происходящем, поддерживала беседу, лишь изредка проваливаясь в беспамятство,  а теперь находилась в  таком возбужденном состоянии,  что в пору было вызывать психиатрическую помощь.
    -- Ида Михайловна, не пугайте меня, пожалуйста, - взмолилась Татьяна. - Поверьте, нет никакой войны! Вам просто приснился страшный сон. Вы в такой неудобной позе уснули  в кресле, что могло черт знает что померещиться! Почему вы не легли в кровать, как обещали?
    -- Да-да-да-да-да!  Да-да-да-да-да! - Затянула любимую песню Ида. - Не легла, потому что меня всю ночь  дома не было!
    – А где же вы были? - Изумилась Татьяна. -  Вы уже сто лет не выходите за пределы своей квартиры! Просыпайтесь и не придумывайте себе приключений!
    -- А я и не придумываю. Меня  вчера девочка за собой увела. Наверное, внучка ваша! Настырная такая,- настаивала Ида. - Мы смотрели с ней интересное кино, а когда началась война,  она меня бросила и убежала, а   без нее я не могла найти дорогу к дому. Я же слепая!
    Напуганная Татьяна  не стала  разубеждать Иду и спорить с ней, чтобы не провоцировать агрессивное возбуждение и не возрождать ее ночных фантазий.  Она  попробовала вернуть ее в чувство привычными  вещами — приемом  лекарств, подмыванием, переодеванием и завтраком - обычно это помогало. И, действительно, спустя некоторое время, вымытая и переодетая в чистое,  Ида  успокоилась, спросила, какой   день, число и месяц, какая на улице погода, дадут ли ей кофе и бутерброд с красной икрой и вроде забыла о своих ночных похождениях. Однако это было не так - во избежание расспросов  Ида лишь притворялась присутствующей на пире нового дня, оставаясь между небом и землей, между прошлым и настоящим.
    Пока Ида завтракала, Татьяна  наводящими вопросами пыталась  убедиться, что та действительно вернулась в свое равнодушно-индифферентное состояние, и не надо будет поднимать так рано на ноги Леру и Юрия.
    -- Ида Михайловна,  где же вы всю ночь бродяжничали, что даже о кровати забыли? Вам же врачи запретили  самостоятельно подниматься и сидеть в кресле. Как вы до него сумели добраться, ума не приложу?
    -- Да-да-да-да-да! Помню, что запретили. Но я без него никак не могу. Мне в нем удобнее, чем в кровати.
    -- Что же вы такого интересного увидели? - Пододвигая чашку с кофе, поинтересовалась Татьяна. - Рассказывайте!
   –  Не помню. Приснилась какая-то чертовщина. Вы мне лучше скажите, сколько мне сейчас лет?  - Спросила смущенно Ида.
    -- Вам уже девяносто два года! Не каждому везет дожить до такого возраста. Но выглядите вы хорошо — ни одной морщинки на лице, кожа гладкая, розовая и без возрастных пятен. Вам можно дать лет восемьдесят!
    -- Сколько-сколько? - Ужаснулась Ида, захлебываясь кофе. - Не может быть! Зачем вы мне голову морочите?!  Я слепая, но не сумасшедшая!
    -- А по вашим ощущениям, сколько  вам сейчас лет? - Удивилась  Татьяна, так как Ида  почти никогда не поднимала тему своего возраста и старости.
    Ида смутилась, замялась, догадываясь, видно, что ироничный вопрос сиделки содержит в себе подвох, и не знала, что  ответить, чтобы не попасть в смешное положение. Она была уверена, что ей сейчас восемнадцать, что впереди у нее  много волнующих событий, но признаться в этом  грубой и малознакомой женщине почему-то постеснялась.
    --  Сколько бы не было, все мои! - Вышла из положения Ида. - Налейте-ка мне лучше вина.
    Татьяне показалось, что она ослышалась, настолько неожиданно прозвучала просьба. Но нет — Ида настойчиво просила вина, чего никогда не случалось ранее. Обычно она требовала красную икру, соленые помидоры, соленую рыбу да мороженое.
    -- Насколько я знаю, вина в доме нет. Да вам его и нельзя, потому что таблетки для снижения давления пьете!
    -- Да как нет?! Вот же бутылка передо мной стоит!  Налейте, а то я его на выпускном вечере почти не пила, а сейчас с удовольствием выпью!
    -- Ида Михайловна, перед вами стоит лишь чашка с кофе. Нет в доме вина! - Отбивалась Татьяна, все больше удивляясь странным  желаниям  своей подопечной. — Вы, наверное, все еще не проснулись?
    Возбуждение, раздражение снова накрыло Иду с головой. Она хотела сказать женщине что-то неприятное, поставить ее на место, а то и попросить немедленно убраться из ее квартиры, но смутная догадка, что та, может,  говорит правду, удержала  ее от агрессии и дальнейшего спора. Она молча пила кофе, с аппетитом ела бутерброд с икрой, наслаждаясь его солоноватым привкусом, и постепенно приходила в себя.
    Появление невестки и сына   окончательно вернуло  Иду в действительность, хоть она их приходу и не обрадовалась. Это значило, что ей снова придется притворяться, разговаривать и ждать, когда они, наконец, уйдут.
     Краем уха  она  слышала,  как Татьяна на кухне  жалуется  детям на  странности ее поведения,  как  те удивляются и пугаются, высказывая предположения относительно причин ее бреда, произносят какие-то чудные слова, значение которых она не понимала, - «галлюцинации», «старческая деменция», «реактивное состояние», «депрессия». Ида и сама догадывалась, что с ней действительно что-то  странное происходит, и виноватая улыбка  блуждала по ее лицу, словно у провинившегося ребенка.
    -- Мама, вы, наверное, сегодня всю ночь путешествовали по своей прошлой жизни? - Спросила Лера, чтобы успокоить сиделку и мужа, настаивающих на вызове домой психиатра.
    -- Да-да-да-да-да-да-да! - Обрадовалась подсказке Ида. - Война мне приснилась. Я так испугалась, что не  сразу смогла понять, где нахожусь. Почему она мне вдруг приснилась? Наверное, я вас всех  напугала своим состоянием?
   – Нет, не напугали. Мне война тоже мерещится почти каждую ночь, особенно сейчас, когда смотрю по телевизору, как на Украине гибнут люди.
    Мы с Юрой в вашем присутствии горячо обсуждаем эти события, вот они вам и снятся, - успокаивала Лера, понимая, что свекровь  уже давно  пребывает между явью и сном, и в дальнейшем будет только хуже.
    Слова невестки, ее объяснения окончательно успокоили Иду, и примирили ее с действительностью. Она заулыбалась и стала расспрашивать об Украине и причинах  конфликта между людьми одной страны, ужасаясь тому, как стремительно меняется  мир,  и впервые за много лет своей слепоты  не пожалела о том, что ничего не видит.
    Общение с детьми и сиделкой  Иду изрядно утомило. Они казались ей слишком разговорчивыми, слишком громкими и суетливыми, и она не могла дождаться того момента,  когда они  уйдут, и она  останется одна в обнимку с креслом.  Смутное предчувствие, что   теперь по своему желанию  она  сможет возвращаться в свой забытый и потерянный мир,  грел  ей душу, возбуждал воображение и придавал  новый смысл ее угасающей жизни. Ида хотела до конца досмотреть и прочувствовать все, что с ней было, узнать, что сталось с другими ее знакомыми и друзьями и найти ответ на самый главный  вопрос — зачем она вообще жила? Да и жила ли?
    Дети ушли после обеда, а сиделка ближе к ночи, накормив Иду ужином и уложив ее в постель.
    -- Ида Михайловна, я ухожу.  Надеюсь, что завтра утром застану вас в кровати, а не в кресле. Обещаете?
    -- Да-да-да-да-да, - радостно согласилась Ида, накрываясь пледом. - Буду вас ждать! Надеюсь, что ничего дурного  мне больше не приснится.
    Ида слышала хлопок закрывающейся двери и поворот ключа в замке. В квартире наступила такая тишина, что слышно было, как в батареях отопления с кем-то тихо шепчется  вода. Она любила эти моменты  вновь обретенного и желанного одиночества,  звенящую тишину в доме, когда ее никто не доставал рассказами о высоких ценах на продукты, болячках, проблемах чужих  людей и не отвлекал ее от мыслей и видений. Она вслушивалась в звуки  засыпающего дома и выбирала момент, когда сможет отправиться в свое прошлое, которое было гораздо реальнее, чем настоящее. Чтобы убедиться, что никто не помешает ее путешествию, Ида на всякий случай подстраховалась:
    -- Кто-то  еще остался в квартире? Дайте мне воды, если вы еще не ушли!
    Услышав в ответ тишину, Ида  блаженно закрыла глаза и попыталась  переметнуться туда, где осталась ее душа и молодость, но у нее ничего не получилось – перед глазами  стояла  темень!  Она запаниковала, не понимая причин исчезновения прошлого. Ей мешало все: высокая подушка под головой,  прикосновение к ногам жаркого пледа, задравшаяся кверху ночная сорочка,  и сама постель, превратившаяся в камень, которая давила на позвонки и тазовые кости, вызывая боль, поэтому события прошедшего дня рассыпались, как горох, и не выстраивались в логическую цепочку.
    Ида поняла, что в  лежачем положении ей не избавиться  от настоящего и   надо  набраться сил и мужества, чтобы   самостоятельно добраться до кресла. Она скинула с себя плед, поднялась, села, прислушалась к сигналам своего иссохшего тела, потом нащупала правой рукой угол стоящего рядом  пианино. Именно с его помощью Ида и добиралась  обычно до  кресла,  когда была ходячей, вопреки  запретам детей и сиделок.
    Собрав  волю и силу, она подняла  свою отяжелевшую плоть, ощущая, как от перенапряжения трясутся коленки, судорогой сводит  икроножные мышцы,  и от слабости подкашиваются ноги. Ей казалось, что она ступила на тонкий лед, который вот-вот треснет, и она окажется в бездне холодной воды. От ужаса Ида почти легла на пианино. Она помнила, что надо сделать всего семь приставных шагов, чтобы добраться до его конца, а потом, ухватившись за спинку кресла,  упасть в его объятия. Однако  эти семь шагов и были для нее не только самыми трудными, но и опасными —  кружилась голова, ее качало из стороны в сторону, и в любой момент она могла оказаться на полу, что случалось уже не раз. Однако осторожная и трусливая Ида согласна была  на все, лишь бы оказаться на своем «троне», который служил ей не только мебелью и частью ее плоти, но и средством передвижения во времени и пространстве. Люди лишь мечтали о наступлении эпохи телепортации, а Ида уже давно пользовалась ее услугами, когда у нее хватало сил.
    Добравшись, наконец, до вожделенного места, Ида  рухнула в мякоть  застонавшего от старости кресла и попыталась отдышаться — сердце работало в таком бешеном ритме, что она слышала мощную пульсацию крови  в артериях. «Только бы не умереть так глупо, только бы не задохнуться» - стучало в висках. Несколько минут она приходила в себя. Глаза ее были плотно закрыты.  В кромешной темноте  она пыталась разглядеть знакомую серебряную нить, за которую держалась накануне, чтобы с ее помощью переметнуться туда, где била ключом ее молодая и беспечная жизнь. Ида сгорала от нетерпения, и ее  далекое прошлое  влекло ее с такой же неумолимой силой, как и магнитную стрелку в сторону севера.  Она шарила руками вокруг себя, стараясь ее нащупать и зацепиться, но ловила лишь пустоту. Поняв, что  усилия напрасны, и что без посторонней помощи  выбраться из этого мира  ей не удастся,  она тихо расплакалась от  досады.
    Перешагнув грань социальной и эмоциональной смерти, лишившись зрения, чувств и привязанности, Ида осталась наедине со своим мозгом, разрывающимся от вопросов, которые она не знала, кому задать,  надеясь найти на них ответы в своем прошлом.
    -- Почему ты плачешь? - Услышала она знакомый детский голосок. - Не можешь найти дорогу в свою молодость, из которой тебя так безжалостно вырвала твоя сиделка?
    -- Ты снова здесь! - Встрепенулась  от радости Ида. - Да, не могу. Я не вижу серебряной нити, за которой держалась вчера!  Она, видно, оборвалась, или ты ее унесла с собой! Ты меня вчера обманула и бросила, а я не могла  вернуться обратно!
    -- Я тебя не обманула и не бросила! - Оправдывалась девочка. - Я крепко уснула, пока ты смотрела на свою жизнь со стороны, а потом пришла твоя сиделка и все испортила. Мне пришлось исчезнуть.
    -- Что же дальше было? Что было дальше со всеми нами, когда началась война? - Нервничала Ида. - Ты что-нибудь об этом знаешь?
    -- Ты и правда ничего не помнишь? - Недоверчиво спросила девочка.
    -- Не помню! У меня  давно  плохая память!
    -- Я не плохая! - Обиделась девочка. - Я хорошая, только ты меня не ценишь, потому что я тебе не нужна. Тебе никто не нужен.
    -- А, ну да... Я забыла, что ты  и есть моя память, - язвительно сказала Ида. -Только я не пойму, по какому праву ты всякую ерунду  про меня сочиняешь?! Я не такая!
    -- Я знаю. Мы ведь с тобой одно целое. Я — это и есть ты, Ида, и наоборот. Мы хорошие, только вот другие этого почему-то не понимают, - вздохнула по-стариковски девочка.
    -- Мне кажется, что я уже  слышала  подобную фразу, насторожилась Ида. - Правда, не помню от кого. А ты, случайно, не помнишь?
    -- Помню, Ида! Конечно, помню! Это тебе говорила твоя подружка Эмилия, когда ты ее обнаружила во сне в своем вымышленном мире.
    Ида вздрогнула при упоминании этого имени, будто ее ударили током. « Школа, Эмилия, Георгий, Дарья, Максим, Лия, Петр, выпускной вечер, Рио Рита, война..» - проносились бегущей строкой  перед  ее незрячими глазами, и она вдруг ощутила в своей руке нежную и тонкую нить,  засверкавшей так  ярко, что больно стало глазам. Ида ухватилась за нее, как  утопающий за соломинку, и, забыв обо всем на свете, торопливо направилась в сторону полыхающего вдали  света. Ей хотелось узнать, что же с ними  произошло потом, словно от этого зависели ее жизнь, зрение, самочувствие и обретение потерянного давным-давно гордого и независимого «Я».
    -- Будь осторожнее, Ида! - Услышала она встревоженный голосок девочки. - То, что ты  там увидишь, может тебя больно ранить! Ты никогда  не хотела этого  помнить! Не забывай об этом!
    Однако Ида не обратила внимания на ее слова - она была  очень далеко —  в ином историческом времени, в другом возрасте, другом географическом пространстве и в самом безопасном на свете месте -  родительском доме.
                ***
    Ида сидела на кровати и обреченно смотрела на мать, которая никак не могла успокоиться. До ее сознания не доходило, что мир, в котором она благополучно и лениво жила, изменился страшным образом, что война раз и навсегда отняла у людей покой и сон, перепутала и перемешала жизни и судьбы, что  многим суждено прожить лишь сегодняшний день,  так как завтрашний у них уже отняли.
    В полуденном мягком свете, который вливался в окна, не было и намека на какую-либо катастрофу, поэтому в душе Иды теплилась надежда, что, может,  кто-то что-то где-то перепутал и сказал по радио не то, что нужно — всякое бывает с живыми людьми, но скоро все прояснится, и они исправят  свою  ошибку. Она уже готова была окончательно поверить в свою версию и почти повеселела, но появление отца  на пороге дома и его мрачный вид вмиг разрушили ее иллюзии. 
    Таким обеспокоенным члены семьи его еще не видели — бледное вытянутое лицо,  с прорезавшимися на лбу глубокими морщинами, которые бывают обычно лишь на ладонях, провалившиеся вовнутрь глаза, плотно сжатые губы и сдвинутые к переносице брови сделали его почти неузнаваемым. От добродушного,  улыбчивого и спокойного человека, каким он  всегда был, не осталось и следа. Александра  стояла посреди комнаты, как изваяние, прижимая к себе Федора, и смотрела на мужа такими глазами,  словно на икону в церкви, — со страхом, надеждой и верой в возможность чуда, а у Иды от его обреченного вида сердце кувыркнулось и ушло в пятки.
    Михаил Иванович молчал и смотрел на членов своей семьи с сочувствием и тревогой, но в его взгляде Ида уловила и чувство вины, словно  он считал, что это из-за него так внезапно и круто переменилась жизнь. Он снял свою соломенную шляпу, тяжело опустился на стул и глухим голосом  произнес:
    -- Дорогие мои, началась война. Вы по радио уже слышали. Это большая беда для страны и для всех нас. Однако призываю вас не паниковать. Надеюсь, она продлиться несколько месяцев. Наша армия достаточно сильная и хорошо вооруженная, так что сможет справиться с врагом в кратчайшие сроки. От военных действий мы находимся очень далеко, так что ни бомбить, ни стрелять здесь, надеюсь, не будут. Однако на всякий случай надо запастись необходимыми продуктами и попытаться жить, как жили раньше, — учиться, работать, читать, радоваться и помогать друг другу. Вы меня поняли?
    Все молчали. Никто не решался спросить, почему он так уверен в быстрой победе над врагом, и что война до Средней Азии не дойдет?
    -- Папа, а занятия в школе отменят? А оружие  нам выдадут? Мальчишки на улице сказали, что  теперь у всех наганы будут, - с надеждой спросил Федор.
    -- Не знаю, сынок. Думаю, что оружие нам не понадобиться, но вот хорошо учиться и много работать  придется всем. Будем надеяться на лучшее, а там время покажет.
    -- Папа, может, ошибка какая-то вышла? - несмело предположила Ида.
    -- Нет, дочка, ошибки быть не может. Не выключайте радио, сообщение еще не раз будут повторять, а я перекушу и побегу на работу. Теперь не знаю, когда вернусь.
    Слова главы семьи всех немного успокоили и вселили надежду, что это недоразумение  быстро закончится, и что им пока не грозят бомбежки и гибель.
    Александра, высморкавшись в фартук,  пошла на кухню варить обед, Федор умчался на улицу, а Ида, накинув легкое платье, кинулась к Эмилии, не обращая внимания на протесты матери.
    Она влетела в дом Винтеров с несвойственной ей прытью. Двери и окна у тех были открыты настежь, и легкий ветерок шаловливо играл  шторами, наполняя  дом воздухом, оранжевым светом и счастьем. Эрика, умытая, ухоженная и красиво причесанная,  увлеченно возилась на кухне, что-то тихо напевая. Ей нравились воскресные дни, когда можно было остаться дома, не спеша выпить чашечку  кофе, а то и две, привести себя в порядок и что-то вкусное приготовить для Эмилии, поэтому она не сразу заметила на пороге  Иду.
    – О, Идочка, здравствуй! Ты уже проснулась? - Обрадовалась Эрика. - Скоро пробудится и Эмилия, и мы все вместе пообедаем. Как прошла последняя ночь вашего детства? Хорошо повеселились? Эмилия так устала, что даже не смогла поделиться со мной впечатлениями.
    Ида не в силах была проронить ни слова. Она испуганно смотрела на Эрику, догадываясь, что та ни сном, ни духом не знает о происходящем  в стране, и не подозревает, что мир почернел и скукожился. Как ей об этом сказать, чтобы сильно не напугать, она не знала, поэтому выпалила первое, что пришло в голову.
    – Эрика Георгиевна,  Марк  не приедет к Эмилии.  Не стоит его ждать и расстраиваться. - Без всяких эмоций сообщила Ида.- Он теперь не сможет к вам добраться. Ему сейчас не до свадьбы...
    Ее слова прозвучали так неожиданно и неуместно, что Эрика остолбенела и с изумлением уставилась на Иду, которая всегда казалась ей немного странной, особенно в стрессовых ситуациях, но такой она видела ее впервые. Внимательно вглядевшись в лицо девочки, женщина догадалась, что дело не в Марке, что с той произошло что-то из ряда вон выходящее, а может, и трагическое.  Бледная,  дрожащая, со стеклянным выражением глаз и неконтролируемыми движениями рук Ида действительно напоминала  блуждающую сомнамбулу. Эрика кинулась к Иде.
    -- Девочка моя, присядь на стульчик, присядь и успокойся, - обнимая Иду, приговаривала  испуганная  Эрика. -  Скажи, что случилось? Почему ты решила, что Марк не приедет?
    Ида молчала — во рту пересохло, язык прилип к небу, и она лишь смотрела на Эрику странно-неживыми глазами.
    -- Привет! - Раздался радостный голос Эмилии. - Ида,  как я рада тебя видеть! По поводу чего вы так нежно обнимаетесь? Господи, как хорошо начинается день! - Потянулась Эмилия.
    – У кого как, - ответила  задумчиво Эрика. -  У Иды, кажется, он начался не лучшим образом.
    -- Что - то случилось?! - Кинулась к подруге и Эмилия. - Что-то с папой или мамой?! Говори, не молчи, ради бога!
    –  Эми, не жди Марка! Он к тебе не приедет! Не будет у тебя осенью свадьбы!
    -- Господи, Ида, откуда ты знаешь?! - Побледнела Эмилия, так как слова подруги, казалось, остановили ее сердце. - С чего ты взяла?! Он послезавтра утром  будет здесь! У него билеты на руках!
    – Только что...только что…, - задыхалась от переизбытка чувств Ида, - …только что объявили по радио, что сегодня в четыре утра началась война  с Германией! Она бомбит многие города! Уже погибло много людей! А мы гуляли и даже не подозревали об этом!
    Обе женщины смотрели то друг на друга, то на Иду, и до их сознания не доходил смысл сказанных ею слов — они казались им чудовищным бредом психически нездорового человека, а Ида такое впечатление  и производила.
    -- Ида, ты в своем уме? - Почти закричала Эмилия. - Какая война?! Что ты несешь?! Откуда она могла взяться?!  СССР и Германия подписали  пакт о ненападении! Может, ты что-то перепутала?!
    Однако уже через  минуту и Эрика и Эмилия поняли, что Ида  говорит правду, и что она сама находится под впечатлением этой страшной информации. Эмилия кинулась к репродуктору и включила его на полную громкость — там стояла зловещая тишина.
    -- Молчит почему-то. Может, сломался? - Растерянно произнесла Эмилия.
    -- Не выключай! – Почти закричала Ида. - Папа сказал, что это сообщения будут передавать еще не раз! Даже на улицах включены все громкоговорители, которые раньше молчали!
    Пока Эмилия и Эрика уточняли у Иды подробности услышанной ею информации, и то, что сказал ее отец,  в приемнике зашипело, затрещало,  после чего снова раздался голос Молотова. Они напряженно слушали лаконичное и короткое сообщение о начале войны и кровопролитных боях, которые уже шли на территории страны, но пока еще за тысячи километров от их города. Растерянность и ужас все больше овладевали их сознанием. Обнявшись, они пытались успокоить друг друга, в глубине души понимая, что та жизнь, которая была вчера, уже никогда не повторится.
    -- Мама, я больше никогда не увижу Марка! Никогда! - Рыдала Эмилия. - Я это предчувствовала. Я это знала! Он теперь не сможет к нам добраться. Что с ним будет? Что будет с нами?!
    -- Эми, успокойся. Он взрослый мужчина и найдет способ связаться с тобой или письмом, или телеграммой, или звонком!
    -- Мама, ты же слышала, что часть Прибалтийских стран уже занята немцами! - Не находила себе места Эмилия.
    Пока они горевали и выдвигали разные варианты развития дальнейших событий, прошло достаточно много времени. Ида уже собиралась уходить домой, когда к Винтерам пришел Георгий  с матерью, и она осталась то ли из вежливости, то ли из-за страха оказаться наедине со своими мыслями.
    Эрика и Нина кинулись друг к другу и долго стояли обнявшись, не говоря ни слова. Обе женщины многое пережили, знали, что такое настоящее горе и  как непредсказуемо меняются человеческие судьбы, поэтому  ценили и чувства, и слова и не тратили их попусту. Чтобы им не мешать, Эмилия увела Иду и Георгия в свою комнату, и там, перебивая друг друга, они  дали волю своим эмоциям. Они обсуждали только один вопрос  - как долго продлится война, и как скоро враги начнут уносить ноги из их страны. Перебивая друг друга, они  придумывали смешные истории, забыв о том, что где-то проливается кровь и десятками тысяч гибнут люди, но смех помогал им прийти в себя и поверить, что жизнь все-таки продолжается.
    -- Девочки, немцы — точно дураки и по всей вероятности не сильны в истории. Если бы они знали, что стало в России с армией Наполеона  в 1812 году, то не полезли бы на Советский Союз. Интересно, на что они рассчитывают? - Рассуждал Георгий.- Когда к нам прибежал перепуганный Петр с  известием о начале войны, мы с мамой ему не поверили. Я его чуть было не поколотил за такие  глупые шутки. Но, к сожалению, все оказалось правдой.
    –  А где он сейчас? - Спросила Эмилия. - Почему он с вами не пришел?
    -- Напуганный и расстроенный, он помчался  к Лие. Теперь все его планы о женитьбе рушатся.
    -- Ну, почему же? - Не согласилась Ида. - Если к осени все закончится, как говорил  мой папа, то они спокойно смогут пожениться.
    -- Если бы твой отец оказался прав! – Мечтательно произнес Георгий. - Но мне кажется, что победить Германию будет ой как непросто!
    Наверное, впервые в своей жизни Ида была рада находиться среди друзей, и они ее не тяготили. Впервые она не стремилась к одиночеству. Ее не тянуло даже домой, где суетилась, волновалась и причитала мать. Утром, холодно расставшись с Георгием, она дала  себе слово больше с ним не встречаться. Ее пугало, что  с каждым днем он становится все требовательнее  и критичнее, и ей с большим трудом удается ему противостоять, но теперь его появлению она очень обрадовалась. На фоне начавшейся войны, которая пугала, но еще не принималась до конца рассудком, их ссоры казались теперь настолько смешными и мелочными, что Ида испытала нечто похожее на  вину перед Георгием, чего не случалось  прежде.
    -- Интересно, что сейчас переживают Дарья и Максим? Знают они о том, что случилось? - Задумчиво спросила Эмилия. -  Как они переживут эту новость? У Дарьи психика хрупкая.
    -- Конечно, знают. Если сами не слышали, то соседи  сказали. Чтобы не ломать попусту голову, давайте  сходим к ним и узнаем, - предложил Георгий. - А заодно и посмотрим, что творится в городе.  В такое время нельзя оставаться в одиночестве — можно сойти с ума.
    На остановке   толпилось много народу. Видно, автобуса давно не было, и они не стали его дожидаться, решив   пройтись пешком. Знакомый город выглядел совсем иначе, чем утром, когда они возвращались из парка. Его словно  подменили, словно перестроили: дома казались  маленькими и непрочными, их крыши низкими,  а улицы — тесными и пыльными. Исчезли куда-то приятные запахи цветов и фруктов, характерные для жаркого лета. Во дворах притаились собаки и перестали подавать голос домашние животные, лишь горлицы, словно  посаженные в разные клетки,  перекликались между собой невыносимо печальными голосами.  Зов и ответ. Зов и ответ: «Угу –угу-гу!» - слышалось с одной стороны. «Угу, у-гу-гу!» - следовал отклик. Эти повторяемые  звуки, словно  напоминали людям  о постоянстве, любви, неизбежной печали и взаимной поддержке в разлуке.
     Город напоминал муравейник. Он прямо на глазах заполнялся напуганными   людьми, которые неслись в разные стороны с озабоченными  и тревожными лицами, не замечая никого вокруг. Многие были с чемоданами, сумками и другой поклажей  и по всей вероятности направлялись в сторону вокзала. Туда же шли и колонны пионеров с рюкзаками за плечами в сопровождении воспитателей, но без обычной барабанной дроби и звуков горна. Обращало на себя внимание и огромное количество военных, неизвестно откуда взявшихся,  которые тоже спешили в ту же сторону. То тут, то там встречались небольшие группы людей  у своих домов, что-то страстно обсуждающих. Говорили в основном мужчины, а женщины, сложив руки на груди, тревожно прислушивались к их словам. Лица женщин были настолько скорбными и обреченными, что на них  страшно было смотреть.
    -- Куда все эти люди бегут? И почему они с чемоданами? - Испуганно спросила Ида. - Может, уже началась эвакуация, а мы не знаем?
    -- Не бойся. Объявили бы по радио. Думаю, что это приезжие, которые находились в гостях, на учебе, в домах отдыха или в пионерских лагерях. Они спешат вернуться в свои города, - печально ответил Георгий, и в его голосе девочки уловили нотки неподдельной тревоги. - Представляю, что сейчас творится на железнодорожном вокзале!
    Они не спеша шли по улице, прячась от жаркого солнца в тени деревьев. Разговаривать не хотелось. Энергетика страха, боли, спешки и  неизвестности  витала в воздухе и была настолько ощутимой и заразительной, что давила  и на их психику. Ида  пожалела, что поддалась инициативе Георгия и отправилась  к Дарье. Она чувствовала усталость, физическую и душевную слабость, и ей хотелось оказаться  дома, закрыться на все замки, спрятаться с головой под одеяло и отключиться от  опасного мира.
    -- Ида, Гоша, смотрите, смотрите,  кинотеатр работает! - Радостно воскликнула Эмилия. - Ребята, кинотеатр работает, и фильм сегодня хороший - «Мы из Кронштадта»! Может, и нет никакой войны?!
    Ида и Георгий посмотрели на афишу, мимо которой проходили. На ней были изображены военные моряки с мужественными лицами, приговоренные, видимо, к казни. В глаза бросались и  фамилии исполнителей главных ролей — Василий Зайчиков, Григорий Бушуев, Николай Ивакин и Раиса Есипова — знакомые им артисты кино.  Этот фильм каждый горожанин успел посмотреть не один раз, но когда он повторялся, у касс невозможно было протолкнуться,  поэтому отсутствие  людей в воскресный день у кинотеатра  показалось молодым людям зловещим знаком. Кроме кассирши, которая с надеждой вглядывалась в их лица, кругом не было ни души. Георгий не выдержал ее взгляда и подошел:
    -- Скажите, а кинотеатр действительно работает?
    -- А как же! - Обрадовалась человеческому голосу женщина. - Согласно расписанию! Будете покупать билеты?
    -- Да! Десять штук на вечерний сеанс! Только, пожалуйста, выберите самые лучшие места!
    -- Обязательно! - Обрадовалась женщина. - Чего по домам сидеть да пугать друг друга? Война далеко...Да и закончится  не сегодня-завтра... Наши солдаты набьют немцам паршивые морды, и мы снова заживем счастливо!
    Ида и Эмилия смотрели на Георгия  с испугом и удивлением. Они не понимали, зачем ему такое количество билетов?
    -- Не надо на меня смотреть как на сумасшедшего! Мы сегодня все идем в кино. Подчеркиваю — все! И без возражений! Понятно?
    -- Гоша, кто — все? - Не удержалась Эмилия.
    -- Ты, твоя и моя мама, Ида, Лия, Петр, Максим, Дарья, ее мама и я. Десять человек!
    -- А ты впопыхах никого не забыл? - Прищурилась Эмилия.
    -- Ида, - смутился Георгий. - Прости, я забыл о  твоих родителях и Федоре. Сейчас куплю еще три билета.
    -- Нет! Что ты!  Они не пойдут! Отец теперь на работе пропадает, а мама без него из дома не выйдет, да и Федьку со мной не пустит!
    Дарью, Максима и Татьяну они застали во дворе.  Татьяна  что-то эмоционально обсуждала с соседями по дому, а Дарья и Максим сидели на скамейке чуть поодаль, наслаждаясь теплом и  бездонностью небесного шатра над головой. Не в силах поверить и принять информацию от свалившейся на всех беды, они чувствовали себя так, словно перед ними кто-то нагло захлопнул дверь  в будущее. Теперь они стояли перед этой  дверью, обессиленные и подавленные, не в силах побороть страх и обреченность.
     Появление Эмилии, Иды и Георгия   вызвали у Дарьи и Максима такую бурю эмоций, словно они  сообщили им об отмене войны.
    -- Ребята, вы настоящие друзья! Хорошо, что не оставили нас в одиночестве! Невыносимо находится в бездействии, зная, что враги убивают наших людей и бомбят города! Всего несколько часов тому назад мы все были  счастливы, а теперь даже не верится, что  это происходило с нами всего двенадцать часов тому назад, - плакала Дарья.
    -- Этого следовало ожидать, - мрачно сказал Максим. - Не верил я никаким пактам о ненападении! Германия за полтора года завоевала почти всю Европу. Глупо было надеяться, что она не покусится на СССР. Такие богатые земли, такие ископаемые, такая промышленность, такие культурные ценности! Ей трудно было удержаться от соблазна завладеть всем этим достоянием. Будем надеяться, что  наша армия ей быстро покажет, где раки зимуют! Сволочи такие! Взяли и разрушили  мирные планы сотен миллионов людей!
    -- А  как там твои родители? - Спросила Эмилия. - Они на связь  не выходили?
    -- Отцу сегодня удалось дозвониться  соседям Даши. Они, конечно, в панике. Говорит, что ленинградцы осаждают военкоматы с просьбой отправить их на фронт. Отец мой тоже туда ходил. Ему сказали, что он  по возрасту не подходит, и что нельзя оставлять институт без  квалифицированных кадров. Боюсь я за них. Ленинград — очень лакомый кусок для немцев. Через Прибалтику и Ленинград им открывается прямая дорога на Москву. Остается надеяться, что немцы захлебнутся раньше, чем к нему приблизятся. Пока нет точной информации о событиях на фронте. Хуже неизвестности может быть только ожидание. Ничего не поделаешь, придется набраться терпения.
    -- Ты не собираешься вернуться домой? - Спросил Георгий.
    -- Нет, отец сказал, чтобы я никуда не дергался, пока не прояснится ситуация. Сейчас туда не добраться.
    Они еще немного поговорили о том, как будет жить город, чего можно ожидать от завтрашнего дня, будут ли работать учебные заведения, не отменят ли прием в институты, и Георгий, вручив Дарье и Максиму три билета в кино, стал торопить Иду и Эмилию домой.
    -- Гоша, ты ничего не перепутал? - Растерянно спросил Максим, разглядывая билеты. - Какое сейчас кино? Из головы война не выходит, а ты еще и на военный  фильм приглашаешь!
    -- Вот и сделаем первый шаг к победе над врагами — перестанем их бояться и начнем жить, как жили! Они ведь рассчитывают на внезапность и нашу растерянность,  а мы  всем чертям назло  пойдем смотреть хороший фильм о войне! Отказ не принимается!
    Георгий отправился разыскивать Петра и Лию, а Эмилия с Идой отправились по домам.
     Дома  Иду ждал скандал. Ей досталось за то, что она так надолго ушла к Эмилии, оставив мать наедине  с семейными проблемами. Александра, отправив мужа на работу,  кинулась  по магазинам закупать необходимые продукты — мыло, каустиковую соду, соль, спички, сахар, хлеб, муку и крупы. Очереди в продуктовых отделах были такими бесконечными, что ей пришлось почти целый день провести среди перепуганных до смерти людей. Сделав несколько ходок, она не только устала, но и пришла в отчаяние, поняв, что уже через пару дней полки магазинов опустеют окончательно.  Люди  в страхе хватали все, что  могло пригодиться в хозяйстве, даже бельевые веревки и прищепки, да и деньги у нее кончались. Она опасалась, что в связи с войной  зарплату на предприятиях выдавать перестанут.
    Ида с матерью не спорила, молча выслушивая ее упреки. Лишь ближе к вечеру Александра  ворчать и ругаться перестала, когда с работы вернулся муж, уставший и молчаливый.
    -- Миша, как там  на работе? Новости какие-нибудь есть? - Спросила она вкрадчиво, накрывая на стол. – Иди мыть руки, сейчас ужинать будем.
    -- Новостей особых нет. Но завтра-послезавтра по всей вероятности надо ожидать мобилизации.
    -- Тебя тоже могут призвать на фронт?! - Ужаснулась  Александра.
    -- Ничего не знаю, Шура. Речь идет пока о мужчинах призывного возраста  от восемнадцати до сорока пяти лет.
    -- Господи, а тебе сорок четыре! Неужели заберут?!
    Александра накрывала на стол и беззвучно молилась. Руки у нее дрожали, голова плохо соображала, но рутинная ежедневная работа  отвлекала ее от страшных мыслей, и она заговорила об огромных очередях в магазине, о нехватке денег, о работе и сплетнях, услышанных в очередях.
    Ели тихо и безмолвно, словно на поминках. После ужина Ида собрала со стола посуду и без напоминания матери принялась за мытье, ломая голову над тем, как ей выскользнуть из дома, чтобы сходить в кино, хотя особого желания у нее и не было - смущало присутствие матери Георгия.
    -- Я схожу к Винтерам, - объявила она, домыв посуду.
    -- Нечего бродить по ночам, тем более в такое время! - Запротестовала Александра. - Мало ли что может случиться? Ты у них и так полдня провела!
    -- Шура, да пусть идет! У нее же каникулы! - Вступился за дочь Михаил Иванович. - Зачем ей сидеть дома? Что от этого изменится?
    Ида пришла к Винтерам, как и договаривались. Те  уже были одеты и допивали чай, когда она вошла. Георгий радостно поднялся ей навстречу, и она заметила, как женщины многозначительно переглянулись. Она смутилась, но не утратила своего привычного равнодушия, отказавшись от чая. Чтобы не молчать, спросила у Георгия:
    -- Ну как? Петр и Лия присоединятся к нам, или им сейчас не до кино?
    -- Да, присоединятся! Они будут ждать нас у кинотеатра! - Возбужденно ответил Георгий, - Я  их еле нашел.  Представляешь, Петр сегодня потащил Лию в ЗАГС, чтобы расписаться без всякой свадьбы, но их там и слушать не захотели. Попросили прийти через неделю. Вот же неугомонный!
    Ида ничего не ответила Георгию, лишь улыбнулась, убедившись в своей правоте относительно своей оценки Петра и Лии.
    Возле кинотеатра их уже поджидали все, кому Георгий вручил билеты. Ида удивилась - народу на вечерний сеанс пришло хоть и немного, но достаточно, чтобы поверить, что нет никакой войны. Видно, некоторые купили билеты заранее и пришли, чтобы те не пропали.   Некоторые не хотели оставаться дома, так как среди людей чувствовали себя  спокойнее и  увереннее. Некоторые -  чтобы отвлечься от изнуряющих душу страхов. Многие - от безысходности, так как идти им было некуда: они сидели на вокзалах в ожидании отправки по месту назначения и таким образом коротали время.
    -- Надо же! - Удивилась Дарья. - Людей пришло много, а мне казалось, что наша компания будет единственной.
    -- Дашенька, с началом войны жизнь все-таки не отменяется, - ответила ей грустно Эрика.
    В буфете Максим купил всем мороженое,  и  после второго звонка они вошли в зал и заняли свои места. Как только начался киножурнал, Георгий взял руку Иды, зажал в своей руке  и не отпускал  до конца сеанса, лаская ее пальцы и ладошку, и хотя ее рука стала от этого горячей и влажной, она ее не убрала.
    Фильм захватывал внимание и душу зрителей уже с первых кадров накалом борьбы и трагизма.  Он рассказывал о событиях гражданской войны, произошедших  в октябре 1919 года, когда армия белой гвардии под командованием Юденича, не признающая советской власти, подступила к Петрограду.  Не жалея ни патронов, ни своих жизней его пытались отстоять  мужественные пехотинцы и рабочие. Однако  силы оказались не равными, и защитники Петрограда начали сдавать свои позиции.  Им на помощь  кинулись моряки балтийского флота, которые служили неподалеку - в Кронштадте. Хотя их было не много, но они сражались мужественно, самозабвенно, не допуская и мысли о поражении.
    В одном  из тяжких боев добровольцев окружили вражеские войска, и многие матросы попали  в плен.  Белогвардейцы подвергли их жестоким пыткам, но ни один из них не предал своих товарищей и свое правое дело, за которое готов был пожертвовать жизнью. Белогвардейцы, не добившись от плененных матросов ни сведений, ни желания перейти на их сторону, сбрасывают их со связанными руками и камнями на шее с обрыва в море. Вся команда гибнет.  Спастись удается  лишь одному из них — Артему. Будучи тяжело раненым, он находит в себе силы вынырнуть и доплыть до берега. Растерянно оглядываясь, он  глазами ищет своих товарищей, но никого  не обнаруживает.  Глотнув воздуха, он  в отчаянии снова бросается в пучину моря и появляется уже с телом комиссара, которого и выносит на берег.
     В самые драматические моменты в игру вступает и природа, которая усиливает трагический нотки финальных кадров - сгущаются тучи, усиливается прибой, море становится бушующим и черным. Грозный шум стихии сливается с музыкой и рождает траурную мелодию. Она крепнет, звучит торжественно, но скорбно, заполняя собой зрительный зал. Артем переносит тело комиссара к скату берега и закладывает его камнями. Три бескозырки волны прибивают к берегу, как последнюю память о погибших моряках. Но зрители видят, что  к Артему и защитникам Петрограда спешат на выручку линкор и три эсминца. Десант идет к берегу. Моряки, словно сказочные витязи, выходят из воды мужественные, решительные и непоколебимые в своей вере в победу, и всем  зрителям становится  ясно, что враг сейчас будет уничтожен.  Траурная мелодия внезапно сменяется мощно звучащей в оркестре матросской песней. «Запомните это место, покуда жив рабочий класс...» - раздается  торжественный голос Артема, и фильм заканчивается звуками победоносной  музыки.
    Когда в зале включился свет, люди старались не смотреть друг на друга, так как у многих глаза были заплаканные. Печальную обстановку разрядил молодецкий голос, принадлежащий юноше в залихватской кепке:
    -- Люди, давайте не будем дрейфить! Победа и в этой войне окажется за нами, вот увидите! Айда завтра   записываться на фронт! Мы им, сукам, покажем, силу кулака трудового   народа Советского Союза!
    Все заулыбались,  а некоторые зааплодировали молодому человеку, и эти аплодисменты подхватил с энтузиазмом и все присутствующие в зале. Люди расходились по домам уже совершенно в другом настроении – воинственном и оптимистичном, веря, что и нынешний враг будет непременно разбит.
    На площади перед кинотеатром  все остановились, чтобы попрощаться и разойтись по домам.
    -- Спасибо, Гоша, что настоял на своем и вытащил нас из дома, - поблагодарила Татьяна, - а то мы бы сейчас сидели в комнате и горевали. Хороший фильм посмотрели!
    -- Да, хороший, - согласилась Эрика. - Если я не ошибаюсь, то еще в 1937 году на международном фестивале он получил Гран при за игру актеров и сценарий.
    -- Нет, Эрика, не ошибаешься, - подтвердила и Нина. - Совсем недавно этот фильм получил к тому же и Сталинскую премию.
    Максим, Дарья и Татьяна,  попрощавшись со всеми, направились в сторону своего дома, который находился почти рядом с кинотеатром, а Георгий метался между матерью, Эмилией, Идой и Эрикой. Ему хотелось проводить их до дома и хоть немного побыть с Идой наедине, но и мать одну он не мог оставить. Как всегда выручил Петр.
    -- Нина Борисовна,  мы  с Лией  проводим вас до дома - нам все равно по пути, а Гошка пусть идет с женщинами, а то уже темно и поздно.
    -- Ниночка, может, вы с Гошей сегодня у нас переночуете? - Предложила Эрика, не желая расставаться с подругой.— Нам есть еще, о чем поговорить.
    -- Спасибо, дорогая, я бы с удовольствием, но ты забыла, что  завтра на работу. Это у молодежи еще каникулы, да и то неизвестно, как долго они  продлятся. Как-нибудь в другой раз. Пусть Гоша, действительно, вас проводит, а то мало ли что.
    Попрощавшись, они неохотно разошлись в разные стороны. То ли по причине трагических событий прожитого дня, то ли  впечатлений от драматического фильма дорога к дому показалась Эрике и девочкам более длинной и опасной. В темном мраке  уснувших деревьев, казалось, притаилась сама смерть, которая давала о себе знать шумными взмахами  крыльев напуганных чем-то летучих мышей. Они так низко и стремительно проносились  над их головами, что приходилось непроизвольно  втягивать голову в плечи. Эмилия всю дорогу восторгалась героями фильма и огорчалась по поводу своей неготовности к подвигу.
     – Не понимаю, как люди могут добровольно идти на смерть, даже если это касается Родины! Это же так страшно! Какой же характер надо иметь и силу духа, чтобы расстаться с тем, что является для человека самым ценным — своей жизнью?!
    – В экстремальных случаях люди просто  не думают ни о жизни, ни о смерти, ни тем более о подвиге. Они поступают так, как подсказывает им ситуация. Если бы люди все время об этом думали, то ни один солдат не высунул бы носа из окопа или другого укрытия. Война, убийство и кровь  являются противоестественными  для психики нормального человека, - ответила Эрика
    -- А что же их заставляет идти в атаку? На штыки и пули?
    -- Приказ и долг,  которые могут оказаться сильнее инстинкта самосохранения, - задумчиво сказал Георгий, примеряя и на себя подвиг балтийских моряков из фильма.
    -- Я бы так не смогла. Я такая трусливая, что сразу  бы дезертировала. А если бы меня поймали  враги, то не удержалась бы и разболтала им все военные тайны, чтобы избежать пыток.
    -- Эмилия, человек  никогда не знает, на что  способен, - успокоила Эрика дочь.- И ты про себя ничего не знаешь.
    Ида тоже пыталась поставить себя на место героев, но у нее ничего не получалось. Герои  были сами по себе, а она — сама по себе. Они были киношными, а она —  живая, настоящая,  в мыслях не допускающая даже гипотетически, что ее тело может подвергнуться какому-то насилию со стороны.
    Эрика и Эмилия попрощались с Идой и Георгием  у калитки. Было уже довольно поздно, и Ида торопилась домой, опасаясь гнева матери, поэтому слушала Георгия  в пол-уха. Где-то далеко блеснула молния, и чуть позже раздались глухие раскаты грома. Редкие капли приближающегося дождя падали им на разгоряченные лица, отчего те казались бледными, блестящими, словно неживыми. Они смотрели друг на друга и не знали,  о чем говорить.
    -- Ида, прости меня за то, что слишком давил на тебя и слишком  много требовал. Но я действительно тебя люблю, как бы неуместно это сейчас не прозвучало. Повторяться больше не буду, но ты должна об этом знать, что бы с нами не случилось.
    -- Угу — поспешно согласилась Ида, думая о том, как быстрее оказаться дома.
    При мысли о том, что Ида на все так легко соглашается, лишь бы от него поскорее избавиться, Георгий почувствовал странное одиночество, словно его бросили на произвол судьбы в глухом  лесу. У него вдруг вспыхнуло чувство острой зависти к Иде. «А что если она вообще меня никогда не полюбит? - Подумалось ему. -А если  на самом деле  она свободна от чрезмерной  привязанности к людям?  Это ее сила или дефект? Вот бы поменяться с ней местами!».
    -- А вдруг меня призовут на фронт, и я  погибну? Ты будешь обо мне жалеть?- Спросил Георгий.
    -- Не шути так! - Попросила Ида, закрывая уши руками, словно маленькая девочка. - Я даже слышать об этом не хочу! Все будет хорошо! Извини, но мне надо идти. Я сегодня почти целый день нахожусь вне дома. Мать, наверное, уже с ума сходит! - И, немного поколебавшись, наклонилась к Георгию  и поцеловала его сначала в щеку, а потом в губы.
    Георгий не успел даже удивиться, не то, чтобы  ответить на поцелуй, и лишь растерянно смотрел вслед  убегающей   Иде. Он понял, что она действительно торопилась уйти, но не от него, как показалось вначале, а от неприятностей, которые ожидали ее дома. Ему пришла в голову неожиданная мысль, похожая на озарение, что Ида относится к той редкой породе людей, которые всегда предпочтут душевный комфорт и покой при любых жизненных обстоятельствах. Теперь он был  уверен, что  ее  никогда не заинтересуют трагедии, происходящие в жизни других людей; что она  будет жить так, словно весь мир и события  скроены по ее  индивидуальному заказу; что она никогда не будет понимать чувств  людей,  да и свои  вряд ли когда-нибудь научится выражать естественно и открыто. Как он завидовал в тот момент ее целостности, ее умению не видеть и на шаг дальше, чем было необходимо! Однако это чувство легкой зависти или, может, удивления, лишь усилило его страсть к Иде. «Нет, она изумительная девушка! Она действительно сильная, необычная и всегда решительная!» - промелькнула быстрая мысль, и он, тяжело вздохнув,  направился в сторону центра. Раскаты грома приближались, предвещая ливень, но он не ускорил шаг, думая о вечном – любви,  страсти, ненависти  и…войне.
    Мать высказала Иде все, что думала о ее похождениях, друзьях и своей трижды проклятой  жизни. Она не стала спорить с матерью, лишь спросила, где отец. Того снова вызвали на работу, и у Иды от тревоги заныло сердце —  она чувствовала себя увереннее, когда он был дома, да и мать в его присутствии становилась спокойнее.  Выпив чашку чая с вареньем, Ида отправилась спать. Она уже почти засыпала, когда услышала голос брата:
    -- Ида, можно я возле тебя лягу, а то мне одному страшно, - попросил мальчик.
    Она хотела его прогнать, но, подумав, что ей и самой не  очень спокойно, и   пока не удается найти дорогу в свой благополучный мир, в котором не было войны, согласилась:
    -- Ладно, так и быть. Ложись. Только не вздумай ногами дрыгать!
    -- Не, я даже дышать буду еле-еле,- забираясь под одеяло, пообещал Федор, и тут же уснул богатырским сном.
    Ида долго лежала в постели, и впервые в жизни знакомилась с тем, что мать называла «изнурительным маревом», то есть бессонницей.
    Эрика и Эмилия, оказавшись дома на своей уютной кухне, пытались пить чай, но он казался им безвкусным и пресным. События дня перемешивались в их головах  и вызывали желание суетиться — тупо и беспредметно суетиться, вроде это могло решить все их тревоги и страхи. Они не могли спокойно усидеть за столом — то одна, то другая  поднималась и начинала расхаживать по маленькой кухне, обхватив себя обеими руками, словно защищаясь от зловещего мира. Хотя мысли о войне их не покидали ни на  минуту, но она пока существовала  лишь в репродукторе, поэтому они сильно не беспокоились. Обеих донимал один мучительный вопрос, который они  боялись высказать вслух, чтобы не напугать друг друга и не вызвать паники. Он, как Домоклов меч, висел над их головами и лишал возможности  свободно дышать, не то, чтобы говорить. Первая не выдержала Эмилия. Собрав остатки  мужества и воли, она как можно спокойнее спросила:
    -- Мама, как ты думаешь, а что теперь будет с политическими заключенными, то есть врагами народа в тюрьмах? Их отправят на фронт? Может, освободят, хотя бы тех, чья вина не доказана, или…
    Эрика не удержалась и расплакалась. Она думала об этом, как только услышала сообщение Молотова, и это «или» давило на грудь невыносимой болью, застревало в горле, и черная пелена застила глаза от страха за жизнь любимого человека.
    -- Ой, трудно сказать, Эми! Знать бы, в каком месте он находится. Если верить информации наших друзей, то где-то  на севере,  и туда  вряд ли немцы когда-нибудь доберутся. А как с заключенными поступят органы НКВД — одному Богу известно. Надеюсь, что в связи с войной, каждая человеческая жизнь будет на счету, включая и заключенных. Мы ничего не можем знать наверняка. Все будет зависеть от того, как будут развиваться события на фронте,  и как долго эта война продлится.
    -- Мама, у меня такое предчувствие, что она не закончится быстро, как думают многие, - обнимая Эрику, рассуждала Эмилия.- Интересно, изменится ли к нам отношение людей из-за нашей  немецкой фамилии?
    -- Мы сегодня тоже об этом с Ниной говорили. Кто его знает, доченька. Тут много таких как мы.  Посмотрим, что будет дальше, но надо быть готовой ко всему. Надеюсь, что нас окружают хорошие и порядочные люди.
    Лежа в одной постели, они до полуночи мечтали о счастливых временах, которые все равно когда-нибудь наступят. Эмилия думала о Марке, о его дальнейшей судьбе, о своей любви к нему и о том, суждено ли им будет встретиться. Она сто раз прокручивала в голове  памятное лето, новый год, каждый его жест, каждое  слово, чувствовала на  губах его губы и  горячее тело, и от этих воспоминаний  он казался ей  ближе, реальнее и роднее.  Она была уверена, что он, несмотря на огромное расстояние между ними,  чувствует и переживает то же, что и она.
    В конце июня, когда Эрика собиралась на работу, почтальон принес телеграмму от Марка. Она была  короткой : «Приезд откладывается. Люблю. Надеюсь. Доберусь. Напишу. Берегите себя».  Видно, он и сам находился в растерянности и неизвестности, поэтому ничего конкретного о себе не сообщал. Эмилия читала скупой текст и не верила своему счастью — она  удивлялась, что телеграмма, несмотря на произошедшие события, хоть и с большим опозданием, но добралась до адресата. Главное, он был жив, помнил и любил, а все остальное вмиг потеряло значение — Эмилия умела ждать.
    -- Ну, вот и хорошо, - обрадовалась и Эрика. - Я же  говорила, что Марк найдет способ сообщить о себе!
    -- Мама, но он ведь ничего конкретного не пишет! Ничего нет хуже неизвестности! Почему я такая несчастливая?! Если бы не эта война, он был бы с нами! Представляешь? Ну почему она не началась хотя бы на неделю позже?
    – А что бы изменилось, Эми? Я думаю, что  было бы только  хуже. Марку  пришлось  бы немедленно возвращаться обратно. Вы бы не успели даже  насладиться друг другом.  Не забывай, что он - молодой мужчина призывного возраста, и его бы немедленно вызвали в военкомат. Давай надеяться на лучшее, ибо у нас нет выбора!
    Эрика ушла на работу, а Эмилия долго слонялась по дому, не находя себе места от тревоги и смутного ощущения, что самое худшее их еще ждет впереди. Она мыла чашки, наводила порядок на кухне, и думала, думала, думала о страшном. Она даже пыталась напевать, чтобы  отогнать от себя  чувство отчаяния, но, кроме  четырех нот пятой симфонии Бетховена, в голову ничего не лезло.
    Устав от мрачных мыслей и предчувствий, она решила сходить в  училище, чтобы хоть на мгновение вернуть то ощущения светлой грусти и счастья, которые она испытывала в его стенах.
    На улице  уже вступило в свои права лето, обещающее испепеляющую жару, но вокруг ничего не изменилось:  по-прежнему, как и в мирное время,  бегали, кричали, дрались и играли мальчишки на улице; озабоченные люди спешили по своим делам; работали магазины, набитые очередями; припозднившиеся торговцы везли свой товар на рынок, а кошки лениво грелись  под заборами  домов, вытянув свои гибкие тела в прямую линию. Эмилии на миг показалось, что война — всего лишь кошмарный сон, всеобщее кратковременное умопомешательство, которому поддались и они с матерью, поэтому  испытала даже легкое чувство стыда за проявленную слабость. «И действительно, - подумалось ей. - Почему я все разукрасила черными красками?  Везде, куда не глянь, течет обычная будничная жизнь, значит, все будет хорошо, и Марк  обязательно приедет, как только закончится этот нездоровый ажиотаж. Мы все равно будем вместе!».
    К удивлению Эмилии в училище было много народу, несмотря на войну и каникулы. Все преподаватели по-прежнему  работали, носились из кабинета в кабинет с деловыми бумагами, решали какие-то вопросы, переговаривались между собой и даже шутили, словно и не слышали о войне.
     Она заглянула в кабинет Антона Семеновича. Тот, как всегда, был  на месте и что-то эмоционально обсуждал с коллегами, подписывал бумаги и отдавал распоряжения. Она хотела незаметно удалиться, чтобы  не отвлекать профессор а от работы, но он, заметив ее присутствие,   приветливо махнул рукой:
    -- Эмилия,  подожди минутку. Хорошо, что  пришла. Поговорить надо.
    Она ждала в коридоре, когда Антон Семенович освободится, жадно вдыхая летучие запахи родного училища, недешевой парфюмерии преподавателей, и ей не верилось, что она уже не студентка, а всего лишь гостья.
    Эмилия вошла в кабинет, когда профессор выпроводил последнего коллегу.
    -- Здравствуйте, Антон Семенович! Рада вас видеть. Шла и думала, что уткнусь лбом в запертую дверь, а тут жизнь бурлит, словно ничего и не произошло.
   -- Да уж, бурлит! Война войной, но работу никто не отменял. Надо готовиться к новому набору студентов, назначать дату вступительных экзаменов, сдавать отчеты, решить проблему с отпусками для педагогического состава...Много работы. А тебя что привело к нам?
    Эмилия смотрела на постаревшее  и осунувшееся лицо профессора, на его печальные глаза, в которых погасли искорки врожденного озорства, прочерченный горизонтальными морщинами лоб, и у нее от нежности и жалости  защемило сердце.
   – Не знаю, Антон Семенович. Наверное, страх тому виной. Мама ушла на работу, а я решила заглянуть туда, где была счастлива. Поговорить хочется с кем-то знающим и умным, и выяснить: война — это надолго?
    -- Дорогая моя, никто  этого не знает! Люди растеряны, дезориентированы и напуганы. Никаких особых распоряжений от местных властей  нам не поступало. Звонил сам туда, спрашивал, что  делать… Мне ответили коротко: «Работайте,  как и работали до особого распоряжения». Вот и выполняем приказания. А как работать, если многие преподаватели призывного возраста уже получили повестки в военкомат, включая и некоторых женщин-медиков? Где я найду новых сотрудников  в такое смутное время?
    -- Антон Семенович, значит, все не так просто, как нам  кажется? Война может затянуться?
    -- Эми, я прожил длинную жизнь и уже давно не отношусь к оптимистам. Считаю, что надеяться на быструю победу  легкомысленно. Германия воюет с Европой уже не первый год. Наивно думать, что она ограничатся теми победами, которых достигла там, и оставит в покое Советский Союз. Ты же знаешь, что аппетит приходит во время еды. Будем надеяться, что все обойдется малой кровью и малыми потерями.  Ты лучше расскажи, как твои дела? Приезд твоего жениха, наверное,  отложился на неопределенное время?
    -- Да, вы правы. Но сегодня утром  я  получила  от него телеграмму, что он не сможет пока  приехать. Причины, правда, не называет.
    – Эми, главная причина  — война. Ему сейчас не позавидуешь. Он находится  в очень опасном месте. Насколько я знаю географию,  немцы в первую очередь ринутся в Прибалтику. Лишь там они смогут получить поддержку от населения, да и границы их близко.
    -- Как же так, Антон Семенович? Вся Прибалтика добровольно вошла в состав СССР! Как они могут поддерживать врагов?
    Профессор улыбнулся наивности Эмилии, но ничего не сказал. Глядя в ее огромные глаза, наполненные тревогой и страхом, он успокоил:
    -- Девочка моя, это лишь предположения пожилого человека, у которого тоже глаза от страха велики. Поживем — увидим. Во всяком случае,  в нашем городе пока все спокойно: идет набор в училище, люди работают на фабриках и заводах, продукты в магазинах пока есть. Да, тут мне в голову пришла  мысль, а не поработать ли тебе на благо родного училища, скажем, пока лаборантом?
    Предложение профессора Эмилию озадачило. Ее пронзила  страшная  догадка, которую она тут же и озвучила.
    -- Антон Семенович, вы считаете, что из-за войны и моей  фамилии меня  могут не взять в хирургию?! Что ко мне отнесутся с недоверием и враждебностью?! Что я теперь  буду ассоциироваться с захватчиками?!
    -- Господи, Эми! Ну, у тебя и фантазии! У меня и в мыслях такого не было! Успокойся!  С такой фамилией, как у тебя, тысячи людей  работают по всему Советскому Союзу, и к ним нормальное отношение! Мне грамотные сотрудники нужны! Я не знаю, в каком педагогическом составе мы осенью начнем новый  учебный год —  эта проклятая война весь коллектив переполовинит! Ты была бы здесь очень кстати, так как  все знаешь об учебном процессе, и тебя не надо заново учить. Подумай, прошу тебя!
    Эмилия пообещала подумать. Озадаченная  предложением профессора, она покинула  кабинет.  Домой  возвращаться  не хотелось. Там она чувствовала себя одиноко, и ее мозг начинали осаждать мрачные монстры подсознательных страхов. К Иде среди бела дня идти было неудобно, так как та  помогала матери по хозяйству с заготовкой продуктов, солений и варений на зиму и вряд ли  обрадовалась бы ее появлению. В кинотеатре шел все тот же фильм, который они накануне  смотрели все вместе, читать не хотелось, играть не хотелось и даже прослушивание любимых музыкальных произведений не доставляло ей того наслаждения, как раньше.
    Присев на скамейку во дворе училища, она некоторое время бездумно наблюдала за полетом бабочек и оживленной  возней пчел, возбужденно суетившихся у огрызка  брошенной кем-то  груши. «Вот, лентяйки! - Подумала она рассеянно. — Вместо того, чтобы  на цветах нектар собирать, они его ищут на помойках! Даже насекомые стремятся  увильнуть от тяжелой работы!»
    Эмилия  раздумывала над предложением профессора. С одной стороны, ей не хотелось  огорчать его отказом, а с другой — работа лаборанта в училище казалась ей  скучной и не перспективной, хотя и спокойной, в отличие от клиники. Решив, что  в запасе есть еще  несколько недель для принятия окончательного решения, она поднялась со скамейки, прогнала пчел  с недоеденной груши и с легкой душой направилась к Дарье.
    Подруга сидела на коляске  в тени деревьев с книгой на коленях, закрыв глаза и подставив лицо солнцу, мягко пробивающемуся сквозь  густую листву. Рядом с ней никого не было, и это  удивило Эмилию — она редко видела подругу во дворе без сопровождения.  Когда все уходили по своим делам, она обычно оставалась в квартире. Издали Эмилии показалось, что Дарья, погрузившись  в транс, молится или, может, ловит рифму  для стихов, и она растерянно остановилась поодаль, чтобы  не вспугнуть своим появлением музу любовной лирики Эрато, которая, видно, как раз и  примостилась рядом с подругой. Однако через минуту та открыла глаза, заметила  ее присутствие и заразительно расхохоталась:
    -- Ой, Эми, ты так внезапно возникла перед глазами, словно солнечная фея! Я только что о тебе думала! Представляешь?
    -- Здравствуй, Даша!  Нельзя так долго смотреть на солнце — глаза испортишь. - О чем размышляешь? - Присаживаясь рядом на скамейку, спросила Эмилия. - И почему одна? Где Максим и мама?
    -- Мама на работе, а Максим пошел в школу за своей зарплатой. А я думаю обо всем подряд, - улыбнулась Дарья. - Знаешь, Эми, я вдруг обнаружила нехитрую пользу от этого процесса.
    -- И какую же? Давай, делись быстрее. Может, и мне пригодится.
 – Это самый лучший способ скоротать время. Правда, в таком занятии скрывается и определенная опасность — начинаешь понимать, что время настолько быстротечно, что за ним не угнаться, - оно все время нас опережает на этой короткой дистанции, называемой жизнью, как бы  стремительно мы не бежали.
    -- Да ты, оказывается, философ! - Засмеялась Эмилия. - От Максима, наверное, заразилась.
    Девочки, обрадованные встречей, говорили в основном о милых пустяках, старательно избегая  темы войны. Жаркое лето уже  развернулось по-настоящему, поэтому в тени  сидеть было особенно  приятно. Южный ветерок играл ветками деревьев, их волосами, подолами платьев, создавая ощущения полного благополучия и покоя. Дворовые мальчишки самозабвенно изображали войну, вооружившись деревянными ружьями и детскими пистолетами, хохотали, прятались за домами и деревьями, и их воинственные крики раздавались то тут, то там.
    -- Эми, ты веришь, что где-то идет война? - Помрачнев, спросила Дарья. - Что гибнут ни в чем неповинные люди и наши сверстники?
    -- Верю, Даша, но с трудом. Сегодня  телеграмму от Марка получила, что его приезд откладывается. Я верю, что задержать его могли  лишь чрезвычайные обстоятельства. Да и Антон Семенович, к которому я  заходила,  рассказал, что почти половина его сотрудников уже отправилась на фронт, а ведь прошло совсем немного времени.
    -- А я смотрю на мир вокруг, который нисколько не изменилась, и не могу поверить, что где-то падают бомбы и умирают люди.
    Так казалось не только Дарье. Грань между миром и войной, действительно, была настолько незримой, что люди не сразу заметили смену реальности. Многим казалось, что это лишь какой-то маскарад, недоразумение, проверка на готовность противостоять врагу, и со дня на день все разрешится.
    Действительно, в первые дни войны  граждане СССР  не сомневались  в скорой победе  над Германией.  По всей стране со скоростью вируса разносились частушки и анекдоты про Гитлера, передаваемые из уст в уста. Люди особо не задумывались о масштабах катастрофы даже после объявления  всеобщей мобилизации 23 июня 1941 года. В СССР мобилизация была именно всеобщей, то есть касалась лиц обоего пола. Правда, женщин призывали в армию пока тех, кто считался военнообязанной. Сотни тысяч мужчин и женщин, начиная с 1908 года рождения и по 1918 год включительно, получили повестки в военкомат и отправились на фронт. Их провожали на вокзал родственники и друзья с песнями, танцами, пожеланиями быстрой победы над врагом и скорого возвращения.  Никто и не думал, что абсолютное большинство этих людей, призванных первыми, так никогда и не вернутся к своим родным и близким  или вернутся калеками. Война нещадно выбила это поколение почти полностью. Однако в июне 41 -го никто не ожидал, что она примет такие масштабы и потребуются  миллионы  призывников, чтобы попытаться противостоять  нашествию захватчиков.
    За размышлениями о жизни и судьбе Дарья и Эмилия не заметили, как быстро пролетело время. Из школы вернулся Максим с авоськами в руках, набитыми продуктами. Он был расстроен и подавлен. Поздоровавшись с Эмилией и поцеловав Дарью, он тоже присел на скамейку.
    -- Эмилия, хорошо, что ты к нам заглянула. Я переживал, что Даша надолго останется во дворе одна. Думал, что за час успею и деньги получить и продукты  купить, но куда там!  Вы себе не представляете, что творится в магазинах! Люди в очередях, словно обезумевшие, ссорятся, даже дерутся за лишнюю булку хлеба, рыдают, падают в обморок!  Господи, мне кажется, что они, как тараканы, хватают все, что попадается на глаза! Сахар я так и не купил, а вот хлеб, спички и газеты добыть удалось... Интересно, как долго  это будет продолжаться?
    -- Надо потерпеть, - успокаивала Эмилия. - Люди себя так ведут из-за недостатка информации. Запасаются на всякий случай, и их трудно за это осуждать. Мы с мамой ничего пока не приобретаем — очереди пугают.
   -- А зря!  Все-таки  минимальный запас продуктов надо на всякий случай иметь. Я в этом сегодня убедился. Да и моя хозяйка - Надежда Антоновна - каждый день  отправляется  по магазинам, как на работу, еще задолго до их открытия. Правда, сплетни страшные оттуда приносит, но я стараюсь их не слушать. Старшее  поколение, наверное,  про войну знает больше, чем мы. В отличие от нас, они пережили  Первую мировую!
    -- А что за сплетни? - Поинтересовалась Эмилия.
    -- Да всякие! Ну, например, люди говорят, что Сталин уже давно покинул страну, раз  не обратился к народу  ни в первые дни войны, ни в  последующие. Уже три недели воюет армия, а его как будто и нет. Я не верю в это, но и сам с нетерпением жду, когда  он, наконец, объявится.
    -- Может, заболел? - Вздохнула Дарья. - Может, он так расстроился, из-за вероломного нападения, что  и говорить не может? Он ведь живой человек из плоти и крови! Я не верю  в эти слухи. Люди придумывают разные небылицы, чтобы их слушали – самый дешевый способ обратить на себя внимание. Идемте лучше пить чай!  Жарко стало на улице.
    -- Сейчас, Даша. Я вам лишь несколько  сообщений Совинформбюро зачитаю, которые  ставят меня  в тупик. Вот слушайте: «Противник продолжает развивать наступление  на Шауляйском, Каунасском, Гродненско-Волковысском, Кобринском и Бродском направлениях, встречая упорное сопротивление войск Красной Армии». Девочки, вы только вдумайтесь в слова - «противник развивает наступление», а наши солдаты, получается, вынуждены  сопротивляться, а не нападать? Или вот еще: « Наши войска стойко удерживали свои позиции, нанося танкам противника большой урон.»
    -- Какие молодцы! - Обрадовалась Дарья.- Сопротивляются, наносят урон! Так этим германцам и надо!
    -- Вот именно! Сопротивляются!  И пишут «удерживали»! Это глагол прошедшего времени, девочки! Значит, все-таки  не удержали?! Значит, отступили?! А куда?! А дальше что?!
    -- А дальше надо ждать новых сообщений. Может, они будут оптимистичнее. Все-таки очень мало времени  прошло с начала объявления войны. Наша армия могла и не сориентироваться в ситуации, - предположила Эмилия.
    Они спорили, переживали, пили чай и все-таки говорили о будущем. Дарья была озабочена поступлением в институт на заочное отделение. Неожиданно для себя и близких она приняла не простое для себя решение - поступить на библиотечный факультет института культуры.  Свой выбор она объясняла тем, что сможет работать в библиотеке, даже находясь в коляске. Физико-математический, филологический и художественной графики Дарья отвергла, хотя они ей нравились больше. Решив, что рисовать и писать стихи  ей и так никто не помешает, она выбрала  библиотечный. В глубине души она считала, что  жить среди книг ей будет проще и легче, чем в толпе людей,  где в любой момент могут обидеть или унизить, но никому в этом не признавалась. Однако подавать документы в институт она не торопилась - взвесив все «за» и «против»,  решила отложить свои планы до лучших времен, хотя Максим и уговаривал  не терять времени, так как война может закончиться раньше, чем прием документов в институты.
    -- Даша, ты так внезапно изменила свои планы, что я даже не знаю, как на это отреагировать, - удивлялась Эмилия.
    -- Эми, надо быть реалистом. Ну, сама подумай, какой из меня преподаватель на коляске? Детям нравятся молодые, здоровые и умные педагоги, как, например, Максим. А я,  если и закончу пединститут, буду вызывать у своих учеников  или насмешки или жалость. Не хочу ни того, ни другого! В библиотеке я буду на своем месте! Ты же знаешь, что я к ней  с детства не равнодушна!
    Дарья рассуждала совершенно здраво, поэтому никто с ней особенно и не спорил.
    -- Эми, а когда тебе надо выходить на работу? - Поинтересовалась Дарья. — Я хочу свою книжку Антону Семеновичу передать.
    -- В конце июля. Пару недель осталось отдыхать.
    -- Наверное, не хочется расставаться с беззаботным временем? - Посочувствовал Максим.
    -- Наоборот, жду не дождусь, когда закончится это удушающее безделье! Пора уже хоть какую-то пользу приносить  семье и людям! Да и о всяких ужасах буду меньше думать. В клинике время летит так быстро, и оно так насыщено событиями, что забываешь иногда свое собственное имя!
    Эмилия вернулась домой  ближе к вечеру, и, приготовив легкий ужин для матери, села писать длинное-длинное письмо Марку. Она не была уверена, что оно попадет к нему в руки, но необходимость в его присутствии, в общении с ним были так велики, что она не могла остановиться до тех пор, пока с работы не вернулась мать.
    Игнорируя объявленную войну, лето выполняло свои природные задачи — грело, буйствовало, сжигало дотла зеленую траву, изнуряло немыслимой жарой людей и так обессиленных неизвестностью, страхом и очередями в магазинах. Работали фабрики и заводы, библиотеки и кинотеатры,  рынок был завален ягодами, овощами, фруктами и зеленью, и тема войны хоть и не исчезала из разговоров людей совсем, но как-то отошла на второй план.
    Эмилия, Ида, Георгий, Дарья и Максим все чаще собирались вместе, ходили в кино, обменивались книгами, а по вечерам сидели в парке возле танцплощадки, которая,  как и до начала войны, по субботам и воскресеньям собирала молодежь.
     Петр уже работал учеником на заводе, не дожидаясь окончания каникул, а Лия - медсестрой в местной поликлинике. Они стремились к осени заработать на свадьбу, поэтому  присоединялись к компании лишь в выходные.
    З июля 1941 года все граждане Советского Союза застыли в напряжении и надежде у своих репродукторов — к народу впервые обращался товарищ Сталин. На заводах и фабриках и люди временно прекратили работу,  а те,  кто оказался находился на улице, собрались толпами у репродукторов. Ида узнала о выступлении вождя от своего отца, который позвонил с работы по телефону, и как была в  домашнем халате, так и помчалась к Винтерам, не в силах оставаться в одиночестве, — Федор носился по улицам, а мать была на работе.
    -- Включайте радио! Быстрее включайте радио! - Забыв поздороваться, крикнула перепуганным женщинам Ида. - Папа сказал, что сейчас товарищ Сталин будет говорить!
    -- Ну, наконец-то! - Обрадовалась Эрика - А то люди уже не знали, что и подумать!
    Речь начиналась словами: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!»
    Далее  Сталин рассказывал о том тяжелом положении,  сложившимся на фронте, о занятых врагом областях. Услышав слова: «Гитлеровским войскам удалось захватить Литву,  значительную часть Латвии, западную часть Белоруссии, часть Западной Украины...», Эмилия  расплакалась навзрыд, спрятав лицо на груди у матери, и плакала, пока речь не закончилась. Она думала о Марке и нависшей над ним опасности, о том, где он и что с ним, так как никаких вестей, кроме телеграммы, она от него больше не получила. Перед глазами,  как в кино, одна за другой возникали картины то его мужественной борьбы с врагом на фронте, то  его пленения фашистами, то его победоносный побег из мест  заключения, то его красивое израненное и окровавленное тело, над которым некому было склониться и поплакать.
    А вождь  тем временем продолжал: «Над нашей Родиной нависла серьезная опасность». Он отвергал непобедимость немецко-фашистской армии, при этом приводя в пример поражения армий Наполеона и Вильгельма II. Неудачи первых дней войны он объяснял выгодным положением немецкой армии. Сталин отрицал и то, что заключение пакта о ненападении было ошибкой — оно все-таки позволило обеспечить полтора года мира для страны. Далее он поднимал вопрос о том, что потребуется для того, чтобы ликвидировать опасность, нависшую над  Родиной, и какие меры необходимо принять для того, чтобы разгромить врага. Прежде всего, вождь провозглашал необходимость всем советским людям «осознать всю глубину опасности, которая угрожает стране» и мобилизоваться, подчеркивая, что речь идет о жизни и смерти Советского государства, о жизни и смерти народов СССР, о том — быть народам Советского Союза свободными или впасть в порабощение.  Он говорил и о борьбе с паникерами, трусами и дезертирами, чтобы люди не знали страха в борьбе и самоотверженно шли  на Отечественную освободительную войну против фашистских поработителей, перестройке экономики на военный лад, необходимости  всесторонней помощи Красной Армии, действиях при наступлении врага.
     В занятых врагом районах  он просил (или приказывал)  создавать  партизанские отряды  и  диверсионные группы для борьбы с частями вражеской армии,  взрывать мосты,  дороги, портить телефонную и телеграфную связь,  поджигать леса, склады, обозы,  создавать  невыносимые условия для врага и всех его пособников, преследовать и уничтожать их на каждом шагу.
    Сталин подчеркивал, что войну с фашистской Германией нельзя считать войной обычной, так как она является не только войной между двумя армиями, а войной всего советского народа против немецко-фашистских войск. Целью этой всенародной Отечественной войны против фашистских угнетателей является не только ликвидация опасности, нависшей над советской страной, но и помощь всем народам Европы, стонущим под игом немецкого фашизма.
    Речь вождя заканчивалась словами: «Государственный Комитет Обороны приступил к своей работе и призывает весь народ сплотиться вокруг партии Ленина - Сталина, вокруг Советского правительства для самоотверженной поддержки Красной Армии и Красного Флота, для разгрома врага, для победы.
    Все наши силы — на поддержку героической Красной Армии, нашего славного Красного Флота! Все силы народа — на разгром врага! Вперед, за нашу победу!»
    Речь закончилась, а  Эрика, Ида и Эмилия  не могли произнести ни слова. Да и другие люди еще долго стояли в задумчивости перед репродукторами, слушая нерадостные  сводки Совинформбюро.
    -- Спасибо, Ида, что  сообщила о выступлении Сталина. Пропустить такое было бы непростительно, - благодарила Эрика, прижимая к себе безутешную  Эмилию.
   -- Да не за что!  Мне приятно сделать для вас что-то хорошее!
    Надо отметить, что проникновенная, искренняя и почти интимная речь Сталина  имела большой успех у населения и никого не оставила равнодушным, так как он, несмотря на свою жесткую предвоенную политику в отношении к церкви и интеллигенции, обратился  к народу совсем по-другому - «братья и сестры». И это были не просто слова - это было обращение к сердцу, к душе, к истории, к национальным корням народа, чтобы побудить его встать на защиту своей Родины.
     Его обращение обсуждалось  в каждой семье, на каждом предприятии, и в каждом дворе. Уже на следующий день у военкоматов выстроились очереди из добровольцев,  жаждущих попасть на фронт, — люди снова верили в победу над врагом.
    Не сказав никому ни слова, в военкомат отправились и Георгий с Петром. Они долго уговаривали офицера, принимающего документы, закрыть глаза на их молодой возраст и отправить в самые горячие точки, где они окажутся полезными и нужными, однако тот их и слушать не захотел.
    --Идите домой, ребята. Вам нет еще  восемнадцати. Не торопитесь, еще навоюетесь, а пока не пришло ваше время. Не теряйте его напрасно, гуляйте и любите  изо всех своих сил  девчонок, матерей и каждый прожитый день.
    Молодость, действительно,  брала свое, не обращая особого внимания на политические события в мире. В каждом  молодом человеке  бурлила жизнь, требуя подвигов  и свершений. Они гуляли, любили, целовались,  шутили, смеялись над  анекдотами о Гитлере, а также  делились  своими впечатлениями о том, что их вдохновляло, вызывало жажду деятельности и питало  надежды. 
    Несколько дней они горячо обсуждали не только  обращение Сталина к народу и  нерадостные сводки с фронта, но и подвиг капитана Гастелло - командира эскадрильи. Поступок этого молодого человека, о котором они прочитали в газете и услышали по радио, занимал их умы, и они испытывали не только гордость за силу духа советского человека, но и скрытое чувство зависти вперемешку со страхом, что не смогли бы поступить так, как он.  В сводке сообщалось, что снаряд вражеской зенитки попал в бензиновый бак  самолета Гастелло, но бесстрашный командир не растерялся и направил  охваченный пламенем самолет на скопление автомашин и бензиновых цистерн врага, которые  взорвались вместе с самолетом героя.  Они  пытались поставить себя не его место, понять его состояние в момент принятия решения, спорили и даже ссорились.
    -- Интересно, - рассуждала Дарья, - такой героизм рождается вместе с человеком или появляется в результате воспитания? Ведь не каждый так может поступить. Вон сколько летчиков сбивают, но они стараются спастись, а он даже не попытался.
    – А если бы и попытался, то его все равно бы немцы расстреляли с воздуха. Вот он и решил: пропадать, так с музыкой! Правильно поступил. Настоящий мужик, - восхищался Петр.
    -- Ребята, я думаю, что он боялся попасть в плен, - возразила Эмилия. - Вы же видели в кино, как враги поступают с пленными? Пытают их, мучают, а потом все равно убивают, поэтому он предпочел достойно умереть, чем достойно мучиться! Я так думаю.
    -- Я с тобой не согласна, - подала голос Ида. - Это поступок настоящего советского патриота. Он сознательно пошел на такую смерть, чтобы защитить страну и нас с вами. Он, наверное, был  коммунистом.
    – А мне кажется, что во время боя он находился в таком эмоциональном состоянии, что его мозг был полностью выключен. Он действовал под гипнозом момента, под напором ненависти к врагу, что и толкнуло его на такой решительный шаг. Если бы в те роковые минуты  сражения  он был  в состоянии вспомнить о завтрашних планах, которые  уже никогда не будут реализованы, о тех, кого  оставил на земле,  кого любил, он попытался бы спастись, но его все равно бы убили, или, действительно, взяли в плен, и подвига бы не получилось.
    -- Ой, вас  послушаешь, так  и на самом деле поверишь, что подвиг — это не мужество и смелость  сознательного и ответственного человека, а  результат помутнения рассудка! - обиделась за Гастелло Ида.
    -- В какой-то степени так оно и есть, - парировал Максим. - Я ведь опираюсь в  рассуждениях не на  Устав коммунистической партии СССР, а науку о мозге человека, его психике. Но это нисколько не умаляет значение поступка летчика или любого другого героя. Но ты в чем-то права, Ида. Иногда подвиг бывает и  сознательным выбором  — остаться  порядочным и честным человеком или предателем и трусом! И это не зависит от чувства патриотизма и наличия комсомольского или партийного билета в кармане. Какая-то незначительная часть предпочтет первое, но большинство, я уверен,  второе!
   -- Максим, ну почему ты так плохо думаешь о людях?! - Вспылил Георгий, -  И на чем же основываются твои пессимистические убеждения, парень? Ты себя, наверное, относишь к незначительной части, готовых на сознательный  героизм? Я прав?
    -- Нет, ошибаешься. В данный момент я отношу себя как раз к тому большинству, которое  не готово в силу разных причин на добровольный отказ от жизни, ибо не знаю, как сработала бы моя психика, окажись я в подобной ситуации, - задумчиво ответил Максим.
    -- Ну, так и не суди по себе о других, - буркнул Георгий.
    -- Мальчики, перестаньте ссориться, - попросила Эмилия. - Я думаю, что Максим прав. Надо не воевать друг с другом, а думать, что делать дальше!
    Однако что делать, они не знали, поэтому обсуждали не только подвиги солдат Красной Армии, но и то, что говорило между собой  старшее поколение, не скрывая своей озабоченности  поражением Советской Армии на фронте, огромном количестве погибших и раненых, тотальном предательстве солдат.
    Молодые люди слухам не верили, считая, что их распространяют сплетники и трусы, но, тем  не менее,  чутко прислушиваясь к новостям Совинформбюро, внимательно изучая прессу, начинали догадываться, что если  они и  преувеличены, то не настолько, как им казалось вначале.
    8 июля 1941,  просматривая от скуки газету «Известия», Ида наткнулась на  Указ Верховного Совета СССР «Об ответственности за распространение в военное время ложных слухов, возбуждающих тревогу среди населения». Согласно ему, виновные лица карались заключением на срок от двух до пяти лет. Статья так напугала Иду, что она в страхе побежала к Эмилии. Та гладила постельное белье, что-то тихо  напевая, и находилась, судя по ее блаженному лицу,  за тысячи верст от действительности — она была с Марком, поэтому внезапное появления подруги  заставило ее вздрогнуть.
    -- Ида, что-то случилось? Ты бледная, словно эта простыня!
    -- Эми, на, почитай! Ели мы не будем держать язык за зубами, то все угодим в тюрьму! Мне кажется, что мы слишком многое себе позволяем, рассуждая о подвигах и войне, о различных слухах и сплетнях!  В конце концов, это не патриотично и даже опасно для  нас!
    -- Господи, Ида,  думай, что говоришь? Какие преступные рассуждения мы себе позволяем? Ты в своем уме? Мы просто общаемся! Просто иногда спорим, обсуждаем события на фронте, так делают  все нормальные люди!
    Задыхаясь от волнения, Ида зачитала ей  Указ Верховного Совета. Эмилия была ошарашена. Правда, не столько самим Указом, который показался ей слишком категоричным, сколько внезапной догадкой, что таким способом правительство пытается скрыть от людей правду. И она была не далека от истины.
     В первые месяцы войны люди верили в быструю победу над врагом, хотя и догадывались, что  дела  на фронте на самом деле     не так успешны, как передавалось по радио и писалось в газетах.  Казалось, что Красная Армия вот-вот остановит врага и погонит его в Европу, что отступление — это всего лишь временные недоразумение, которое возникло от внезапности нападения. Но уже в конце июля  и до оптимистов стало доходить, что война развивается не так, как пелось в предвоенных песнях. По-настоящему люди встревожились, когда  в тыловые районы страны  стали прибывать первые беженцы. А потом появились и эшелоны с раненными солдатами.
    В июле 41-го года никто не ожидал, что война примет такие масштабы и понадобиться призывать в армию многие миллионы людей. От службы освобождались лишь кадровые работники многих специальностей, комсомольские работники, занимающие государственные посты, помощники политотделов, работники административно-управленческого аппарата и профсоюзных организаций, а также студенты высших учебных заведений.
    Между тем сводки Совинформбюро всячески скрывали общее положение дел, раздувая мелкие подробности. Но люди, не смотря  на его лживые и пустые сообщения и газетное вранье, понимали, что положение на фронте катастрофическое, и Красная Армия повсюду отступает. У многих стали возникать подозрения, что причиной  поражения является не только превосходство  Вермахта, но и ошибки советского руководства и командования. Тогда же от демобилизованных раненых стало известно и о массовых случаях  дезертирства солдат и фактах добровольной сдачи в плен.
    В городах возникали огромные очереди за продуктами и наиболее предусмотрительные граждане запасались ими не только для себя, но и с целью заработать на дефиците лишнюю копейку. Милиция принимала меры в духе времени, арестовывая скупщиков продуктов, что, впрочем, нисколько не снимало проблему спекуляции, а лишь загоняло ее в подполье и повышало цены. Однако создание собственных «стратегических запасов» граждан было делом выживания, и остановить его было невозможно.
    В начале августа  в армию призвали и Петра.  Накануне ему как раз исполнилось восемнадцать, и они   веселой компанией отпраздновали это событие в кафе. Петр уже получил свою первую зарплату и мог себе позволить такую роскошь. Они пили ликер, ели мороженое на свежем воздухе и желали другу долгой счастливой жизни под мирным небом с шестью будущими детьми, о которых тот страстно мечтал.
    Первым о призыве узнал Георгий, так как жил с Петром на одной площадке. Услышав отчаянный плач его матери, он кинулся на помощь. Женщина стояла на пороге своей квартиры и, прижимая руки к груди, повторяла одно и то же: «Да как же это так? Он же совсем  мальчик? Его там убьют в первый же день!»
    -- Что случилось, Анна Ивановна? - Спросил  Георгий, глядя на листок желтой бумажки в ее руках.
    -- Гоша, сынок, Пете повестка пришла из военкомата!  Завтра   утром  его ждут с вещами, а он сейчас на работе и даже не подозревает, что у него осталось мало времени! Господи, да как же это так?! Да почему именно он?!
    Георгий читал повестку и тоже ничего не понимал — всего три недели назад их не приняли в  отряд добровольцев,  а тут вдруг  передумали.
    -- Анна Ивановна, успокойтесь. Я возьму повестку, схожу в военкомат и выясню, не ошибка ли это, а на обратном пути забегу к Петру на завод и приведу его домой.
    -- Беги, сынок, беги! Боже мой, он ведь еще ребенок! Неужели не нашли кого-нибудь постарше и опытнее, чем он?!
    В военкомате толпилось много народу из мужчин и женщин разного возраста. Георгий, не обращая внимания на ругань посетителей, ожидающих своей очереди,  с трудом пробрался к задерганному  военкому. Тот подтвердил достоверность повестки и время прибытия в военкомат.
    -- Раз так, тогда и мне выписывайте повестку! Я  пойду добровольцем на фронт вместе с ним! Почему его берете, а меня нет?
    -- Парень, иди, гуляй! Придешь, когда  исполнится восемнадцать!
    -- Мне через три месяца будет  восемнадцать!  Что они изменят?! - Негодовал Георгий. - Возьмите и меня, пожалуйста! Мы же с ним друзья! Ну, как это будет выглядеть – друг на фронте, а я у мамы под юбкой? Отправьте  меня вместе с ним, прошу вас!
    -- Не морочь мне голову! Иди, тебе говорят, собирай своего друга в дорогу, а там и твое время придет!
   -- Но мы намеревались воевать вместе, бок о бок!
   -- Засунь  свои намерения  в… знаешь, куда? И не мешай работать! - Рассердился майор.- Три месяца — это три жизни, дурак! Иди отсюда, пока я тебя не вышвырнул!
    Оскорбленный и униженный грубым отказом, Георгий, повесив нос, отправился к Петру на завод. Тот долго и с недоумением изучал повестку, и в его глазах Георгий улавливал целую гамму  чувств — от детского удивления, страха до нездорового восторга.
    -- Тебе тоже пришла? - С надеждой спросил Петр.
    -- Нет. Я уже был в военкомате. Просился, чтобы меня отправили вместе с тобой. Прогнали.         Сказали, надо ждать  восемнадцати, - не глядя на  Петра, ответил Георгий, испытывая острый приступ вины перед другом и жгучую тревогу за него. Она возникла где-то в области груди, жгла сердце, туманила голову, и ему хотелось лишь одного — успокоиться, почувствовать твердую землю под ногами и забыть, что идет война.
    -- Жаль, что не вместе. Мы бы им показали, где раки зимуют! – Хорохорился Петр. - Надо бежать к Лие. Представляю, как она огорчится, узнав, что меня призывают на фронт. Эх, не успел я  по-настоящему ею насладиться!
    -- Что ты имеешь в виду? Вы же с ней почти не расставались?! – Удивился Георгий.
    -- Эх, Гошка, ты, действительно, еще ребенок, поэтому тебя и в армию не взяли! Я имел в виду телесные наслаждения, а не словесные. Нам надо было с ней давно переспать, а мы тянули время  до  свадьбы! –  Огорчался Петр.
    -- У вас еще полдня и целая ночь впереди – все можно успеть, - переживал за друга  Георгий.
    -- Ну, ты и скажешь! А если меня убьют? Как она потом замуж выйдет, лишившись девственности? Это же Средняя Азия, дружок! Ее заклеймят несмываемым позором, случись такое до свадьбы! Нет, я ее слишком люблю, чтобы подвергнуть такому испытанию. Ладно…Подожди меня здесь, а я пойду, доложу мастеру смены, и начнем праздновать мой отъезд.
    Георгий вышагивал возле проходной, и до него, наконец, начало доходить осознание той опасности, которая поджидает на фронте его друга. Он ему мерещился то убитым, то смертельно раненым, то плененным врагами.  Несмотря на нестерпимо палящее солнце, ему вдруг стало холодно от собственных видений. Он поежился, растер руки и лицо с намерением согреться, но колючие иголки холода и страха вонзились даже в область головы, забегали там мурашками, и он почувствовал, как дыбом встают волосы. Георгий пригладил их рукой, потер уши, но неприятные ощущения не исчезали. «Что за чертовщина?  Неужели я такой трусливый? А еще на фронт собрался!» - Распекал себя Георгий, стараясь отвлечься и приободриться.
    Петр появился  лишь спустя  полчаса. Взъерошенный, растерянный и возбужденный, он направился совсем в другую сторону от дома.
    -- Ты куда? – Удивился Георгий.
    -- Черт, забыл все на свете - даже дорогу к дому! Завтра меня придут провожать на вокзал рабочие нашего цеха. Нас отправляют в два часа дня. Вы придете?
    -- И ты еще спрашиваешь! Сейчас провожу тебя до дома и пойду сообщать всем  нашим  пренеприятное известие о твоем отбытии на фронт.
    -- Я что – красная девица, чтобы меня до дома провожать среди бела дня? Беги к Эмилии и всем остальным! – Почти приказал Петр.
    Георгий не узнавал своего друга. Веселый, беспечный, смелый и оптимистичный, он вмиг превратился в мужика, лет на десять старше своего возраста. Он не знал,  что  Петру сказать такое, чтобы тот стал прежним – слов не находил, чувствуя себя предателем и трусом. Георгий догадался, что именно этот кусочек пожелтевшей бумаги с официальными печатями из военкомата  так переменил человека. Он догадался и о том, что Петр, несмотря на свою сдержанность, расстроен и напуган призывом на фронт, как  и он сам.
    Но дело было не только в повестке.  Произошло нечто  куда более сложное - Георгий вдруг осознал,  какие ужасные  времена теперь их всех ожидают. Хотели они этого или нет, но уже с завтрашнего  дня, когда Петр сядет в эшелон,  начнется самая ужасная пора их жизни, возможность которой  они и в мыслях не допускали еще пару месяцев назад.  «Ужасная пора», «ужасная  жизнь» – от одних этих словосочетаний Георгия бросало в дрожь.
    Известие о том, что Петра забирают в армию, разнеслось среди знакомых и одноклассников со скоростью пули, и привело в шок всех без исключения – еще никогда война не казалась  молодым людям такой реальной и близкой, как на перроне железнодорожного вокзала, куда они пришли   проводить друга в неизвестное будущее.
     Никто из их дружной семерки на вокзале давно не был,  поэтому они и представить не могли, что там творится в военное время.
    Людей на перроне было не протолкнуться. У них возникло ощущение, что они попали в мощный водоворот, который  нес их неизвестно куда, не давая возможности остановиться и осмотреться, и они боялись пропустить Петра.
    Оказавшись  в столь людном и суматошном месте,  молодые люди  испытали чувство растерянности и тревоги. Что происходит в период тотальной мобилизации, они лишь смутно догадывались, но то, что увидели наяву,  повергло в ужас – встреча с реальной жизнью всегда действует на людей подобным образом. Все до одного смотрели на происходящее вокруг с инстинктивным ужасом:  это была юдоль боли, отчаяния, страха и паники,  которая никого не могла оставить  равнодушным. Люди, заполонившие перрон, производили впечатление сумасшедших, потерявших ориентацию:  одни  рыдали, повиснув всей семьей на груди новобранца; другие - причитали и молились, как на похоронах, обняв мужа, брата или отца; третьи - из больших банок разливали  всем подряд самогон,  предлагая выпить за победу и  благополучное возвращение своего любимца; четвертые – молча стояли  в обнимку с теми, кого отправляли на верную гибель, заглядывая им в глаза и лица,  стараясь навеки запечатлеть каждую  живую черточку; пятые - пили, пели и плясали, бросая вызов и войне, и смерти, и бессмертию, а остальные - бегали от вагона к вагону в поисках того, кого пришли проводить. 
    Георгию с девочками с трудом удалось разыскать  в толпе Петра. Тот, смущенный, растерянный и довольно жалкий, как и следует новобранцу, стоял у вагона с вещмешком за плечами в окружении родителей, Лии и представителей цеха.
    -- О, наконец! Я боялся, что вы уже и не придете, – кинулся к ним Петр, не выпуская из объятий, опухшую от слез, Лию. – А Максим с Дашей где?
    -- Сейчас, одну минутку! Мы же не знали, что здесь такое творится! В толпе с коляской трудно  передвигаться по перрону. Ну, раз мы тебя нашли, я сейчас их приведу, - ответил Георгий, ныряя обратно в человеческое месиво.
    Минут через пятнадцать появились и Максим с Дарьей. Лица их были серьезными, сосредоточенными и напряженными.
    -- Спасибо, что пришли, ребята! Теперь вся наша компания в сборе. Пока я  вас  ждал, успел увидеть нескольких своих одноклассников, которых  тоже отправляются на фронт. Может, повезет, и мы  все вместе будем  уничтожать врага, – говорил Петр, пытаясь скрыть растерянность и одновременно гордясь  торжественностью момента.
    Все уставились на друга с сожалением и тревогой, так как не знали, о чем говорить. Каждый  переживал и чувство вины перед ним, и чувство огромной любви к нему, которую  они не осознавали до настоящего времени, а теперь не знали, как ее  выразить.
     Истинные чувства трудно превращать в слова и  метафоры,  поэтому друзья больше  молчали, и лишь некоторые задавали совершенно глупые вопросы, на которые тот уже устал отвечать, – взял ли он все необходимое, не забыл ли бумагу и конверты для писем, бритвенный прибор, зубную щетку и теплую одежду. Петр терпеливо перечислял все,  что было обозначено в списке для новобранцев. Он  откровенно нервничал от  затянувшегося  прощания, так как ничего тягостнее  в своей жизни  еще не переживал. Мать и Лия все время плакали, отец,  еле сдерживая слезы, хорохорился и призывал не лезть без надобности под пули, но и «не праздновать труса». Петр со всеми соглашался, поглядывая с нетерпением на офицеров, которые уже руководили посадкой в эшелон и призывали провожающих выпустить из своих объятий новобранцев. Петр, освободившись от рук Лии и матери, отвел Георгия в сторону.
    -- Гоша, друг, ты пока остаешься в городе. Понимаю, что это ненадолго, но, пожалуйста, поддержи и присмотри за Лией! Не оставляйте ее в одиночестве. Да и к маме моей заглядывай  чаще. Она тебя любит, и твое присутствие будет напоминать  обо мне, а я вам буду писать.
    -- Можешь на меня рассчитывать, Петька! Все будет так, как  ты скажешь! Какая жалость, что я остаюсь, а ты уезжаешь. Все-таки вместе было бы надежнее.
    -- Не переживай! Кто  знает, может, именно на фронте мы теперь и встретимся?
    -- Петь, - потупил глаза Георгий, - скажи честно, тебе страшно?
    -- Честно, говоришь? Признаюсь,  вчера был в панике и трясся, как осиновый лист, сам не знаю отчего. Может, под впечатлением слез матери и Лии. Они меня  оплакивали, словно покойника. Но потом отвлекся, когда полночи бродили с любимой по городу, стараясь нацеловаться на всю оставшуюся жизнь, и успокоился - раньше уйду, значит, раньше и вернусь.
    -- Ну, а ты…, а вы… смогли…
    -- Понимаю, о чем ты хочешь  спросить. Нет, Гоша. Не имел я на это морального права, хотя Лия сама настаивала на близости. Я еле удержался, чтобы не поддаться ее уговорам, и теперь горд, что не пошел на поводу у своего мужского эгоизма. Если я не вернусь, у нее все сложится хорошо, и она никогда не упрекнет меня в том, что я испортил ей жизнь. Берегите ее! Ладно? Дай обниму тебя, пока мы одни, а то еще, не приведи Бог, разревусь при прощании, как беременная баба!
    Офицеры торопили новобранцев в вагоны, так как уже зеленым огоньком светился  семафор, и по радио объявили об отправлении эшелона. Все наспех стали прощаться. Петр каждого обнял, каждому успел что-то прошептать на ухо,  и, с трудом вырвавшись из отчаянных объятий матери и Лии, уже  на ходу запрыгнул в вагон.
    -- До свидания, мои дорогие! Ждите писем! Лия, не забывай, что я тебя очень люблю! -  Кричал Петр, и  его беззащитные  слова  терялись в криках и слезах многочисленных провожающих и других новобранцев, отдающих последние распоряжения  своим близким.
    -- Петя, помни, ты – единственный на свете, и я буду тебя ждать столько, сколько понадобиться! Возвращайся с победой и, пожалуйста, береги себя! Люблю! – Тонули слова Лии в колесном стуке набирающего скорость эшелона.
     «Люблю! Люблю! Люблю!» - Неслось со всех сторон, и  это ключевое слово эхом отдавалось от каждого камня железнодорожного вокзала, как будто старалось  устранить несовершенство этого  жестокого и страшного мира, как будто молилось о защите дорогих людей, однако в той ситуации оно показалось  лишенным всякого смысла.
    С вокзала провожающие расходились не спеша, словно с кладбища,  подавленные, ошеломленные и печальные. Пока пробирались к выходу,  на запасный  путь  встал и санитарный поезд, из которого  медсестры стали быстро выгружать покалеченных и раненых фронтовиков – кого на носиках, кого на колясках, кого на руках. Их было так много, что толпа вмиг остановилась и взирала на происходящее расширенными от ужаса глазами. Раненые были закутанные в одеяла, простыни и бинты, и пустым, ничего не выражающим взглядом смотрели куда-то в пространство. До людей медленно, но верно, стало доходить осознание того, в какой  немыслимый ад они только что отправили своих знакомых и родных, и что Совинформбюро тщательно скрывает от них правду об истинном положении дел на фронте.
    Эмилия и Дарья, изо всех сил сдерживавшие свои эмоции при расставании с Петром, увидев эту картину, залились слезами. Лишь Ида, Максим и Георгий держали себя в руках, но на их побледневших лицах легко можно было прочесть, что и они напуганы  не меньше, чем девочки. Не сговариваясь между собой  и не обсуждая увиденное, они вдруг не столько догадались, сколько с очевидной ясностью поняли,  что Петр никогда не вернется домой, и что они сегодня  видели его в последний раз.
    -- Граждане, не останавливайтесь! Не загромождайте дорогу санитарам! – Грубо кричал офицер, обращаясь к толпе. - Двигайтесь к выходу! Вы мешаете работе!  Я же вас русским языком прошу!
    Однако люди,  словно  завороженные, не двигались с места,  пристально вглядываясь в то, что осталось от людей, еще недавно здоровых, еще недавно работоспособных и подвижных, которых кто-то любил и ждал.
    Грубый офицер все-таки добился того, что толпа стала рассеиваться. Однако люди, направляясь к выходу, еще долго оглядывались на эшелон с ранеными и суету санитаров,   понимая, что каждый из них может вскоре оказаться на их месте.
    На привокзальной площади Максим и Дарья попрощались и направились домой. Дарья плохо себя почувствовала, а Георгий хотел проводить Иду и Эмилию до дома, но те отказались – ни разговаривать, ни что-либо обсуждать ни у кого не было ни сил, ни настроения, и Георгий кинулся вдогонку за Лией и родителями Петра, которые, словно слепые, прошли мимо  своей автобусной остановки.
    Ида и Эмилия медленно шли по улицам города,  который, как ни в чем не бывало, продолжал жить  обычной  мирной жизнью. То тут, то там  ругались женщины в очередях.  Мальчишки  бегали по улицам в поисках приключений.  В тени деревьев девочки играли в куклы. Куры трудились в дорожной пыли, устраивая удобные  гнезда. Слабые голоса подавали разомлевшие от жары собаки, а пчелы носились в поисках меда.   Ничто не напоминало о войне – прощание с Петром будто приснилось.
    -- Эми, как ты думаешь, а девочек  тоже будут призывать в армию? – Осторожно спросила Ида.
    -- Конечно! Все будет зависеть от положения дел на фронте. Там каждая живая единица на счету, судя по тому, что мы сейчас увидели.
    -- И нас тоже?
    -- А мы чем лучше других? Мне в апреле исполнилось восемнадцать, а тебе исполнится столько же на днях. Петьку вон через несколько дней забрали после его дня рождения. Позже всех, наверное, призовут Георгия, если он не успеет поступить в институт. Он на  два месяца младше тебя, а за ним, может, и нас.
    -- Мы ведь оружие в руках держать не умеем! – Испугалась Ида.
    -- Там научат. Дурное дело - не хитрое!
    -- Тебя, наверное, призовут в первую очередь, раз у тебя медицинское образование, - мстительно сказала Ида.
    -- Ты знаешь, я бы этому лишь обрадовалась по многим причинам. Но я не уверена, что в военкомате  с восторгом отнесутся к моей фамилии и к тому, что мой отец в заключении. Боюсь, что мне придется всю войну просидеть в госпиталях в глубоком тылу!
    Ида больше вопросов не задавала, о чем- то напряженно размышляя,  и они молчали  всю дорогу до дома.
    Время завертелось так быстро, что люди не успевали отрывать листки календаря.      Эмилию вызвали на работу  раньше  времени, но этому обстоятельству она лишь обрадовалась – постоянная занятость лишала ее возможности  думать  о Марке и самом худшем, что могло с ним произойти, освобождая ее мозг от изнурительных страхов за тех, кого любила. Эмилия  понимала, что если его не загрузить делами и конструктивными  задачами, то он наполнится химерами и монстрами, так как не терпит пустоты и одиночества.
   Переступив порог знакомого отделения, Эмилия пришла в смятения. Хирургия до отказа  была забита раненными и больными, которые стонали, бредили, звали на помощь  своих матерей, отдавали приказания несуществующим солдатам, ругались матом и выкрикивали: «Вперед! За Родину! За Сталина!». Медсестры бегали от одного несчастного к другому, успокаивали словами и уколами, увозили в морг  трупы, а перспективных раненых – в операционную. В клинике катастрофически не хватало сестринского персонала,  так как от прежнего коллектива осталось меньше половины: одних  призвали на защиту отечества, другие - сами ушли добровольцами, отказавшись от «брони», а на некоторых  успели прийти  даже похоронки. Их фотографии висели в ординаторской в траурных рамках с лаконичной надписью внизу: «Героически погиб  при выполнении боевого задания».
    Эмилия ходила по палатам и коридорам и ужасалась тому, насколько изуродованы и покалечены  войной фронтовики. Уже через неделю после выхода на работу она ассистировала  хирургам, так как более опытные медсестры, не выдерживая перенапряжения и усталости, падали  в обморок от истощения нервной системы.
    Оказавшись в операционной, Эмилия поняла, что занятия в прозекторской, которых она боялась до тошноты, были всего лишь полевыми цветочками по сравнению с тем, что разворачивалось перед ее глазами  на  столах хирургов.  Ежедневно  здесь вскрывали человеческую плоть, резали, зашивали, ампутировали и снова пришивали, пеленали и увозили кого в палату, кого в реанимацию, а кого и в морг.  По двенадцать часов,  она, как автомат, подавала инструменты изможденным докторам, угадывая их мысли по одному жесту и взгляду.   
    Несмотря на впечатлительность и ранимость,  Эмилия научилась не поддаваться эмоциям, хотя  ей это давалось с большим  трудом. Однако работа, которая все чаще напоминала  конвейер смерти и счастливого воскрешения,  постепенно помогла ей выработать  привычку сосредотачиваться на первоочередных задачах и действиях, а не глобальных ментальных переживаниях. Она всегда была собрана, сосредоточена на том, что делает, очень внимательна к мелочам и аккуратна до паранойи, так что думать о  пустяках ей было некогда. Однако внутренне Эмилия постоянно ощущала  необъяснимую иррациональную тревогу и беспричинное раздражение. Нечто подобное, видно, переживает человек, рабочий стол которого каждый день переставляют на другое место – вроде и мелочь, а ощущение внутреннего дискомфорта с каждым разом усиливается. Она пыталась понять причину своего состояния, но ответа не находила и еще больше озадачивалась, пока не встретила Антона Семеновича, направляющегося  на консультацию по поводу тяжело раненного в грудь фронтовика.
    -- Как дела, Эмилия? Как работается? Кошмары не донимают? – Спросил профессор, поймав ее за руку.
    -- Ой, Антон Семенович, миленький, я вас и не узнала среди людей в белых халатах! Здравствуйте! Простите, что не зашла в училище после нашего с вами разговора. На работу вызвали раньше времени, а тут такое твориться, что все выскочило из головы!
    -- Не переживай. Лаборанта я нашел, а твое место здесь – тебя хвалят хирурги! Сильно устаешь? Или тебе Бетховен помогает?
    Эмилия уставилась на профессора с тем детским изумлением, которое возникает у ребенка при решении простой головоломки.
    -- Вот, оказывается, в чем причина моего раздражения! Представляете, Антон Семенович, он перестал почему-то во мне звучать! – Обрадовалась Эмилия.
    -- Еще бы! Бетховенская пятая соната – это лирика по сравнению с той трагедией, которую ты наблюдаешь ежедневно. В ней присутствуют и оптимистические нотки, а здесь… - профессор с досадой махнул рукой. - Как мама? Как твой жених? Где он?
    Эмилия помрачнела. Она всеми силами старалась меньше думать о Марке и о том, где он может находиться. Ей по наивности казалось, что именно это и  поможет ему выжить, если он попал в беду, а то, что так оно и есть, она уже не сомневалась, иначе он нашел бы способ сообщить о себе.
    -- С мамой мы видимся изредка перед сном, когда не бываю на дежурстве. А от Марка нет никаких вестей. Может, давно на фронте, и ему не до меня? – С надеждой в голосе ответила Эмилия.
    -- Может, и так, друг мой. Может, и так…Заглядывай в училище, когда будешь свободна, и маме с Дарьей передай привет. Вы с ней хоть видитесь?
    -- Очень редко. Времени нет!
    -- Винтер, в операционную! – Крикнула старшая  медсестра, и Эмилия, наспех простившись  с профессором, кинулась на  зов.  В области ее солнечного сплетения сначала  чуть слышно, а потом все отчетливее  вновь забились птицей четыре ноты Бетховенской сонаты. Эмилия с облегчением вздохнула, радостно улыбнулась  знакомому  состоянию и принялась за привычную работу, которая на этот раз показалась ей гораздо легче, чем вчера.
    Эрика и Эмилия с надеждой заглядывали в почтовый ящик, но он  по-прежнему оставался пугающе пустым. Вестей от Марка не было, и  Эмилия боялась думать о его участи в захваченной немцами Риге. Вид раненых и покалеченных войной людей что-то притупил в ее душе настолько, что порой она сама себе казалась деревянной.  Притупилось не чувство любви к Марку,  нет, - притупилась  и глубоко затаилась в глубинах души   надежда на счастье и чудо. Это была  вынужденная  эмоциональная  защита, без которой она не смогла бы оставаться в здравом уме и памяти.
    Эмилия успокаивала себя тем, что почти все люди находятся в равном с ней положении, что  наступило время беспощадного всеобщего расставания людей и насильственной утраты надежд. Кого разлучало отсутствие веры, кого искалеченная жизнь, а кого и смерть, и это  становилось для  многих привычным.  Одна часть горожан,  провожая  любимых на фронт, надеялась, что они вернутся. Другая - чьи родные и любимые оказались  первыми на передовой,  получала похоронки,  и  уже ни на что не надеялась, хотя случались и чудеса: бывало так, что после известия о героической гибели дорогого им человека через месяц-два приходило от него письмо из далекого госпиталя.  Слухи о подобных чудесах распространялись по городу мгновенно, передаваясь из уст в уста, обрастая   самыми невероятными подробностями, и это вселяло во многих надежду.
       Эмилия на первых порах ужасалась тому, что разлука  для  большинства людей стала  почти тривиальной, смерть – привычной, а встреча -  равносильна чуду…Разве не чудом  было их встреча с Марком на далеком побережье чужого города?  Разве не чудом был его приезд на новый год? Разве не чудо, что она - невеста горячо любимого ею  мужчины? Она думала об этом со  щемящей болью в сердце  и отгоняла от себя  пугающие мысли о будущем, в глубине души  сохраняя  надежду на  возможный  фантастический поворот событий не только в ее судьбе, но и страны в целом.
     В этом ей помогала изнурительная работа,   отнимающая все психические и физические силы настолько, что Эмилия не способна была думать и переживать о чем-то другом.  Она с трудом выкраивала время для сна, поэтому похудела и стала казаться еще выше ростом, чем была. Темные круги под глазами от бессонных ночей и постоянного переутомления сделали ее чуть старше, в глазах, не утративших пронзительной синевы,  погасли огоньки нетерпеливых желаний и романтики, но это не лишило ее той броской красоты, которой наделила ее природа. Они с Эрикой теперь все реже собирались на кухне за вечерним чаем, и все реже она встречалась с друзьями, которые были чуть свободнее, чем она, – война по - живому разрывала связи между людьми, создавая вокруг каждого невыносимый экзистенциальный вакуум, который заполнялся лишь изнуряющими мыслями о событиях на фронте и страхами.   
   Город  преображался на глазах - буквально за несколько месяцев войны он стал настолько многолюдным, что уже ощущался  дефицит продуктов в магазинах. Цены на них взлетели  вверх, и многие люди уже нуждались в самом необходимом – хлебе, сахаре, спичках, молоке и крупах. В сознании людей хлеб ассоциировался с  основным показателем успехов на фронте, поэтому его отсутствие сразу вызывало панику среди населения.  За хлебом и постным маслом  люди занимали очередь еще задолго до рассвета,  и лишь к обеду  можно было стать счастливым обладателем и того и другого. И, тем не менее,  несмотря на все трудности, горожане успокаивали себя тем, что находятся в глубоком тылу,  и на их головы не падают бомбы. Они  продолжали верить в то, что раз  Красной Армии  не удалось выгнать врага с земли за пару месяцев, то к следующему лету от войны уж точно останутся лишь одни воспоминания.
     Переломным  днем в восприятии военных событий в стране жителями СССР стало 14 августа 1941-го года. Страна узнала, что взят Смоленск, и это было громом среди ясного неба. Пока бои шли где-то там, на Западе, а в сводках мелькали города, местонахождение которых многие не могли и представить, казалось, что война все равно   далеко.   
    Смоленск — это уже было не просто название города. Это слово означало многое. Во-первых,  он находился в 400 км от границы, во-вторых, всего 360 км от Москвы, в-третьих — это был чисто русский город, а в-четвертых - это означало, что положение на фронте гораздо хуже, чем в Первую мировую войну, когда немцы и близко не подошли к Смоленску. Именно в этот момент, в середине августа 1941-го, многие поняли, что крах советской власти может быть очень близок. Никто не знал, что будут делать немцы после захвата Советского Союза, но  догадывались, что диктатуре большевиков точно придет конец, и многие обиженные советской властью граждане даже не скрывали, что ждут Гитлера с нетерпением и радостью, заранее заготавливая списки коммунистов и офицеров советской армии, даже находясь в тылу.
     С подозрением и опаской люди стали относиться даже к тем, кто жил и работал с ними бок о бок не один год, но имел  немецкие или другие  «подозрительные»  фамилии. Правда, открытой агрессии или неприязни пока к ним не проявляли, но на престижную работу старались не брать, в должностях не повышать, на руководящие посты не назначать, хотя количество высланных немцев из Москвы, Ленинграда Поволжья и других регионов страны увеличивалось  с каждым днем. 
    Жителей Средней Азии призывали потесниться и брать их на квартиры. Однако всеми правдами и неправдами они старались этого избегать, предпочитая пускать в свои дома лишь беженцев из оккупированных территорий или семьи военных офицеров.
    Столкнулась с недоверием к себе и Эмилия. Старшая медсестра должна была вот-вот родить и собиралась в декретный отпуск. Ей искали замену,  и заведующий отделением выдвинул кандидатуру Эмилии, но главный врач больницы отверг ее. Она случайно услышала их разговор,  случайно оказавшись вблизи  его кабинета.
    -- Владимир Александрович, я не против кандидатуры Винтер. Знаю, что способная и очень ответственная девочка, - сетовал главный врач, - но у нее имеется несколько недостатков – юный возраст  и немецкая фамилия! Хлопот с ней не оберемся! Вы это понимаете? Сейчас время не  подходящее для симпатий к сотрудникам!
    -- Понимаю, Алексей Степанович, - соглашался заведующий. - Но где мне брать профессиональные кадры?! Ее хоть на фронт не призовут в ближайшее время из-за ее фамилии, а мы обретем хорошего специалиста!
    -- Подумай, как к этому назначению отнесется твой коллектив? Они же тебя на части разорвут, потому что каждый из них будет ассоциировать ее происхождение и немецкую фамилию с образом врага. У многих  близкие  люди погибли на фронте! Если не хочешь  головной боли, найди другую кандидатуру!
    Эмилия, услышав этот разговор, долго не могла прийти в себя от недоумения и обиды. У нее все валилось из рук, и теперь к каждому сотруднику она присматривалась с тем необходимым вниманием, которое уместно в агрессивной и опасной среде.  Она словно очнулась ото сна, и пробуждение ее было мучительным. «Причем здесь мое происхождение? Почему я  вызываю недоверие у коллег? Я что – враг? Как люди могут судить о человеке лишь по его  фамилии?» - спрашивала она себя. Вновь, как в детстве, ей хотелось задать вопросы, на которые не было ответа.
      Эмилия в силу своей молодости еще не понимала, что так устроена природа людей и социума, – испытывать друг к другу  враждебность, доверяться мимолетным случайностям, разрушать отношения и окружающий мир, ориентируясь лишь на предубеждения, особенно в ситуации военных потрясений. Это была настоящая, а не иллюзорная  жизнь, о которой она ничего толком не знала. 
    Пожалуй, впервые после ареста отца  Эмилия  в полной мере ощутила груз того бремени, который несла ее фамилия и  происхождение. Этот груз ее давил, не давал дышать и эффективно работать, и  у нее зародилось непреодолимое желание  что-то исправить в судьбе их семьи, реабилитировать ее честное имя, оправдаться перед всеми и вернуть чувство гордости за ту фамилию, которую она носила. Эмилия понимала, что этого можно добиться единственным  доступным ей способом – в ближайшее время попасть на фронт. Она верила, что  именно там она  сможет почувствовать себя уверенно в своей стране, что, лишь пройдя через ад испытаний и смерти, сумеет помочь отцу,  защитить от подобных потрясений  мать и даже спасти от гибели Марка. Теперь эта идея не давала ей покоя, лишала сна, пугала своим воплощением, но одновременно и укрепляла  дух. 
    Эмилия  стала ждать  удобного момента для решительного шага, никого не посвящая в свои планы. Как только появился просвет в работе, она отправилась на разведку в военкомат. Там, как всегда,  бегали туда-сюда  озабоченные люди, что-то решали, что-то подписывали, ругались и спорили. Выстояв очередь, она, наконец, попала к военкому.
    -- Я вас слушаю, - не поднимая головы от бумаг, - сказал майор, услышав стук женских каблучков.
    -- Моя фамилия Винтер Эмилия Дмитриевна. Мне уже исполнилось восемнадцать. Я – медсестра в  хирургическом отделении городской больницы. Хочу пойти добровольцем на фронт. Что для этого надо сделать? – Выпалила Эмилия на одном дыхании.
    Майор оторвался, наконец, от бумаг и уставился на Эмилию  не мигающим взглядом, который ей  был хорошо  знаком – вопрошающим, удивленным, изумленным и оценивающим одновременно.
    -- А что  в хирургии  работы мало? И с чего вы взяли, что на фронте вас ждут? Что без вас  там не обойдутся?
    Эмилия растерялась. Она, конечно, не рассчитывала на то, что ее встретят с распростертыми объятиями и  сразу  вручат повестку, но сам тон, которым были сказаны эти слова,  больно задели ее самолюбие.
    -- Я хочу, чтобы меня отправили на фронт! Здесь и без меня специалистов достаточно, а там я была бы полезнее! Я тоже имею право Родину защищать! За этим и пришла! Выпишите повестку!
     Майор усталым и мрачным взглядом смотрел на Эмилию. У него самого было четверо детей, и самый старший из них находился в том страшном аду, куда рвалось это чудо природы, - тонкое и изящное, словно оторванный лепесток от чайной розы.
    -- Вот так сразу и повестку? Дорогая моя, это же не билет в кино, и не рецепт в аптеку! Вы это понимаете?
    -- Понимаю. Но мне уже исполнилось восемнадцать, и я хорошо  справляюсь с работой медсестры. Могу характеристику с работы принести, если не верите.
    --  Да, верю! – Нахмурился офицер. - Отец и мать у вас есть?
    -- Да, есть.
    -- А братья и сестры?
    -- Я в семье одна. Мои родители не успели родить мне брата или сестру.
    -- Ну, хорошо, - он взял ручку и бумагу и стал размашисто  писать. Поставив официальную печать, протянул Эмилии. – Вот, передайте это своим родителям! До свидания!
    Она поднялась со стула,  взяла листок и с недоумением уставилась сначала  на синюю печать, а потом на текст: «Широким ремнем три раза в день по мягкому месту – утром, днем и перед сном».
    -- Что это? – Побледнела Эмилия.- Я не шучу! Я действительно хочу помогать Красной Армии! Не поверю, чтобы там не нужны были медсестры! На войне каждый человек на вес золота!
    -- Откуда вы знаете? – Насторожился офицер. – Кто вам  это сказал?
    -- Раненые в клинике говорили! – Смутилась Эмилия.
    -- Наверное, только раненые в голову и могли  это сказать! У нас в стране достаточно мужчин для войны! Женщин призывают в армию лишь в исключительных случаях, так что идите, хорошо работайте на своем месте, это и будет ваш вклад во всеобщую победу над врагом, – отмахивался майор.
    -- И все-таки я вам оставлю свои данные, - на «рецепте» майора с обратной стороны Эмилия указала, возраст, образование, домашний адрес. - Я надеюсь, что вы передумаете! Поймите, товарищ майор, мне очень нужно попасть на фронт! Очень! Это вопрос жизни и смерти!
    Военком насторожился, посмотрел более внимательно на Эмилию, и что-то, видно, понял.
    -- Вас кто-то обидел?  Жених бросил или на фронте оказался, и вы надеетесь там с ним встретиться?
    --  Нет. Почему вы так считаете?
   -- Да потому, что многие влюбленные дамочки  стремятся на фронт,  словно  это самое романтическое  место для  свиданий!
    -- У меня отец репрессирован. Я хочу исправить эту ошибку!
    -- Вон оно что! – Откинулся на спинку стула майор. - А чью же ошибку вы намереваетесь исправить?  Кто так несправедливо поступил с вашим отцом?
    Эмилия поняла, что сказала лишнее, так как глаза офицера загорелись стальным блеском, и он смотрел  на нее с подозрением и враждебностью. Может,  ей  показалось.
    --  Ошибку судьбы, – не зная как выкрутиться из трудного положения, выпалила Эмилия.
    -- Судьбы, говорите? Ну- ну!  Придется с этим подождать, товарищ Винтер. Сейчас  призываются  в армию лишь военнообязанные мужчины и  редко – женщины. Так что идите и работайте! А лучше рожайте красивых детей - это вам больше к лицу!
    Неудача хоть и огорчила Эмилию, но не настолько, чтобы вогнать в уныние. Она не относилась к тем людям, которые сразу пасуют перед трудностями, и всегда была уверена, что рано или поздно  добьется  намеченной цели.  Ее угнетала лишь одна мысль - как сообщить об этом матери, морально и психологически подготовить ее к разлуке,  если удастся получить повестку? Эмилия  ломала над этим голову каждый день, в глубине души надеясь, что, может, какой-то исключительный случай сам придет ей на помощь. Так оно вскоре и случилось – Эрика привела в дом женщину лет тридцати пяти с десятилетней девочкой,  эвакуированных из Ленинграда,  которым негде было жить.
    Женщина, по имени Антонина, была молодой, привлекательной, общительной и открытой, а ее дочь – Настенька - напоминала смешливое  рыжеволосое  чудо. Муж Антонины был офицером и с первых дней войны находился на фронте, а ее с дочерью и другими семьями эвакуировали в Среднюю Азию.
    Эрика отдала им свою спальню, а сама перебралась к Эмилии. Хотя в доме и стало теснее, но зато веселее и не так одиноко. Эрика с Антониной  подружились сразу, несмотря на разницу в возрасте. Они вместе  готовили еду, вместе ходили за продуктами  и до глубокой ночи  говорили о Ленинграде, его улицах, зданиях, театрах, так что  у Эрики и Эмилии создавалось  впечатление, что кусочек  любимого города теперь оказался прямо под крышей их маленького дома.   
     После работы Эрика с удовольствием обучала Настю игре на рояле,  ждала  Эмилию с работы, и время пролетало быстро. Теперь оно было насыщено не только страхами, но и маленькими незаметными радостями. Эмилия была несказанно рада появлению в доме хороших и интересных людей, которые ей тоже нравились,  и на которых свое внимание переключила мать. Теперь она точно знала, что в случае ее ухода на фронт, та не останется без поддержки и помощи Антонины, которая оказалась чуткой, сопереживающей, понимающей  и образованной молодой женщиной, умеющей быть не в тягость.
    Иду тоже одолевали мысли о войне и фронте, но совершенно в другом контексте – она думала, как  этого избежать. Хотя на войну женский пол призывали пока редко, но многие девочки уходили туда добровольцами, и Ида понимала, что рано или поздно тоже  встанет перед этим выбором, будучи комсомольским вожаком и кандидатом в члены Коммунистической  партии.
  Однажды, томясь в очереди за хлебом, она встретила Евгению Васильевну - классную руководительницу, которую не видела со дня выпускного вечера.
    -- О, Ида, здравствуй! А я тебя сразу и не узнала, – обрадовалась учительница.- Я думала,  ты давно в другом городе!
    -- Здравствуйте, Евгения Васильевна! Очень рада вас видеть! А я что успела так сильно измениться?.
    -- Да, изменилась. Очень повзрослела! Всего два месяца прошло после выпускного, а мне кажется, что  целая жизнь пролетела! Как твои дела?  В какой институт поступила? – Не сомневаясь в утвердительном ответе, поинтересовалась женщина.
    -- Я еще не решила, - замялась Ида. - Да и время такое неспокойное, что  не хочется отрываться от дома.  Еще думаю.
    -- Идочка, ты поторопись, а то из нашего класса уже пятерых отправили на фронт! Кто его знает, как события будут развиваться дальше, - перешла на шепот Евгения Васильевна. - Ходят слухи, что если война до нового года не кончится, то призывать будут и тех, кому исполнилось  семнадцать! Вот и  наш Пилипенков тянул до последнего момента с поступлением, а пришла повестка и все – на фронте оказался! Мать уже успела  и похоронку  получить. Говорят, что в первом же бою после «учебки» его и убило. Жалко парня до слез!  Стал бы студентом какого-нибудь захудалого института,  остался бы жить. Студентов в армию пока не призывают - берегут умных для будущего.
    Ида ощутила, как из  под  ног уходит куда-то земля, как подступает к горлу невыносимая дурнота и темнеет в глазах. Она еле удержалась, чтобы не упасть. Такое с ней случалось всякий раз, когда она внезапно сталкивалась с информацией или событиями, которые отказывался  принимать ее разум.
     Ида хорошо относилась к Пилипенкову. В школе он сидел за соседней с ней  партой и всегда старался на контрольных работах по математике сверить свои ответы с ее ответами. Он действительно был умным, сообразительным,  хорошо  учился, но без фанатизма, посмеиваясь над ее пятерками, и мог бы легко поступить в любой институт, так как был прирожденным математиком. Трудно было поверить, что улыбчивого, остроумного и веселого Мишки Пилипенкова нет в живых!  Ида вдруг по-настоящему испугалась за себя и свою жизнь, поверив окончательно, что война – не выдумка фантазеров, а страшная реальность!  Евгения Васильевна, сама того не подозревая, всколыхнула  в ее душе  глубокий атавистический  страх, который испытывают люди при встрече с подлинной смертельной опасностью.
    Столкнувшись с реальностью, которая выглядела более беспощадной, а потому и угрожающей ее существованию, Ида обнаружила, что спрятаться от нее негде – даже ее вымышленный мир был заражен  страхами. Она не знала, как с ними справиться, поэтому готова была немедленно бежать  домой, ибо лишь там приобретала относительный покой.  К счастью, очередь  вскоре подошла. Она купила хлеб и  с чувством облегчения  попрощалась с Евгенией Васильевной. Домой она шла так быстро, словно за ней гнались. «Надо срочно подавать документы в институт, а то и, правда, разделю судьбу Мишки Пилипенкова» - решила  про себя Ида и  еле дождалась с работы родителей, чтобы заручиться их поддержкой. Те лишь обрадовались.
    Утром она уже сидела в салоне   автобусе, следующего в Ташкент. По дороге она вспомнила, что не успела поставить в известность  Георгия, и что подобный поступок тот может расценить как предательство. Однако страх за свою жизнь не только притупил чувство смутного раскаяния, но и вызвал раздражение в адрес Георгия.  Ида считала, что он взрослый мужчина и должен планировать свою жизнь без оглядки на окружающих. К тому же  в глубине души ей не хотелось, чтобы он и в институте находился большую часть времени  рядом с ней.  Она чувствовала себя  более комфортно, когда он пребывал  на другом конце города или в ее вымышленном мире, из которого она выбиралась лишь по принуждению или острой необходимости. Ида так научилась совмещать эти два биполярных мира, что они казались ей совершенно равнозначными и необходимыми, и никто из ее окружения  не догадывался, что она  живет в обоих одновременно.
    Даже в автобусе Ида не могла определиться  с выбором  будущей профессии. Поразмыслив,  она подала документы в тот институт, который оказался ближе всего к автовокзалу, - легкой промышленности, выбрав  химический факультет. Ее документы приняли без лишних вопросов,  ограничившись  лишь кратким собеседованием, и домой она вернулась уже  в  статусе  студентки высшего учебного заведения. Теперь ей не грозили опасность быть отправленной на фронт и убитой в бою, упреки одноклассников или городских лидеров комсомольских организаций,  но ее ожидали другие не менее сложные испытания -  поездка на уборку хлопка в сентябре и самостоятельная жизнь в общежитии.
    Вечером того же  дня, собираясь на свидание к Георгию, Ида думала, как ему деликатно сообщить о том, что она  подала документы в институт буквально за день до окончания их приема? Впервые в жизни она чувствовала себя если и не предателем, то человеком не совсем порядочным, а такая самокритика была редким явлением в ее психике, поэтому мучила ее безмерно и портила настроение – идти к нему ей не хотелось.
    Свидания с Георгием последнее время  ее тяготили. Она уже давно не волновалась перед  встречей с ним, так как виделись они довольно часто, да и сами  их встречи были настолько однообразными и неотличимыми друг от друга, словно сиамские близнецы, - поход в кино или прогулка в парке, разговоры о произошедших событиях, короткие объятия и невинные поцелуи перед расставанием,  редко волновавшие Иду, да ссоры, неизбежные в их возрасте. Видно, запас романтического ресурса Иды был уже исчерпан, и она, оказываясь рядом с Георгием, откровенно скучала. Глядя на нее со стороны, спокойную и равнодушную, можно было подумать, что она  давно пережила  все свои подъемы и падения, поэтому наслаждалась незыблемым покоем рядом с надоевшим супругом.
    Ида, действительно, получала от  дружбы с Георгием и встреч с ним особое и только ей понятное умиротворение. Свидания, какими бы скучными они не были, вносили в ее жизнь некоторое разнообразие и симметрическую ясность, ее существование приобретало убедительную прочность и даже создавало иллюзию экзистенциальной гармонии –   теперь у нее все было так, как у всех ее сверстников, а к большему она и не стремилась.
     Георгий же, в отличие от Иды,  всегда волновался перед встречей с ней, испытывая невероятное наслаждение  уже от одних  фантазий, требующих  воплощения в действиях, которые не переставали осаждать  разгоряченный любовью мозг. По своей остроте и силе они превосходили все прошлые удовольствия, когда-либо им переживаемые. Его плоть требовала близости с Идой, душа - самораскрытия и реализации себя как мужчины, а ум – невероятных потрясений и пищи для размышлений,  поэтому безупречно нравственные отношения с Идой, постоянная демонстрация своей интеллигентности и порядочности хоть и тяготили Георгия, но  приносили ему и тайное наслаждение, мазохистское по своей сути. К тому же Ида каким-то непостижимым для него образом одним взглядом или жестом умела так внезапно охлаждать его «аморальные» притязания, что  в ее присутствии он почти всегда испытывал непреодолимое чувство стыда и несовершенства, терялся и деревенел, превращаясь в нечто безымянное и эфемерное.  Ида ему тоже была  гораздо  ближе, понятнее и желаннее,  когда не находилась рядом, а в его разгоряченных фантазиях, ибо там по его воле она становилась соучастницей  смелых игр в «комнате для взрослых», даже не подозревая об этом. Эти фантазии с участием Иды и доставляли Георгию наивысшее пока наслаждение.
     Георгий  поджидал  подругу возле кинотеатра, нетерпеливо меряя шагами площадь, вытирая со лба пот, так как летняя жара даже вечером еще отражалась от нагретых за день зданий и брущатой мостовой невыносимым зноем.  Ему с трудом удалось достать билеты на только что вышедший американский мюзикл  «Серенада солнечной долины» с участием Сони Хени и джазового оркестра под управлением Гленна Миллера, которого он обожал,  поэтому и нервничал больше обычного.
     Ида задерживалась, и ему казалось, что еще минута, и его привычный мир и встреча  с любимым оркестром рухнут в тартарары. Он кинулся ей навстречу, как только увидел издали.
    -- Здравствуй, Ида! Я уже думал, что ты не придешь, и пропадут билеты в кино, которые я еле достал! Представляешь, в этом фильме много музыки и, конечно же, интригующая любовная история,  судя по анонсу! Почему задержалась?
    -- Так получилось, - вяло ответила Ида, и Георгий больше не стал расспрашивать: таковы были негласные правила их взаимоотношений.
    Ида выглядела уставшей и несколько смущенной. Несмотря на жаркое лето, кожа на вырезе ее легкого платья была мертвенно-бледной, а глаза казались затуманенными от вечерней духоты, становившейся все более влажной. Вслушиваясь в ее спокойный и размеренный голос, он подумал, что его мелодия как нельзя лучше соответствует только что написанному им музыкальному этюду на тему  знойного лета, посвященного ей.
    -- Ида, осмелюсь спросить: ты, наконец, определилась с институтом, в который мы будем поступать? Время подачи документов вот-вот закончится. Из-за этой войны все вылетело из головы.
    -- Гоша, я сегодня отвезла документы в текстильный институт. Только что вернулась.
    Георгий, услышав  новость,  испытывал что-то похожее на внезапно  возникшую немоту – его горло душил спазм, и  все знакомые ранее слова и словосочетания никак не хотели превращаться в звуки. У него возникло непреодолимое желание  крикнуть, но даже этого он сделать  не мог.  Он  пристально смотрел на Иду, словно видел ее впервые, - с чувством удивления, озарения и смутной догадки, которая еще не оформилась в конкретную мысль. Сглотнув слюну, он понял, что  спазм  отпустил, но только через пару минут он был в состоянии говорить, а начав, уже не мог остановиться.
    -- Мы же с тобой договаривались подать документы в один институт! Ты обещала сообщить мне о своем выборе! Тебе не хочется учиться  вместе со мной? Я тебе наскучил? Ты приходишь на свидания ко мне лишь  для того, чтобы убить  время и решить проблему скуки? – засыпал он ее вопросами, пытаясь усилием воли снизить накал своего отчаяния и удивления одновременно.
   Георгий был на грани нервного срыва, так как  чувствовал себя беспомощным. Он никогда не мог предугадать заранее  ни что  скажет Ида, ни как поступит, ни как отреагирует на ту или иную информацию или событие. Она, как и в начале их знакомства, оставалась  для него головоломкой, загадкой, и он опасался, что такой она и останется на всю оставшуюся жизнь.
    Ида попыталась его не слушать и как всегда  отмолчаться, но губы сами собой непроизвольно произносили какие-то пустые дежурные фразы.
    -- Не сердись. Ничего страшного не произошло. Родители настояли, чтобы я отвезла документы в институт, и я поддалась их давлению.  Сообщить  об этом у меня не было возможности – у тебя нет телефона. Мой отец специально отпросился на день с работы, чтобы съездить со мной в Ташкент. Его в любой момент могут забрать на фронт, поэтому он и настоял на поездке. Я же не могла ему сказать: «Папа, подожди, я сбегаю на другой конец города  и сообщу  о своих намерениях Георгию». А как бы ты поступил на моем месте? – Впервые в жизни врала Ида, изменив своей привычке  говорить правду.
    В голосе Иды Георгий уловил странную усталость. Или лучше сказать «томную усталость», которая свидетельствовала больше о скуке, чем о  сожалении. Он замолчал, и стал смотреть на проходивших мимо людей, затем медленно проговорил:
    -- Я иногда перестаю понимать причины твоих поступков. Но всякий раз прихожу к выводу, что…
    -- Это сугубо женский институт, и он вряд ли был бы тебе интересен. Легкая промышленность тебя никогда не интересовала, - перебила Ида.
    -- Можно подумать, что ты о ней  всю жизнь мечтала! Я никогда не слышал от тебя даже случайного упоминания об этой отрасли!
    -- Не забывай, что я женщина. Так что именно этот институт мне и подходит больше, а тебе нет!
    -- И какой факультет ты выбрала? – Теряя интерес, спросил Георгий.
    -- Химический.
    --  И ты считаешь его сугубо женским?! – Удивился Георгий. - Ладно, завтра сам туда съезжу и подам документы.
    -- Не надо ездить. Вчера был последний день их приема. Я  успела вовремя.
    -- Спасибо за совет. Значит, я теперь в свободном полете? – Спросил Георгий, еще на что-то надеясь, – хотя бы на то, что Ида приблизиться к вратам сомнения  правильности своего поступка. Однако надеялся напрасно – Ида осталась совершенно спокойной.
    -- Ты всегда был, есть и будешь свободным. Я не претендую на твою свободу. И не хочу, чтобы ты ограничивал  мою.
    И это было правдой – Ида  жила сама по себе, а люди, даже близкие ей,  сами по себе. Так уж случилось, что в ее душевном пространстве никому не хватало места, кроме нее  самой. К тому же она упорно стремилась к свободе и эмоциональной независимости от других, словно это и было главной жизненной целью. Подобная направленность объяснялась не только патологическим эгоизмом Иды, но и тем, что она  находились еще далеко  от того возраста, когда человек начинает понимать, что его личная свобода -  это всегда ограничения свободы других, до которых ей не было дела.
    Они посмотрели  фильм о любовном треугольнике, который Иде показался скучным не столько  из-за обилия музыки, к которой она была равнодушна, сколько из-за фигуристки  Сони Хени, своей внешностью и манерами  напомнившей ей  Эмилию.  И, тем не менее, из кинотеатра они вышли уже  в другом настроении – более умиротворенном и романтическом.
    -- Какой  замечательный фильм! – Восторгался  Георгий, провоцируя  Иду  разделить  его восхищение  по поводу  музыки Гленна Миллера. - Тебе понравился?
    -- Так себе. Один раз посмотреть  можно. - Ответила Ида, зная наверняка, что ее слова «заведут» Георгия, и он станет  убеждать ее в обратном, забыв о ее предательстве.
    -- Тебе не понравился фильм или его музыка? –  Допытывался Георгий, так как сам находился на седьмом небе от эстетического наслаждения.
    -- Музыка…Шумная очень…Ты же знаешь, что я люблю спокойные и лирические мелодии.
    -- Ида, ну как можно не любить джаз, да еще такого уровня?! Ты знаешь, кто такой Гленн Миллер?!
    -- Кажется, писатель. У Эмилии видела книжку с его фамилией. Я не знала, что он еще и музыкант.
    -- Нет, ты перепутала его с Генри Миллером - американским модным писателем. Гленн –  музыкант! Да еще какой! Знаешь, он родом из бедной семьи, которая  из-за хронической нехватки денег не могла купить ему тромбон, о котором он мечтал и днем и ночью.  Чтобы накопить на него денег, он вынужден был пасти коров! Представляешь?  А  когда был в таком возрасте, как мы с тобой, бросил  престижный университет, чтобы посвятить себя джазу и музыке, и очень скоро стал известным на весь мир тромбонистом,  актером и дирижером джазового оркестра. В 1938 году, если мне не изменяет память, вышли и его первые пластинки – «Лунный свет над Гангом» и «Блюзовая серенада». Последняя есть у нас дома - отчим маме подарил. В этом фильме он же сыграл и роль  Филла Корри!  Ты что- не обратила на это внимания? Я же тебе на ухо шептал!
    -- Я не особо обращала  внимания на мужчин. Мне больше понравилась главная героиня Карен Бенсон. Как она здорово катается на коньках! Даже не представляю, как можно на них вообще удержаться на ногах, не говоря уже о том, чтобы  прыгать и танцевать!
    -- Роль Карен сыграла норвежская фигуристка Соня Хени! Да, ты права, она – мастер в этом деле!  Ты  никогда не каталась на коньках? – Изумился Георгий, так как сам  чувствовал себя на них так же уверенно, как и на собственных ногах.
    Он тяжело вздохнул. Ему вспомнилась жизнь в довоенном Ленинграде, счастливое детство и то, как они с Эмилией  в зимнее время все выходные проводили на катке  с родителями.
    -- А где бы я могла научиться? Ты же видишь, что в Средней Азии редко случаются снежные зимы настолько, чтобы можно было покататься на коньках или санках. Я эти удовольствия лишь в кино видела
    -- Прости, я об этом не подумал. Не повезло тебе. Ничего, я тебя обязательно научу!   
     Мечты о зиме среди  жаркого лета, других городах, которые они  посетят вместе, впечатления от музыкального фильма и красивой любви героев все же не оставили  Иду совсем  равнодушной. Прощаясь  с Георгием, она позволила ему себя поцеловать и не раз, и не два, и не три… Сколько было на самом деле, она не помнила.
    --Ида, Ида, дорогая, ты  с ума меня сводишь! Никогда не думал, что так можно любить человека! Даже его недостатки! – Не отрываясь от ее губ, страстно шептал Георгий, теребя ее волосы.
    Она чувствовала его  горячее тело, да и ее собственное откликалось на его зов, но перед глазами маячил образ неприступной и гордой Элизабет из ее любимого романа, и она с трудом отстранилась от Георгия.
    -- Гоша, мы не имеем права терять голову! Это…это..это…безнравственно!
    Георгий лишь застонал в ответ, выпуская из  объятий Иду, не в силах противостоять тем внутренним барьерам, которыми она была переполнена.
    Ида все реже заглядывала к Винтерам в гости. Их дом из-за беженцев теперь казался ей не настолько уютным, хотя  в нем чаще раздавались звуки рояля  и смех Эрики. Перемены в доме Винтеров вызывали у нее почему-то чувство  раздражения и даже обиды. Позже она поняла причину их возникновения. Она ревновала их к беженцам, к тому, что Эрике и Эмилии с ними интереснее, чем с ней, что теперь оранжевый цвет уютных комнат  принадлежал чужим людям, а не ей.
     Эмилия работала  сутками, и не всегда Иде  удавалось с ней встретиться и поговорить.
Потеряв всякую надежду пообщаться с подругой и сообщить ей о произошедших переменах в своей  жизни, она поделилась ими  с ее матерью. Эрика порадовалась успехам Иды,  удивившись лишь ее неожиданному выбору текстильного института.
    -- Георгий тоже  подал  документы на химический факультет? – Неуверенно спросила Эрика. - Там большой конкурс? Пройдет он испытания или нет? Война, кажется, у всех выбила из головы не только школьные знания, но и надежду на завтрашний день.
    -- Нет, он не успел, - смутилась Ида.  – Я с папой ездила в Ташкент. К тому же текстильный институт вряд ли будет  ему  интересен – там, в основном, учатся девушки. Георгию надо что-то более серьезное и мужское.
    Эрика подняла на Иду свои печальные глаза, и та прочитала в них вопрос, не известно, к кому  обращенный. Никогда в жизни она не видела таких глаз – глубоких, немигающих, покорных судьбе и все понимающих. Синим и чистым ключом в них било неподдельное благородство, невысказанные чувства и стремление понять, прочувствовать и предугадать будущее. Ида под этим взглядом съежилась и пожалела, что  рассказала об институте.
    -- Да, ты права. Георгию для будущей  жизни и профессии надо выбирать что-то более фундаментальное, надежное и творческое, такое, что не даст ему эмоционально засохнуть. Скука его убьет.   Этим он очень похож на своего отца, а тот скуку чувствовал за версту и считал ее чем-то сродни пороку.
    В словах Эрики Ида  уловила  упрек  в свой адрес. В груди екнуло, щеки ее зарделись, что выдавало внутреннее напряжение. Интонация Эрики, какой-то  подтекст о скуке Георгия занозой застряли в сердце, и она поднялась, чтобы уйти.
    -- Эрика Георгиевна, я через неделю уезжаю в Ташкент, если у Эмилии появится свободная минутка, пусть заглянет ко мне, а то неизвестно, когда мы теперь сможем увидеться – весь институт на уборку хлопка посылают.
    Ида  окинула взглядом уютную кухню и гостиную и почувствовала грусть – она  была  здесь счастлива, но поняла это лишь сейчас.
    -- Я обязательно ей передам, и она к тебе заглянет, как только у нее появится свободная минутка, а я желаю тебе удачи и успехов на новом месте! Ты – умница, у тебя все в жизни будет хорошо и правильно!
    Заканчивался август 1941 года. Дни стояли знойные и от этого казались длиннее, чем обычно. Ветер гнал мелкую пыль из далеких степей, и люди прикрывали лица легкими платками, чтобы спасти глаза и лица от ее серого налета. Листья на деревьях тоже покрылись густой пылью, скукожились, и казались совершенно седыми и поникшими, словно  преждевременно состарились.
     Ида с утра отбирала вещи для отъезда в Ташкент, складывая их стопкой  в деревянный чемодан, который приготовила мать, убегая на работу. Он оказался слишком большим, ибо класть в него  было почти нечего. Она аккуратно сложила спортивную одежду, белье, да пару выходных платьев, а для большего объема добавила еще томик Пушкина, карандаши, ручки и тетради.
    Была суббота,  вечером ее ожидало свидание с Георгием, а  через день у нее должна была начаться совершенно новая и неизвестная жизнь, которая не только ее не радовала, но даже не возбуждала любопытства. Она чувствовала себя подавленной и истощенной – насильственные перемены убивали в ней остатки жизненной энергии и вгоняли в депрессию.
    -- Ида, Ида, ты дома?! – Услышала она встревоженный голос Эмилии.
    Ида выскочила  в коридор и обомлела – на пороге стояли Эмилия и Георгий. Лица у обоих были настолько взволнованными и возбужденными, что она в бессилии опустилась на стул.
    -- Что случилось? Почему  вы такие…такие…ненормальные?!
    Ни Георгий, ни Эмилия  не решались заговорить - они лишь смотрели на Иду, пытаясь скрыть наворачивающиеся на глаза слезы. Георгий, глядя, как бледнеет лицо Иды, как опускаются вниз ее губы и щеки, приобретая мертвенно-бледный оттенок, не выдержал:
    -- Ида, у нас печальная новость. Только, ради бога, не волнуйся.  - Петька Алов погиб. Похоронка сегодня утром пришла!
    -- Какой Алов? Я такого не знаю! –  С облегчением выдохнула Ида, и ее лицо стало на глазах оживать.
    -- Петя Алов - Гошин друг, которого мы проводили месяц  назад на фронт, - уточнила Эмилия, размазывая по щекам слезы.
    -- Петька?! Наш Петька?! – Дошло, наконец, до сознания Иды, кого Эмилия имела в  виду. - Как погиб?! Гоша, ты же  несколько дней назад  читал мне его оптимистичное письмо! У него же все было нормально! Он же был в восторге от новой жизни в «учебке»!
    -- Да, он  написал  его сразу после ее окончания,   перед отправкой в места боевых действий. Именно оттуда Петька собирался сообщить, как обстоят дела на фронте и номер своей полевой почты. Не успел -  сегодня утром пришла  похоронка с привычным текстом:  «Погиб при выполнении боевого задания».  Видно, в первых же боях это и случилось. Он ведь в пехоту попал. Даже не знаю, что и делать…Может, сходим сегодня вечером к его родителям  и помянем друга? Там и Лия с ума сходит от горя!
    Ида не знала, что сказать – новость оказалась и для нее ошеломляющей, так как погибший Петр, как и Миша Пилипенков, были из ее ближнего круга, а это уже пугало по-настоящему. В голове успела пронестись лишь одна внезапно радостная мысль, которая еще минуту назад была невыносимой: «Боже, как хорошо, что я поступила в институт! Как хорошо, что  уже завтра я буду за сотни километров от этого кошмара!»
    -- Ребята,  это слишком неожиданно! Я пока не могу в это поверить! Петька был таким веселым и беспечным, таким оптимистичным, что трудно представить его мертвым, - только и могла сказать Ида.
    Георгий  оставил Эмилию с Идой наедине, чтобы они успели поговорить, а сам отправился к Лие. Увидев разбросанные на кровати вещи и чемодан, Эмилия  спросила:
    -- Собираешься в дорогу?
    -- Ну, да. Вещи отбираю для колхоза.
    -- Когда уезжаешь?
    -- Завтра. Завтра утром, чтобы с понедельника уже отправиться на уборку хлопка.
    -- Не завидую тебе! В такую жару сидеть в поле и врагу не пожелаешь!
    -- Ну, да. Я и сама этого боюсь. Когда учились в школе, нас всего на день-два посылали в колхоз, да и то я с содроганием вспоминаю те времена,  а сейчас даже не знаю, как долго продлятся мои мучения. Наверное, месяц или два, пока все не уберем.
    -- Ида,  почему ты Георгию не сказала, что подаешь документы в институт? Он же тянул время и  ждал, пока ты выберешь специальность, – стараясь не встречаться с ней взглядом,  спросила Эмилия.
    -- Я институт не выбирала – родители выбрали. Не успела я ему сообщить. Что теперь прикажешь  делать?
    -- Ида, хочу тебе сказать, что ты поступила  нечестно и жестоко по отношению к Георгию,-  спокойно ответила Эмилия. -  Ты ведь понимаешь, что его теперь может ожидать такая же участь, как и Петра. Через месяц ему исполнится восемнадцать, и его заберут в  армию!
    -- Может, и не заберут. Может, война к концу года  уже закончится, – оправдывалась Ида, испытывая к Эмилии вновь вспыхнувшее чувство  неприязни и враждебности – она не любила, когда ее в чем-то уличали, навязывали комплекс вины или принуждали к сожалению.
    Вечером Ида, Эмилия, Максим, Дарья, Георгий и Лия  собрались в городском парке, где еще совсем недавно были счастливы и полны надежд, чтобы  помянуть Петра. К его родителям они не пошли, так как мать лежала с сердечным приступом после вручения  похоронки, а отец был на грани безумия.   С большим трудом  Георгию удалось вытащить из дома и Лию, убитую горем и отчаянием. Все смотрели на нее с сочувствием и состраданием, но не находили слов для утешения – они вмиг утратили всякий смысл.
     Никто из молодых людей  не знал, как поминают павших, никто из них не участвовали в подобных ритуалах, поэтому решили  просто  выпить водки за упокой  молодой и мятежной души Петьки Алова, которому была уготована  такая несправедливо короткая жизнь. Первым на правах лучшего друга начал Георгий:
    -- Предлагаю выпить за нашего друга и товарища, хорошего человека и надежного мужика Петра Владимировича Алова, погибшего за то, чтобы  мы  продолжали жить! Пусть для тебя, Петька, теперь вся земля будет  родным домом – ты это заслужил своим подвигом, а мы тебя никогда не забудем!   Если  же кому-то из нас придется уйти на фронт, отомстим и за тебя! Клянемся тебя всегда помнить и любить!- Сдерживая  рыдания, произнес Георгий.
    -- Клянемся! – Тихо поддержали остальные и, не чокаясь,  выпили горький напиток, который обжигал горло и легкие, перехватывал и останавливал дыхание, вынуждая содрогаться  тело. Они впервые пробовали это  «взрослое» зелье, которое прихватил с собой Георгий, неизвестно где его раздобывший.
    -- Интересно, а где Петра похоронили?  Сможем ли мы навестить его могилу хотя бы после войны? –  Задумчиво  спросила Ида, думая о том, что совсем скоро она окажется на большом расстоянии от всех этих потрясений, которые были ей не по душе.
    -- Да, а где именно Петя погиб? – Присоединилась и Дарья.
    Рюмка водки сняла, видно, внутренний зажим, да и сама война делала людей чрезмерно сентиментальными, поэтому первой зарыдала Лия, а за ней Эмилия и Дарья, словно объединенная сила их слез могла воскресить Петра. Обнявшись, они оплакивали не только его гибель, но и свою исковерканную юность, мечты и романтические планы, которым не суждено было сбыться.
    -- Петр Владимирович Алов погиб в тяжелом бою под Смоленском, - без всякого пафоса ответил Георгий. – Думаю, что там много людей полегло, поэтому после войны надо будет искать братскую  могилу с его именем и фамилией. Даже  страшно представить, сколько их будет по  всей стране!
    -- Ребята, я его так люблю, что  жизнь  без него потеряла смысл! Вы даже не представляете, какой он прекрасный человек!  Ну, почему  мы не успели пожениться? Почему вообще ждали осени?! У  меня мог бы родиться  ребенок, похожий на него, – плакала Лия, не стесняясь ни слез,  ни  чувств,  оставшихся  не истраченными, о чем горько сожалела. - Зачем мы следовали каким-то дурацким правилам?! В любви их не должно быть, особенно в военное время!
    -- Может, ошибка вышла? Такое часто бывает в ситуации неразберихи.  На днях моя классная руководительница рассказывала мне об одной такой  истории, - робко попыталась  успокоить Лию Ида.
    -- Такие чудеса все-таки редко случаются. То, что мне известно из истории войн, говорит о том, что самым уязвимым звеном в бою всегда оказывается пехота. Я пытался вычислением определить продолжительность жизни пехотинцев на войне и пришел к неутешительным результатам – получилось от трех до шести месяцев. Правда, сейчас пехота идет в бой под прикрытием авиации и танков, но все равно львиная доля ранений и смертей достается именно этому роду войск, - задумчиво произнес Максим, перечеркнув своими словами вдруг возникшую у всех надежду на чудо или ошибку.
    Вспоминая Петра, они обменивались и новостями, произошедшими за то время, пока они не виделись, испытывая горькое чувство вины перед погибшим другом – словно  были виноваты в его гибели, словно сами  послали его на передовую, и не подняли, не спасли, когда он лежал на поле боя, истекая кровью. Почти у каждого перед глазами стояла эта жуткая картина, и ничто не могло ее  затмить – ни звездное небо над головой, ни запах скошенной травы, ни призывное пение цикад. Каждый из них представлял себя на месте Петра, на месте того страшного сражения, которое не щадило ни молодого, ни старого, и эта картина была настолько страшная, настолько нестерпимо болезненная, что они старались  утопить ее в непривычно остром, как боль, напитке.
     Болтая о новостях, они надеялись, что горечь потери если и не исчезнет, то притупится, затаится, и они смогут жить как раньше, хотя и понимали, что как раньше уже не получится – гибель Петра что-то навсегда изменила в их душах и на земле, по которой они  ходили.
    Дарья подала документы в библиотечный институт и успела сдать уже  почти все экзамены - осталась лишь история, которую она боялась до паранойи.
    -- Дашенька, я тебя поздравляем от души! Ты просто молодец – преодолела и расстояние и страх! - Обрадовалась за подругу Эмилия. - В нашей компании теперь уже два студента! Ида тоже поступила на химфак текстильного института!
    -- Тогда не два, а три! Гоша, ты, наверное, последовал за Идой? Или провалился на первом же экзамене?- Спросил  с сочувствием Максим. - Такое часто бывает!
    -- Нет, ребята, - смутился Георгий. -  Я передумал поступать в институт и с удовольствием  влился в ряды рабочего класса. Я уже неделю  работаю на заводе - занял место Петра рядом с его отцом. Теперь я - ученик слесаря.
    Для всех, включая и Эмилию, эта новость оказалось ошеломляющей – Георгия трудно было представить в грязной  спецовке среди рабочих.
     Ида покраснела от ушей до пят, почувствовав приступ вины, Лия от удивления даже перестала плакать, Дарья хотела что-то сказать, но потом передумала и лишь махнула рукой, а Максим, видно, догадываясь о его настроении,  спросил напрямую:
    -- Ты, Гоша, никак на фронт собрался, поэтому и отодвинул в сторону институт?
    -- Да, собрался. Мы с Петькой тайком на третий день войны  ходили в военкомат, чтобы записаться в добровольцы, но нам тогда отказали, сославшись на возраст. Когда Петька повестку получил, я снова просился отправить меня вместе с ним, но опять послали подальше. Может, теперь возьмут – я же представитель боевого рабочего класса!
    -- Георгий, ты с ума сошел! – не удержалась Эмилия. - Твоя мама этого не переживет! Ты - единственное, что держит ее на этом свете! Она хоть в курсе?
    -- Нет, она ничего не знает о моих коварных планах. И тебя попрошу держать язык за зубами. Когда все получится, тогда и скажу, - ответил грубовато Георгий.
    Ида была в смятении, как и все остальные. Она ничего не знала о замыслах Георгия. Он ни словом ей не обмолвился ни о том, что устроился на завод, ни о том, что собирается на фронт, хотя они виделись всего несколько дней  назад.   Правда, если бы  Ида была  чуточку внимательнее к настроению других, она бы заметила и  чрезмерную сосредоточенность Георгия, и его мрачный вид, и нетипичную для его характера сдержанность,  но все это осталось «за кадром» ее восприятия. Однако даже после его признания она вопросов задавать  не стала и  своего отношения к информации никак не выказывала - лишь больше замкнулась в себе.
    -- Т-а-а-к! – Протянул задумчиво Максим. -  Признавайтесь, кто еще собрался добровольцем на фронт? Только честно. Мы, вроде, друзья, и, надеюсь, доверяем друг другу?
    -- Я собираюсь, - потупилась Эмилия. - Правда, меня пока не берут. Боюсь, что причиной отказа является  моя фамилия.  Военком меня почти прогнал из своего кабинета и посоветовал рожать красивых детей, а не с носилками бегать на передовой. Но я его все равно в покое не оставлю!
    -- Ты что – сумасшедшая?!  - почти закричал Георгий. - Ты о матери подумала?! Немедленно выкинь эти мысли из головы! Слышишь? Война – неженское дело! Вот дура! Ну, надо же такое придумать?!
    Все, включая  Иду, уставились на Эмилию глазами, полными изумления и ужаса. Трудно было представить эту девочку в крови и грязи, под пулями или в окопах среди потных солдат, ругающихся матом, среди ежедневной смерти и отчаяния. Они уже давно решили про себя, что Бог   сотворил ее для музыки, любви и света, и ни в коем случае  не для смерти – так подумалось почти всем.
    -- А ты не груби!  Именно мысли о маме меня и удерживают от бегства на фронт! За нее я больше всего и беспокоюсь!  В противном случае я бы не обивала пороги кабинетов, а села бы вместе с новобранцами в поезд и уехала! Так и сделаю, если помешает мое происхождение! Да и тебя по этой же причине никуда не возьмут! Так что сильно не настраивайся! Я думала, что вы меня поддержите, - чуть не плача,  сказала Эмилия.
    -- Я тебя поддерживаю, Эми, - тихо сказала Лия. - После гибели Петра, я не смогу спокойно ходить по этой земле, зная, что ничего не сделала для того, чтобы отомстить за его смерть и наших не родившихся детей. Я тоже туда собираюсь. Давай вместе! Мы же медсестры, а на фронте наша специальность на вес золота!
    -- Ничего себе, как разворачиваются события! – Тяжело вздохнула Дарья. - Девочки, мне кажется, что вы слишком торопитесь. С вашими умениями и здесь работы достаточно. Зачем искать приключений на свою голову? Я  вас  даже на секунду не могу представить  в том  смертельно опасном  месте! Скоро война все равно закончится. Не уезжайте!
    -- Даже и  не знаю, что сказать, - теребил шевелюру Максим. -  Родину защищать и бороться с врагами – достойная и обязательная миссия любого гражданина. Но в нашей стране для этого достаточно и мужчин. Решение Георгия поддерживаю, а ваше, девочки, уж простите мою откровенность, попахивает глупостью и клиническим романтизмом.
    Лия и Эмилия промолчали, так как со старшим не хотелось спорить, да и в глубине души они были согласны с его словами, однако у каждой из них была серьезная причина пойти наперекор здравому смыслу и инстинкту самосохранения.
   -- Наверное, лишь нам с Максимом и суждено будет просидеть до окончания войны дома в тревожном ожидании вашего возвращения. Нам и мечтать о фронте не приходится - не возьмут по состоянию здоровья. А как было бы здорово, если бы мы  все вместе пошли бить врага… Бок о бок ходили бы в бой…И было бы совсем-совсем не страшно.
    -- А нам и так не страшно! – хорохорился Георгий, думая о том,  как  отговорить Эмилию от рокового шага. Он знал, что если ей что-то втемяшивалось в голову,  все аргументы оказывались бесполезными. Ее решение лишило его покоя.
   Однако на самом деле им всем было страшно. Война, хоть и длилась несколько месяцев, уже успела  их сделать  другими. Они заметно повзрослели и совсем  иначе  смотрели на жизнь и свое будущее. Первые пережитые потери, с которыми они столкнулись, первые смерти  сверстников и лавина похоронок, обрушившаяся на город, не прибавляли  оптимизма. Каждый из них в глубине души был уверен,  что тоже  стоит на краю гибели, и что в двадцать, самое позднее в двадцать пять  придется все равно умереть, и на более поздние времена никто планов не строил. Жизнь теперь им представлялась  похожей  на полноводную  реку, которая    внезапно обмельчала и пересохла,  оставив на дне лишь камни да останки тех, кто плавал когда-то на ее поверхности.
     Так не считала лишь Ида. Она не думала о таком финальном акте для себя, поэтому планировала свою жизнь и будущее с неослабевающим старанием. Еще утром она рисовала себе картины страшного и неизвестного будущего в институте и на уборке хлопка, сейчас же радовалась тому, что находится в более выгодном положении, чем другие.  Она была студенткой высшего учебного заведения, и это давало ей право не бояться  войны и фронта, не говоря уже о том, чтобы туда стремиться.
    Они поговорили о сводках Совинформбюро. Максим рассказал, что немецкая авиация беспрестанно бомбит Ленинград, что идет эвакуация населения, и что связь с этим городом часто прерывается, и он не всегда может поговорить с родителями.
    -- Люди там, наверное, в панике, - высказала предположение Ида.
    -- Нет, горожане полны оптимизма и желания защитить город. Эвакуируют в основном женщин, детей и военные заводы, - ответил Максим.
    -- А как твои родители? Их институт тоже куда-нибудь перекинут? – С надеждой спросила Эмилия, думая о Марке.
    -- Нет, институт остается в Ленинграде. Он там нужен для лечения раненых и покалеченных, - вздохнул Максим.
    Они еще  выпили по рюмке за Петра, попрощались и разошлись по домам. Лию вызвались проводить до остановки Дарья и Максим, а Георгий ушел с Идой и Эмилией. Всю дорогу они говорили о Петре, фронте и войне, которая, по всей видимости,  намеревалась  длиться долго. Об этом свидетельствовало и огромное количество раненых солдат в госпиталях, которых отправляли для восстановления здоровья в глубокий тыл, толпы новобранцев,  каждый день уезжающих  на верную гибель, и похоронки, похоронки, похоронки…
    Эмилия  обняла на прощанье Иду, пожелала ей успехов и попросила хотя бы изредка писать  письма. Та пообещала, ощущая некоторый  эмоциональный холодок,  исходящий  от подруги. Ида и без слов понимала, что та не может ей простить предательства Георгия, поэтому  расставалась с Эмилией без всякого сожаления – впервые за свою короткую жизнь ей хотелось оказаться  подальше от дома и знакомых лиц.
    Иде последнее время все чаще  казалось, что они все по какой-то неведомой причине стали представлять   угрозу разрушения ее привычного мира и представления о самой себе. Она очень надеялась, что новая жизнь среди новых людей даст ей возможность освободиться от прежних влияний, чувства вины и обязательств, которых она всеми силами избегала.
    -- Ну, пока! Обязательно напишу. Привет передай  маме! – Торопилась расстаться Ида.
     Было довольно поздно. Ида  спешила домой,  опасаясь  взбучки от  матери, поэтому пыталась наспех попрощаться и с Георгием. Не признаваясь самой себе,  в душе она давно рассталась со всеми ними без особого сожаления, как только оставила свои  документы в институте, поэтому даже присутствие  Георгия, необходимость говорить с ним, а тем более  выслушивать какие-то заурядные слова, ее уже тяготили.
    -- Мне надо идти. Давай попрощаемся прямо здесь и разойдемся по своим домам, а я тебе сразу же напишу, как только устроюсь на новом месте, - предложила Ида, не дотрагиваясь до Георгия, который  стоял, словно изваяние, загораживая ей дорогу.
    -- Ида, не торопись! Прошу тебя, забудь о своей матери хотя бы на время! Ведь это наш последний вечер…Теперь неизвестно, когда мы встретимся снова…
    -- Через месяц, наверное, - рассеянно ответила Ида, считая этот срок незначительным. - Через месяц я приеду из колхоза на выходные, и мы увидимся. Не на веки же расстаемся!
    Георгий смотрел на Иду так, словно чему-то сильно удивился и не знал, чем это удивление вызвано. Он видел ее бледное лицо в свете луны, яркие брови, выделяющиеся на фоне лба, огромные, как бездна, глаза, манящие губы в  извиняющейся улыбке, и руки, скрещенные на груди, словно она приготовилась к защите. Он ужаснулся  ее словам - месяц разлуки не казался ей большим сроком, а он об этом не в силах был даже думать!
   Доза алкоголя,  гулявшая по его жилам, гибель Петра, не успевшего познать женщину, отъезд Иды, неопределенное «завтра» без нее и глубинное предчувствие собственной гибели  туманили мозг. Он стоял и смотрел не отрываясь на  Иду. Воздух вдруг стал твердым, знойным – ни вдохнуть, ни выдохнуть. Какая-то внутренняя злость, сила и острое желание близости с Идой, дремавшие в нем до этого момента, прорвались наружу почти безумием, и он, не отдавая  отчета в том, что делает,  прижал Иду  всем своим телом  к дереву, под которым они укрылись от любопытных глаз, чтобы она не ушла.
    -- Не отпущу, и не проси! Это для тебя месяц – мелочь, а для меня - вечность! Я люблю тебя! Я не смогу без тебя!
    -- Отпусти, ненормальный! - Выдохнула испуганно Ида.
    Чтобы она не сопротивлялась, он завел ее руки за спину и впился в ее губы, шею, лицо. Он целовал ее так неистово, так страстно, что Ида, на удивление самой себе,  поддалась его чувственному порыву  вопреки своему желанию. 
    Время для  них будто остановилось. Оно как будто сжалось до предела, как будто навсегда исчезло– поцелуй за поцелуем, прикосновение за прикосновением, ласка за лаской, взрыв чувств и плоти - и ослепительный блеск,  похожий  на вечный рассвет или вечное утро. Ни тот, ни другой не переживали ничего подобного, поэтому были бессильны  перед настойчивым зовом своих молодых тел и сокровенных  желаний.
    Ида умом понимала, что надо  остановиться, надо сопротивляться, ибо перед глазами  беспрестанно маячила  беременная Лиза Силантьева и осуждающе улыбалась книжная Элизабет, но сладкая нега, вмиг парализовавшая  мышцы, не позволяла ей даже пошевелиться. Георгий, тоже не до конца понимая,  какая неистовая сила управляет его телом и желаниями, нашел губами набухший от возбуждения сосок Иды, и припал к нему, словно голодный младенец. Прикосновение к нему вызвало у Иды одновременно и ужас и незнакомое ей ранее наслаждение. Она хотела оттолкнуть Георгия, позвать на помощь или убежать, но не находила в себе  сил - она лишь ощущала на себе тяжесть его тела, нехватку воздуха в  легких, слабость  и сладкий привкус алкоголя  вперемешку с сигаретным дымом, исходящим от его прерывистого дыхания. Георгий бормотал слова любви, и что-то жесткое и неудобное больно упиралось в ее бедро. Мимолетное предположение, что это, может, складной нож для убийства или какой-то физический дефект, которого она не замечала ранее, напугало ее, помогло  собраться с силами и выскользнуть из его цепких рук. Ида теперь была окончательно  уверена,  что Георгий сошел с ума после гибели друга, что он совершенно не владеет собой, и что он опасен.
    -- Ты…Ты…Ты ненормальный! Сумасшедший! Тебе лечиться надо, - шепотом кричала Ида, стараясь убежать от Георгия, но он крепко держал ее за руку.
    -- Да, ненормальный! Да, лечиться надо! Только от любви еще не придумали лекарства, Ида! Я ничего плохого не сделал – просто попытался выразить то, что чувствую!
    -- Ты меня унизил, оскорбил! Я тебя ненавижу! Ты мне противен!
    Георгий беспомощно стоял перед Идой. В голове у него гудело, словно в ней кружился  рой пчел, которых он  однажды видел у Петра на пасеке.
    -- Ты отдаешь отчет своим словам? – Приходя в себя,  спросил Георгий.
    -- Да, отдаю! Противен! Даже не сомневайся! Немедленно отпусти! – Отбивалась от него  Ида, словно птица, пойманная в сети.
    В это мгновение Георгий, словно в дурном сне, увидел  брошенный  Идой  огромный камень, который  больно ударил  его в сердце и там застрял.
    -- А я уже не сомневаюсь. Спасибо, что не солгала. Счастливого тебе пути, Ида, – отпуская ее руки, сказал Георгий и быстрым шагом пошел прочь.- Прости  и не держи  на меня зла!
     Ида не прошла, почти пробежала несколько десятков метров, отделяющих ее от дома. Она попыталась тихонько открыть дверь, чтобы никто не заметил ее возвращения, но она была заперта  на ключ,  и ей пришлось  постучаться в окно. Открыла ей  взлохмаченная и напуганная  мать в ночной сорочке. Взглянув на Иду, на ее взволнованное и раскрасневшееся лицо, пунцовые от поцелуев губы, она, видно, как женщина, что-то поняла по-своему  и со всего размаху  влепила  ей  пощечину. Ида схватилась за щеку.  Впервые в жизни на нее подняли руку, и она была так этим поражена, что даже не нашлась, что ответить. Обида, ужас, чувство вины и ощущение полного грехопадения разом всколыхнули  душу, и она чуть не упала в обморок.
    --Ты совсем  потеряла совесть! Уже два часа ночи, а ты шляешься неизвестно где и с кем, как…как.. последняя…про…хвостка!
    Ида негнущимися ногами тихонько прошла в свою комнату, нырнула под одеяло, накрылась с головой и еще долго пыталась унять дрожь,  сотрясающую  тело. В голове   взрывались мысли, чувства, слова и … ощущения, которые она только что пережила. Она пыталась понять, что с ними обоими произошло на самом деле, честно ответить на вопрос, что значит для нее Георгий, но  затруднялась как-то обозначить те чувства, которые  к нему испытывала. Их трудно было назвать равнодушием, но еще труднее -   любовью. Он был ей так же  дорог, как и  уникальная дорогая пуговица в ее детской коллекции, которую нельзя было пришить к платью, но и выбросить не было сил, ибо она служила главным украшением ее детского сокровища. Однако  этого Ида еще не понимала.
    Утром, разбитая и изможденная, она уже сидела в салоне автобуса, уносящего ее подальше от  ее  «грехопадения», смутных переживаний и чувства вины. На автовокзал ее провожали  мать с Федором. Александра  была так напугана ночным состоянием дочери, что даже не стала давать  ей на дорогу  привычных родительских наставлений, лишь холодно поцеловала в лоб, смахнув со щеки скупую слезу. Только Федор путался под ногами и болтал без умолку.
    -- Идка, как хорошо, что ты уезжаешь! Теперь твой письменный стол мне достанется!
       Всю дорогу до Ташкента Ида непрестанно прокручивала в голове случившееся,  пытаясь отогнать от себя угнетающие  мысли, но не могла. Воспоминание, сладкое послевкусие  «греха»,  такое же нестерпимо жгучее, яркое и будоражащее  вновь и вновь  возвращали ее к Георгию и к тому месту под деревом, где они провели полночи.   
    Переключилась Ида  лишь в комнате студенческого общежития, куда поселилась по приезде. Ее соседками оказалось еще три девушки, с которыми она неохотно познакомилась, и с которыми ей предстояло делить пространство до окончания института. Мысль о постоянном присутствии чужих людей ее угнетала, и она  заранее  их ненавидела, но изо всех сил старалась выглядеть приветливой.
    Утром всех студентов, кроме выпускного курса, погрузили в  вереницу полуторок и отправили за сто километров от города   в колхоз на уборку хлопка.
    Писать Ида никому не стала, кроме родителей, затерявшись в новой жизни и новых обстоятельствах.
    После  бегства Иды, Эмилия долго залечивала  сердечные раны Георгия. Она прилагала все усилия для того, чтобы успокоить и убедить его в том, что Ида его любит, но  не умеет и стесняется  выражать  свои чувства, что обязательно  напишет, приедет в выходные после уборки хлопка, и все у них наладится. Правда, хорошо зная свою подругу, она не верила тому, что говорила, но Георгий настолько нуждался в спасительной лжи, что она  не жалела  ни сил, ни фантазий на ее изобретение.
    -- Нет, Эми, она же сказала, что я ей противен, и что она меня ненавидит! Таких убийственных слов даже в порыве отчаяния не произносят! Ты была права, когда предупреждала меня о сложной натуре Иды. Я оказался простаком.
    -- Гоша,  ты же умный и начитанный человек! – возмущалась Эмилия. - Почему ты все сказанные слова девочки  воспринимаешь буквально?!  Ты просто не понимаешь, что женщины такого типа, как Ида, никогда не говорят того, что думают и чувствуют на самом деле – об этом надо догадываться самому. Не забывай, что есть одно важное умение, которым обязан  владеть  каждый  мужчина, если он хочет управлять женщиной.
    -- Какое умение, Эми?  С первого  попадания забить молотком гвоздь в столешницу?
    -- Нет, но что-то похожее в этом есть. Я имела в виду  другое - умение правильно сориентироваться и вовремя понять, в каких случаях   женское  «нет»  означает  «да»,  «ненавижу» – значит,  люблю,  а «противен» -  хочу, но боюсь. Тебе надо научиться понимать подтекст женских слов, а не реагировать на их  фонетику!
    -- Опять мудришь? А проще сказать  можешь?
    -- Могу! Вот, к примеру, как узнать, любит тебя  женщина или нет?
    -- По-моему, это очевидно!
    -- Безошибочным симптомом  того, что женщина не любит своего мужчину,  является  частое употребление  ею наречия  «наверное», когда она говорит о своих чувствах к нему: «наверное, люблю»; «наверное, ненавижу»; «наверное, поженимся». Кстати, Ида часто прибегает к его помощи, если хочет произвести впечатление о себе, как о воспитанной леди,  и в тоже время  остаться при своем мнении. Это наречие, мне кажется, четко указывает на желание женщины в мягкой форме отказать мужчине, не задев его самолюбия.  Или  другой пример: женщина долго и нудно говорит о своих чувствах,  не обозначая их конкретными словами, тем самым вынуждая мужчину интерпретировать ее слова так, как ему заблагорассудится. Это дает ей возможность манипулировать им и в то же время не лгать. На его утверждение: «Ты меня не любишь», она ответит: «А я  тебе об этом все время и говорила!»  И наоборот:  если женщина страстно произносит обидные слова «ненавижу, уходи, отстань»,  это может означать  лишь одно, Георгий,  -   «любимый,  прояви  волю и  силу. Я тебя люблю, обними и останься!» Так что успокойся: все у вас будет хорошо. Мне кажется, что вы всю жизнь будете  мучить друг друга, потому что очень разные.  Она тебя – молчанием и холодностью, а ты ее – страстью и душевным эксгибиционизмом!
    -- Боюсь, дорогая, что мне никогда не постичь эту сложную науку совращения! Тупицей, наверное, так и останусь, – махнул рукой Гергий. - Правильно  говоришь, но зачем все усложнять, если любишь?!
    Эмилия  всей душой переживала за Георгия, понимая, что творится у него в душе. Она и сама не находила себе места от  любви к Марку и страха за него. Скучая по нему, рисуя себе самые страшные картины причин его молчания, она подняла на ноги всех знакомых на его поиски – мать и ее друзей, Антонину и ее знакомых в Ленинграде,  а также Максима и его отца. Короткие письма, с просьбой сообщить  хоть  что-нибудь о  семье Гольдбергов, разошлись по Москве, Ленинграду и даже занятой немцами Риге. Эмилия надеялась, что через них – лучших друзей Марка - она узнает и о его судьбе.   
    Прошло более трех месяцев, а она оставалась в неведении. Эрика  успокаивала ее тем, что во время войны плохо работает  связь, что уже давно бомбят Ленинград, и враг на подступах к Москве, что Марк, если  живой, обязательно даст о себе знать, но это не помогало – Эмилия с маниакальным упорством рассылала письма с данными Гольдбергов и Марка в надежде получить  ответ.
     Помощь пришла оттуда, откуда она и не ожидала,  – отца Максима. Он разыскал Гольдбергов в одной из клиник Ленинграда незадолго до его полной блокады, передал им ее  письмо и адрес и попросил  ответить.
    В середине октября Эмилия вернулась с работы раньше обычного. Подходя к дому, она не услышала звуков рояля – мать в это время обычно давала уроки музыки Настеньке. Эмилия насторожилась. Войдя в дом, она услышала голос Антонины, читающей перед сном книжку дочери, а потом увидела  на кухне и мать,  сидящую  за столом с конвертом в руках. Вид у нее был обреченный и подавленный.
    -- Мама, что случилось?  - Кинулась к ней Эмилия.
    -- На, Эми, прочти. Извини, что открыла письмо, не дождавшись тебя. Надеялась, что в нем радостные вести.
    -- От кого письмо, мама? – Встрепенулась Эмилия, хватая конверт.
    -- От Гольбергов.
    У Эмилии от радости перехватило дыхание. «Нашла все-таки ! Не зря переполошила стольких людей» - подумалось ей. Она пробежала глазами неразборчивый «врачебный» почерк, но, ничего не поняв, принялась перечитывать заново. Письмо занимало всего  одну тетрадную страницу, – лаконичный и холодный  текст официального документа. «Дорогая Эмилия! К сожалению, у нас нет достоверных сведений о судьбе Марка. Мы с ним расстались в последних числах июня, перед тем, как покинули Ригу. После объявления войны он сразу же попытался добровольцем уйти на фронт, но у него ничего не получилось. Он вместе с нами собирался покинуть город, но, видно, не успел – его родители,   категорически отказались  бросать насиженное место. 1 июля Рига была оккупирована немцами. Из непроверенных источников, которые дошли к нам совсем недавно, Марк должен был отбывать обязательную трудовую повинность на своем рабочем месте - в клинике, но отказался. Где он, и что с ним, мы, к сожалению, не знаем.  Надеемся на лучшее, однако эта надежда с каждым днем тает, судя по информации, иногда получаемой из Риги. Желаем вам терпения и мужества. Простите, что ничем не смогли обрадовать. Если что-нибудь узнаем о Марке, обязательно сообщим. С уважением и сожалением – семья Гольдбергов ».
    Эмилия смотрела на мать расширенными от ужаса глазами. У нее не укладывалось в голове, что Марк стал такой легкой добычей для врагов и ничего не предпринял для своего спасения.
    -- Мама, что это может значить? Как это могло быть? Почему его не взяли в армию?
    Эрика тяжело вздохнула. В отличие от неопытной дочери, она знала, что послужило причиной отказа, и какая участь настигла Марка и его родителей. Она  тщательно подбирала слова, чтобы  не лишить ее той  маленькой надежды, которая помогла бы ей жить дальше.
    -- Эми, все закономерно. В Красную Армию Марка не взяли  из-за его немецкой фамилии, и по той причине, что он длительное время учился и жил в Германии. Сама понимаешь, что такие биографические данные не могли вызвать к нему доверия советских  властей. Что же касается  немцев, то, может, Марку и его родителям повезло, и те приняли их за своих соотечественников. Конечно, при условии, что Марк и его родители проявили лояльность  к новому режиму и поддержали его.
    -- Ну, да! Как же! Марк терпеть не мог Гитлера и его политику, поэтому и покинул Германию!  Он его считал психически нездоровым! Не может он проявлять к злейшим врагам лояльность! Не может!
    -- Ну, вот, ты и ответила на свой же вопрос, - тяжело вздохнула Эрика.
    -- Мама, ты хочешь сказать, что Марка  нет в живых?
    -- Эми, я не Господь, чтобы предвидеть будущее. Не знаю. Нам придется надеяться лишь на чудо. Надеяться и ждать! Видно, в этом и заключается наша с тобой жизненная миссия– верить, любить и ждать тех, кого любим. Ничего другого не остается.
    Эмилия мерила шагами кухню и не могла успокоиться. Она чутко прислушивалась к своему сердцу. Оно ей  кричало, что Марк  жив, что он стремится к ней  через далекие расстояния и непредсказуемые события, что  рано или поздно  прорвется через все преграды и появится на пороге ее дома, как и в новогоднюю ночь.  Хоть она и не была  склонной к самообману, но в этот раз ей очень хотелось обмануться. Эмилия утешала себя тем, что Гольдберги ничего конкретного в письме не сообщили, кроме слухов и предположений. Ей невыносимо хотелось что-то делать, что-то предпринимать, чтобы приблизить конец глобальной неясности, которой она была окутана, словно паутиной.
    -- Мама, а если я вдруг вздумаю пойти на фронт, меня тоже не возьмут из-за фамилии? – решилась спросить Эмилия.
    Эрика испуганно посмотрела на дочь. Она давно ждала этого разговора и такого вопроса, но каждый раз, глядя на Эмилию, на то, как она устает в клинике, с какой настырностью разыскивает Марка, в глубине души надеялась, что ей не придет в голову подобная мысль.
    -- Думаю, что тебя постигнет та же участь, что и Марка. Не забывай, по какой статье осужден твой отец. Какой фронт, Эми? Выбрось эти мысли из головы!
    -- А если я поменяю фамилию, меня возьмут, как ты думаешь?  Поверят?
    -- Не говори глупостей, - рассердилась  Эрика. - Как ты ее поменяешь? Ее ведь нельзя зачеркнуть в паспорте и сверху написать другую! Лишь при замужестве меняется фамилия, но ты ведь обещала отцу ее сохранить? Ты ведь не изменишь своему слову, а заодно и Марку?
    Ночью, ворочаясь в постели, Эмилия перебирала все возможные варианты временного отказа от своей фамилии, чтобы  попасть на фронт и тем самым приблизить и конец войны и бесконечного ужаса, которым была переполнена ее душа. Эта мысль преследовала ее беспрестанно. Жизнь, работа, ежедневное столкновение со смертью, страх за любимых людей, неизвестность вовлекали ее в порочный круговорот и делали ее саму тусклой, безжизненной  и обыденной, хотя она бережно пыталась сохранить в себе остатки романтичности и жизнелюбия.
     Эмилия перестала даже подходить к роялю . На фоне  того, что происходило вокруг, музыка  казалась ей неуместной, издевательской, дразнящей  и потому раздражающей. Она даже подумала, что война  навсегда убила в ней тягу к прекрасному,  и очень расстраивалась по этому поводу. Но вот однажды во время ночного дежурства, листая старую газету, кем-то брошенную на столе,  она случайно наткнулась на  стихотворение Константина Симонова «Жди меня». Оно потрясло ее до глубины души, до дрожи в теле, до самого настоящего обморока!  Ей показалось, что из страниц газеты кричит и обращается к ее сердцу  Марк, чтобы успокоить,  утешить и вселить надежду. «Жди меня, и я вернусь. Только очень жди! – звучало и как призыв, и как молитва. Но особенно ее тронули строчки, которые были написано буквально  про нее –«Жди, когда из дальних мест писем не придет… Жди меня, и я вернусь всем смертям назло!  Кто не ждал меня, тот пусть скажет: «Повезло! Не понять, не ждавшим им, как среди огня ожиданием своим ТЫ спасла меня!»
    Эмилия очнулась оттого, что кто-то хлопал ее по щеке.
    -- Что с тобой, девонька? Может врача позвать? – Спросила  перепуганная санитарка тетя Маша. - Бледная, как мел! Переутомилась, наверное. Щас  позову доктора!
    -- Тетя Маша, не надо!
    Но та, бросив швабру, уже со всех ног неслась в ординаторскую. Через минуту появился и напуганный доктор.
    -- Что случилось, Эмилия? Дай руку, пульс проверю!
    -- Да не надо, Сергей Николаевич, это простой вазодепрессорный обморок.
    -- Переутомилась или ничего не ела?
    -- Все нормально! Не поверите – это результат эмоционального потрясения. Вот, прочтите! – протянула она газету.
    Доктор пробежал глазами  текст,  потом еще и еще раз, после чего с трудом выговорил:
    -- Я тебя понимаю. Такие простые слова, а пробирают до костей!
    Эмилия запомнила стихотворение с одного прочтения, и теперь вместо трагической симфонии Бетховена в ее душе всегда звучала совсем  другая музыка – музыка любви и надежды – «Жди меня, и я вернусь. Только очень жди!»
    Однажды ночью Эмилия вскочила с кровати от внезапного озарения – она  выйдет замуж за Георгия, получит его фамилию  и  вернет ее после окончания войны! Ничьи чувства при этом не пострадают –  ни Иды, ни Марка, ни отца!  Эта мысль настолько ее обрадовала, что она не находила себе места. Она была уверена, что уговорит  друга согласиться на такую авантюру. «Господи, как оказывается, все просто! И почему эта мысль не пришла мне в голову раньше?»
    Утром, поджидая Георгия у проходной завода, Эмилия немного засомневалась в своем проекте. Ей на миг показалось, что это решение не совсем верное, что есть, может, и другие способы реализации цели, но времени на их поиски у нее  не было, да и сил тоже. Она кинулась к нему, как только он вышел из автобуса у проходной завода.
    -- Гоша, подожди! Я боялась тебя пропустить. У меня мало времени! – Кинулась она к нему.
    Георгий смотрел на нее с тем выражение лица, которое обычно бывает у людей, долго ожидающих дурной вести.
    -- Как ты здесь оказалась, Эми? Что-то случилось? У тебя такой виноватый вид, словно ты кражу совершила! – Пытался шутить Георгий, скрывая волнение.
    -- Не совершила. Пока лишь собираюсь. И ты  должен  мне в этом помочь.
    -- Говори яснее! Не пугай меня своими проектами. Снова речь заведешь о фронте?
    Эмилия пропустила мимо ушей язвительный пассаж Георгия. Ей вдруг  стало нестерпимо стыдно за то, что она собиралась сказать, а тем более - сделать, предвидя его реакцию. Однако  это был единственный шанс разрешить неразрешимую проблему. Она сосчитала до десяти и спокойным голосом  предложила:
    -- Гоша, давай поженимся!
    Георгию показалось, что он ослышался.  Однако взглянув в  бездонные глаза Эмилии, полные решимости и мольбы, утратил дар речи, - нет, не ослышался!
    -- Сестренка, ты шутишь?!
    -- Нет, не шучу! Женись на мне, пожалуйста, и лучше сегодня!
    -- Эми, дорогая, что ты несешь?! Ты в своем уме?  Мы с тобой  как брат и сестра! К тому же  я люблю  Иду, а ты - Марка! Подумай, что говоришь!
    -- Женись на мне, Георгий! – Теряя самообладание, попросила Эмилия. - Лишь сменив фамилию, я смогу попасть на фронт, найти там Марка и оправдать папу! Ты что не понимаешь, что для меня это единственная возможность?
    -- Ну, ты и фантазерка! Я бы тебя еще понял, если бы  таким диким способом ты захотела отомстить обидчику, но выйти замуж  за первого встречного  лишь для того, чтобы  отправиться  на фронт… Нет и еще раз нет! Нечего тебе там делать!
    Эмилия расплакалась. Уткнувшись Георгию в грудь, она плакала горько и безутешно, сквозь слезы  пытаясь рассказать ему о Марке, опасности, которая тому грозит, предчувствии беды и своем отчаянии. Для Георгия это было настолько невыносимо, настолько обезоруживающе, что он окончательно растерялся: женские слезы лишали его и воли, и силы духа, и мужества, особенно слезы Эмилии - против них у него с детства не было иммунитета, поэтому он сразу сдавался, как только она начинала хныкать.
     Он успокаивал Эмилию, как мог, но та вдруг и сама пришла в себя: гордо встряхнув головой и вытерев слезы,  она вызывающе улыбнулась  и холодным тоном произнесла:
    -- Прости, что поставила тебя в неловкое положение. Если честно, я ожидала именно такой реакции. Но ты был моей последней надеждой, и я не хотела ее упустить. Прости. Придумаю что-нибудь другое.
    Эмилия, чмокнув Георгия в щеку, быстро зашагала прочь, а он  так и остался стоять в смятении, глядя как она, не касаясь ногами  асфальта, быстро удаляется от него, словно видение.
    Лишь ночью, борясь с бессонницей, до него дошел  смысл сказанных Эмилией слов и ее просьбы, и он застонал от этого понимания. Когда –то, видно, и Майер, женившийся на его матери сразу после  ареста отца, практически спас им обоим жизнь. В противном случае, он бы – Георгий - оказался в детском доме, а мать - в местах лишения свободы.  Отчим, лучший друг его отца и Дмитрия Винтера, отправил их в Среднюю Азию подальше от бдительного ока НКВД, а сам остался в Ленинграде! Он лишь сейчас догадался, что именно с его помощью и Эрика с Эмилией оказались рядом с ними!
    Георгий испытал невероятное облегчение от понимания истинных мотивов поведения своей матери,  вмиг освободившись от детской обиды на нее. А ведь ему по глупости и неопытности казалось, что она  своим скорым замужеством предала отца, и это подозрение мучило его до сих пор. 
    Он не в силах был дождаться наступления рассвета, и в семь  утра уже был на пороге дома Винтеров. Заспанная Эрика, открыв дверь,  смотрела на него обреченно и испуганно. Она давно ничего хорошего не ждала от поздних и ранних визитов, которые, она знала по собственному опыту, приносили обычно беду.
    -- Гоша, что-то с мамой случилось? Или тебя на фронт забирают?
    -- Не волнуйтесь! Все нормально. Мне нужно срочно поговорить с Эмилией. Она дома?
    -- Нет, на дежурстве. Через час оно закончится, и, надеюсь, через полчаса она будет дома. Проходи на кухню, подожди ее, а  я пока сварю тебе кофе.
    -- Нет, спасибо. Я лучше встречу ее возле клиники.
    -- И все-таки что случилось, Гоша?! – Тревожилась Эрика, сердцем чуя недоброе.
     Георгий  лишь махнул рукой, ничего не ответив, и кинулся со всех ног в сторону автобусной остановки. Он успел перехватить Эмилию прямо у выхода.
    -- Эми, подожди, не беги так! – Придерживая ее за руку, попросил Георгий. - Я тут подумал ночью и решил, что нам и в самом деле стоит пожениться! Прости, что вчера так отреагировал на твои слова. Просто растерялся. Сама понимаешь, не каждый день можно услышать такое предложение от красивой  девушки!
    Эмилия смотрела на Георгия, словно видела  впервые. Во время дежурства она долго обдумывала вчерашний  разговор с ним и вскоре  испытала даже чувство облегчения от того, что он не пошел у нее на поводу. Георгий выглядел осунувшимся, уставшим, старше своих лет – видно, работа на заводе  сильно его изматывала, а она лишь сейчас это заметила. Ей стало неловко.
    -- Гоша, прости, я передумала. Ты был прав. Подло с моей стороны предлагать тебе фиктивный брак. Пока тебе еще не прислали повестку из военкомата, попробуй  жениться на Иде, чтобы не получилось как у Петра с Лией. Зачем время тянуть? Сегодня мы еще молоды и живы, а завтра это могут  отнять!
    -- Во-первых, я  предлагал  Иде  руку и сердце сразу после выпускного вечера. Она мне посоветовала  вернуться к этому разговору  лет через пять-шесть, так что у меня  куча времени в запасе! Во-вторых, она меня ненавидит, и я ей противен. Она до сих пор не написала мне ни одной строчки из своего проклятого колхоза! И, в-третьих, тебе лучше  выйти замуж за меня. Мне кажется, так будет безопаснее, ибо  я тебя отпущу на свободу по первому твоему требованию. Думаю, что временный отказ от фамилии на самом деле  облегчит тебе жизнь.
    20 октября 1941  года Георгий и Эмилия расписались в местном ЗАГСе в присутствии Дарьи и Максима, которые и стали их свидетелями, после чего все разошлись по своим делам, вроде ничего и не случилось. Эрика об этом узнала от Эмилии, которая, убегая на дежурство,  впопыхах сообщила ей, что она теперь замужем, и что у нее новая фамилия –Майер. Ошарашенная и напуганная до смерти, Эрика  помчалась к подруге  за разъяснением, подозревая самое  худшее.  Георгий был уже дома и ему пришлось отдуваться за двоих, так как  матери он тоже ничего не успел сказать  о женитьбе.
    -- Нина, ты знаешь, что наши дети сегодня  расписались в ЗАГСе?!  Как ты к этому относишься? Я поверить  не могу!
    Нина смотрела  с недоумением то на Эрику, то на сына, не в силах понять, о чем идет речь. Они с ней  несколько часов назад виделись   на работе, говорили  о производственных делах,  о том, как яростно защищается от вражеских атак Москва и Ленинград, как переживает за судьбу Марка Эмилия, поэтому новость  показалась ей  фантастической.
    -- Мама, я собирался тебе сказать, да  не успел. Мы действительно сегодня с Эмилией поженились, - опустив глаза, подтвердил Георгий.
    -- Как поженились?!- Переменилась в лице Нина. -  С чего вдруг?!  Вы же не любите друг друга?  Зачем вам это понадобилось?! Объяснись, пожалуйста.
    -- Мама, ты не права. Я люблю Эмилию с детства, она меня тоже, и вы обе об этом хорошо знаете!  А расписались потому, что так надо было! Формально мы с ней теперь являемся  мужем и женой. Подчеркиваю – фор-маль-но! Она вернет свою фамилию, как только закончится война, и спокойно выйдет замуж за своего Марка, а я женюсь на той, которую полюблю.
    -- Гоша, ты хоть знаешь, что фиктивные браки караются законом?
    -- А он не фиктивный! Мама, теперь у тебя появилась самая любимая и красивая невестка на свете! Ты же ведь о такой и мечтала! Представляешь, что  было бы, если бы я привел в дом мрачную, невоспитанную, тупую и грубую девушку?!- Шутил Георгий, не зная, как успокоить  женщин и успокоиться самому.
    Эрике стало плохо. Она окончательно поняла  замысел дочери, и у нее потемнело в глазах, кувыркнулось и заныло сердце.  Она была уверена, что теперь  Эмилию ничто не остановит на пути к задуманной  цели.
     Нина и Георгий долго приводили ее в чувство, успокаивали, как могли, но ощущение неизбежной разлуки с дочерью, которую она любила больше жизни, лишь усиливали ее отчаяние и боль.
    27 октября Георгий получил долгожданную повестку в военкомат, которую, наконец, выпросил, а на следующий день на вокзале с ним простились самые близкие ему люди -  мать, Эрика, Эмилия да Максим с Дарьей. Не было только Лии – та  ушла добровольцем еще  неделю назад. Где она и что с ней, никто не знал, – она никому пока не  написала, даже  родителям.
    Георгий, как и все новобранцы, хоть и старался держаться мужественно, все же переживал не столько за себя,  сколько за тех, кого оставлял на перроне.  Больше всего у него болело сердце за мать. Перед тем, как сесть в переполненный  эшелон, он обнял ее и прошептал на ухо:
    -- Мамочка, ты у меня самая лучшая в мире. Я всегда гордился тобой, всегда любил, и буду любить, что бы со мной не случилось. Ради тебя я постараюсь выжить в любом пекле, клянусь тебе! Я обязательно вернусь! Веришь?
    -- Верю, сынок! Верю. Ведь мне ничего другого и не остается. Будь выносливым и мужественным - это помогает в любой ситуации.
    -- Ну, жена, береги наших матерей. Ты отвечаешь за них головой! - Шутил Георгий, обнимая Эмилию. - Вернусь, строго спрошу, как выполняла супружеские обязанности!
    Георгий обнял рыдающую Дарью, пожал руку Максиму и попросил:
    -- Пожалуйста, друг, присматривай тут за всеми.  Ты один остался среди бабьего царства.
    -- Не переживай. Все будет сделано. Ты же меня знаешь. Постарайся лучше вернуться живым!
    Георгий уже на ходу вскочил в переполненный новобранцами  поезд, и долго махал рукой всем оставшимся, пока те не исчезли из вида. «А Ида так и не написала!»  - пронеслась в голове горькая мысль, но вскоре он об этом забыл, переключившись на знакомство с соседями по теплушке.
    После отъезда Георгия на Эмилию  напала такая  беспросветная тоска, что она не в силах была работать. Тоска смешивалась с чувством злости на несправедливый мир, войну, которой не было конца, недостаток продуктов, свою беспомощность,  осеннюю хандру, и тревогой за тех, кого любила  безмерно, но ничем не могла  им помочь.
    Эмилия, заполучив фамилию Георгия, проявляла удивительную настырность в просьбах отправить ее вслед за мужем на фронт, но военком был непреклонен, игнорируя ее   право встать на защиту Родины. Она уже почти потеряла надежду, что ее проект когда-нибудь завершится успехом, но в один из дней  на месте вредного и бескомпромиссного военачальника она увидела совсем другого человека. Он сразу вызвал у нее доверие, да и она произвела на него неизгладимое впечатление - Эмилия это почувствовала, как и любая молодая и красивая женщина, окажись на ее месте.
     Новый офицер был чуть моложе и приветливее прежнего, чуть внимательнее и корректнее. Он долго выслушивал  ее страстные слова о любви к мужу и родине, задавал вопросы относительно ее квалификации, а потом долго заполнял какие-то бумаги. Когда закончил, устало произнес:
    -- Жаль, конечно, что в этой кровавой войне вынуждены участвовать и женщины, но вы, Эмилия Дмитриевна, настойчивая и смелая. Если я вам откажу, вы все равно не оставите меня в покое, все равно  найдете способ оказаться там,  где люди каждую минуту ходят в обнимку со смертью. Надеюсь, вы понимаете, что вас там ждет?
    -- Понимаю! Конечно, понимаю, но больше не могу находиться в ситуации страха и неизвестности!
    -- Ладно, идите  домой, и ждите  повестку - у вас всего двое суток на сборы.  Вот список необходимых вещей, которые вам следует взять с собой.
    -- Так я могу надеяться? – Недоверчиво спросила она.
    -- Вы можете быть уверены. Слово офицера. Идите, у вас мало времени.
    Выйдя из военкомата, Эмилия вдруг растерялась. С одной стороны, она радовалась, что добилась своего, но радость смешивалась с тревогой и страхом за мать, и это вызывало внутреннюю дрожь и сомнения в правильности принятого решения. К тому же Эмилия предполагала, какой тяжелый разговор ее ждет с матерью, поэтому ломала голову над тем, как смягчить удар. Однако мысль, что им придется  расстаться  надолго впервые  за восемнадцать лет, лишала ее остатков мужества.
    Сообщив на работе, что  уходит на фронт, и что у нее всего двое суток на сборы и завершение дел, она отправилась  сначала к Дарье. Та сидела в одиночестве дома и читала книги – мать и Максим были на работе, а погода на улице стояла такая прескверная, что не хотелось даже в окно выглядывать. 
    Появлению Эмилии Дарья сначала обрадовалась, но, взглянув на растерянное и бледное лицо подруги, обо всем догадалась, и книга выпала  из ее рук. Минуту они молча смотрели друг на друга, будто забыли  ранее известные им слова. Потом Эмилия подошла и нежно обняла Дарью. Так они и застыли на некоторое время, не в силах говорить, ибо слезы душили обеих. Они смутно чувствовали, что не властны над обстоятельствами и своей жизнью, что какая-то злая сила вынуждает их вступить на неведомый путь, который уведет их так далеко друг от друга, что они  могут никогда больше и не встретиться. Обе вдруг с очевидной ясностью поняли, что все самое лучшее, что было в их жизни, закончилось 22 июня 1941 года – всего несколько месяцев назад.  Эта мысль ужасала настолько, что они обе расплакались. Слезы облегчали и боль расставания, и страх неизвестности, и даже страх смерти. Вдруг Эмилия рассмеялась.
    -- Боже мой, Даша, смотри, какая у меня дырка на чулке! Даже не представляю, как долго я с ней хожу! Представляю, что подумал обо мне офицер в военкомате, когда я просилась на фронт! Тоже мне – солдат, называется! Дырка на чулке – дырка и в голове!
    Дарья перестала плакать и уставилась сначала на Эмилию, а потом на рваный чулок. Протянув руку, она рассеянно сунула в дыру палец, погладила нежную,  теплую и живую кожу подруги  и задумчиво произнесла:
    -- Эми, но ты ведь не позволишь себя убить? Обещай, что не позволишь! Обещай, что вернешься!
    Эмилия вздрогнула и от рассеянной ласки подруги, и от ее слов. Она ничем не выдала вдруг возникшего страха, охватившего ее с ног до головы, и внезапного изумления от мысли,  что все, оказывается, так быстро кончилось – детство, любовь, чудо пробуждения в своей постели,  кофе по утрам, дружба  и надежды на лучшее. И тут же мелькнула другая мысль: «Ведь я еще живая и сильная. Я все выдержу и перетерплю. Я умею сопротивляться и бороться. Я вернусь…» Эмилия вытерла слезы со своего лица и лица Дарьи,  и спокойно ответила:
    -- Даша, я не имею права на глупую смерть даже на фронте. Ты же знаешь, какая ответственность лежит на мне и за маму, и за отца, и за Марка, и за всех вас. Со мной ничего не случится, обещаю! Дай мне лучше иголку с ниткой, я заштопаю чулок, а то хожу по улицам, как оборванка.
    Пока Эмилия устраняла дефект, из школы вернулся и Марк. Увидев расстроенную Дарью среди бела дня  не одну, он от удивления  застыл на пороге, с недоумением уставившись на голую ногу Эмилии, но через минуту  все понял без слов.
    -- Я так и знал! - Протянул он. - Сборы на войну, как я вижу, идут полным ходом? Добилась-таки своего?
    -- Здравствуй, Максим, - пряча обнаженную ногу под стул, улыбнулась Эмилия. –Подожди минутку, сейчас приведу себя в божеский вид и отвечу на все твои вопросы.
    Максим, сняв пальто, озадаченный, ушел в спальню, чтобы не смущать девочек. Как молния, сверкнуло воспоминание о  недавней болезни Дарьи, о том, как они вместе с Эмилией боролись за ее жизнь, как он восторгался ее самоотверженностью, собранностью и нежным отношением к той, которую уже давно любил, даже не подозревая об этом. И вдруг откуда-то из глубинных тайников души послышался шепот – те самые слова, которые всегда казались ему несовершенными и лишними, запутанными и бессмысленными, слова, толкающие в грудь и рвущиеся наружу. Он выскочил из комнаты, словно боялся их забыть.
    -- Эми…Эми…Ты…Ты…лучик света и радости в нашей с Дашей жизни! Ты, собственно, и есть по большому счету сама Жизнь, и мы с Дашей будем молиться за тебя каждый день, чтобы она не прервалась. Если ты вернешься домой живой и невредимой, я окончательно уверую в существование Бога! Я все сказал!
    Эмилия, забыв, что застегивает чулок, с испугом смотрела на лицо Максима, которое казалось чересчур бледным и взволнованным в неярком свете комнаты. Страстные слова, сказанные им,  настолько  были ему не свойственны, что и Дарья  оцепенела, поняв вдруг их глубину и значимость, и сколько мужества понадобилось Максиму, чтобы их произнести.
    -- Спасибо, Максим. Я вас  тоже очень люблю, - только и смогла сказать Эмилия.
    Они  некоторое время  посидели за столом, выпили чаю без сахара, поговорили о Георгии, от которого не было  вестей, Лие, потерявшейся где-то на полях сражения, Иде, одноклассниках, погибших на войне и последних неутешительных новостях  Совинформбюро, не затрагивая темы отъезда Эмилии.
    Вскоре Эмилия засобиралась домой – ей предстоял еще непростой разговор с матерью. Она попрощалась с Максимом и Дарьей, пообещала позвонить, если получит повестку, и с тяжелым сердцем закрыла за собой старенькую скрипучую дверь, которая безжалостно отделила ее прошлое и настоящее от неизвестного будущего.
    По дороге домой Эмилия зашла к родителям Иды. Она уже не раз пыталась взять у Александры   адрес  подруги, чтобы написать  письмо, объясниться и извиниться за их брак с Георгием, но тщетно – та была неумолима.
    -- Ну, скажи, зачем тебе адрес Иды? Она сама тебе напишет, если захочет, а раз не пишет, значит, ей некогда. Не морочила бы ты ей голову, Эмилия! Она приедет домой, тогда и поговорите.
    Эмилия не настаивала, хотя и обижалась и на Александру, и на Иду, которая обещала писать, но так и не удосужилась. Ей было противно навязываться, тем более набиваться в друзья, но перед отправкой на фронт она хотела завершить незавершенные дела и отношения – так уж она была устроена.
    Эмилия постучалась  и услышала глухой голос Александры: «Открыто!». Она потянула на себя дверь и вошла в полутемную прихожую. Из кухни вкусно пахло жареной картошкой, луком и овощами – Эмилия поняла, что голодная. Сглотнув слюну, она позвала:
    -- Александра Трофимовна, выйдите на минутку. Это я – Эмилия!
    -- А, это снова ты! Ну, здравствуй. Снова за адресом пришла? Сказала же - не дам! Не надо Иду отвлекать от серьезной  учебы!
    Эмилия, собрав все свое терпение в кулак, как можно спокойнее сказала:
    -- Александра Трофимовна, я не сегодня-завтра уйду на фронт – жду повестку из военкомата.  Хочу попрощаться с Идой. Может случиться, что мы больше никогда с ней не увидимся.
    Слова Эмилии пригвоздили Александру к порогу. Она смотрела на девочку так, словно та ее оскорбила, – удивленно, испуганно и враждебно.
    -- Зачем так шутишь? Нашла время развлекаться!
    -- Это правда! Я пришла взять адрес, а заодно попрощаться и с вами.
    Федор, услышав разговор взрослых, пулей выскочил из своей комнаты, возбужденный и радостный.
    -- Эмилька, тебя на войну забирают?! А оружие тебе уже выдали? Дашь мне его  подержать или хотя бы разочек стрельнуть?
    Она погладила мальчика по голове. В семье Проценко он казался самым живым и естественным, самым добрым и, как многие дети, непосредственным и искренним в своих желаниях и порывах – Эмилия его любила.
    -- Нет, Федя, оружие мне выдадут, когда я окажусь на фронте. Я же не умею с ним пока обращаться.  Этому предстоит  еще научиться.
    -- А почему тебя на войну забирают? Ты же девчонка? А что  если тебя там убьют? –  забеспокоился  погрустневший вдруг мальчик.
    -- Я сама попросилась. Там солдатам  медсестры нужны, чтобы лечить и спасать раненых. Надо сделать так, чтобы война скорее закончилась. Вернусь, обязательно тебе обо всем расскажу.
    Александра, придя в себя, метнулась в гостиную и вынесла Эмилии пустой конверт с адресом Иды.
    -- Что же так неожиданно, дочка? Зачем тебя туда несет? Разве в клинике работы мало?
    -- Надо, Александра Трофимовна, надо! – Пряча в карман конверт, ответила коротко Эмилия. – Дайте я вас обниму – вдруг не хватит времени снова к вам забежать.
    Она обняла и поцеловала Федора, взяв с него слово, что он хорошо будет учиться в школе, а потом и Александру, от которой пахло спокойным домом, луком  и вкусной едой.
    -- Пусть хранит тебя Господь в пути и в дороге! Хранит от смерти и увечья, – бормотала   растерянная женщина, словно находясь в религиозном трансе. – Господи, помоги  рабе божьей пройти через все испытания и вернуться домой.
    Эмилия не ожидала такого теплого прощания. Мать Иды никогда не казалась ей сентиментальной и доброжелательной, поэтому она чувствовала себя  неловко. Ей хотелось поскорее уйти, чтобы не разрыдаться, но тут  вернулся с работы и Михаил Иванович, поэтому прощание затянулось еще на пару минут. Услышав, что Эмилия добровольцем уходит на фронт, он тоже в первый момент растерялся, но потом взял себя в руки. Обняв Эмилию и поцеловав ее в лоб, он  сдавленным голосом  произнес:
    -- Прости нас, взрослых, дочка, что допустили врага на территорию нашей страны и не уберегли вас от такого испытания. Думали, что после революции для всех людей наступит всеобщая благодать и мир на земле, да вот, оказывается, не вышло. Душа разрывается на части, когда на войну уходят дети… Береги себя, Эми, а за маму не волнуйся. Если что – мы ее поддержим, поможем и никому в обиду не дадим. Я тебе обещаю.
    Эмилия шла домой и плакала оттого,  что не разглядела в знакомых и близких ей людях, грубоватых на первый взгляд, главного – неброской доброты, которая искренно проявлялась в моменты драматических ситуаций. Если бы она догадалась еще и оглянуться, она бы не поверила своим глазам -  Александра, острая на язык и не всегда приветливая, неистово  крестила ее спину,  украдкой  вытирая грязным фартуком бегущие ручьем слезы.
     Военком не обманул – повестка, как и было обещано, пришла  через два дня.  У Эмилии оставались сутки на сборы и общение с матерью, с которой она не расставалась  ни на минуту. Время мчалось так быстро, что у обеих создавалось  впечатление, что земной шар завертелся в три раза быстрее. Эмилия с опаской поглядывала на часы – стрелки неумолимо приближали  разлуку. За двое суток ей удалось подготовить мать к своему отъезду. Она не жалела для этого слов, понимая всю их пошлость и нелепость. Она знала, что ни одно из них не освободит мать от того внутреннего ужаса, который та переживала при одной мысли, что дочь, ради которой она жила, может никогда не вернуться из кровавого ада. Думала об этом и сама Эмилия, и очень боялась смерти и увечья, но  это был единственный способ спасти их семью от подозрения и враждебности властей, и снова зажить после войны в любимом ею городе так же счастливо, как и до ареста отца.
    Эрика потеряла покой и сон. Ночью ее мучили кошмары, и когда Эмилия спала, она молилась за ее жизнь и за то, чтобы скорее кончилась война. Сквозь сон Эмилия чувствовала, как крепко прижимает ее к себе мать, словно пытается спрятать ее в своей утробе, как трудно становится   дышать от ее объятий, но старалась  не шевелиться, чтобы не разрушить этого телесного и духовного слияния.
    30 ноября, в воскресенье, Эмилию провожали на фронт Эрика, мать Георгия, Дарья, Максим и Татьяна. Они почти не разговаривали, только держались за Эмилию, как утопающий за соломинку, - сил плакать  ни у кого не было, да и все, что хотели ей сказать, давно уже сказали.
     Когда раздалась команда грузиться в вагоны, Эмилия всех торопливо обняла, всех поцеловала и пообещала вернуться. Последней она обняла Татьяну, и та, бормоча что-то совершенно бессвязное или слишком эмоциональное, сунула ей в руку какой-то предмет.
    -- Это тебе. На всякий случай. В вагоне посмотришь. Спасибо тебе за все. Люблю тебя как дочь. Возвращайся живой!
    Эмилия, зажав в руке подарок, еще раз всех обняла и с облегчением вошла в вагон, который быстро набрал ход, оставив на перроне неподвижные фигуры дорогих ей людей. Она долго смотрела на маленькие удаляющиеся точки тех, кого  любила, и они напоминали ей  многоточие улетающих на юг птиц. Эмилия разжала кулак  - на ладони у нее лежала маленькая иконка с изображением Николая-Чудотворца. Она улыбнулась и спрятала ее в вещмешок. Впереди ее ждала пугающая неизвестность.


                ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

        Ида ничего не знала о произошедших событиях в жизни  друзей – она старалась всеми силами приспособиться к новой жизни и понять, куда  попала. Пребывание в институте пока ничем не отличалось от школы - настоящая студенческая жизнь была еще впереди. Однако столкновение с другой реальностью, которая была  во всех смыслах ей чуждой,  реальностью без привычной обстановки,  семьи и отсутствие возможности остаться в одиночестве,  выглядела угрожающей, но  от нее некуда было спрятаться, разве что в туалет, который даже не закрывался на крючок. 
    Несколько дней  Ида вместе со всеми под палящим солнцем собирала хлопок, но к концу недели поняла, что не выдержит  такого физического напряжение, пыли и грязи,  и пожалела, что так опрометчиво записалась в студенты. Она не была выносливой. Ее организм остро и не адекватно реагировал на жаркую погоду,  непривычную обстановку,  другое  питание, и  к концу недели она неожиданно для всех хлопнулась в обморок, перепугав факультетское начальство. После этого инцидента ее перевели в контору писарем. Там она сидела целыми днями и каллиграфическим почерком  старательно записывала в графу данные о собранных килограммах ценного для страны продукта, собранного студентами, да отгоняла от себя  мух, которые лезли в глаза и пугали своим количеством, - такого нашествия насекомых  ей не приходилось видеть.
     Вечером, по настоятельной просьбе секретаря партийной организации, Ида собирала свою группу и проводила политинформацию о состоянии дел на фронте, зачитывая ее из привезенных им газет. Изредка в выходные дни наиболее жизнерадостные студенты устраивали танцы под баян, и девочки приглашали друг  друга, так как юношей в текстильном институте  можно было по пальцам пересчитать, да и те оказались робкими и слишком застенчивыми. Наиболее смелые ушли добровольцами на фронт  еще в начале войны, отказавшись от положенной им брони. Ида за этим развлечением обычно наблюдала со стороны с чувством некоторой брезгливости и сострадания к глупым потребностям своих сверстников.
    Друзьями и на новом месте Ида  не обзавелась. Она со всеми держалась одинаково ровно, спокойно, немного высокомерно, сохраняя  комфортную для себя дистанцию, даже когда оказывалась  в своей комнате, в которой проживало еще  пять девочек ее возраста. Она равнодушно слушала их болтовню, шутки, исповедальные рассказы о любовных приключениях, но участия в разговорах   не принимала.
    Давным-давно она поняла,  точнее, впитала из окружающей среды путем социального опыта,  что если есть возможность, то лучше  молчать, тогда люди сами тебя развлекут, обратят на тебя внимания, расскажут, как устроен свет и впустят в свой внутренний мир, который  был ей не интересен. Она ничем так не наслаждалась, как могуществом молчания.   Соседок по комнате это первое время нервировало. Они заявляли, что такое молчание по сути своей  не дружелюбно и враждебно. Говорили, что она слишком замкнутая, что в ее присутствии они чувствуют себя  легкомысленными дурочками, которые только то и делают, что болтают о глупостях.
    -- С чего вы взяли? Я просто вас слушаю. Разве этого недостаточно?
    -- Недостаточно! Ты ведешь себя, как индивидуалистка, а мы – единый коллектив!
    В силу своего характера Ида не в состоянии была понять, что такая поведенческая стратегия, действительно, никуда не годится, что она оставляет ее в одиночестве, но ничего не могла с собой поделать – люди ей были не интересны, и в их присутствии она не чувствовала себя в безопасности, а их потребности и переживания казались ей  не стоящими выеденного яйца.
     Со временем сокурсники от нее отстали, посчитав ее немного странной, слишком умной, но не настолько, чтобы  испытывать враждебность, насмехаться или преследовать. У каждого были свои проблемы, и каждый с нетерпением ждал того заветного дня, когда закончится уборка хлопка, и они, наконец, окажутся дома или в учебных аудиториях. Однако уже наступила и вторая половина октября, а о возвращении домой начальство пока и не заикалось.
    Что происходит в родном городе и  ее друзьями, Ида не знала – мать ничего об этом не писала. Война в забытом богом кишлаке казалась ей далекой и совершенно чужой, как будто происходила в другой стране, хотя из сводок Совинформбюро она знала, что дела на фронте идут все хуже и хуже. Многие люди даже в далеких кишлаках начинали паниковать по-настоящему.  30 сентября 1941 годы немцы начали генеральное наступление на Москву, но Совинформбюро с маниакальным спокойствием делало вид, что ничего особенного не происходит.
   Однако города и деревни Средней Азии подвергались все большему наплыву  беженцев и раненых.  Местные жители  все чаще получали похоронки и сталкивались с недостатком продовольствия и ростом цен, а бомбардировки городов, которые еще вчера казались недосягаемыми для вражеской авиации, вызывали у всех  панику – в победу Красной Армии уже мало кто  верил.
    Распространению упаднических настроений  больше, чем сводки  Совинформбюро, способствовали  эвакуированные из захваченных врагом территорий, рассказывающие об ужасах отступления, зверстве фашистов и плохом состоянии Красной Армии. Из-за нехватки достоверной информации и грамотной пропаганды  эти сведения часто ложились в основу страшных слухов, преувеличивались и по - своему интерпретировались малограмотными людьми. В то же время  и сами эвакуированные часто вызывали чувство неприязни у местного городского и деревенского населения. Жены и родственники флотских и армейских офицеров, семьи высоких чинов в отличие от рабочего люда были хорошо материально обеспечены, носили модные платья и костюмы, от них пахло дорогими духами и импортным табаком, и они не горели желанием работать. Рабочие и колхозники, едва сводившие концы с концами, смотрели на них с ненавистью, так как те совершенно бесплатно занимали их жилплощадь, пили, веселились, крутили романы, как будто и не было войны. Зависть — чувство нехорошее, но всем людям свойственное. У некоторой части населения возникала озлобленность, которую эвакуированные  ощутили и на себе, – люди   выгоняли их из своих домов, невзирая на протесты и угрозы  местного начальства.
    Октябрь 1941 года стал месяцем, когда неверие в победу и антисоветские настроения получили наибольшее распространение. Никакая советская пропаганда не смогла вытравить из людей любовь к частной собственности. Кое-где в кишлаках  стали появляться лозунги: «Долой колхозы! Долой коммунистов!», а своим детям родители запрещали  вступать в пионеры, опасаясь, что немцы придут и  повесят их как представителей коммунистической партии.
    Ида, как и другие студенты, наблюдая за происходящим в деревнях, не могла дождаться, когда, наконец, вернется   домой или  в общежитие – условия не привычной и экстремальной  жизни  истощили ее до крайности. Уже начался ноябрь, а уборка  хлопка все продолжалась.  Ида стала опасаться, что все пять лет студенческой жизни она так и проведет в засиженной мухами каморке.  Правда, руководители института клятвенно обещали, что к ноябрьским праздникам все студенты будут уже сидеть в аудиториях – надо  лишь  немного напрячься и убрать закрепленную за институтом территорию, поэтому студенты-новобранцы с ног валились, но задание перевыполняли.
    В  конце ноября Ида получила письмо от Эмилии, которое ее не столько удивило, сколько напугало – она никому не писала, кроме коротких посланий родителям, и ни от кого писем не ждала. Она с преувеличенной осторожностью вскрыла конверт, как будто там содержалась бомба. Послание было коротким. Ида его перечитала несколько раз, но  не в силах  была понять его простого содержания. Эмилия писала: «Здравствуй, Ида. Очень тороплюсь, поэтому буду краткой. Георгий неделю назад  ушел добровольцем  на фронт. Адреса его я пока не знаю.  20 октября мы с ним поженились. Сама понимаешь, что такой поступок был продиктован не взаимной романтической любовью, а целесообразностью. Лишь сменив фамилию, я  без проблем  смогла попасть туда же.  Если у тебя остались какие-то чувства к Георгию, то знай: между нами ничего не было и быть не может – я люблю Марка и буду его ждать, сколько бы времени и сил мне не понадобилось. Надеюсь, ты все правильно поймешь, и не  расценишь наш брак с Георгием как предательство или коварство по отношению к тебе. Он тебя любит.  Пишу, ибо не получится в ближайшее время с тобой встретиться. Надеюсь, что у тебя все хорошо. Обнимаю тебя. Эмилия Майер.»
    Ида много раз тупо перечитывала послание, много раз рассматривала конверт  и ничего не понимала. «Ерунда какая-то! – вертелось в голове, - Шутка. Глупая и  грубая шутка! Эмилия Майер! Надо же, а звучит неплохо. Совсем неплохо». Она откладывала письмо в сторону,  автоматически записывала в журнал  собранные килограммы, а когда оставалась одна, снова принималась  за чтение. За день она выучила его наизусть, но какая-то сила мешала ей остановиться,  отложить  в сторону, разорвать или  выбросить, - ее к нему тянуло, словно преступника на место совершенного  преступления.
     Ида и сама не понимала, зачем это делает. Лишь ночью, когда соседки уснули, она, зарывшись лицом в подушку, пыталась понять, что чувствует. Злость? Нет. Обиду? Тем более нет. Уязвленное самолюбие? Трижды нет! Зависть? Ей казалось, что в этот раз нет, не зависть, хотя подпись «Эмилия Майер» все еще стояла перед глазами, как назойливая муха, которую ей не удалось прихлопнуть газетой. Равнодушие? Да, наверное, равнодушие. Ида уже была готова с этим согласиться,  но мысль, вспыхнувшая, словно молния, поразила ее в самое сердце, - то, что она чувствовала на самом деле, называлось злорадством! «Ну и хорошо. Теперь они оба погибнут на войне, и я навсегда останусь свободной …- Ида боялась продолжить мысль, но она завершилась сама, - …Свободной от них и самой себя! Они обязательно погибнут, как Петр, как Мишка и многие другие!» С этой странно радостной мыслью она и уснула, даже не заглянув в свой вымышленный мир.
    Дома Ида оказалась лишь в первых числах декабря. Их отпустили на несколько дней по домам, чтобы они отдохнули и взяли с собой теплые вещи, так как занятия обещали быть интенсивными – надо было догонять пропущенный  за три месяца учебный материал, чтобы сдать зимнюю сессию.
    Ида плелась по улице с чемоданом, не ощущая  от радости ног. Город изменился настолько, что она его не узнавала.  Он напоминал ей  колхозную  конторку, заполненную жужжащими мухами, с той лишь разницей, что вместо мух жужжали на разных языках люди. Она слышала обрывки их разговоров на русском, украинском, белорусском, казахском, еврейском, и ей казалось, что автобус привез ее в другую страну. Лишь свернув на свою улицу, Ида успокоилась: она проходила мимо знакомых дворов, заборов, лающих собак, скамеек и даже кошек. Приблизившись к дому Эмилии, она замедлила шаг. Ей не хотелось проходить мимо знакомой до боли калитки, оранжевых окон, но свернуть было некуда, и она, наклонив голову, быстро прошла мимо.   
     Иду встречала  вся семья. Был выходной, поэтому ее приезда ждали  и готовились к нему.  Переступив порог, она чуть не лишилась чувств от вкусных запахов еды, которые разносились по всему дому. Первым к ней кинулся Федор:
    -- Привет, Идка! Какая ты замученная! Словно из фронта вернулась! Ма! – Крикнул он в сторону кухни. - Идка приехала, выходите обниматься!
   В прихожей появилась мать в неизменном фартуке, следом незнакомая молодая женщина и черноволосая девочка лет пяти.
    -- Ой, Идочка, здравствуй, доченька! Мы тебя уже заждались! Папа вот-вот с работы  вернется, - ласковым голоском, несвойственным ей от природы, пропела мать. – Раздевайся  и знакомься, - это твоя родная тетя и племянница. Их зовут Нина и Ирочка. Нина – жена, а Ира - дочь дяди Кирилла – родного брата папы. Он офицер авиации, воюет с немцами, а Киев, где они жили, занят немцами. Им удалось уехать  за неделю до оккупации города. Теперь они будут  жить с нами, пока не закончится война.
    -- Ну, здравствуй, племянница! – Обняла Иду женщина, - Рада с тобой познакомиться. Ты уже такая взрослая, а мы тебя так ни разу и не видели!
    От незнакомой женщины приятно пахло дорогими духами. Она была худенькой и стройной. Даже одетая в домашнее платье, она казалась  нарядной.  Короткая прическа делала ее моложавой, а певучая манера говорить -  необычайно томной, немного кокетливой  и привлекательной. Ида сразу поняла, что ее родственница- представительница  мира с большими возможностями, о котором Ида пока лишь мечтала. Нина чем-то отдаленно напомнила  Эрику, но в ней отсутствовала та незримая печать высокого происхождения и породы,  которая была присуща матери ее подруги. Ее нельзя было компенсировать ни красивой одеждой, ни приятными запахами, ни руками, украшенными часами и  кольцами. 
    Девочка тоже была ухоженная,  хорошо одетая, черные волосики заплетены и уложены в замысловатую прическу, и от нее пахло так же приятно, как и от ее матери. Какая-то недетская  чинность присутствовала в ее движениях и во взгляде, с которым она расхаживала по комнате, изучая со стороны  Иду.
    -- Тебя надолго отпустили из института? – Спросила мать, вытирая фартуком набежавшую слезу.
    -- Всего на три дня, - ответила  удивленная  Ида, так как не ожидала увидеть в доме гостей.- Я приехала за теплыми вещами, а то неизвестно теперь, когда удастся вырваться домой.
    Пока Ида приводила себя в порядок, мылась и переодевалась, мать и Нина накрывали на стол. К обеду подоспел и отец. Он выглядел уставшим и похудевшим, но  спокойным и уравновешенным, как и всегда.
    -- Ну, дай тебя обнять, дорогая наша студентка, - прижимая к себе дочь,  радовался Михаил Иванович.-  Сильно намаялись на уборке хлопка? Почему  вас так долго держали в колхозе?
    -- Папа, там работать некому. Почти одни женщины остались, а за нашим институтом было закреплено большое поле.
    -- Ну, ничего. Дома немного отдохнешь, отоспишься, восстановишь силы, а там  начнется интересная жизнь. Учиться – это тебе не хлопок убирать! Учиться в институте – всегда интересно. Сам мечтал получить высшее образование, да вот не получилось. Ты будешь первой женщиной в  нашем роду с высшим образованием! Я горжусь тобой.
    -- А Нина? А Кирилл Иванович? – Удивленно спросила Ида.
    Вместо отца на этот вопрос ответила сама Нина.
    -- Я - простая домохозяйка, мать и помощница мужа, а он – полковник воздушных войск Красной Армии, закончивший  военное училище. Ирочка скоро пойдет в школу, ну, а после нее, конечно же, тоже станет студенткой какого-нибудь института. Мы с отцом  об этом позаботимся. Лишь бы война скорее закончилась.
    Они обедали, обсуждали местные новости и сводки информбюро, которые не были оптимистичными – враг  неумолимо продвигался вглубь страны. Ида ела, наслаждаясь вкусом домашней еды, рассеянно слушала разговоры  взрослых и печально думала о том, что теперь ее комната занята гостями, и ей снова придется делить пространство с Федором. Она торопилась домой, в свою любимую комнату, в которой находилась дверь в ее удивительный и прекрасный мир, где все было не так, как в реальном: красиво, спокойно, одиноко и торжественно. Лишь в своей комнате Ида чувствовала себя по-настоящему здоровой во всех смыслах. Жизнь  с соседками, которые болтали до утра о мальчиках, шутили и перешептывались, показалась ей  не только мучительной, но и унизительной. Она не представляла, как выдержит пять лет жизни в общежитии.
    -- Ида, ты в курсе, что твоя подружка вышла замуж и пару дней назад отправилась на фронт?  Дурочка такая! - спросила Александра.
    -- Нет, я об этом ничего не знаю. А ты откуда  знаешь? – Осторожно спросила Ида, ибо этот вопрос ей самой не давал  покоя с тех пор, как она получила письмо от Эмилии.
    -- О, да тут целый переполох из-за этого случился! Даже ее мать приходила к нам и  просила, чтобы мы тебя хоть на один день вызвали из колхоза! Но, скажи,  чего ради? С того, что ее вертихвостке на месте не сидится?  Я даже не с первого раза Эмилии дала твой адрес, а то морочила бы тебе голову и там! - Возмущалась Александра. - Хорошо, что ты поступила в институт – будешь подальше от всей этой кутерьмы. И чего людям спокойно не живется?
    -- Идка, я видел Эмильку, когда она  с Гошкой шла в ЗАГС. Помнишь его? Он тебя еще до дома провожал! Какие они были красивые! Особенно Эмилька! Я на них смотрел и думал, что они собрались сниматься в кино, а не жениться!
    Иде кусок в горло не лез. Она сразу потеряла аппетит, перестав ощущать вкус еды. Что-то нарастало в ней, точно безумие.  Как в бреду, она увидела нарисованную братом картинку, и ей захотелось выскочить из-за стола, закрыться в своей комнате, чтобы никого не видеть, не слышать, не чувствовать и переместиться в мир, скроенный по ее меркам.
    -- Ты, дочка, зайди к матери своей подружки, - посоветовал Михаил Иванович. - Она очень переживает за Эмилию и ее скоропалительное замужество. Но еще больше за то, что та отправилась на фронт вслед за своим мужем. Я видел  вчера Эрику  - на ней лица не было. Из красавицы мгновенно превратилась в старуху. Кстати, она спрашивала о тебе и просила зайти, когда появишься. А Эмилия с нами очень тепло попрощалась, когда уходила на фронт.
   -- Хорошо, папа, зайду, если время останется. А сейчас я бы хотела отдохнуть, а то у меня что-то голова разболелась. Можно, я полежу ?  Немного посплю, и все пройдет.
    -- Зачем ты спрашиваешь? Иди и ложись, а то у тебя и впрямь  бледный вид! Я не пущу туда Федора, так что спокойно отдыхай. Совсем мало поела, - тревожилась Александра.
    Ида упала на кровать  и уставилась в потолок. Все ей казалось призрачным и ненастоящим –  запахи родного дома, ее поступление в институт, колхоз, в котором она провела почти три месяца, бубнящие голоса родственников на кухне, зимний  догорающий день, деревья, танцующие за окном от ветра, цветочные горшки на подоконнике, из которых торчали состарившиеся от нехватки влаги цветы. И пока Ида изучала знакомые предметы родной комнаты, она вдруг с отчаянием подумала о Георгии. Нельзя, невозможно поверить, что он женился на Эмилии, что он - муж  другой женщины, пусть даже и ее подруги! Ведь он говорил ей столько слов о любви! Почему она им не верила? Почему сказала, что он ей противен? Вдруг он погибнет на фронте, как Петька Алов или Мишка Пилипенков, и она даже не будет знать, где он похоронен?  Эмилия тоже  невесть где сейчас находится, а может, и она погибнет, и ее могила тоже будет затеряна среди множества других братских могил…Нет, невозможно, чтобы это случилось с ними, чтобы она осталась без них! Они – значительная часть ее самой. Не станет их, не станет и ее, теперь она была в этом уверена. Что-то взбунтовалось в ней от этих мыслей и неистово рвалось наружу, но не находило выхода – она  словно одеревенела. Ида в ужасе закрыла лицо руками и - вдруг все кончилось:  исчезли запахи и звуки, исчезла серебряная нить прошлого, и сплошная темень навалилась на нее гранитной плитой, словно она  оказалась похороненной заживо.

               

    Ида закричала. Ей казалось, что она кричит громко, что сейчас люди услышат  крик и прибегут  на помощь, отодвинут тяжелую плиту и помогут выбраться к свету.
    -- Мама, у вас что-то болит? – Тормошила ее невестка. – Или вам что-то дурное приснилось?
    -- А? Что? Где я? – Спрашивала Ида, не догадываясь, что уже находится в том своем «дальше», которое так напоминало смерть.
    -- Вы дома. На своей кровати. Рядом с вами, я - Лера, ваша невестка. Все хорошо. Скоро Юра приедет и скорая помощь.  Все будет в порядке.
    -- Какая  красивая музыка звучит! Ты слышишь?  Слышишь?– Волновалась Ида.
    В квартира стояла тишина. Все было выключено. Лера прислушалась, но даже с улицы не раздавались звуки музыки. Она поняла, что свекровь бредит, но не решилась ей об этом сказать.
    -- Мама, а какая музыка доносится до вашего слуха? – Спросила Лера, лишь бы о чем-то  спросить.
    -- Звучит Шопен - его «Колыбельная для ангела». Это Николай для меня играет на скрипке. Он знает, что она для меня значит.
    --  Какой Николай? – Удивлялась Лера.
    -- Мой начальник дивизиона, – возмутилась Ида вопросу невестки, - Николай играет  мне уже многие годы  эту вещь, и я не могу наслушаться!  Вон же он стоит! Разве ты не видишь?
    --Мама, в квартире никого нет, кроме нас с  вами, - испугалась Лера. – Вам кажется. Сейчас приедут врачи.
    -- Нет, вон там, у озера, стоит Николай и играет Шопена…Зачем он туда пошел? Зачем так громко играет…Его сейчас убьют…И меня вместе с ним… Да…И меня вместе с ним…
    У Леры мурашки побежали по спине. Глядя в незрячие глаза Иды, она поражалась их блеску и глубине. Карие глаза свекрови, выцветшие от старости и времени, теперь  казались ей совершенно синими, словно бездна, и мучительно сосредоточенными на чем-то  глобальном и важном.  Лере на миг показалось, что Ида, наконец, приблизилась к разгадке бесконечности, что она, словно упала в эту бесконечность и теперь парила в ней, не в силах остановиться.
    --Мама, может хотите водички?
    --Нет. Ты мне лучше расскажи… лучше расскажи…- с трудом произнесла Ида.
    -- Мама, о чем рассказать? – Растерялась Лера, не зная, как облегчить состояние свекрови, как удержать ее в состоянии сознания.
    -- Расскажи, как закончилась жизнь Эмилии, Дарьи, Георгия и моя,- шептала Ида пересохшими губами  беззвучно, словно ребенок, увлеченный  волшебным видением.
    Лера смазала свекрови губы влажной салфеткой. Руки у нее тряслись, и она проклинала работников скорой помощи, которые не торопились на вызов.
    -- Мама, но я знаю  лишь одного из них  - Георгия – вашего бывшего мужа! – Изумилась Лера. – Но он давно умер, а вы, слава богу, живы! Потерпите, сейчас приедет скорая помощь.
    -- Расскажи мне о них  – заплетающимся языком последний раз попросила Ида, уставившись слепыми глазами в потолок, в которых было столько ужасающей сосредоточенности, что Лера с трудом подавила крик и желание встряхнуть Иду, растормошить и заставить очнуться, но интуитивно догадалась, что ее свекровь прощается с этим миром, что это лишь проблески последних усилий ее угасающего сознания и ее последние слова, - Расскажи мне о них… Я не могу так уйти… Я их очень, очень любила…И, пожалуйста, не мешай Николаю играть «Колыбельную»…
    Лера не знала, что рассказать свекрови о ее жизни  - она почти ничего о ней не знала, но не выполнить ее отчаянную просьбу не могла, не имела права. Чтобы успокоить Иду и успокоиться самой, Лера взяла свекровь за руку, а с полки первую попавшуюся книжку. Это была «История государства Российского» Н.М.Карамзина. Она, задыхаясь от страха,  не различая букв,  читала:  «Глава 1-ая. О народах, издревле обитавших в России. О славянах вообще. Сия великая часть Европы и Азии, именуемая ныне Россиею, в умеренных ее климатах была искони обитаема, но дикими, во глубину невежества погруженными народами, которые не ознаменовали бытия своего никакими собственными историческими памятниками».
    Ида успокоилась, задышала ровнее, а потом глубоко вздохнула и вроде провалилась в сон. Лера, теряя остатки мужества, продолжала читать, срывающимся от страха и слез голосом,  уже не сомневаясь,  что свекровь уходит. Ей очень хотелось, чтобы через ее голос  та хоть на миг успела снова заглянуть в незаконченный роман своей жизни, о котором  говорила беспрестанно в последнее время, и увидеть тех, кого любила.   
    «Несмотря на долговременное сообщение с образованными греками, скифы еще гордились дикими нравами своих предков, и славный единоземец их, философ Анахарсис, ученик Солонов, напрасно хотел им дать законы афинские, был жертвою сего несчастного опыта….» - глотая слезы, долго читала Лера, пока не почувствовала  вечный холод остывающей руки Иды.
    Ида, убаюканная   голосом невестки и звуками  Шопеновской колыбельной, которая, видно, звучала в каждой клетке ее иссохшего тела,  тихо ушла в свое «дальше»  на девяносто третьем году   жизни. Лера надеялась, что свекровь успела  понять, что  все отпущенные ей годы та прожила достойно и как и хотела: в прекрасном придуманном ею мире,  который, наконец, полностью вытеснил из ее угасшего сознания  реальный, где она всегда чувствовала себя счастливой и свободной от всего, и в котором сбывалось все то, о чем она мечтала. 
    Ида и умерла, как  и мечтала:  в своей квартире, в своей постели и во сне, рядом со своим любимым креслом и пианино – символом ее победы над теми, которых она любила и ненавидела одновременно.

      Перебирая  после смерти Иды  старые  документы, Лера  обнаружила  три необычные пожелтевшие папки со странными  надписями: «Эмилия», «Дарья » и «Георгий» - именами, которые  та все время упоминала  за несколько месяцев до  последнего  вздоха.    
    Устроившись удобно в кресле Иды, Лера листала пожелтевшие треугольники фронтовых писем, записи, сделанные красивым почерком свекрови, рассматривала редкие фотографии, которых  не встречала в семейных альбомах, а также вырезки из газет военного и мирного времени, где упоминались уже знакомые ей фамилии и имена. В ее папке она обнаружила и старые почти истлевшие от времени ноты – «Нежность» и «Колыбельная для ангела» Фредерика Шопена еще за 1895 год. Не надо было быть профессиональным психологом, чтобы догадаться, - эти люди, и эти ноты имели огромное значение для  свекрови, хотя она говорила  о них крайне редко и неохотно, и лишь тогда, когда  почти  потеряла  рассудок.
    Материалы в папках были аккуратно подшиты, склеены и скреплены в хронологическом порядке, что позволило Лере без труда составить  поверхностное впечатление о каждом персонаже. Было понятно, что Ида была с ними близка лишь во времена своей юности и  не знала, как сложилась у них судьба после войны, кроме одного - Георгия. Судя по найденным материалам, он и являлся   связующим звеном между Идой, Эмилией и Дарьей, которые были  свидетелями их юности и любви.  У Леры сложилось впечатление, что Ида по какой-то  причине избегала  личных встреч со своими друзьями, стараясь при этом почему-то не выпускать их из виду.
     Перечитывая  пожелтевшие фронтовые письма Георгия и Эмилии, Лера  по  содержанию поняла, что свекровь  не ответила ни на одно из них, хотя  те  упорно продолжали   писать  ей вплоть до 1943 года. Она задавалась вопросом, почему та  избегала  с ними встреч,  хотя после войны, как показывали архивные материалы, они все находились недолгое время в одном городе? Лишь в 1947 году  их дороги, судя по всему,  разошлись окончательно. Почему, почувствовав приближение конца, Ида так часто о них вспоминала? Может, ей хотелось вернуться туда, где она была счастлива, и к тем, кто был ей дорог? Может, ей хотелось удостовериться, что ее жизнь сложилась не хуже, чем у них? Что ею руководило?   
    Эти мысли и архивные папки не давали Лере покоя – она чувствовала, что в них находится  разгадка характера свекрови и ее взаимоотношений  с окружающим миром, какая-то хроническая боль, которая мешала ей полноценно  жить.
     Обнаружив старые телефонные номера, записанные торопливой рукой Иды, Лера, одержимая любопытством, попыталась  набрать их с домашнего телефона, однако автоответчик равнодушным  металлическим голосом каждый раз сообщал: «Такого номера не существует. Наберите правильный номер».
    Лера подняла на ноги родственников в Петербурге, Прибалтике и Средней Азии с целью найти следы упомянутых в папках людей - Дарьи Овчинниковой  или Эмилии Винтер. Был бы жив свекор, Георгий Александрович, он  помог бы  без особого труда  восстановить целостную картину жизни  этих людей и пролить свет на загадочную личность Иды, но он умер  в 1994 году в Средней Азии, так и не вернувшись в свой любимый Ленинград, о котором мечтал.
    Лере повезло. Родственники прислали на электронную почту  ленинградский номер телефона Дарьи Овчинниковой, чей поэтический сборник с дарственной надписью она обнаружила в  папке свекрови. Лера немедленно набрала номер. К телефону долго никто не подходил, и она уже готова была положить трубку, но  вдруг услышала запыхавшийся мужской голос:
    -- Алло! Я вас слушаю.
    -- Здравствуйте. Простите за беспокойство, - Лера назвала свое имя и  фамилию. - Я могу услышать Дарью Овчинникову?
   На другом конце провода абонент, видно,  настолько удивился  просьбе незнакомой женщины, что не сразу нашелся, что ответить.
    -- Я не знаю, кто вы и зачем вам понадобилась Дарья Овчинникова, но могу сказать одно – прошло десять лет с тех пор, как она умерла. Простите, не могу выполнить вашу просьбу.
    -- Сожалею, - растерялась Лера. - Пожалуйста, не кладите трубку. Ответьте еще на один вопрос: а вы кем ей приходитесь? Как ваше имя и отчество?
    -- Я – ее сын,  Петр Максимович Коротков - так  меня назвали в честь моего знаменитого  и любимого деда! А  почему вы решили разыскать мою маму через столько лет после ее смерти?
    Лера объяснила мужчине ситуацию, рассказала о найденных папках в архиве умершей свекрови, сборнике стихов его матери, подаренный той еще в 1941 году, и коротких  сведениях о ней. Чувствовалось, что на мужчину это произвело сильное впечатление, он  заволновался и  уже мягче  заговорил с Лерой.
    -- Я, кажется,  слышал подобное имя и фамилию, когда  был еще мальчиком. Они  с тетей Эмилией  часто вспоминали  о какой-то Иде, но, честно признаться, я не зацикливался на этой информации. Они о многом говорили, когда встречались, всего и не упомнишь. Но это имя звучало чаще всех.
    --  Вы имеете в виду Эмилию Майер?
    -- Я имею в виду Эмилию Дмитриевну Винтер. Майер – это фамилия ее лучшего друга. Они вместе росли.
    --  Ее тоже, судя по году рождения, нет в живых?
    -- Ошибаетесь! Тетя Эмилия жива, правда не очень здорова, но по-прежнему  активна и без особых признаков старческой деменции.
    -- А я могу с ней как-нибудь связаться? Может, вы спросите у нее разрешение и дадите мне ее  телефон или  адрес? Это будет удобно? Мне хочется ее кое о чем спросить. Это очень важно!
    -- Смогу, конечно. У нее есть и телефон, и адрес электронной почты, и даже скайп.  Несмотря на преклонный возраст, она умеет пользоваться современными  средствами связи. Правда, сейчас она   живет не в Санкт-Петербурге, а в Риге. Они переехали туда всей семьей сразу после начала Горбачевской перестройки. В Петербург она приезжает несколько раз в году – на мой день рождения, и день памяти всех умерших.
    Лера трясущимися руками записала все данные, которые ей продиктовал мужчина, поблагодарила и сказала:
    -- Спасибо, Петр Максимович! Вы помогли мне решить сложную задачу. Изучая архивы моей свекрови, я поняла, что она была очень близка и с вашей мамой, и с Эмилией Дмитриевной, и с Георгием Александровичем, с которым прожила  18 лет в браке. Я замужем за его сыном.
    -- Я хорошо знаю Георгия Александровича, - обрадовался мужчина. - Он часто приезжал к нам в Ленинград, пока был жив, рассказывал о своем сыне-моряке и очень им гордился.  И мама, и тетя Эмилия всегда готовились к его приезду. Желаю вам удачи в поисках недостающей информации! - И положил трубку.
    Лера, не откладывая в долгий ящик, сразу же отправила Эмилии электронное письмо с объяснениями, кто она, почему ее ищет, и просьбой  связаться, если та сочтет нужным. Ответ она получила в тот же день и уже вечером  разговаривала  с Эмилией по скайпу.
    Лера удивилась.  Экран ноутбука хоть и не мог похвастаться четкостью и яркостью изображения, но она не сразу  поверила, что разговаривает со сверстницей своей свекрови. Эмилия, конечно, была  пожилой, но оставалась еще красивой женщиной, которая статью, манерой говорить и держаться  напомнила чем-то английскую королеву.  Язык не поворачивался назвать ее старушкой. Высокий лоб, высокие скулы и пронзительные глаза цвета аквамарина за стеклами дорогих очков, бархатный  моложавый голос и аккуратная  прическа заставляли забыть о ее возрасте.
    Узнав, что Ида две недели тому скончалась, Эмилия горько расплакалась. Но потом, извинившись за старческую сентиментальность,  дотошно расспросила  Леру о своей подруге и ее жизни, и лишь удовлетворившись полученной информацией,  начала  рассказывать о себе, Дарье,  Максиме,  Георгии, и всех тех, кто  разделил с ними юность и войну.
    Несколько вечеров кряду Лера слушала Эмилию, затаив дыхание, и перед ее глазами оживала история  конкретных людей, которые были значимой частью личности Иды.





                ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
                ЭМИЛИЯ

        Эмилия не помнила, как  попрощалась с матерью, Ниной, Дарьей, Максимом и Татьяной на перроне вокзала. Не помнила, что говорили они, что говорила она сама, и как оказалась в вагоне, битком набитом людьми, - лишь чувствовала, что ей ни разу в жизни  не приходилось переживать того, что она переживала в тот момент – затмение разума и чувств, окончательную потерю своей личности и плоти.
    Ей казалось, что и в вагон села не она, а кто-то другой, что настоящая Эмилия сейчас бегает по палатам и коридорам клиники, утешает, перевязывает, измеряет температуру пациентам, кормит,  делает уколы, а вечером  вернется в свой дом  и поболтает с матерью о будущем.  Она так ясно видела эту картинку со стороны, что засомневалась в своем истинном существовании. Душа Эмилии была оголена  настолько,   что  ей стало холодно и больно дышать. Скукожившись в углу переполненной людьми теплушки, она отвернулась на всякий случай  к стенке, чтобы эту обнаженность не заметили и другие, и  тихонько плакала  по себе  и  тем, кто остался в другой жизни, не тронутой войною. В таком состоянии она и провела полдня и всю ночь,  не подавая голоса,  даже когда к ней обращались с вопросом или каким-либо предложением соседи-новобранцы.  После ночи кошмаров и забытья, она очнулась  совсем другим человеком, у которого  отменили  прошлое, лишили надежды на будущее, оставив лишь  настоящее – боль, страх и граничащее с безумием отчаяние.
     Что такое настоящая война, и чем она отличается от войны в тылу, Эмилия ощутила на себе уже в дороге.  Немецкие самолеты  беспрестанно бомбили города и железные дороги, и новобранцам приходилось не  раз выскакивать из вагонов и убегать врассыпную в поле, спасаясь от бомб и трассирующих пулеметных очередей, которые обрушивались с неба, словно горячий ливень.
    Падая в сухую высокую траву, покрытую наледью и снегом, Эмилия  вжималась  хрупким телом в окаменевшую от горя землю, закрывала голову руками, молясь и по-детски надеясь, что она маленькая, совсем крошечная на усыпанном людьми  поле, поэтому с большой высоты  вражеский пилот ее  не заметит.
     Потом, трясясь в прокуренном и дурно пахнущем вагоне, она вспоминала те наивные представление о войне, которые сложились у них с друзьями под влиянием  сводок Совинформбюро. Действительность оказалась куда страшнее, чем она могла себе представить. Настолько страшнее, что Эмилия засомневалась: сможет ли весь этот ужас   принять  ее разум и остаться при этом в здравии? Все,  что она успела увидеть, услышать и пережить за время дороги,  было за гранью ее психических возможностей и представлений о действительности.
     Лишь оказавшись   вместе с другими медсестрами  на перевалочном пункте, где  их рассортировали по группам, а потом посадили на машины, покрытые брезентом, и отправили по месту назначения, Эмилия  немного успокоилась и приободрилась.
    Прибыв в эвакогоспиталь, расположенный под Москвой, Эмилия с пятью девочками-медсестрами,  не успев переодеться и перекусить, получили приказ немедленно явиться к главному корпусу клиники.  Бросив  вещмешки, они  кинулись к указанному месту. Там уже выстроилась длинная вереница машин с ранеными, которых выносили на себе санитары, врачи и медсестры, торопливо раскладывая их прямо на полу в коридорах перевязочного пункта. Некоторые, правда, могли выбраться сами, некоторые   шли пешком  и падали от потери крови прямо у входа в госпиталь. Эмилия обратила внимания, что в подавляющем большинстве это были молодые парни от восемнадцати до двадцати пяти лет, худые, изможденные и отчаявшиеся. Все до одного нуждались в неотложной помощи, а медработников было так мало, что каждому солдату приходилось ждать этой помощи по несколько часов кряду.  Военнослужащие с очень тяжелыми ранениями  умирали на залитом  кровью цементном полу, так  ее и не дождавшись.
    На перевязочном пункте, куда направили и Эмилию, картина была еще страшнее:   кругом, куда ни глянь, стояли  лужи крови, то красной, то теплой, то черной, то уже застывшей, от которой исходил сладковатый запах смерти, напоминающий аромат подгнивших яблок;  молодые мужчины, потерявшие от боли и увечий человеческий облик, кричали, стонали, звали на помощь матерей и Бога,  бредили, а  уставшие  от непосильной работы медсестры  и доктора перекрикивались друг с другом, ругались и отдавали  распоряжения, успевая при этом быстро перевязывать, зашивать и сортировать.  На миг ей показалось, что она попала в круговерть самого страшного сна своей жизни, из которого  не было выхода.
    -- Ну что ты застыла, как вкопанная?!  Крови не видела?! Или ты новенькая?– Донесся до нее грубоватый женский голос. - Иди, помоги перевязать! Видишь, не справляюсь одна.
    -- Это вы мне? – Удивилась Эмилия, не в силах прийти  в себя.
    -- А  кому же еще? К ним, сама видишь, обращаться  бесполезно - надо спасать, кого еще можно спасти. Господи, лучше пробыть несколько часов на передовой, чем полчаса    в таком аду, - ругалась  женщина лет тридцати.
    Закатав рукава, Эмилия окунулась в привычную для нее работу – обрабатывала раны, останавливала кровь, накладывала бинты и лангеты, а другие медсестры уводили и уносили  раненных солдат кого в палату, кого в операционную, а кого и в морг.
    -- Почему так много раненых? – Спросила Эмилия? – Откуда они берутся? Машины все подходят и подходят, и кажется, что им не будет конца.
    -- А и не будет. Ты что не в курсе, что  мы находимся на передовой, и что Красная Армия перешла в наступление?  В нескольких километрах от нас идет настоящая бойня. Это лишь ее начало, так что не расклеивайся и не расслабляйся – скоро забудешь, как тебя зовут, – пообещала медсестра.
    Эмилия, пока была в дороге, не знала, что происходит на фронтах, не знала, что 5 декабря  1941 года началось контрнаступление  Красной Армии.  Оно развернулось на территории центрального участка советско-германского фронта, и в этом сражении  с обеих сторон участвовало около двух миллионов человек, две с половиной тысячи танков, почти две тысячи самолетов, свыше двадцати пяти тысяч орудий и минометов. Московская битва включала в себя сложный комплекс различных по характеру боев и операций. 40% всех сил действующей армии были направлены на защиту Москвы. Именно этим объяснялось такое огромное количество покалеченных, убитых и раненых. Эмилия потеряла им счет, действительно забыла не только свое имя, но и то, что жива. Некогда было отдохнуть, расслабиться и даже поесть. От усталости, напряжения и ужаса она падала с ног, но поднималась и снова, как автомат, перевязывала, зашивала, колола, успокаивала и закрывала глаза умершим. Все мысли из головы словно куда-то улетучились, остались только хорошо отработанные  автоматические движения рук и ног. Иногда она не понимала, где находится, - даже библейский ад ей представлялся куда более человечным, чем то, с чем она ежедневно сталкивалась. Порой ей казалось, что мясорубка вселенского масштаба перемалывает без разбору все живое, что еще дышало и двигалось, и скоро очередь дойдет и до нее. Поднимая глаза к черному небу, она шепотом спрашивала: «Господи, ты еще есть или тоже умер?! Останови этот  ужас!» Но он безмолствовал.
    Первые месяцы пребывания на фронте оказались самыми тяжелыми во всех смыслах не только для Эмилии, но и госпиталя в целом. Не успевали разгрузить одну машину, как приходила другая. Ранения были свежими, вчерашними, позавчерашними и третьего дня. Пострадавших некуда было размещать. Не хватало кроватей, постельного белья, перевязочного материала, крови для переливания и медикаментов, поэтому раненых укладывали на солому или даже на пол, пока не освобождалось место.
     В сутки маленький госпиталь мог разместить 150 человек, а доставляли в три раза больше. Да и зима выдалась холодной. Все дороги были покрыты ледяной коркой, а на улицах лежал снег. Отопление в госпитале не работало, поэтому  приходилось  топить баню    дровами, чтобы привести  в божеский вид и себя и измазанных кровью и грязью солдат, прокипятить бинты и белье, которых катастрофически не хватало. Город жил в полном затмении, поэтому даже оперировать  приходилось круглосуточно  и   вслепую под тусклым светом керосиновых ламп да фонарей.
    Эмилия вместе с хирургами  отходила  негнущимися ногами от операционного стола лишь на пару часов, чтобы передохнуть и вздремнуть, а их место тут же занимала другая бригада. Коснувшись головой подушки, она проваливалась в тяжелое забытье без воспоминаний и сновидений, словно временно умирала.   
    Каждую ночь, не переставая,  выли сирены, предупреждая о начинающемся артналете, но никто из медицинского персонала не прятался в подвалы, так как нельзя  было оставить на произвол судьбы раненых. Они прикрывали их своими телами, когда те лежали на операционных столах, чтобы в рану не попали штукатурка и пыль, и продолжали  оказывать помощь пострадавшим, не обращая внимания  на разрывы бомб и смертельную опасность.   
     Однажды во время операции прямо у стен госпиталя разорвался противотанковый снаряд, взрывной волной разрушив стену и выбив окна. Напуганный медперсонал инстинктивно упал на землю, а когда пыль рассеялась, и они поднялись, чтобы продолжить работу, пришли в шок: его осколок попал в грудь оперируемого и добил его прямо на операционном столе, не поцарапав ни одного из них. Невезучий, находящийся под наркозом, так и умер, не ощутив ни боли, ни того ужаса, в котором находились его спасители.
    После операции солдат с тяжелыми  ранениями  отправляли в тыловые госпитали долечиваться.  Многих  удавалось восстановить и поставить на ноги своими силами,   и  те возвращались на передовую, чтобы через некоторое время  вернуться обратно. И лишь некоторых перевязывали, останавливали  кровь, поили лекарствами и чаем, после чего те снова отправлялись на поле боя, если  в состоянии были ходить и держать  в руках оружие.
    Сотрудники госпиталя, а вместе с ними и Эмилия, немного перевели дух лишь к апрелю 1942 года, когда Красная Армия отбросила врага на несколько сотен километров от Москвы, а до этого времени у нее не было  свободной минуты  даже для того, чтобы написать матери коротенькое письмо. Зная, что та волнуется и сходит с ума, Эмилия врала в каждом  послании о том, в каких комфортных условиях ей приходится работать, какую отличную профессиональную школу она приобретает без угрозы для своей жизни, и, судя по радостным ответам, Эрика ей  верила. Мать сообщала, что после  отъезда Эмилии на фронт к ним  перебралась на постоянное место жительства и Нина – мать Георгия - и теперь  вчетвером им было легче выживать на продуктовые карточки, которые они получали как члены семей фронтовиков.
    Эмилия  все же находила время черкнуть  пару слов Иде,  Георгию и Дарье. Те отвечали  ей теплыми и поддерживающими дух письмами. Упорно молчала лишь Ида, но Эмилия продолжала писать, надеясь  все-таки  на  ответ. 
    Именно письма от родных и друзей привносили хоть какое –то радостное возбуждение  в  страшную повседневность Эмилии на фронте, возвращали ей на короткое мгновение ее прошлую жизнь. Мучительная скорбь души, одолевающая ее постоянно, улетучивалась, как только ей удавалось найти  утешения в какой-либо мелочи. Улыбка выздоравливающего раненого, шутка безногого юноши, благодарный взгляд или комплимент помогали ей видеть и ощущать мощное биение жизни, любви и надежды несмотря ни на что. Однако с каждым новым днем она чувствовала и то, что огромные куски ее лучшей  жизни куда-то пропали, и еще расплывчатые, по- детски мягкие черты ее облика раз и навсегда определились и стали взрослыми – она перестала  узнавать себя в зеркале. Короткая стрижка, которую она сделала для удобства  по уходу за волосами, похудевшее и осунувшееся лицо, появившаяся у переносицы еле заметная морщинка скорбной сосредоточенности,  глаза, утратившие романтический блеск хоть и не делали ее много старше своего возраста, но серьезнее, взрослее,  жестче,  чем раньше. Правда, даже война, ежедневная изнурительная нагрузка и стрессы не смогли убить ее красоту – лишь слегка затемнили. 
    Редко в жизни бывает, чтобы человек знал, в какой именно день и час с ним произойдет что-то необычное, удивительное или из ряда вон выходящее. Не знала этого и Эмилия. Она не отходила от раненых, если не была в операционной, перевязывала их, накладывала на раны солевые и парафиновые повязки, колола пенициллин, переливала кровь, шутила, заботилась, поддерживала словом и улыбкой – и так изо дня в день.
    Страх, ужас от созерцания изуродованной осколками плоти, некоторая гадливость, смешанная с состраданием к человеческой природе, камнем давившая на грудь,  исчезли после месяца нечеловеческих испытаний, и Эмилия почувствовала себя увереннее.   
    Работа, которую она проделывала сутками с короткими перерывами на сон,  часто напоминала  бесконечный конвейер, оснащенный вечным двигателем, который не  останавливался  ни на минуту. Однако именно в ней она и черпала  что-то наподобие смутного  предчувствия счастья.  Когда безнадежно изуродованного человека все-таки удавалось спасти, а то и поставить на ноги, она испытывала такое глубокое чувства умиротворения, которое, наверное, испытывает разрешившаяся от тяжкого бремени женщина, созерцая  только что родившегося  первенца. В такие моменты ее вновь охватывало и поднимало над уродливой действительностью то самое возбуждение души и ума, которые когда-то вызывали в ней легкое опьянение и острое желание жить, любить и надеяться на лучшее.
    Однажды ее короткий сон прервали разрывы бомб. Она выскочила на улицу, подняла глаза к черному небу и увидела  страшное сражение железных птиц, которые с  ревом носились друг за другом в свете мощных зенитных прожекторов,  пускали друг в друга огненные стрелы пулеметных очередей, сбрасывая бомбы, создавая тем самым картину настоящего апокалипсиса. Зрелище было хоть и ужасающим, но завораживающим настолько, что от него трудно было оторвать глаза.
    -- Ну, теперь будем ждать наплыва особенно изуродованных и  раненых, - пробормотал  обреченно начальник госпиталя, вышедший на улицу покурить. – Идите, Эмилия,  поспите, а то у вас инструменты будут вываливаться из рук. У вас есть часа два в запасе. Вы очень мало спите, поэтому часто рассеянны за операционным столом. Идите спать. Это приказ.
    -- Товарищ майор, почему вы так считаете? Почему именно сейчас должны появиться особо изуродованные и раненые? Мне кажется, они после каждого боя такие, - решилась спросить Эмилия.
    -- Нет, не после каждого. После воздушного сражения, кому посчастливится выжить,  привезут особенно тяжелых и безнадежных  пехотинцев и летчиков – штурмовиков.  Надо готовиться к их приему.
    Эмилия крепко заснула под гул самолетов и бомбежки, и не сразу пришла в себя, когда ее позвали в операционную. Начальник оказался прав – к госпиталю потянулись сотни машин с красными крестами. На операционном столе на этот раз оказался действительно чудом спасшийся  пилот с многочисленными осколочными ранениями, переломанными конечностями и черепно-мозговой травмой. Он был без сознания, и на нем не было живого места. В течение четырех часов хирурги и травматологи  буквально собирали его  по частям и лишь к утру закончили.
    -- Ну, все! Отбой. Мы сделали все, что в наших силах, - сказал хирург. - Если парню повезет, и он очнется, то, значит, в рубашке родился. За ним надо тщательно понаблюдать, Эмилия. Я вас попрошу проконтролировать его состояние после операции лично.
    -- Есть, товарищи майор! Можете не беспокоиться. Я сделаю все, что нужно, - ответила Эмилия, глядя,  как медсестры наматывают на молодого человека бинты, превращая его неподвижное и заштопанное тело в гипсовый монумент.
    В промежутках между операциями, она не отходила от раненого летчика. Эмилия ко всем была одинаково внимательна, заботлива и сострадательна, но этот молодой человек, еще находясь на операционном столе, вызвал у нее  почему-то особенно нежные чувства. Причину их появления она  не анализировала,  сосредоточенная на его состоянии и действиях хирурга, и даже потом  не вспоминала – все мгновенно исчезало из памяти, словно ее поражала  амнезия. Во время операции она старалась вообще не смотреть на лица раненых, лишь на  части их тел, которые нуждались в восстановлении, - так было легче.  Однако  утром, оказавшись у  постели летчика, Эмилия  вновь с удивлением ощутила, как внутри заполыхали ярким светом огоньки иррациональной надежды на  чудо и волшебство - что-то наподобие юношеского волнения.
    Летчик пришел в себя лишь на третьи сутки.  Эмилия в это время сидела у его кровати с томиком Шекспира на коленях и дремала, наблюдая за капельницей. Ее пробудил пристальный  взгляд, направленный на нее из-под забинтованного лба, такой пронзительный и будоражащий, что  она вздрогнула, -  на нее смотрели неестественно синие глаза, словно в них опрокинулось  небо.
    -- Эмилия, вы мне снова снитесь или я вас вижу наяву? На каком я сейчас свете – этом или том, где сбываются надежды?- С трудом  спросил юноша пересохшими от жара губами.
    Эмилия уставилась на раненого с  таким изумлением, словно услышала не обычные слова,  а далекий голос  из  прошлого. Она внимательнее присмотрелась к его забинтованному лицу  и только тут заметила часть четкого шрама на левой щеке, который показался ей до боли знакомым.
    -- Владимир?! – Не веря глазам своим, срывающимся от волнения голосом, спросила Эмилия, - Вы  - тот самый Владимир?! Лучший танцор в СССР? Простите, не помню вашу фамилию!
    Она вскочила  со стула и с ужасом уставилась на табличку, прикрепленную к его кровати, на которой значилось: « Капитан авиации  Владимир Иванович Соколов, 1918 года рождения ». Эмилия три дня смотрела на эту табличку, и никаких ассоциаций она  у нее не вызывала. «Господи, что с моей памятью? - Пронеслось в голове. - Вроде совсем мало времени прошло, а я уже ничего не помню!»
    Да, это был тот Владимир, с которым она провела полночи своей счастливой юности 22 июня 1941года за несколько часов до начала войны. Эмилия  не находила слов.
    -- Вот видите. Я же говорил, что мы с вами обязательно встретимся, а вы не верили! Маленький, очень маленький наш земной шарик! – Закашлялся  капитан, покрываясь испариной. - В жизни ничего не бывает случайного, вы заметили? Даже мое ранение, оказалось   счастливым  поводом  встретиться с вами! Как вы здесь оказались?
    -- Володя, ради бога, молчите, вам  нельзя  разговаривать! Я сейчас позову доктора!
    Эмилия привела хирурга, и тот долго осматривал пациента, дотошно изучая его состояние, и, в конце концов,  остался  почти удовлетворенным проделанной работой своей бригады.
    -- Ну, как он, товарищ майор? – Решилась спросить Эмилия, когда они отошли от раненого.
    -- Если все будет идти так же, как и сейчас, через пару недель мы  отправим его в Москву долечиваться. Ему нужна помощь нейрохирургов. Главное, избежать заражения крови. Может, пенициллин выручит и на этот раз, и все обойдется,- с надеждой сказал майор.
    -- А наши специалисты не смогут  поставить его на ноги? – Спросила Эмилия.
    -- Мы не будем даже пытаться. Пришло распоряжение из Москвы перевести его под наблюдение московских коллег, как только он немного восстановится. Владимир Соколов – не простой пациент. Он – сын известного генерала воздушных войск и не менее известный летчик, угробивший десятки вражеских самолетов за очень короткое время. Надеюсь, понимаете, какая на всех нас лежит ответственность за его здоровье и жизнь?
    Эмилия  две недели  не отходила от Владимира. Его состояние значительно улучшалось, когда она находилась рядом, поэтому никто не протестовал против ее частого присутствия у его постели, даже   лежащие рядом солдаты.
    -- Эмилия, вы успели выйти замуж за своего любимого? – Спросил  как-то капитан.
    -- Нет,  не успела. Он не смог ко мне добраться. Ему не удалось покинуть Ригу до ее оккупации германскими войсками. Я пока ничего не знаю о его судьбе.
    -- Да, ему не позавидуешь, если он остался на оккупированной  врагом территории. Вы по этой причине  ушли на фронт? В противном случае, он вряд ли бы вам позволил рисковать своей жизнью. Воевать – не женское дело, хотя без женщин не обходилась ни одна война в истории человечества. Я бы тоже давно лежал  в земле, если бы молоденькая медсестричка не вынесла меня  на себе из поля боя, когда я рухнул с пылающего самолета. Как ваши друзья поживают? Пишут вам? Или тоже воюют?
    Эмилия рассказывала Владимиру об Иде, Георгии, Дарье и Максиме, о гибели Петра, который так и не успел жениться на Лие, о своей работе в клинике, и о том, как оказалась здесь.
Она читала ему Шекспира, и когда он засыпал, тихо сидела у  постели, наблюдая за его состоянием и вспоминая последнюю ночь своей счастливой юности.
    Встреча с Владимиром что-то всколыхнула в душе Эмилии,  возродила в ней чувство оптимизма и нетерпеливого желания как можно скорее оказаться в мирной и спокойной жизни, в которой все начнется заново и самым лучшим образом.
    Через две недели капитана отправили в Москву. Перед отъездом он очень огорчался, что не может ее обнять или хотя бы прикоснуться рукой – он весь был забинтован и беспомощен, как ребенок. Эмилия наклонилась к нему и пару раз  нежно поцеловала  в губы – единственное место, свободное от бинтов.  Он обещал писать, надеясь на то, что их встреча не случайна, и что она будет иметь счастливое продолжение в дальнейшем.
    -- Эмилия, я вас больше никогда не потеряю! Никогда! – Прошептал он ей.- Не забывайте, что я вас любил еще до встречи с вами, люблю и буду любить, пока жив. Это ни к чему вас не обязывает, но, пожалуйста, помните об этом!
    -- Спасибо, Володя. Надеюсь,  мы с вами еще не раз потанцуем, когда вы встанете на ноги.
    После его отбытия Эмилия вдруг ощутила чувство невыразимого сиротства и тоски. Еще до того, как его погрузили в машину, как за ним захлопнулась дверь палаты,  она уже ясно видела, что самое хорошее кончилось, что перед ней разверзлась страшная пропасть одиночества и безысходности.  Пока  рядом  находился Владимир, она могла хоть на миг почувствовать себя прежней довоенной Эмилией. К тому же капитан был единственным человеком в нескончаемом людском потоке, который оказался  хоть и случайным, но все же  приятным свидетелем  ее короткого счастья  на исходе летней ночи, разделившей их жизни на две половины – белую и черную.
    Через месяц Эмилия получила письмо, написанное незнакомой рукой и не очень уверенным почерком. В нем сообщалось, что Владимир Иванович Соколов умер на операционном столе нейрохирургов, не приходя в сознание. Спрятавшись от посторонних глаз, Эмилия долго плакала, перечитывая короткое послание, вмиг рассеявшее мираж  ее надежд:  между нею и  жизнью, которую она любила во всех ее проявлениях, продолжала стоять беспощадная война, и смерть пристальными глазами, вобравшими в себя бездонную синь,  теперь смотрела на нее в упор.
     Перед операцией она сказала доктору:
    --  А вы знаете, товарищ майор, что наш тяжелый пациент – Владимир Соколов - умер на операционном столе в московском госпитале?
    -- Да, я в курсе. Жаль.  Врачи старались его спасти, но у него была очень серьезная черепно-мозговая травма, которая привела к отеку мозга. Они просто не успели оказать ему помощь. Вы что  были раньше   знакомы?
    -- Да, были… Еще до войны.
    -- Действительно, пути Господни неисповедимы, - вздохнул майор. - Примите мои соболезнования, Эмилия.
    К концу апреля в госпитале наступили более спокойные времена. Уже не выстраивались вереницы машин с ранеными, так как Красной Армии удалось отодвинуть фронт на несколько сотен километров от Москвы, и они оказались в глубоком тылу. Не стало проблем и с медицинскими кадрами – в Москву и госпиталь вернулись эвакуированные из города врачи и медсестры.
    Эмилия через некоторое время почувствовала себя почти не у дел, и ей захотелось снова окунуться  в гущу военных событий, которые освобождали ее от праздной  возможности думать о прошлом и будущем. Она рвалась туда, где все запахи жизни концентрировались в один и вливались в нее, словно живительная влага по стволам оживших по весне деревьев, туда, где лица и тела людей открывали только ей одной свою грозную красоту, которую она  никогда бы не увидела в спокойной и размеренной жизни.
    Эмилия попросилась отправить ее  в полевой госпиталь  ближе к линии фронта. Просьбу ее удовлетворили – настоящая война только разворачивалась, и медицинские кадры любого уровня нужны были как воздух военно-полевым госпиталям и медсанбатам – в них Эмилия и провела все эти страшные годы гитлеровского нашествия на страну.
    В фронтовой жизни и работе на износ были не только ужасы потерь, смертельная хроническая усталость и порой отчаяние, но и маленькие радости – знакомства с интересными людьми, встречи праздников и выступление знаменитых артистов, которые небольшими бригадами выезжали на передовую, чтобы поддержать угасающий дух солдат, идущих в наступление, и вдохновить на исцеление  раненых,  а так же любовь, ревность, предательство, рождение детей и даже редкие свадьбы с разрешения командования.
    Ей не раз приходилось отбиваться от настойчивого ухаживания и тех, кого они подняли на ноги, и тех, кто работал с ней бок о бок – природа и жизнь брали свое, обостряя у всех инстинктивное желание любить и продолжать род человеческий. Эмилии часто казалось, что окружающие  страдают добровольной слепотою, которая поражает людей, исполненных желанием  жить вопреки смерти, ибо каждый последующий день мог оказаться последним. Однако она хорошо  знала и то, что у нее не сорвется с языка ни одного неосторожного слова, которое сможет  подарить необоснованную иллюзию на взаимность кому-то из  подопечных. Кроме того, она понимала, что ничего, кроме чувства благодарности и сострадания, она не сможет предложить им в ответ на их симпатию и любовь, что никто не дождется  от нее помутнение разума  от внезапно вспыхнувших  страстей – все свои чувства она будто законсервировала до лучших времен. И, несмотря на это, встречались на ее пути и довольно настойчивые и страшные поклонники, от которых приходилось искать защиты у начальника и сотрудников госпиталя, но и те оказывались порой беспомощными.
    Однажды к ним доставили сотрудника НКВД с тяжелой контузией и перебитой берцовой костью левой ноги. Это был мужчина лет тридцати в звании  старшего лейтенанта с нервным и подвижным лицом, с глубоко посаженными, будто вдавленными внутрь злыми глазами и высоким самомнением.  Он не расставался с пистолетом, так как в отличие от простых смертных, именно этому подразделению разрешалось иметь при себе оружие даже в госпитале.
    После первой помощи и хорошо организованного лечения, он быстро пошел на поправку, но вместо благодарности  умудрился поставить с ног на голову весь обслуживающий персонал госпиталя, и виной тому оказалась Эмилия, к которой он воспылал неудержимой и агрессивной страстью.
     Он требовал к себе  ее особого внимания, особой заботы, швырял тарелки с невкусной едой и грозился поставить к стенке всех до одного, если Эмилия не окажется рядом.  Его успокаивали,  уговаривали, убеждали, исполняли его некоторые прихоти и с нетерпением ждали, когда он, наконец, выпишется. От начальника госпиталя он требовал, чтобы именно Эмилия осуществляла все необходимые процедуры, чтобы именно она не отходила от него ни на шаг, угрожая всех перестрелять, если его приказания не будут выполнены.
    -- Эмилия, посидите с ним, я вас прошу! – Опуская глаза, просил начальник госпиталя.- У него помутнение рассудка после контузии. Он скоро выпишется, и все будет в порядке. Не злите его.
    -- Я не могу, товарищ майор. Я его боюсь. Он ведет себя неподобающим образом: хватает за руки, коленки и лезет, простите, под юбку, угрожая расправой. Не могу!
    -- Потерпите, мы что-нибудь придумаем.
    Однако и начальник госпиталя оставался бессильным и беспомощным перед  наглецом, облеченным властью и огнестрельным оружием. Чувствуя свою безнаказанность, тот пытался установить свои порядки,  требуя постоянного присутствия Эмилии, и никто не мог его урезонить. Лишь после того, как и сам начальник медсанчасти стал свидетелем безобразной сцены,  он решился доложить обо всем  вышестоящему начальству.
    Эмилия меняла  старшему лейтенанту НКВД повязку на голове, а он в это время своими холодными, цепкими, загребущими руками,  забравшись к ней под юбку, больно пощипывал ее бедро.
    -- Что вы себе позволяете? – Возмутилась Эмилия. - Вы, в конце концов,  в военном госпитале, а не в борделе! Прекратите немедленно!
    -- Слушай, что ты из себя  строишь  целку-недотрогу? Думаешь, я не знаю, сколько рук тебя  здесь перелапало?  Сколько через твое прекрасное тело прошло голодных мужиков? Но ты мне  этим и нравишься, стерва!  Будешь моей – это я тебе обещаю! – Ржал сумасшедший, или притворявшийся таковым офицер.
    С Эмилией случилась истерика. Если бы не начальник госпиталя, который оказался поодаль и все видел и слышал, она бы не удержалась и ударила наглеца по наглому и перекошенному от похоти лицу. Она уже подняла руку для пощечины, но ее остановил  испуганный окрик майора медицинской службы:
    -- Товарищ сержант, немедленно в операционную! Там привезли  раненого полковника! Лейтенанту сделают перевязку другие медсестры! Бросайте все и немедленно идите в операционную!
     Сотрудник НКВД на мгновение растерялся, но через секунду пришел в себя и  выхватил из-под подушки пистолет:
    -- Стоять! Я кому сказал – стоять! Пристрелю, если только сделаешь шаг! Теперь я  твой  начальник, а не он!
    Эмилия, не обращая внимания на угрозы сумасшедшего,  неслась в сторону операционной подальше от глаз офицера.   «Убежать, поскорее убежать!» - проносилось в голове, но слезы слепили глаза,  и она не сразу  смогла  найти выход из палаты. До ее слуха донеслось:
    -- Товарищ старший лейтенант, стреляйте в меня! Но если вы это сделаете, полковник вашей службы  так и останется лежать на операционном столе, - врал начальник госпиталя, чтобы утихомирить разбушевавшегося пациента. 
     Услышав эти слова, тот на короткое время  успокоился. Видно, страх перед  начальником  выше  по рангу и званию привел его в чувство.  Он лишь  пристально и зло отслеживал  плотоядными и хищными глазами передвижение Эмилии по палате. От его холодного и раздевающего взгляда у нее  все сжималось  внутри  – подростковая память все еще хранила жуткие картины из прошлого, когда такие же люди пришли арестовывать ее отца – наглые,   самодовольные, с глубоко посаженными глазами, страшными лицами и с признаками какой-то одинаковости, словно были сделанные по одному  лекалу.
    Когда пришло время выписки, старший лейтенант НКВД отказался покинуть госпиталь без Эмилии. Он настаивал на том, чтобы она ушла вместе с ним в качестве жены, угрожая   перестрелять всех, кто попробует этому воспрепятствовать.
     Начальник госпиталя  вынужден был обратиться за помощью к начальству, и те уговорили  своего подчиненного покинуть госпиталь. Он ушел, хлопнув дверью палаты так, что та сорвалась с петель. Лишь после этого все с облегчением вздохнули и приободрились. Первой заразительно рассмеялась одна из медсестер, а за ней и все остальные, включая и  раненых, оказавшихся свидетелями этой сцены. Они смеялись  с таким наслаждением, как не смеялись с мирных времен. Смех заражал, освобождал, снимал напряжение, объединял  в единое целое, и Эмилии хотелось, чтобы это мгновение длилось как можно дольше.
    Однако радость оказалась преждевременной. Через пару дней к начальнику госпиталя, который  в это время вместе с Эмилией  перевязывал ампутированную ногу  одного из солдат, вбежала бледная медсестра. Она не могла выговорить ни слова, лишь рукой указывала во двор, по которому широкими и решительными шагами с наганом в руке направлялся тот же самый старший лейтенант НКВД.
    -- Закройте дверь и не пускайте его, пока я буду звонить начальству! Не пускайте его в помещение! – Приказал майор. Он, видно, окончательно свихнулся!
    Эмилия, две медсестры и санитар кинулись к входной двери и захлопнули  ее прямо  перед носом  сумасшедшего. Он пытался  выбить ее ногами, ругался матом и кричал:
    -- Эмилия, я без тебя все равно не уйду! Ты должна быть моей! Нечего тебе делать на этой помойке! Выходи! Не бойся! Со мной ты будешь иметь в жизни все, что тебе заблагорассудится!  Выходи немедленно, а то из-за тебя я перестреляю всех!
    Четыре человека изо всех сил  пытались своими телами не допустить проникновения сумасшедшего внутрь. Поняв, наконец, что ему все равно не удастся преодолеть неожиданное сопротивление,  он  разрядил  наган в закрытую дверь, ранив в плечо санитара, и, грязно ругаясь, покинул территорию госпиталя. На этот раз  навсегда.
    Куда он делся,  и что с ним случилось потом,  никто не знал, да и знать не хотел, но вспоминали об этом долго. Однако для Эмилии этот эпизод оказался самым страшным происшествием из всей ее военно-полевой жизни.
   Конец войны Эмилия встретила в полевом госпитале на окраине города Познани – самого крупного города центральной Польши. Он находился в трехстах километрах от Германии. Сюда поступало очень много раненых с Берлинского направления – фашисты яростно защищали свое логово, не щадя  ни своих жизней, ни жизней противника. Обычно весь медперсонал госпиталя первым прибывал к местам, освобожденных от фашистских захватчиков, и вместе с санитарными подразделениями  принимался собирать раненых на поле боя, в окопах и укрытиях, не делая исключения и для противника. Последним оказывали первую помощь  и отправляли в специальные госпитали для военнопленных.
       Эмилия, накладывая повязки на раны врагов, по вине которых она лишилась части своих друзей и многих  своих соотечественников,  чутко прислушивалась к своим внутренним  ощущениям и переживаниям. К своему удивлению, она не обнаружила в себе той острой ненависти, которой была переполнена  все годы войны. Обезболивая и облегчая страдания  людей, напавших на ее страну и отнявших у ее поколения юность и жизнь,  она радовалась, когда  те успокаивались и переставали метаться в бреду. Ее удивляло лишь то, что  они мучаются от тяжелых ран  так же, как и советские солдаты, что точно так же от боли и отчаяния зовут  своих матерей, неистово молятся  и одаривают благодарной улыбкой или взглядом пришедших на помощь.  Подобные не адекватные чувства, а именно такими они  казались Эмилии,   не на шутку ее  пугали. 
    Она всеми силами пыталась искусственно возродить в себе чувство негодования, ненависти и даже мести по отношению к завоевателям, но не могла. Зная немецкий язык, слушая чужую речь, она с удивлением обнаруживала, что многие из них проклинают войну, Гитлера, просят  помилования и прощения за убийство солдат и разрушенные города ее страны.  Правда, далеко не все, кому оказывалась помощь, были такими сентиментальными и внезапно прозревшими.  Иногда  Эмилия  ловила на себе ненавидящий огненный взгляд раненого офицера или рядового, который, даже будучи без оружия, мысленно  целился ей прямо в открытое сердце.
    Отсутствие ненависти  она объяснила себе тем,  что, видно, ежедневное столкновение со смертью, болью, кровью, созерцание  ампутированных конечностей и в клочья разорванной снарядами плоти  убили в ней способность к сильным чувствам.  Эмилия понимала, что это не равнодушие, не черствость, а  всего лишь инстинкт самосохранения, который  не позволял ей умирать  с каждым раненым и страдающим. Она  лишь со временем научилась относиться к ежедневному ужасу как к необходимой и важной работе, как к искупительному испытанию, через которое должна  была пройти, чтобы вернуть прежнюю жизнь стране,  себе и тем, кого  любила.
    Однажды Эмилии пришлось сопровождать машину красного креста с  ранеными военнопленными до  специализированного госпиталя, который находился далеко от передовой -  почти в центре города. Пройдясь по коридорам и заглянув в палаты к раненым, она поразилась – враги, разгромившую ее страну, находились в гораздо лучших условиях, чем ее соотечественники: они спали на хороших матрацах, у всех было постельное и нательное белье,  хорошее питание, обилие медикаментов и перевязочного материала. Медработники тоже все были чистенькими, аккуратными, ухоженными, будто сошедшими с картинок медицинского журнала. А раненые солдаты и офицеры Красной Армии, прошедшие через  ад и освободительную войну, все годы провалялись  на соломенных матрацах,  сшитых руками работников госпиталя,  не раз пропитанных чужой кровью, гноем  и мочой. Для них всегда не хватало бинтов, обезболивающих препаратов, крови для переливания,  и каждый шприц  был на счету,  не говоря  уже о питании. Ей стало мучительно стыдно за эту разницу, мучительно больно, словно она вдруг осознала, что  все свое благородство, честь и достоинство отдала низкому и недостойному ее существу. Эмилия с тоской подумала, что если бы все советские госпитали и медсанбаты обладали таким же медицинским инструментарием и такими условиями,  которые были у военнопленных, значительная  часть советских солдат, погибавшая от болевого шока, кровопотери и недостатка лекарств, была бы спасена, и их родные не получили бы похоронку.
    Лишь после этого открытия она  вдруг ощутила такое испепеляющее чувство ненависти, такое чувство гадливости непонятно к кому, что у нее закружилась голова. Теперь она знала, что никогда не сможет честно смотреть в глаза раненому или умирающему солдату и  приговаривать: «Потерпи, миленький, сам знаешь – война! Сейчас легче станет».
    Утром, 9 мая 1945 года, Эмилия проснулась от грохота орудий и криков не только раненых солдат, но и медперсонала. Она в страхе выскочила на улицу, подумав, что начался артналет вражеской армии. Но увидела совершенно ошеломляющую картину: все, кто мог держаться на ногах, обнимались, целовались, плакали и смеялись от радости и счастья.
    -- Что случилось? – Сдавленным голосом спросила она  санитара, который уже разливал в алюминиевые кружки спирт.
    -- Победа, сестричка! Победа, дорогая!  Сегодня, в час  ночи по московскому времени в Берлине  Германия подписали акт о своей безоговорочной капитуляции и прекращении военных действий на территории страны! Мы выстояли! Мы выжили! Все – конец  ужасам и смертям! Конец лишениям! Скоро будем дома!
    Эмилия не могла поверить в то, что слышала. Она хоть и не сомневалась, что победа  близка, что Красная Армия уже воюет на территории врага, но вот так сразу осознать ее конец была  не в силах. Она не раз себе представляла, как это произойдет, что будут чувствовать при этом люди и она сама, но психика оказалась не предсказуемее предполагаемых реакций,  поэтому, на удивление  себе самой, она горько плакала впервые за все пять лет войны, не в силах  остановиться. Ей налили в кружку спирта, и она, закрыв глаза и задержав вдох, проглотила огненный напиток. Через пару минут она согрелась, расслабилась, успокоилась, и мир начал приобретать  другие и необычные краски, возвращать запахи весны и пьянящее чувство освобождение от хронического внутреннего напряжения. Теперь она была уверена, что  скоро встретится  со всеми теми, кого так любила и по кому все эти годы скучала! Она подумала, как быстро пролетели четыре напряженных года войны, словно одно мгновение, и она почти не помнила событий, которыми они были наполнены.
    Война официально хоть и закончилась, но в госпиталь продолжали поступать раненые из отдаленных мест, плохо обеспеченных транспортом. Это были жертвы стычек с недобитыми военными группировками Вермахта, которые не хотели сдаваться в плен, случайных подрывов на минах и снарядах, жертвы снайперов, подкарауливавших беспечных  солдат в самых неподходящих местах. Если кого-то не удавалось  вытащить с того света, весь медицинский персонал переживал такую смерть, как  личное горе, как несправедливость Бога и судьбы - человек прошел все годы тяжелейших испытаний, чтобы погибнуть  в первые дни  выстраданной победы над врагом.
    Эмилия, как и все остальные, со дня на день ждала приказа о мобилизации. Она уже всем написала радостные письма о возвращении домой, и от нетерпения перестала даже спать. Ее сны теперь походили на какое-то радостное забытье, в котором она восстанавливала по крупицам свое довоенное прошлое – родные лица матери, отца, улыбки и голоса  друзей. В ночных грезах она постепенно возрождала в  памяти  и образ Марка, вытесненный из сознания в целях самозащиты, смутные воспоминания о его запахе, первом поцелуе и близости в гостинице, вкусе его губ и дыхания, к которым тянулось ее невинное тело, истосковавшееся по любви. Каждую ночь она придумывала себе счастье, рисовала радостную  картину будущей жизнь, создавала чудесные истории, которые обязательно должны были произойти, как только она окажется дома. Но приказ  где-то задерживался, и весь медперсонал  продолжали спасать, лечить и работать каждый день,  надеясь, что именно он и окажется последним военным днем в их жизни.
    Эмилия попала в родной город лишь к концу ноября 1945 года. Госпиталь функционировал до тех пор, пока  не выписался последний раненый. До средней Азии она добиралась почти две недели с шестнадцатью пересадками. То, что она видела из окон вагонов, потрясало воображение – страна была разрушена до основания: сожжены и разбомблены города и села, разбиты и разрушены дороги, линии электропередач, вокзалы. Оборванные и нищие люди с обреченным взглядом, в котором угадывалась мировая скорбь, продавали вареную картошку, соленые огурцы и водку на полустанках, чтобы заработать копейку и прокормить детей.  Эмилию поражало  количество  безруких и безногих мужчин на самодельных колясках, на костылях и просто ползающих по земле на деревянных приспособлениях, искалеченных, измученных и пьяных. Такая картина  доводила Эмилию до отчаяния — она впечатляла сильнее, чем будни фронтовой жизни. Ей казалось, что ее страна  уже никогда не поднимется с колен, не сможет выглядеть как раньше, что война уничтожила  не только огромное количество граждан, но и веру  живых на восстановление того уровня жизни,  которого они заслуживали.
    Домой она попала лишь к вечеру  23 ноября. О своем приезде она никому не сообщала, чтобы лишний раз не тревожить и не держать в напряжении мать и друзей. На перроне было не многолюдно. Основную массу демобилизованных горожане  радостно встретили еще три месяца назад, поэтому Эмилия, закинув за спину вещевой мешок, отправилась неспешным шагом домой. Она жадно вдыхала знакомые запахи города, сладкий дым, поднимающийся над трубами частных домов, рассматривала каждое знакомое дерево и каждый камень под своими ногами. Здесь почти ничего не изменилось: за покосившимися заборами привычно лаяли  встревоженные чужими шагами дворовые собаки, спешили  домой кошки с добычей в зубах, пахло едой,  и она окончательно поверила, что четырехлетний ужас  войны действительно остался в прошлом.
    Возле калитки дома Эмилия остановилась, не в силах справиться с одышкой и приступом  оглушительного сердцебиения. С кухни во двор падал оранжевый свет от абажура,  за шторами мелькали чьи-то тени, и еле слышно доносились звуки рояля – кто-то играл любимую отцом сонату Бетховена. Гонимая радостью и нетерпением, Эмилия хотела побежать навстречу этим звукам, распахнуть настежь дверь, кинуться на шею матери, но непослушные ноги  приросли к земле, и она еще несколько минут постояла у калитки, пока не затихли последние аккорды знакомой мелодии, и пока она не успокоилась.
    Эмилия тихонько отворила дверь и вошла в полутемную прихожую. За столом  ужинали Эрика, Нина и Георгий. Оглянувшись на скрип открывшейся двери, они уставились на нее со страхом и радостным изумлением, не в силах произнести ни слова.
    --  Вы меня  не узнаете?! Я так сильно переменилась? – Растерялась и Эмилия.
    Услышав знакомый голос, все трое со всех ног кинулись к ней, зацепив скатерть на столе и опрокинув чашки.
    Эмилию долго тискали и обнимали, плакали и смеялись, засыпая вопросами, а она лишь наслаждалась звуками их родных голосов, жадно вдыхая ароматы  родного дома, свежезаваренного чая,  и слезы ручьем непроизвольно текли по ее щекам -так бывает с людьми, которые каждый день заглядывали  в глаза смерти и чудом избежали ее, и у которых необычайно обострились все органы чувств.
    -- Вы намерены меня всю ночь удерживать в прихожей? – Засмеялась, наконец, Эмилия. - Дайте раздеться и поесть. Я очень голодна! Очень!
    Ей помогли снять шинель, вещмешок, вымыть руки и лицо, после чего усадили за стол.
    -- Эми, доченька, какая радость, что ты, наконец, дома, и что ты жива и здорова! А мы с Ниной и Гошей каждый день  тебя ждали. Первые месяцы ходили на вокзал встречать эшелоны с демобилизованными, но тебя все не было. Так устали надеяться и разочаровываться, что перестали  ходить. А сегодня мы отмечаем  день рождения папы, - не находила себе места от радости Эрика. - Ты не забыла? Ну, надо же такая радость и в такой день!
    -- Да. Сегодня Дмитрию Генриховичу исполнилось сорок семь лет! – сказала Нина.
    Эмилия опешила: она совершенно забыла об этой важной дате, хотя каждый год  мысленно его поздравляла, молилась за его жизнь и здоровье,  в какой бы ситуации не находилась. Она была уверена, что именно в этот день ей удавалось  ощутить почти осязаемую связь с отцом, даже почувствовать его запах и услышать счастливый смех,  запомнившийся с детства. Так смеяться, как смеялся он, еще никому не удавалось. В его смехе было столько нежности и любви, столько чувственности и чуть-чуть грусти, что тот, кому он был адресован, не могли удержаться от легкого смущения.
     Георгий разлил по  бокалам  водку, и они выпили до дна за его  здоровье и счастливое возвращение домой.  Эмилия удивилась: и  мать, и Нина, полагавшие еще совсем не давно, что этот  напиток  неженский,  пили его теперь с удовольствием. Видно, изменились времена, а с ними и  вкусы людей.
    Эмилия наслаждалась атмосферой родного дома, ела, рассеянно отвечала на вопросы и пристально вглядывалась  в  лица дорогих  людей,  словно истаявших  за  четыре года разлуки. Они изменились до неузнаваемости: и мать, и Нина сильно постарели, похудели, и на висках уже очень заметной стала седина, хотя им не было еще и сорока пяти. Лишь глаза горели горячечным огнем радости  от того, что их дети вернулись из ада живыми и  почти невредимыми, а на другие  уже не осталось и сил.
    Георгий тоже возмужал и изменился  настолько, что если бы она  случайно встретился его  на улице, то прошла бы мимо. Война  превратила его из интеллигентного и романтического  мальчика в настоящего мужчину. Стерлись и куда-то  навсегда исчезли мягкие черты его чуть капризного лица, покрытого теперь  заметной колючей щетиной; взгляд стал жестким, волевым и оценивающим; движения,  ранее  нервные и нетерпеливые, приобрели  почти  меланхоличный и сдержанный  темп;   белокурые волосы потемнели,  и стала  заметной пробивающаяся на висках седина.  Перед ней теперь сидел молодой мужчина очень приятной  наружности, уверенный в себе настолько, что от этого казался  высокомерным, в которого легко можно было влюбиться.
    Перебивая друг друга, перескакивая с одной темы на другую, они делились впечатлениями и новостями. Эмилия узнала, что Антонина с Настенькой вернулись в Ленинград, как только была  прорвана  блокада города; что Георгий был трижды  ранен и последний раз довольно тяжело, но  ей об этом не писали, чтобы не расстраивать; что Ида, к большому удивлению  всех,  в 1943 году  неожиданно ушла добровольцем на фронт, но, вернувшись  в конце июля в полном здравии домой, сразу  уехала в Одессу и поступила в университет, разминувшись с Георгием  всего на пару недель.
      Самым печальным известием для Эмилии было известие о смерти  Татьяны – матери Дарьи, скончавшейся в феврале 1943 года от сердечного приступа.
    -- Господи, а с кем же сейчас Даша? Как она?  Мне никто  об этом не написал?! – Ужасалась Эмилия.
    -- Не переживай, Эми, - вздохнула Эрика. - У нее все в порядке. С ней Максим. Мы очень волновались за ее здоровье, помогали с Ниной, чем могли, но сейчас она уже пришла в себя. Кстати,  Максима тоже наполовину осиротел -  погибла и его мать через  пару недель после смерти Татьяны. В трамвай, в котором она ехала в институт, угодила бомба. Так что и Даша и Максим остались без материнского тепла и поддержки. Может, это и помогает им держаться вместе? Зайдешь к ним, сама  узнаешь все новости.
    -- Мама, а  как поживает и чувствует себя Антон Семенович – мой любимый профессор?
    -- На днях разговаривала с ним. Заходил к нам в училище справиться о тебе. Он все эти годы интересовался твоей судьбой, да и Максима с Дарьей не оставлял без своего внимания.  Правда, постарел, и, видно, недомогает.
   Они проговорили до самого утра, но  не сказали и сотой доли того, что намеревались. Казалось,  им не хватит жизни, чтобы поведать  друг  другу о том, что пришлось  пережить и перечувствовать за  эти страшные годы войны, но теперь впереди у них была целая жизнь, и они надеялись, что успеют.
    Георгий был не в меру  молчаливым. Он с интересом слушал и наблюдал за Эмилией. Даже военная форма ее не портила, подчеркивая ее балетный вес и худобу. Короткая стрижка  хоть и лишила ее броской женственности, но зато придала ей слегка задиристый вид, открыла высокий лоб, прорезанный чуть заметной морщинкой задумчивости, и высокие скулы с чуть заметным румянцем. Глаза Эмилии не изменили своего естественного цвета, но оказались настолько проницательными, внимательными и внутренне сосредоточенными, что Георгий  опасался вглядываться в их глубину, чтобы не утонуть. К его сожалению, в них исчезли те искорки оптимизма, жизнелюбия и озорства, которые  всегда делали ее чрезмерно активной и часто  раздражали  в юности, но сейчас ему этого особенно не хватало.
     Эмилия по-прежнему  оставалась красавицей, но в ее красоте теперь присутствовало и нечто необъяснимое,  нечто загадочное и недоступное его пониманию, что волновало, притягивало  и вынуждало  быть сдержанным и немногословным. Он пытался понять, что  изменилось в его  отношении к Эмилии?  Поразмыслив,  догадался,  а может, показалось, что догадался, что в ней бесследно исчезла та девочка, с которой их связывало почти кровное родство и многолетняя  детская дружба.  Вместо  родной, понятной и шаловливой сверстницы, с которой они провели почти восемнадцать лет  жизни,  перед ним теперь сидела прекрасная незнакомка с глазами цвета аквамарина,  полная спокойного достоинства и уверенности в себе, при виде которой  сердце уходило  в пятки от трепетного восхищения и непривычного для него волнения. 
    Глядя на ее лицо, знакомую мимику, знакомый только ему  поворот головы и движение бровью,  он не мог оторвать глаз и справиться с безотчетным душевным смятением, которое не покидало его ни на минуту с тех пор, как она переступила порог дома. Такое состояние привело его в замешательство:  на фронте не было  и дня, чтобы он не думал и не мечтал об Иде, хотя она не ответила ему ни на одно письмо, однако короткими беспокойными ночами ему чаще снилась  Эмилия и их совместное короткое  детство.
    Георгий тяжело вздохнул  и с мыслью: «Боже, как меняются в разлуке наши представления о людях, которых мы хорошо знаем!» поднялся из-за стола и вышел на крыльцо покурить. За ним поднялась и Эмилия. Накинув шинель, она подошла и встала рядом. Они стояли, глядя друг на друга, ощущая  исходящее тепло от разогретых домашней едой и алкоголем тел.  В предутреннем рассвете их глаза казались настолько огромными и глубокими, настолько завораживающими и манящими, что они, поддавшись  внезапному  импульсу, кинулись в объятия друг друга.
    -- Гоша, ты верил, что мы домой вернемся живыми? Скажи, верил? – Обнимая Георгия, спросила Эмилия.
    -- Если честно, Эми, перестал верить сразу же, как попал на передовую. Я за тебя и маму больше волновался!
    Они постояли несколько мгновений, не размыкая объятий, словно узнавая друг друга, и это узнавание наполнило их сердца радостью и покоем. Эмилия осторожно отстранилась от Георгия.
    -- Дай и мне папироску.
    -- Ты   начала курить? И водку, как я заметил, научилась  пить?
    -- Нет, я не курю. Но иногда приходилось после особенно тяжелых ночей курить  даже махорку, чтобы не уснуть во время очередной операции. И спирт со временем научилась пить. Сам знаешь, что лишь с его помощью можно было вернуть себе временное ощущение относительного покоя.
    -- Эми, я тебя не представляю среди грубых, матерящихся от боли мужиков, с папиросой  в зубах и кружкой спирта! Не представляю!
    -- А ты и не представляй, Гоша. Война, фронт, госпитали  - не те места, где необходимо соблюдать  все правила приличия и следовать нормам родового воспитания. На войне как на войне - все уравнивается, все огрубляется и даже опошляется.
    Они курили и молчали,  вслушиваясь в звонкую утреннюю тишину и наблюдая, как на восходе светлеет небо, обещая утреннюю зарю и новый мирный день.
    --  Ида   тебе так и не ответила?
    -- Нет. Ни на одно письмо. Я перестал ей писать после  второго ранения, - виновато ответил Георгий, вроде оправдывался.
    -- Мне она не ответила тоже. Обиделась, наверное. Я ведь ей сообщила о нашем фиктивном браке, объяснила, что ничего не изменилось, что ты любишь ее, а я Марка. Могла и не поверить, хотя я изо всех сил старалась быть  убедительной. Я тоже  писала  ей до сорок третьего года, а потом решила  не надоедать. Жаль, что вы с ней разминулись. Мне кажется, что война ее тоже изменила, и она теперь другая. Знаешь, я заметила, что  многие люди за  годы  войны  приобрели другое качество, очистились от душевного и духовного мусора, и в них появилось больше тепла, света и желания жить во всю мощь своих сил, любя, прощая, понимая.
    -- Ну, и правильно, что сообщила, -  задумчиво  ответил Георгий. – Если захочет,  то поверит, а если нет… Вряд ли мы имеем право ее осуждать. Я бы на ее месте тоже смертельно обиделся.
    -- Ты считаешь, что в молчании Иды есть моя вина?- Уловив упрек, спросила Эмилия.
    -- Нет, Эми. Я так не считаю. Ида меня не любила. Так бывает. Не думай об этом.
    Они докурили  и вошли в комнату. Нина и Эрика уже навели порядок на кухне и собирались  на работу. Им не хотелось расставаться с Эмилией. Утешало лишь то, что была суббота,  и впереди их ждал выходной.
    Георгий  сдержанно  попрощался и ушел чуть раньше женщин, так как его рабочий день начинался в семь утра - он  снова вернулся  на завод.
    -- Как жаль, что вы уйдете, и я останусь одна! Я уже и забыла, что такое тишина и одиночество. Да и поговорить   мы еще не успели, - огорчалась Эмилия.
    -- Отсыпайся, отъедайся, Эми! Еще успеем наговориться. Теперь у нас много времени впереди! Надеюсь, что в ближайшую сотню лет никто не посмеет напасть на нашу страну, - успокоил ее Георгий, и нырнул в утреннюю морось просыпающегося города.
     Эмилия, оставшись одна, долго прислушивалась к своим непривычным ощущениям и тишине. То, что улавливал ее слух,  трудно было назвать тишиной в полном смысле этого слова - она тоже звучала и вибрировала, вроде где-то далеко-далеко талантливый скрипач исполнял нежную мелодию  Шопена «Колыбельная для ангела».
     Потом она обошла все комнаты; погладила руками корешки книг; рассмотрела фотографии любимых людей на комоде; открыла шифоньер и нежно  провела руками по своим девичьим платьям, вдыхая их запах; прикоснулась к клавишам рояля, прислушиваясь к их звучанию;  чмокнула в нос куклу Матильду и, переодевшись, наконец,  в пижаму, с наслаждением вытянулась на своей кровати.
  Через минуту она провалилась в сладкий сон, увлекший  ее в прошлое, в котором были Марк, отец, запомнившееся лето на рижском взморье, волшебный новый 1941год и счастье, счастье, счастье!  Однако вскоре ее разбудили  давно забытые звуки - крики петухов, которые символизировали мирную и спокойную жизнь. Словно сговорившись, они сначала перекликались друг с другом, потом запели  хором, все разом, наполняя  небо и землю единым ликующим «Ку-ка-ре- ку!». Она  посидела  с минуту на кровати, наслаждаясь их задиристым соревнованием, улыбнулась мирному дню, и снова уснула – на этот раз так крепко, что не услышала, как  с работы  вернулась мать.
    Эмилия постепенно входила в ритм мирной жизни. Правда, ночью ее продолжали донимать кошмары - взрывы бомб, крики раненных солдат, звавших  на помощь, и операции, операции, операции… Она вздрагивала, просыпалась,  носилась по комнате в поисках шприцов и медицинского халата, но Эрика, пробудившись от сдавленных стонов дочери, прибегала на помощь, укладывала ее снова в постель, гладила по волосам и пела колыбельную как и когда-то в детстве. Успокоившись, Эмилия  засыпала. 
   Только спустя пару недель Эмилии удалось вернуть себе прежний облик: она сходила в парикмахерскую, сделала новую прическу, привела в порядок руки и изуродованные кирзовыми сапогами ноги, перемерила  свои девичьи платья и ужаснулась – ни одно из них ей не нравилось, ни одно не сидело на ней так же ладно, как  военная форма. Ей казалось, что  гимнастерка и сапоги  словно вросли в ее тело, стали его неотъемлемой частью и больше не принимало дорогих и красивых нарядов,  отказывая  ей в праве на женственность, любовь и радость. В  платьях Эмилия самой себе показалась смешной и вычурной, слишком вызывающей, легкомысленной и…беззащитной. Даже  ее прошлая жизнь и детство представлялись теперь всего лишь причудливым сном, и она  их  вдруг мучительно застеснялась.
    Атмосфера родного дома, знакомые до боли предметы, запахи и звуки вернули Эмилии утраченные силы и настроение, и она решилась посетить своих друзей и знакомых. От них она узнала много трагических новостей – подавляющее большинство ее сверстников и коллег не вернулись с войны или остались калеками.
    Наговорившись с матерью, когда та возвращалась с работы, поверив, наконец, что они снова вместе, что снова близки и едины, она через пару дней отправилась к Дарье. Была вторая половина дня, и  Эмилия с наслаждением шла по улицам знакомого города, который вдруг стал настолько родным, что у нее выступили  слезы от переизбытка чувств и воспоминаний и  он уже не раздражал ее своей серостью как раньше. Возле квартиры Дарьи она с трудом перевела от волнения дух, решая, постучаться или войти без стука? Она прислушалась. За дверью кто-то натужно кряхтел и вздыхал, кто-то тихо ругался и что-то ронял. Эмилия постучалась.
    -- Входите! Открыто, - услышала она знакомый голосок подруги.
    Эмилия распахнула дверь и в испуге замерла на пороге: облокотившись на табуретку, на обеих ногах пыталась устоять  Дарья, а за ее спиной  стояла пустая инвалидная коляска. Девочки  несколько секунд смотрели друг на друга, словно   не узнавая, словно чего-то испугавшись, словно не находили слов для приветствия.
   -- Ради бога, Даша, не двигайся! Я сейчас тебе помогу! Не двигайся, а то упадешь! – Кинулась к подруге   Эмилия, и  подхватив ее за талию, с трудом усадила  в кресло. – Ты что – снова экспериментируешь?
    -- Эми! Эми! Родненькая! Наконец вернулась! Мы тебя уже пять месяцев каждый день ждем и выглядываем! Даже на вокзал с Максимом несколько раз ездили. Думали, а вдруг повезет, и мы встретим тебя первыми, но тебя все не было! Почему так задержалась ?! Уже почти все   фронтовики вернулись домой!- Засыпала вопросами Дарья.
    Эмилия  держала в объятьях подругу, не в силах выпустить ее из рук. От той  слегка пахло дровами, земляничным мылом и таким покоем, что она не могла сдержать слез. Уткнувшись друг другу в плечо,  они заплакали обе, освобождая душу от страшных и трагических лет, отнявших у них не только друзей и одноклассников, но и дорогих им людей.
    Успокоившись, и придя в себя от радостной мысли, что они снова могут говорить, смеяться и плакать, сколько душе угодно, они пересказывали друг другу свою жизнь с того момента, как расстались на перроне вокзала. Дарья во всех подробностях описала  Эмилии гибель матери Максима, и как тяжело он переживал потерю, о смерти своей матери, которую докторам не удалось спасти – слишком не по возрасту изношенным оказалось ее сердце, о своем отчаянии после ее похорон, чувстве безысходности  и навязчивом желании уйти из жизни, от которого ее удержала  лишь любовь к Максиму - он  не смог бы пережить еще одного потрясения.
    -- Эми, ты ведь еще не знаешь главной новости, - потупилась Дарья. - Даже не знаю, как тебе о ней и сказать. Смеяться не будешь?
    -- Говори, не томи! Что случилось? Ты успела окончить институт? Или новый сборник издала? – пыталась догадаться Эмилия.
    -- Нет, дорогая, это – мелочи. Мы с Максимом в октябре расписались. Теперь я не Овчинникова, а Короткова!
    -- Дашенька, я тебя поздравляю! Наконец-то! Ты счастлива? –  Обрадовалась за подругу Эмилия, хотя всегда была уверена, что этим  все и кончится. - Как ты решилась?!
    -- Эми, если честно, не знаю. Когда на меня что-то мрачное находит, мне начинает казаться, что Максим женился на мне из-за сострадания к моей беспомощности и страха, что я окажусь  в доме инвалидов. Но, знаешь, я и сама так этого испугалась, что усиленно стала тренировать ноги. Теперь я могу стоять! Я могу даже слегка передвигаться с помощью специальной скамейки, которую для меня соорудил Максим! Представляешь?! Смотри, она на колесиках. Я могу на нее облокачиваться  и с ее помощью дойти до туалета, кухни, спальни. Ты не представляешь, какое это счастье! Даже не знаю, что мне больше помогло  с собой справиться – страх, что буду для всех  обузой,  или любовь к Максиму. Его отец говорит, что есть  слабенькая надежда на то, что я смогу все-таки самостоятельно ходить после хирургического вмешательства! И я подумала: пусть слабенькая, но все же надежда! Надо лишь добраться до Ленинграда.
    -- А как там Петр Афанасьевич поживает? Как он пережил блокаду и смерть жены?
    -- Переживает до сих пор. Не может поверить, что ее нет. Ему все время кажется, что она вот-вот вернется из командировки, и все будет, как и прежде. Максим считает, что именно эта иллюзия и помогает ему сохранять здравый ум. Он настойчиво приглашает нас с Максимом переехать к нему на постоянное место жительства. Там, говорит, и лечиться  будет удобнее,  и жить вместе веселее. Но я лишь в следующем году окончу институт, так что придется подождать с глобальными переменами, к которым я еще не готова.  Петр Афанасьевич  обещает приехать к нам летом. Ну,  а там  видно будет.
    За разговорами быстро пролетело время. Из школы вернулся и Максим. Увидев Эмилию в обнимку с Дарьей, сначала опешил, а потом подошел, крепко обнял и пробормотал:
    -- Ну, наконец-то! Вижу, что живая и почти прежняя!  Надеюсь, и здорова?  Теперь можно перевести  дух, и начать жить по-новому. Господи, как же мы с Дарьей молились за тебя, особенно когда долго от тебя не было писем!
    -- Вы что –  стали религиозными фанатиками? – Пыталась пошутить Эмилия, но поняла, что шутка не очень уместна. – Я и сама, признаюсь, не расставалась с иконкой Николая Чудотворца, которую на вокзале мне сунула в руки Татьяна Степановна, когда со мной прощалась. В самые трудные минуты безверия и отчаяния, она меня не только спасала, но и вдохновляла. Вот так-то! Может, людям напрасно навязали атеизм? Знаете, когда бомбы сыпались на головы, а мы стояли за операционным столом, люди в такие моменты взывали чаще к Богу, чем к матери.
   -- Надо же! – Удивилась Дарья. - А мне мама об иконке ничего не сказала! Постеснялась, наверное, своих религиозных чувств. После ее смерти мы с Максимом обнаружили в ее тайниках даже старинную библию, не говоря уже о переписанных ее рукою молитвах. И где она умудрялась их брать?
    Они вместе ужинали, строили  планы на будущее,  удивляясь, что могут вот так запросто сидеть за  столом и не обсуждать сводок Совинформбюро. Огонь в плите почти потух, и тлеющие угольки стали похожими на маленькие угасающие звезды на рассвете. Эмилия засобиралась домой.  Прощаясь, Дарья, потупив глаза, тихо спросила:
    -- Эми, а от Марка есть  новости? Он живой?
    -- Не знаю, Дашенька. После той единственной телеграммы я  больше не получила  от него ни одной строчки. Но надеюсь, что жив. Очень надеюсь!
    Через пару недель Эмилия заскучала по работе. Мать уговаривала  ее еще немного отдохнуть, отоспаться и набраться сил, но бездействие тяготило Эмилию, так как вынуждало  беспрестанно думать о Марке, особенно после того, как она получила  короткое сообщение от Гольбергов. Те писали, что после освобождения  Риги вернулись в родной город,  что родители Марка погибли в концлагере, что  был арестован и Марк, но среди спасенных узников его не оказалось, так что о его судьбе им пока ничего не известно. Они осторожно высказывали мысль,  что, вероятнее всего,  его  постигла  участь  большинства,  в противном случае он бы дал о себе знать. К такому выводу они пришли, когда узнали,  что за время  оккупации в Риге были расстреляны и замучены сотни тысяч ни в чем не повинных людей разных национальностей. Масштабы преступлений, совершенных фашистами, еще никому   до конца не известны – город только  приходит в себя после войны. Однако они не прекращают  поисков Марка и обещали сообщить Эмилии, если  им удастся выйти на его след.
    Эмилия читала письмо, и у нее все сжималось внутри от горя  и смутной надежды на чудо. «Раз нет свидетелей его смерти, значит, он должен быть жив! Должен!» -Уговаривала она себя. У нее не хватало мужества даже на миг  представить Марка вне музыки, вне любви, вне подвига и вне жизни. Ночью, лежа в постели и натянув одеяло до самых глаз, она ощущала  на своих веках и лбу его теплое дыхание и страстный шепот: «Жди меня! Жди меня!».
    Эмилия вернулась в клинику. Ее тепло и восторженно встретили сотрудники, как встречали каждого вернувшегося с войны. Правда, половина  из них были новичками, так как большинство тех, кого призвали в армию до нее и после, назад не вернулись.
    Работа была привычной и не такой напряженной, как в полевых госпиталях, и Эмилия быстро вошла в трудовой ритм. Правда, и здесь приходилось  напрягаться, волноваться и долечивать  тех, кому не повезло в конце войны, но это было уже совсем другое напряжение и совсем другие условия для их лечения. Внутри нее неожиданно снова зазвучали четыре ноты сонаты Бетховена: соль-соль-соль-ми, фа-фа-фа-ре, но на этот раз она им обрадовалась, как старому приятелю, по которому скучала, сама того не осознавая.
     Незадолго до нового года Эмилия вернула свою девичью фамилию. Георгий не сопротивлялся, однако неохотно шел в ЗАГС для расторжения брака.
     Всю дорогу он мрачно молчал, поглядывая на возбужденную не в меру Эмилию,  и лишь перед тем, как открыть  дверь официального учреждения, остановился и придержал ее за руку.
    -- Эми, может, не будем торопиться? Может, попытаемся стать настоящей супружеской парой? У нас все для этого есть: мы хорошо знаем характер друг друга, мы одного воспитания и происхождения, и мы, в конце концов, любим друг друга.
     Эмилия слушала  Георгия   и растерянно моргала, словно ее ослепил слишком яркий свет. Его слова казались особенно странными оттого, что в них звучали совершенно незнакомые ей ранее нотки. Она чуть-чуть надеялась, что Георгий сейчас рассмеется и как всегда скажет: «Попалась и на этот раз, сестренка! Я пошутил!». Но он не шутил. Она это чувствовала сердцем, которое вдруг заныло при мысли, что  своим отказом она его больно ранит, как бы мягко он не прозвучал.
    -- Гоша, дорогой, что с тобой? Мы же договаривались. Мы же любим с тобой совершенно разных людей, которые достойны и наших чувств и нашей честности.
    -- Эми, прошло пять лет, как мы не видели этих людей. Наверное, они достойны того, что ты говоришь. Наверное, заслуживают  счастья и преданности, но я за эти годы понял лишь одно - никогда никого я так сильно не любил и не смогу полюбить, кроме тебя. Понимаешь: никого и никогда! И это не слова капризного мальчика, это – слова мужчины. Я об этом думал, сидя в окопах, кидаясь в атаку, умирая от ран и ожидая писем от тебя и Иды. Я понял это еще тогда, когда ты перед войной в парке танцевала с лейтенантом. Помнишь его? Но и тогда я умудрился себя обмануть, так как испугался своих чувств – они мне  показались ненормальными.
    -- Владимира я не только помню, но даже встретила его в госпитале под Москвой в конце 1941 года. Его самолет был сбит мессершмиттами, и он чудом остался жив. Помню, тогда был такой поток раненых, что я не обратила на него внимания, когда он, окровавленный, лежал на операционном столе. Он меня сам узнал, когда  я делала ему перевязку.  Представляешь? – попыталась увести разговор в другую сторону Эмилия, покрываясь от его слов холодной испариной.
    -- Так, может, дело не в Марке, а в нем? Всем же было видно, что у него от любви к тебе снесло голову. Да и ты не осталась к нему равнодушной.
    -- Гоша, его давно нет в живых, так что не фантазируй. Я люблю Марка. И очень люблю тебя, но как брата, как очень родного мне человека. Надеюсь, ты понимаешь разницу. Если бы мы стали по-настоящему близкими, как мужчина и женщина, то наш брак больше бы напоминал мне инцест.  Так что давай не будем тянуть с этой неприятной и для меня процедурой. Ты просто скучаешь по Иде…
    Георгий ответил чуть слышно:
    -- Ты говоришь страшные вещи, Эми.  Причем здесь инцест? Мы с тобой не кровные родственники. Но раз ты так чувствуешь…Раз ты не видишь во мне мужчину, лишь брата…  Идем!
    Эмилия притворилась, будто не расслышала его отчаянных слов, и, к своему удивлению, не испытала в этот момент чувства вины перед Георгием. Без малейшего сопротивления она отдалась порыву вновь вспыхнувшей надежды на счастье с Марком,  испытывая глубокое облегчение  оттого, что  в ее душе смолкли все сомнения на этот счет.
    Холодная зима  1945 –го окружила город опасным мраком студеных вечеров. В домах и квартирах было холодно – люди экономили дрова и уголь, поэтому согревались,  как могли: горячим чаем, оставшимися не проданными во время войны пледами или шерстяными кофтами. Да и дефицит продуктов  давал о себе знать – в магазинах ничего нельзя было купить без очереди, а на рынках местные жители заламывали баснословные цены, особенно перед новым годом. Однако на производствах перед праздником всем выдали продуктовые наборы, поэтому люди почувствовали себя увереннее.
    Первый мирный новый год Эрика и Эмилия решили встретить дома вместе с Ниной, Георгием, Максимом и Дарьей.  Все с радостью согласились,  договорившись  даже одеться, как и в роковой 1941-ый,  чтобы навсегда вычеркнуть из жизни четыре страшных года ожиданий,  похоронок и  неизвестности.
    Эрика была в платье бежевого цвета, с красивым золотистым поясом на талии, с высоко уложенными волосами – почти прежняя, если бы не темные круги под глазами, да бесконечная печаль в уголках рта.
    Эмилия – в платье цвета морской волны, которое так оттеняло ее глаза, делало воздушной и почти прозрачной . Если бы не ее худоба и не короткая стрижка, да что-то совсем неженское в глазах, она бы казалась обычной девчонкой, окончившей только что десятилетку.
    Нина была в своем любимом концертном платье из черного бархата, с гладко зачесанными волосами, разделенными на прямой пробор и собранными на затылке в замысловатый букет – элегантная, красивая, чем-то напоминающую повзрослевшую Мадонну.
    Георгий - в  белой накрахмаленной до хруста рубашке и темном костюме, который оказался ему слегка тесноватым из-за широких плеч, и со скрипкой. После возвращения  домой, он расставался с ней лишь в одном случае - когда уходил на работу.
     Праздничный стол Эрика, Нина и Эмилия накрыли в считанные минуты. Пока они возились с тарелками и блюдами, Георгий  негромко  наигрывал и напевал самые популярные песни времен войны, которые поднимали дух солдат, охраняли их души от  омертвения и жесткости, будили надежды и веру в победу: «В землянке», «Старинный вальс», «Давай закурим», «Лизавета», «Мишка-одессит», «Жди меня». Услышав знакомые, почти сакральные для себя слова, Эмилия заволновалась, словно впервые услышала слова любви.
    Максим и Дарья пришли ближе к десяти. Дарья была в том же платье, что и в новогоднюю ночь 1941 года – серебристого цвета с розовой отделкой по краям, которое так  нежно оттеняло ее волосы и легкий румянец на щеках. Максим как всегда  был одет очень скромно: наглаженные черные брюки, старенький твидовый пиджак коричневого цвета, рубашка под цвет пиджака и галстук.
    Пока устраивались и рассаживались по местам,  Нина и Эрика расспрашивали Максима,   как обстоят дела у ленинградцев, восстанавливается ли жизнь после длительной блокады.  Максим с удовольствием пересказывал им отцовские истории о том, что даже в самые  окаянные дни работали  почти все театры и филармонии, и культурная жизнь не прекращалась ни на минуту, но сам город сильно пострадал от бомбежек,  и многие эвакуированные вернулись на пепелище. Он не стал говорить, что Ленинград превратился за время блокады в огромную братскую могилу - из жителей  города  не осталось  в живых и четверти.
    Дарья не отрывала глаз от лишнего стула за столом, который кто-то поставил то ли по рассеянности, то ли специально. Она вспомнила канун 1941 –го и внезапное появление незнакомца среди шумного веселья, и в голове всплыли  поэтические строчки, которые она тут же забыла:

                В мире все-все повторяется –
                И ночь, и зима в тепло,
                И счастья на миг возвращается,
                К тем, от кого ушло. 
               
    Лишь в одиннадцать ночи наполнили бокалы вином. Георгий предложил выпить за тех, кто ценою своей жизни приблизил момент триумфа – победу над фашизмом. Не чокаясь,   выпили до дна,  думая о тех, кто остался лежать на полях сражения или в братских могилах.
    Пока ели и  вспоминали минувшие события, незаметно приблизилась полночь. Эрика поднялась, чтобы сказать традиционные слова: «Дорогие мои, выпьем за уходящий год, который оказался милостивым для нас, не отнял у нас детей и не лишил надежды», но не успела – раздался стук в дверь, еле слышимый, еле различимый среди других звуков, витающих в гостиной,  - слов, смеха, завывающего в трубах ветра и треска угля в плите. Все завороженно повернули головы в сторону  коридора и прислушались – не показалось ли? Стук повторился – осторожный, неназойливый, вроде случайный – так могла   стучать ветка, раскачиваемая ветром , растущего у дома дерева. Эрика, Эмилия и Георгий  переглянулись, но когда стук повторился снова, кинулись к двери, натыкаясь друг на друга и надеясь  на чудо для себя: Эрика – на возвращение мужа, Эмилия –  на появление элегантного Марка, Георгий – на встречу с Идой, которая собиралась приехать из Одессы на новогодние каникулы, но так и не приехала.
     Первой к двери добежала Эрика и, не спрашивая, кто за ней находится, распахнула  настежь. В клубах  морозного воздуха и снега  порог коридора  переступил незнакомец в военной шинели, шапке и вещмешком за плечами - в темноте трудно было понять, кто он.
    -- Эрика, почему, не спрашивая,  открываете дверь первому встречному? Сейчас времена не располагают к безоглядному доверию, - услышали они простуженный мужской баритон. – Незваных гостей принимаете?
    Эрика, Эмилия, Георгий и Нина попятились в прихожую. Они во все глаза смотрели на седовласого мужчину, небритого, взлохмаченного, изможденного и совсем незнакомого. Лишь после того, как Георгий догадался включить свет, все с трудом узнали  в пришельце  Марка. Почти в один голос в комнате раздался  изумленный, восторженный  и испуганный возглас :
    -- Марк! Марк! Это ты?! Это на самом деле ты?! Живой?! Откуда?! Какими судьбами?!
    На мгновение Марк и сам растерялся. Ему показалось, что в этом доме его  не ждали, что обнимающий за плечи   Эмилию  незнакомый молодой мужчина,  похожий на аристократа, – ее муж, а женщина в черном платье – свекровь. До него лишь сейчас дошло, что с тех пор, как они виделись последний раз, пролетело  ни много ни мало пять долгих лет – 1826 дней!  Эта цифра была точной, так как он считал каждый  день, прожитый без Эмилии, вычеркивая его из своей жизни как пустой, бессмысленный и страшный.  Марк покрылся холодной испариной от внезапной мысли,  что чуда,  которое он надеялся  повторить,  на этот раз не случится,  что все в  жизни коренным образом изменилось, и он своим внезапным появлением поставил в неловкое положение  дорогих ему людей – праздничных, красивых и нарядных.
    -- Простите, что не умер. Простите, что нарушил ваш покой и вторгся в ваш дом без приглашения.  Но вам все равно придется меня накормить и на эту ночь приютить у себя по старой дружбе - обреченно произнес Марк, вглядываясь в лица растерянных до крайности людей, взирающих не него, словно на некстати воскресшего. Однако, так оно и было. В глубине души ни Эрика, ни Максим, ни Дарья, ни тем более Георгий, не верили, что он живой, кроме одной Эмилии, хотя и она к концу года начала сомневаться, что он когда-нибудь объявиться, тем более в канун нового года. Она была реалистом и понимала, что счастье в один и тот же день дважды не повторяется, что такое бывает лишь в кино да сказках.
    Первой пришла в себя Эмилия. Она вырвалась из рук Георгия, который  нервно сжимал ее в своих объятиях, чтобы она не упала, и кинулась к Марку.
    -- Марк, любимый! Живой! Живой! Все-таки живой! Все-таки приехал! Ну, где же ты так долго был?! Господи, как же долго я тебя ждала!
    Прижимаясь лицом к мокрой шинели, Эмилия рыдала на груди Марка, сжимая его в своих объятиях, вдыхая запах давно немытой плоти, но такой родной и такой знакомый, что у нее не было сил  оторваться. Ее никто  не останавливал – все словно утратили способность адекватно воспринимать действительность. Лишь Эрика пристально смотрела на обоих, и суть происходящего медленно доходила до ее сознания. В голове  одна за другой проносились мысли, что эти двое, слившиеся в одну плоть, - ее взрослые дети, которых надо как следует укрыть на ночь, спасти от беды и устроить их счастье. Она чувствовала нестерпимую боль в сердце – так велики были ее радость и усилия не поддаться  вдруг накрывшим и ее эмоциям. Но тут на помощь пришел основной закон ее воспитания, выработанный с детства: нельзя устраивать лишнего шума, надо держаться достойно  и в радости, и в горе, и постараться привести в чувство Эмилию. Эрика сжала дрожащие от волнения  руки.
    -- Эми, доченька, дай человеку   раздеться! Он же с дороги! Теперь он никуда от нас не денется! – Попросила Эрика. - Мы ему шагу не дадим ступить без нашего сопровождения!
    Эмилия с трудом выпустила из  объятий Марка, и сама помогла ему снять вещмешок, шинель и обувь, и он, поправляя гимнастерку на которой блестели ордена и медали, вошел, наконец, в освещенную и до боли знакомую гостиную. Окинув быстрым взглядом  гостей, он понял, что видит знакомые, но изменившиеся и повзрослевшие лица Дарьи, Максима и Георгия, которых он от растерянности не узнал. Он не был знаком лишь с женщиной в черном бархатном платье, но Эрика представила их друг другу, и она оказалась матерью Георгия и ее лучшей подругой.
    Часы готовились пробить полночь, и Георгий быстро открыл бутылку шампанского. Разлив по бокалам вино, торопливо произнес:
    -- Выпьем за чудесное возвращение Марка и наступающий Новый мирный год! Будем все здоровы, счастливы, успешны, любимы жизнью и теми, кто нам бесконечно дорог! Ну и, конечно, за тех, кто умеет ждать, как никто другой, вопреки даже здравому смыслу!
    Все с энтузиазмом поддержали тост, выпили до дна, согрелись, немного успокоились и приступили к расспросам Марка: почему не давал о себе знать, где провел эти пять лет, что пережил за это время и как оказался на фронте?
    Марк смутился. Он предлагал отложить свой рассказ до лучших времен, так как его самого интересовали судьбы сидящих за столом людей. Узнав, что Георгий и Эмилия  несколько месяцев назад вернулись оттуда, откуда и он, не столько удивился, сколько испугался, особенно за Эмилию. Он смотрел на нее влюбленными глазами и не мог поверить, что перед ним сидит хрупкая молодая женщина, любимая им до фанатизма, прошедшая все круги ада  и сохранившая  нежную красоту и женственность. Однако он ощущал в ней и качественные перемены: и в ее уверенном взгляде, и мимике, и жестах  присутствовало теперь что-то более зрелое, более человечное и менее идеализированное, чем раньше. Глядя на нее, он заметил, как она повзрослела и возмужала, и еще больше поддался ее очарованию и той непосредственной сердечности и открытости, которые всегда были ей присущи. 
    Женщина, избалованная всеобщей любовью с детства, думалось ему, как-то безотчетно, инстинктивно находит ту мимику и жесты, те особенные  интонации и слова, взгляд, брошенный из-под ресниц, которые не привлекут сердце разве что совсем ледяного и бесчувственного мужчины, а Марк таким не являлся. Ему хотелось упасть перед ней на колени, зарыться лицом в ее волосы, прижать к себе и не отпускать ни на секунду, но его природная сдержанность и присутствие посторонних людей не позволяли ему излить эти чувства, которыми были переполнены его душа и сердце. От насильственной сдержанности  они  лишь ярче разгорались, и он старался на нее не смотреть, чтобы не поддаться совсем не мужскому импульсу. Услышав, что в первый год войны погибли на фронте Петр и Лия,  что  домой не вернулось огромное количество  молодых людей, Марк помрачнел, вспомнив и свое прошлое, - такое далекое, близкое и страшное.
    -- Да, жаль ребят, очень жаль. Хорошая была бы пара. Мне кажется, что они вместе прожили бы долгую и счастливую жизнь, родив и воспитав  кучу прекрасных детей. Я тоже потерял многих друзей, с которыми шел все эти годы.  Победа стране досталась ценою больших человеческих  жертв, но, надеюсь, когда-нибудь весь мир  по достоинству оценит подвиг советского народа, освободившего его  от страшной фашистской чумы, которой еще не было в истории человечества.
    Они пили, ели, произносили тосты, обменивались впечатлениями и смеялись от самой невинной шутки, завороженные общим чувством покоя и умиротворения оттого, что кончилась война, и они с удовольствием наслаждались новой жизнью и радостью в мелочах.
    -- Марк, и все-таки, расскажите о себе, -  настойчиво попросил Максим  после очередной выпитой рюмки. - Мы очень за вас переживали все эти годы, не говоря уже об Эмилии. Она и на фронт маниакально стремилась в надежде именно там вас и найти, несмотря на то, что это было за гранью здравого смысла.
    Марк кивком подтвердил, что услышал и принял просьбу. Он перестал смеяться, и его глаза мгновенно изменили цвет и выражение, брови сдвинулись в одну прямую линию, и он внимательно вгляделся в лица сидевших рядом людей. Ему не хотелось ни о чем рассказывать, не хотелось вспоминать то, что он всеми силами старался забыть, но не мог, ему не хотелось портить страшными рассказами радостное настроение близким людям. Несколько мгновений он взвешивал, опустив глаза долу, собираясь с духом и мыслями, но потом, подавив внезапное желание завыть, словно раненый на поле боя пес, отыскивающий раненых, спокойным, слишком спокойным голосом начал рассказывать хронику событий своей  пятилетней жизни. Все сидящие за столом, слушали его, затаив дыхание, забыв о празднике, напитках и еде, настолько  ошеломляющей казалась им почти детективная история.
    Услышав о начале войны, Марк в первый же день отправился в военкомат, будучи уверенным, что его без проблем отправят добровольцем на фронт, - в любой войне и во все исторические времена люди его профессии всегда были на вес золота. К тому же он как никто другой  понимал, что такое фашизм, и какую угрозу он несет всему человечеству. Безумный Гитлер был способен на любое, самое бесчеловечное коварство и фантастический эксперимент с людьми, потому что сам никогда не относился к человеческому роду. Марк, глядя на его фотографии в кабинетах офицеров Вермахта, все больше приходил к выводу, что фюрер не просто клинический психопат с признаками вырождения, а, что еще  страшнее, -  «оболочковая особь», имеющая лишь внешние признаки человека. В его глазах и бабьем лице с кроткими усиками над верхней губой Марк не обнаружил  ни одной человеческой эмоции, которая была бы ему понятна: ни храбрости, ни жестокости, ни честолюбия, ни разрушительной ненависти к роду человеческому, ни сладострастия, ни даже любви к тотальной власти. В глазах испепеляющим огнем пылал лишь кем-то запрограммированный фанатизм к стремлению быть сверхчеловеком. Марк  понимал, чем это грозит народам, которых тот завоевывал с такой легкостью, словно ему помогал  всесильный Дьявол смерти, поэтому  и стремился всеми силами как можно скорее оказаться там, где  мог противостоять этому сумасшедшему и его идеологии.
     Однако не тут-то было. Военный комендант долго копался в его документах, качал головой, уточнял причины его нахождения в Германии и развода,  нынешнее семейное положения и всякие другие мелочи, которые никакого отношения к его желанию уйти  на фронт  не имели, и просил подождать распоряжения более высокого начальства. Придя в назначенное время  в военкомат за результатом, Марк, к своему большому изумлению,  наткнулся на запертую дверь: оказалось, что местная власть покинула Ригу вместе с отступающей Красной Армией, не успев организовать даже эвакуацию местного населения. Люди сами  пытались покинуть город, движимые инстинктом самосохранения и ненавистью к захватчикам, но удалось это немногим – в город уже  входили войска Третьего рейха.
     В первые же дни безвластия местные националисты и антисемиты активизировались со страшной силой, и в городе начались грабежи и погромы.1 июля 1941года, когда  немецкая армия вступила в Ригу, они их встретили с цветами и восторженными приветствиями как освободителей от коммунистической заразы. Однако у многих эйфория прошла сразу, как только начались организованные  массовые убийства рижских евреев и неблагонадежных граждан, которые представляли опасность  для нового режима. Массовые  расстрелы  обычно проводились в местных лесах, а также в окрестностях Риги. До октября было уничтожено  тысячи евреев. Марку и его родителям удавалось некоторое время избегать такой участи по той причине, что они не были чистокровными евреями и успели уехать на дачу в Юрмалу, которая была пока свободной от нацистов.
    Марк всеми силами пытался выйти на связь с городским подпольем, догадываясь, что оно существует, но не успел. 21 октября  они  были арестованы и отправлены в только что открывшееся гетто в Риге, куда насильственно переместили всех неблагонадежных граждан и местных евреев, отобрав у них ценности и все нажитое имущество. Их родовой особняк тоже заняли офицеры СС. Марк пытался сосчитать количество узников, попавших в изоляцию, но это оказалось непосильной задачей. По его наблюдению, там содержалось около трехсот тысяч человек, что было впоследствии подтверждено картотекой, которую фашисты вели с немецкой тщательностью и аккуратностью.
    Большое гетто просуществовало немногим больше месяца. После приказа Гиммлера с требованием уничтожить большинство его пленников, территория была разделена на две части, в одной из которых содержали трудоспособных жителей, в основном мужчин, владеющих рабочими и другими специальностями, а в другой – женщин, детей и стариков. Под конвоем  мужчин водили на изнурительные работы, под конвоем приводили обратно.
    Узнав, что Марк учился в Германии, жил длительное время в Берлине, является отличным специалистом в области нейрохирургии и в совершенстве владеет немецким языком, начальники СС сначала агитировали его вступить в ряды Третьего рейха и работать над программой очистки  территорий от неполноценных рас в обмен на сохранение жизни ему и родителям. Марк отказался, мотивируя это тем, что он врач, а не солдат и не политик. Под угрозой расстрела его все-таки принудили  проводить  сложные операции раненым солдатам Вермахта, после чего снова возвращали за высокий забор с колючей проволокой.
    З0 ноября 1941 года (Марк запомнил это число на всю оставшуюся жизнь), вернувшись с работы,  он  увидел опустевшую территорию той части  гетто, где находились и его родители. Ему шепнули,  что в южной части Риги фашистами и латышскими коллаборационистами были уничтожены почти три тысячи узников, в основном женщин, стариков и детей, среди которых оказались и его отец с матерью. Узнав об этом, Марк, невзирая на угрозы расстрела, оперировать и лечить раненых немецких солдат наотрез отказался, сославшись на появившийся у него кинетический тремора пальцев, которые могли привести к плачевным результат при хирургических манипуляциях. После такого заявления и тщательной проверки его  отправили в концлагерь Саласпилс,  находившийся в 18 километрах от Риги, а в 1942 году  месте с сотнями других узников   перебросили в польский лагерь Собибор. Он был расположен рядом с полустанком, который и носил его имя. Здесь железная дорога заходила в тупик, и это должно было способствовать сохранению тайны – о  существовании этого страшного места никто из людей не знал и тем более не предполагал, какие ужасы  там могут твориться.
    Лагерь окружали четыре ряда колючей проволоки, пространство между которыми было заминировано. И днем и ночью его охраняли  вооруженные до зубов часовые. Марку рассказали,  что он был построен совсем недавно польскими евреями, мобилизованными на принудительные работы, и советскими военнопленными, которых сразу же после окончания строительства всех до одного  расстреляли.
    В лагерь Собибор свозили не только польских евреев, но и евреев из других стран: Литвы, Нидерландов, Бельгии, Австрии, Чехословакии и СССР. Комендантом  его был оберштурмфюрер СС Франц Штангл, штаб которого состоял из 30 унтер-офицеров СС, многие из которых имели опыт участия в программе по эвтаназии. Рядовых набирали в основном из коллаборационистов – бывших военнопленных из Красной Армии, которых узники боялись больше, чем солдатов СС.
    Лагерь делился на три   «подлагеря», и у каждого было свое строго определенное назначение. В первом находились мастерские и жилые бараки. Во втором – парикмахерские и склады для  хранения  вещей убитых, а в третьем –  газовые камеры, где и умерщвлялись ничего не подозревающие  люди.
    Собибор действовал как хорошо организованная фабрика смерти: по прибытии очередной партии жертв, у них изымали багаж, после чего им приказывали раздеться, стригли женщинам волосы и загоняли тех, кто мог ходить, в газовые камеры, замаскированные под душевые, по 500 человек сразу. Процедура умерщвления длилась не более пятнадцати минут. Больных, стариков и детей, не способных дойти до места назначения, расстреливали на месте. Трупы сначала хоронили в огромных общих могилах, а позднее начали сжигать и отправлять пепел грузовыми составами в неизвестном направлении. Волосы и вещи убитых отсылались вагонами в Германию. Над лагерем постоянно витал неистребимый запах сожженной человеческой плоти, проникающий не только в глаза и легкие, но и в мозг, отчего многие теряли рассудок.
    То, что увидел и Марк, повергло  в шок. И в страшном сне ему бы не привиделось такое жестокое и бесчеловечное издевательство одних людей над другими в середине ХХ века, превращенное в рутинную и будничную   работу. Складывалось впечатление, что  уничтожались не живые люди – думающие, чувствующие, переживающие и любящие, а вредные насекомые. 
    Гуманисту по своей сути и врачу по профессии, Марку была отвратительна  сама мысль о смерти, а тем более насильственной.  Смерти не в бою, не в борьбе, не по причине тяжелой болезни, а по национальному,  расовому или политическому  признаку. Он понимал, что и его ждет подобная же участь и готов был  ко всему, но не хотел дать себя убить без сопротивления, словно таракана,  - это противоречило его характеру и воспитанию. Взяв себя в руки, он стал внимательнее присматриваться  к людям,  с которыми работал в мастерских и жил в бараках. Очень скоро он понял, что это человеческое месиво  состоит из нескольких групп, качественно отличающихся друг от друга. Он чувствовал почти каждого, с кем сталкивался, и, вглядываясь в их лица, удивлялся тому, что большинство людей принимают расправу над собой как неизбежность, как предрешенность и с тупой обреченностью ждут  своей очереди на смерть. Он боялся смотреть в  потухшие и давно умершие глаза еще живых людей, не понимая, как можно опуститься до такого животного уровня.
    Другие заключенные, в глазах которых пламенем горел огонь  ничем не оправданной надежды на спасения, его пугали своим маниакальным желанием угождать мучителям, так как они верили, что спасутся при условии, если будут пресмыкаться перед надсмотрщиками, которые издевались над ними, как над скотиной. Третьи, ставшие свидетелями расправы над родными и близкими, и вовсе производили впечатление тихих помешанных. Они автоматически выполняли работу, вздрагивали от каждого шороха и что-то беззвучно шептали  посиневшими от горя губами. И лишь небольшая группа довольно суровых, хотя и изможденных голодом  и пытками людей, вызывала в нем симпатию и надежду. Марк не мог поверить, что среди такого количества мужчин  нет хотя бы десятка, которые бы не мечтали вырваться на свободу. И не ошибся. Вскоре и его пригласили присоединиться к подпольной группе, которая существовала внутри лагеря. Ее возглавлял  сын польского раввина Леон Фельдхендлер – спокойный, уравновешенный и очень умный молодой человек его возраста.
     План этой группы, как и догадывался Марк, состоял в организации восстания и массового побега из Собибора, ибо все понимали, что живым никому из него не вырваться, поэтому надо было хотя бы попытаться  проявить вполне человеческие инстинкты – стремление к свободе и самосохранению.
     Они обсуждали разные планы побега, но ни один не казался  жизнеспособным и успешным, хотя надсмотрщиков было чуть больше полусотни – их можно было раздавить своими собственными телами. Однако проблема состояла в том, что территория вокруг огромного лагеря была заминирована, и в случае удачного освобождения добраться до леса смогли бы  далеко не все. Это и задерживало организацию восстания.
    В конце сентября 1943 года в лагерь из Минска прибыла новая партия заключенных. Это были советские солдаты, взятые немцами в плен под Вязьмой. Среди них находился и лейтенант Александр Печерский – высокий, красивый, статный, с волевым лицом и жестким взглядом молодой мужчина,  готовый  ко всему, но только не к пассивной смерти.
     Он сразу же не только вошел в состав подпольной организации, но и возглавил ее, будучи опытным военным, а Леон Фельхендлер охотно стал его заместителем. Александр тут же организовал инициативную группу по разработке точного и тщательного плана побега, в которую вошел и Марк.
    14 октября 1943 года узники лагеря подняли восстание. Согласно плану Печерского заключенные должны были тайно, поодиночке ликвидировать эсэсовский персонал лагеря и несколько охранников - управленцев и завладеть складом с оружием. Большинство последовало приказу Печерского и большую часть обслуживающего персонала передушило или перебило руками, заманив их под разными предлогами на склады и  в мастерские. Но тут сработал психологический фактор, о котором забыл даже Марк и который не позволил повстанцам завладеть складом с оружием: не все заключенные оказались способными нанести удар ножом или топором ничего не подозревающим нелюдям, хотя те и были повинны в их нечеловеческих страданиях и мучительной смерти их близких, а промедление в той ситуации было смерти подобно. Раненые и недобитые надсмотрщики подняли тревогу, и солдаты СС открыли огонь по заключенным.
    Беглецы были вынуждены неорганизованно прорываться через колючую проволоку и минные поля, смяв своими телами охрану, чтобы прорваться в лес. Удалось это далеко не всем: третья часть напуганных неудачей заключенных  предпочла остаться в лагере, несколько десятков, бежавших впереди, подорвалось на минах, многие были ранены и попытались укрыться в деревне, но поляки  выдали их фашистам, и те были уничтожены на месте, как и оставшиеся в лагере узники.
    Гитлеровцы устроили настоящую охоту на удачливых беглецов, хотя они, в соответствии с планом, сразу же небольшими группами разбежались в разные стороны. В ходе поисков большинство было найдено и уничтожено, и только небольшой группировке из 53 человек удалось  уйти от погони. В ней  оказался и Марк. В ночь на 20 октября 1943 года им удалось перейти через Буг, попасть в Белоруссию и присоединиться к партизанскому отряду имени Щорса, где они и воевали некоторое время. После прихода Красной Армии всех беглецов из Собибора направили в 15 отдельный штурмовой стрелковый батальон – по существу штрафбат - искупать вину за плен и пребывание на оккупированной территории.
    Война на передовой Марку, как и многим выжившим беглецам, показалась раем по сравнению с концлагерем, – они теперь знали, за что умрут и что умрут достойно. Марк был  неоднократно награжден, хотя бойцов из штрафбата награждали в исключительных случаях, а этот случай  неожиданно представился. Ему, тяжело раненому, в конце 1944 года удалось  не только подорвать несколько вражеских боевых машин, но и вынести на себе из поля боя  пятерых раненых сослуживцев, включая и командира батальона, который оказался очень порядочным человеком. Вместе с ним они  провалялись в госпитале больше месяца, после чего Марку выдали справку следующего содержания « Справка дана рядовому Марку Моисеевичу Гинзбургу в том, что он на основании директивы Генерального штаба Красной Армии от 14.06.1944 г. за № 12/309593 свою вину перед Родиной искупил кровью. Справка дана для прохождения дальнейшей службы».
    После выписки из госпиталя Марк влился в ряды красноармейцев Белорусского фронта и дошел с ними до Берлина. У стен Рейхстага он и встретил День победы.
    Однако война продолжалась еще некоторое время и после капитуляции Германии - на территории Берлина оставались подпольные группы недобитых фашистских группировок, которые, не веря в самоубийство своего Фюрера, продолжали фанатично сражаться за его идеи и свою жизнь. В июле 1945 года Марк  снова  был тяжело ранен и провел в госпитале почти четыре месяца. После выписки он три недели добирался до Средней Азии, ничего не зная о судьбе Эрики и Эмилии, но какая-то неистовая сила тянула его именно в эту сторону. Ему  каким-то чудом удалось пересесть в тот эшелон, который сократил его путь на целых три дня. Так он и оказался под Новый год там, где не был пять лет.
     Марк понимал, что возвращаясь к Эмилии и Эрике очень рискует, что за это время все могло коренным образом измениться, но кроме них близких людей на этой земле у него не осталось. Нестерпимое желание увидеть Эмилию, заглянуть ей в глаза, и прикоснуться хотя бы к ее руке было сильнее осторожности и здравого смысла. Она была воплощением той красивой когда-то жизни, которую он так любил.
    Пока Марк вел свое хронологическое повествование,  все  слушали, забыв обо всем на свете. Их воображение черными красками рисовало его прошлое, и  они покрывались холодной испариной,  представляя себя на его месте, по-детски удивляясь тому, что после всего пережитого он сидит с ними за одним столом и так буднично обо всей этой трагедии рассказывает.
    -- Теперь, наверное, понятно, почему я не писал и не давал о себе знать? Из оккупированной территории и концлагеря писем не напишешь, а когда попал в штрафбат, думал, что не выживу. К тому же был уверен, что все друзья и знакомые меня давно похоронили. Мог бы, конечно, написать после того, как получил реабилитационную  справку, но не был уверен, что не усугублю своими письмами ваше и так нелегкое положение, поэтому позволил себе явиться  без предупреждения - прямо за праздничный стол, как и пять лет тому назад.  Получилось, как в дешевой мелодраме. Кому-нибудь рассказать – не поверят! – Наконец улыбнулся Марк знакомой и обезоруживающей улыбкой. Давайте выпьем?
    Они разлили по бокалам шампанское, и, наслаждаясь  его приятным вкусом, с удовольствием выпили, не в силах освободиться от шокирующей истории жизни и воскрешения Марка.
    -- Господи, наверное, ты и в самом деле существуешь, если вернул мне надежду, любовь и жизнь! – Вырвалось у Эмилии, когда она опустошила  бокал.
    -- Я уверена, что есть в мире какая-то высшая сила, которая приходит  к человеку на помощь в трудные минуты его жизни. Мы с Максимом в это поверили и, будучи атеистами и скептиками,  все эти годы молились за каждого из вас, чтобы вы вернулись домой живыми. Ну, разве не чудо, Марк, все, что с вами случилось? Ну, разве не чудо – пройти через такие испытания и муки и оказаться живым и здоровым  за нашим столом   в канун нового года? – Пылко проговорила Дарья. - Вы сами в это поверили?
    -- Нет, Даша, не поверил. Я – материалист. А после того, что мне пришлось увидеть за эти годы - растерзанных детей, оторванных от матерей, изуродованных голодом и побоями стариков, изнасилованных и заколотых штыками женщин, даже перед смертью стыдливо прикрывающих  обнаженные груди, сотен тысяч безвинно убиенных  людей  и вообще во всем разуверился! Если бы существовал Бог или Высший разум, он не смог бы  допустить ни этой войны, ни того, что происходило на полях боя и в концлагерях!  Если бы он это все видел, у него бы нервы не выдержали, и он бы прекратил  бойню, но…он не сделал этого!  - Лицо Марка побледнело и исказилось от воспоминаний и на мгновение стало жестким и некрасивым. – Все, что с нами происходит - это  результат нашего выбора или, если так будет понятнее, просто хорошо подготовленный и продуманный  случай.
    -- А счастливый случай  - это, по всей вероятности, и есть подарок Бога или судьбы, что одно и то же, - поддержал Дарью Максим.
    Никто с ними не вступил в полемику. И не потому, что все оказались неверующими, а потому, что не хотели в этом признаваться и публично обсуждать глубоко интимное и личное, хотя и у них возникали порой подобные мысли.
    -- Вы не осудите меня, если я попытаюсь сыграть что-нибудь на рояле? – Спросил Марк. - Хочу проверить и свою память и свои руки – они четыре года не прикасались к клавишам. Если не получится, не судите  строго.
    Все с радостью согласились. В квартире было тепло, пахло дровами, вином, едой и покоем, и не хватало лишь звуков чарующей музыки.
    Марк неуверенно подошел к роялю – его немного покачивало. Придвинув банкетку и сев за инструмент, он несколько мгновений смотрел с любовью на клавиши, словно узнавая их, а потом легонько и нежно провел рукой по их гладкой и атласной поверхности. Они издали еле слышимый вздох, еле слышимый жалобный перезвон. Марк поднял руки, закрыл глаза, словно что-то напряженно вспоминая и, наконец, заиграл. Нина, Георгий, Эмилия и Эрика сразу поняли, что он играет фантазию ре-минор Моцарта. В движениях его рук сначала  чувствовалась напряженность, скованность, словно они были связаны невидимыми нитями, но через минуту он уже играл уверенно и страстно, забыв и о своих ранениях, которые должны были сказаться на беглости и   подвижности пальцев, и о том, что  его напряженно слушают люди, хорошо разбирающиеся в музыке.
    Закончив играть Моцарта, он перешел на любимого Эмилией Бетховена, и одну за другой исполнил те музыкальные произведения, которые проигрывал ночами по  памяти, ворочаясь на холодных нарах  в концлагере,: «К Элизе», «Молчание», «Мелодию слез» и третью часть сонаты для фортепиано № 17 под названием «Буря».
    Эмилия, затаив дыхание, слушала и не отрывала глаз от Марка.  Лицо его казалось бледным и странно гармонирующим с его сединой; на впалых щеках, заросших щетиной, пробивался чуть заметный от волнения румянец. Сидящий за инструментом мужчина показался Эмилии совершенно незнакомым и пугающим,  совсем другим  Марком, которого она еще не знала, и которого ей только предстояло узнать. Однако не столько музыка Бетховена, сколько его игра потрясла не только Эмилию, но и всех остальных. На удивление Нины и Эрики у Марка оказалась замечательная техника, благодаря которой в каждой  музыкальной фразе звучала глубокая чувственная проникновенность, которая намеренно им оттачивалась и сдерживалась, что усиливало ее эмоциональное воздействие на слушателей. Он сам, его страстная игра и  музыка напоминали  вырвавшиеся на волю языки пламени, которые  готовы были все сжечь на своем пути, чтобы очистить дорогу в прошлое и будущее. 
    Когда Марк заиграл «Молчание», Эрика и Эмилия разрыдались. Это была любимое произведение  любимого ими человека - мужа и отца. Обнявшись, они плакали, не стесняясь своих слез и присутствия  друзей, которые понимали, что с женщинами происходит что-то из ряда вон выходящее, и не мешали ни вздохами,  ни вопросами.
    Доиграв, Марк поднялся из-за рояля и сел на свое место, словно ничего и не произошло.  Нина не удержалась от вопроса, который не давал ей покоя с первых аккордов его игры – талантливого мастера она узнавала сразу, как только тот прикасался к клавишам.
    -- Марк, а каким образом вам удалось сохранить не только великолепную технику, но и сыграть все по памяти, учитывая, в каких местах вы все эти годы находились?
    Марк весело и заразительно рассмеялся и стал почти похожим на себя прежнего – довоенного, что очень обрадовало Эмилию.
    -- Знаете, Нина, а ничего сверхсекретного в этом и нет. Человек – животное ко всему  приспосабливающееся. Чтобы  в лагере не сойти с ума, я в мастерской сделал на фанере клавиатуру и упражнялся в свободное от работы время, когда не видели  надзиратели. А  ноты обычно незаметно поднимал возле складских помещений, которые  мучители не успели сжечь вместе с людьми, прятал их, и для сохранения здравого ума и памяти учил  наизусть. Среди евреев, как вы знаете, много талантливых музыкантов, и в новую жизнь, которую им обещали нелюди, они брали с собой не только драгоценности, но и то, что составляло их душу – музыкальные инструменты, ноты, партитуры, шахматы и любимые книги.
    По домам разошлись  уже поздним утром. Никто и не заметил, как быстро пролетела ночь, и как начался новый этап в их мирной жизни, полный всяческих перемен и событий. Было видно, что Марк еле стоит на ногах от усталости, но на предложение Эрики принять горячую ванну ответил согласием. Он прижал к груди обеих женщин и чуть слышно произнес:
    -- Вы не представляете, как я ждал этого момента, как надеялся  вас  увидеть и как отчаянно любил – это и спасло мне жизнь!
    Через минуту Марк с наслаждением погрузился  в горячую и душистую ванну, о которой мечтал все эти годы. Он каждой клеткой чувствовал, как живительная влага, словно в старинной сказке,  очищает его тело, успокаивает дух, расслабляет, возвращает молодость, силу и потерянное на дорогах  смертельного ада  утраченное «я». Он прикрыл глаза и отдался во власть этому непередаваемого словами  чувству возрождения.
    Эмилия и Эрика, убирая посуду, тихо переговаривались между собой.
    -- Марк очень сильно изменился за эти годы. Пережитые потрясения, наверное, еще долго будут сказываться  на его здоровье,  внешности, мироощущении и психике - печально заметила Эрика.
    -- Мамочка, но это же пустяки по сравнению с тем, что он все-таки остался в живых и вернулся к нам! Если папа когда-нибудь переступит порог дома, наверное, мы его тоже не сразу узнаем. Но мы ведь с тобой сильные – отогреем, отмоем, вылечим, переоденем и отлюбим за все потерянные годы! Правда?
    -- Правда, Эми, правда, - грустно ответила Эрика, думая о чем-то своем – тревожном и непреходящем.
    Марк долго не появлялся. Заглянув в ванную, Эмилия  испугалась - он крепко спал. На его лице светилась заблудившаяся  счастливая улыбка, которая бывает обычно у маленьких детей, уснувших в объятиях матери.
    -- Мама, Марк уснул прямо в ванне! Что делать? Разбудить?
    -- Нет, пока не надо. Вода  горячая и еще не скоро остынет. Он проснется  сам. Люди, пережившие длительный стресс, связанный с ежедневной угрозой   жизни, долго крепко не спят. Лучше отнеси ему в ванную белье, отцовский халат и тапочки.
  И, правда, через некоторое время появился и посвежевший, благоухающий Марк – выбритый, одетый в отцовскую пижаму, в домашний халат и тапочки. Теперь он напоминал прежнего Марка, но значительно старше из-за впалых щек и седины. Уловив растерянный взгляд Эмилии, грустно пошутил:
    -- Я тебе напоминаю  старика? Не бойся. Через пару недель ты меня не узнаешь.
    Эмилия ничего не ответила, лишь подошла к нему, прижалась к груди и несколько мгновений так постояла, прислушиваясь к ускоренному ритму его истосковавшегося сердца, пережившего не одну войну, а несколько войн сразу. Она думала о том, что этой встречи могло бы и не быть, если бы его расстреляли вместе с родителями,  или если бы он наступил на мину, убегая из концлагеря, или погиб в штрафбате на передовой. «Кого мне благодарить за это счастье, и за то, что он живой?» - Задавалась она вопросом, но Марк, словно прочитав ее мысли, ответил:
    -- Спасибо, Эми, что ты есть. Лишь благодаря тебе, я выжил там, где выживали очень немногие. Знаешь, когда я бежал по минному полю, а рядом со мной разлетались в клочья человеческие тела, то ориентировался лишь на твое  улыбающееся лицо и зовущий жест, которые я воочию видел на краю спасительного леса. И это не было галлюцинацией, уж поверь мне: на опушке леса меня  ждала ты! На передовой было то же самое: если появлялась вдали твоя хрупкая фигурка, нежно зовущая к себе, я был уверен, что со мной ничего плохого не случится даже в безвыходной ситуации.
    На глаза Эмилии набежали горячие слезы, но она упрямо встряхнула головой и отвернулась, не желая их показывать. Она знала, что Марк не преувеличивает, ибо мысленно сопровождала каждый его шаг с тех пор, как они расстались…
    Прошла долгая минута. Оба старались не издавать ни звука, вслушиваясь  друг в друга, узнавая друг друга, и принимая друг друга. Марк, дотронувшись до  щеки Эмилии и ощутив пальцами ее влажность,  понял, что она плачет. Его руки вдруг сдавили ее так судорожно, так страстно, что она задохнулась.  Он поднял ее лицо и нежно прижался губами к ее губам. Эмилия  страстно ответила ему  на поцелуй, закинув голову и зажмурив мокрые от слез веки, и прошлое вдруг мгновенно  растворилось и исчезло, словно дурной сон.
    Они с трудом оторвались друг от друга  лишь тогда, когда в комнату вошла Эрика с комплектом чистого постельного белья для  Марка.
    -- Мамочка, не надо. Мы с Марком будем спать в одной постели в моей комнате, а там белье чистое. Мы теперь не потеряем ни одной минуты, ни одного дня нашего счастья!
    Эрика в растерянности остановилась, словно обо что-то споткнулась.  Ее лицо выражало такую детскую беспомощность, что Эмилия и Марк рассмеялись.
    -- Эрика, милая, не пугайтесь. Я вернулся к своей жене. Или дело в свидетельстве о браке и  вашем представлении о должном? Так за этим дело не встанет.
    -- Нет, нет, что вы! – Пришла в себя Эрика. – Я просто счастлива за вас. Я боялась, что вам  обоим после столь длительной разлуки понадобиться немало времени для узнавания друг друга! Ну, раз все хорошо,  идемте завтракать, а то мне надо бежать на работу.
    -- Мама, какая работа? Сегодня первое января – выходной!
    -- Эми, я тебе еще вчера говорила, что у нас с Ниной праздничные утренники.  Сегодня новогодний утренник в училище для детей сотрудников, а потом и для них самих. Я вернусь лишь к вечеру.
    -- Прости, мам, я совсем забыла!
    Эрика ушла, и Марк с Эмилией остались, наконец, одни. Не выпуская друг друга из объятий, не размыкая рук и губ, они почти вслепую добрались до спальни и упали на кровать, забыв о том, что окна не зашторены, что дверь не заперта, и что на улице светлый и новый день. Забыв обо всем на свете, ощущая лишь испепеляющую любовь и желание, они так неистово любили друг друга, словно  хотели вернуть украденное у них время. И Эмилия, и Марк, отдаваясь друг другу,  растворяясь друг в друге, ощущали в близости такую  пронзительную остроту наслаждения, вызывающую вселенскую печаль, что оба еле сдерживали  отчаянный крик от невозможности его утолить. Хотя их тела были  почти истерзанными и выпитыми до дна, но зато чувства стали глубже и нежнее. Правда,  и они   были окрашены  глухим беспокойством неуправляемой страсти и осознанием  того, что им никогда не будет суждено насытиться друг другом, и это пугало обоих.
    -- Марк, дорогой, через девять месяцев – 1 октября 1946 года я рожу тебе сына, - уверенно сказала сонная Эмилия, устраивая   свою головку на плече Марка.
    -- Почему ты так решила? Откуда такая уверенность? – Засмеялся Марк. - Ты просто взбалмошная и романтичная  маленькая девочка, любящая кукол!
    -- Марк, ты меня так страстно любил, что я почувствовала момент зачатия!
    -- Разве это возможно?
    -- Я не знаю, дорогой. Но через девять месяцев у тебя появится сын – абсолютная копия тебя самого! – Пробормотала Эмилия, проваливаясь в сон.
    Через месяц, пройдя через массу всяких условностей и формальностей, Эмилия и Марк поженились. Эмилия все-таки нарушила свое обещание отцу и взяла фамилию Марка, чтобы не усложнять себе в дальнейшем жизнь и поступление в институт.
     Марк  приоделся, привел себя в порядок, набрал необходимый вес, к нему вернулись его неторопливые и сдержанные манеры, выдающие в нем аристократа, и он теперь казался Эрике и Эмилии почти прежним. Лишь в глазах остались осколки какой-то глобальной и печальной задумчивости, которая не исчезала даже тогда, когда он заразительно смеялся, когда целовал или страстно любил Эмилию.
   Свадьбу сыграли  тихую и скромную  дома. Их гостями были все те же близкие и дорогие  им люди: Эрика, Нина, Георгий, Максим и Дарья. Они были красивой парой, созданной друг для друга, от которой трудно было оторвать глаза.
    Поздравляя молодоженов и желая им счастья, Дарья не удержалась от мучившего ее вопроса:
    -- Пожалуйста, признайтесь, кто на новый год поставил лишний стул за наш праздничный стол?  Это было сделано преднамеренно или по чьей-то рассеянности? Мне эта загадка не дает покоя! Может, он сам встал на нужное место, предчувствуя появление Марка,  как и 1941 году?
    Все переглянулись между собой – настолько вопрос  показался неожиданным. Никто из них на  лишний стул  не обратил внимания, кроме чувствительной и мистически настроенной Дарьи.  Георгий не выдержал:
    -- Даша, успокойся, не ищи мистику там, где ее нет. Это я поставил  стул и прибор. Хотел проверить, действует ли закон вероятности. Не понимаю, почему тебя это так впечатлило? Никто этого  не заметил, кроме тебя.
    Георгий лукавил: он поставил стул в страстной надежде на то, что его, может быть, как и пять лет  тому назад, займет Марк, если  остался жив. Он так любил Эмилию, и так хотел, чтобы она была счастлива. Георгий всеми силами призывал это счастье для нее в новогоднюю ночь, не в силах смотреть, как она тает на глазах от глухой тоски по другому мужчине.
    Эмилия вздрогнула от его признания, догадавшись о глубине  его чувств, которые он к ней испытывал. И все же она не теряла надежды, что при появлении Иды они развеются, как легкий дым от сигареты, поэтому улыбнулась ему обезоруживающей улыбкой и сказала:
    -- Спасибо, Гоша. Ты же знаешь, что я  тоже тебя люблю, и буду любить всегда как самого лучшего брата на земле!
    Марк устроился на работу в ту же клинику, что и Эмилия. Теперь они вместе уходили и вместе возвращались.  Глядя на них, Эрика не могла нарадоваться. Она снова могла быть спокойной  не только за  дочь, но и за себя. Дом их наполнился смехом, радостными голосами и музыкой, музыкой, музыкой…Однако в нем не хватало лишь одного человека –  Дмитрия, по которому истосковались ее душа и тело, и которого она ждала с неимоверным терпением и достоинством, ни на минуту не теряя надежды на то, что он жив и вернется.
    Эмилия не ошиблась в своих прогнозах – через месяц она поняла, что беременна. Подождав еще некоторое время и убедившись, что действительно носит под сердцем ребенка,  решила сообщить об этом Марку и матери.
    -- Дорогие  мои, у меня для вас имеется ма-а-а-ленький сюрприз, - уплетая ужин, произнесла насмешливо   Эмилия.
      -- Что еще за сюрприз, Эми? – Насторожился Марк.
    -- Ты, любимый, скоро станешь отцом.  Ты, мамуль,  бабушкой,  папа – дедушкой, а я - матерью чудесного мальчика!  Как вам такие роли? Справимся?
    Марк и Эрика смотрели на нее с тем изумленным недоверием, которое возникает у людей при крупном выигрыше в лотерею, - они не могли выговорить ни слова от радости, захлестнувшей  их с невероятной силой.
    -- Эми, это правда?! Ты не ошиблась?! -  Скрывая дрожь во всем теле, уточняла Эрика.
    -- Нет, мамочка, не ошиблась. 1 октября 1946 года я рожу Марку сына, а вам с папой - внука!
    Марк, бросив еду, опустился перед Эмилией на колени. Его лицо казалось бледным, а серо-голубые глаза совершенно черными от волнения, в которых, словно птицы перед закатом, сменяя друг друга,  проносились смешанные чувства любви, радости, благодарности и  тревоги,  лишившие его мужественности. Он обнял жену, уронил ей голову на колени и заплакал от радости,  мучительно стесняясь своих слез.
    В апреле 1946 года Эмилия неожиданно получила повестку в военкомат, и очень испугалась: «Господи, неужели снова война!» – Пронеслось в голове, но она тут же успокоилась мыслью, что, видно, забыла что-то  дописать в своих военных документах. В тревожном настроении она отправилась в назначенное время по указанному адресу, никому ничего не сказав, чтобы лишний раз  не волновать ни Марка, ни мать. Они теперь отслеживали каждый ее шаг, прислушивались к каждому ее вздоху и присматривались к  эмоциональному и физическому состоянию, так как  Эмилия тяжело переносила первую половину беременности.
    В военкомате ее встретили военком и пара офицеров, которые подскочили со своих мест, как только она переступила порог кабинета.
    -- Вы – Майер Эмилия Дмитриевна? - Спросил офицер, с недоверием оглядывая ее с головы до ног.
    -- Была. Мы с мужем развелись полгода назад. Сейчас у меня другая фамилия. А в чем дело?
    -- Вы воевали  под фамилией  Майер?
    -- Да. А что случилось? - Тревожилась Эмилия, не понимая, зачем ее допрашивают  эти суровые мужчины в офицерских погонах.
   -- Ну, вот и хорошо! Дорогая Эмилия Дмитриевна, нам выпала честь вручить вам  «Орден Славы III степени», который догнал вас  уже после окончания войны. Примите награду и наши поздравления, и продолжайте служить с честью и достоинством Союзу Советских Социалистических Республик!
    Эмилия  опешила – она ожидала чего угодно, но только не этого.  На миг ей показалось, что  воспаленное от постоянной тошноты воображение сыграло с ней злую шутку.
    -- Вы, наверное, ошиблись. Я  ничего героического не совершала, чтобы заслужить такую высокую награду.
    -- Ну, как же! Тут ведь написано: «… за проявленное мужество и героизм при спасении майора стрелковой роты  Трофимова Владимира Александровича и старшего лейтенанта Сорокина Николая Егоровича в апреле 1945 года!»
    И только тут Эмилия вспомнила эпизод из своей фронтовой жизни, которому даже не придала значения. Однажды, выехав на передовую с санитарными бригадами для обнаружения раненых, она ходила по длинным лабиринтам траншей   в поисках выживших. Где-то  совсем близко шло наступление Красной Армии, продолжался  ожесточенный бой, взрывались снаряды и падали бомбы, и она инстинктивно наклонялась, чтобы не задело осколком. Количество убитых солдат, только что дышавших и  почти добравшихся  до Берлина, ее поразило: казалось, что в этой траншее  убитым лежал весь мир, и лишь она  осталась в живых. Страх колючими иголками заползал под кожу и вызывал озноб. Эмилия подходила к каждому солдату, но раненых среди них не оказалось, и она готова была уже повернуть обратно, но услышала слабый  стон, раздавшийся из-под земли рядом с ней. Она в ужасе прислушалась и поняла - не показалось.  Стон, действительно, доносился из заваленной взрывами  землянки, которая, видно, служила  штабом.
     Руками и саперной лопаткой  она разгребала пропитанную кровью землю, чтобы пробраться к раненым и спасти. Однако вход был завален  толстыми бревнами и землей, и у нее не хватало  сил освободить их из этого плена. Эмилия попыталась позвать на помощь санитаров, но те оказались  далеко и не услышали ее крика. Тогда, собрав все свои силы, неизвестно откуда взявшиеся, она самостоятельно освободила от бревен узкий проход, ободрав себе до крови руки,  и обнаружила   двух  раненых офицеров. Один оказался без сознания, а другой - с тяжелым ранением в грудную клетку. Идти они не могли, и Эмилия по очереди тащила их не себе метров пятьсот, пока  ее не заметили санитары и  не пришли на помощь. Ранеными оказались  майор и старший лейтенант стрелковой роты, которых взрывом  привалило в землянке, из которой они  не успели выскочить.
    Эмилия оказала им первую помощь, и офицеров   удалось  не только довезти до госпиталя живыми, но и спасти обеим жизнь, несмотря на тяжелые повреждения. После удачных операций их перевезли в тыловой госпиталь для продолжения  лечения, и Эмилия о них  забыла - это было почти рядовое происшествие в ее фронтовых буднях.  Однако спасенные офицеры ее поступок запомнили и  вот таким неожиданным образом  отблагодарили. Не заблудись она тогда в лабиринтах траншей,  двое молодых мужчин оказались бы похороненными заживо за несколько дней до объявления победы.
    Этот орден и другие награды, полученные  Эмилией на фронте, сослужили ей в дальнейшем хорошую службу. В клинике ее, наконец, приняли в комсомол, чтобы она впоследствии смогла влиться и в ряды Коммунистической партии  и даже вернуться в их любимую квартиру в Ленинграде, которую всеми силами старался сохранить до лучших времен отчим Георгия.
    Эмилия и Марк не планировали переезда куда-либо в ближайшие годы: работа в клинике им нравилась, и жизнь втроем  устраивала, так как была наполнена радостью, любовью, работой и ожиданием будущего ребенка, но появление Петра Афанасьевича Короткова, приехавшего  к Максиму и Дарье,  в одночасье  изменило ситуацию. Он так уговаривал всех вернуться в Ленинград,  нашел такие убедительные слова и аргументы  и предложил  такие перспективы, что никто не в силах был отказаться. Дарью он соблазнил новыми исследованиями в области неврологии, операцией и наблюдениями квалифицированных специалистов,  а так же возможностью в будущем родить здорового ребенка; Максима – аспирантурой и преподаванием в институте; Марка – перспективой профессионального роста и творческой работой ;  Эмилию – обучением  в военно-медицинской академии, а Эрику – преподаванием в музыкальном училище, воспитанием внука и возможностью жить в любимом городе с дорогими  ее сердцу людьми.
     В пятикомнатной квартире, которая после гибели жены казалась  футбольным полем – холодным, пустым и пугающим,  все шестеро  легко смогли бы  разместиться, не стесняя друг друга, и у него бы началась совершенно другая жизнь. С присущей ему настойчивостью и умением убеждать, он добился своего – все согласились поехать вместе с ним в Ленинград после сдачи Дарьей выпускных экзаменов в институте.
    Эрика отнеслась к предложению Петра Афанасьевича сдержанно, понимая, что  вернуться в Ленинград  ей будет очень не просто, поэтому  уговорила Эмилию и Марка поехать без нее, устроиться  на работу, осмотреться, изучить обстановку, а потом уже подумать  и о ней.
    В конце мая Эмилия, Марк, Дарья и Максим отправились вместе с Петром Афанасьевичем в Ленинград с новыми надеждами и  тревогой в сердце за оставленную в одиночестве Эрику.
    Петр Афанасьевич не преувеличивал – все получили то, что и было  обещано. Однако  Эмилии и Марку пришлось пережить много трудностей и проверок, много волокиты и унизительных подозрений, когда они прописывались  и устраивались на работу в Ленинграде.
    Решить многие проблемы, включая и жилищную, помогла  случайная встреча  Эмилии с подполковником Трофимовым Владимиром Александровичем в районном военкомате, куда она пришла встать на воинский учет, и за спасение которого  получила орден. Она бы его не узнала, если бы не узнал ее он, хотя с последней их встречи прошло чуть больше года. Подполковник с энтузиазмом подключил всех своих влиятельных знакомых и друзей для того, чтобы помочь своей спасительнице. С его помощью и помощью отчима Георгия Эмилия с Марком  смогли  прописаться в Ленинграде, преодолев все трудности, и даже вернуться в родительскую квартиру. Подобное было на грани фантастики, и Эмилия не могла поверить в происходящее – ей казалось, что она пребывает в своем счастливом детском сне, в котором все желания сбываются.
    Открыв ключом  знакомую до боли дверь и переступив порог дома, Эмилия от счастья и нахлынувших воспоминаний разрыдалась. Она плакала так долго, что Марк заволновался – стресс мог сказаться и на ребенке, которого носила под сердцем Эмилия.
    Квартира оказалась в целости и сохранности. Было видно, что за ней ухаживали и даже изредка наводили порядок. Все было на своих местах, кроме рояля и нескольких полок с книгами, которые им разрешили в виде исключения взять с собой в Среднюю Азию.
    Когда навели порядок и получили разрешение от городских властей на возвращение Эрики, Марк  тут же отправился за ней, и через десять дней они   снова были одной семьей.
    Счастью Эрики не было границ. Лишь оказавшись в родных стенах, в родном до боли городе,  среди музеев, театров и друзей, она поняла, что жизнь ей предоставила еще одну неожиданную возможность вернуть  себе прежнюю жизнь или хотя бы ее осколки.
    Они жили в четырехкомнатной квартире втроем, и чувствовали себя на седьмом небе от счастья, особенно после того, как получили багаж с роялем и книгами. Водрузив все на свои места, Эрика расплакалась  от чувства щемящей тоски по мужу. Правда, она не узнавала свой любимый город, полуразрушенный бомбежками и снарядами, как не узнавала и людей, переживших блокаду. То, что она услышала от своих прежних знакомых, оставшихся в живых, от Петра Афанасьевича, вспоминающего по вечерам  блокадную жизнь без прикрас, повергло ее  в ужас –  жизнь в Средней Азии теперь казалась ей незаслуженным раем, и она испытывала комплекс вины за свое нечаянное благополучие.
    2 сентября 1946 года, Эмилия, как и обещала, родила  мужу  мальчика, которого назвали  в честь деда – Дмитрием. Ребенок оказался крепышом и  абсолютной копией Марка. От переизбытка чувств Марк не находил себе места. Лишь на работе он ненадолго отвлекался от мыслей о семье и желания как можно скорее оказаться  дома. Каждый раз, открывая ключом дверь,  он задавался одним и тем же вопросом – чем заслужил такую нежную и преданную любовь дорогих ему женщин и такое всепоглощающее счастье?
    Эмилия кормила грудью, бегала на занятия в военно-медицинскую академию,  ночами сидела за учебниками, и если бы не мать, которая  помогала ей  в уходе за ребенком,  она не справилась бы с такой нагрузкой.
    Время летело стремительно и незаметно. Счастливые люди вообще не способны ощущать неумолимого бега времени – просто живут каждым моментом, каждой минутой, не заглядывая  в прошлое, и не заботясь особенно о далеком будущем.
   1947 год выдался холодным и сырым. Всю зиму дули северные и северо-западные ветры и казалось, что им не будет конца. Но к середине июля задул желанный юго-восточный ветер, который принес антициклон, а вместе с ним и хорошую погоду. Первым летним днем в том году оказалось 17 июля: солнце припекало, мягкий ветерок приносил отовсюду аромат цветущих лип, и Эмилия вышла  погулять с ребенком в парк рядом с домом. Она сдала летнюю сессию и наслаждалась свободой и возможностью расслабиться. Дима-младший  уже начинал топать ножками и со дня на день должен был сделать свои первые самостоятельные шаги, но пока он спал  в коляске,  Эмилия, подставив лицо  солнышку,  сидела на скамейке, загорала и предавалась мечтам.
    Шорох  неторопливых старческих шагов, донесшихся издали, заставил ее открыть глаза, и повернуть голову в их сторону – они ее заставили  встревожиться.   Шаркающие  шаги принадлежали  странному с виду мужчине без возраста, с деревянным  чемоданчиком в правой руке, одетого  бедно и не по погоде, который с трудом передвигался по дорожке. 
     Обеспокоенная какой-то невнятной тревогой, она наблюдала за приближающейся фигурой старика, и чувство жалости сжимало сердце – после родов Эмилия  стала еще чувствительнее, чем была. «Господи, откуда он такой взялся? Куда направляется?  Если его кто-то ждет, то почему не встретил? - Пронеслось в голове. - Такое впечатление, что он настолько слаб, что сейчас упадет, так и не добравшись до нужного места!» Она с состраданием   наблюдала за неуверенными шагами незнакомца, медленно приближающегося к  скамейке. Чтобы не смущать его разглядыванием, она снова прикрыла веки и тяжело вздохнула.  Поравнявшись с ней, мужчина  закрыл собою солнце, и тень упала на  лицо Эмилии. Он вдруг прекратил свой путь, словно задохнулся, и она услышала странный звук –  это был выпавший из рук старика  чемоданчик.  Эмилия вздрогнула  и широко открыла глаза. Не понимая, что происходит, и почему он остановился возле нее, она пристально вглядывалась в его худое и заросшее щетиной лицо. На несколько мгновений ее сознание будто отключилось, будто ее поразил солнечный удар, и перед глазами вместо незнакомца возникло темное пятно. Она испуганно заморгала веками и удивленно уставилась на старика. Некоторое время она пристально вглядывалась в очертания его лица, и какой-то безотчетный страх заставил содрогнуться тело. Из ее уст пытался вырваться отчаянный  крик, но получился лишь тихий и еле слышимый шепот:
    -- П-п-папа?! Ты?!
    -- Здравствуй, доченька! Это действительно я! Не пугайся, я знаю, что на себя не похож – десять лет прошло, как мы не виделись. Я тебя узнал издали по характерным жестам. Сначала подумал, что показалось, а когда подошел ближе, глазам не поверил. Чуть в обморок от радости не упал.
    Эмилия подхватилась и кинулась к отцу. Она целовала его лицо, пытающиеся обнять ее  руки,  одежду, все, что было доступно ее губам, и не могла найти слов от радости, сжимающей горло.
    -- Папочка, родной, мы  с мамой потеряли  всякую надежду  увидеть тебя живым! Ты откуда?! Я тебя не узнала!
    -- Да, знаю, что похож на больного нищего, но, что поделаешь,  это результат моего десятилетнего прибывания в зоне отдыха. От звонка до звонка отдыхал, дочка. Думал, что и не выживу. А как мама? Чей это малыш в коляске?
    -- Мама дома, готовит обед, а в коляске - твой внук, названный твоим именем, - не выпуская отца из объятий,  поясняла по ходу Эмилия, вдыхая знакомый  запах его плоти.
    Дмитрий взглянул на спящего малыша. Тот  напомнил ему маленькую Эмилию. От нежности и нахлынувших воспоминаний его покачнуло, и он чуть не упал.
    -- Давай немножко посидим, Эми. Я приду в себя, а то все так неожиданно вышло, что моя психика не успела подготовиться к радостному потрясению. Я шел без всякой надежды увидеть вас в Ленинграде. И никогда не думал, что на этой знакомой дорожке, по которой  мы тобой когда-то  прогуливались, встречу тебя с малышом. Ты давно замужем?
    --  Почти два года.
    -- Муж хороший? Как его зовут? Кто он по профессии?
    -- Его зовут Марком. По профессии, он, как и ты, врач. Внешне похож на тебя. Из-за этого я его и полюбила. Он тебе понравится, и вы с ним обязательно подружитесь.
    Они с полчаса посидели на скамейке, коротко обмениваясь новостями, пока не проснулся малыш.
    -- Да, Эми, забыл спросить: а мое известие о том, что я живой, вам сумели передать? Ну, куколку, очень похожую на Матильду, которую я смастерил сам? Я очень боялся, что вы будете считать меня расстрелянным.
    -- Передали, папочка! Мама даже нашла на ее теле твое зашифрованное послание и сразу поняла, что ты жив, здоров и любишь!
    -- Значит, не забыла, - улыбнулся мечтательно Дмитрий. - Ну, ладно, идем домой. Я, кажется, уже в состоянии  добраться до квартиры.
   Они медленно шли к дому и ломали голову над тем, как подготовить к встрече Эрику. Зная свою жену, Дмитрий очень беспокоился за ее здоровье и психику – неожиданная встреча с Эмилией после стольких лет разлуки чуть  не убила и его самого. Когда он ее узнал и обрадовался неожиданной встрече, думал, что сердце разорвется от радости. Хотя Эрика всем  казалась уравновешенной и сдержанной, но только он знал, насколько она хрупка и чувствительна к любым сильным раздражителям даже позитивного плана.
    Они поднялись на второй этаж, и Эмилия нажала на кнопку звонка. Дмитрий отошел подальше от двери, чтобы пропустить вперед дочь и внука.  Он слышал знакомые торопливые шаги по коридору, и волна какого-то необъяснимого страха вдруг прокралась в его душу и колючими иголками вонзилась в горло.  Сердце кувыркалось от волнения, и Дмитрий  схватился рукой за стенку, опасаясь упасть прямо под дверью  квартиры – он был слаб, истощен и страшно голоден.
    Эрика распахнула дверь со счастливым возгласом:
    -- А вот и мои дорогие вернулись, а я…- но, взглянув в лицо дочери, не договорила и побледнела. - Эми, что-то случилось? У тебя такое лицо…такое лицо, словно ты  в парадной с привидением встретилась. Или с Димочкой что-то случилось?
    -- Мамочка, ты только не волнуйся! Пожалуйста, только не волнуйся! -  Заплакала  Эмилия, не выдержав тревожного и проницательного взгляда матери. - Папа…Папа…Он
    -- Что с ним?! Что ты узнала?! – Трясла за плечи Эмилию  перепуганная до смерти Эрика.
    -- Он…он…здесь!
    Эрика смотрела на дочь расширенными от ужаса глазами, не понимая, о чем та говорит, потом перевела взгляд на дверь и, увидев Дмитрия, переступающего порог квартиры,  медленно стала сползать по стенке. Бросив чемодан, тот еле успел подхватить ее на руки .
    -- Эми, принеси воды! Быстрее принеси воды!
    Эмилия, не выпуская из рук сына, кинулась на кухню. Придерживая  Эрику за талию, Дмитрий усадил ее на пуфик  и  попытался привести в чувство - холодная вода помогла справиться с обмороком – она пришла в себя, не в силах ни обрадоваться, ни пошевелиться, ни что-то сказать.  Они так и сидели в застывшей позе: Эрика на пуфике, а Дмитрий перед ней на корточках,  обняв ее колени. Они глядели  друг другу в глаза и не говорили, а беззвучно кричали   о своей безмерной любви и благодарности, и, наблюдая за ними, Эмилия  удивлялась фантастической  метаморфозе – и мать и отец, как в сказке,  молодели прямо у нее на глазах.  По щекам обоих катились слезы  и радости, и облегчения, и печали из-за потерянного в разлуке десятилетия самой лучшей части их жизни, которая до ареста была наполнена красотой, гармонией, музыкой и любовью, но теперь они были снова вместе, снова глаза в глаза, поэтому  в словах не нуждались. Им трудно было произнести даже простое «здравствуй», так как  в ту минуту им обоим  казалось, что они грезят наяву.
    Тысячу раз и Эрике и Дмитрию снилась их встреча в разных местах и в разных вариантах, тысячу раз, пробуждаясь, они не могли избавиться  от ощущения присутствия любимого человека рядом, поэтому и в момент настоящей встречи им казалось, что сон исчезнет сразу же, как только они сделают лишнее движение.
    Как бы долго это длилось, трудно было предугадать. Наверное, они бы  так и просидели  до самого утра,  не отрываясь  друг от друга и не шевелясь,  но  громкий плач маленького Димы-младшего, напуганного непонятным состоянием  родных лиц, которые всегда ему улыбались, заставил их очнуться, и они  вместе кинулись успокаивать внука.
    Через пару недель после адаптации к дому и свободе Марк  уговорил  тестя, с которым   сразу нашел общий язык и подружился, лечь  в его клинику на обследование и лечение. Тот не противился, хотя расставаться с родными людьми и домом даже на короткое время ему теперь было страшно. Однако желание как можно быстрее набраться сил и заняться любимой работой было сильнее страха, несмотря на то, что  он занимался ею и в местах лишения свободы.  Его знания, умения и профессионализм по всей вероятности и спасли ему жизнь. Лучшего специалиста в области кардиологии трудно было найти в окружных клиниках Архангельской губернии,  где он отбывал наказание и ждал расстрела,  поэтому его услугами пользовалось не только лагерное начальство,  но и областное, а также  их родственники и знакомые. Не одному человеку он спас там жизнь, и ни одному не отказал в помощи. Слухи о докторе-волшебнике  быстро разошлись по всей губернии, и к нему с разрешения лагерного начальства потоком шли обличенные властью люди, от которых зависела и его судьба.
     Оказавшись, наконец, на свободе, Дмитрий вскоре понял, как отстал от культурной  жизни и  науки, и ему нестерпимо хотелось  скорее наверстать упущенное, чтобы компенсировать потерянные годы и молодость Эрике. За Эмилию он уже не волновался. Ему нравился Марк, нравилось его отношение к дочери и внуку, и он его полюбил не только как зятя, но и  коллегу – они действительно  были  похожими  друг на друга почти во всем.
    Лишь через  полгода  Дмитрий стал похожим на себя прежнего не только внешне, но и внутренне. Ему не было еще и пятидесяти, и он выглядел молодо и импозантно. Он вернулся  в клинику, в которой  работал до ареста, хотя знакомых там почти не осталось – некоторые погибли на фронте,  некоторые умерли от голода во время блокады, некоторые  не вернулись в Ленинград из эвакуации, а некоторые ушли из жизни по причине возраста и старости.
   Он много времени отдавал работе, много шутил, любил до безумия все еще красивую Эрику, которая помолодела после его возвращения лет на двадцать, обожал семью и маленького  внука, и был счастлив, что судьба не отняла у него то, чем он так  дорожил. Их квартира снова была наполнена друзьями, смехом, музыкой и тем безграничным счастьем, которое испытывают люди после длительных и смертельно опасных путешествий.
    В середине 1955 года дело Дмитрия  Винтера было пересмотрено, и он был оправдан и реабилитирован, а вместе с ним и другие честные люди, попавшие  под маховик  репрессий  1935-1937 годов. Однако никто перед ними не извинился.
      Теперь Винтеры   могли снова гордиться своей фамилией, своими предками, происхождением и ходить с гордо поднятой головой. И на это у них были  веские причины: Дмитрий  снова возглавил клинику и проводил там сложнейшие операции на сердце  до 75 лет, пока позволяло здоровье; Эрика преподавала в музыкальном училище до самой пенсии; Марк защитил диссертацию по нейрофизиологии, оперировал, лечил и читал лекции студентам в медицинском институте; Эмилия, окончив военно-медицинскую академию, выбрала, как и отец, кардиологию, и когда сын пошел в школу, родила в 1953 году дочь Полину, названную так в честь матери Марка и похожую на нее саму, как две капли воды.  После декретного отпуска окончила аспирантуру, защитила диссертацию по сосудистой патологии сердца, работала и тоже преподавала в той же академии, где и училась,  до самой глубокой старости.
    Жизнь пролетала так быстро, что они и не заметили, как состарились. Правда, старость, в отличие от менее счастливых людей, их не пугала, – они находили радость друг в друге, в детях,  внуках и работе. Окончивший школу Дмитрий – младший выбрал для  самореализации  медицину и пошел по стопам прадеда, деда, отца и матери. Полина с детства занималась музыкой и балетом и выбрала профессию балерины.  Она была примой Мариинского театра почти до  30 лет, пока не вышла замуж и не родила детей, после чего преподавала в том же балетном училище, в котором  учились  когда-то ее бабушка, мать и она сама.
    Эрика  тихо ушла из жизни в возрасте 86 лет, что было неожиданностью и потрясением для всей семьи. Она всегда была ее эмоциональным центром, ее магнитом, уютом и спокойствием, а за ней через девять дней ушел и Дмитрий – он скончался от обширного инфаркта еще до приезда «скорой», не смирившись с потерей  любимой жены.
    Эмилия с трудом пережила смерть родителей, хотя и сама была уже давно бабушкой , но поддержка детей и Марка, их любовь и забота помогли  справиться с этой невосполнимой утратой. Марка она потеряла  в 1999 году - ему накануне исполнилось девяносто, а ей - семьдесят шесть лет. Мир без него стал пустым и неинтересным настолько, что ей не хотелось жить. Когда   и ее стало подводить здоровье, врачи посоветовали сменить влажный климат, и дети уговорили ее  переехать в Ригу -  в дом, который  построил для всей семьи Марк. Практически они умудрялись жить на два дома и два города – благо, что случилась Горбачовская перестройка, и это стало возможным. Эмилия жила с дочерью,  внуками и правнуками, которые заботились о ней, любили ее и души в ней не чаяли, однако это не отвлекало ее от тоски по мужу, которого она продолжала любить, как  и в свои шестнадцать лет. Часто ей казалось, что ее жизнь и судьба —  прекрасный и удивительный короткий сон, который оставил после себя приятные и волнующие ощущения, который никогда больше не повторится, и тогда она тихонько плакала, чтобы никто не видел.

     Лера несколько вечеров слушала рассказы Эмилии, затаив дыхание, не перебивая ее и не задавая лишних вопросов, пока та сама не окончила повествование о своей интересной и насыщенной событиями жизни.
    -- Вот так и пролетело время, Лера. Очень быстро и очень незаметно. Пересказывая  по-старчески так подробно свою историю, я словно вернулась в приятный сон. Спасибо, что разыскали и позвонили, и отдельное  спасибо, что все эти годы  были рядом с Идой. Георгий мне рассказывал о вас. Когда его сын  женился, он,  увидев вас на свадебной фотографии, был потрясен нашей с вами внешней схожестью. Он мне их показывал, и мы вместе с ним удивлялись, как все в  жизни повторяется. Гоша вас очень любил, Лера. Не знаю, чувствовали вы это или нет.
    -- Я знаю. Я его тоже любила.  Он часто к нам приезжал  в гости, и мы с ним все время переписывались. Между нами и, правда, существовала какая-то непонятная мне тогда душевная близость. Знаете, как в повести Дери Тибора «Милый Бо-пер».
    -- О, да! Я читала. Это о платонической любви стареющего человека к своей невестке. Вы ему очень напоминали нашу с ним молодость.
    Смущенная Лера все-таки решилась  задать вопрос:
   --  Эмилия Дмитриевна, вы прожили такую длинную жизнь. Вы всегда были счастливы?
    Немного подумав, та ответила:
    -- С позиций моего возраста и опыта могу сказать честно: да, была счастлива. Даже на фронте, не говоря уже о послевоенных годах. Была счастлива даже тогда, когда переживала потери, разочарования и горе, связанные со смертью любимых мне людей. Знаете, Лера, когда любишь жизнь,  тех, кто рядом, человечество, работу, когда создаешь вокруг себя  мир, в котором каждый  счастлив, то жизнь кажется прожитой не зря, и потери воспринимаешь уже философски. Близкие тебе люди все равно никуда не  исчезают – они продолжают жить в наших сердцах и нашей памяти.
    Лера чувствовала, что своим любопытством утомила пожилую женщину, но ее интересовал еще один вопрос – судьба Дарьи и ее жизнь. Узнать об этом она могла только от Эмилии. Она собралась с духом и попросила:
    -- Эмилия Дмитриевна, если у вас есть силы, время и здоровье, расскажите мне о своей подруге Дарье. Насколько мне известно, именно она оставалась вашей лучшей подругой  до  ее смерти.
    -- Хорошо. Если вас еще не утомила старческая сентиментальность, то с удовольствием расскажу, что знаю, что видела, что чувствовала и о чем догадывалась, - молодо рассмеялась Эмилия.  - Это еще одна возможность заново пережить общее с ней прошлое.


                ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
                ДАРЬЯ

     Проводив Эмилию на фронт, Дарья и Максим  ощутили себя одинокими и виноватыми в том, что не могут вместе со всеми отправиться на защиту родины. Это было естественным инстинктом большинства представителей того убитого войной поколения. Они переживали чувство подавленности, ущербности и внезапно возникшей пустоты в душах,  да и сама их жизнь в целом казалась теперь бессмысленной, не стоящей ничего. Однако Максим и Дарья носил эти комплексы в себе, не озвучивая их из-за чувства стыда.
    Татьяна, глядя на их  метания, пыталась  по-своему  успокоить и вселить чуточку оптимизма.
    -- Дети мои, и в тылу  работы  - непочатый край.  Голова и руки каждого человека нужны и здесь, надо лишь оглянуться и найти  им применение: помочь ближнему, страдающему или сомневающемуся. Вы и так все время заняты: Максим работает, ты, Даша, учишься, разве это не вклад в общую борьбу с врагом?
    -- Мама, настоящий героизм  можно проявить лишь на фронте - под пулями и бомбежками, а здесь нет для него условий. Посмотри: люди ходят в кино, на работу, учатся в школе, стоят в очередях за продуктами, женятся, разводятся, как будто ничего и не происходит! – Нервничала Дарья, но на самом деле ей было невыносимо страшно  за друзей и  родителей Максима, отказавшихся от эвакуации из Ленинграда.
     Когда мать уходила на работу, Дарья листала книги, готовилась к первой в жизни сессии и с нетерпением ждала Максима. Он продолжал работать в школе и приходил каждый день  хотя бы на пару часов.  Школа теперь работала в две смены — количество учеников из-за эвакуированных и беженцев увеличилось  вдвое, педагоги призывного возраста  ушли на фронт, и Максим тянул на себе две ставки. Дарья грустила, скучала и ждала писем. Она немного успокоилась, когда получила первые послания от Георгия и Эмилии, которые были полны оптимизма, веры в победу и готовности идти до конца. Эмилия  писала, что на фронте она избавилась от хронического страха, который ее не покидал ни на минуту с тех пор, как началась война. Она придерживалась убеждения, что лучше самый ужасный конец в борьбе с врагом, чем ужас без конца от неведения, что происходит на самом деле в местах боевых действий. Читая ее письма,  у Дарьи складывалось впечатление, что Эмилия находится не на фронте, где каждый день сталкивается со смертью, а в доме отдыха.   Ей и в голову не приходило, что вся военная корреспонденция подвергается тщательной цензуре органами НКВД, поэтому  была в неведении, как в действительности обстоят дела у  друзей, но то, что они писали, вселяло надежду и в некоторой степени успокаивало. Лишь Максим недоверчиво относился к их коротким сообщениям и злился, что не может получить достоверной информации от  очевидцев страшной войны, которая обещала растянуться на годы. В школе он  сильно уставал, поэтому чаще нервничал и раздражался, не признаваясь Дарье и Татьяне в том, какое тотальное чувство тревоги за родителей, оставшихся в блокадном Ленинграде,  его одолевает  по ночам.
    Зима 1942 года выдалась холодной и снежной, продуктов в магазинах не хватало, и люди по-настоящему испытывали чувство голода  и беспокойства. Дарья теперь редко выбиралась на улицу, а выбравшись, не могла надышаться свежим воздухом и радовалась всему, что попадало на глаза.  Ей казалось, что во всем присутствует какое-то удивительное чувство благости, несмотря на войну. Эта благость ощущалась ею и в серых тучах над головой, и в бархатном звездном небе, и крепком морозце, пощипывающим лицо, и в величественном обширном молчании природы.  Деревья, кусты, маленькие притихшие дома словно застыли в молитве, и, глядя на них, Дарья тоже беззвучно молилась о любви, счастье, окончании войны, благополучном возвращении   Георгия, Эмилии, Марка и всех тех, кто, рискуя своей жизнью, спасал и ее жизнь.
    Дарью можно было понять – она воспринимала окружающий мир через призму любви. Любовь превращала серые, голодные и холодные будни в прекрасный мир, похожий на ее картины, которые она продолжала рисовать, когда никого не было дома. Теперь она знала, что не заблуждается относительно своих чувств к Максиму, что любит его не от безысходности, а по велению  сердца. Позови ее Максим на край света, она бы  отправилась вслед за ним без страха и раздумий.  Но  главное – и он любил ее, и с каждым новым днем все сильнее. Она это чувствовала через каждое  его прикосновения, через невинный поцелуй или страстное объятие, даже не будучи опытной в подобных делах. Правда, иногда ее накрывала волна отчаяния, и она разговаривала со своим отражением в зеркале:
    -- Ну, вот скажи, за что он может меня любить? Что во мне есть такого необычного, такого достойного  его любви? Молчишь?  Боишься ответить? Ну, ладно, не стесняйся, я и сама знаю, что ни на что не годна – даже на полноценную любовь, которая может быть лишь  между здоровой женщиной  и здоровым  мужчиной. Максим вот здоровый, а я по сравнению с ним просто курица с беспомощными ногами да слабыми крылышками, которые  не в силах взлететь!
    Однако тут же корчила зеркалу рожицу и отодвигала его на другой конец стола. Лишь в письмах к Эмилии она позволяла себе излить душу, рассказать  о своих страхах и чувствах к Максиму, ничего не утаивая ни от себя, ни от подруги, – это помогало ей справляться с накалом самых разных противоречивых эмоций, раздирающих  ее на части.
    Равномерное течение их жизни нарушилось  из-за внезапной смерти матери -  она скончалась от сердечного приступа в самом конце февраля  1943 года.  Как не боролись врачи за ее жизнь, но на этот раз и они оказались бессильными. Антон Семенович, сразу же подключившийся к лечению и помощи, шепнул  растерянному Максиму, что сердце Татьяны было крайне изношенным, и не было ни одного шанса ее спасти, и что сейчас самое главное – внимание к психическому состоянию Дарьи, которое могло стать причиной непредсказуемых  соматических манифестаций из-за губительного стресса. Он выписал Максиму лекарство для поддержания ее эмоционального состояния  на период похорон, и сам поговорил с девочкой. Он ожидал чего угодно: истерики, горьких слез, самообвинений, страха и  даже суицидальных мыслей, но, к его удивлению, Дарья отреагировала на смерть матери почти спокойно, что очень обрадовало Максима, но сильно  обеспокоило профессора. На его уговоры поплакать и  дать возможность горю выплеснуться наружу, Дарья ответила:
    -- Антон Семенович, я знала, что жизнь мамы коротка и чувствовала ее уход задолго до ее  смерти и почти приготовилась к ней. Не беспокойтесь за меня – я не сойду с ума и ничего с собой не сделаю. Лучше помогите собрать документы для дома инвалидов. Вы ведь лучше знаете, что для этого нужно. Видно, там мне и суждено провести остаток жизни. Но я и к этому морально готова.  Без мамы я ничто.
    -- Дашенька, ты хорошо подумала? Дом инвалидов – это  не временное укрытие от трагедий и неприятностей. Там каждый прожитый день будет для тебя губительным, хотя и там живут люди, чему-то радуются, чему-то огорчаются, знаю даже, что влюбляются, а иногда и женятся, - отговаривал Антон Семенович.
    -- А как же я?! Как Эмилия?! Как мой отец, который надеется тебе помочь встать на ноги?!- Сердился Максим не столько из-за эгоизма Дарьи, сколько из-за страха  навсегда ее потерять.
    -- Вы будете  писать письма и навещать, когда позволит вам время, - равнодушно ответила девочка, что очень обидело Максима, и он почти задохнулся от странного чувства внезапно возникшего одиночества, не свойственного ему ранее.
    Татьяну хоронили всем двором и рабочим коллективом. Узнав от Максима о трагедии, к этому процессу подключились и Эрика с Ниной. Прощаясь с матерью, Дарья не проронила ни одной слезинки – она лишь что-то шептала ей на ухо пересохшими от горя губами. Рядом стоящий  Максим, слышал лишь отдельные фразы:  «Прости меня за все, мамочка. Теперь ты, наконец, по-настоящему отдохнешь. Не беспокойся за меня».  У него мороз пробежал по коже – он вдруг понял всю степень отчаяния той, которую любил, и к сердцу которой  так и не мог пока пробраться.
    Эрику очень беспокоило состояние и судьба Дарьи и, посовещавшись с Ниной, они решили хотя бы на время забрать ее к себе, но та категорически отказалась.
    -- Спасибо. Я пока буду дома. Мне здесь легче смириться со своей участью. Да и квартира пока пахнет мамой, поэтому мне кажется, что она просто ненадолго вышла в магазин и с минуты на минуту вернется.  Вы только Эмилии не сообщайте об этом – ей и так на фронте хватает трагедий.
    После смерти матери Дарья закрыла свою душу на все замки и никого в нее не пускала. Она почти перестала разговаривать,  сосредоточившись на своих горестных мыслях о матери и ожидающей ее богадельне, делая редкое исключение для Эрики, которая  до девяти дней находилась с ней днем и ночью. Все были в растерянности и не знали, как и чем отвлечь Дарью от обрушившегося на нее  горя, но она отказывалась от любой помощи и казалась  отстраненной от всего и беспомощнее, чем прежде. И в этой ее отстраненности было даже что-то обидное,  оскорбительное и враждебное для тех, кто находился с ней рядом. Однако все понимали, что лишь так она старается справиться с крахом всей своей жизни - мать  была  единственным источником ее существования и ее надежной опорой.
      Никто не догадывался, что Дарья таким способом пытается убить в себе чувство глубокой привязанности к людям, которых  искренне полюбила,  и потеря которых была для нее равносильна смерти. Но, не разрушив эти духовные и душевные связи с ними, она не смогла бы  психологически подготовиться к неизбежному - жизни в доме инвалидов. Она пыталась убедить себя, что и Эрика, и Максим, и Эмилия, и мать  ей приснились, а после приятного пробуждения  остались  только воспоминания о них,  поэтому и относиться к ним надо соответственно, чтобы не сойти с ума. Однако Дарья себя обманывала, -   в глубине души она уповала на какое-то немыслимое в данных обстоятельствах чудо, которое поможет ей выбраться из отчаяния. 
    Максим после похорон  Татьяны попытался перейти к Дарье  жить, чтобы не напрягать лишний раз соседку, которая  ей помогала,  но его намерения так напугали Дарью, что он, скрепя сердце, отказался от своих притязаний. Он чувствовал, что с каждым днем она все больше отдаляется от него эмоционально, погружаясь в свои мрачные мысли и фантазии, но ничего не мог сделать.
    -- Дашенька, ты себя ведешь по отношению к нам всем так, славно  мы повинны в смерти твоей мамы. Ты же знаешь, что это заблуждение, что мы так же остро переживаем эту потерю, как и ты, - пытался пробиться к сердцу Дарьи Максим, задетый за живое ее враждебностью.
    --  Я не говорю, что вы виноваты в ее смерти. Виновата я одна. Это я своим эгоизмом и истериками подорвала ее здоровье. Это я считала, что матери не умирают, что они не имеют права умирать до тех пор, пока не поставят на ноги детей и не вырастят внуков. Таким, как я, место лишь в богадельне.
    -- Даша, все, кто терял когда-либо дорогих людей, переживают подобное чувство вины и раскаяния. Это нормально, это пройдет, вот увидишь, – пугался Максим.
    -- А ты откуда знаешь?! – Нервничала Дарья. - Твои родители живы и здоровы! Тебе трудно меня понять - у тебя все есть!
    В один из мартовских дней, Эрика принесла Дарье продукты, справилась о ее настроении и здоровье и готовилась уже уходить, как раздался телефонный звонок. Она подбежала к аппарату и через шум, треск и грохот еле расслышала  голос абонента, который вызывал Максима.  Дарья взяла трубку и через несколько десятков секунд, связь, видно, прервалась. Лицо ее мгновенно преобразилось – оно  стало вдруг по-детски беспомощным и недоуменным, словно она стала объектом шутки недоброго  человека.
    -- Даша, кто звонил? Что сказали? – Тревожилась Эрика, наблюдая, как мертвенная бледность стирает с лица девочки еле заметную жизнь. 
    -- Кажется, это был  Петр Афанасьевич. Представляете, он сказал, что погибла мать Максима - бомба угодила в трамвай, в котором она ехала на работу. Больше ничего не успел - связь прервалась. Может, мне показалось?  Так плохо было слышно, что я могла  и  перепутать. Теперь не знаю, как сказать об этом Максиму. Надо же такому случиться – в один месяц мы стали с ним сиротами, - задумчиво произнесла Дарья.  - Правда, он  лишь наполовину.
    Эрика была обрадована вернувшемуся  многословию девочки, хотя ее причиной  и оказалась печальная новость.
    -- Дашенька, Максим – настоящий  мужчина. Он мужественно перенесет эту потерю, так что не бойся сказать  ему  напрямую. Правда, теперь и ему понадобиться твоя поддержка. Сможешь?
    --  Смогу. Наверное, смогу, - не очень уверенно ответила  растерянная девочка, смахивая со щек слезы.
    Вечером, когда Максим вернулся из школы, Дарья не стала скрывать от него трагического  известия. Он долго смотрел на нее с некоторым враждебным недоверием, словно ждал, что она сейчас отменит свою неуместную шутку, но, глядя, как глаза Дарьи наполняются не выплаканными слезами, упал на кровать и долго рыдал, судорожно сжимая подушку.  «Ну, почему именно она? Ну почему так нелепо? Господи, почему я не поехал в Ленинград? Почему так и не успел ее увидеть? Почему не сказал, что люблю?» -  спрашивал пустоту Максим, задыхаясь от чувства вины и горя.
     Дарья не находила нужных слов, которые бы сняли нестерпимую боль от потери самого дорогого на земле человека – люди или не догадались или не сумели их придумать,  поэтому тихо и безутешно плакала рядом с ним,  словно это могло вернуть их матерей обратно. К тому же она впервые в жизни стала свидетелем  острой эмоциональной реакции со стороны мужчины – до этого дня ей казалось, что этот вид человеческого рода не способен на такое бурное выражение  своих чувств, но то, чему она стала свидетелем, ее ошеломило.
    Общее горе на какое-то время объединило Максима и Дарью. Понимая, какую боль Максим переживает из-за потери матери и тревоги за отца, Дарья пыталась хоть как-то ее минимизировать, расспрашивая его  о детстве, смешных приключениях и запомнившихся ярких эпизодах, связанных с родителями. Тот сначала неохотно, а потом все с большим  удовольствием откликался на стимулы Дарьи, и они часами смеялись над своими детскими страхами, обидами  и комплексами. Это их не только сближало, но и возвращало на короткий миг дорогих им людей и утраченную духовную близость.
    Максим  все-таки переселился жить к Дарье – он остался без крыши над головой. К хозяйке, у которой он снимал квартиру, приехала из  оккупированной немцами территории жена сына с тремя детьми, и места для него не осталось. Дарья  отказать ему уже не могла, хотя и не представляла, как  будет существовать рядом с ним без матери, мучительно стесняясь своей беспомощности в вопросах ухода за собой.
    Первые месяцы наедине друг с другом оказались для обоих очень непростыми и напряженными: Дарья отказывалась от любой помощи, предлагаемой Максимом, как и от любых  проявлений  его чувств. Она вообще запретила ему о них говорить. Если при жизни Татьяны, они еще обнимались, целовались и ласкали друг друга, пока той не было дома, то теперь Дарья пугалось любого прикосновения Максима, даже самого невинного.
    -- Даша, что случилось?  Ты меня больше не любишь? Я тебе противен? – Допытывался Максим, сгорая от вполне естественного желания обладать не только умом и душой любимой женщины, но и ее телом.
    Он, как никто другой,  понимал, что такое внезапное охлаждение к нему связано не с ее истинными чувствами к нему, а со смертью Татьяны и глобальными страхами перед  возможными разочарованиями и неверием в свои силы и его любовь. Максим даже  представлял, какие монстры населяют ее душу, и как они выглядят, но изгнать их оттуда  был не в силах – не хватало красноречия, хитрости и навыков соблазнителя.
  Максим, действительно,  не обладал умением вставать в театральную позу безнадежно влюбленного, украшать свои переживания мишурой пустых слов, не способных передавать  сложные нюансы  человеческих чувств,  а тем более проявлять настойчивость или, не дай Бог, насилие. Ему еще ни разу в жизни не случалось обронить слово, которое не шло бы от сердца или ума, а тем более в отношениях с Дарьей. Он всегда безошибочно угадывал, когда люди говорят не то, что думают. Угадывал у всех, кроме Дарьи: он не подозревал, насколько та может быть изобретательной  и герметичной, когда это касалось ее комплексов и страстных желаний. Ему и в голову не приходило, что сама сила любви к нему, которой  было переполнено сердце Дарьи,  выстраивала между ними непреодолимую преграду из страхов и противоречий.  Он был уверен, что скоропостижная смерть матери убила в Дарье  не только волю к жизни, но и чувства к нему.
    Однажды, вернувшись с работы  раньше обычного,  Максим застал Дарью спящей  в обнимку с книгой. Она так сладко спала, что он решил ее не будить. Примостившись за столом, он складывал  в стопку  разбросанные  ею конспекты и нечаянно наткнулся на незаконченное стихотворение, написанное торопливым почерком.

                Как хочется дотронуться, как страшно прикоснуться…
                А если жизнь разрушится, разломится, как блюдце?
                А если не получится быть нежной, ненавязчивой,
                И сердце не научится любить по-настоящему?
                А вдруг он станет холоден? Вдруг не смогу согреться,
                Устроившись на краешке распахнутого сердца?
                Вдруг  не смогу остаться в его душе навечно,
                Любовью окруженная  и дружбою сердечной?
                А вдруг мне не захочется с ним и на миг расстаться,
                И завтра  все закончится, так и не успев начаться?
                Мой мир тогда разрушится…Нет, лучше отвернуться…
                Как хочется дотронуться! Как страшно прикоснуться!    

   Дарья, настоящая Дарья  была в этих детских и наивных строчках!  Он так ясно представлял себе выражение ее глаз, когда она их писала, наполненных любовью и ужасом, так ясно ощущал степень ее отчаяния и  беспомощность слов, которыми она пыталась выразить  то, что переполняло  душу, что чуть не разрыдался.  Душа Дарьи предстала  перед ним обнаженной и незащищенной, как никогда   за все годы их  знакомства. В голову пришла пугающая мысль: то ли он действительно  слеп, то ли совершенно безграмотен в понимании дорогих ему людей.
       Максим  подумал, и у него родился стихотворный ответ – родился так естественно и просто, вроде он всю жизнь только этим и занимался. Он никогда  не писал стихов, хотя поэзию  любил, не испытывая стремления восполнить то, в чем уступал окружающим, особенно Дарье, но в этот раз получилось само собой.
    Максим провел жирную черту под стихотворением Дарьи  и быстро начеркал:

                Дотронься, если хочется! Не бойся прикоснуться,
                И жизнь твоя не кончится расколотым блюдцем.
                Не стоит развлекаться со мною ненавязчиво,
                Люби меня по-новому! Люби по-настоящему!
                Я буду тебе солнышком - ты сможешь отогреться,
                Дарю тебе, любимая, распахнутое сердце!

    Оставив на видном месте листок с ответом, он принялся тихонько готовить на кухне ужин, решив действовать по-другому. Правда, как именно, он толком  еще не знал.
    В дверь  осторожно постучали. Чтобы не разбудить Дарью, он не стал кричать: «Входите!», а сам открыл дверь. На пороге стояла женщина лет пятидесяти с папкой документов в руках.
    -- Здесь живет  инвалид Дарья Овчинникова? – Спросила женщина.
    Слово «инвалид» больно резануло слух, и Максим хотел отреагировать на него, но сдержался – вид у женщины был изможденный и усталый.
    -- Да, здесь. Только она сейчас спит, и я не хочу ее будить. А вы к ней по какому поводу?
    -- Я из собеса. От Овчинниковой было заявление на помещение ее в дом инвалидов по состоянию здоровья. Оно была рассмотрено и удовлетворено, - женщина протянула Максиму официальную бумагу. - Вот направление и список анализов, которые ей необходимо сдать. Но самое главное – за несколько дней до переезда в наше учреждение  в домоуправлении надо  взять справку об эпидемиологическом благополучии вашего дома.
    -- А зачем  она нужна? – Удивился растерянный Максим.
    -- Ну, как же! А вдруг у вас  эпидемия дизентерии, тифа или еще какой-либо инфекции? Можно  принести заразу и в дом инвалидов, а там у нас люди ослабленные, поэтому такая справка  необходима. Без нее  вашу подопечную или родственницу вернут обратно.
    Женщина ушла,  а Максим еще долго стоял в коридоре, словно пришибленный. Первым его желанием было разорвать эти страшные бумаги, выбросить в мусор и даже не показывать Дарье, но, поразмыслив, понял, что это было бы подлостью с его стороны - принять окончательное решение должна была она сама.
    Дарья пробудилась от вкусного запаха жареной картошки и лука, - ей захотелось есть. Она выехала из спальни на кухню и увидела растерянного Максима с бумагами в руках, а в это время на плите подгорала картошка.
    -- Максим, что это за  документы? Это они отвлекли  тебя от картошки? Она сейчас сгорит.
    Максим отдал листы с печатями Дарье, а сам кинулся к плите. Она читала и не понимала содержания:   «Направление дано Овчинниковой Дарье Григорьевне, 1923 года рождения,  для  проживания и государственного обеспечения  в доме инвалидов № 13, Чимкентской области…» - В глазах Дарьи  потемнело. Если бы она не сидела, а стояла, то упала бы от слабости,  вдруг охватившей все ее тело. В конце было приписано: «… срок явки не позже 21 апреля 1943 года». «А какое сегодня число? Какой  месяц? Сколько у меня…у нас… осталось времени?» – Метались в голове риторические вопросы, но она не могла вспомнить ни числа, ни месяца, словно  внезапно потеряла память.
    -- Какое сегодня число и какой  месяц? – Спросила она почти шепотом.
    -- Сегодня восьмое апреля. А что ты хотела? – Глядя на Дарью во все глаза, спросил Максим.
   -- У нас с тобой осталось всего тринадцать дней! Надо же – какое странное и несчастливое число, - произнесла задумчиво Дарья, следуя неотвязной мысли. - Тринадцать  - чертова дюжина…
    Максим отставил сковородку с картошкой, закрыл ее крышкой, чтобы не остыла, вытер руки и подошел к Дарье. Сев напротив нее на низкой табуретке, он взял ее руки, прижал к своему лицу и попросил:
    -- Давай поговорим, Даша. Мы с тобой взрослые и самостоятельные люди. Зачем тебе сдался этот дом инвалидов? Ты же знаешь, что я тебя люблю. Знаю и то, что ты  меня любишь …Что нам мешает  пожениться и жить долго и счастливо? Скажи, что?
    -- Я не хочу  никому быть  обузой, особенно тебе. Я не имею права быть эгоисткой, понимаешь?  Своей беспомощностью  я довела до могилы мать, которая могла бы еще жить и жить, если бы не было меня. Я не хочу такой же участи и для тебя, потому что действительно люблю. Я так давно решила, потому что…
    -- Почему же ты ни разу мне об этом не сказала? К чему была вся эта комедия? – Гневно прервал ее Максим. - Ты  все это время лгала  мне о доверии, дружбе и взаимопомощи? Признайся, ты лгала?
    -- Максим, дорогой, пожалей меня! Не надо!
    Он вглядывался в ее лицо. Никогда еще Дарья не просила его о жалости, и никогда ее лицо не выглядело таким страдальческим, даже когда  она умирала от высокой температуры.
    Постоянно находясь с ней в опасной близости, Максим уже давно грезил о ее теле. Мимолетные сначала желания и мечты преследовали его все чаще и определенней, и так же определенно стало грезиться ему нежное и упругое тело Дарьи, ее плоть, благоухающая  только что сорванными яблоками. Он представлял, как загорятся огнем ее щеки от его настойчивых ласк, и как его пальцы почувствуют пружинящую податливость и нежность ее тонкой кожи, и тогда он услышит ее прерывистое  от страсти дыхание.
    -- Девочка моя любимая, мы, конечно, не можем основательно переделать свои судьбы: какими они нам предназначены, такими и останутся. Но мы можем и должны попытаться сделать из двух одну, и это в наших силах. Наверное, нам предстоит пережить немало трудностей, а может и мучений, особенно тебе. Но даже и эти  испытания будут  служить  опорой для нашей любви Ты красивая, талантливая, но очень юная. Вполне естественно, что тебе хочется дотронуться, но страшно прикоснуться к новой жизни. Однако в доме инвалидов тебе будет страшнее вдвойне, поверь мне! Ты не сможешь там долго находиться.  Ты не сможешь там реализоваться как творческий и тонкий человек. Он тебя убьет! А я  наши отношения вижу совершенно по-другому – счастливыми, искренними, открытыми и честными. Я безумно тебя люблю и очень хочу, чтобы ты стала моей женой и частью моей плоти! Соглашайся! Я так больше не могу, Даша!
    Дарья с изумлением вслушивалась в слова и голос  Максима. Его лицо было едва видным вне бледного круга света, падающего от абажура, но все равно она  заметила, насколько оно взволновано, и каким неистовым желанием горят его ставшие вдруг черными глаза. Она испугалась, но он, преодолев ее слабое сопротивление, поднял  на руки и унес в спальню.
    Сколько раз  потом  ей будет вспоминаться этот апрельский вечер, его поцелуи, полные любви и нежности, и горячие  неумолимые руки на ее теле, которое уже не в силах  было им сопротивляться – оно ему подчинялось, отдавалось и наслаждалось.
    Впервые за несколько лет они  по-настоящему  стали близкими как мужчина и женщина. Они так неистово любили друг друга, что  забыли все существующие слова.  Прислушиваясь лишь к истинному  голосу  любви  и властному зову своих молодых тел и душ, которые так долго ждали этого момента, они  не  сразу смогли  справиться с той  неистовой силой,  которая сотрясала  их плоть, вознося  к вершинам  блаженства.
    Что-то подобное, наверное, переживали и  далекие предки в первые  ночи их  жизни на земле, когда, разделенные полом и расстоянием, они устремлялись из дремучих зарослей  навстречу друг другу, чтобы  снова соединиться в одну целостную плоть и одно дыхание.
     Первым в себя пришел Максим, споткнувшись об огромные на все лицо глаза Дарьи, в которых  еще не до конца растворился страх вперемешку  с наивным удивлением, восторгом, любовью  и печалью.
    -- Любимая, ты в порядке? – Целуя ее бездонные глаза, спросил Максим.
    -- Максим, я летала! Я летала! Я так высоко летала, что мне даже тебя не было видно! А ты?
    -- Я?  Нет. Я просто умер. Умер от любви, благодарности и нежности к тебе.
    -- Тогда почему ты со мной разговариваешь? – Улыбнулась Дарья. - Мертвые не разговаривают.
    -- Ошибаешься, еще как разговаривают, а кроме всего прочего и есть хотят!
    -- А летающие - тем более! Интересно, так всегда бывает  сладостно и печально в моменты любви или только в первый раз?
    -- Всегда, если любишь. Теперь ты будешь летать столько, сколько тебе  самой захочется, пока не устанут твои крылья! – Целуя Дарью, пообещал Максим. - Летай, дорогая, но только коврик со стенки больше не обрывай, ладно?
     -- Прости, я не заметила. Наверное, вцепилась в него, чтобы совсем не унестись  в безоблачную высь. А ты что - теперь  всегда будешь мертвым в момент любви?!
     -- Да, буду умирать от желания и страсти и снова возрождаться!  Я тебя люблю! Идем есть остывшую картошку!
     О доме  инвалидов было вскоре забыто. Совместная жизнь оказалась не такой  страшной, как представлялось Дарье. Она просто доверилась Максиму и его рукам, ибо ничего другого ей не оставалось – их отношения или должны были прекратиться, или развиваться дальше уже совсем по-другому сценарию, автором которого стал теперь Максим.
    Он заботился, помогал, любил, не в силах насытиться ее телом, и каждый  день напоминал ей о необходимости сходить в ЗАГС и подать заявление на регистрацию  брака. Дарья не отказывалась, но и не торопилась, уговаривая его подождать до  окончания войны, и дать друг другу  время разобраться в своих истинных чувствах, хотя в том, что они основаны на искренней любви и нежности она  не сомневалась. Правда, истинным мотивом ее нежелания официально оформлять отношения был все-таки  страх за  Максима. Она давала ему возможность  передумать, если жизнь вдвоем  начнет его тяготить – все-таки без матери львиная доля забот и бытовых проблем  теперь лежала на его плечах.
    Любовь и физическая близость с Максимом  неожиданно открыли Дарье путь к незнакомому и неутолимому пока чувству наслаждения, которое взрывало не только ее плоть, но и пробуждало другие скрытые  резервы ее организма. Однако ей не хватало духу поверить в длительность своего счастья. Череда трагических потрясений и потерь, война, бытовые проблемы настроили ее сознание на осторожность и постоянную готовность быть отторгнутой. Это превращалось уже в рефлекс, привычку. Ночью, когда  не спалось,  ее не покидала навязчивая  мысль: а вдруг все завтра кончится? Она в ужасе прижималась к  спящему Максиму и беззвучно молилась  стихами за продление своего счастья:

                А может, все получится, и я смогу подняться?
                Вдруг перестану мучиться и без конца бояться?
                Бояться не состариться с моим любимым  вместе…
                Как хочется довериться  его словам без лести…

    Время от времени фантазии и чувства Дарьи меняли направление, особенно после страстных любовных ночей с Максимом. И тогда она в один миг уносилась  в такую высь, в такую синюю бездну счастья, которая кружила голову и вызывала непередаваемое словами ощущение собственного могущества.  Ей страстно захотелось ходить. Дарья вдруг поверила, что это возможно, что она сумеет в этот раз преодолеть неподвижность конечностей не только силой воли, но и силой любви к Максиму.
    Она стала усиленно тренировать свои ноги и тело, когда его не было дома. Она трудилась до седьмого пота, до умопомрачения, до темноты в глазах и не безуспешно. Сначала ей удалось возродить жизнь в пальцах, потом в стопах, а потом в икрах и бедрах, и она стала ощущать в них тепло и жизнь  - пока  еще слабые, пока еще чуть-чуть.
    Максим, вернувшись с работы, часто  пугался изможденному виду Дарьи.
    -- Даша, чем ты занимаешься в мое отсутствие? У тебя такое лицо, словно ты целый день работала на рудниках – одни глаза остались! Тебе надо больше есть! Ты так совсем  растаешь, как Снегурочка в одноименной сказке. Я тебя, наверное, замордовал своей ненасытностью, – тревожился Максим. - Может, надо сделать перерыв?
    -- Ой, нет, только не это! Когда ты меня  любишь, когда ласкаешь, только тогда я и чувствую себя живой и здоровой!– Пугалась Дарья. - Не переживай за меня. Я хорошо себя чувствую. Просто немного устаю. Со временем пройдет, вот увидишь.
     Фанатичный и не очень здоровый блеск  Дарьиных глаз, когда она ему это говорила, насторожил Максима, и он решил ее отвлечь  глобальным наведением порядка в  жилище. Однако это оказалось делом  не простым – поглощенные любовью и друг другом они  почти не покидали постели и основательно запустили  квартиру.  Мебель в комнатах, которую трудно было назвать мебелью, давно забывшая, когда к ней прикасалась женская  рука, своим унылым видом напоминала давно состарившуюся женщину. Все в этих стенах кричало о необратимости течения времени и необходимости ремонта. Однако именно здесь  они чувствовали себя счастливыми и оторванными от привычного мира, словно пребывали на другой планете, именуемой Страстью.
    В обязанности Дарьи входило проветривание по утрам комнат, протирание пыли на подоконниках да изредка мытье посуды, когда дома не было Максима. Окна гостиной выходили во двор и, когда они были открыты, в комнату сразу проникали голоса людей, торопившихся на работу и учебу, лай дворовых собак  да запахи торопливо приготовленных и подгоревших завтраков. Лучи солнца лишь во второй половине дня могли заглянуть в жилище, и тогда в нем становилось светло и празднично. 
    На улице  уже хозяйничал май,  и окна можно было открывать настежь. Ошалевшие от пробуждения и тепла пчелы, потерявшие, видно, инстинкт самосохранения, залетали в комнаты и долго бились о стекла, тревожно жужжа, пытаясь вырваться  на свободу.
    Максим, пуская в ход тряпки и щетки, с удовольствием мыл и чистил оконные стекла, подоконники, вытряхивал из покрывал и ковровых дорожек пыль, не обращая внимания на перешептывание соседок и их недобрые взгляды.
    Особенно тщательно он протирал картины Дарьи, ее детские портреты, тумбочки и ящики, в одном из которых он обнаружил что-то завернутое в белую тряпицу. Он  позвал Дарью, и они с любопытством стали изучать содержимое. К их удивлению, там  оказалась старинная библия 90-х годов ХIХ века, написанная на старославянском языке, оловянный крестик с именем Дарьи  и школьная тетрадь с церковными молитвами, переписанные  Татьяниным мелким почерком, а также несколько не отправленных писем, адресованных, видно, сбежавшему мужу – отцу Дарьи.
    -- Твоя мама, оказывается, была религиозной?  Да и ты крещеная?– Удивился Максим.
    -- Впервые это вижу. Мне она  не говорила, что меня крестили в церкви. Зачем она от меня это скрыла? – Недоумевала Дарья.
    Они стали разглядывать тетрадь: в ней были молитвы  с просьбой о милосердии и мольбой  дать здоровье и счастье дочери.  Трудно было понять - то ли Татьяна сочиняла их сама, то ли откуда-то переписала, но в них содержалась  вся ее духовная и тайная  жизнь, ее надежды и бесконечная боль.
    В письмах  она тоже просила о помощи  мужа, но не для себя, а для Дарьи, рассказывая ему, как та развивается, растет, как расспрашивает о нем, и какая она красивая и умная – вся в него. Почему мать их не отправила, было не понятно: то ли не знала  адреса, то ли гордость не позволила  унизиться и показаться беспомощной сбежавшему предателю.
    Дарья, читая эти записи, плакала навзрыд, понимая,  какую тяжелую ношу несла на себе хрупкая женщина, об истинной жизни которой она ничего не знала, а Максим пытался ее отвлечь и утешить.
    -- Давай это все отложим пока в сторону, а вечером начнем изучать с тобой библию. Идет?
    В ответ Дарья лишь согласно кивнула головой, пряча старинную книгу под подушку.
   Через несколько часов в комнатах было светло, чисто и пахло свежестью. Квартира нуждалась в капитальном ремонте, но они отложили мечту о нем до лучших времен, когда закончится война и нищета.
    Прошел почти год с тех пор, как Дарья  стала усиленно тренировать  ноги. Она надеялась, что ее старания в любом случае увенчаются успехом, и Максим будет ею гордиться. Однако пока ей удавалось лишь  слегка пошевелить ступнями да почувствовать, как в ее неподвижных конечностях медленно возрождается что-то наподобие жизни. «Неужели только этим все и кончится?» - Задавалась вопросом Дарья, не желая мириться с ничтожными достижениями.
    Однажды за этим занятием  ее застал Максим. Он долго  смотрел, как девочка, преодолевая слабость и дурноту,  трудиться, какие огромные усилия прилагает и как тихонько уговаривает себя  еще немного, еще чуть-чуть… Он не стал обнаруживать своего присутствия,  но на следующий день принес ей купленные на последние деньги патефон и кучу пластинок с красивыми и зажигательными  мелодиями. Теперь у них была полная гармония – любовь, надежда и музыка. Именно из-за этого незначительного события у Дарьи и началось  преображение – все обрело иной смысл.
    В  подарке Максима  не было ничего магического,  но именно он и стал причиной глобальных перемен – через некоторое время она впервые  поднялась с коляски и несколько секунд  продержалась на  собственных ногах. Эти успехи она приписала музыке и той волшебной силе, которой та обладала, поднимая ее дух на небывалую высоту.
     Такое  случается в жизни каждого человека: стоит ему взглянуть на вещи под иным углом зрения, и все кардинально меняется. Дарья была достаточно высокомерна, чтобы снизойти до веры в возможность чуда из-за каких-то  пустяков, поэтому себя не щадила.  Она давно не ждала милости ни от природы, ни от своей плоти. Она понимала, что никакая перемена не приведет к обновлению, пока человек не посмотрит на вещи взглядом  дикого животного или безумно влюбленного. А Дарья была безумно влюблена  не только в Максима, но и жизнь в целом. Музыка лишь обостряла ее чувства и вызывала желание сделать все вокруг гармоничным и прекрасным.
    Максим, узнав и увидев собственными глазами, чего Дарья достигла, пока он работал, смастерил ей массу  приспособлений для проведения тренировок, а когда она  продержалась на ногах почти минуту, придумал для нее стул на колесиках с тормозом, чтобы она не упала, пытаясь делать первые шаги. Господи, как он любил ее в те минуты! Как верил, что она встанет на ноги! Как волновался вместе с ней, и как гордился, когда ей удавалось на пару сантиметров сдвинуться с места! Он, наконец, смог разглядеть ее во весь рост не в горизонтальном положении, а в вертикальном – она оказалось довольно высокого роста и прекрасно сложена. Между Дарьей, которая лежала  в его объятиях, и Дарьей,  стоящей с гордо поднятой головой, была большая разница. Он был уверен, что, будь она здоровой и вертикальной, то никогда бы не обратила на него внимания, и никогда бы его не полюбила – он знал ее «кусачий» характер и острый, как бритва, язычок. В глубине души он даже обрадовался, что ему посчастливилось познакомиться с ней, когда она была прикована к коляске. Устыдившись этой подлой и не мужской радости,  Максим с еще большей страстью любил и поощрял Дарью за каждое мизерное достижение.
    Так незаметно пролетели тяжелые для всех военные годы. Любовь друг к другу  убыстряла время, и оно неслось в пространстве, словно скорый поезд, у которого вышла из строя тормозная система. 9 мая 1945 года, в среду, Максим и Дарья еще лежали в постели, когда раздался  громкий  и нетерпеливый стук в дверь.
    -- Эй, Дарья, Максим, просыпайтесь! Скорее просыпайтесь и выходите на улицу! Победа!
    Спросонок они не сразу  поняли, о чем идет речь.
    -- Может, пожар? – Забеспокоилась Дарья. - Выйди, пожалуйста, посмотри, что там происходит. Почему они так  кричат?
    Максим быстро оделся и выскочил на улицу, но уже через минуту вернулся возбужденный до такой степени, что Дарья испугалась, –  таким она его еще не видела. Максим и радость проявлял обычно сдержанно и чуть иронично, словно не доверял этому лишающего разума чувству, а тут, словно с ума сошел, -  пел, кружился по комнате, обнимался,  беспрестанно повторяя:
    -- Ну, наконец, свершилось! Господи, спасибо тебе – свершилось! Даша, Дашенька, родная,  победа! Германия капитулировала! Теперь все вернутся домой! Ура, любимая! Победа!
    -- Не все, Максим. Не вернутся Петр и Лия, не вернутся погибшие мои одноклассники и твои ученики! Не вернутся  миллионы людей! – Плакала от радости и щемящей  грусти Дарья.
    Вечером всем двором праздновали победу. Люди  спонтанно накрыли  в тени деревьев столы и принесли из дома все, что у них на тот момент было. Никогда еще Дарья и Максим не видели  столько любви, нежности и внимания, проявленных людьми друг  к другу, никогда еще они не испытывали столько душевного подъема, как в тот вечер за общим столом. Лишь семьи, получившие похоронки, плакали и грустили,  потому что их родным и близким не посчастливилось  дожить до победного дня - и такие составляли  подавляющее большинство. Люди пили, ели, произносили тосты, наперебой говорили речи, а потом пели, танцевали и веселились до самой поздней ночи.
    Окончание войны повлияло на всех горожан: все с нетерпением ждали возвращения родных и близких с фронта, теперь чаще доносились звуки музыки из открытых окон,  слышался счастливый и призывный женский смех из тех квартир, в которые уже вернулись мужчины, и даже двигаться  люди стали с большим энтузиазмом, чем прежде.   Из города  разъезжались  по своим домам беженцы, и жизнь постепенно  входила  в привычное русло.
     Максим и Дарья тоже находились в состоянии эйфории и ожидании перемен. Уже была почти восстановлена связь с Ленинградом, и отец Максима звонил, приглашал в гости, собирался сам приехать на следующий год и очень радовался успехам Дарьи в работе над собой. Правда, сына он предостерег, что этот маленький успех девочки не может завершиться окончательной победой над недугом без вмешательства и помощи хирургов, которые за время войны накопили богатый опыт в лечении неврологических заболеваний. Он призывал Максима не переусердствовать, поберечь сердце Дарьи и скорее зарегистрировать брак,  чтобы не было проблем с ее лечением и пропиской  в Ленинграде. Так Максим и Дарья в августе 1945 года стали официально мужем и женой.
    Возвращение с фронта  сначала Георгия, а потом Эмилии и Марка, привнесли в жизнь Дарьи и Максима то разнообразие, которого им не хватало, хотя общение друг с другом им нисколько не наскучило –- они умели и поговорить, и поспорить, и помолчать, если в этом была потребность. Но теперь они все вместе ходили в кино, в гости друг к другу, слушали музыку, отмечали  дни рождения и праздники, спорили, вспоминали и мечтали.
    Дарья чувствовала себя на седьмом небе от счастья. Однако в  ее душе  была одна незаживающая рана. Даже не рана, а ноющая  все время пустота, о которой она никому не говорила.  В сотый раз  перечитывая молитвы и письма матери к отцу, когда Максима не было дома, она загоралась и любопытством и гневом: ну как отец мог их бросить? Какое сердце надо иметь, чтобы  предать любимую женщину и оставить ее с больным ребенком на руках  на произвол судьбы – практически приговорить  к нищете и умиранию? Неужели она действительно похожа на отца? Неужели жестокость генетически передалась от него и ей? Эти вопросы не давали Дарье покоя, которые тоненькой, но неискоренимо-болезненной занозой  торчали  в сердце, и мучили, мучили, мучили  днем и ночью. Она считала, что после смерти матери уже никогда не сможет найти на них ответ. Но вот однажды  летним днем она сидела у распахнутого настежь окна и готовилась к экзаменам. Мимо окон проходили соседи,  приветливо или вежливо здоровались  и направлялись  по своим делам. Она рассеянно отвечала, продолжая читать.  Оторвав глаза от книги, Дарья оглянула двор и обратила внимание  на мужчину, который ходил взад-вперед перед ее окнами, видно, о чем-то напряженно размышляя. Его движения  были неуверенными и нервными, да и он сам выглядел  убого и не респектабельно – худой, плохо одетый, заросший, седой и небритый. Когда он прошел мимо окна, наверное, десятый  раз, кидая на нее испуганные взгляды, она не выдержала:
    -- Товарищ, вы кого-то ждете или ищете? Помощь нужна?
    -- Нужна, дочка, ой как нужна! – Радостно откликнулся мужчина, подходя ближе. - Ты меня не узнаешь? Я вот тебя сразу узнал, как только увидел.
    -- Мы с вами не знакомы, - удивилась Дарья. - А кто вы такой?
    -- Дочка, посмотри  на меня внимательнее. Я тебе никого не напоминаю?
    -- Нет. А кого вы должны мне напоминать?  Соседей? Но я их всех знаю. Вы - не из них.
    -- Ты - Даша Овчинникова, и ты – моя копия. Надо же, как природа распорядилась! Правду говорили люди, что ты на меня очень похожа.
    Дарью передернуло. Мужчина не вызывал у нее не только никаких приятных ассоциаций, но и чем-то раздражал.
    -- Кто вы? – Не очень уверенно спросила Дарья, ощутив, как забилось и затрепетало напуганное сердце.
    --  Григорий. Григорий  Иванович Овчинников. Твой отец.
    Дарья утратила дар речи и побледнела.   Своим затянувшимся молчанием  она словно подчеркнула его сомнительный статус, и мужчина, растерявшись окончательно,  подтвердил еще раз:
    -- Даша, я твой отец.  Неужели ты меня совсем не помнишь?
    -- Нет, - ответила она. Я вас не знаю.  Мама уничтожила все  фотографии моего бывшего  отца.
    -- Почему  бывшего? Почему бывшего?! Я и есть твой настоящий  отец! Татьяна разве тебе не рассказывала   обо мне? Она ведь меня любила. Очень любила. Где, кстати, она сейчас?  Она подтвердит, что я твой родной отец.
    -- Не подтвердит. Мама на том свете. В феврале 1943 года умерла. И о вас она никогда не вспоминала,  лишь однажды пожалела, что вышла замуж за предателя, - скрывая вырывающийся наружу гнев, ответила Дарья.
    Это была правда. Мужчина болезненно скривился, хрипло задышал, а потом достал грязный платком и промокнул им глаза и вспотевший лоб.  Он, видно, не очень хорошо себя чувствовал, и Дарья мстительно позлорадствовала – так ему и надо.
    Она смотрела на пожилого и потрепанного жизнью старика с редеющими седыми волосами, с красным лицом, которое бывает у часто пьющих людей, задаваясь вопросом: «Неужели этот обломок человечества на самом деле мой отец?» Еще совсем недавно она мечтала, чтобы он появился хотя бы на похоронах матери и спас ее от богадельни и тотального сиротства. Сейчас же, кроме жалости и отвращения, она ничего не испытывала, хотя, присмотревшись, уловила все-таки остатки его былой красоты, перед которой, видно,  не устояла мать. Да, она и вправду была  на него похожа. Но их сходство ее больше огорчило, чем обрадовало.
     Дарья удивилась своим перепутанным  чувствам – она не знала, рада или огорчена появлению отца.  Но тут  поняла, что в своих мыслях о нем, она исходила из детских и ложных   представлений о причине его бегства из семьи.  Она  была уверена, что отец  бросил их ради  лучшей жизни,  ради нового счастья и страстной любви, которая его накрыла и лишила разума, что часто случается в браке.
     Разглядывая с пристрастием мужчину, который  именовал себя отцом, ее не оставляла злорадная мысль: «Да, здорово потрепала его жизнь…Остался бы с нами, был бы до сих пор красивым и сильным. Мама бы с него пылинки сдувала, а я бы его любила». Но, возможно, она принимала желаемое за действительное.
    -- Ты меня не пригласишь в дом? – Робко спросил мужчина. - А то неудобно как-то стоять на глазах у любопытных соседей, которые меня или на самом деле не узнают, или не желают узнавать. Люди после войны стали  очень злыми.
    Дарья колебалась. Она не знала, как бы отнеслась к этому визиту мать, да и сама не хотела, чтобы он переступал порог их дома.  Ей казалось, что мужчина, именовавший себя ее отцом, что-то непременно разрушит, что-то непременно испортит в их обители счастья с Максимом.  Однако  мысль, что перед ней все-таки родной отец, который  так долго ей снился, и запах которого она помнила всю свою жизнь,  снова исчезнет,  словно призрак,   вынудил ее произнести:
    -- Да, входите. Конечно, входите. Надеюсь, дверь помните?
    Мужчина засуетился, оглянулся и, словно вор, юркнул в подъезд. Через минуту он уже оглядывал их  с Максимом жилище.
    -- Надо же! А тут ничего и не изменилось за время моего отсутствия! Все те же кровати, все тот же шкаф, все тот же стол и та же нищета…Правда, исчезла твоя маленькая кроватка. Она стояла вон там, рядом с нашей. Ну и картин таких красивых тогда  в доме не было. Мама их собирала, или ты увлекаешься живописью?
    -- Это мои картины, я их сама рисую, - ответила Дарья.
    Мужчина испуганно уставился на нее, словно его попросили удалиться. Он еще раз оглядел картины и совершенно невпопад произнес:
    -- Я никогда не думал, что инвалиды могут обладать такими талантами. Ты где-то училась?
    -- Да, окончила десятилетку, художественную школу, а в следующем году  у меня выпускные экзамены в институте, - холодно ответила Дарья, так как  слово «инвалид» из уст новоявленного отца, словно пощечина,  больно ударило по лицу, и она почувствовала, как его заливает краска гнева.
    -- Вот и верь врачам. Они нас с матерью убеждали, что твоя болезнь может сказаться и на твоем умственном развитии, и ты никогда не сможешь посещать школу. Не ошиблись только в одном – коляска, действительно,  стала твоим приговором. Да и нашим тоже.
    Дарья задыхалась от слез и гнева, но сдерживалась, с ужасом наблюдая, как мужчина хозяйничает на кухне - режет хлеб, лук, соленые огурцы, укладывает  все на тарелку и ставит на стол. Достав из кармана бутылку водки, он растерянно оглядывался в поисках рюмок.
    -- Что ищете? –Иронично спросила Дарья, хотя и сама догадалась.
    -- Здесь у нас на кухне висела когда-то полка, и на ней стояли рюмки и стаканчики.
    -- Она давно развалилась. Вы, наверное, забыли, сколько воды с тех пор утекло, а стаканы стоят в шкафу.
    -- Ну да, ну да! Время, действительно летит, как молния. Вон какой красавицей ты выросла – вся в меня! - Суетился мужчина, открывая зубами  пробку на пол-литре. - Присаживайся, не стесняйся, что же ты как не родная. Посидим, поговорим, немножко выпьем!
    Дарья смотрела на мужчину во все глаза, и ей казалось, что происходящее – нелепый  сон, который вынуждает  ее  участвовать в нелепом застолье и слушать нелепого мужчину, называющего себя ее отцом. Мужчина  разливал  водку по стаканам, и Дарья заметила,  как мелко трясутся его руки, как от нетерпения и предвкушения выпивки краснеет и покрывается капельками пота его лицо, и ей очень захотелось его прогнать. Но вдруг какая-то острая, незнакомая  доселе тоска, а может, жалость, пронзили ее до костей,  до дрожи, и она неожиданно спросила:
    -- Может, вы есть хотите?
    -- Потом, потом! Давай, дочка, немного выпьем, чтобы беседа пошла, как по маслу, - поторапливал новоявленный отец.
    -- Спасибо. Я не пью, - ответила Дарья.
    -- Ну и правильно! Ну и хорошо! Тогда я один… без тебя, - захлебываясь горячительным напитком, лепетал незваный гость.
    Он выпил, снова достал из кармана мятый, видавший виды носовой платок, протер глаза, потом нос, с облегчением вздохнул, закусил огурцом, налил и еще раз выпил, и тут его понесло. Видно, алкоголь снял напряжение, облегчил похмельный синдром, и сделал его не в меру сентиментальным и хвастливым.
     Он не задал Дарье ни одного вопроса, ни о ней, ни о матери, ни о том, как они без него выжили, а говорил  лишь о себе - сбивчиво, перескакивая с одной мысли на другую, подливая себе алкоголь и вытирая пальцами набегающие на глаза слезы. Иногда он отщипывал кусочек хлеба и отправлял его в рот, смакуя, словно шоколад. Дарья, потеряв ощущение времени и себя, пыталась  вникнуть в суть его рассказа.
   -- Дочка, я очень любил Татьяну - я  имею в виду твою мать. Она была молоденькой – всего семнадцать -  наивной и доверчивой,  к тому же и сиротой.  А мне в ту пору было двадцать пять - уже тертый и опытный в женских делах калач, так что, сама понимаешь, мне  не составило большого труда произвести на нее неизгладимое впечатление, а тем более соблазнить. Да я и сам увлекся ею, если честно. Просто голову потерял. Понимаешь, в ней было что-то покорное, что-то смиренное и в то же время загадочное.  Я никогда не знал, о чем она без конца думает, глядя на меня своими преданными глазами, и что у нее на уме. Ох, какой же она была горячей и сладкой в постели, ты не представляешь!  Послушной, словно наложница, и распутной, словно из борделя!  Ни в чем мне не перечила и ни в чем не отказывала. С ума можно было от нее сойти! Бывало, как вспомню о ней на работе, ну хоть «караул» кричи,  или бросай все, и беги к ней утолять  любовную жажду! В выходной мы  с ней  вообще не вылазили из постели, забывая даже о еде. Закроем дверь в общежитии на ключ, соседи стучат, а мы терзаем друг друга и остановиться не можем. Правда, терзал ее в основном я, а она лишь послушно следовала моим ненасытным желаниям и фантазиям. Не женщина, а сказка! Конечно, это имело свои последствия, и она быстро забеременела тобой. Я вынужден был жениться – не оставлять же сироту  с животом выше носа на растерзание сплетникам и злым сударушкам? Ну, женился, квартирку вот эту нам от завода дали, когда ты родилась. И зажили мы с ней душа в душу.  Когда тебе исполнилось три годика, выяснилось, что у тебя какая-то нервная и неизлечимая болезнь, и ты будешь прикована  к инвалидной коляске. Ну, с горя я тогда первый раз и запил. Татьяна меня просто доедала, что я ей не помогаю, что нет денег  на твое лечение, что не уделяю тебе внимания, и что перестал  на нее обращать внимание, как на женщину. А мне и правда, дочка, стало вдруг страшно к тебе прикасаться, хотя ты была похожа на ангелочка – с виду и не скажешь, что с тобой что-то не так. Татьяна  стала очень нервной и скандальной, словно я был во всем виноват. Может, она была права, но я не знал, в чем моя вина? Ну, хоть ты меня пойми: во-первых, я ждал сына, а родилась дочь. Не подумай ничего дурного, я тебя потом тоже полюбил, - уловив пронзительный взгляд Дарьи, оправдывался мужчина. -  Но для мужика, который способен произвести на свет божий только дочь,  к тому же и не полноценную, его имя автоматически превращается в жалкую  безделушку, временно одолженной у вечности.   Всегда так было: нет наследника -  нет  и продолжателя твоего рода. Это не я сказал. Кто-то из великих умников. Но у меня эта мысль  в душе застряла: ну ни вдохнуть, ни выдохнуть - ком в груди стоит и все. Полноценно мог пользоваться своими легкими,  лишь напившись в стельку. А тут некстати подсунулась под меня и  лучшая подружка твоей матери. Кстати, твоя крестная. Люськой ее звали. Мать же тебе, наверное, рассказывала о ней?
    -- Нет, не рассказывала, даже не упоминала. Я что - крещеная?
    -- А  как же! Всех детей тогда крестили беспартийные, а мы с матерью ни в какие там партии не лезли. Ну, так вот, - продолжал рассказ незнакомец. - Эта Люська и стала гадить мне в душу: мол, ты такой красивый мужик, брось ее, женись на другой, она родит тебе здоровых детей, а то сгинешь под забором от водки… Ну, я и ушел к Люське. Она была тогда разводной, матерью двоих детей, которых я и воспитывал. Ты думаешь, она мне потом родила сына или дочку? Как же! Сказала, что от меня одни уроды рождаются, но я уже увяз в этом омуте с головой,  поэтому и  остался. Бил ее, правда, как сидорову козу. На твою мать руки никогда не поднимал, но ее, сучку, до полусмерти избивал, а она цеплялась за мои ноги, прощала и не отпускала. Наверное, я ей мстил и за тебя, и за мать. Не знаю, дочка, поверишь ты или нет, но я на самом деле руку на женщину  не мог поднять, а вот ее бил. И мне даже казалось, что ей это нравилось, что она сама меня провоцировала, потому что  после этого у нас с ней  такая бесстыжая любовь была, которая притягивала, словно магнитом: я от нее пытался  бежать, а ноги несли меня обратно. Представляешь?
     Дарья поморщилась, ей не хотелось слушать  бредни окончательно захмелевшего чужого человека, тем более интимные подробности его сексуальной жизни, но она не знала, как от него избавиться.
    -- А где  вы жили все это время? В нашем городе?! – Испугалась Дарья.
    -- Да нет, конечно. Если бы я здесь остались, то в конце концов вернулся бв к вам с матерью,  но дальновидная Люська настояла на переезде в Актюбинск. Думали, там жизнь наладится. Да куда там! Если чашки из рук вываливаются, то не на чашки пеняй, а на свои руки. Ну, а потом эта война  проклятая случилась. Меня на фронт забрали, раненый был несколько раз, вернулся инвалидом – оба легких снарядом  пробито. Пока  воевал, Люська пустилась во все тяжкие, и скончалась незадолго до моего возвращения от каких-то женских болезней. Видно, рак у нее был. Она все по бабкам бегала, дура такая, да криминальные аборты делала!  А я ведь ее предупреждал! И бил, и уговаривал, все равно не слушалась – моментально избавлялась от моего семени! Ну, а после ее смерти дети, которых я воспитывал, выгнали меня из дома, который мы покупали с ней вместе. Так что я теперь и бездомный. Кстати, мы с твоей матерью хоть и жили врозь, но продолжали состоять  в браке. Ты, дочка, не думай, что я перед тобой оправдываюсь. Сволочь я последняя. Обидел вас с матерью, но время назад  не вернешь. Хотелось увидеть вас  перед смертью, вот и решился  навестить.
    Рассказ мужчины не то, чтобы казался Дарье неискренним, но настолько маловажным и совершенно непригодным для залечивания ее душевной раны, которая после его рассказа лишь больше саднила, что она попыталась еще раз зацепиться за свои детские приятные воспоминания о нем.
    -- А где та красивая  кукла, которую вы мне однажды приносили? Я ее хорошо помню…
    -- Какую куклу? – Опешил мужчина, выливая в стакан остатки водки. - Не помню я никакой куклы!
    -- Ну, как же! Вы однажды приходили к нам с красивой куклой! У нее были еще светлые косички, платьице в клеточку, и лицо не тряпичное, как у дешевых кукол. Оно было как живое! Я помню, что держала ее в руках,  помню до сих пор ее запах. Куда она потом делась? – Чуть не плакала Дарья, так  как этот отцовский подарок был лучшим воспоминанием о нем.
    -- Постой, постой, - почесал затылок мужчина, и вдруг его глаза прояснились и стали пронзительно синими и влажными. - А ведь я действительно приходил с куклой, когда тебе исполнилось четыре года! Ну, у тебя и память! Я об этом совсем забыл! Как ты можешь об этом помнить?! Ты же тогда совсем крохой была! Твоя мать вышвырнула меня из дома вместе с той куклой. Я лишь успел подержать тебя немного на руках. Она, как фурия,  на меня набросилась. Тебя вырвала у меня из рук,  отняла куклу, а потом ударила ею меня по лицу и убежала. Я куклу потом отдал  Люськиной дочке - не выбрасывать же добро на дорогу — игрушка-то была дорогая. Вот, так-то дочка. Нелегкая жизнь была у  папки!
    Мужчина с сожалением посмотрел на пустую бутылку, перевернул ее, но оттуда не вылилось ни капли. У Дарьи кружилась голова, ее тошнило, и она не знала, как избавиться от случайного гостя. Она не понимала цели его визита. Не понимала его жизни. Не понимала, почему его слушает, раскрыв рот. Не понимала, как ее утонченную, умную и красивую мать могло нанести на такого нравственного урода? Успокоившись, она нашла объяснения своему нездоровому любопытству -  перед ней сидел совершенно разрушенный  жизнью и алкоголем человек, который, может,  был когда-то другим – таким, каким она видела его в своих  снах.
    --  Григорий Иванович, а где вы сейчас живете? – Затаив дыхание, спросила Дарья.
    -- Да где попало: то у одного  приятеля, то у другого. Да и женщина у меня есть. Ты не думай,  дочка, твой отец еще, о-го-го, какой мужик. Женщины ко мне так и липнут, особенно сейчас. Мужиков -то после войны не осталось –их  по пальцам можно перечесть!А ты так и не встаешь из коляски? – Почти с сочувствием спросил мужчина. - Тебе бы в дом инвалидов надо. Меня туда, к сожалению, не берут,  а там все-таки уход, бесплатное питание… Как же ты без матери-то справляешься? Может, мне у тебя поселиться? Вдвоем веселее будет.
    Дарья покрылась холодной испариной от перспективы оказаться с этим чужим ей человеком под одной крышей.
    -- Я хорошо справляюсь! Муж помогает. Он сейчас из школы должен  вернуться. Он учитель физики и математики – сильный, здоровый и крепкий.
    Незнакомец, назвавшийся ее отцом, сразу засуетился и засобирался уходить.
   -- Так ты замужем?! Ну, это хорошо, очень хорошо! Хоть какая-то помощь есть, - Направляясь неуверенными шагами к двери, бормотал пришелец. - Слушай, дочка, а ты папке не одолжишь три рубля? Я тебе обязательно верну, ты не думай…
    Дарья достала три рубля и протянула мужчине.
    --  Возьмите, а отдавать не надо.
    -- Вот, спасибо, вот спасибо! Все - таки Танька молодцом оказалась, упокой, Господи, ее душу, такую красавицу воспитала, да еще и добрую!
    Мужчина окинул тоскливым взглядом комнату, в которой был когда-то счастлив, и повернулся, чтобы уйти.
    -- Папа! – Вырвалось невзначай у Дарьи слово, которое  с детства казалось волшебным.
    -- Что, дочка? - Испуганно  оглянулся мужчина, и в его глазах Дарья уловила   недоумение  и  почти обиду.
    -- Ты когда-нибудь по мне скучал? По маме? Ты о нас хотя бы изредка думал?
    -- Если честно, очень редко с тех пор, как твоя мать побила меня куклой и выгнала. Не стану тебе врать о своих отцовских чувствах - не было их у меня, ибо  обмануть калеку  все равно, что обмануть Бога.
    -- А зачем  ты приходил? Тебе жить негде? – Подавляя желание разрыдаться, спросила Дарья.
    -- Да, почему же…Друзья, приятели…женщина…
    -- Мы через несколько месяцев с мужем уезжаем на постоянное место жительства в Ленинград и сюда больше не вернемся. Ты можешь занять эти комнаты, раз имеешь на них право. Ключи для тебя я оставлю соседям.
    -- Спасибо, дочка, спасибо. Ты такая же добрая и доверчивая, как и твоя мать, - прослезился мужчина и, сгорбившись, покинул Дарью навсегда.
      Через минуту в комнату влетела, словно ошалевшая  пчела, соседка:
    -- Даша, ты знаешь, кто это был?! Ты его узнала?
    -- Да. Он сказал, что  мой отец.
    -- Ну, ты посмотри, как меняются люди! Как потрепала этого красавца-мерзавца  жизнь! Я его сначала и не узнала.  Ему сейчас, наверное,  чуть больше  пятидесяти, а он уже ни на что не годный старик и форменный алкоголик. Наверное, денег приходил просить? – Прищурила любопытные глаза соседка.
    -- Нет, не просил. Приходил попросить прощения  и поинтересоваться, не нужна ли мне его помощь, - врала зачем-то Дарья.
    -- Ну, слава Богу, что хоть к концу жизни у него совесть пробудилась! Знаешь, Даша, а ведь он раньше был другим. Они с твоей мамой были такой красивой парой - глаз не оторвать. Григорий тогда работал  инженером на заводе, а твоя мама – подсобной рабочей. Ей-то было всего лет пятнадцать, вот он в нее и вцепился, словно клещ. Ходил за ней по пятам,  прямо проходу  не давал. Она его хоть и гнала первое время из-за его наглости и красоты, но все равно  сдалась – он добился ее расположения, соблазнил и женился. Перед ним, и правда, редкая женщина могла устоять.
    Года три они прожили, душа в душу, пока эта беда с тобой не приключилась. Григорий  запил, Татьяна  была в отчаянии, а тут и ее лучшая подружка под него легла.  Танька как  узнала об этом, сразу его и прогнала. Он  полгода ее преследовал, на коленях стоял, умоляя простить.  Не простила. Хоть и сама сиротой была, но очень уж гордой, царство ей небесное. Гони и ты его. Нечего ему тут на старости лет делать!
    -- Зачем гнать? Он мой отец. Если бы не он, меня бы не было на свете. Если мы уедем в Ленинград, я у вас оставлю для него ключи от квартиры. Пусть встретит старость там, где хоть недолго был счастлив.
    Соседка посмотрела на Дарью, словно та была не в своем уме, но, задумавшись, сказала:
    -- Ну, да, конечно, оставляй ключи. Я и за квартирой присмотрю, и ему их отдам, если придет. Ты сама  хоть уверена в этом?
    -- Уверена. Он придет.
  Максим, вернувшись из школы и переступив порог дома, поморщился от крутого запаха перегара, лука и еще чего-то залежавшегося. Глядя на растерянную Дарью с огромными страдальческими глазами, которые заполняли все ее лицо, когда она волновалась или чего-то боялась,  тихо спросил:
    -- Что-то случилось, Даша? Ты почему такая бледная? Кто приходил? – Глядя на пустую бутылку водки, с тревогой спросил Максим.
    -- У меня  только что в гостях был мой отец, - ответила она почти спокойно.
    -- Отец?! Откуда он вдруг взялся?! Чего хотел? Почему меня не дождался?
    -- Не переживай. Мы ему…я ему не интересна. Ему нужны были деньги – всего три рубля. Ему не до меня. Мне кажется, что он смертельно болен, поэтому и пришел.
    Сколько она  жила, столько и помнила эту встречу. Ей было за двадцать, за тридцать, потом за сорок лет,  она становилась все старше и старше того времени, когда они виделись с отцом   последний раз. Она была успешна и счастлива, у нее был любящий муж и семья, но той встречи она никогда не забывала. Она простила отцу все его прегрешения, совершенные или по глупости, или по молодости, или по черствости души, кроме  не подаренной куклы, которую он  принес ей на день рождения, но потом отдал Люськиной дочери.
    Мало того, когда он умер в их старой квартире,  они с Максимом приезжали на его похороны и достойно проводили в последний  путь. Дарья хоронила не столько отца, сколько свои детские воспоминания и мечты, которым не суждено было сбыться. Кинув горстку земли на гроб,  она почувствовала, что, наконец, свободна.
    Будучи уже известной и на своих ногах, они с Максимом посещали и могилу  отца, и могилу матери. На могиле матери она оставила живые цветы и свой новый сборник стихов «Разговор с мамой». Они были пронизаны такой любовью к матери, таким чувством благодарности, сожаления и вины, что люди, которые проходили мимо и брали книжку в руки  из любопытства, не могли от нее оторваться. А какой-то, видно, очень чуткий человек, смастерил под нее ящичек со стеклом, чтобы было видно название, и чтобы ее не размыли редкие  в Средней Азии дожди. Там она пролежала много лет, пока не истлела. Об этой истории ей рассказал Георгий в свой очередной приезд в Ленинград. Правда, он не признался, что этот уникальный ящичек он смастерил своими собственными руками, тронутый стихами Дарьи, так как очень любил и свою мать.
    Жизнь Дарьи и Максима преобразилась во всех смыслах, когда они  переехали в Ленинград. Мало того, она разделилась на «до» и «после». Впервые попав в большой город, в огромную квартиру с  библиотекой, старинной резной мебелью, красивой посудой, картинами, и мягкими коврами,  Дарья  растерялась и замкнулась. Если бы не чуткая поддержка  Марка и Эмилии, которые несколько месяцев жили с ними под одной крышей, она бы  впала в депрессию и попросилась обратно.  Она тихонько плакала ночами, когда Максим крепко спал, скучая по запахам и стенам родного дома, в котором вечно жила нищета. Однако кроме нее там жила и радость:  смех матери;  ее родные  запахи;  ее безграничная любовь и нежность; лай  дворовой собаки по утрам, выпрашивающей завтрак; запахи сирени по весне и лип в летний период; вкусный треск полыхающих дров в печке и красота раскаленных углей,  и много других незначительных мелочей, которые отражала ее детская психика, оставив воспоминания о них  на всю оставшуюся жизнь. Дарье казалось, что именно там она и была по-настоящему счастливой.
    Глядя на энергичного и довольного Петра Афанасьевича, который снова обрел семью, и не знал, как  сделать так, чтобы всем было хорошо, Дарья постепенно оттаяла – в его лице она обрела не свекра, а заботливого, умного и нежного отца, который сторицей компенсировал ей отсутствие в детстве ее собственного. Но первое время, когда все расходились по своим делам,  а Дарья оставалась одна в огромной  квартире, она пугалась гулких коридоров и  того великолепия, которое ее окружало, и чтобы себя отвлечь, она читала, писала стихи, возвращая в этот красивый дом свое прошлое.
    Максим оказался предусмотрительным, предполагая, что будет чувствовать и переживать Дарья, оторвавшись от родного дома и оказавшись в совершенно другой обстановке, поэтому подстраховался:  забрал с собой Дарьины картины, тетрадки со стихами, их любимые чашки, и платья Татьяны, которые  напоминали Дарье о матери. Даже не напоминали, а создавали иллюзию ее постоянного присутствия. Он видел, как она зарывалась в них лицом, когда ей казалось, что ее никто не видит. 
    Сразу же по приезде он  развесил ее картины  в комнате, которую они занимали; на кухне поставил их  любимые чашки, из которых они по вечерам пили  чай;  на тумбочку возле кровати положил библию, а в их платяной шкаф на самом видном месте повесил на плечики  лучшие платья Татьяны. Это на самом деле напоминало Дарье о родном доме. Но не столько о доме, сколько о страстных любовных  ночах, проведенных там с Максимом. На новом месте в  просторной кровати с накрахмаленными простынями ей было невыносимо холодно, и она боялась пошевелиться, когда Максим ее ласкал и требовал близости. Ей казалось, что свидетелями этой сцены станут сразу все жильцы этой огромной квартиры. Еженощно сталкиваясь с отстраненностью Дарьи,  которая почти перестала отвечать на его ласки, Максим не на шутку испугался.
    -- Дашенька, в чем дело? Что тебе мешает быть со мной такой же страстной, как и в твоей маленькой квартирке? Я что-то делаю не так? Я стал однообразным и скучным в постели? Ты, родная, только скажи.  Я тебя пойму и все исправлю!
    -- Максим, когда ты меня раздеваешь и потом любишь, мне начинает казаться, что мы с тобой отдаемся друг другу прямо на многолюдной площади. Здесь меня ничто не защищает – ни мои стены с ковриком, в который можно было вцепиться рукой, когда я улетала, ни моя узкая кровать, где мы могли лежать  друг на друге, ни мои застиранные простыни, которые  я не боялась испачкать.
    -- Господи, Даша, никогда не думал, что у тебя такие монстры живут в голове, -засмеялся Максим. - Во-первых, когда улетаешь, держись лучше за меня – так надежнее.  Тот несчастный коврик  ты сто раз обрывала, и мне приходилось его прибивать каждое утро заново;  во-вторых, эта кровать большая и удобная, чем та  железная, которая скрипела и стонала под нами так отчаянно, словно раненое на охоте животное; в - третьих,  постельное белье мы носим в прачечную, и там его стирают машины; в - четвертых,   наша комната самая дальняя и не соседствует с другими комнатами; в-пятых, в доме очень толстые стены. Здесь  даже докричаться друг до друга  проблематично, так что не бойся, прошу тебя. Я же с тобой. И мы у себя дома.
    -- Хорошо тебе говорить, а я боюсь сделать лишнее движение, чтобы о нас ничего дурного не подумали.
    -- Папа! –  вдруг громко крикнул Максим, и Дарья  от неожиданности вздрогнула, - Папа! – никто не ответил и не поспешил на зов, - Эмилия! Марк! Вы меня слышите?
    Дарья зажала Максиму ладонью  рот:
    -- Пожалуйста, не кричи! Я тебе верю, - испугавшись, что сейчас сбегутся на зов Максима  все обитатели дома, умоляла Дарья,  но никто не пришел.
    -- Убедилась? Я еще завтра утром спрошу, почему никто не откликнулся на мой зов, и ты удостоверишься, что никто меня не слышал. Так что, пожалуйста, будь со мною ласковой, будь со мною нежной, будь со мною страстною и будь со мною прежней, а то я от тоски и  неутоленной страсти тебя просто съем!
    Дарья расхохоталась. Она впервые так заразительно смеялась в этом великолепном и красивом доме.
    -- Да ты  стихами заговорил! Вот, оказывается, какой ты растлитель слабых женских душ!
    -- И прекрасного тела моей любимой, - добавил Марк, снимая с Дарьи  лишнюю одежду.
    Неоднократно полетав и приземлившись на просторную кровать, Дарья решилась спросить:
    -- Максим, а вдруг я никогда не смогу родить тебе ребенка? Мы с тобой так давно  близки, а я ни разу  не забеременела.
    -- Еще рано, родная. Все ты сможешь, все у тебя получится. Это я стараюсь, чтобы этого не случилось. Ну, а если вдруг нам не суждено будет иметь своих детей, возьмем футбольную команду из детского дома. Знаешь, сколько малышей во время войны лишилось своих родителей?  Они будут рады обрести семью и таких замечательных родителей, как мы с тобой. Не думай пока об этом. У тебя впереди еще несколько сложных операций, а я обращаюсь с твоим телом, как браконьер, как эгоист или как хищник.
    -- Обращайся. Мне это нравится. Я так чувствую себя особенно живой и здоровой, - прошептала Дарья, устраиваясь на плече Максима.
   Однако Дарья  на новом месте еще долго чувствовала себя Золушкой, случайно попавшей на чужой бал. Зато вечерами наступало веселья. Приготовив вместе ужин, они усаживались за огромный стол, пили вино, спорили, вспоминали, обсуждали, шутили и  мечтали. Марк и Эмилия  обычно музицировали, соревнуясь друг с другом. Иногда они играли в четыре руки фа минорную фантазию Ф. Шуберта, и у них получалось так слажено, так красиво, так игриво, словно  они вели друг с другом  тайный  любовный диалог.
    Максим с Дарьей  обычно усаживались  в обнимку на диване, слушали, наслаждаясь их игрой и соперничеством, а Петр Афанасьевич, поболтав с ними немного о том о сем, удалялся в свой кабинет работать, мурлыкая под нос  любимую арию Германа из «Пиковой дамы»   Чайковского.
    Через несколько месяцев Эмилия вернула свою квартиру, и они с Марком переехали  сразу же, как только в ней навели порядок. Такой счастливой Дарья свою подругу еще не видела. Ей до слез  было жалко с ними расставаться, но она знала, что такое родной дом, и как в него тянет, особенно когда не спится, и очень радовалась за Эмилию.
     После их отъезда пятикомнатная квартира  показалась особенно пустой и враждебной. Дарья не могла ни читать, ни писать, ни рисовать, ни полноценно жить. Рассмотрев и изучив от скуки все семейные альбомы Коротковых, она не знала, куда себя деть. Вечером Максим и Петр Афанасьевич заставали Дарью с заплаканными глазами, грустную и задумчивую не в меру. Посовещавшись, они решили, что пришла пора пригласить  домработницу, которая бы не только готовила еду и наводила порядок в квартире, но и стала бы Дарье  хорошим советчиком и другом. Пока с ними жила Эмилия, она с удовольствием выполняла обе эти функции, нисколько ими не тяготясь.
     Вскоре  в их доме появилась приятная и доброжелательная женщина лет пятидесяти, по имени Анна Ивановна, которая  полюбила Дарью с первого знакомства. Ей удалось так расположить к себе провинциальную девочку, что та охотно стала делиться с ней своими женскими секретами, страхами и тревогами. Постепенно ей удалось обучить Дарью всем премудростям жизни в интеллигентной и высокоинтеллектуальной  среде – от умения пользоваться многочисленными столовыми приборами до умения вести беседу с гостями, которые оказались к ужасу Дарьи  слишком частыми.
    Максима поступил в аспирантуру, и теперь ночами сидел над своей диссертацией, а днем  читал лекции студентам по математике. Петр Афанасьевич с утра до вечера пропадал в своем институте, оставаясь иногда там и на ночь, и  только Дарья до поры до времени оставалась не у дел, отчего сильно страдала и нервничала. Правда, так казалось ей самой. На самом же деле у нее почти не оставалось свободного времени: она много рисовала. Теперь у нее появились настоящие краски, настоящий мольберт и вместо бумаги для картин – холсты. Сюжеты для них она или придумывала сама, или черпала из прочитанных книг и описания в них природы. Кроме того теперь три раза в неделю Эрика  обучала ее игре на рояле и не безуспешно – Дарья оказалась довольно способной ученицей. Их дома находились почти по соседству, поэтому много времени это не занимало. Такими нехитрыми способами Максим и его отец пытались отвлечь девочку от страха перед очередной операцией.
    Петр Афанасьевич сдержал свое обещание, и Дарья  в 1950 году впервые прочно встала на свои ноги после третьей  сложнейшей операции, которая потребовала длительной реабилитации и сил для  восстановления.  Она  крепилась и терпела, так как впереди была почти осязаемая перспектива навсегда расстаться с коляской. Всеми силами ее поддерживали и Максим, и Эмилия, и Марк, и Петр Афанасьевич, но ни на шаг не отходила от нее Анна Ивановна.  Лишь с ней Дарья могла позволить себе и покапризничать, и пожаловаться, и поплакать, когда было особенно невмоготу.   
    Преодолевая боль и страх, она  училась делать первые самостоятельные шаги . Сначала с чьей-то помощью лишь по комнатам, а потом и самостоятельно, опираясь на две палочки. Хотя  первое время  она быстро уставала от  необходимых  физических упражнений и массажа, но это было мелочью  по сравнению с неописуемой радостью, которую она испытывала, сохраняя вертикальное положение и ощущая жизнь в своих ногах. Эту радость  трудно было описать или с чем-то сравнить  - разве что с любовью, когда она уносилась в заоблачную высь от нежных и страстных прикосновений Максима.
     Словно в награду за перенесенные страдания, судьба ей подарила еще одну  радость – материнство. В 1953 году Дарья родила Максиму сына – крепкого, здорового и красивого мальчика, названного Петром в честь его знаменитого деда! Позднее, по тем временам, рождение первенца немного подорвало ее здоровье, но рядом всегда были  дорогие ей люди - Анна Ивановна, которая не только вела домашнее хозяйство, но и помогала с младенцем, Эмилия, Марк, Эрика и Дмитрий, спешащие на помощь по первому зову.
    Дарья  оказалась сумасшедшей матерью. В сына она вкладывала всю свою душу, все свое сердце и много времени проводила с ним, хотя с годами этого времени становилось все меньше и меньше. Она изменилась и внешне – стала настолько красивой, что люди порой оглядывались, когда они с Максимом появлялись в обществе или на приемах. К тому же, благодаря Эмилии,  она  со вкусом научилась одеваться, имея для этого материальные возможности и желание выглядеть хорошо настолько, чтобы в глазах Максима не переставало гореть восхищение и желание.   
    Во второй половине  жизни Дарья реализовала себя, и как женщина, и как мать, и как творец. Она была состоятельной, успешной и известной в определенных кругах, хотя своей популярностью тяготилась. Сын и семья – были главными приоритетами в ее жизни, а все остальное – лишь способ выразить то, что  переполняло  сердце.
    Думая бессонными ночами о своей жизни, Дарья не знала, кого благодарить за  свою счастливую и полноценную жизнь. Может, Господь, прислушавшись к молитвам ее матери, вознаградил ту посмертно  за терпение и мужество, за ту самоотдачу, которую она проявляла к Дарье? Может, счастливый случай,  и встреча с Идой, потом Эмилией и Максимом поспособствовали кардинальным переменам в ее судьбе?  Трудно было сказать наверняка, но  к своим  тридцати пяти годам она уже состояла  в Союзе писателей СССР, сборники ее стихов издавались и переиздавались, особенно ранние;  в тридцать семь она окончила  Академию художеств в Ленинграде, куда ее приняли без экзаменов, и теперь ее картины  не только выставлялись в залах, но и раскупались. Она одаривала ими всех своих друзей, и те не могли нарадоваться ее успехам. Особенно гордились ею Максим и Эмилия. В какой-то степени они оба  не только спасли ее от смерти и разрушения, но и открыли  дверь совсем в другую жизнь, о существовании которой она  в юности и не догадывалась.
    Максим, прожив с Дарьей до самой ее смерти, никогда не пожалел, что женился.  Глядя на жену со стороны  в театрах или на выставках, он любовался и ее прямой осанкой,  и красотой, и ее звонким смехом, и не мог поверить, что эта женщина  и есть та Дарья, которая встретила его много лет назад  на коляске в убогой и запущенной квартирке словами: «Вы что – домушник?», как и в то, что, став здоровой, известной  и настоящей красавицей, она по-прежнему его нежно и страстно любила.
    Время пролетало молниеносно. Так быстро, что жизнь превращалась в сон или небыль, и Дарья с Эмилией, замечая  у себя  первые признаки увядания, а потом и признаки надвигающейся старости, умели не только над ними посмеяться, но и вместе поплакать. Они хоронили своих близких, горевали по поводу их утраты, радовались успехам своих детей и собственным достижениям, впадали иногда в депрессию, но взявшись за руки, вырывались даже из ее лап.
    Их дружба с Эмилией опровергла все несправедливые мифы о невозможности женской дружбы без соперничества, зависти и маленького женского коварства, и она была самым большим достоянием для обеих.
    Дарья, вопреки всем прогнозам врачей, дожила до преклонного возраста -  82 лет. Максим пережил ее всего на пять лет, и умер  с именем любимой женщины на устах. Сын Петр стал ученым-математиком, родив  двух замечательных дочерей, которые были названы именами их прабабушек – Татьяной и Нэлли. Жизненная история  Дарьи продолжилась в них.


                ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ    
                Ида.

       Первый учебный год в текстильном институте Иде дался нелегко. Хотя новые изучаемые предметы ее не пугали, но они были скучны до такой степени, что она почти засыпала на лекциях. Однако благодаря  выработанной годами привычке  все делать основательно и до конца, она быстро стала лучшей среди сокурсников. Жаловаться на отсутствие положительного внимания со стороны преподавателей и  студентов было бы нечестно: первые ее хвалили, а вторые – консультировались  и переписывали  в свои тетради ее лекции и лабораторные.  Иду  угнетало другое – необходимость каждый день возвращаться в общежитие после занятий.  Пожалуй, это было самым травмирующим обстоятельством в ее студенческой жизни.   Хотя в комнате было достаточно уютно (девочки навели в ней порядок и украсили, как могли), а  на общей кухне можно было приготовить еду, вымыться в душе и постирать  белье, общежитие  девочку пугало чужими невкусными запахами и постоянным присутствием большого количества людей, которые, в отличие от нее,  были в восторге от самостоятельной жизни, свободы от бдительных глаз родителей и тех комфортных  условий, которых   они были лишены в  кишлаках.
    В доме у Иды эти удобства были, поэтому ничего особенного она в них не видела и очень тяготилась жизнью вне семьи, оказавшись  к ней совершенно не готовой. Лишь подумав, что после занятий  надо возвращаться в  ненавистное ей общежитие, у нее  начиналось головокружение и легкая тошнота – она, действительно, плохо себя  там чувствовала. Можно было, конечно, снять угол у какой-нибудь хозяйки, но это стоило недешево, да и чужих людей она опасалась  так же, как и заразных болезней, поэтому вынуждена была мириться со своей участью.
     Комната на четырех человек напоминала Иде  многолюдный вокзал, в котором не было ни одного уединенного местечка,  где можно было  спрятаться от назойливых взглядов и расспросов сокурсниц, качественно подготовиться к лекциям и практическим занятиям, спокойно почитать или помечтать.
  Восемнадцатилетние девочки, полные сил, энергии, любопытства, молодости, жажды новых впечатлений и переполнявших  чувств,  до глубокой ночи трещали, словно перепуганные  сороки: то  делились своими любовными похождениями; то хвастались новыми знакомствами на танцплощадках; то ссорились; то что-то между собой делили; то среди ночи устраивали чаепитие и хохотали  до упаду; то обсуждали страшные слухи о войне, которая со дня на день могла добраться  и до их спокойного региона.
    -- Ой, девочки,  если немцы доберутся и сюда, то нас, конечно,  всех изнасилуют, комсомольцев расстреляют, а остальных угонят  в рабство в Германию! Как мы сможем от них защититься? Что делать будем?
    -- Надо успеть отдаться своим парням, чтобы врагам ничего не досталось, - советовала одна.
    -- Размечтались! – Пыталась утихомирить болтушек старшая по комнате девочка. - Зачем   нас насиловать? Сто лет мы им нужны! Перестреляют - и дело с концом!
    Ида в их бурной жизни участия  не принимала и держалась особняком, но они не оставляли ее в покое,  приставая  с расспросами:
    -- Ида, а у тебя парень  есть?- Интересовалась одна, а остальные замирали в ожидании ответа.
    -- Есть, - коротко отвечала Ида, лишь бы отстали.
    -- А почему он к тебе не приезжает и не пишет? – Допрашивала Катя – нахальная и смешливая девочка, у которой язык не мог удержаться за зубами  даже минуту.
    -- Он на фронте, а пишет  на домашний адрес, чтобы письма  не потерялись, - в надежде, что после этого признания ее оставят в покое, ответила  Ида, но те не унимались.
    -- А вы давно с ним встречаетесь?
    -- С пятнадцати лет. А что?
    -- Слушай, Идка, а у вас с ним  уже что-то было? Ну, по-настоящему, как у взрослых? Вы же давно друг друга знаете и, наверное, любите. Расскажи, ну? Не стесняйся! – Лезла в душу Катя, -  Машка вон своему сразу отдалась, как только он получил повестку на фронт, и во всех подробностях рассказала  нам о первом опыте телесной любви. На войну же парень отправлялся -  не куда-нибудь! Значит, ей сам бог велел  пожертвовать  своей девственностью ради победы над врагом. Говорит, первый раз  больно было, а потом ничего — даже понравилось. Вон и Аннушка тоже не устояла – подарила  парню самое дорогое, что у нее было. Правда, тот  олухом оказался в этих  делах, поэтому она толком и не поняла, что произошло. А у вас-то как – хорошо получилось?
    -- Отстаньте от меня, - сердилась Ида. - Глупости всякие болтаете, делать вам нечего! Лучше бы лекции читали, да в учебники чаще заглядывали, а то головы себе всякой ерундой  забиваете!
    -- Девочки, не трогайте ее. Вы же видите, что у нее прошлогоднего снега не выпросишь, а вы хотите, чтобы она поделилась с нами интимными подробностями своей жизни! Она же не от мира сего! Кто его знает: может, Ида бережет свою девичью честь исключительно для врагов. Ходят слухи среди беженцев, что они очень любят девственниц. А может, она  вообще решила не расставаться с ней до старости, а вы  пристаете!
    -- Да кому она  тогда  понадобиться?  К тому времени там все зарастет и слипнется!
    Девчонки зашлись от неудержимого хохота, а Ида, забившись в угол своей кровати,  уткнулась в книжку, ничего перед собой не видя, – в такие минуты она их ненавидела всем сердцем и чувствовала себя одинокой как никогда.
    Ночью ее донимали  кошмарные сновидения, связанные с войной, кровью и насилием, и она просыпалась в холодном поту, проклиная все на свете, но в первую очередь - своих болтливых соседок и общежитие. Она не понимала, кто его придумал и зачем. Уже в самом его названии — «общее житие»  скрывалось что- то аморальное и безнравственное, поэтому оно и вызывало  у Иды непреодолимое отвращение и желание сбежать домой подальше от своих соседок.
    Девочки, действительно, были выходцами  из деревень и кишлаков, поэтому по сравнению с  Идой  оказались  физически более развитыми, прямолинейными, откровенными до глупости и не тактичными, что очень ее раздражало.  Когда речь заходила об отношениях межу мужчинами и женщинами,  они без устали обсуждали и смаковали малейшие нюансы чужого и придуманного ими сексуального опыта, опираясь на слухи и свои собственные фантазии, что было, конечно, простительно в их возрасте, однако у Иды это вызывало лишь негодование.
     Эмилия и Дарья  казались  ей теперь  воплощением деликатности и культуры, такта и не назойливости, поэтому она по ним скучала, но и Георгий, и Лия, и Эмилия  уже давно были на фронте, и она не была уверена, что им удастся вернуться живыми. От мыслей об их возможной гибели, у нее щемило сердце, и она чувствовала себя брошенной и никому не нужной. Лишь здесь, в общежитии, она поняла, наконец, как ей повезло с друзьями, и как она их не оценила по достоинству!
    Однако с присутствием соседок по комнате и их бесконечной болтовней еще можно было мириться, но  Иду донимала более серьезная проблема, которая казалась  неразрешимой - она не могла справиться  с чувством  постоянного  голода. Не потому, что у нее не было денег на еду или продукты – она просто не успевала и не умела приготовить себе ни завтрака, ни ужина, поэтому питалась всухомятку. Дома этим занималась  неутомимая и находчивая мать, но Ида никогда не обращала внимания на то, как та умудряется  из ничего готовить вкусно и недорого, поэтому самостоятельно что-то себе  придумать из еды даже не пыталась. От голодного обморока ее спасала лишь студенческая столовая, где готовили отвратительно, но зато можно было  в обед поесть и первое,  и второе, и  купить булочек к вечернему чаю.
    Из-за того, что студенты на несколько месяцев задержались на уборке хлопка и не успевали за учебной программой, новогодние каникулы были сокращены до трех дней, поэтому 1942 год  Ида встретила в кругу своей семьи и хоть немного отъелась. Дома ее ждали письма от Георгия и Эмилии, но она,  перечитав их неоднократно, отложила написание ответа до лучшего настроения, а потом решила  и вовсе не отвечать ни тому, ни другому. Она и сама не могла понять мотивов своих поступков. С одной стороны, она завидовала, что те, преодолев страх за свою жизнь, отправились добровольцами защищать Родину, а она укрылась от этой святой обязанности в институте. Как бы там ни было, не признаваясь самой себе, Ида испытывала перед ними чувство вины. Она представляла, как они будут делиться своими подвигами и впечатлениями, если останутся живыми и вернутся домой, как ими будут гордиться и восхищаться  знакомые и родственники, а ей нечего будет сказать в ответ, нечем будет похвастаться, и от этого  ей становилось  горько и тоскливо.
     Во-вторых, их женитьба все-таки  задела ее за живое, вызвала непреодолимую  обиду и ревность, хотя Эмилия доходчиво объяснила, что брак  с Георгием носит формальный характер,  и что Георгий по-прежнему любит только ее - Иду.  Несмотря на свою патологическую недоверчивость,  она Эмилии верила,  потому что та никогда не умела кривить душой. И все же чувство уязвленного самолюбия  не позволяло ей смириться с их предательством,  хотя она сама наговорила кучу грубых слов, обидела и прогнала Георгия. Однако под влиянием рассказов девочек об их любовных похождениях и первых опытах телесных утех, Ида  вдруг пожалела, что жестоко обошлась с Георгием, поняв, наконец, насколько он был по отношению к ней  деликатным, ненавязчивым и осторожным в проявлении  своих  чувств по сравнению с обычными деревенскими парнями.  Те  настойчиво и грубо требовали близости от своих подруг, не заботясь о последствиях, а то и применяли мягкую силу,  получив повестки в военкомат, надеясь, что после утраты девственности их невесты будут хранить им  верность и обязательно дождутся  с войны.
    Дома Ида тоже не нашла желанного покоя и тишины. Ее все время дергали:  то мать своими приставаниями помочь по хозяйству, то маленькая племянница просила с ней поиграть, то Федор умолял  решить задачи по математике, которые ему дали на каникулы, то соседи, которые приносили ужасающие слухи о войне и зверстве немцев на оккупированных территориях, то информацию об очередной полученной  похоронке. Она уже не могла никого видеть и  слышать, ей хотелось лишь одного – спать, спать, спать и… проснуться, когда все ужасное закончится.
    В общежитие она вернулась почти больной и еще больше  замкнулась в себе. Чтобы выжить в новых условиях и вытерпеть соседство чужих по духу людей, Ида, как и в детстве, мгновенно превращалась в камень, - это помогало ей лишний раз не напрягать нервную систему и сохранять статус-кво. Она уходила в свой вымышленный мир, который никогда не соприкасался  с миром внешним и никогда с ним не перепутывался – тот, незыблемый, в котором ей  всегда было комфортно, окружал ее со всех сторон и существовал сам по себе.  Она, как и прежде, чтобы попасть в созданный ее воображением  рай, следовала четкому ритуалу:   закрывала  глаза, отключала все голоса и звуки, раскладывала   по полочкам события прошедшего дня,  и отправлялась в сторону мерцающего вдали света, оставляя реальный мир на периферии своего сознания. Теперь в этом мире появилась и новая дверь с табличкой: «Предатели». В этой комнате  находились  Дарья, Эмилия, Георгий, девчонки из комнаты в общежитии, и те, кто не оправдал  ее ожиданий. К концу жизни их накопилось так много, что Ида порой  удивлялась, как ей удалось остаться невредимой в столь хищной среде, которая даже  на фронте казалась  ей более дружелюбной. Она, как и в детстве, мысленно вершила над предателями суд, мстила им, подвергала испытаниям, вела с ними длинные обвинительные разговоры и никогда никого не прощала – лишь так она обретала силу и уверенность в себе.
    -- Ида, ну что тебе пишет с фронта твой  парень? Страшно там?  - Пристали с расспросами сокурсницы, когда она переступила порог общежития, вернувшись после коротких каникул. – У Ани вон горе – жениха на фронте убило, даже повоевать  не успел. Никак успокоить ее не можем, все время плачет. Хорошо еще, что  не «залетела», а то осталась бы одна с ребенком на руках. Господи, девочки, когда это кончится?! Мне кажется, что после войны нам и замуж не за кого будет выходить – всех молодых парней перебьют! - Сетовала особо беспокойная Катя.
    Ида  с трудом дождалась летней сессии, и, сдав все экзамены  на пятерки, с облегчением вернулась домой на каникулы.  Однако и в родных стенах не могла обрести чувство вожделенного покоя: отца еще весной забрали на фронт, несмотря на имеющуюся у него бронь, мать часто болела,  но продолжала разрываться  между домом и работой,  а Федька запустил учебу.
    Первые  месяцы в домашних условиях она чувствовала себя почти счастливой и довольной – спала, ела, помогала матери по хозяйству, но к плите так и не подходила.  Вечерами она садилась на скамейку возле калитки, словно старушка, и часами наблюдала за проходившими мимо озабоченными людьми и соседями – молодежи в округе почти не осталось, поэтому пообщаться было не с кем.
    Однажды Ида  встретила и Эрику. Та очень обрадовалась и удивилась, что учебный год уже начался, а Ида все еще находится дома.
    -- Идочка, здравствуй! Давно тебя не видела. Почему  не заходишь? Как  твои дела? Как учеба? Что пишут  Георгий и Эмилия? Нам с Ниной пишут, что у них все настолько хорошо, что это уже вызывает тревогу и сомнение. Может, хоть тебе правду рассказывают?
    Ответив на приветствие, Ида смутилась. При виде Эрики у нее защемило сердце. Она вспомнила  оранжевый дом Винтеров, не затихающую в нем музыку,  свое благостное состояние в нем, звонкий смех Эмилии, и ей стало  тоскливо до слез. Казалось, что все эти простые и обычные вещи, которые она  в свое время не ценила, были в какой-то другой и сказочной жизни, которая  никогда уже не повторится.
    -- Здравствуйте, Эрика Георгиевна. Я очень рада вас видеть. Эмилия и Георгий пишут то же самое, что и вам. А как вы поживаете?
    -- В заботах и тревоге за них. Хорошо, что мама Гоши перешла ко мне временно жить, а то  порознь мы бы не выдержали такого напряжения. Живем от письма к письму. А ты почему не в институте?
    -- Да, я…,-  замялась Ида,  - решила пока повременить с учебой.
    -- Сделала неправильный выбор? Разочаровалась в будущей  профессии? Такое бывает…И что теперь?
    -- Не знаю, пока думаю, - ответила Ида.
    -- Заходи к нам! Мы с Ниной будем рады тебя видеть. В твоем лице теперь соединились самые дорогие нам люди – Гоша и Эмилия. Да, - встрепенулась Эрика, -  А ты знаешь, что у Даши умерла мама? Ты к ней не заходила?
    Ида этого не знала – мало ли людей умирает в городе? Однако новость вызвала у нее неоднозначные чувства – и сожаление, и одновременно  странное возбуждение,  которые она попыталась  скрыть от Эрики, опустив  глаза долу.
    -- Нет, я к ним не заходила, - смутилась Ида. - Да, смерть матери –  большое горе, особенно для Дарьи. Теперь ей одна дорога – в дом инвалидов…  Или она уже  там? - С сочувствием, насколько позволяло ей притворство, спросила Ида.
    -- Нет. Она дома, и с ней теперь все время Максим. Кажется, дело идет  к свадьбе – ждут окончания войны и возвращения Гоши и Эмилии. Но Даша и в самом деле чуть  не оказалась в богадельне.  Как удалось Максиму ее уговорить отказаться от этой затеи, ума не приложу. Наверное, от рокового шага ее все-таки удержала  его любовь и забота.  Приходи к нам, Ида, - предложила  растерянно Эрика, уловив на исказившемся  лице девочки  недоумение вперемешку с брезгливостью.
    -- Спасибо, Эрика Георгиевна, обязательно зайду, когда будет время!
   Однако не зашла, хотя каждый день проходило мимо  дома Винтеров  и даже слышала льющуюся из открытых окон  щемящую минорную музыку.
    Ида отчаянно скучала, и скука уже начинала приобретать форму  опасной болезни. Ее уже не радовал ни суматошный дом, ни вкусная еда, ни присутствие матери, которая после отъезда отца на фронт стала еще более нервной и невоздержанной в словах.
    -- Ида, ты собираешься возвращаться в институт? – Допрашивала Александра. – Тебя же выгонят в три шеи, если ты не приступишь к занятиям? А мы столько денег на тебя угрохали за этот год!
   -- Занятий в институте нет – все студенты находятся  на уборке хлопка, а у меня освобождение от колхоза. Что ты от меня хочешь?
    Медики, действительно, дали  Иде освобождение от колхозных работ,  поверив  ее  жалобам  на пыль, жару и обмороки, которые донимали ее прошлой осенью, и она не торопилась с принятием окончательного решения. Однако в начале октября, когда студенты вернулись в учебные аудитории, Ида, преодолев  агрессивный напор матери, продолжить учебу в институте отказалась наотрез, сославшись на слабое здоровье. Она сутками не выходила на улицу, что-то читала, но в основном предавалась мрачным мыслям о жизни.  Все ей казалось пустой тратой времени и мышиной суетой: и учеба в институте, и продолжающаяся война, и настойчивые короткие письма Георгия и Эмилии с просьбой написать пару слов, и  родные люди, и ее собственная жизнь вдруг непонятным и пугающим образом  оказались лишенными всякого смысла и цели. Все вокруг, не дожидаясь ее активного участия, обрело реальность, и эта бессмысленная, неохватная, сумеречная реальность с неведомой доселе тяжестью разом обрушилась на Иду, и она почувствовала себя окончательно нездоровой. Однако Александра, зная хорошо свою дочь, не оставляла ее в покое.
    -- Ида, не хочешь учиться, иди работать. Везде рук не хватает! Что ты дома сидишь в четырех стенах, словно древняя старуха? На тебя смотреть тошно! Молодая девица, а ходишь и живешь, словно сонная муха по осени! Отрывай свой зад от кровати  и иди работать на завод – хоть какую-то копейку в дом принесешь! Ты же видишь, что я с ног валюсь, а ты лишний раз в квартире не приберешь и не постираешь – везде бардак!
    Ида, не выдержав упреков и стенаний матери, устроилась на завод учетчицей. Такая работа была ей  знакома по колхозу, поэтому она быстро вошла в колею, и делала ее почти автоматически. Вот только рано просыпаться, и целыми днями подбивать дебет с кредитом  ей очень скоро наскучило, но зато мать относилась к ней более терпимо и оставила ее в покое.
    На заводе Ида продержалась меньше года, словно отсидела срок за совершенное преступление. Единственным ее развлечением в рабочей конторке  были фантазии о собственном скором величии, редкие походы в кино с тетей Ниной, Ирочкой  и Федором, да охота за дешевыми продуктами. Ей порой казалось, что она уже давным-давно мертва, что лишь какая-то часть ее личности еще подает признаки жизни, а все остальное  атрофировалось за ненадобностью. Неизвестно, чем бы закончилось эта ипохондрия, если бы не случайная встреча на улице, которая  в одночасье изменила  жизнь  Иды.
    Однажды по весне, когда она возвращалась с рынка, ее остановил оклик солидного молодого человека. Это был секретарь областной комсомольской организации, перед которым она неоднократно отчитывалась за проделанную работу в школе.
    -- Ида Процеко? Это ты?! – То ли обрадовался, то ли возмутился молодой человек лет двадцати семи. - Давно тебя не видел. Чем занимаешься? Учишься в институте? Почему не на занятиях? – Строгим голосом допрашивал ее комсомольский вожак.
    Встреча была настолько неприятной и неожиданной, а вопросов  посыпалось так много, что Ида в первый момент растерялась, но потом стала  по привычке отвечать, словно присутствовала на комсомольском собрании.
    -- Я училась, но по семейным обстоятельствам институт временно пришлось оставить – отца забрали на фронт, а мать  с хозяйством  одна не справляется. Сейчас работаю на заводе учетчицей, но собираюсь вернуться в институт в следующем учебному году.
    Комсомольский вожак буравил ее  холодным и враждебным взглядом, в котором было столько праведного недоумения, возмущение и осуждения, вроде он только что услышал признание о  государственной измене, совершенной Идой.
    -- А почему ты до сих пор не на фронте? Почти все комсомольцы нашей организации ушли добровольцами  еще в начале войны, отказавшись от положенной им брони. Ты же много лет была для них примером и вожаком!  Ты же  сама их призывала к трудовым подвигам, свершениям, бдительности и любви к Родине!  Что ты им ответишь, когда они вернуться после войны домой? Что сидела в теплых вузовских аудиториях на лекциях? Что работала в теплом и безопасном месте на заводе?  Они тебе этого никогда не простят! Я бы никогда не  подумал, что именно ты – активная комсомолка, патриотка, лучшая ученица в школе и ответственный руководитель школьной комсомольской организации  проявишь  такую преступную пассивность и равнодушие, когда страна окажется  в  сложном положении. Запомни, Ида: после войны мы строго спросим с каждого комсомольца, чем он занимался в лихие годы войны.  Подумай об этом. Хорошенько подумай – ведь победа уже не за горами!  Избегать сознательно мобилизации могут только враги народа!
    Ида не на шутку перепугалась. Она вдруг вспомнила газетные статьи о коварных врагах и предателях, историю жизни отцов Георгия и Эмилии, и вдруг поняла, как легко и просто можно разделить их судьбу. В  ее душе  шевельнулось что-то наподобие слабого протеста, но она тут же подавила в  себе этот импульс, чтобы не навредить себе, и бессвязно пролепетала:
   -- Так я же…Так нас же.. Так мы же…не умеем даже винтовку в руках держать! Мне повестка не приходила, и ни от какой мобилизации я не укрывалась, так что зря вы такое говорите.
    -- Ты думаешь, комсомольцы, которые сейчас уничтожают врагов  на линии огня, родилась с оружием в руках? Ты думаешь, они ждали, когда их пригласят на фронт, словно в кино или на свидание? Сами всего добивались, потому что Родину любят, в отличие от некоторых! В общем, подумай, пока не поздно.
    Домой Ида вернулась сама не своя, а когда мать пришла с работы,  рассказала ей о встрече с комсомольским вожаком и о своем твердом решении отправиться добровольцем на фронт. Слезы и уговоры матери  не обращать внимание на слова не очень честного человека, который сам разгуливает по городу и на фронт, судя по всему, не торопится, пожалеть ее нервы и остаться дома Иду не убедили. Движимая страхом за свою репутацию и жизнь после войны, она сходила в военкомат и попросилась на фронт.   
    Через неделю под аккомпанемент  слез, стенаний и обмороков  матери  родные  проводили  Иду  в неизвестное будущее.
     Лишь в дороге она смогла увидеть истинные масштабы разрушения страны  и  той опасности, которая грозила  им всем в случае поражения Красной Армии. В душе Иды произошел  переворот. Оглядывая мелькающие за окном теплушки просторы своей страны, она поняла, что мирная жизнь в тылу может в любой момент кончиться, если Советский Союз потерпит окончательное поражение.  С одной стороны, ее  жгло такое чувство ненависти к врагам, что она даже  забыла о своем достоинстве. С другой -  она боялась неизвестности, ждущей ее впереди, и не раз пожалела, что так импульсивно поддалась на упреки секретаря комсомольской организации, который сам разгуливал в хорошем костюме по улицам спокойного и мирного города,  не думая о защите Родины. С третьей -  она  понимала, что  если не остановить гитлеровское нашествие в ближайшее время, то рано или поздно враги доберутся и до Средней Азии, и участь жителей города, ее семьи и ее самой  окажется очень незавидной. Теперь она была уверенной в том, что страшнее было бы остаться сидеть дома и ждать у моря погоды, чем ринуться навстречу шторму и попытаться спастись. В ней пробудилось нечто вроде чувства долга и причастности к той великой миссии, в которую были вовлечены миллионы жителей страны,  и это чувство оказалось довольно приятным и будоражащим ее честолюбивые фантазии.
     Мысли Иды, наконец, обрели конкретное направление  -  надо победить врага,  отстроить заново города и села,  и она, Ида, тоже приложит к этому руку. Лишь после этого она будет смело  смотреть в глаза каждому, кто осмелиться спросить, чем она занималась в годы войны. Она думала  и о том, как будут удивлены ее поступком Георгий и Эмилия, которые уже третий год находились в гуще военных событий, какими восхищенными глазами  будут на нее смотреть, когда они, наконец, встретятся, - она думала о чем угодно, но только не о своей возможной гибели. Страх смерти удивительным образом притупился у нее настолько, что Ида почувствовала себя неуязвимой и бессмертной.
    Она  попала на Воронежский фронт, где находилась зенитная часть. Это был небольшой городок Ефремов. Он уже был освобожден от фашистов, и там действовал    учебный центр  зенитно-артиллерийского полка по подготовке специалистов для противовоздушной обороны.  Девочек сразу же переодели в военную форму и кирзовые сапоги, и они стали похожими друг на друга, словно сиамские близнецы.
    Ида, впервые натянув  на себя военную форму, впала в уныние. Гимнастерка и юбка оказались больше ее  размера, и она выглядела в этом  грубом одеянии  неуклюжей и неповоротливой.  Особенно донимали  кирзовые сапоги, которые  казались непомерно тяжелыми и еще больше усугубляли дискомфорт от имеющегося у нее плоскостопия.
    Разглядывая себя в маленькое зеркальце,  она приходила к убеждению, что армия и форма лишают женщину не только индивидуальных особенностей и половых признаков, но и превращают  в огородное пугало. Однако со временем она и к этому привыкла,  научившись правильно пользоваться портянками,  а с помощью иголок и ниток подгонять на себя и военную одежду.
    Через  пару месяцев ее трудно было узнать. После строевой, боевой, политической, стратегической и инженерной подготовки Ида почувствовала себя собранной, серьезной, уверенной в себе и готовой к выполнению боевых задач. Даже настроение чудесным образом изменилось – теперь у нее была осознанная и благородная цель, ее жизнь и мысли  приобрели четкое направление и  более оптимистичную окраску, и в ее глазах появился молодой и задиристый  вызов всем трудностям, которых она уже не боялась. 
    После учебы Иду с еще  двадцатью  девочками от восемнадцати до двадцати  пяти лет посадили на платформы  и отправили под Курск, где ожидались ожесточенные бои за освобождение города. Впоследствии они получили историческое название как Битва на Курской дуге.
     Девочки были направлены в  зенитную батарею, которая  находилась в третьем эшелоне, прикрывающей  наступающие впереди дивизии. Задачей их подразделения была защита разного рода объектов: складов с продовольствием и боеприпасами,  военных баз, прикрытие дальней авиации, оборона отдельных пунктов и объектов в прифронтовой зоне, которые приобретали в тот или иной период важное стратегическое значение – районы развертывания и сосредоточения стратегических резервов, пункты выгрузки войск и многое другое.
    Хотя их дивизион и находилась на приличном расстоянии от линии огня, и прямой опасности для жизни, казалось, не было, но и там часто гибли люди, поэтому расслабляться не приходилось – девочки работали и днем, и ночью, выискивая в черном небе появление вражеской авиации, прикрывающих наступление своих войск или его бегство.
     Ида дежурила на дальномере, и в ее  обязанности  входило определение высоты вражеских самолетов и курса их следования. По ее точным данным зенитчики открывали огонь по вражеской авиации и уничтожали их еще на стадии приближения к военным и стратегическим объектам. Именно благодаря ее  внимательности и четкости, зенитчикам удалось уничтожить несколько вражеских самолетов, прорвавших линию обороны, и она видела, как те, пуская хвосты черного дыма и огня, где-то падали вдали от  места их дислокации. Радости ее не было предела! Хоть на несколько солдат уменьшилась вражеская армия.   
   За четкую и  самоотверженную работу  Иду и еще нескольких человек наградили медалями  «За боевые заслуги», после чего она почувствовала  не только уверенность в том, что доживет до победы, но и гордость  от мысли, что и здесь оказалась лучше и ответственнее многих. Через некоторое время Иде присвоили звание сержанта, и она стала руководить группой наводчиц, состоящей из четырех человек.
    Несмотря на экстремальные условия существования, ежедневную опасность и хроническую усталость, жизнь на фронте к удивлению Иды била ключом, и она с жадностью пила из  этого источника, впервые ощущая  неповторимый и сладкий вкус живительной влаги, называемый юностью. Этому способствовали и проснувшаяся, наконец, весна, и изобилие солнечного цвета, и буйство зелени, запахи которой  кружили голову,  настраивая на лирический лад и сумасбродство.  Их батарея располагалось в густой лесополосе, поэтому иногда возникало ощущение, что они   находятся не на войне, а на студенческом пикнике или маевке. Оглушительная тишина, которая наступала после окончания грохота орудий, лишь усиливала это ощущение благости, покоя и предчувствия неизбежного счастья, которое вот-вот случится. Девочки прислушивались к рабочему жужжанию диких пчел, перелетающих с цветка на цветок, и отчаянно мечтали о доме и мирной жизни, напевая тихими голосами  песни о любви и разлуке.
    Их лица под лучами весеннего солнца  приобрели  медовый оттенок и казались полупрозрачными. Иногда  наиболее смелые девочки прятались  в лесополосе от внимательных мужских глаз и без всякой стыдливости подставляли  солнцу свои обнаженные тела, соскучившиеся по мужским оценивающим взглядам  и летним платьям. В кругу своих однополчанок Ида чувствовала себя неловко и стеснялась вести себя так же, как и они. Одна из старших девочек, опытная в любовных делах  Клавдия,  часто над ней подтрунивала.
    -- Ида, раздевайся и загорай! Не стесняйся! А то заведешь себе любовника, он разденет тебя, а ты окажешься «бледня бледней»! Знаешь, зрелище не из самых приятных. Мужчины любят крепкие и загорелые тела. Это лишь в прошлом веке ценилась нездоровая женская белизна да чрезмерная скромность, а сейчас война все изменила. Сейчас ценятся те женщины, которые умеют  воевать не только с врагом, но и с мужчиной в постели.
    -- Не совращай  Иду, Клавдия, ты же видишь, что она из нас самая скромная – ни на свидания не бегает, ни на мужчин не заглядывается, хотя они ее так и пасут жадными глазами, так и пасут!
    -- Ой,  скромность на  войне – хуже порока! Намнет ее тело какой-нибудь оголодавший мужчина, сразу забудет о своей скромности! Знала я таких недотрог, которые после первой страстной ночи забывали не только о чувстве стыда, но и чувстве меры!
    Ида лишь улыбалась и отмалчивалась, не поддаваясь на провокации однополчанок. Ее соседки по  землянке, с которыми она делила кров, лишения и радости, действительно, умудрялись полноценно жить и радоваться молодости, не взирая на военные действия,  – влюблялись, бегали тайком в самоволку на свидания, возвращаясь  под утро изможденными, но счастливыми, ревновали, расставались и даже беременели. Каждую ночь они делились  друг с другом своими переживаниями и душевными драмами, словно находились не на фронте, а в санатории, и впервые в жизни Ида  никого не осуждала.
    Неожиданно для себя самой влюбилась и она - и ни в кого нибудь, а в командира их дивизиона.
    В конце мая  1944 года Ида, сдав свой пост сменщице, поздним вечером возвращалась  домой.  Оставалось пройти  всего полсотни метров до землянки, как вдруг ее остановили  нежные и щемящие звуки незнакомой мелодии, исполняемой кем-то на скрипке. Еле слышимое музыкальное произведение настолько будоражило душу, вызывая чувство вселенской печали и грусти, что Ида испугалась.  Она растерянно оглянулась, подумав, что послышалось, что это влюбленные майские жуки так проявляют свои чувства друг к другу. Но нет, звуки музыки доносились откуда-то издалека, как будто из ее прошлого.  У Иды предательски защипало в носу, и она готова была расплакаться. Ей вдруг вспомнился Георгий,  новогодняя ночь 1941 года, его виртуозная игра на скрипке, капельки пота на вспотевшем челе, и даже запах его одеколона. Она стояла, словно изваяние, не в силах сдвинуться с места, чтобы не вспугнуть эти яркие и волнующие воспоминания, забыв о времени и о том, где находится.
     Из состояния ступора ее вывел хорошо поставленный голос командира дивизиона, который раздался прямо перед ней – Ида и не заметила, что стоит почти у входа в его блиндаж.
    --Сержант Проценко?  Это вы? Что-то случилось? – Спросил он тревожно, закуривая папиросу, - Докладывайте!
    -- Нет, нет, товарищ командир, все в порядке. Меня вынудили остановиться звуки скрипки. Мне показалось, что  кто-то играет очень нежную и знакомую мелодию, но я не помню, как она называется, - оправдывалась Ида, испытывая чувство неловкости и смущения.
    -- Нет, не показалось. Это я играл. А называется  она «Колыбельная для ангела» Фредерика Шопена. Вы   любите скрипичную музыку?
    Ида не знала, что ответить. Она никогда не считала себя ни знатоком, ни любителем музыки, но в этот раз ей захотелось  соврать.
    -- Да, я очень люблю красивую музыку. Особенно ту,  которая  исполняется на скрипке! Правда, сама я ни на одном инструменте играть не умею.
   -- Еще научитесь - какие ваши годы! Вот загоним врага обратно в логово, и научимся всему, о чем мечтали.
    --Товарищ командир, а почему эта колыбельная такая невыносимо грустная?
    – Не знаю. Может, Шопен написал ее для своего печального ангела-хранителя? - Улыбнулся капитан. - К тому же все колыбельные, которые мне приходилось когда-либо слышать, почему-то немного печальные.
    Ида во все глаза смотрела на командира дивизиона и словно видела его впервые. Он был высоким, черноволосым, худощавым, с глубоко посаженными внимательными глазами, в которых улавливалось и любопытство и чуть заметная ирония, с гладко выбритыми  впалыми щеками, в расстегнутой гимнастерке, с четко очерченной  линией рта, который, наверное, легко произносил и отборный мат, и нежные слова. В свете полной луны, падающей на его лицо, он казался  мужественным  красивым и...родным.
    На вид ему было не больше тридцати пяти. «Интересно, он женат?» - пронеслась несвоевременная мысль, и Ида еще больше смутилась, – мужчина вызывал у нее не только чувство симпатии, но и уверенность в том, что она его знает тысячу лет. Он был воплощением того, чего ей не хватало в Георгии, – спокойствия, ироничности, силы духа, уверенности в себе,  некоей грубой силы  и воли к действию.
    Командир дивизиона, уловив ее растерянность,  чуть заметно улыбнулся, поняв, видно, что  своим внезапным появлением смутил девчонку. Он хотел было развернуться и уйти, но неожиданный  огненный всполох, а затем и раздавшийся  чудовищный взрыв, сотрясший землю и озаривший ярким светом  их лица, вынудил его рефлекторно повалить Иду на землю и закрыть  своим телом. Она не успела понять, что произошло, лишь ощущала дрожащую от взрыва  землю и тяжесть тела командира.
    -- Что…что…что…это б-б-было?! – Еле выговорила Ида, когда наступила оглушительная тишина, вглядываясь в черные глаза своего спасителя, которые оказались так близко от ее собственных, что она  непроизвольно зажмурилась. Капитан, всматриваясь в ее лицо, прекрасное от испуга и волнения, тоже растерялся и с трудом  выговорил:
    -- Бомба где-то рванула. Не бойтесь. Это, по всей вероятности, далеко. Мы не услышали гула бомбардировщика, - все еще прижимая Иду к земле, успокаивал командир батальона.
    А потом произошло то, что удивило обоих, – Ида почувствовала на своих губах соленый привкус  жестких  губ лейтенанта, который целовал ее с такой жадностью, что она задыхалась. Через  гимнастерку она слышала бешеный ритм его сердца,  который, смешавшись  с ее собственным ритмом, усиливал волнение и  настороженное ожидание продолжения чего-то необычайного и крайне волнующего.
    Сколько времени это длилось, Ида не помнила. Она просто подчинилась  его губам и своим  чувственным порывам, которые  не столько удивили, сколько напугали – таких ощущений ей  не приходилось переживать даже тогда, когда она обнималась с Георгием, - ее тело  вопреки разуму  рвалось навстречу рукам и губам совершенно незнакомого ей человека.
     Первым пришел в себя капитан.
    -- Кажется, пронесло.  Схожу на  пост и узнаю, почему и где рвануло. Может, дежурные  что-то пропустили, - помогая Иде подняться и отряхнуться, произнес виновато командир, - Идите отдыхайте и ничего не бойтесь! Война есть война, ничего не поделаешь. ч
    До этого эпизода   жизнь Иды протекала  спокойно и размеренно. Ее душа и тело находились в  застойном покое, похожем на сон, и ничто ее особенно не волновало и не тревожило, кроме редких воспоминаний о доме и Георгии. Даже о них она старалась меньше думать во избежание лишнего напряжения. Ей удавалось все время пребывать за гранью действительности, которая все жестче давала о себе знать. Ида рассеянно выслушивала любовные истории своих однополчанок, с которыми делила и кров и еду, удивлялась их смелости и свободе нравов, но оказаться на их месте не мечтала и не хотела. Война есть война, считала Ида, и в ней не должно быть места привязанности, интригам и любви, но  ее сослуживцы придерживалось  другого мнения - они жили одним днем, одной встречей, одним поцелуем или торопливой  и случайной близостью с теми, чье тело истосковалось по мужским или женским ласкам. Но скрипка и первый настоящий мужской поцелуй  в один миг  изменили не только фронтовую жизнь, но и ее саму — она словно проснулась. 
    Прежде   внимательная к мелочам, поглощенная лишь четким выполнением  поставленных перед ней задач, Ида  теперь производила впечатление человека рассеянного и потустороннего, чего раньше  не случалось. Эти перемены стали заметны и девочкам, и они донимали ее расспросами:
    -- Ида, что происходит? Ты нас совершенно не слышишь и не видишь. Создается впечатление, что ты все время витаешь в облаках, и тебя даже взрывы бомб не пугают. Признавайся: и  тебя, наконец,  пронзила стрела  коварного Амура? Ты влюбилась? В кого?
    -- С чего вы взяли? Ни в кого я не влюбилась! Просто по дому скучаю, - опуская глаза долу, врала Ида.
    -- Ой, не  лукавь! У тебя вид  влюбленной женщины! Ты, часом, не в нашего командира втрескалась? В него все девчонки влюблены! Но он, к сожалению, женат, хотя это   обстоятельство вовсе не мешает ему замечать  молоденьких и  красивых простушек, готовых на все! Говорят,  он разбил не одно женское сердце, так что будь осторожнее!
   Слова девочек повергли Иду в уныние. Ее терзала мысль, что она  никогда не сможет стать интересной такому важному  человеку, как их командир, и что тот поцелуй  был чистой  случайностью, которая никогда не повторится. Чем чаще она об этом думала,  тем больше ее терзало унизительное  неотвязное желание снова ощутить на себе его жесткие, опытные губы,  сильные  руки  и услышать его прерывистое дыхание, которое, смешиваясь с ее дыханием, превращалось в  единый вдох и выдох, в единую плоть. 
    Информация о том, что капитан женат, лишь усиливала  у Иды непреодолимое влечение к нему – он становился желаннее.  Прежде ее никогда не терзали такие странные мысли и чувства. Кроме того, она  считала их аморальными и недостойными ни ее воспитания, ни представления о себе  как гордой, неприступной, сдержанной и осторожной с людьми обоего пола,  но теперь каждую ночь и каждую свободную минуту она ломала голову над тем, как привлечь его внимание, и как снова оказаться рядом с ним, когда взорвется очередной снаряд или бомба. Ида прокручивала в памяти то знаменательное событие, и ее тело и душа рвались из тесной землянки в сторону его блиндажа. Она еле сдерживалась, чтобы не совершить какую-нибудь глупость, о которой, точно знала, не раз пожалеет.
    Если бы  несколько месяцев назад ей кто-то сказал, что с ней произойдет нечто подобное, она бы рассмеялась такому человеку  в лицо, так как была уверенна, что умеет контролировать свои чувства и скрывать истинные желания, но, как видно, ошиблась. Теперь в своих навязчивых фантазиях она  каждый раз заново восстанавливала и переживала и  нежную мелодию его скрипки,  и неожиданный взрыв бомбы, кинувших их в объятия друг друга, и   затяжной поцелуй, которому она не могла найти объяснения. Вскоре мысли о командире  утомили ее настолько, что она почувствовала себя истощенной и подавленной.
    В тот день, когда Ида решила больше не терзаться греховными мыслями о капитане и желанием  его видеть и чувствовать, он сам появился в их землянке.
    Девочки восторженно завизжали, прикрываясь одеялами, так как уже собирались  спать. Одна лишь Ида стояла навытяжку возле своей постели в расстегнутой гимнастерке и юбке, придерживая ее рукой, чтоб та не свалилась на пол.
    -- Простите, что  поздно ввалился в вашу обитель, но я на минуту. Хочу  лишь спросить: кто из вас обладает красивым каллиграфическим почерком и грамотностью в области русской письменности? Признавайтесь, у кого были пятерки в школе по русскому языку?
    -- А почему вы спрашиваете, товарищ командир? Мы все умеем писать. Правда, не уверены, что грамотно,  – война из памяти все правила  вышибла! – Пошутила  одна из девочек.
    -- Раз спрашиваю, значит,  надо! – Жестко ответил капитан, стараясь не смотреть на Иду.
    В землянке воцарилась напряженная тишина. Никто из девочек не хотел попасть  впросак,  ибо никто  не был уверен, что соответствует тем требованиям, которые предъявлял  командир.
  -- Наверное, лучше всего с этим справится Ида Проценко. У нее и почерк красивый, и школу она закончила на пятерки, и в институте  год проучилась перед тем, как уйти на фронт, - ответила Валя, соседка по кроватям, виновато глядя на Иду.
    --  Сержант Проценко, это правда? – Строго спросил лейтенант.
    -- Правда, - тихо ответила Ида, потупив глаза.
    -- Почему же сразу не признались, а то допрос пришлось устраивать, - с напускной строгостью, ворчал капитан, стараясь скрыть  удовлетворение. – Как считаете, с ведением штабной документации  справитесь?
    -- Так точно, товарищ командир! – Тихо ответила Ида.
    -- Тогда завтра утром я жду вас  у себя в блиндаже - познакомлю с новыми обязанностями  секретаря.
    Так Ида оказалась под защитой и пристальным вниманием командира и рядом с ним с утра до вечера. Она аккуратно, четко и грамотно вела всю документацию дивизиона, составляла отчеты, исправляла ошибки в  донесениях сержантов и командиров, а по вечерам иногда слушала  скрипку, на которой  капитан исполнял свои любимые произведения.
    -- Разрешите обратиться, товарищ командир? – Не удержалась от любопытства Ида. – А вы скрипку всю войну за собой возите?
   -- Нет, конечно, - улыбнулся мужчина. -  Свой инструмент  я дома оставил. А этот досталась мне от погибшего друга-скрипача. Мы с ним вместе учились в консерватории, и вместе ушли на фронт.  Вот он с ним не расставался ни днем, ни ночью, так как он настолько дорогой и редкий, что он побоялся оставить его дома.  Теперь  я пытаюсь с его помощью вспомнить то, что забыл за годы войны. Да и сама скрипка скучает по человеческим рукам, мне кажется.
    -- А что такое консерватория? Чему там учат?
    -- Это высшее музыкальное учебное заведение, из которого выходят музыканты, композиторы и музыковеды. Туда может поступить лишь человек, окончивший музыкальное училище или  музыкальную  школу при условии, что он  еще и одаренный.
    -- А вы одаренный? – Опустив глаза, спросила Ида.
  -- Нет. Я способный. Одаренность –  весьма редкое качество, встречающееся среди музыкантов.   Я же с пяти лет обучался игре на скрипке и вроде тогда преуспевал, поэтому легко поступил в консерваторию после окончания музыкального училища.
    Теперь Ида редко ходило на дежурство и лишь в тех случаях, когда кто-то из наводчиц серьезно заболевал, а его музыкальный репертуар  она вскоре выучила наизусть. Николай, так звали капитана, исполнял не только произведения Шопена, но и Паганини, Моцарта, Вивальди, Сен-Санса, Чайковского, Крейслера и других неизвестных ей композиторов, много рассказывал об их жизни, творчестве, роли музыки в жизни человека.
   В один из вечеров,  закончив  возиться с бумагами, Ида уже было собралась попрощаться с командиром и  уйти, да что-то ее задержало. Она  месяц  проработала в тесной близости с ним, но он ни разу не напоминал ей о том случайном поцелуе, который она не в силах была забыть, и ни разу не выказал ей особенных чувств, кроме официальных. В конце концов, ей и самой  показалось, что она все себе придумала, а на самом деле между ними ничего и не было.  Но, тем не менее, в его присутствии Ида теряла дар речи, ее била мелкая дрожь, и она не понимала, что с ней происходит, и как можно с собой совладать. Когда он наклонялся, чтобы посмотреть,  как она составила бумаги, Ида  ощущала его напряженное дыхание и сама переставала дышать, надеясь, что он сейчас  повернет ее к себе, обнимет, и…Что должно было последовать  после этого «и», она себе плохо представляла.
    Городские девочки познавали межличностные отношения между полами   по книгам, фильмам да рассказам  более опытных подруг. Нигде детально не описывались и не показывались истинные и правдивые любовные сцены между мужчиной и женщиной – все заканчивалось страстными поцелуями, свадьбой, незапланированной беременностью или предательством того, кому была отдана девичья честь -  обо всем остальном приходилось догадываться.
    Ида, несмотря на свое хорошее воображение,  даже домыслить была не в силах финал любовной страсти между двумя людьми – ее фантазии прерывались на том месте, где дело доходило до снятия лишней одежды. Она не представляла, как мужчина и женщина могут запросто раздеться в присутствии друг друга и улечься обнаженными в одну постель. Мужчине простительно– он от природы бесстыжий, считала Ида. Но как может позволить  себе подобное порядочная  незамужняя женщина?! Наверное, здесь какую-то насильственную инициативу должен был проявить мужчина, чтобы женщина не чувствовала себя падшей и виноватой? Наверное, он должен  взять на  себя ответственность за происходящее между двумя людьми. Ида ничего об этой стороне человеческих отношений не знала, лишь догадыввалась.
    -- Ида, я попрошу вас сегодня немного задержаться, - попросил  лейтенант, прервав  тревожные размышления Иды.
    -- Слушаюсь, товарищ командир, - тихо ответила девочка, как и полагалось по уставу.
    -- У меня сегодня день рождения. Мне исполнилось тридцать три года. Я хочу, чтобы вы разделили со мной этот грустный праздник и выпили со мной хорошего трофейного вина.
    -- Так точно, товарищ командир! – Растерялась Ида, не в силах отказаться, так как в интонации капитана она уловила не столько просьбу, сколько приказ, который не обсуждается.
    Но и в этот раз Иде удалось себя обмануть - это была действительно просьба, а не приказ. Кроме того, она догадывалась, что может за этим последовать– то, чего  она  втайне желала, но боялась себе признаться  из-за ложного представления об идеальной женщине, которая должна  была хранить девичью честь  до последнего вздоха.
   Однако военное время, подчинение мужчине, занимающего более высокое статусное положение, его просьбы, похожие на приказы, снимали с Иды  ответственность за ее собственные желания и поступки, а заодно и чувство вины.
    Командир отодвинул шторку, закрывающую  топчан, и Ида увидела ящик из-под боеприпасов, накрытый  газетами, бутылку какого-то напитка, консервы, хлеб и шоколад.
    -- Проходите, не стесняйтесь. Садитесь прямо на мое холостяцкое спальное место, - предложил  капитан. - Надеюсь, вражеская авиация не помешают нам насладиться обществом друг друга и музыкой.
    Он разлил из красивой не советской бутылки в граненые стаканы то ли вино, то ли что-то похожее на вино, и уставился своими строгими и чуть насмешливыми глазами на Иду, ожидая от нее поздравлений.
    Ида произносить речи не умела, да и со словами обращалась весьма утилитарно – по необходимости, когда надо было обозначить  какие-либо действия, события, желания, но не чувства, поэтому сказала просто:
    -- С днем рождения, товарищ командир!  От имени всех наших девочек желаю вам здоровья и успехов в личной жизни.
    Капитан  рассмеялся, настолько простодушными показались ему слова сидящей перед ним  девочки, которая сгорала от  страха, чувства влюбленности и внутренней, не осознаваемой еще готовности переступить черту.
    -- Спасибо, Ида. У меня просьба: хотя бы в неформальной обстановке обращайтесь ко мне по имени и отчеству – Николай Егорович, а лучше просто по имени. Я пока в отцы вам  не гожусь. Договорились?
    -- Так точно, товарищ командир…Николай Егорович, - покраснела Ида.
    Капитан сразу осушил полстакана виски, а Ида, глотнув напиток с непривычным вкусом, чуть не захлебнулась, - он показался ей необычайно крепким и невкусным. Она так закашлялась, что капитану пришлось принести ей воды, чтобы она пришла в себя. Ида отодвинула стакан.
    -- Нет уж!- Запротестовал командир. -  За здоровье и успехи в моей личной жизни  придется  выпить до дна!  Этот напиток называется виски, и он гораздо слабее, чем спирт, так что пейте  небольшими глотками и не бойтесь. Ничего с вами не случится такого, чего не должно случиться.
    Ида выпила. Напиток обжег желудок и гортань, разлился горячей волной по  телу, затуманил мозг,  снял мышечное напряжение и освободил от внутреннего панциря, сковавшего ее душу и тело.  Через пять минут Ида порозовела, глаза ее влажно заблестели, и она уже более смело посмотрела на своего визави. Тот и сам пристально вглядывался в ее лицо, рукой убирая непослушную прядь волос с ее разгоряченного лба.
    -- Ида, вы очень красивая. Наверное, я не первый вам об этом говорю. И вы мне очень нравитесь, но не только внешне. Глядя на вас на протяжение месяца, у меня  создалось впечатление, что мы с вами знакомы  много-много лет. Странно для взрослого мужчины, не правда ли?
    -- Не знаю…У меня такие же ощущения.
    Он взял ее за подбородок, приподнял ее раскрасневшееся лицо и припал сухими губами к ее губам, на которых остались капельки иноземного напитка. Они горчили, поэтому ей казалось, что она снова пьет хмельное зелье, которое странным и чудесным образом преображает мир и ее саму.
     Ида не сопротивлялась, так как не в силах была пошевелиться – в голове гудело, сердце стучало, - еще бы чуть-чуть, и она упала бы в обморок, если бы не крепкие руки Николая, которые  поддерживали, ласкали и удерживали ее на весу. Долгий поцелуй лишь усиливал их обоюдную жажду  близости, поэтому был мучительным,  сладким и настолько дурманящим, что они опьянели оба.
     То, что случилось  потом, было сродни порыву сильного ветра – настолько неожиданно и настолько неподвластно  воле и разуму Иды, что она не успели  даже понять, каким образом  оказалась обнаженной в постели мужчины, и какая неистовая сладость вперемешку с болью овладевает  ее плотью, проникает в каждую клетку и вынуждает подавлять  восторженный крик. Однако спустя мгновение эта боль обернулась блаженством и таким безграничным счастьем, что оно показалось Иде странным.  Да, это было очень странное счастье, которое  ее  пугало, так как лишало и воли, и сил, и стыда, и делало ее абсолютно свободной от всего того, чего она стеснялась больше всего на свете – своего тела.
    Утомленная настойчивыми ласками Николая, Ида лежала и настороженно  прислушивалась к  звенящей тишине. Она силилась понять, в каком из двух ее миров  она  находится – вымышленном или реальном? На короткий миг ей удалось себя убедить, что все происходящее – результат ее фантазий и не более того.  Однако это было очередным самообманом.
    В полумраке  блиндажа  Ида различала  вполне  живое и реальное лицо любимого ею мужчины, которому только что отдалась. Она чувствовала прикосновение его рук и внимательный взгляд,  изучающий  каждый сантиметр ее лица и плоти. Она четко слышала, как  в печурке потрескивал огонь, а от матраса, который разогрелся от их горячих молодых тел, пьяно  пахло  сеном и травой, и где-то издали доносились глухие  звуки канонады. На миг ей стало страшно от осознания того, что с ней произошло, но даже страх не мог  заглушить  ее странной радости вперемешку с ужасом от мысли, что свершилось то, чего она втайне желала.
      Иде хотелось что-то сказать Николаю, может, даже за что-то поблагодарить, но слова застревали в горле, и она в состоянии была лишь шумно вздыхать - вздыхать, чтобы не плакать от переизбытка  чувств, которые на нее внезапно обрушились, словно  огненная лава.
    -- Ида, почему не предупредила,  что ты еще ни разу не была в близких отношениях с мужчиной? Что ты девственница? – Гладя ладонью по ее плоскому животу, грустно спросил капитан. - Я теперь  чувствую себя подлецом, соблазнившим девчонку, у которой, наверное, есть где-то парень, который тоже воюет. Я угадал?
    Ида не знала, что  ответить. Ей  не понравилось слово «девственница», в котором скрывался какой-то порочный  и унизительный смысл, что-то наподобие клейма,  а тем более упрек,  содержащийся  в вопросе  мужчины, для которого ей ничего не было жалко.
    -- Я…Я… не знала…Я забыла…Вы  меня об этом не спрашивали! – С трудом  произнесла Ида, - Нет у меня никакого парня - я сама по себе.
    -- Прости меня, девочка.  Я должен был сам это предвидеть, но, к сожалению, не устоял перед твоей  прелестью и чистотой.  Я не причинил тебе  вреда?
    -- Нет, нет, не беспокойтесь! Я вас люблю, Николай Егорович, - выпалила в отчаянии Ида. - Я никогда ничего подобного не переживала! Я счастлива! Я знаю, что вы женаты! Но я все равно буду любить вас всю свою жизнь!
    Ида говорила эти слова, вслушивалась в их странное звучание, и ужасалась тому, что их произносят ее собственные губы. Ей казалось, что ими шевелит какая - то мощная и неуправляемая сила, которая  навсегда овладела не только ее плотью, но и разумом.  Это ее испугало- она привыкла себя контролировать.
    Причиной нового беспокойства Иды стали и ее новые, необычные переживания. Выразить их словами  она не могла, а если бы ей это и удалось, то они показались бы другому человеку  или смешными, или слишком откровенными, поэтому она молчала.  Ида  опасалась, что после близости с командиром дивизиона потеряла себя навсегда и теперь никогда не сможет стать прежней. Ей хотелось закричать от чувства безысходности или хотя бы с кем-то поговорить об этом, но  робость не позволяла ей открыть свои страхи  кому-либо.
    -- Спасибо, Ида, за приятные слова. Спасибо, что снимаешь с меня вину. Но я и сам не уверен, женат я или уже нет. Мои жена и дочь не успели покинуть Ленинград, и я не знаю, живы ли они.  За три года  я не получил от них ни одной весточки. Вот такие дела,  девочка. Давай еще чуть-чуть выпьем – тебе сейчас это необходимо, и я сыграю тебе одну вещь, которая тебе  обязательно понравиться.
    Они оделись, привели себя в порядок,  выпили за скорейшее окончание войны и за любовь, которая  спасает человека даже от смерти и отчаяния, а потом Николай играл. Ида слушала  волшебную, пронзительную музыку, которая проникала в самое сердце и вызывала такую вселенскую печаль, что  ей хотелось плакать, но она не умела этого делать, поэтому лишь больно прикусила губу.
    -- А что вы сейчас играли? Как называется это музыкальное произведение? – Спросила Ида, когда мелодия не просто стихла, а словно умерла.
    -- Ту же самую «Колыбельная для ангела» Фредерика Шопена. Она, мне кажется, передает то, что я  к тебе сейчас чувствую, Ида, но не могу сказать словами,  – бесконечную нежность, печаль, грусть и благодарность одновременно.  Шопеновская «Колыбельная» - это божественная музыка, она про тебя и для тебя.  Запомни, это, пожалуйста, и никогда ее не забывай! Да и меня тоже, что бы с нами не случилось.
    Вплоть до окончания войны, Ида купалась в звуках «Колыбельной» и нежности любимого ею  человека. Они были близки так часто, как позволяло им время и военная обстановка. Благодаря Николаю,  Ида, наконец, окончательно поняла, что такое настоящая любовь, телесное наслаждение, и какую силу имеет власть мужчины над телом неопытной женщины. Она чувствовала себя счастливой, страстной, желанной, защищенной от всех бед, по-настоящему живой, поэтому  не замечала  ни гибели сослуживцев, ни других тягот фронтовой жизни. Ею руководили лишь два чувства – бесконечное счастье и ощущение вечности, к которой она почти приблизилась.
    Из  всех рядовых событий, не связанных напрямую с Николаем, которые  каждый день случались на фронте, ей запомнилось лишь несколько удивительных  эпизодов: не разорвавшаяся  авиационная бомба, упавшая  возле их землянки, которую потом вывезли саперы и уничтожили;  подбитый зенитчиками  военный самолет, из которого катапультировался немецкий летчик, приземлившийся прямо им в руки, но самое главное – его  шелковый парашют, который они с девочками разрезали  на части и увезли в качества трофея  домой; вступление Иды в члены КПСС, да получение  наград – «За боевые заслуги» и «За победу над Германией».
    Окончание войны Ида встретила в Австрии. Радость и счастье, эмоциональный подъем и триумф победителей нельзя было передать словами. Люди пели, пили, обнимались, целовались и так любили друг друга, как никогда ни до войны, ни после. Победа объединила их в одно целое, сформировала  чувство гордости за свою страну и  веру в самые лучшие перемены после войны. Ида больше никогда в жизни не переживала такого тотального всепоглощающего счастья, как в день 9 мая 1945 года. Ее радость омрачалась лишь предстоящей разлукой с Николаем, но она верила, что она будет недолгой, и что после войны они обязательно будут вместе. Он ей это обещал, он ее любил, и она это чувствовала, но разлука, хоть и не долгая, – вещь тяжелая, поэтому настроение у Иды менялось сто раз на день.
    Сослуживцы их подразделения уже  сидели на чемоданах и ждали приказа о мобилизации. Военные действия почти закончились, но наводчики и зенитчики все равно не отходили от своих приборов и орудий во избежание неприятностей и внезапного нападения – мало ли что могло случиться?
     Ида составляла последние документы и отчеты, материалы для мобилизации однополчан, поэтому в тот памятный вечер, 11 мая 1945 года, задерживалась у Николая дольше обычного. Никто из ее сослуживцев уже  не удивлялся ни ее поздним возвращениям в землянку, ни  резкой  перемене настроения в лучшую сторону, ни тому, что она внезапно  похорошела  настолько, что  затмевала своей красотой даже признанных красавиц их подразделения.  Ида знала, что девочки сплетничают за ее спиной, обсуждают их отношения с Николаем, но  никто  не задавал  ей  лишних вопросов, и  никто не высказывал своих суждений -  ей просто  завидовали.
    Вечером, 11 мая 1945 года,  Ида и Николай, чувствуя, что  не сегодня - завтра   могут надолго расстаться,  решили провести последнюю ночь вместе. Они любили друг друга,  как в последний день земного бытия, забыв о предосторожности, условностях и чувстве меры. Когда истерзанная плоть Иды уже не в силах была отвечать на нежные ласки Николая, он неохотно поднялся с топчана, оделся, наклонился, поцеловал ее и сказал:
    -- Ну, поспи немножко, наберись сил. Я тебе сейчас сыграю   «Колыбельную», чтобы ты быстрее уснула, а я  пойду и проверю посты. Сегодня ты останешься со мной до утра. Я тебя не отпущу до тех пор, пока не выпью до дна. Это приказ, и он не обсуждается!
    -- Слушаюсь, товарищ командир дивизиона, и с удовольствием повинуюсь! – Засмеялась  Ида.
    Николай  играл, а она слушала щемящую музыку и прислушивалась, как гудит от любви и перенапряжения ее молодое  тело, которое ей уже не принадлежало. Его хозяином, его сторожем,  источником его наслаждения и огорчения  был теперь только Николай и никто более.  Под звуки музыки она незаметно провалилась в короткое забытье и не услышала, как  он вышел из блиндажа.
  Ей снилось лазурное море  - такое огромное и такое живое, что она задыхалась от восторга и радости, глядя,  как оно сливается с небесной синью в одну линию и превращается  в сплошную бесконечность, поглощая голоса людей и крики чаек. Волны ласкали ее ноги, и Ида  наклонилась к морской лазури, чтобы дотронуться до воды, но море, словно в чудовищной и страшной сказке, прямо на глазах вдруг уменьшилось в размерах и  превратилось в  грязную лужу у ее ног. Она в ужасе вскрикнула, проснулась, не понимая, где находится, и сколько времени прошло, пока она спала. Лишь через минуту, уняв бешеное сердцебиение, поняла, что все еще лежит обнаженной на топчане, а рядом никого нет. Ида быстро поднялась, оделась и выскочила в панике на улицу. Возле блиндажа ходил туда-сюда  сонный часовой, зевая от скуки. Она кинулась к нему.
    -- Товарищ рядовой, вы командира дивизиона не видели? Он пошел проверять посты.
    -- Видел. Пару часов назад. Он сказал, чтобы я никого не пускал в блиндаж, и что он скоро вернется.
    -- А в какую сторону он направился? – Срывающимся голосом допрашивала  часового Ида, ощущая, как дурные предчувствия овладевают ее мозгом и телом.
    -- Да вон к тому озерцу, что в ста метрах отсюда.
    Ида, сломя голову, кинулась в ту сторону, куда показал  солдат. Она бежала в сапогах на босу ногу, спотыкалась и падала, поднималась и  снова бежала, и это спасло ей жизнь – над ее головой не раз и не два просвистели пули снайпера.
    Ида нашла Николая на берегу водоема. Он лежал, раскинув руки и устремив взор в залитое лунным светом небо. На нем не было ни царапинки. Иде даже показалось, что он притворился, чтобы ее напугать, но, дотронувшись рукой до его грудной клетки, поняла, что гимнастерка мокрая насквозь.  Ида подняла  ладонь к глазам и увидела, что она  черная от крови.
    Пуля снайпера угодила Николаю в сердце. Видно, он и сам был ошарашен внезапным нападением, поэтому детское удивление  и недоумение так и запечатлелись на его бледном лице, казавшимся  еще живым в свете  полной луны. Ида стояла перед ним на коленях, не веря ни в его нелепую смерть, ни в то, что  ей все это не снится. Там их и нашли сослуживцы  подразделения, поднятые часовым по тревоге. 
    Иду с трудом оторвали от Николая и увели в землянку. Она не плакала, не кричала, не отвечала на вопросы и не проявляла никаких эмоций,  лишь пересохшими  губами, на которых еще не остыли  поцелуи Николая, повторяла в пустоту одно и то же: «Это не правда! Это не правда! Этого не может быть!»
    Девочки помогли ей раздеться, налили в кружку спирта и силой заставили выпить, после чего  уложили в постель. Спустя некоторое время Ида провалилась в  болезненное забытье, в котором, словно на киноленте, мелькала ее странная счастливая жизнь с Николаем, которая внезапно обрывалась  на берегу озера, и снова  прокручивалась  в обратном направлении.
    На следующий день командира дивизиона похоронили с почестями. Плакали даже мужчины – пройти всю войну и погибнуть на третий день после  победы казалось  всем чудовищной несправедливостью. Одна лишь Ида не проронила ни слезинки. Возле гроба  в почетном карауле стояла ее тень, а  она сама осталась лежать навсегда убитой на берегу озера рядом с Николаем. 
    Солдаты  подразделения долго охотились за снайпером, и, в конце концов, вычислив его местонахождение,  сняли  пулеметными очередями, отомстив  за смерть своего командира, но Иде уже было все равно – вокруг нее образовалась гулкая  черная  дыра, которая отталкивала от себя все живое и материальное.
    Ида вернулась домой в конце июня 1945 года. Она добиралась разными поездами десять дней, и всю дорогу пыталась восстановить в памяти  прожитые дни с Николаем.  Получалось плохо:   ее тело  помнило все до мелочей – силу его рук,  нежные прикосновение  и то счастье, которое оно переживало от соприкосновения с его телом, откликаясь  жаром и трепетом на любое его движения, но разум…разум  почему-то запечатлел только красные следы от тесных чулочных резинок на ее бедрах,  когда она впервые оказалась перед ним обнаженной. Эти красные круглые вмятины на коже еще больше усиливали чувство  незащищенности и вызывали  такое  острое чувство  стыда и несовершенства, что она не могла этого забыть и спустя многие годы – Ида больше никогда не пользовалась круглыми резинками для  чулок даже в самые дефицитные времена.
     Разум к тому же отказывался удерживать в памяти  реальный и живой образ Николая – он распадался, словно разноцветные стеклышки в калейдоскопе, на мелкие детали – глаза, губы, руки, улыбку, мимику, жест, превращаясь в печальную  мелодию Шопена. Она не переставала в ней настойчиво звучать с тех пор, как  впервые ее услышала. Такие ощущения не столько удивляли, сколько пугали – Ида  не могла восстановить в своей зрительной памяти целостный образ Николая, как не старалась. Вместо его лица и фигуры  возникала лишь бестелесная тень, превращающаяся в тихую и минорную музыку, которая разрывала сердце. Ей порой казалось, что эта музыка заполнила  ее сосуды и артерии, каждую живую клетку, и когда она внезапно затихала, она переставала чувствовать себя не только живой, но и нормальной. Всеми силами Ида пыталась бороться с этим наваждением,   не догадываясь, что самой долговременной в человеческой психике является как раз  эмоциональная память, которая исчезает лишь вместе с ее носителем.
    На вокзале Иду встречали мать, отец и Федор.  Они каждый день приходили на вокзал, чтобы   не пропустить эшелон с демобилизованными, и так обрадовались ее появлению, что забыли  даже обнять.  Увидев всех троих живыми и здоровыми,  она с облегчением вздохнула – наконец, все кончилось, все осталось позади и можно начинать жить заново. Однако ощущение того, что  из этой затеи ничего не получится,  что относительно живым было лишь ее тело, а душа осталась лежать убитой на берегу австрийского озера не давала ей возможности обрадоваться возвращению домой по-настоящему.
    Несколько недель Ида пыталась прийти в себя, адаптироваться к мирной жизни, наслаждаться покоем и отдыхом. Она охотно водила  Федора в кино, помогала матери по хозяйству, хотя та  и сопротивлялась. Александра, приятно удивленная  наградами дочери и тем, как она повзрослела, похорошела и с каким достоинством  держится на людях, не находила себе места от радости и готова была прислуживать ей  сутками. Однако Александра не догадывалась, что характерологические особенности дочери, которые она принимала за  высокое достоинство и  гордое высокомерие, на самом деле были  глобальной отстраненностью  от всего, что не было связано  с фронтом и любовью к Николаю, прерванной так внезапно снайперской пулей.  Ида, как не старалась,  не в состоянии была справиться с глобальным отчаянием, разочарованием и апатией и снова вернулась в свой вымышленный мир - на этот раз навсегда.
   Когда первые  радости  от встречи с семьей и родным городом прошли,  она заскучала и замкнулась в себе.  Новых друзей у нее не было, да она и не стремилась их заводить. Эмилия и Георгий еще не вернулись с фронта, и это обстоятельство ее радовало, так как она не смогла бы с ними общаться, как раньше. Видно, пережитые события на войне уничтожили черту доверия и близости с ними, а начинать все по-новому  не было сил – между ними и прежней жизнью теперь  была пропасть. 
    Думать о возвращении в текстильный  институт Иде тоже было противно, поэтому в июле она неожиданно для всех уехала  к тетке в Одессу и там  поступила  в университет на химический факультет.  Ее не столько привлекало учебное заведение, сколько далекий город, новые впечатления и новые надежды, которые хоть и не имели четкого направления, но все же отвлекали от прошлого.
     В Одессе Ида всеми силами пыталась жить полноценной жизнью, но не получалось – воспоминания, память души и тела тянули ее в пучину бесконечных фантазий, с помощью которых она возвращала  свое военное прошлое и спасалась от реальной суетливой жизни.  В свободное от занятий время она часто прогуливалась по солнечному городу в полном одиночестве, чтобы никто не мешал ее переживаниям. Глядя на молодых и веселых людей, наслаждающихся послевоенным покоем, ее пронзала  невыносимая боль от мысли, что и она могла бы сейчас так же радостно и свободно прогуливаться с Николаем под руку по Приморскому бульвару, если бы не пуля снайпера, отнявшая его на вершине ее счастья.  Ей порой не верилось, что он на самом деле убит. Казалось, что за очередным поворотом улицы  она столкнется с ним лицом к лицу. От таких мыслей ее охватывало радостное нетерпение вперемешку с мистическим  страхом - мертвые по земле ходить не должны, это дурное предзнаменование, но все равно пристально вглядывалась в силуэты проходивших мимо мужчин в военной форме.
    Несмотря на душевную драму, которая причиняла Иде невыносимую боль, она, как и подобает хроническому отличнику, все-таки прилежно училась, но очень тяготилась жизнью в общежитии и присутствием в нем огромного количества людей. Оно, действительно, было забито до отказа уволенными в запас, поэтому в одной комнате проживало по семь-восемь человек.
    Ида редко соглашалась выйти с девочками в кино или на танцплощадку, и ни с кем из парней не заводила знакомств, хотя отбоя от них не было.  Неожиданно для себя она нашла отвлечение  от мрачных мыслей и отдушину от серых будней в Одесском театре оперы и балета, который поразил ее своей красотой и помпезностью. Она прослушала самые популярные оперы и посмотрела, наконец,  «Лебединое озеро». Как бы Ида не относилась к Эмилии, она должна была признать, что танец  умирающего лебедя в исполнении подруги в далекой юности произвел на нее более сильное впечатление, чем профессиональной и  довольно известной балерины. Пожалуй, театр и стал для нее единственным источником радости в чужом городе, и она не пропускала ни одной премьеры. 
    Прошел год, и  Ида  снова во всем разочаровалась – и в выборе специальности, и в самом городе, и даже в красивом море, на которое смотрела обычно издали, потому что оно  пугало  ее  своей бесконечностью, глубиной и своевольным нравом. Ей казалось, что если она к нему приблизится, то оно снова превратится в лужу, как и в том  кошмарном сне 11 мая 1945 года — она помнила его до конца своих дней.   
    Иду стали донимать не только ипохондрия, но и бесконечные головные боли, которые она списывала на неподходящий  климат – теплый, влажный и промозглый,  не понимая, что причина ее бед была не в нем, а в том, что с помощью болезни она пыталась убежать от себя  самой, закрывшись  в скорлупе глобальной сосредоточенности на своих физических недомоганиях.
    В 1946 году, сдав успешно сессию за первый курс, Ида в начале августа вернулась домой. Известие о том, что Эмилия живой и невредимой вернулась с фронта, вышла замуж за Марка и уехала вместе с матерью в Ленинград ошеломили ее настолько, что она не находила себе места. Проходя мимо  дома Винтеров, в котором жили уже совершенно другие люди, у нее от боли, воспоминаний, горького чувства вины и сожаления, что так легкомысленно потеряла настоящую подругу и теперь уже никогда не сможет  поговорить  с ней по душам, ныло сердце.  Она, как никогда, нуждалась в присутствии и поддержке Эмилии. Лишь ей она смогла бы доверить  печальную историю своей любви, и Эмилия бы ее поняла, утешила, разделила бы с ней  горе,  но та была теперь далеко.
       От постоянных переживаний и чувства тоски, которые никогда не прорывались наружу, Ида по-настоящему заболела. Она год пролежала в постели, так как была  не в силах ни работать, ни учиться, ни понять причин своих недомоганий. Врачи, к которым она обращалась за помощью,  говорили, что у нее  мигрень и неврастения и советовали не переутомляться, больше гулять на свежем воздухе и пить успокаивающие микстуры. Ида следовала  предписаниям врачей, кроме одного – она почти не выходила на улицу. Лишь изредка  ей удавалось  заставить себя полчаса  посидеть во дворе на скамейке, после чего она снова ложилась в постель, чувствуя смертельную усталость и пульсирующую, не прекращающуюся  головную боль, которая не позволяла даже перемещаться в ее вымышленный мир.  Ида  таяла на глазах.
    Отец и мать не находили  себе места от страха за ее здоровье, поэтому  приводили все новых и новых докторов, но те подтверждали  первоначальный диагноз, разводили руками и говорили, что причиной недугов является следствие пережитых потрясений на войне. Действительно, многие фронтовики после возвращения домой  уже через несколько месяцев начинали  страдать различными видами психических и неврологических  расстройств, которые со временем или проходили  сами, или превращались в тяжелые заболевания.  Доктора советовали набраться терпения и  ждать, что, может, какие-то новые положительные перспективы или события отвлекут ее от  болезней.
    -- Идочка, дорогая, тебе надо все-таки чаще бывать среди своих сверстников. Может, полюбишь  порядочного парня, замуж выйдешь, и все пройдет. После замужества все болезни, словно рукой  снимает – по себе знаю, - осторожно советовала Александра.
    -- Ой, мама, отстань от меня со своим замужеством! Меня от одного слова тошнит! – И, действительно, бежала в туалет и вырывала из себя всю душу, после чего, приняв очередную дозу обезболивающих таблеток, ложилась в постель и отворачивалась к стенке.
    Однажды Ида услышала разговор  Федора с матерью на кухне.
    -- Мама, а что наша Ида умрет? – Спросил чуть не плача мальчик.
    -- Господи! Типун тебе на язык!- Испугалась Александра. - С чего ты взял?! Кто тебе сказал такую ерунду?
    -- Бабки на улице, - ответил Федор. - Да я и сам знаю: когда люди так долго лежат в постели, они всегда умирают. Идка вон уже вся зеленая! На нее смотреть страшно! Мне жалко ее, мама!
   Слова брата Иду напугали. Хоть она и чувствовала себя полумертвой, но умирать на самом деле не хотела и не собиралась. Она с трудом поднялась с постели, преодолев тошноту, посмотрела на себя в зеркало и чуть не упала в обморок – на нее смотрела старуха  с потухшими глазами, в которых не было и намека на жизнь. Ида снова легла в постель и накрылась с головой одеялом, ломая голову над тем,  как с эти недугом и с самой собой справиться.
    Где-то на уровне своего подсознания Ида понимала истинную причину  недомогания – физическая боль позволяла ей заглушать душевную, связанную с потерей любимого человека. Раньше Николай каждую ночь приходил в ее воспоминания, когда она закрывала глаза, и она заново переживала лучшие моменты их отношений, а головная боль лишила ее и этой возможности, словно защищала от безумия.  Иногда ей удавалось убедить себя в том, что и война, и любовь, и отношения с Николаем, и он сам – плод ее воображения и фантазий, о которых необходимо забыть, поэтому Ида  всеми силами старалась избавиться от мучившего ее прошлого и ощущения его постоянного присутствия, которое мешало  жить и чувствовать себя здоровой.
    С другой стороны,  она понимала, что затяжная болезнь избавляет ее от необходимости нести за себя ответственность, продолжать учебу в чужом городе, где ее никто не любил и не беспокоился за нее, и где надо было самой заботиться о себе. Она давала Иде серьезные основания  для возвращения в лоно семьи без комплекса вины перед родителями, жалости к себе и бездействия – все-таки она бросала  второе высшее учебное заведение.
    Однако слова, сказанные Федором матери, вынудили ее хотя бы изредка подниматься с постели и что-то делать по дому.  А тут и отец принес  хорошую новость, которая обрадовала  Иду до такой степени, что она  почти   забыла о головной боли, - в их городе открылся  технологический институт.
     Ида сразу же отнесла  документы на факультет строительных материалов, и ее с радостью приняли.   В сентябре  она уже приступила к учебе,  не отрываясь на этот раз ни от своей семьи, ни от  своей персональной комнаты, ни от забот со стороны матери. Теперь ей не надо было думать о пропитании и делить кров с чужими  людьми, что благотворно сказалось и на ее самочувствии. Ида, не изменяя своей привычке, снова стала учиться с интересом и на одни пятерки. В институте она однажды и встретилась  с Георгием  после шести лет разлуки, который  тоже  учился  там же, но на другом факультете.
    Георгий  первым заметил Иду, когда она проходила  по длинному коридору  института,  и не поверил своим глазам.  Он был уверен, что она учиться в Одессе, поэтому неожиданная встреча   показалась ему  галлюцинацией – он как раз думал о ней, и о том, как долго они не виделись. Георгий обрадовался и встрепенулся - встреча с Идой  всколыхнула в его памяти  воспоминания  о прошлой юности и тех чувствах, которые  он к ней испытывал, и которые его когда-то окрыляли.
    -- Ида!- Окликнул он тихо. - Ида, здравствуй!  Какими судьбами?  Не надеялся увидеть тебя именно здесь. Ты же в Одессе вроде училась?
    Ида растерянно остановилась и оглянулась на оклик – в молодом человеке она с трудом узнала Георгия. Она помнила его романтическим и впечатлительным юношей, а сейчас перед ней стоял широкоплечий мужчина, уверенный в себе, знающий себе цену и тем, с кем общался.  От прежнего Георгия остались только серо-голубые глаза, слегка затуманенные печалью и скукой,  да светлые волосы,  потемневшие от времени.
    -- Здравствуй, Георгий. Я тоже  рада тебя видеть. Ты  здесь учишься?
    -- Да, решил, наконец,  получить высшее образование  и вернуться на завод уже в новом статусе. А как  ты здесь оказалась? Одесса – прекрасный город. Там море, Утесов, всегда тепло, много театров и концертных залов…
    -- Мне южный климат не подошел.  Пришлось вернуться домой.
    Они обменивались пустой информацией, не испытывая ни особой радости от встречи, ни особого интереса друг к другу, не в силах ни продолжать разговор, ни вот так сразу его прервать – что-то  мешало сделать или то или другое, поэтому оба не знали, что делать дальше, и находились в растерянности.
    -- Ида, я сейчас тороплюсь на хор. В приказном порядке принудили его посещать. Может, встретимся, когда у тебя будет свободное время и желание? Поговорим,  сходим в кино, обменяемся новостями…
    -- Какое совпадение! Я тоже туда иду – попросили поучаствовать, хотя я никогда  не занималась  такой ерундой.
    -- Ну, тогда нам с тобой по пути, - обрадовался Георгий возможности прервать разговор и в то же время  остаться   с Идой.
   После хора они вышли вдвоем, и Георгий, как настоящий джентльмен, вызвался проводить Иду до дома. Они шли пешком по улицам осеннего города, казавшимся позолоченным из-за обилия желтеющих листьев, залитых лучами  заходящего солнца,  с преувеличенным вниманием разглядывая  поникшие от жаркого лета кусты и деревья, и… молчали. Никто не решался заговорить первым.
    Георгий  знал, что Ида будет безмолвствовать до самого дома и холодно с ним простится, не дойдя до калитки. Ему же хотелось узнать, как она жила все эти годы разлуки, как и почему оказалась на фронте, почему не ответила ни на одно его письмо, думала ли о нем, поэтому заговорил  первым.  Он рассказывал о том, что могло заинтересовать  Иду– об Эмилии, счастливом возвращении Марка и его военных приключениях, их скромной свадьбе, переезде в Ленинград вместе с Дарьей и Максимом, о фронте, смешных случаях – обо всем, что приходило на ум.
    Лишь спустя некоторое время осмелилась заговорить и Ида.  О себе она рассказывала скупо и односложно, не вдаваясь в подробности своей фронтовой жизни. Ее больше интересовала Эмилия и ее жизнь. Известие о том, что ее обидчица  Дарья тоже счастлива в браке, что  перенесла не одну успешную операцию и почти встала на ноги, оставило ее равнодушной.
    Так, слово за слово,   они и проболтали почти до полуночи, вспоминая довоенные и военные годы, и так этим увлеклись, что не могли остановиться на протяжении нескольких последующих лет. Они никогда не задавали лишних вопросов друг другу, не лезли в душу, старательно избегая тем, которые могли нарушить хрупкое равновесие их новых отношений,  которые трудно было как-то обозначить — то ли возвращение к прошлому, то ли дружба, то ли приятельское общение от безысходности.
    Ида хорошо училась в институте и с помощью Георгия осуществляла намеченный  в юности жизненный план – брала уроки музыки по классу фортепиано у его матери. На удивление всем, она оказалась довольно способной и упорной ученицей, поэтому успела за несколько лет экстерном окончить музыкальную школу, а потом и музыкальное училище, в котором по-прежнему преподавала мать Георгия. Нина относилась к Иде  как невесте Георгия,  и очень была рада  тому, что их отношения возобновились,  – серьезная и вдумчивая девушка казалась ей хорошей партией для сына, который   страдал  от  неразделенной любви к Эмилии.
    Жизнь Иды, благодаря Георгию, снова заиграла яркими красками, успехи кружили  ей голову, да и присутствие рядом  молодого мужчины, который все чаще смотрел на нее  влюбленными и внимательными глазами, не давали повода для головной боли и ипохондрии.  Георгий  тоже радовался  качественным переменам в характере Иды, ее веселом настроению и проснувшемуся, наконец,  интересу к музыке, и рядом с ней он оживал и сам -  образ Эмилии постепенно освобождал его сердце для Иды.
     После отъезда Эмилии, Максима, Дарьи и гибели Петра Георгий чувствовал себя особенно одиноким и никому не нужным, хотя на отсутствие внимания со стороны женского пола  грех было жаловаться. На него заглядывались, ему себя предлагали,  и он мог бы выбрать любую в невесты или в жены, но он не стремился к длительным отношениям, поэтому до встречи с Идой  перебивался легкими и кратковременными увлечениями, не обременяя себя лишними обязательствами.
     В 1949 году Ида с Георгием поженились. Их брак  не являлся следствием  большой любви или страсти друг к другу,  -  скорее следствием привычки, симпатии, уважения, общих интересов и внутреннего одиночества. Это было осознанное и прагматичное решение, так как  обоим было уже  за двадцать шесть – солидный возраст для начала семейной жизни и рождения детей. Они оба надеялись, что таким нехитрым способом им удастся  залечить свои сердечные раны,  построить новые отношения, и жить долго и счастливо на острове, под названием  Спокойствие.
     Георгий учился в институте и по вечерам  подрабатывал в ресторанах игрой на скрипке. Ида занималась  учебой, партийными  и общественными делами – ее избрали секретарем партийной организации института, и это дало ей возможность снова  чувствовать свою значимость, которая была ей необходима,  как воздух, так как она задыхалась в самой себе.   
    После свадьбы   Георгий  перешел жить в дом родителей Иды, хотя первое время и сопротивлялся, зная характер ее матери, и то, что та не оставит их в покое, и не позволит Иде стать самостоятельной. Такое решение далось ему нелегко, но Ида наотрез  отказалась  переехать к нему под предлогом, что втроем в маленькой квартирке  им будет тесно, и он не стал сопротивляться.
    Они поселились в комнате Иды, и первое время чувствовали себя почти счастливыми.  Александра готовила еду, смотрела за порядком в доме, а позже нянчила и внуков, предоставляя молодым  полную свободу для интересной и не обремененной бытом  семейной жизни. Она хоть и недолюбливала зятя и осуждала выбор дочери, но время уходило,  женихи были в большом дефиците, поэтому она смирилась с его  присутствием в доме и делала все возможное, чтобы им жилось комфортно.
    Все вроде складывалось самым лучшим образом – они ходили на концерты, в кино, ездили отдыхать,  хорошо питались,  хорошо одевались и почти не ссорились. Со стороны  внешнего наблюдателя Ида и  Георгий  производили впечатление интеллигентной, красивой, счастливой и уравновешенной  пары, и никто не догадывался,  какие усилия они к этому прилагают, чтобы выглядеть именно так.
    В интимной сфере было все куда сложнее – сексуальная близость не была истинной близостью, не приносила того счастья и взлета, на который они надеялись. И причин тому было много. С одной стороны  - мешало постоянное присутствие родителей за стенкой их спальни, которое вынуждало  проявлять осторожность и изобретательность, чтобы те не стали свидетелями их интимных отношений, и практически воровать эту близость друг у друга, не доставляющей радости.
     Ида  по ночам отталкивала и шипела на Георгия, если он проявлял мужскую настойчивость и нетерпение, пугая его тем, что их возню услышит мать, и он сдавался, отворачивался к стенке и, огорченный,  засыпал лишь под утро.
    Александра, действительно,  каждую ночь прислушивалась к малейшему шороху в  спальне молодоженов. Словно одинокая мышь, она все ночи напролет была на страже здоровья своей дочери – ей казалось, что Георгий злоупотребляет своими плотскими притязаниями, поэтому  прислушивалась к доносившимся звукам из комнаты супружеской пары, затаив дыхание, пока все остальные посапывали во сне. Она была настолько бестактна, что по утрам  саркастически  спрашивала, накрывая для них завтрак:
    -- Ой, что-то вы каждую ночь так долго ворочаетесь в кровати, что я уже беспокоюсь за ваше здоровье.  Жарко, матрас не удобен или бессонница стала донимать? Вроде молодые еще... Надо  обязательно ночью отдыхать и высыпаться перед работой!
    -- А вы что прислушиваетесь к тому, что происходит в нашей спальне? – Не выдерживал однажды Георгий.
    -- Делать мне нечего! Просто вы все время возитесь и возитесь там, словно что-то ищите, а я из-за этого уснуть не могу!  Не забывайте, что мне уже скоро полсотни  стукнет!
    -- Ну и что? – Возмущался Георгий. - Начались признаки старческой бессонницы?
    -- Сразу видно, что неграмотный, хотя и в институте учишься. Дорогой мой зять, считается, что у пожилых людей слух сильнее обостряется, чем зрение или вкус, ибо именно эта особенность и помогает им выживать.
    -- Угу. Вы еще скажите, Александра Трофимовна, что он является и признаком  большого  такта!
    -- Фильдеперсовый ты, Георгий! Фильдеперсовым был, фильдеперсовым и остался, даже война тебя не изменила! – Парировала обиженная Александра под равнодушное молчание дочери.
   Беспокойство матери по поводу их поведения в спальне, приводило к тому, что  они оба старались  лишний раз даже  не переворачиваться в кровати,  не говоря уже о том, чтобы проявить какие-то страстные чувства друг к другу, выпустить их на волю и получить разрядку.  Иду такая ситуация не раздражала,  более того - она  была ей выгодна, а вот Георгий  страдал.  Он не испытывал никакой радости от близости с Идой и по другой причине - каждый раз перед глазами возникало  гибкое тело далекой Эмилии, он ощущал каждый ее позвонок, знал и предугадывал каждое ее движение в танце, а тут и теща подливала масла в огонь своими разговорами о бессоннице. Но он все-таки старался  быть для жены не только хорошим другом, но и любовником, однако без адекватного ответа  с ее стороны он не мог ничего изменить в лучшую сторону, поэтому чувствовал себя беспомощным и обманутым.   
    Георгий догадывался, что и у Иды на фронте был любовный роман, что это  теперь мешает  ей быть с ним по-настоящему открытой и живой, но боялся на эту тему даже заговорить, чтобы не разрушить  прочного равновесия в их отношениях. А тело Иды, действительно, вело себя непредсказуемо даже для нее самой - оно отказывалось отвечать на  ласки мужа, сопротивлялось, немело, превращалось в бревно или холодный камень, как только он к ней прикасался. Кроме того, ночью,  закрыв глаза, она ощущала, как в каждой клетке ее плоти начинает звучать и вибрировать незабываемая  мелодия Шопена, которую играл для нее Николай, поэтому даже невинные прикосновения Георгия  казались ей оскорбительными.  К тому же она все время сравнивала те чувства, которые испытывала от близости с Николаем, с теми, что переживала с Георгием, и сравнение было не в пользу  мужа.
    Как Ида не старалась, она не в силах была вычеркнуть из памяти командира, его умелые прикосновения к тем участкам тела, которые  мгновенно воспламенялись испепеляющим желанием отдать ему себя всю без остатка. Георгия же  к этим местам  она не подпускала, считая их  священными и неприкасаемыми, а проявить так необходимую ей  грубоватую настойчивость он не догадывался, да и атмосфера спальни к этому не располагала. Ему и в голову не приходило, что его жена остро в этом нуждается, ибо это сняло бы с нее  ответственность за неконтролируемую реакцию своей плоти и не нарушило бы ее  представлений о себе, как гордой и сдержанной женщине, умеющей быть выше плотских удовольствий.  Ей казалось, что они унижают ее как личность, и она искренне радовалась, когда могла подавить в себе естественное желание  наслаждаться близостью с ним.
     Как Георгий не старался, как не проявлял свою изобретательность и нежность, Ида все равно не давала ему  ни одного шанса победить соперника, которого давно не было в живых. Ее плоть  отказывалась от наслаждения с мужем, словно таким образом пыталась сохранить верность тому, кого она по-настоящему любила.
    Ида  и сама серьезно страдала от  противоречивых чувств к мужу, понимая, что уважает его   как умного и тонкого человека,  но не любовника. Наверное, поэтому  Георгию часто казалось, что он обнимает в постели не любимую им женщину, а гипсовую мумию, отбывающей  супружескую повинность.
    -- Ида, в чем дело? Ты меня не любишь?
    -- Гоша, ну зачем ты такое говоришь? Я не могу  вести себя в постели так, как тебе хочется, потому что за стенкой  спят мои родители. Я слышу их дыхание, и сама боюсь дышать, - врала Ида.
    -- Давай уйдем на квартиру! Так  нельзя жить! Мы молоды, полны сил и неутоленных желаний и обойдемся без опеки твоих родителей! Ты лишаешь радости и себя, и меня. Если дело, действительно, в их присутствии за стенкой, давай попробуем жить самостоятельно. Мне кажется, что тебе уже пора стать по-настоящему взрослой.
    Иду такие разговоры пугали, и она обещала исправить положение, но все так и оставалось, как  хотелось ей самой, – перспектива остаться без обслуживания матери пугала ее больше, чем обиды и претензии мужа на ее холодность.
    Георгий все больше становился мнительным и раздраженным. Он был уверен, что Ида ведет себя холодно специально, чтобы изводить его, чтобы унизить и отомстить за фиктивный брак с Эмилией. Он чувствовал, как, словно раковая опухоль, разрастается в нем враждебность к Иде, заполняя  до краев  его душу,  выжигая ее дотла теми подачками, которыми она от него откупалась. Это его пугало, но он едва ли  мог справиться с этими разрушительными чувствами без ее помощи.
    Однако, несмотря на все эти проблемы, которые Ида считала не заслуживающими внимания, они жили не просто хорошо, а лучше многих во всех смыслах,  пока не случилось того, чего никто не ожидал, – Иду неожиданно исключили из партии за то, что она вышла замуж за немца, да еще и сына врага народа.  Георгий очень переживал за жену, чувствовал себя без вины виноватым, так как понимал, что  значит  для нее принадлежность к партии, хотя сам коммунистом никогда не был и не стремился им стать, как она его не уговаривала.   
    Для Иды исключение из партии оказалось самой настоящей катастрофой. Ее жизнь и карьера рушились на глазах, поэтому она вынуждена была написать жалобу в Москву на местное партийное руководство, приложив к ней  свои и Георгия фронтовые  документы, награды и характеристики, и через полгода  пришло распоряжение о восстановлении ее в рядах КПСС. Ида была горда и  самоуверенна  - она, женщина, сумела защитить не только себя, но и мужа.  Теперь по поводу их немецкой фамилии и не пролетарского происхождения к ним больше никто не приставал. Однако этот случай оставил в ее душе  страх на всю оставшуюся жизнь – она вернула свою девичью фамилию, поменяла все документы и даже сына, который  родился в 1950 году, записала на свою фамилию, чтобы в дальнейшем  и у того не было подобных неприятностей.
     Георгий  Иду понял, вроде не обиделся и даже похвалил  за предусмотрительность, смелость и настойчивость, но какая-то  болезненная тоска   навсегда осталась  в его сердце, хотя  он никогда и никому в этом не признавался, даже Эмилии. Правда, та о многом догадывалась и сама,  глядя, как меняется с годами Георгий, и как он несчастлив.
    После окончания института Иду и Георгия направили по распределению  на работу в Семипалатинск. Оставив сына на попечение Александры,  оторвавшись от ее диктата и стремления управлять их чувствами, жизнью и настроением, они с удовольствием окунулись в самостоятельную жизнь в надежде, что новая обстановка улучшит их отношения и даст новый импульс для возрождения юношеской любви.   Особенно надеялся на это Георгий. Его тяготила атмосфера в доме тещи, ее придирки, унизительная критика и стремление всеми управлять, и он вздохнул с облегчением, оказавшись за сотни километров от  нее. Будучи воспитанным, сдержанным и весьма чувствительным к проявлению несправедливости и грубости, он даже не пытался противостоять  агрессивному напору тещи, так как это сказывалось на их отношениях с Идой – та кидалась на защиту матери, словно он покушался на ее жизнь. 
    Однако и на новом месте ничего не изменилось – Ида оставалась  холодной, равнодушной  и гордой в супружеской постели, вроде дарила ему не любовь, а милость. Георгий  каждую ночь выпрашивал у нее близости, словно нищий на паперти, и чувствовал себя уязвленным и униженным. Он не понимал, что причиной такого поведения было не отсутствие желания как такового, а душевные раны Иды, о которых он не подозревал,  поэтому  все больше замыкался в себе.
    --Гоша, ну чем ты опять недоволен? – Спрашивала Ида после очередной насильственной близости. - Я же тебе ни в чем не отказываю, даже не жалуюсь на головную боль. Пойми, я не могу превратиться в женщину легкого поведения  - не могу и точка!
    Георгий поднял голову, пристально посмотрел в глаза жены. Это был взгляд, каким обычно смотрела на него Ида; взгляд, который вызывал в нем отвращение – он словно заразился этим  равнодушным и холодным  взглядом, тупым и воспаленным  усталостью от жизни, - так смотрят на хозяина домашние животные, измученные непосильной работой, не понимая, чего от них еще хотят. В глазах Георгия было то же непонимание – возможно, он почувствовал в себе  нарастающее беспокойства от мысли, что их брак обречен на разрушение.
   В немногословных оправданиях  жены  Георгий улавливал  лишь то, что было доступно его пониманию. Он видел перед собой женщину, которая его уважает, ценит, наслаждается его игрой на скрипке, но не любит. Только это и было очевидным для него. Если бы он догадывался, как от  собственной холодности страдает и сама Ида, как злится на свою плоть, предающей ее на каждом шагу, он бы попытался ее утешить и помочь освободиться от себя самой, но она никогда не раскрывала своих чувств и внутренних проблем, поэтому Георгий был бессилен.
    После года самостоятельной жизни, они впервые серьезно и недолго поссорились. Что послужило  тому причиной, они и сами не помнили, но, видно, у Георгия накопилось столько обид и претензий к Иде, продолжавшей его  игнорировать  как мужчину, что он попросил администрацию завода направить его на работу в другой город. Он надеялся, что кратковременная разлука,  поможет  что-то изменит в их отношениях к лучшему, вынудит Иду разобраться, наконец, в себе и прийти к какому-то взаимовыгодному решению.  Однако ошибся -  разлука растянулась на целых семь лет. Ида успела за это время еще раз влюбиться в высокопоставленного начальника, под руководством которого работала,  и даже родить от него ребенка. Несмотря на то, что тот был женат, имел двоих детей и ничего не обещал Иде, она все же надеялась, что оставшуюся жизнь проведет с любимым и желанным ей мужчиной, который был значительно старше, играл на скрипке и был чем-то похожим на  Николая. Порой ей удавалось  убедить себя в том, что это он и есть, что он вернулся, чтобы сделать ее счастливой, как и обещал.
    Узнав об этом, Георгий впал в депрессию и подал на развод. Ида не сопротивлялась. Она понимала, что простить подобный поступок не сможет ни один мужчина, да она и не нуждалась в его прощении, будучи на седьмом небе от нового счастья.  Ее тело снова жило, снова радовалось, желало, с радостью отдавалось, истощалось, но при этом расцветало и торжествовало, притупляя  чувство вины перед всеми и превращая ее в своего заложника.
    В отличие от Георгия Ида переживала  самый  счастливый период своей жизни, который растянулся на три года. Всего три года, зато все счастливые. О, как они были похожи на их отношения с Николаем! Этот невинный самообман вынуждал ее с чувством  алчности и низости выжимать до последней капли наслаждение из преступного счастья с женатым мужчиной! Это изматывало душу и тело, как и тогда на фронте, но делало ее по-настоящему живой и почти прежней. Близость с тенью Николая сопровождалась неутомимой радостью и страстью – не было ни пресыщения, ни усталости, ни стыда, ни сожаления – лишь гармония со своим истосковавшимся по ТАКОЙ любви телом.
    Для родителей Иды ее беременность и развод с Георгием  стали настоящим ударом – от своей воспитанной, серьезной и ответственной дочери они подобного не ожидали. По городу поползли слухи, что Ида закрутила роман с женатым мужчиной из их же города,  семья которого жила почти на соседней улице, и они теперь не могли смотреть людям в глаза, так как те задавали неудобные вопросы, язвили и высказывали разные предположения и грубые суждения. 
    Александра нашла в себе силы навестить дочь лишь спустя год после рождение второго внука, но  не столько для того, чтобы посмотреть, как  она без нее справляется, сколько для того, чтобы старшему внуку Юрию показать его мать – мальчик по ней безмерно скучал, а Ида о нем словно забыла.
    -- У тебя голова на плечах имеется? При живом муже родить непонятно от кого ребенка и гнить в этом общежитии, надеясь на то, что он  когда-нибудь на тебе женится! – Пилила Иду  Александра. - Так вот знай, дорогая, на вертихвостках порядочные мужчины не женятся, а тем более  если они сами женаты! Ты об этом подумала?! Знаешь ведь, что на чужом несчастье своего счастья не построишь! Бросит он тебя, и ты останешься одна с двумя детьми!
    -- Мама, зачем ты так говоришь? Ты же его не знаешь. Он серьезный, солидный, опытный, состоятельный, и мы любим друг друга!
    -- Ну, ну! Любят они друг  друга! Тогда почему  он сейчас не с тобой? Почему нет штампа в паспорте о  браке? Почему его ребенок записан  на твою фамилию? Почему  он не принимает участия в его воспитании? Непорядочный он человек, запомни мои слова! И ты еще не раз  пожалеешь, что так бездумно растоптала свою жизнь с Георгием!
    -- Ты же его терпеть не могла?! – Защищалась от упреков Ида. - Ты же говорила, что у него руки не с того места растут, что он только  умеет пиликать на скрипке, а теперь вдруг затосковала?!
    -- Он – отец Юрика! И, кстати, хороший отец! Это тебе на ребенка было наплевать! Он его и купал, и пеленал, и гулял с ним, и кормил, и заботился, а ты лишь со стороны за этим всем наблюдала. А новоявленный муженек, сразу видно, ничем тебе не помогает. Мы уже месяц здесь сидим, а он и глаз не кажет!
    -- Ему некогда. Он директор крупного завода. А не приходит, потому что тебя боится, -защищалась не очень убедительно Ида.
    Мать как в воду глядела: любимый мужчина и отец ребенка на Иде  не женился. Его  законная супруга пожаловалась в партком на аморальное поведение мужа,  и он, боясь лишиться не только партийного билета, но и  своей должности,  вернулся в лоно семьи, пообещав Иде помогать материально, и попросив  ее по ходу дела  не афишировать их прошлые отношения. Иду его слова не только потрясли – они ее убили. Убили как женщину и уже навсегда.
    Домой она вернулась, когда второму сыну исполнилось три года. Она бы еще сидела в Семипалатинске и ждала у моря погоды, надеясь на то, что любимый  человек все-таки передумает и женится, но скоропостижно умер  отец, и она, бросив все свои  надежды, вернулась к матери,  тяжело переживающей и смерть мужа, и двусмысленное положение дочери, и городские сплетни.
    Ида устроилась инженером на завод, который выпускал строительные материалы, и попыталась жить как и раньше. Мать занималась детьми, кухней и хозяйством, к Иде снова вернулись дикие головные боли, и она снова впала в длительную апатию, пытаясь укрыться где-нибудь от  мира и самой себя. Она почти не занималась детьми, редко разговаривала,  чувствуя себя живой и настоящей лишь в своем придуманном  мире.
    Георгий  все эти годы не забывал ни о сыне, ни об Иде, ни даже о теще –  всегда  поздравлял с днем рождения, другими праздниками и присылал денежные переводы на содержание сына. После развода с Идой, Георгий старался как-то развеяться и отвлечься. Он стал бывать у своего сослуживца – ловеласа и убежденного холостяка, где часто собирались умные мужчины и красивые женщины. С мужчинами он вел дискуссии о политике, музыке, новых тенденциях в искусстве, пил, танцевал, играл им на скрипке, а с некоторыми  женщинами  вступал в непродолжительные связи, постепенно  превращаясь в циника.   
    Георгий отлично понимал бессмысленность подобного холостяцкого образа жизни и его разрушительную силу, хотя и ощущал себя куда лучше и свободнее, чем с Идой. После того, как он узнал, что она родила ребенка  от другого мужчины через год после их расставания, в нем что-то переменилось. Без особого стыда и чувства вины, Георгий  увлекался и не пропускал мимо себя ни одной красивой  женщины или девицы, что давало ему хоть какую-то передышку от страданий и комплекса неполноценности. С каждой он пытался доказать не столько себе, сколько Иде, что он  хоть на что-то годен, что женщины в постели от него без ума, что на самом деле так  и было. Однако и от разгульной жизни он быстро уставал, его душа все больше опустошалась, наполняясь бессилием и унынием, и у него все валилось из рук. Порой ему не хотелось жить. И тогда он брал отпуск, покупал билет в Ленинград и отправлялся к Винтерам залечивать душевные раны. Архитектура родного города, театры, филармония, присутствие доброжелательных, оптимистичных людей  заряжали и его желанием счастья и свершений.
    Однажды Георгий получил письмо от тещи. Оно было написано без корявым почерком без всяких знаков препинания и заглавных букв, поэтому он с трудом понял его содержание. Теща  сообщала, что  его сын растет без отца и практически без матери, что Ида после  вероломного предательства  нечестного и непорядочного человека, который ее соблазнил и бросил,  плохо себя чувствует и находится на грани  душевного расстройства. Она просила  понять и простить ее дочь, вернуться в семью и попытаться наладить жизнь заново хотя бы ради сына.
    В течение месяца Георгий предавался грустным раздумьям и о письме, и о своей дальнейшей жизни. С одной стороны, ему хотелось вернуться в семью, несмотря на то, что в счастливую жизнь с Идой он уже не верил. Он понял, наконец, что ему никогда не удастся задеть ее сердце и душу до такой степени, чтобы они раскрылись навстречу его порывам любить и быть любимым, что он так и будет питаться крохами ее странных чувств к нему, а она  останется такой же холодной и неприступной как и всегда. И тем не менее был согласен на продолжение отношений и на таких условиях, хотя никогда не считал себя законченным мазохистом.
    С другой – в его свободной жизни было очень много преимуществ, которые были ему теперь дороги,  поэтому расстаться с ними было страшно. Однако им с Идой было уже по тридцать пять лет - почти середина жизни, а они все еще что-то искали, все еще на что-то надеялись, словно впереди у них была  в запасе еще не одна жизнь.
    Георгий уволился с работы и вернулся в Чимкент  к матери. Переступив порог квартиры, он заметил мальчика за пианино, как две капли воды похожего на него  самого. Видно, мать давала ему уроки музыки.
    -- Сынок, ты меня не помнишь? Я – твой папа! Как же ты быстро вырос! – Кинулся он к Юрику.
    Малыш смутился, покраснел, посмотрел вопросительно на бабушку Нину, чтобы она ему подсказала, как действовать, но та с любопытством наблюдала за эмоциональной встречей отца и сына после столь длительной разлуки.
    -- Я вас не знаю, - растерялся Юрик. - Я вообще не помню своего папу. Я его видел один раз, когда  родился.
    -- Почему ты так решил? – Удивился Георгий. -Я твой папа! Я!
    -- Мне бабушка Шура сказала, что ты  уехал искать райские кущи. Ты  их уже нашел?- Глядя на большой чемодан  у порога, спросил мальчик.
    Георгий обнял сына, поцеловал, и, сдерживая слезы, ответил:
    -- Нет, сынок, мы с твоей мамой  их вместе искали, но так и не нашли.
    -- А почему не нашли?
    -- Потому что искали без тебя. Ты же нам теперь поможешь? Правда?
    --Конечно, помогу, - сдержанно обрадовался мальчик.
    К Иде Георгий пришел, держа за руку семилетнего сына. Открыв калитку, он увидел бегающего во дворе упитанного карапуза  лет трех, который сначала внимательно посмотрел на брата и незнакомого мужчину, а потом спросил:
    -- Дядя, а ты что  мой папа?
    Георгий поднял на руки малыша, чмокнул  в макушку и ответил:
    -- Папа, малыш, папа!  Но сначала надо спросить у твоей мамы, согласится ли она, чтобы я им был не только сегодня, но и всегда.
    На крыльцо вышла сначала теща, вытирая руки фартуком и, глядя на Георгия с  мальчишками  в обнимку, застыла в настороженной  позе. Через пару минут появилась и Ида. Они долго, безмолвствуя, глядели друг на друга, пока трехлетний Олег не кинулся к ней с вопросом:
    -- Мама, а ты разрешишь этому дяде быть моим папой не только сегодня, но и всегда?
    -- Посмотрим, Алик, посмотрим…
    Ида и Георгий помирились. Они снова начали жизнь с нуля.
   Карьера Иды шла в гору: она стала освобожденным партийным секретарем завода, часто ездила в кишлаки и деревни по командировки, бывала неоднократно и в других городах – Ташкенте, Алма-Ате, Москве и Ленинграде, хорошо зарабатывала, хорошо одевалась и, наконец, осуществила свою мечту –  купила пианино. Правда, оно было стареньким, но известной немецкой фирмы и в очень хорошем состоянии. Она поставила его на самом видном месте, и каждую свободную минуту садилась поиграть.  Она даже шторы подобрала под цвет тех, которые были у Винтеров, и теперь их комнаты заполнялись  таким же теплым и оранжевым цветом, как и у подруги в ее далекой юности. Она купила диван и заменила, наконец, кухонный буфет и кухонный стол, изрезанный и израненный матерью до основания.
    Георгий тоже вернулся на завод, и через некоторое время занял  должность  главного инженера –технолога. В 1957 году его отца посмертно реабилитировали, и ему даже выделили отдельную квартиру, в которую они вскоре переехали с детьми.   
    Младшего Олега Георгий усыновил, теперь оба мальчика носили его отчество, но фамилию матери. Даже после реабилитации отца, Ида не согласилась  дать  сыновьям его родовую фамилию. Они были почти счастливы, если бы не прошлые воспоминания, которые часто донимали  их бессонными ночами, да не постоянное присутствие авторитарной Александры, которая продала свой дом и перебралась к ним жить. Георгий смирился и с этим. Он был ей очень признателен  за то письмо, которое она ему когда-то прислала,  благодаря которому   их отношения с Идой снова продолжились.
    Жизнь пролетала, словно комета. Они с Идой никогда не вспоминали прошлое и никогда не вспоминали друзей  их юности. Георгий ни одним словом, ни одним жестом  не упрекнул жену за холодность и  измену, ни разу не повысил на нее голос, ни разу не обидел, а она в благодарность за это не спрашивала,  как и с кем он провел  семь лет холостяцкой жизни. Лишь однажды, когда он помогал старшему сыну подготовиться к экзаменам в музыкальной школе, где тот обучался по классу скрипки, Ида выдала острую эмоциональную реакцию, не свойственную ее характеру, когда Георгий предложил ему выучить и исполнить красивую скрипичную пьесу Шопена «Колыбельная для ангела». Он играл, вкладывая в музыку все свою душу, пока не наткнулся на глаза Иды, полные немого ужаса, муки и такого отчаяния, что он испугался и перестал играть:
    --Что с тобой, дорогая? Тебе не нравится «Колыбельная»? Или ты считаешь, что Юрик с ней не справится?
    Ида не могла выговорить ни слова. Ее будто парализовало, будто какая-то сила  вырвала ее из реальности и унесла за тридевять земель от дома, Георгия  и  сына, - туда, где она однажды была   счастлива. Настолько счастлива, что  от этого счастья у нее глубоко внутри навсегда осталась хроническая  печаль, и она была  настолько  невыносимой, что она непроизвольно схватилась за сердце. Ее душой снова овладели  воспоминания – те самые, которые никуда не исчезали ни на минуту. Однако на этот раз они были лишены и той  слащавой приторности, в которую ей случалось впадать, когда она перемещалась в созданный ею мир, и чрезмерного трагизма,  доставляющего ей мазохистское удовольствие - теперь они представляли собой абсолютное страдание в беспримесном и незамутненном виде, вызывая нестерпимую глухую боль во всем теле. Ида тяжело вздохнула и попыталась объяснить свою неадекватную реакцию:
    -- Эта пьеса слишком сложна для  уровня  его подготовки. Не надо ее играть. Никогда не надо ее играть! Слышишь?! Ни-ког-да!
    Георгий ничего не сказал в ответ, он лишь внимательно посмотрел на Иду, и все понял: никогда она его не любила и не полюбит, никогда его не понимала и не поймет, и что ему  тоже никогда не будет суждено проникнуть в ее внутренний, запутанный и таинственный мир — настолько чужими друг другу они были! Он отложил в сторону скрипку и больше никогда  к ней не прикоснулся в ее присутствии.
     Их семейная жизнь  окончательно разрушилась после того, как сын окончил школу и поступил в высшее мореходное училище в Одессе. Они оба проводили его на вокзал, оба пожелали ему удачи и счастья, и оба вернулись домой  посторонними настолько, что каждый прожитый ими день казался непосильной вечностью и  наказанием за их  иллюзии.
     Скоропостижная смерть Нины Борисовны ускорила окончательный разрыв  семейных отношений Георгия с Идой — он совсем почувствовал себя одиноким и никому не нужным. Мать была единственной женщиной, которая любила его  той самоотверженной и мудрой любовью, которая свойственна лишь тонко организованным и любящим женщинам, умеющим дать сыновьям то, что никогда не в состоянии дать жены — спокойствие, надежность, незаметную поддержку и отверженность.  Лишь она его хорошо понимала, принимала, помогала и сострадала, не  надоедая нравоучениями и примерами из своей жизни. Она  и сама была для него  символом  идеальной женственности, мужественности, красоты, утонченности, воспитания  и ума, которые крайне редко встречаются  в личности одного человека.
    После похорон, Георгий вернулся в свою квартиру. Тоска по матери и по годам, прожитым впустую, с каждым днем становилась настолько болезненной и разрушительной, что он опасался за свой рассудок, поэтому  через некоторое время сошелся с женщиной одинаковой с ним судьбы, у которой было двое взрослых детей, и которая хоть в какой-то мере  успокоила его душу и скрасила последние годы жизни.
    Иду Георгий избегал, и даже упоминание о ней вызывало в нем такое чувство непреодолимого раздражения вперемешку с отвращением, что он и сам не понимал истинных причин их возникновения. Ему казалось, что именно по ее вине он был так несчастлив и так унижен все эти годы, что именно по ее вине он снова связал свою жизнь с  женщиной, которую  никогда не любил, что  именно по ее вине он чувствовал себя одиноким, даже если она сидела или лежала  рядом, забывая о том, что и сам все эти годы любил лишь одну Эмилию и тех, кто составлял часть ее души и истории.
    Ида вскоре поменяла квартиру и переехала с матерью и младшим сыном на Урал, чтобы оказаться за тысячи километров от того, кого по-своему любила, но которому не сумела ничего дать, кроме холодности, огорчений и комплекса неполноценности. Официально они продолжали состоять в браке до самой смерти Георгия в 1992 году.
    Им лишь  один раз  пришлось встретиться  незадолго до его смерти, когда он приезжал в гости к сыну, внуку и невестке. Под напором Юрия, он согласился навестить Иду, преодолев  то чувство неприятия и обиды, которое не покидало его многие годы. Ида жила одна, похоронив накануне мать и потеряв младшего сына, и после всех пережитых потрясений  чувствовала себя свободной и счастливой оттого, что, наконец,  может принадлежать лишь самой себе и жить в том мире, который был для нее более приемлемым, чем реальность, – в нем она чувствовала себя успешной и живой. О чем они тогда говорили, осталось тайной. Лишь одна фраза, произнесенная Георгием после встречи с Идой, сказанная сыну и невестке, пролила свет на  трагедию двух дорогих им людей: «Мы растратили свою жизнь попусту, потому что  всю жизнь любили других,  которые,  к сожалению,   не могли любить нас. То, что нам казалось жизнью,  на самом деле оказалось  иллюзией, самообманом. Мы украли у себя жизнь, но никто в этом не виноват, кроме нас самих.»
    Ида пережила Георгия на двадцать два года. Она была  по-своему и странно счастлива,  пока зрение и рассудок  не покинули ее окончательно. О своей прошлой жизни, а тем более пережитых чувствах и впечатлениях, она никогда никому не рассказывала, навсегда затерявшись  в том вымышленном и идеальном мире, который  придумала  в далеком детстве для себя сама  и который  вытеснил из ее сознания реальный настолько, что ей и самой казалось, что она никогда на самом деле и не жила.

    P.S.  Лера с Эмилией общаются до сих пор.  Им есть о чем поговорить,  что обсудить и кого вспомнить. Роман «Колыбельную для ангелов»  Лера отослала в качестве подарка Эмилии Дмитриевне. Книга той очень понравилась, так  как  позволяла теперь  возвращаться в свое далекое прошлое в любой момент, когда возникала  необходимость. Еще один экземпляр  Лера оставила и на могиле  свекрови в надежде, что та, наконец, до конца узнает, чем и как закончилась ее жизнь и дорогих ей людей. Книгу иногда листают и совершенно посторонние люди,  бережно упаковывая ее в обратно в целлофановый  «саркофаг», чтобы  не испортили дожди.





         
                СОДЕРЖАНИЕ:

Стр. 3         Глава  первая
Стр. 36       Глава  вторая
Стр. 70       Глава  третья
Стр. 108     Глава  четвертая
Стр. 128     Глава   пятая
Стр. 142     Глава   шестая
Стр. 161     Глава   седьмая
Стр. 172     Глава   восьмая
Стр. 187     Глава   девятая
Стр. 210     Глава   десятая
Стр. 241     Глава   одиннадцатая
Стр. 263     Глава   двенадцатая
Стр. 284     Глава   тринадцатая
Стр. 335     Глава  четырнадцатая
Стр. 370     Глава   пятнадцатая
Стр. 428     Глава   шестнадцатая
Стр. 437     Глава   семнадцатая.   Эмилия.
Стр. 475     Глава   восемнадцатая.   Дарья.
Стр. 496     Глава   девятнадцатая.   Ида.
   
   

 


 
   




 
               
               

 

   

 

   
    

   

   
   
   



   
   
   
   
    
 
   
   

   
   
 
    
   


   

   



















































.