Жуковский - придворный кот Васька

«...ложь тогда есть ложь, когда мы должны бояться, чтобы её не открыли и когда сиё открытие должно быть для нас посрамительно»
Жуковский В.А.

Краткая биографическая справка о Жуковском В.А., которую только ленивый не прочтёт в энциклопедических словарях:

Знаменитый поэт, родоначальник романтизма в русской литературе, Жуковский Василий Андреевич,  родился 29 января 1783 года.
Отец его – помещик Бунин, мать – пленная турчанка;
Фамилию Жуковский получил от крёстного отца, бедного дворянина Андрея Григорьевича Жуковского.
В печати Жуковский дебютировал уже в 1797 году.
С 1817- 21 год преподавал русский язык великой  княгине Александре Фёдоровне и Елене Павловне, а с 1821 года воспитатель наследника цесаревича Александра Николаевича.
В 1841 году женился на дочери живописца Рейтерна в Дюсельдорфе и последние 12 –ть лет проводит за границей.
Жуковский умер в Баден-Бадене 7-го апреля 1852 года и погребён в Санкт-Питербурге в Александро- Невской лавре.

Моя же цель несколько иная, а именно – увидеть и осветить жизнь «родоначальника романтизма» и знаменитейшего поэта,  Василия Жуковского, в облике человека в быту, которого ещё ни один смертный человек не избежал, даже если умер. Смерть – это тоже быт человека, как процесс.

Начну я, пожалуй, не с его, Жуковского, стандартной биографии, закончившейся погребением в Александро – Невской лавре Петербурга, а...
 
с ЛЮБВИ к Марье Андреевне Протасовой (Мойер).

Перенесёмся мысленно в 1805 год.
Василию Жуковскому 22 (двадцать два года). Уж знаменит красивыми стихами. Да и любовь нагрянула к тому же.
9 (девятого) июля Жуковский пишет:
«Что со мною происходит? Грусть, волнение в душе. Какое-то неизвестное чувство, какое-то неясное желание! Можно ли быть влюблённым в ребёнка? Но в душе моей сделалась перемена в разсуждение ея! Третий день грустен, уныл. Отчего? Оттого, что она уехала! Ребёнок!

Но я себе её представляю в будущем, в то время, когда возвращусь из путешествия, в бОльшем совершенстве! Вижу её не такою, какова она теперь, но такою, какова она будет тогда, и с некоторым нетерпением это себе представляю. Это чуство родилось вдруг, от чего – не знаю; но желаю, чтобы оно сохранилось. Я им наполнен, оно заставляет меня мечтать, воображать будущее с некоторым волнением; если оно усилится, то сделает меня лучшим, надежда или желание получить это счастье заставит меня думать о усовершенствовании своего характера; мысль о том, что меня ожидает дома, будет поддерживать и веселить меня во время моего путешествия. Я был бы с нею счастлив конечно! Она умна, чувствительна, она узнала бы цену семейного счастья и не захотела бы светской разсеянности. Но может ли это быть?...»

На этом я прерву откровение Жуковского и освещу существенные моменты.

Кто же она, «таинственный ребёнок», о которой ни слова в обшедоступной энциклопедии Брокгауза и Ефрона?

Разгадку на этот вопрос даёт  один из современников  Жуковского:
«Вот с какого времени зародилась в Жуковском его любовь к М.А.Протасовой!»

Сам же Жуковский говорит об этом 16-го июля так:
«Нынче я был у барона....Говорили у него за столом...», - а уже 20-го августа:
«...Я ушёл от вас с грустью и, признаюсь, с досадою. Тяжело и несносно смотреть на то, что Машенька беспрестанно плачет; и от кого же? От вас, своей матери! Вы её любите, в этом я не сомневаюсь. Но я не понимаю любви вашей, которая мучит и терзает. Обыкновенно брань за безделицу, потому что Машеньку, с ея милым ангельским нравом, нельзя бранить за что-нибудь важное. Но какая же брань?  Самая тяжёлая и чувствительная! Вы хотите её отучить от слёз; сперва отучитесь от брани, сперва приучите себя говорить с нею, как с другом. Мне кажется, ничто не может быть жесточее, как бить человека и велеть ему не чувствовать боли. Ваша брань тем чувствительнее, что она заключается не в грубых, бранных словах, а в тоне голоса, в выражении, в мине; ребёнка надобно уверить, что он сделал дурно, заставить его пожелать исправить дурное, а не огорчать бранью, которая только что портит характер, потому что его раздражает, а будучи частою, и действует на здоровье. Можно ли говорить Машеньке: ты не хочешь сделать мне удовольствия, ты только дразнишь меня, тогда, когда она написала криво строку, и тогда, когда вы уверены, что для нея нет ничего святее вашего удовольствия? Что вы делаете в этом случае? Возбуждаете в ребёнке ропот против несправедливости и лишаете его надежды угодить вам, следовательно, делаете робким, а ничто так не убивает характер, как робость, которая отнимет у него свободу усовершенствоваться и образовываться, потому что не даёт ему действовать или обнаруживаться....».

Замечу сразу – именно с этого момета Жуковский взялся поучать уму-разуму мать предмета своей любви. Естественно, мать двенадцатилетней девочки увидела, что довольно взрослый мужчина «неровно дышит» при виде её дочери и воспротивилась этому. Какая же мать потерпит поучения и обвинения в свой адрес в вопросах воспитания  ребёнка от претендента на предмет страсти мужчины?  Отрицательное отношение к плотоядной любви поэта к своей дочери мать питала до конца дней своих, что лично я, в противовес Жуковскому, нахожу вполне нормальной материнской реакцией.

На этом я прерву детальную повесть о развитии любви Жуковского и Машеньки. Это будет другая моя повесть.

Сейчас же, в интересах данной моей работы, кратко извещу Вас, читатель, признанием нашего «Ромео» при отъезде за границу,  в следующем:
«Это возможное преобразование самого себя радует меня наравне с тою надеждою, которая представляет мою Машу моим ангелом спутником, участником чистой, невинной жизни. Никто кроме матери не будет свидетелем такой жизни;  но она будет тем сладостнее – ибо она будет нашею собственностью!... И как теперь Маша для меня безценна: только с нею такая жизнь для меня возможна... Так ангел Маша, вера, источник всякого добра, осветитель всякого счастья! Что сравнится с таким приобретением? ...»

Но, как говорится: «не долго музыка играла. Окончен бал, погасли свечи»
Весною 1815 года, находясь в Муратове, Жуковский, которому 32-а (тридцать два) года, пишет к Марье Андреевне Протасовой (Мойер), которой 22-а (двадцать два) года:
«Милая Маша, нам надобно объясниться. Как прежде от тебя одной я требовал и утешения и твёрдости, так и теперь требую твёрдости в добре. Нам надобно знать и исполнить то, на что мы решились. Дело идёт не о том только, чтобы быть вместе, но и о том, чтобы этого стоить....»

Идёт пространное, витиеватое объяснение в том..... « Это значит, что я  решился твёрдо....Маша, чтобы иметь полное спокойствие, не должно ли тебе возвратить мне всех писем моих?... Довольно! Твёрдость и спокойствие, а всё прочее Промыслу».

Читая  о Жуковском информацию, и, прочтя о том, что он женился в 1841 году на дочери живописца Рейтерна в Дюсельдорфе, невольно ахнул, чуть не воскликнув: «А как же Машенька Протасова, которую он боготворил?!  Неужели при такой любви, даже, если  маменька юной леди стала поперёк дороги тридцатидвухлетнему мужику, стоило ставить крест на красивой любви, длившейся целых десять лет? Нет, тут чтото не так!»
И закопался я в переписке Жуковского. И не напрасно. Но о том я расскажу в другой раз, а сейчас перейдём к неожиданной , во всяком случае для меня, метаморфозе.

В своём пиьме своему воспитаннику, государю наследнику цесаревичу, Жуковский пишет:

«Вот уже более полутора месяца, как я женат, а ещё не писал об этом ни к вашему высочеству и ни к кому из родных и ближних  друзей моих...»
Я опускаю строки письма и излагаю только те строки, которые входят в рамки моего очерка.
«...мне под старость досталась молодая жена, которая могла бы быть мне внукою, которая принесла неувядшей ещё душе моей молодое, чистое счастье.»
 
  1841 год. Жуковскому 58 (пятьдеят восемь) лет. И опять у него «любовь» к малолетке?!
Это что? Это как называется?
Не будем мудрствовать, а призовём одного из корифеев психоанализа Рихарда фон Краффт-Эбинга, который определяет:
«Выражение «безнравственное действие» в юридическом смысле слова обнимает все самые ужасные извращения, самые отвратительные пороки, на какие только способен, в порыве сладострастия, безнравственный и по большей части ослабленный в своей половой способности человек.

Во всех подобных случаях преступление, если оно совершено взрослым человеком, носит на себе печать чего-то детского, не свойственного мужчине, подчас прямо чего-то комического. К сожалению, приходится сознаться, что немалая доля подобных преступлений, и притом как раз наиболее отвратительных из них, совершается не душевнобольными, а здоровыми людьми, забывающими своё человеческое достоинство под влиянием пресыщения естественными половыми сношениями, уродливого сладострастия, огрубения, а подчас и опьянения...
Конечно, это относится к людям, очень низко стоящими в нравственном отношении».

Ещё точнее даёт определение и говорил об этом отклонении от нравственных общечеловеческих принципов Валерий Григорьевич Гитин:
«Термином «педофилия» определяется СЕКСУАЛЬНОЕ ВЛЕЧЕНИЕ К ДЕТЯМ. Ряды педофилов отличаются значительной пестротой: здесь можно увидеть и благообразных отцов семейств, высоколобых рафинированных интеллигентов, и низколобых горилл, способных лишь на переноску тяжестей да забивание «козла» в дощатые столы микрорайонных дворов, и дёрганные юнцы с прыщавыми лицами онанистов, и явные душевнобольные, в которых эта страсть погасила последние искры разума, и свирепые маньяки...»

А теперь, уважаемые читатели, судите сами о «кумирах муз» и прочих сластолюбцев, которым, как Жуковскому, «... под старость досталась молодая жена, которая могла бы быть мне внукою, ...»