Эссе 1 Эстетика, формирующая пространство русского

Эстетика, формирующая Пространство русского расового Имперского Духа

Эссе 1

Русскую Империю в 1917 году постигла катастрофа и ее причины до сих пор вызывают различные мнения. Эту работу я начну с одной знаменательной для меня встречи с творчеством Архимандрита Константина (Зайцева) (1887-1975). Она случилась по прочтению его статьи памяти 50 летия ухода из жизни нашего Великого Русского Мыслителя второй половины XIX века Константина Николаевича Леонтьева, напечатанной в эмиграции в 1941 году. Статья называлась «Любовь и страх» (Памяти Константина Леонтьева) и вот выдержки из нее:

«Всю жизнь свою Леонтьев оставался непризнанным, и был замалчиваем. Обладая всеми для успеха нужными данными и к успеху неравнодушный, Леонтьев был, как бы оберегаем Промыслом от этого соблазна. Так и прошел он свой путь литературный не только мало замеченным, но и одиноким, чтобы не сказать отверженным...

 

Судьба посмертная принесла ему не только признание, но и славу: Леонтьева готовы все теперь увенчивать лаврами. Однако во многих отношениях он и по-сейчас еще не открыт. В частности, Леонтьев-беллетрист и Леонтьев-критик остаются в тени по сравнению с Леонтьевым-социологом и Леонтьевым-религиозным философом. Дальнейший рост успеха Леонтьева теперь, однако, уже вопрос недалекого будущего: «марка» гениальности стоит на Леонтьеве твердо, и дело времени - насыщение этой общей формулы новым и новым содержанием».

 «Апологета «страха Божия» Леонтьева травили… Даже и некоторые представители духовенства неосновательно узрели в защите страха Божия мракобесие, апологию «ужаса» (Бердяев и другие В.М.). Однако, Господь рассудил по-другому».

Статья о Леонтьеве достаточно объемная и при знакомстве с ней меня несколько задело, что после такого правильного начала, далее Зайцев многословно доказывает истинную православность Константина Николаевича и не более того. Мы все в России близко познакомились с высоким творчеством Русского Гения К.Н. Леонтьева уже в годы недоброй памяти горбачевской перестройки. А подобное мнение о гениальности Леонтьева, так прямо высказанное священником Зайцевым, заслуживало уважения и далее меня привлекло творчество последнего, его работа «Чудо Русской Истории». И там я столкнулся с неоднозначными либеральными высказываниями и заключениями автора.

Вот что говорит официоз: - «Константин (в миру Кирилл Иосифович Зайцев) — священнослужитель Русской православной церкви за рубежом, богослов.
Изучал государственное право в Гейдельбергском университете, окончил экономическое отделение Санкт-Петербургского политехнического института (1912), был оставлен для подготовки к научному званию по кафедре государственного права, занимался изучением крестьянской реформы 1861. …окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета.  Служил в 3-й экспедиции (ведавшую делами земских и городских самоуправлений) первого департамента Правительствующего Сената, в ведомстве земледелия и землеустройства, был делопроизводителем, помощником управляющего делами Особого совещания по продовольствию. Участвовал в белом движении на Юге России, в 1920 эмигрировал из Крыма в Константинополь. В эмиграции был рукоположен в священники. Похоронен на кладбище Свято-Троицкого монастыря в Джорданвилле».

Это типичная биография либерального деятеля той интеллигенции. Эмиграция заставила Зайцева, как и многих других русских эмигрантов, пересмотреть свои прежние убеждения. Нам будет интересен его анализ трагедии русской Монархии и Государственности.

 «Роковая двуликость императорской России»

«Юбилей» истек революции 1905-1906 гг. — подлинной революции, потрясшей самые основы Исторической России, но потом канализованной и как будто на пользу России обратившейся. Нагляден был расцвет России в последующие десять лет. И эти же десять лет определили внутренний распад, который позволил с беспримерной легкостью силам тьмы овладеть Россией в итоге столичных беспорядков, способных в нормальных условиях быть легко ликвидированными, пусть и мерами экстренными. Осознать эту роковую двойственность, казалось бы, легче всего поколениям, которые жили сознательной жизнью в эпоху предшествующую Великой войне. Это их долг. Но сделать это можно только в широкой перспективе, осознав Россию императорскую в составе Исторической России в ее целом.

Есть только одно литературное явление Московской Руси, которое, в своей монументальности и в своей целомудренной церковности, действительно, отвечает самой природе Русского Православного царства. Русское прошлое воспринимается не как самоценность, а как пройденный этап, поглощенный временем. А между тем замысел Русской империи не противоречит сам по себе идеалу Третьего Рима.

Но вот возникает судьбоносный перелом и его истории, опять-таки, не в процессе заносчивой «агрессии», а как вынужденный акт самозащиты против Запада. На широкий путь выходит Россия, облекаясь во внешние формы империи. Не становится ли Санкт-Петербург в одну линию с Киевом и Москвой под знаком того же Третьего Рима?

Где была Святая Русь даже при Петре? Везде — кроме той части Русского народа, которая в образе раскола старообрядчества абсолютизировала историческую плоть Русского Православия, отойдя самочинно от вселенскости.

То была драма — не только личная, Петра: общенациональная. Европеизация с неотвратимостью рока легла на Россию. Не внешний облик меняла она русской жизни. Она колебала основы внутреннего миpa, упраздняя сплошную целостность церковного сознания, которую, как благодатное свойство русского народа, в его позднем, но одновременно, всеобщем принятии христианства, впервые распознал, перед лицом соблазна европейских ересей, св. Иосиф Волоцкий.

Едва ли не первым русским европейцем надо признать Ломоносова. Он органически принадлежит Западу. Его ненасытимая любознательность устремляется на все достояние западного знания.

В образе Карамзина «русский европеец» склоняется перед Церковью и в плане житейском и в плане историческом — с величайшим пиететом. Ничем не оскорбит он церковного человека ни в жизненном обиходе своем, ни в своих писаниях. Он поклоняется народным святыням. Он верен Церкви. Но в качестве кого? Патриота, пронизанного чувством любви к отечеству и народной гордости. Вера не самоценность, которой служит его Родина и он с ней, а лучшее ее достояние и украшение. «Внутренний человек» Карамзина, по его собственному признанию, остается республиканцем.

Пушкин принял крепостную Россию, как принял ее и Николай I, живя одновременно в двух планах — и не сознавая их трагической конфликтности (разрыва Народа и Власти В.М.).  Громадная, труднейшая и ответственейшая задача замены патриархальной связанности, веками определявшей крестьянский быт, мотивацией новой, предполагающей, как основу всей гражданской жизни, свободное веление, ответственно строящее и лично-семейственную и общественную жизнь, была подменена упрощенной формулой «долой», обращенной к помещичьей власти (закон об отмене крепостного права В.М.).

То обстоятельство, что это протекало в атмосфере отрицания духовной ценности крепостного строя, составлявшего фундамент всего нашего национально-государственного прошлого, искажало в корне всю духовную физиономию империи. Свобода еще не давалась крестьянам: они оставались в прежней связанности. Но печать некоего абсолютного зла ставилась на чело ведущего сословия (дворянства В.М.), как негодного.

Таким образом, основная задача империи, заключающаяся в смене мотивации русских людей, получала разрешение катастрофическое.

Что такое — Историческая Россия? Это не просто государство. Это и не особый исторический миp. Это национально-государственное образование, которое было промыслительно взращено для того, чтобы на его плечи могло быть возложено ответственейшее послушание: стать Третьим Римом — и которое и стало им, в образе Московского царства, принявшего наследие Византии.

Разве не являет собой «идеал» православно-русского отступления, до последних пределов доведенный — великодержавный, национально-шовинистический, во все краски русской культуры расцвеченный и даже церковно-православно-оснащенный — современный СССР.

То, что они все русские европейцы, об этом спору быть не может. Печать западного отступления, в предельно-худшей его форме, легла на них всех, прошедших жизненную школу большевизма. Сопоставление просится с Петровской реформой, как с начальным этапом того процесса, который завершен большевиками.

Наш взгляд невольно обращается к истокам нашей Веры. Не было ли преимуществом наших далеких предков то, что они не имели своей истории, не имели своей культуры, не имели духовного прошлого, пребывая в примитивности своего изначального язычества? (духовная слепота той и нынешней «кабинетной» интеллигенции просто зашкаливает, но об этом далее В.М.) Не потому ли могли они с такой полнотой принять христианство, на какую не способны были даже те, от кого они принимали Веру и кто эту Веру создавали? Задача восстановления России не менее значительна, а может быть, и более значительна, чем задача ее крещения.

Прикровенно идет борьба, но это борьба за самое существование миpa. Кто враг? Не советская власть, как историческое явление, обозначающее, якобы, начало некоего нового периода истории и в самом себе несущая, якобы, смену, приемлемую и для русского народа и для всего миpa, ибо освободившуюся от явно-отталкивающих черт советчины. Врагом является советская власть, как обнаружение, в своей последней, предельно худшей, крайней степени, западнического отступления, зревшего в императорской России, и теперь готового стать вселенским, окончательным, завершительным. Врагом является, в лице советской власти, следовательно, назревающей антихрист.

Что может остановить его приход? Только ниспровержение советской власти в этом ее качестве — то есть восстановление опрокинутой ею Исторической России, как Православного царства, как Третьего Рима» (это та соль проблемы, о которой пойдет речь далее В.М.).

Архимандрит Константин (Зайцев) наиболее полно представляет собой фигуру имперской чиновничьей разночинной интеллигентской элиты России, которая привела Россию к революции. Попав в вынужденную эмиграцию, эта элита разделилась во взглядах, часть ее, к которой принадлежал Зайцев, «прозрела» в «монархизме» и православии, с которым она фактически боролась и подрывала его основы ранее, будучи насквозь республиканской, и начала здесь искать причины своих бед.

«Республиканское, демократическое» интеллигентство по своей природе всегда колеблющееся «относительное» и находясь на чужбине (или во внутренней эмиграции – Волошин, Федотов, Анненков и иже с ними) часть этой эмиграции растворялась в западной культуре, а часть искала ускользающий Абсолют, находя его в Церкви, как социальной организации, – Зайцев, Булгаков и другие (приходя к «православному социализму»).

 Вот где суть мыслей Архимандрита Константина (Зайцева) об истинной православности К.Н. Леонтьева, как основе его нравственного облика, дробя его мировоззрение по направлениям. От Архимандрита ускользает, что Леонтьева можно объять и осознать только целиком, иначе суть его творчества не постичь. 

Согласно словам архимандрита Константина, он «принадлежал к семье строго-консервативной». Но этот строгий «просвещенный консерватизм» был консерватизмом либеральным западного толка. Показателен здесь портрет чрезвычайно популярного в своей среде интеллигенции священника Востокова, который я покажу в следующем эссе. Вот пример такого консерватизма по, просвещенной университетами, мысли Зайцева:
 
«Великий парадокс! Духовную свободу Россия обретала ценой отказа от свободы гражданской к своим «природным» государям: рост Москвы есть рост русской несвободы».

«Вот облик Москвы, исключающий начало свободы! Не может быть ни свободного оборота земель, ни свободного передвижения людей там, где каждый землевладелец и землепользователь находится на военном (имперском, не обязательно военном В.М.) посту».

Сейчас Мы с Вами с избытком хлебнули «свободного оборота земель и свободного передвижения людей», и беспредельной «свободы», и вожделенного интеллигенцией «либерального консерватизма», осталось хлебнуть еще «православного социализма», куда Нас с Вами тянут духовные последователи Архимандрита Константина (Зайцева).

Продолжим тему в следующей части.