Игнатий Пастор - крестьянин, чиновник, заключённый

               

                "Времена не выбирают

                В них живут и умирают..."

   
                А.С. Кушнер
               

1. Вместо предисловия.


Своего деда, Игнатия Пастора я не застал. Он умер лет за десять до моего появления на свет. Но его судьба интересовала меня с детства. Я много слышал о нём от моего папы; это были разрозненные воспоминания, не приведённые в какую-либо систему. Несколько больше я узнал о деде от его младшего брата, прелата Альфонса Пастора, с которым мне довелось часто видеться в 1960-е годы. Значительно позже я вёл переписку с латвийскими родственниками; они также расширили мои представления об Игнатии Пасторе. Но возможность серьёзно заняться его биографией я получил только после того, как стали доступны архивы, как российские, так и латвийские.

Чем же заинтересовала меня судьба деда? Сначала мне, советскому юноше казалось необычным, что дед был "царским чиновником"; затем служил в Красной армии, потом оказался в армии Н.Н. Юденича и вместе с ней покинул Россию; позже вернулся в Петроград; в 1930-е годы был осуждён и приговорён к заключению в концлагере. Более конкретно никто ничего сказать не мог. Спустя много лет я понял: мой интерес к деду был обусловлен тем, что он как бы прожил несколько разных жизней, оказываясь то в одной социально-политической ситуации, то в другой. Причём эти переходы происходили отнюдь не по его инициативе, а часто и вопреки его желанию. Безусловно, его судьба как личности может быть интересна только мне (как внуку). Но жизненный путь простого незаметного человека, захваченного вихрем революции и поневоле вовлечённого в последующие события, может привлечь внимание различных читателей, интересующихся этим периодом в истории нашей страны. В особенности, если этот жизненный путь показан на фоне общеизвестных исторических явлений.


Жизнь в переломную эпоху – во время Первой мировой войны и двух революций – резко изменяла судьбы людей, а порой и калечила их. Совершенно не интересуясь политикой, Игнатий не был склонен к революционной ломке старых устоев, к "великим потрясениям". Для него, родившегося в бедной крестьянской семье и выросшего в курной избе, большим достижением были должность помощника делопроизводителя и чин коллежского секретаря. Единственное, о чём он мог мечтать, это – подняться в "табели о рангах" ещё на одну ступеньку, максимум – на две. Но жизнь распорядилась иначе.

Исследуя жизненный путь деда, мне показалось интересным не ограничиваться набором биографических фактов (родился…, учился…, работал…), а показать окружение его на каждом жизненном этапе: с какими друзьями и родственниками он общался, с кем вместе и в каких условиях он работал и т.д. Например, когда он служил чиновником в Главном Управлении по делам местного хозяйства, представляли интерес не столько конкретные лица, окружавшие его, сколько порядки, царившие там, в частности, подробности роста по службе, какое было жалование и что на него можно было купить. Надо учесть, что речь идёт о чиновниках самого низкого уровня (с XIV по X класс). Ведь правильно понять поступки человека можно, лишь зная социальную среду, в которой он обитает. Знакомясь с ведением следствия над Игнатием, проводимым в ОГПУ, я уделял внимание порядкам и нравам, характерным для этой организации. При описании отбывания срока в БАМЛАГе интересно было показать, как менялось отношение к заключённым в зависимости от задач большевистской власти на данном этапе. И так далее.

Считаю целесообразным сделать несколько технических замечаний.

Все даты в тексте приведены так, как они даны в источниках, поскольку в данном случае совершенно неважно, по какому стилю они даются – по старому или по новому.

Что касается самих источников, то среди них имеются и монографии, и периодические издания, но, в основном, это – архивные материалы, находящиеся в Латвийском Государственном архиве (Рига), Российском Государственном историческом архиве (Санкт-Петербург) и Центральном Государственном историческом архиве (Санкт-Петербург). В определённой степени я пользовался данными из Интернета, но только в том случае, если они не противоречили литературным и архивным источникам, а дополняли их. Свои собственные воспоминания и умозаключения я каждый раз чётко оговариваю в тексте.

Буду признателен как за критические замечания, так и за возможные дополнения.

               
2. Семья и детство


Игнатий родился 14 апреля (по старому стилю или 27 апреля по новому стилю) 1880 года в деревне Пастары (позже "Пасторы Вторые", или "Пастары-2") Ясмуйжской волости Двинского уезда Витебской губернии. Своё название поселение Ясмуйжа получило по реке Яша, на которой оно находилось. В дореволюционных источниках можно встретить и другие варианты написания этого волостного центра: Яшмуйжа или Яцмуйжа. Сейчас Ясмуйжа это – город Айзкалне в Латгалии – юго-восточной части Латвии.

В "Книге Яшмуйжского Римско-Католического костёла о родившихся" можно прочитать, что "младенец по имени Игнат" является сыном крестьян Иони Пизела и его жены Агати из семьи Рубинов. Действительно, в то время отца Игнатия звали Ионь Пизель (Ионь – латгальский аналог русского имени Иван); впоследствии он менял и имя, и фамилию. Дата его рождения мне пока не известна. Но по косвенным данным, он родился около 1860 г. Мать Игнатия – Агата (по-латгальски – Агате), урождённая Рубыня; скорее всего, она происходила из деревни Рубыни, располагавшейся неподалёку (в 2-3-х км от Пастары).

Ребёнка крестили 16 апреля (на второй день после рождения) в Яшмуйжском приходском костёле Воздвижения Св. Креста. Это была каменная церковь, построенная в 1819г Антонием Шадурским и относившаяся во второй половине XIX века к храмам 5-го класса. Учитывая, что деревня Пастары находилась на расстоянии около 4-5 км от волостного центра, молодой матери потребовалось много мужества и сил, чтобы добраться до костёла, даже если она ехала на телеге. Да и через десять лет младшего её сына (Альфонса) крестили уже на четвёртый день после рождения. Первенца назвали Игнатием (по-латгальски, Игнас), скорее всего, в честь Игнатия Лойолы, основателя ордена иезуитов, влияние которых в Латгалии было велико. Крещение "с совершением всех обрядов Таинства" проводил администратор костёла ксёндз Владислав Цукур. Крёстными Игната были: со стороны отца – Ядвига Пизелева, со стороны матери – Одам Рубынс.

Документально установить происхождение рода Иони Пизеля мне, к сожалению, не удалось. Приходские книги Латгалии за XVIII-XIX века разбросаны по различным архивам, находящимся в Латвии, Белоруссии, России. В Санкт-Петербургском историческом архиве имеются приходские книги только за 1916-1917 годы. Мой папа рассказывал мне, со слов своего отца, Игнатия, что по преданию род происходит от шведа, попавшего в плен во время Северной войны. Младший брат Игнатия Пастора, Альфонс (будущий прелат) в разговоре со мной очень смутно вспоминал, что как будто он слышал, что его предки пришли "откуда-то с запада". Но он не смог сказать, ни кто именно пришёл (дед? прадед?), ни – где находился этот "запад" – в Курляндии или в деревне Пизели, располагавшейся не очень далеко от Пасторы-2. Во всяком случае, очень похоже, что Ионь (или его отец) пришли именно оттуда, поскольку в крестьянской Латгалии существовала традиция называть человека, появившегося на новом месте, по той деревне, откуда он вышел. Вместе с тем выяснить, из какой именно деревни вышел крестьянин также довольно затруднительно, потому что названия латгальских населённых пунктов не отличались разнообразием. Так, на латвийской карте 1930-х годов имеются поселения с названиями, имеющими дополнительно порядковые номера: "Зиемели-III", "Гаркалны-II", "Пуджи-III", "Пастары-III" и так далее.

Деревня Пастары даже в 20-е – 30-е годы XX века была небольшая, дворов пять. Хозяйство И. Пизеля было крайне не богатое. Значительно позже, на следствии в ОГПУ со слов Игнатия Пастора записано: "У родителей имелось: Постройки – изба, 2 хлева, сарай, амбар, баня, гумно. Скота – две коровы, одна лошадь, три овцы. Сельскохозяйственный инвентарь – простой, земли – 4-5 десятин" (т.е. примерно 4-5 гектаров); наёмную рабочую силу не применяли. По воспоминаниям, жены младшего сводного брата Игнатия, Антона (Аполонии, урождённой Башко), изба ещё в 1925г была курная, т.е. не имела дымохода, и во время топки дым выходил через специальное отверстие в потолке, но значительная часть его оставалась в избе. Женщина даже гордилась тем, что пришла из семьи, у которой в избе был дымоход. Но в дальнейшем, в 1931г, когда стали образовываться хутора, Ионь Пизель, ставший к тому времени Янисом Пасторсом, и его младший сын Антон построили новую избу примерно в 500 метрах от деревни; в ней дымоход уже был предусмотрен.

Упомянутая Аполония приходилась племянницей Иосифу (Язепу) Башко, будущему генералу авиации, и, таким образом, Иосиф Башко и Игнатий Пастор были дальними родственниками. Но в дальнейшем их связывало не столько родство (действительно, очень дальнее), сколько дружеские отношения, сложившиеся в Санкт-Петербурге, что следует из их переписки. Они даже ухаживали за родными сёстрами Ильиными. А ещё позже следователь ОГПУ, учитывая близкое знакомство Иосифа и Игнатия, пытался найти признаки шпионажа со стороны Игнатия в пользу латвийских военных. Но всё это было потом.

А пока, в конце XIX века, семья Ионя Пизеля разрасталась. Вслед за Игнатием появились на свет Станислав (1882 г.), Адам или Одумс (1885 г.) и Альфонс (1890 г.). Всё больше забот ложилось на плечи небогатого крестьянина И. Пизеля. Но вот (около 1899 г.) пришла беда: раньше времени ушла из жизни жена Иони, Агата. Вести хозяйство одному стало ещё тяжелее, и вскоре Ионь привёл в дом новую жену, также Агату, дочь Биерна Капсемакса. Она была лет на десять моложе мужа (т.е. 1870 г. рождения), не отличалась богатырским здоровьем, но, судя по всему, характером обладала властным и решительным и имела большое влияние на Ионя. Она пережила всех своих пасынков, кроме Альфонса. 

Редко, когда мачеха может заменить родную мать. Так случилось и в этой семье. Разлад старших сыновей с отцом назревал медленно, но неотвратимо. В результате все они ушли из отцовского дома, как только почувствовали в себе силы жить самостоятельно. Причиной этого были и постоянный тяжёлый труд, и бедность хозяйства, и отношение мачехи к своим пасынкам. Игнатий и гораздо позже Альфонс обосновались в Санкт-Петербурге. Средние братья отселялись сравнительно недалеко: Станислав – в Иллукст (потом в Даугавпилс), Адам – в Баускский район (потом в Илукстский уезд). Наверное, тяжелее всех приходилось Альфонсу, т.к. он был самым младшим из братьев и больше других нуждался в материнской ласке. Ему было около девяти лет, когда умерла его мама, и он хорошо её помнил. Но, вероятно, ещё хуже ему стало, когда в 1901г у Ионя и Агаты (Капсемакс) родился сын Антон, последний из братьев (будущих Пасторов).

Жизнь латгальского крестьянина была нелегка. Помимо малоземелья и бедности хозяйств, крестьян мучила и другая беда: из 12 лет (с 1895 по 1907 г.) пять лет в Латгалии были неурожайными. Для того чтобы прокормиться надо было заниматься чем-то ещё, кроме сельского хозяйства. Приходилось добывать пропитание вдали от дома. Именно поэтому население Двинского (Даугавпилсского), Люцинского (Лудзенского) и Режицкого (Резекненского) уездов больше занималось отхожим промыслом, чем местным. Так, в Двинском уезде отхожим промыслом было занято людей в 3 раза больше, чем местным. В Режицком – эта разница была ещё больше – в 6 раз. Где именно искать работу на стороне для латгальцев не было большим вопросом.

С 1860 года в Двинске и Режице были сданы в эксплуатацию вокзалы, на которых останавливались поезда строящейся железной дороги Санкт-Петербург – Варшава (введена в строй в 1862 г). Все станции на этом пути делились на классы. К высшему классу относились только столичные вокзалы. Двинск (как, например, и Псков) был станцией 1-го класса. Ко 2-му классу относились, в частности, Гатчина и Луга; к 3-му – Струги Белые и Пыталово; к 4-му – Серебрянка и Плюсса. Но большинство станций класса не имело. В их число входила и Режица.   

Со временем всё больше латгальцев "осваивало" российскую столицу. Так, к 1912 г. латгальская колония в Санкт-Петербурге насчитывала около 8 тыс. человек. Из маленькой деревни Пастары-2 (примерно пять дворов) четыре человека уехали в столицу: Игнатий и Альфонс, а также братья Шнепст – Антон и Виктор. Стоит отметить, что в самой деревне Пастары-2 жителей по фамилии Пастор не было. Как не было таких жителей и в других населённых пунктах с таким названием.

Вообще фамилия Пастор (Пасторс) не была редкостью для Латгалии, но ареал её распространения ограничивался несколькими волостями. Анализ метрических книг латгальских костёлов за 1916-1917 годы (о рождении и о смерти) показывает, что крестьяне с такой фамилией жили в следующих волостях: Стернянской (2 семьи), Яшмуйжской (2 семьи), Варковской (6 семей) и Прейльской (38 семей). В последней волости наибольшая концентрация их была в имении Устром (Варковского прихода) – 4 семьи, в деревне Явни-Мозули (Элеонорвильского прихода) – 3 семьи и в деревне Малые Ориши (Пенянского общества) – 3 семьи. Но ни один из Пасторов не жил в населённом пункте с таким же названием.

Похоже, первым среди выехавших из деревни Пастары-2 был Игнатий, который первым же из всего семейства при выезде взял фамилию "Пастор", традиционно по названию покидаемой деревни. Появившись в Петербурге, он несколько изменил произношение фамилии: отбросил букву "с" в конце слова (характерное окончание для слов мужского рода в именительном падеже в латышском языке) и перенёс ударение на последний слог. Как я понял на встрече жителей Петербурга, носящих фамилию Пастор (в марте 2008 г.), большая их часть всё же сохранила ударение на первом слоге. Вместе с тем, как говорил Игнатий моему папе, он мог также взять фамилию и "Пизельс" – по отцу или "Рубынс" – по матери. В Санкт-Петербурге однофамильцев Игнатия (т.е. Пасторов), выходцев из Латгалии, было достаточно много. Наверное, это не удивительно, если учесть, что недалеко от Ясмуйжи находилось несколько поселений с таким названием – Пастары, Пастары (-1), Пастары-2, Пастары-3. Кроме того, Пасторы могли выехать и из других деревень.

Остальные члены семейства Игнатия продолжали носить фамилию Пизельс. Альфонс стал Пастором в 1905 г. после приезда в Санкт-Петербург. Младший сводный брат Антон и вслед за ним родители, Янис и Агата приняли новую фамилию только в 1921 г. (в Латвии).



3. Переезд в Санкт-Петербург


Игнатия в родном доме ничто не держало, и он покинул его 7 апреля 1898 г., т.е. за неделю до своего дня рождения – восемнадцатилетия. Как он сам говорил моему папе, ему пришлось уехать из-за плохих отношений с мачехой, а также потому, что Ионь Пизель практически всегда принимал её сторону.

В самой столице Игнатию делать было нечего, ведь он не знал никакого труда, кроме крестьянского. Поэтому Игнатий начал с того, что единственное умел делать – он вскапывал огороды в пригороде. Но вскоре ему повезло: его взяли в винную лавку подручным. С 1 мая 1898 г. он работал в "казённой продаже питей" в Царском Селе в 5-м акцизном округе. Винную лавку содержала Елена Львовна Штевен. Её муж, полковник Иван Иванович Штевен недавно умер (скорее всего, в 1896 г).  С 1892 г. он служил в Главном Инженерном Управлении. Похоже, одно время (в 1894 г.) он служил в Инженерном Комитете при этом Управлении, а затем "состоял" при этом управлении до 1896 г. Перед самой смертью, вероятно, вскоре после выхода на пенсию, он жил в Царском Селе (сейчас г. Пушкин) на Леонтьевской улице в доме Иванова. Позже (в 1898 г.) его вдова арендовала на той же улице дом петербургского купца Фёдора Ильича Глибина, занимавшегося торговлей свечами и осветительными материалами. В этом доме, находившемся на перекрёстке улиц Леонтьевской и Магазейной, она открыла винную лавку.

Конечно, Игнатий очень старался проявить себя – ведь так не хотелось опять копать огороды, и ещё меньше он думал о возвращении в курную избу, где к тому же его никто не ждал. Через некоторое время он стал помощником продавца. Однако главная удача ждала его впереди. Видимо, Е.Л. Штевен увидела в смышлёном пареньке некоторый потенциал и поняла, что работа в её лавке не является пределом его возможностей. Она взялась за его образование; как это выглядело конкретно, мне неизвестно, но, в любом случае, уровень развития вдовы полковника инженерной службы был выше, чем у деревенского юноши. Сын Игнатия был даже уверен в том, что его отец "воспитывался у вдовы полковника Е.Л. Штевен, учился там же".  Будущее показало, что Елена Львовна не ошиблась. Игнатий не просто воспринимал и усваивал новые познания, он к ним стремился. Даже в 50 лет, никем не понуждаемый, он прослушал курс историко-филологических наук при Ленинградском университете. А через два года поступил в Педагогический институт им. Герцена на физико-математическое отделение.

К сожалению, мне не удалось установить документально, какое образование Игнатий получил в Латгалии. В одной анкете, заполненной во время ареста (не им самим), указано, что он окончил среднюю школу и "прошёл 9 классов", в другой – что окончил уездное училище. Конечно, какая-то база знаний у него была; ведь не "с нуля" его начала обучать госпожа Штевен. Но вряд ли у Игнатия, выходца из очень бедной крестьянской семьи, была возможность учиться в Двинске (Даугавпилсе); ведь именно там находилось городское реальное училище, называемое и уездным, поскольку оно располагалось в уездном городе. Полный курс обучения в нём был 6-летний, но был и дополнительный 7-й класс – для желающих продолжить образование в Высших учебных заведениях. Обучение в городском училище было платным (от 8 до 18 рублей в год). Всё это было не для сына бедного крестьянина. Скорее можно предположить, что Игнатий, как и позднее его младший брат, Альфонс, учился в волостной школе, в Яшмуйже. Такие двухлетние "начальные народные училища" были предназначены, в основном, для крестьянских детей; обучение там было бесплатным. В середине – второй половине 1890-х годов (когда Игнатий мог там учиться) в Яшмуйжской волостной школе обучались 47 мальчиков и 3 девочки. Все предметы в школе преподавал один учитель (Т.Г. Усачёв, окончивший курс в Полоцкой учительской семинарии). Учителем Закона Божьего был ксендз И.Д. Андржеевский.

Впрочем, документального подтверждения обучения Игнатия в любом образовательном учреждении в архивах я не нашёл. Но в 1908 г. ему пришлось сдавать экзамены "в знании курса уездных училищ по программе на первый классный чин". Экзамен был необходим как раз потому, что у Игнатия не было свидетельства об окончании уездного училища. Именно свидетельство о сдаче этих экзаменов было доказательством наличия у него среднего образования. Что касается данных анкет, приведённых выше, то могу лишь предположить, что следователи не стали вникать в тонкости – как было получено свидетельство, а просто зафиксировали факт получения среднего образования (сообщение о прохождении им 9-ти классов является просто ошибкой, совершённой по принципу – "что не понял, то додумал"). 

В 1903 г. коммерческая деятельность Е.Л. Штевен прекратилась – может быть, в связи с её переездом из Царского Села, но, скорее всего, по причине смерти вдовы. В дом вернулись настоящие хозяева (сдававшие дом в аренду), точнее, хозяйка, дочь умершего к тому времени Фёдора Глибина, которая (продолжая алкогольную традицию) позже открыла здесь пивную лавку. Но Игнатию пришлось уйти сразу. 

Отработав пять лет в винной лавке, Игнатий покинул её (5 мая 1903 г.), можно сказать, другим человеком. Во всяком случае, пять лет назад он не мог и мечтать о поступлении на работу в контору Петербургского Представительства немецкого Общества Машиностроительных заводов "Альфред Гутман". Но сейчас его приняли. Правда, проработал там Игнатий недолго – 5 месяцев. Но невозможно представить, чтобы малограмотного деревенского парня взяли конторщиком (пусть даже на низшую должность) в такую представительную организацию.

Общество Машиностроительных заводов было основано в 1898 году при активном участии ранее существовавшей фирмы "Альфред Гутман". В то время общество выпускало лесопильные рамы и станки для обработки дерева и производства бочек, а также станки для обработки металлов. Впоследствии ассортимент выпускаемой продукции был значительно расширен: пескоструйные и формовочные машины, различного типа мельницы, плавильные печи и, прежде всего, подъёмные устройства. Производственные мастерские располагались в Москве, а конторы (офисы) – в Москве и Санкт-Петербурге (в квартире дома 9 на Загородном проспекте). Большим недостатком Игнатия было незнание немецкого языка, да и в машиностроительной отрасли он, конечно, не разбирался. Но, видимо, произвёл благоприятное впечатление на руководство, потому что ему предложили поехать в Германию для "повышения квалификации". Однако он отказался от поездки и в октябре 1903 г. был уволен. А московские мастерские в 1917 году были национализированы и преобразованы в завод "Подъемник", ставший основным российским поставщиком электрических мостовых кранов для строек первых пятилеток (с 1958 г. –  завод "Станколиния").



4. Служба в Главном Управлении по делам местного хозяйства.


После работ на частных предприятиях Игнатий решил попытать счастья в государственном учреждении, пока ещё не задумываясь о том, останется ли там надолго. 24 октября 1903 г он поступил в Хозяйственный Департамент переписчиком по вольному найму. Очень скоро эта организация была преобразована в Главное Управление по делам местного хозяйства при Министерстве Внутренних дел. Здесь он прослужил 14 лет, повышаясь постепенно в чине. Перед тем как приступить к рассказу об этом периоде жизни Игнатия Пастора, хочу сделать некоторое пояснение.

К сожалению, мне не удалось найти в архивах папку с его личным делом. Возможно, она была потеряна в 1928г, когда с ней знакомились для оформления удостоверения (от 31 октября 1928г) Игнатию в том, что он действительно служил в Главном Управлении; похоже, папку просто не вернули на место. Это удостоверение было необходимо, как я понимаю, для определения трудового стажа при выплате пособия по безработице.

Однако мне повезло найти личное дело другого мелкого чиновника Управления, также из крестьян, Павла Васильевича Ильина. Для меня он интересен тем, что он поступил на службу и служил одновременно с Игнатием. Долгое время они были близкими приятелями и даже жили рядом, в одних домах (Николаевская, 75; Садовая, 17; Рождественская, 37). Более  того, впоследствии они стали родственниками, т.к. Игнатий женился на сестре Павла Марии. Таким образом, Павел Ильин является родным братом моей бабушки. Но об этом позже, а сейчас важно то, что продвигались по службе они одновременно, и если я не смог найти некоторые документы, касающиеся Игнатия, то получить представление о них можно по аналогичным документам, имеющимся в деле Павла Ильина.

Поскольку Ильины также не чужие для меня люди, скажу несколько слов об этом семействе.

Крестьянин Василий Ильин проживал в деревне Лаврово Смоленской губернии Юхновского уезда Дубровской волости. Семья была большая. Жена его, Дарья Ерастовна, как она рассказывала своему внуку, а моему папе, не помнила точно, сколько раз она рожала – 13 или 15. Но до взрослого возраста (старше 20 лет) дожили только шестеро детей: два сына и четыре дочери. Земли у Василия было мало, а хозяйство – очень бедным. Помучившись с ним, Василий Ильин решил уйти в столицу на заработки. Подробности его скитаний мне не известны. Но, в конце концов, он оказался на конфетно-шоколадной фабрике Конради. Хозяином её (с 1897 по 1917 гг) был Виктор-Эдуард Конради – владелец кондитерских фабрик в Петербурге и Москве. Во время красного террора он был расстрелян большевиками как заложник. А его племянник, Морис Морисович Конради прославился тем, что в 1923 г. в Лозанне застрелил советского дипломата Вацлава Воровского. Это была месть за расправу большевиками над старшим поколением семьи Конради.

Фабрика Конради в Петербурге находилась по адресу Старо-Петергофский проспект, дом 20; недалеко от пересечения проспекта и набережной Обводного канала. Позже эта территория вошла в состав "Красного треугольника" – большого предприятия по производству шин и резинотехнических изделий. Конкретно на месте фабрики и усадьбы Конради были впоследствии размещены цеха шинного завода (в постсоветское время – "Петрошины"). Владения Конради находились недалеко от въезда на территорию "Красного треугольника" со Старо-Петергофского проспекта. Василий Ильин работал на фабрике дворником и ночным сторожем; здесь он и жил, и сюда же перевёз своё многочисленное семейство. Невзирая на столь скромную должность, В. Ильин смог дать всем детям среднее образование (правда, неполное). В частности, Павел Ильин окончил ремесленное училище Александра III. 

Это училище начало функционировать 1 сентября 1895 г. Оно возникло в результате выделения из ремесленного училища цесаревича Николая Александровича (старшего сына императора Александра II) тех классов, в которых проходило обучение следующим ремеслам: столярному, резному и токарному по дереву. Срок обучения в этих классах составлял три года. Эти ремесленные училища располагались по современному адресу: 1-я Красноармейская улица, дом 1 (угол Московского проспекта и 1-й Красноармейской ул.). Сейчас в этом здании находится институт ВОЕНМЕХ ("выросший", кстати, на базе открытого здесь в 1900 г. пятиклассного Механико-оптического и часового отделения).

В 18-летнем возрасте П. Ильин решил начать службу в государственном учреждении. С этой целью он поступил в Хозяйственный Департамент. В это время он жил с родителями, т.е. на фабрике Конради. 12 марта 1903 г. Павел написал соответствующее "прошение" о поступлении и на следующий день был принят "писцом по вольному найму" в 4-е отделение Департамента. Ещё через день Хозяйственный Департамент запросил Департамент Полиции, "не имеется ли в виду его каких-либо неблагоприятных сведений о крестьянине Павле Ильине". Видимо, удовлетворившись ответом, руководство приняло окончательное решение о приёме П. Ильина писцом. Однако это не было поступлением на государственную службу. В то время, до 1906 года, выходцы из крестьян могли всю жизнь проработать вольнонаёмными писцами, так и не став чиновниками.

Таким же образом поступил на службу и Игнатий; он был старше (ему было 23 года). Его зачислили "писцом по вольному найму" 24 ноября 1903 г., т.е. на 8 месяцев позже Павла. Впрочем, эта незначительная разница в стаже в дальнейшем никак не повлияла на получение очередного чина, несмотря на то, что для перехода в следующий чин требовалось отслужить определённое количество лет. Оба, П. Ильин и И. Пастор поднимались на следующую ступеньку карьеры (после необходимой выслуги лет) в конце года, в октябре-ноябре. Некоторое время они оба служили в 4-м отделении Хозяйственного Департамента и получали жалование 25 рублей в месяц; в таком же размере получили они и пособие к Пасхе (сейчас это назвали бы премией).


                ***


22 марта 1904 г. Хозяйственный Департамент был преобразован в Главное Управление по делам местного хозяйства в составе МВД. Основной сферой деятельности новой организации было высшее руководство, согласование и направление деятельности местных учреждений (например, губернских) в области хозяйства и нужд населения. Начальник Управления (в чине действительного статского советника) имел ранг товарища (заместителя) Министра Внутренних дел в части, его касающейся.  Главное Управление состояло из следующих отделов: земского хозяйства, городского хозяйства, народного здравия и общественного призрения, дорожного, страхования и противопожарных мер, а также из бюро переписки и канцелярии. Тогда же был утверждён состав штатных чиновников. Количество внештатных канцелярских чиновников и вольнонаемных писцов не конкретизировалось, но на их содержание было предусмотрено 36.500 рублей в год.

Основные отделы должны были возглавлять действительные статские советники; правильнее сказать, что должность начальника такого отдела была должностью 4-го класса по табели о рангах, но в действительности руководить такими отделами могли и статские советники (5-й класс), и коллежские советники (6-й класс). Эти отделы делились на делопроизводства (что-то вроде подотделов или отделений), которыми руководили коллежские советники или надворные советники (7-й класс); количество делопроизводств в отделах варьировалось от 3 до 5. Старшие помощники делопроизводителей были, как правило, в чине коллежских асессоров (8-й класс), а младшие помощники – в чине титулярных советников (9-й класс) или коллежских секретарей (10-й класс). Им подчинялись губернские секретари (12-й класс) и коллежские регистраторы (14-й класс). 13-го и 11-го классов в этой системе не было.

Размер штатной суммы, отпускаемой на содержание всего Главного Управления по делам местного хозяйства, на 1904 г. составлял 280.600 рублей в год. Общий состав сотрудников в мирное время был предусмотрен в количестве 164 человек, в том числе 78 штатных лиц и 86 вольнонаёмных, канцелярских чиновников и канцелярских служителей. К концу 1914 г. (т.е. через 10 лет) общий состав уменьшился примерно до 150 человек, а количество штатных лиц возросло до 86 человек (т.е. состав уменьшился за счёт низовых сотрудников).

В середине 1904 г. И. Пастор и П. Ильин были переведены в Отдел городского хозяйства в 3-е Делопроизводство. В скором времени их совместная деятельность в одном структурном подразделении закончилась, но отнюдь не прекратились личные отношения. Игнатий в сентябре 1904 г. был переведён в Дорожный отдел и служил там до конца 1906 г. Его месячное жалование постепенно увеличивалось: в конце 1904 г. – 35 руб., в 1905 г. – 40 руб. и в 1906 г. – 50 рублей. Павел Ильин в октябре 1904 г. был переведён в "Комиссию по объединению мер обеспечения семейств нижних чинов" (т.е. курьеров и сторожей) и получал жалование 30 руб., а в 1905 и 1906 годах служил в Отделе народного здравия и общественного призрения (с таким же жалованием, как Игнатий).

С 1905 г. они стали получать пособия на Рождество и Пасху (в размере 35-40 руб.), а также "летние деньги" (отпускные). Вплоть до 1914 г., когда эти пособия выплачивались, они равнялись примерно месячному жалованию (плюс-минус 5 рублей). А вот ежегодное пособие на лечение (которое Игнатий и Павел получали с 1906 г.) было однократным и постоянным – 30 руб. и не зависело ни от жалования, ни от стажа, ни от чина канцелярских чиновников (по крайней мере, до чина титулярного советника).  Для получения этого пособия чиновники должны были написать соответствующее "ходатайство" (прошение), в котором следовало указать саму болезнь. Руководство департамента смотрело сквозь пальцы на название болезни; поэтому чиновники не изобретали каждый раз новый повод, а писали одно и то же. Например, П. Ильин каждый раз просил пособие на лечение "постоянного ревматизма ног", иногда уточняя: "суставного ревматизма ног" (это в 20-21 год!). Не отличались разнообразием и "ходатайства" Игнатия. Он просил о пособии на лечение "болезни Appendicit"; вариации:  на лечение "постоянной болезни червеобразного отростка (Appendicit)" или на лечение воспаления слепой кишки (Appendicit)". И так в течение девяти лет. В настоящее время такую причину можно назвать только один раз. Примерно также писали и другие их коллеги.

Кстати, коллегами Игнатия по службе в Дорожном отделе были, в основном, такие же представители "простонародья" как и он сам, не имевшие среднего образования. На их фоне удивительным образом выделялся князь Урусов, служивший, как и Игнатий, вольнонаёмным переписчиком. Жалование у князя было таким же, как у канцелярских служителей, не имеющих чина, но со значительным стажем – 50 рублей. Вообще представители родовитой знати не были редкостью в Главном Управлении (например, князь Оболенский, барон Розен), но они служили, как правило, начальниками отделов в чине статских советников. Впрочем, и позже, в 1909 г., в Бюро переписки вместе с Игнатием вольнонаёмным переписчиком служила баронесса Вольф.

Летом 1905 г. Игнатий "выписал" в Санкт-Петербург из отцовского дома младшего брата Альфонса, которому исполнилось 15 лет. В сентябре этого года Альфонс поступил в училище при католической церкви Св. Екатерины (на Невском пр., дом 32/34). В следующем году оно было преобразовано в гимназию. Обучение было платным (видимо, приходских средств не хватало); плату за Альфонса вносил Игнатий. Как я понял, во время учёбы в младших классах будущий прелат и жил при училище (гимназии), но на выходные приходил к старшему брату. Обучаясь в старших классах (по крайней мере, в пятом классе) Альфонс жил недалеко от Игнатия (на Николаевской улице, дом 73).


                ***


Служа вольнонаёмными писцами (переписчиками) Игнатий и Павел не только не состояли на государственной службе, но и не могли надеяться поступить на неё. По законам Российской империи, крестьянам, как "податному сословию" (т.е. сословию, обязанному платить подать), было практически невозможно поступить на гражданскую службу (также как и в учебные заведения). По существу, люди, подобные Игнатию и Павлу, уже не были крестьянами в буквальном смысле этого слова, так как не занимались сельскохозяйственным трудом, жили в городах; но крестьянское происхождение висело на них тяжёлыми веригами, сковывая их возможности и лишая перспективы.

Однако время шло вперёд, и царское правительство всё больше осознавало вред подобных запретов. Прорыв произошёл, когда премьер-министром был П. А. Столыпин, который понимал, что для улучшения экономического положения в стране необходимо расширение гражданских прав и свобод личности. Усилия реформатора способствовали появлению императорского указа от 5 октября 1906 г. об отмене ограничений в правах крестьян.

В этом указе Николай II, декларируя "начала гражданской свободы и равенства перед законом всех российских поданных", отменял ограничения в положении самого многочисленного сословия – крестьянства. Первым пунктом указа "всем российским подданным, безразлично от их происхождения" предоставлялись "одинаковые в отношении государственной службы права", присущие ранее только дворянам. Третий пункт отменял "обязательное исключение сельских обывателей": "а) при вступлении их в гражданскую службу, б) при производстве их в чины, в) при получении орденов и знаков отличия, г) при окончании курса в учебных заведениях…".   

Указ от 5 октября 1906 г. открывал перед "крестьянскими детьми" новые горизонты.

Первым шагом к государственной службе (для лиц, не имеющих полного среднего образования) была должность "канцелярского служителя, не имеющего чина". Это – полное официальное наименование должности. Но  очень часто это уточнение ("не имеющий чина") опускалось и писалось просто "канцелярский служитель". 

25 октября 1906 г. Павел Ильин написал прошение о зачислении на государственную службу "на основании п. 1 Высочайшего… указа Правительствующему Сенату от 5 сего октября".  И приказом по МВД от 20 ноября 1906г (№ 28) он был зачислен канцелярским служителем, не имеющим чина, на должность XII класса со старшинством с 5 октября 1906 года (т.е. с этой даты исчислялись и стаж, как канцелярского служителя, и стаж государственной службы). Я говорю об этом так подробно, чтобы показать оперативность работы "бюрократического чиновничьего аппарата" и порядки того времени: приказ по Министерству вышел менее чем через месяц после написания Ильиным заявления, а его "старшинство" было установлено со дня опубликования императорского указа, а не от даты написания прошения или выхода приказа.

Тем же приказом по МВД и с таким же старшинством (с 5 октября 1906 г.) был зачислен канцелярским служителем также на должность XII класса и И. Пастор (после подачи соответствующего прошения). Следует отметить, что оба приятеля были зачислены на должность XII класса, т.е. губернского секретаря, хотя произведены в этот чин они были только в конце 1915 года. Мне представляется, что эта ситуация сродни той в современной армии, когда, например, лейтенант назначается на капитанскую должность для того, чтобы у молодого офицера была перспектива дальнейшего роста. Назначение чиновника на должность более высокого класса, чем его чин, было делом довольно обычным и практиковалось уже с XVIII века; тогда это объяснялось (говоря современным языком) дефицитом квалифицированных кадров в государственных учреждениях. 

После выхода приказа новоиспеченные государственные служащие приходили на службу уже не в "партикулярном платье" (т.е. в гражданской одежде), а в форме, положенной для чиновников МВД и утверждённой 1 июля 1903 г.,  – в сюртуке и брюках из темно-зеленого сукна, имевших характерный покрой. Дополнение к ним составляла фуражка, которую в холодное время года разрешалось заменять круглой мерлушковой шапкой с темно-зеленым верхом. На воротнике сюртука располагались чёрные петлицы, служащие "для отличия классов чинов". В частности у канцелярских служителей на петлице имелась только золотая пуговица с эмблемой ведомства (МВД): двуглавый государственный орёл в венке из лавровых листьев (ветвей). В дальнейшем, с повышением классного чина на петлицах будут появляться и серебряные звёздочки. Кроме петлиц, также для отличия классов чинов были предусмотрены "продольные плечевые знаки", т.е. погоны. Канцелярским служителям, не имеющим чина, полагались погоны, имеющие одну узкую серебристую полосу (без "просвета" и звёздочек) с такой же пуговицей с обычным двуглавым государственным орлом. 

Интересно, что официальное принятие на государственную службу  никак не отразилось на жаловании: с 1906 по 1910 год наши приятели получали 50 рублей в месяц (в том числе и после произведения в первый чин – коллежского регистратора).

Я уже неоднократно приводил размер жалования и пособий, которые получали Павел и Игнатий. Но что же это были за деньги? Много или мало они "стоили"? Или ещё точнее – что на эти деньги могли купить мелкие чиновники? Сначала посчитаем доходы Игнатия, например, за 1906г. Это был первый год из четырёх, в течение которых ему начисляли жалование 50 рублей в месяц или 600 рублей в год. К этой сумме надо прибавить пособия: на Рождество (50 руб.), на Пасху (45 руб.) и на лечение (30 руб.). "Летние деньги" или отпускные выплачивались в размере месячного жалования (50 руб.), но во время отпуска не начислялось само жалование. Таким образом, начисленный доход за 1906 г. составил 725 рублей или 60 рублей 40 копеек в месяц. Сколько же получали на руки? Подоходного налога, который существует в настоящее время, тогда в России не было (в плане государственных доходов его заменяли акцизные сборы на водку и вино). Но отчисления всё же производились. Так, из начисленных за месяц 50 рублей жалования на руки выдавалось 48 рублей 50 копеек. Удержания составляли: в инвалидный капитал – 18 копеек и в пенсионный капитал – 1 рубль 32 копейки. Таким образом, суммарные удержания (по крайней мере, у чиновников) составляли 3%. Т.е. из получаемых в среднем за месяц 60 рублей 40 копеек на руки выдали бы 58 рублей 60 копеек.

Теперь о расходах. Из всего многообразия их, на мой взгляд, есть смысл рассматривать только расходы на питание, т.к. они (приведённые к единице веса) наиболее сопоставимы для разного времени. Официальные данные о розничных ценах на 1906 г. для Санкт-Петербурга мне найти не удалось. Но, полагаю, что можно использовать аналогичные данные, приведённые для Москвы, так как цены на продукты в двух столицах были близки. Легко можно посчитать, что на указанную выше сумму (58 рублей 60 копеек), можно было купить: примерно 370 кг хлеба пшеничного (белого), или 750 кг хлеба ржаного (чёрного), или 130 кг говядины 1-го сорта, или 55 кг масла сливочного, или 1950 штук яиц. Теперь каждый желающий может рассчитать свои возможности.


                ***


Как мы видели, "писцы по вольному найму" и канцелярские служители, не имеющие чина, могли иметь лишь начальное образование, и для зачисления на государственную службу вольнонаёмному переписчику достаточно было написать прошение (если же он был "из крестьян", то это можно было сделать только с октября 1906 г.).   Канцелярский служитель уже являлся государственным служащим, хотя и не имел чина. Для производства его в первый классный чин он должен был выслужить определённый срок. Если канцелярский служитель имел полное среднее образование (например, окончил полный курс гимназии), этот срок составлял один год; при отсутствии такого образования он должен был выслужить два года. За это время начальники "служителя" могли убедиться в его профессиональной пригодности, в основном, это касалось грамотности и умении писать письма. Если первое качество можно было проверить довольно быстро, то "искусству" написания писем специально никого не учили; опыт в этом приобретали, работая переписчиком. Но одной выслуги лет было мало; служители, не имеющие полного среднего образования, должны были сдать соответствующие экзамены. 

Павел Ильин озаботился этим заранее. Ещё в 1905 г. он сдавал экзамены и 15 марта получил свидетельство о том, что "он подвергнут был испытанию в науках" в 1-м Кадетском корпусе, успешно выдержал его и теперь "имеет право поступить в военную службу вольноопределяющимся второго разряда". Это свидетельство ему потребовалось только в конце 1908 г. Вообще складывается впечатление, что П. Ильин более серьёзно и целеустремлённо относился к карьере на госслужбе, чем Игнатий. Через полтора года после получения свидетельства Павел добился, чтобы Санкт-Петербургское Присутствие по воинской повинности зачислило его в ратники ополчения второго разряда (13 ноября 1906 г.). А 6 декабря 1906 г. он получил первую награду – серебряную  нагрудную медаль с надписью "За усердие" на Станиславской ленте. В соответствии с порядками того времени награждаемый должен был оплатить медаль (стоимость материала и изготовления). За серебряную нагрудную или шейную медаль надо было внести в кассу 7 рублей 50 копеек, что П. Ильин и сделал в конце февраля следующего года, когда узнал о своём награждении. И в дальнейшем усердная служба Павла вознаграждалась медалями и памятными знаками.

В отличие от Павла Игнатий, видимо, не ставил перед собой такой отчётливой цели в отношении служебной карьеры. Во всяком случае, о свидетельстве об образовании он задумался только тогда, когда выслужил два года канцелярским служителем, и вопрос о том, что надо получать первый чин, встал перед ним ребром. Буквально в те дни, когда истекал указанный срок (с 5 октября 1906 г.) Игнатий обратился в Испытательный Комитет при Управлении Санкт-Петербургского Учебного Округа, чтобы сдать экзамены "на основании предложения Министра Народного просвещения от 29 октября 1897 года". Успешно выдержав "испытания в знании курса уездных училищ … на первый классный чин", И. Пастор получил требуемое свидетельство 13 октября 1908 г. Уже через три дня он был представлен к производству в коллежские регистраторы. Приказом по МВД от 22 декабря 1908г Игнатий был произведён в указанный чин со старшинством с 5 октября 1908 г.

Чуть позже, по приказу по МВД от 19 января 1909 г. коллежским регистратором стал и П. Ильин, с таким же старшинством.

Соответствующие изменения произошли и на петлицах, располагавшихся на воротнике-стойке мундиров приятелей: на середине чёрного поля петлицы (вдоль неё) появился витой золотой шнур, на котором находились "золотая" пуговица с государственным гербом (ближе к плечу), маленькая "серебряная" пятиконечная звёздочка и эмблема МВД – "металлический золоченый двуглавый орел в венке из лавровых ветвей". Именно с такими петлицами на мундире изображён Павел Ильин на фотографии вместе с братьями Пасторами. Погоны также претерпели изменения: на серебряном поле появился чёрный "просвет", на котором ближе к плечу находилась серебряная пуговица с государственным гербом, затем золочёные эмблема ведомства и звёздочка. Кстати, стоит отметить, что на сохранившихся фотографиях (из семейного архива) Игнатий Пастор, в отличие от Павла Ильина, нигде не запечатлён в мундире; везде он представлен в гражданской одежде.


                ***


Выше уже отмечалось, что ни официальное поступление на государственную службу, ни произведение в первый классный чин – не повлияли на жалование канцеляристов. Конечно, это касалось не только наших приятелей. Жалование сотрудников Главного Управления повышалось очень медленно, а канцелярских чиновников (т.е. низших классов) это касалось в первую очередь. Назначение жалования ничем не регламентировалось и зависело только от руководства; поэтому оно не всегда было понятным (по крайней мере, стороннему наблюдателю). Так, в 1910 г. Игнатий Пастор служил в Бюро переписки (и состоял в нём до середины 1913 г.). В этом подразделении, кроме заведующего бюро, было пять сотрудников: два канцелярских служителя (не имеющих чина) и по одному – коллежский регистратор, губернский секретарь и коллежский секретарь. Удивительно, но, кроме заведующего этим бюро, все они получали одинаковое жалование – по 50 рублей в месяц. Как всегда денег мелким чиновникам не хватало, но, главное, не было надежд на скорое увеличение жалования. У многих к тому же были большие семьи; жили они в съёмных квартирах. И вот в среде канцелярских чиновников созрел "бунт" – в отчаянии они решили обратиться за помощью к самому Начальнику Главного Управления, через голову непосредственных руководителей. Это анонимное обращение – настолько яркое, эмоциональное, что не могу удержаться, чтобы не привести его почти полностью, несколько изменив только пунктуацию для лучшего понимания смысла.

Итак…


                "Ваше Превосходительство!


Сим утруждаем внимание Вашего Превосходительства:

Канцелярские служащие, вверенного Вашему Превосходительству Управления, ныне ввиду стесненного по жизненным условиям положения, т.е. по дороговизне жизненных продуктов, а также вследствие вздорожания квартир, поставлены совершенно в безвыходное положение по материальным условиям жизни; получая каждый, за малым исключением, 50 руб. в месяц, а есть и менее, и, имея на своем попечении семью, состоящую из 5, 6 и 7 и даже более голов, никаким образом нельзя существовать при настоящем положении жизни; каждый претерпевает много нужды, находясь в таком печальном и безвыходном положении; куда девать 48 р. 50 коп., если комнату снять 15-20 р., да с детьми ещё не пускают, а если квартиру – более половины жалования; из них [из 48 руб. 50 коп.]  нужно одеться самому, а также одеть семью как-нибудь; что остается на пропитание, не говоря уже о болезни кого-либо из членов семьи; очень трудно распределить такую малую сумму на такой обширный расход. Единственный исход из такого положения, что обратиться с покорнейшей просьбой к Вашему Превосходительству, но как обратиться – ещё вопрос. Просить по начальству безрезультатно, и отмечают тебя уже порочным; и приходится так, неофициально беспокоить Ваше Превосходительство, не найдёте ли Вы возможным, по примеру других управлений, войти в наше тяжелое и безвыходное положение и улучшить его в материальном отношении прибавкой жалования, в поощрение за труды, которые мы несем, при настоящем ведении дела… если посмотреть внимательно на вид тех тружеников [т.е. на канцеляристов], то действительно, можно сказать, что утомлены гнётом и бременем почти непосильным для себя.

<…>

Надеясь на доброе и отзывчивое сердце Вашего Превосходительства, много уже благодарим Вас за оказанные Вами улучшения и всепокорнейшее просим не отказать и теперь в таком благом деле, что зародится в сердце каждого искренняя преданность уже любимого Начальника, что можно слышать очень часто из уст каждого служащего, ищущего в Вас поддержки, только в Вас.

8 марта 1909 г."


Комментарии, как говорится, излишни.

Из всех жалоб, высказанных в анонимном обращении, внимание руководства привлёк тезис о прибавке жалования "по примеру других управлений". Видимо, по этой причине в Главном Управлении была составлена таблица с данными о жаловании (для сравнения) следующих структур: Департамента Общих дел, Земского отдела, Управления по делам воинской повинности и самого Главного Управления. Анализ данных этой таблицы приводит к следующим выводам. Сопоставлять жалование по Главному Управлению можно только с Земским отделом. В этих структурах диапазон жалования (канцелярских чиновников, канцелярских служителей и переписчиков) составлял от 25 до 80 рублей. Жалование в размере 50 рублей получали: в Главном Управлении 54,1% сотрудников, в Земском отделе 42,5%. Более 50 рублей получали: в Главном Управлении 17,0% сотрудников, в Земском отделе 22,5%. Менее 50 рублей получали: в Главном Управлении 28,9% сотрудников, в Земском отделе 35,0%. В двух других структурах жалование было существенно ниже. Меньше всех получали в Управлении по делам воинской повинности – не более 50 рублей; такое жалование получали только два человека, остальные – существенно меньше.

Таким образом, оказалось, что положение с жалованием канцелярских чиновников  и канцелярских служителей в Главном Управлении по делам местного хозяйства было не таким уж плохим по сравнению с аналогичными организациями. Видимо, подобный вывод успокоил руководство Управления, и вопрос был закрыт. Между тем, совпадение это или нет, но некоторые канцелярские чиновники – далеко не все – в 1910 г. стали получать на 5 рублей больше.



5. Друзья и родственники.


В январе 1910 г. в жизни Игнатия произошло большое событие: он женился на сестре Павла – Марии Васильевне Ильиной. По моим представлениям, она родилась примерно в 1894-1895 гг., т.е. была моложе мужа лет на 14-15. В соответствии с порядками, принятыми в Главном Управлении, Игнатий Пастор написал ходатайство "о назначении пособия на расходы по вступлению в первый брак" (8 января 1910 г.) и получил по нему 30 рублей. К сожалению, мне не удалось пока найти соответствующей записи в приходских книгах какой-либо церкви Санкт-Петербурга. Но, как рассказывала моему папе Дарья Ерастовна (мама Марии Васильевны), венчание проходило в православной церкви. К религии Игнатий относился очень прохладно и, хотя и был католиком, мог участвовать в обряде любой конфессии. А после издания императорского указа "Об укреплении начал веротерпимости" и утверждения соответствующего положения (от 17 апреля 1905 г.) один из супругов "инославного вероисповедания" (т.е. христианин) имел право венчаться в православном храме без предварительного крещения в православие (конечно, если другая супружеская "половина" была православной). В документах Главного Управления можно найти частые указания на то, что до конца службы в нём (т.е. до Октябрьской революции) Игнатий принадлежал к римско-католическому исповеданию.

"Медовый месяц" (точнее, вторую половину января) молодые провели под Выборгом. Видимо, на более далёкое и длительное свадебное путешествие средств не хватало. С места отдыха Мария Ильина, теперь уже Мария Пастор, 25 января отправила младшему брату Игнатия – Альфонсу приветственную открытку, в которой впервые назвала себя его невесткой. Эта открытка хранится в моём семейном архиве.

Здесь уместно отвлечься от прохождения службы и поговорить о друзьях и родственниках Игнатия. 

У Марии Ильиной была подруга Евдокия Кирикова, которая впоследствии стала женой Иосифа Башко, в будущем – одного из самых известных лётчиков (на заре авиации), а позже ставшего генералом авиации Латвийской Республики. В 1906 г. Мария Ильина подарила свою фотографию на память Евдокии с надписью: "Дорогой подруге Дуни от любящей тебя Мани Ильиной". В следующем году также поступил и Игнатий. На обратной стороне его фотографии имеется надпись: "Многоуважаемой Евдокии Васильевне. Игн. Пастор". Может показаться удивительным, но эти фото Евдокия хранила почти всю жизнь. В 1958 г. она вернула их моему папе. Все фотографии, о которых идёт речь здесь и дальше, хранятся в моём семейном архиве.

Вполне естественно, что Игнатий познакомил своего приятеля и сослуживца Павла Ильина со своими младшими братьями Станиславом и Адамом, которые также давно ушли из отцовского дома. В частности, Станислав жил в Илуксте и работал в колбасной лавке, где продавалась продукция собственного производства. Иногда Игнатий приезжал к Станиславу на время отпуска и приглашал с собой Павла. Были случаи, когда Павел приезжал без Игнатия (но с Альфонсом). На память о такой поездке в 1909 году сохранилось фото, на котором запечатлены братья Пасторы – Станислав, Адам и Альфонс и Павел Ильин. К этому же году относится фотография Павла (также сделанная в Илуксте) с надписью: "На добрую память дорогому Станиславу Ивановичу от благодарного Павла Ильина". Но гораздо чаще Игнатий проводил свой отпуск на петербургском курорте Териоки (сейчас Зеленогорск); он снимал там дачу.

В эти же годы Игнатий сблизился со своим земляком Иосифом Башко. В будущем он стал выдающимся авиатором и был записан в Золотую книгу лучших летчиков. Ходили даже слухи, что Иосиф Башко сделал знаменитую "петлю Нестерова" до самого П.Н. Нестерова. Во время Первой мировой войны И. Башко воевал на бомбардировщике "Илья Муромец". Войну закончил в звании полковника (звание получил при Временном правительстве). В 1918 г. добровольно вступил в Красную армию, но в 1921 г. был уволен из неё и вернулся на родину, где сразу же поступил на службу в латвийскую армию. В 1938 г. был назначен начальником авиации Латвии; в1940 г. произведен в генералы. Иосифу Башко посвящена обширная литература, в которой описана, в основном, его деятельность во время Первой мировой войны и позже в Латвии. В значительно меньшей степени в ней говорится о годах учёбы. Поэтому считаю интересным сказать несколько слов об учёбе и службе в Петербурге этого приятеля Игнатия. 

И. Башко родился 27 декабря 1888 г. (по старому стилю, или 9 января 1889 г. по новому стилю) в селении Кастыри, недалеко от которого находилась деревня Пасторы-2. По некоторым данным, его родители – крестьяне, принадлежавшие к белорусским католикам. В 1908 г. он окончил реальное училище в Белостоке. Здесь он жил у старшего брата Казимира, работавшего на железнодорожной станции. Казимир приложил немало сил и средств для того, чтобы младший брат мог учиться. В этом же году (1908) Иосиф поступил в Санкт-Петербургское военное училище. С 1869 г. это заведение называлось Санкт-Петербургское пехотное юнкерское училище; а в 1910 г. (уже после того, как И. Башко окончил его) этому заведению было присвоено название Владимирского военного училища, в честь великого князя Владимира Александровича, который осуществлял над ним шефство. До появления в Петербурге Иосиф не был знаком с Игнатием, но как земляки они быстро нашли друг друга. В 1910 г. И. Башко был выпущен из училища портупей-юнкером (т.е. выпускник, имеющий звание унтер-офицера) и направлен в 13-й сапёрный батальон, дислоцировавшийся в Смоленске и числившийся в составе 13-го Армейского Корпуса. Но уже через год Иосиф вернулся в Петербург. С октября 1911 по сентябрь 1912 года он обучался в Офицерской воздухоплавательной школе.  Это военно-учебное заведение русской императорской армии, предназначенное для подготовки лётчиков офицеров, было сформировано в 1910 г. и располагалось на южной окраине Санкт-Петербурга на Волковом поле (в районе современной железнодорожной станции Воздухоплавательный Парк). С 1911 г. авиационный отдел школы дислоцировался в Гатчине; там и обучался И. Башко. По окончании учёбы (в конце сентября 1912 г.) он был назначен в 7-ю воздухоплавательную роту, располагавшуюся в Киеве. Но уже в марте 1913 г. Иосифа перевели в Авиационный отдел Офицерской воздухоплавательной школы, расположенный также в Гатчине. Основная задача отдела состояла в подготовке офицеров и нижних чинов к службе в авиационных отрядах воздухоплавательных рот. Здесь же учился другой выдающийся лётчик – П.Н. Нестеров. Через год (в марте 1914 г.) Иосиф Башко был переведён в Ковенскую воздухоплавательную роту (бывшую 4-ю, дислоцировавшуюся в Ковно, современный Каунас).   

Таким образом, с 1908 по 1914 год за исключением двух перерывов (в 1910-1911 гг. и в 1912-1913 гг.) служба Иосифа Башко была связана с Санкт-Петербургом. Со времени появления И. Башко в столице он тесно общался с Игнатием, который ввёл его в круг своих знакомых. В первую очередь, это были Ильины. Похоже, особенно Иосифа заинтересовала Анна Ильина (старшая сестра Марии), с которой он активно встречался. В апреле 1910 г. она подарила ему свою фотографию с надписью: "В воспоминание о 28 июня 1909 года Иосифу Станиславовичу от А. Ильиной". Эту фотографию (в числе других) вдова генерала Башко передала моему папе в 1958 г. Я до сих пор помню, как растрогалась Анна Васильевна, когда папа показывал ей это фото; видимо, она вспомнила свою молодость. Но в 1910-х годах отношения у Анны с Иосифом не сложились. Похоже, эта фотография была прощальным подарком Анны Ильиной, перед переводом Иосифа в Смоленск. Вернувшись оттуда через год, И. Башко обратил внимание на Евдокию Кирикову, подругу Марии Ильиной, которая вышла замуж за Игнатия. С Евдокией Иосиф нашёл своё счастье: в 1913 г. (когда он служил в Гатчине) И. Башко женился на Евдокии Васильевне Кириковой.

В ноябре 1910 г. Игнатий сообщил Иосифу письмом (а Башко тогда служил в Смоленске) печальную новость о смерти Казимира. Старший брат Иосифа, работавший в Белостоке, написал Игнатию о своих планах приехать в Петербург и о желании встретиться с ним. Но приехав в столицу, Казимир заболел (или приехал больным) и был помещён в больницу, где скоропостижно скончался. Как сообщила Игнатию жена Казимира – "от какой-то заразной болезни". Следует отметить, что весь тон письма, как и обращение Игнатия к Башко ("Дорогой Юзюк!") говорят об очень близких и тёплых отношениях между приятелями. Из этого письма видно, что Павел Ильин также активно общался с Иосифом.

В этом же месяце (11 ноября по старому стилю) у Игнатия и Марии родился сын Евгений, мой папа. Крещение младенца состоялось 5 декабря во Владимирской церкви. Восприемником со стороны Игнатия был Павел Ильин, а со стороны Марии – Александра Трофимовна, жена Михаила Васильевича, брата Марии. Чины с XIV по IX класс условно относились к обер-офицерским (также как чины с VIII по V класс – к штаб-офицерским, а чины с IV по I – к генеральским). Соответственно, дети коллежского регистратора назывались "обер-офицерскими детьми". К ним относился и сын Игнатия. А сам Игнатий при отставке мог получить статус "почётного гражданина".

Ещё в середине 1910 г. младший брат Игнатия, Альфонс окончил 5-й класс гимназии ("Частная мужская гимназия с правами для учащихся римско-католической церкви Св. Екатерины") и поступил в Санкт-Петербургскую католическую семинарию. Расходы Игнатия несколько снизились – теперь не надо было платить за обучение Альфонса. Но желание улучшить материальное положение оставалось. И, казалось бы, представлялся удобный случай.



6. Служба в Главном Управлении по делам местного хозяйства продолжение)


В 1910 г. Военное ведомство издало распоряжение об учреждении в войсковых частях новых должностей казначеев и квартирмейстеров и, соответственно, их служб. Вакантные места в указанных службах, следовало заполнить к 1 января 1911 г. Поскольку предполагалось, что жалование на вновь учреждённых местах будет выше, чем у канцелярских чиновников других ведомств, Павел Ильин, Игнатий Пастор и их коллега Василий Дубровский (все – коллежские регистраторы) обратились к Начальнику Главного Управления по делам местного хозяйства (действительному статскому советнику Сергею Николаевичу Гербелю) с просьбой оказать содействие в определении их на какую-либо должность в войсковых частях.

С.Н. Гербель не только согласился на переход сотрудников в другое ведомство, но даже написал рекомендательное письмо (от 15 июня 1910 г.) на имя начальника Главного штаба (генерал-лейтенанта Н.Г. Кондратьева). В этом письме С.Н. Гербель характеризовал своих подопечных наилучшим образом и просил обратить на них внимание. Однако это письмо осталось без последствий. Видимо, чиновники слишком поспешили, и в военном ведомстве так быстро реорганизации не проводились. Переход не состоялся.

И. Пастор и В. Дубровский остались в Бюро переписки (со следующего года им повысили жалование до 55 рублей). П. Ильин остался в Отделе народного здравия и общественного призрения, где он служил с начала 1910 г. с жалованием в этом и следующем году 50 рублей.

К октябрю 1911 г. и Игнатий, и Павел выслужили в чине коллежского регистратора три года, необходимые для дальнейшего повышения в чине, и были представлены к производству в губернские секретари. Одним приказом по МВД от 25 ноября 1911 г. они были произведены в очередной чин: И. Пастор со старшинством с 13 октября, а П. Ильин – с 10 октября 1911г.  Соответственно на их петлицах появилась вторая звёздочка, располагавшаяся также на шнуре.

В середине 1913 г. (с июля) Игнатий был переведён в Отдел страхования и противопожарных мер, в котором он оставался до конца службы в Главном Управлении. Месячное жалование его с 1911 г. до середины 1916 г. оставалось неизменным – 55 рублей. Интересно посмотреть, какая была покупательская способность его доходов в 1914 г. В последующие годы её оценить достаточно трудно, потому что в 1915 г. инфляция начала быстро расти, в 1916 г. она уже не росла, а галопировала, что в определённой степени и привело к революциям 1917 года. А до 1915 г. цены хоть и росли, но умеренно. Итак, что мог купить Игнатий на свои доходы в 1914 году? В этот год, кроме жалования, он получал пособия: на Рождество (80 руб.), на Пасху (55 руб.), на лечение (30 руб.) и "летние деньги" или отпускные (60 руб). Начисленный доход за год составил 885 рублей, а среднемесячный – 73 рубля 75 копеек; в среднем на руки получал (минус 3%) 71 рубль 54 копейки. Используя данные о ценах в Петрограде на 1914 г., легко можно посчитать, что на эту сумму (71 рубль 54 копейки), можно было купить: примерно 580 кг хлеба пшеничного (белого), или 966 кг хлеба ржаного (чёрного), или 122 кг говядины 1-го сорта, или 69 кг масла сливочного, или 2384 штуки яиц. Что касается самих цен на продукты, то можно отметить, что по сравнению с 1906 г. в 1914 г. они: на хлеб снизились – на пшеничный на 22%, на ржаной на 5%, на мясо повысились на 30%, на масло сливочное и яйца практически не изменились.

Павел Ильин прослужил в Отделе народного здравия и общественного призрения до конца 1914 г, и всё это время жалование его оставалось прежним – 50 рублей. Стоит напомнить, что это жалование он получал с января 1906 г. Зато наградами его не обходили. Впервые, как мы помним, он получил серебряную медаль "За усердие"  в 1906 г. Затем, 21 февраля 1913 г. ему была пожалована светло-бронзовая медаль для ношения на груди; эту медаль учредили в память трехсотлетия царствования Дома Романовых. Через год (8 января 1914 г.) ему было предоставлено право ношения серебряного нагрудного знака в память пятидесятилетия со дня утверждения, 1 января 1864 г., Положения о губернских и земских учреждениях. Всё это, конечно, было приятно и почётно. Но, с другой стороны, за 9 лет службы его жалование ничуть не изменилось! И прямо как насмешка звучала фраза из его Формулярного списка от 10 декабря 1914 г.: "Содержание получает по трудам и заслугам". Такое положение дел, разумеется, не могло радовать Павла, и он решил ещё раз поискать счастья в другом месте. Но на новое место хотелось бы прийти в более высоком чине.

Действительно, в октябре 1914 г. у него и у Игнатия истекал срок выслуги в чине губернского секретаря (три года). 14 октября они одновременно были представлены к производству в коллежские секретари. Одним приказом по МВД от 16 декабря 1914 г. они были произведены в следующий чин. На петлицы добавилась ещё одна звёздочка таким образом, что все три находились на золотом шнуре (иначе – на одной линии).

За несколько дней до представления приятелей к очередному производству (а именно, 10 октября) 4-е Делопроизводство Отдела страхования и противопожарных мер начало ходатайствовать "о представлении… губернского секретаря И.И. Пастора за усердную десятилетнюю его службу" к награждению золотой шейной медалью. 6 ноября 1914 г. аналогичное ходатайство ушло от Главного Управления в Департамент Общих дел. В этом письме акцент был сделан не на десятилетии службы, а на "постоянном усердии, аккуратном и точном исполнении возложенных на него обязанностей". В случае положительного решения Игнатий должен был заплатить за медаль 45 рублей (что при месячном жаловании 55 рублей было бы довольно ощутимо). Но, к сожалению, конец этой истории мне не известен, т.к. отсутствуют дела, в которых можно было бы найти соответствующую информацию. С одной стороны, (как я уже писал) я не смог найти личного дела И. Пастора. А с другой, – в делах Главного Управления нет очередного формуляра о службе Игнатия (по случаю производства в очередной чин), т.к. к тому времени, когда он должен был стать титулярным советником (в октябре 1917 г.), – сословия и гражданские чины были упразднены, не говоря уже о том, что прекратили существование императорское МВД и входящие в него структуры.


                ***


Но вернёмся к Павлу Ильину в 1914 год. Видимо, вскоре после оформления представления к производству в коллежские секретари, П. Ильин обратился с ходатайством к Кронштадтскому Военному губернатору о предоставлении ему должности делопроизводителя канцелярии. Военным губернатором был Роберт Николаевич Вирен, главный командир Кронштадтского порта, тогда ещё вице-адмирал. Не имея ничего против появления нового служащего, губернатор 3 декабря запросил Главное Управление, "не встречается ли каких-либо препятствий к удовлетворению означенного ходатайства", и, получив положительный ответ (вместе с формулярным списком П. Ильина), приказом № 1 от 1  января 1915 г. назначил Павла на должность "делопроизводителя младшего оклада". Это было большим повышением; ведь в Главном Управлении делопроизводители состояли в чине коллежских или надворных советников (6-й и 7-й класс соответственно). Поскольку данные о деятельности П. Ильина в Кронштадте хранятся в военном кронштадтском архиве, я не смог установить, что это означает – "младший оклад" и каковы были успехи Павла на новом месте. В канцелярии Кронштадтского Военного губернатора он прослужил полтора года. Этот период его трудовой биографии нашёл отражение в справочнике "Весь Кронштадт" на 1916 г., где он назван делопроизводителем канцелярии Кронштадтского Военного губернатора. Понятно, что всё это время фамилия П. Ильина не встречалась в документах Главного Управления по делам местного хозяйства. За одним исключением.

22 марта 1915 г. новый Начальник Главного Управления Н.Н. Анциферов письмом сообщил Павлу Ильину: "Государь Император … соизволил пожаловать Вас кавалером ордена Св. Станислава 3-й степени", и поздравил его "с сею монаршею милостью". Это была уже четвёртая "монаршая милость" за 12 лет службы.

Пока мне неизвестно, что происходило в канцелярии Кронштадтского Военного губернатора, и почему через полтора года службы в ней П. Ильин обратился в Главное Управление с просьбой принять его обратно. Могу только предположить, что известный своей взыскательностью и придирчивостью вице-адмирал (а позже – адмирал) Р.Н. Вирен установил также и в канцелярии такие жёсткие порядки, которые мало кому нравились не только из нижних чинов, но и из офицеров. Излишняя требовательность военного губернатора обошлась ему очень дорого. Во время Февральской революции (1 марта 1917 г.) восставшие матросы закололи его штыками, и тело выбросили в овраг.

Руководство Главного Управления не возражало против возвращения Ильина и сначала получило согласие кронштадтских властей (вместе с его формулярным списком и отзывом о его службе), а потом (7 июня 1916) направило письмо в Департамент Общих дел с просьбой "о причислении его [Ильина] к Министерству Внутренних Дел с откомандированием для занятий в Главном Управлении по д.м.х.". К этому письму были приложены заявление Ильина и отзыв вице-адмирала Р.Н. Вирена о нём. В ответ Департамент Общих дел сообщил, что приказом по МВД от 24 июня 1916 г. П. Ильин причислен к МВД и откомандирован в Главное Управление. Здесь он попал в то же подразделение, откуда уходил, т.е. в Отдел народного здравия и общественного призрения. Но что ещё более удивительно – ему назначили то же жалование, от которого он уходил; он снова получал 50 рублей в месяц. И оно сохранялось до конца его службы в Главном Управлении (т.е. до июля 1917 г).

Игнатий Пастор по-прежнему служил в Отделе страхования и противопожарных мер с жалованием 55 рублей. А в августе 1916г оно было повышено до 60 рублей.


                ***


Первая мировая война пожирала всё больше средств и людских ресурсов. Русская  армия действовала в это время с переменным успехом. Всё больше людей призывалось в армию. Не обошла стороной мобилизация на действительную военную службу и Главное Управление по делам местного хозяйства. В середине 1914 г. Министр Внутренних дел Н.А. Маклаков просил Военного Министра В.А. Сухомлинова освободить от призыва некоторых сотрудников этого управления (речь шла о статских, коллежских и надворных советниках). Но уже в начале 1915 г. из примерно 150 сотрудников Главного Управления было призвано 58 человек. Меньше половины из них составляли нижние чины (дворники, сторожа, курьеры); в число других вошли 13 канцелярских служителей, 7 канцелярских чиновников, 14 помощников делопроизводителей и 1 делопроизводитель. В ближайшем будущем планировалось призвать ещё 5 чиновников. Ни Павел Ильин, ни Игнатий Пастор под мобилизацию не попали.

Следует отметить, что лица, мобилизованные на действительную военную службу с гражданской государственной службы, в материальном плане ничего не теряли (кроме того, что рисковали здоровьем или головой). В соответствии с Уставом Воинской повинности они сохраняли за собой оставленные должности с правом занять их вновь по возвращении. Кроме того, за ними сохранялось "всё присвоенное им по гражданским должностям содержание" (т.е. жалование), а время, проведённое на военной службе, засчитывалось "в сроки выслуги, установленные для производства в гражданские чины, а также для получения прибавок к жалованию". 

По мере развития военных действий правительство вынуждено было экономить на всём и обеспечивать лишь военные нужды. В декабре 1914 г. Министр Н. А. Маклаков высказался принципиально против выдачи пособий к праздникам Рождества Христова и Св. Пасхи, а также "летних денег". Но так как установить общее ограничение в этих выплатах "ввиду разнообразия могущих встретиться на практике случаев было бы затруднительным", Н.А. Маклаков предоставил этот вопрос на усмотрение начальников учреждений. Вместе с тем, возможность выплачивать пособия он предполагал лишь "в отдельных исключительных случаях и при непременном соблюдении экономии в расходовании средств на эти награды". В результате в 1915 г. все сотрудники Главного Управления (а может быть, и всего МВД) получили пособия как обычно. 

Однако очередной Министр Внутренних дел А.Н. Хвостов подтвердил распоряжение своего предшественника. Тогда руководители учреждений пошли на маленькую хитрость. Ведь Н.А. Маклаков высказывался не против пособий ("наград") вообще, а против выплат только к конкретным праздникам. Вероятно поэтому, готовя список чиновников для выдачи пасхальных пособий в 1916 г., его назвали по-другому: "Список служащих Главного Управления по д.м.х., между коими распределяются 8 тысяч рублей за исполненные работы по делам, связанным с общественным призрением". Но суммы, предназначенные для выдачи чиновникам, остались те же, что были в прошлом году в качестве пособия к Пасхе. В частности, Игнатий Пастор получил сумму такую же, как и годом ранее – 60 рублей. Такая же история повторилась в Рождественские праздники. В папке с заранее заготовленным названием "О выдаче пособия … к празднику Рождества Христова в 1916 г." находится официально утверждённый "Список служащих …, между коими распределяются … из сумм приказа общественного призрения 15500 рублей".

Тем временем вследствие войны экономическая ситуация в стране ухудшалась. В 1915-1916 годах жизнь стала дорожать настолько значительно, что этого не могли не замечать даже самые высокие руководители. Вследствие этого 13 марта 1915 г. Николай II утвердил "Временные Правила" (т.е. на время войны), предусматривающие выдачу "дополнительных из казны пособий служащим в учреждениях гражданского ведомства в районах военных действий". Опубликованы были эти правила 20 марта.

"Дополнительное пособие" выражалось в "суточных деньгах", которые следовало выплачивать за месяц вперёд, первого числа каждого месяца. В соответствии с этими правилами служащие, имевшие жалование от 400 до 600 рублей в год получали суточные деньги в сумме 80 копеек; а имевшие жалование от 600 до 1000 рублей в год – получали 1 рубль 25 копеек. 

В соответствии с "Высочайшим повелением", "Временные Правила" распространялись только на те районы, в которых производились военные действия. Однако с июля 1915 г. пособия стали получать и другие государственные служащие, но на "категорию" ниже; т.е. Игнатий и его коллеги при жаловании 660 рублей в год получали суточные деньги в размере 80 копеек. Соответственно, ежемесячные выплаты для Игнатия составляли 24 рубля (если в месяце было 30 дней) или 24 рубля 80 копеек (если в месяце был 31 день). И только в ноябре 1916 г. суточные для них были увеличены до 1 рубля 25 копеек. Эти деньги выплачивались по сентябрь 1917 г. включительно и составляли соответственно 37 руб. 50 коп. (при 30 днях в месяце) или 38 руб. 75 коп. (при 31 дне в месяце).

Между тем инфляция ускорялась, и жизнь всё более дорожала. Правительство сделало следующий шаг для материальной поддержки государственных служащих. 11 мая 1916 г. Николай II утвердил очередные "Временные Правила", по которым выплачивались "процентные добавки к содержанию правительственных служащих по случаю вздорожания жизни" (опубликованы 14 мая). Размер процентных добавок зависел как от жалования служащего, так и от района, в котором он трудился; для этого территория Российской империи была разбита на два района. Отдельно подчёркивалось, что эти правила не распространяются на лиц, получающих суточные деньги по Временным Правилам от 13 марта 1915 г.

Однако уже осенью 1916 г. Совет Министров разработал дополнения и изменения к "Временным Правилам о процентных добавках…", которые были утверждены Николаем II 22 октября (опубликованы 27 октября). Этим документом Великое княжество Финляндское исключалось из местностей, которые подпадали под действие Временных Правил, а остальная территория империи делилась на четыре района, и отдельно выделялась Москва. Выплата процентных добавок распространялась, в том числе, и на лиц, получавших суточные деньги по "Правилам" от 13 марта 1915 г. При этом служащие Петрограда (и ряда городов Петроградской губернии) обеспечивались процентными добавками по нормам третьего района. В частности, лицам, получавшим жалование от 600 до 1200 рублей в год, добавка устанавливалась в размере 40% от месячного жалования. Таким образом, в качестве процентной добавки Игнатий получал 22 рубля 50 копеек в месяц. Интересно отметить, что при выплате за первые два месяца (за октябрь и ноябрь) эта сумма названа "единовременным пособием", а начиная с декабря, это была уже "процентная добавка к содержанию, согласно утверждённому 22 октября 1916 г Положению Совета Министров".

В результате за 1916 г. доходы Игнатия составили: жалование – 664 рубля, "награды и пособия" – 248 рублей, "суточные по закону от 13 марта 1915 г." – 457 рублей, "добавочное содержание по закону от 22 октября 1916 г." – 157 рублей. Всего – 1526 рублей. Доходы Павла Ильина за вторую половину 1916 года (первую половину он отслужил в Кронштадтской канцелярии) составили всего 666 рублей. И это при четырёх "монарших милостях" – медалях и знаках!?



7. После Февральской революции.


Февральскую революцию канцелярские чиновники встретили спокойно (как рассказывал И. Пастор своему сыну, а моему папе). Во всяком случае, очень мало кто сожалел об "утрате" царя-батюшки. Казалось бы, служащие в МВД (хотя и в области "местного хозяйства"), должны были с особым благоговением относиться к императору. Но нет! Не то, что благоговения, но и уважения настоящего не было. А неуважение доходило до оскорблений. Например, Игнатий рассказывал, что как-то присутствовал (в составе Управления) на параде, который принимал "помазанник Божий", и сам слышал, как проходящее мимо царя формирование громко и бодро рявкнуло "Ура!". Но кто-то в строю настолько отчётливо крикнул "Дурак!", что Николай II повернул голову в ту сторону, но больше никак не отреагировал. Также Игнатий говорил, что канцелярские чиновники неодобрительно обсуждали между собой "министерскую чехарду". В это вполне можно поверить. Ведь за 14 лет службы Игнатия сменилось 12 министров внутренних дел, а за один только 1916 год – 5 человек. Кстати, из этих 12 министров двое погибли от рук террористов, а пятеро были расстреляны впоследствии большевиками (ещё один умер в тюрьме).

Ветры Февральской революции принесли нововведения и в такое консервативное учреждение как МВД и, в частности, в Главное Управление по делам местного хозяйства. 22 марта 1917 г. на собрании уполномоченных служащих Главного Управления были проведены выборы в Местный Комитет. Те, кто застал порядки Советской власти в сознательном возрасте, понимают, о чём идёт речь: местный комитет должен был защищать права трудящихся перед администрацией предприятия. Удивление может вызвать сам факт проведения подобного мероприятия среди царских чиновников, взгляды которых казалось бы, должны отличаться консерватизмом. Конечно, это был уже краткий период Временного правительства, но ведь люди остались те же, кто делал карьеру при царе, когда отстаивать свои права открыто было небезопасно. А сейчас эти чиновники действительно пытались защищать их без всякой идеологической мишуры, которая появилась в советское время.

Перед выборами в Местный Комитет (в дальнейших документах он часто называется просто – Комитет) заранее было решено, что он будет состоять из семи членов, и ещё три человека будут выбраны в качестве кандидатов в него. Всего в выборах принял участие 171 человек; т.е. похоже, это было собрание не "уполномоченных", а всех служащих Управления. Подавляющее большинство из них (если не все) было мелкими чиновниками, в чине до титулярного советника. В отличие от советской системы, когда голосовали, во-первых, за список членов комитета и, во-вторых, простым поднятием рук, на этом собрании всем участникам раздали одинаковые листы и предложили вписать фамилии тех десяти человек, которым они доверяют войти в Комитет и в кандидаты в него. Первые семь человек в списке, составленном по убыванию голосов, поданных за каждого избранного сотрудника, вошли в Местный Комитет. По результатам голосования ("всеобщего, прямого, равного и тайного") И.И. Пастор набрал 77 голосов и оказался девятым в этом списке. Таким образом, он не вошёл в Комитет, а стал лишь кандидатом в него. Статус кандидата предполагал активное участие его во всех мероприятиях, а также он имел право заменить отсутствующего члена Комитета на конкретном заседании. Игнатий активно использовал свои права.

На первом заседании Комитета (4 апреля) были выбраны делегаты на учредительное собрание "Союза служащих правительственных учреждений г. Петрограда". Позже на заседаниях решались более насущные вопросы: о выдаче наградных, об увеличении суточных денег, о требовании курьеров равномерно распределить служебные обязанности, о прошениях некоторых лиц увеличить им жалование вследствие дороговизны жизни и т.д..

Понятно, что наиболее живо и заинтересованно обсуждались вопросы, связанные с доходами чиновников. Так, 24 апреля говорили "об увеличении и справедливом распределении жалования служащим". Логичным было и решение по этому пункту: "отложить рассмотрение вопроса до личных переговоров с Начальником Главного Управления по д.м.х. и результат доложить Комитету".

Канцелярские чиновники настойчиво просили Начальника Управления: "до окончательного утверждения размера пособий, предположенных к выдаче… передать составленное распределение этих пособий на предварительное обсуждение … Местного Комитета". Этот документ И. Пастор не только подписал первым, но и (судя по почерку) проставил дату "20 апреля 1917г", что позволяет предполагать его активное участие в составлении прошения. 

Большие претензии к руководству были у чиновников и по поводу участившихся задержек с выплатой пособий. Так, 15 мая "служащие ... постановили, ввиду задержки в выдаче майского пособия к жалованию по сравнению с другими учреждениями ведомства МВД …  просить Начальника Главного Управления по д.м.х. об оказании содействия в получении упомянутого пособия к 19 числу сего месяца". Это постановление было подписано, в том числе и И. Пастором, как секретарём собрания.               

Иногда Местный Комитет рассматривал проблемы и предложения, очень характерные для будущей советской поры, потому что наступало время всеобщего дефицита.

Так, 13 апреля Комитет обсуждал предложение централизованного "приобретения обуви, чтобы не тратить бесполезно время на стояние в "хвостах" (т.е. очередях) и постановил: "разрешить этот вопрос в положительном смысле, если представится возможность приобрести товар".

16 мая обсуждали следующую информацию. "4 мая 1917 г. было подано заявление Центральному Продовольственному Комитету [Петрограда] о выдаче в распоряжение Местного Комитета 50 пудов муки и 30 пудов сахара для довольствия служащих Главного Управления по д.м.х. 10 мая поступил отказ, т.к. в распоряжении Центрального Продовольственного Комитета не имеется лишнего запаса муки и сахара".

Знакома советскому человеку и такая просьба чиновников к Местному Комитету: принять меры к наведению порядка в столовой (очень мало дешевых блюд; высокая цена на большинство блюд; содержательница столовой распоряжается ею по своему усмотрению, без всякого контроля).

Изучение последующих документов показывает, что все эти вопросы "подвисали в воздухе" и не находили решения (да и не могли найти). Но такого рода деятельность была в новинку для новоявленных "граждан", и они с головой окунулись в неё. Правда, вскоре они, кажется, разочаровались в возможностях Местного Комитета – последнее заседание его состоялось 9 июня, и больше они, похоже, не собирались.

В отличие от Игнатия Пастора Павел Ильин с самого начала практически не принимал активного участия в общественной деятельности. Может быть, это было связано с недостаточными доходами. Вот, что можно узнать из сводной справки за 17 апреля 1917 г. В первые четыре месяца этого года П. Ильин получал ежемесячно: жалование – 50 руб., "суточные деньги" – 24 руб., "военная прибавка" – 25 руб.; итого – 99 руб. Данные за тот же период для Игнатия: жалование – 60 руб., "суточные деньги" – 37 руб. 50 коп.,  "военная прибавка" – 22 руб. 50 коп; "из других источников ("Занятия по морскому делопроизводству") – 25 руб.; итого – 145 руб. Как видим, разница весьма существенная и, вполне вероятно, очень обидная для чиновника, обласканного "монаршими милостями". Возможно, поэтому он думал не о "заседаниях", а о заработке.  Но, может быть, Павел действительно плохо себя чувствовал и больше был обеспокоен здоровьем. Во всяком случае, 5 мая он подал Начальнику Главного Управления рапорт, в котором "страдая пороком сердца…, острым суставным ревматизмом и круглою язвою желудка, которые требуют по совету врачей продолжительного лечения южным климатом" просил разрешить двухмесячный отпуск с сохранением содержания и выдать пособие на лечение. На рапорте нет резолюции Начальника, и реакция его не известна. Но это – последний документ о службе Павла Ильина в Главном Управлении по д.м.х.
 

                ***


А Игнатий Пастор продолжал трудиться в Отделе страхования и противопожарных мер. В августе ему повысили жалование до 65 рублей и "процентная добавка" была увеличена до 26 рублей. Видимо, руководство Управления старалось, как могло, поддержать оставшихся чиновников. Новые порядки уже не требовали (как раньше) указывать, за что начисляется то или иное пособие. Поэтому в августе И. Пастор получил в дополнение к основным доходам ещё 192 рубля 75 копеек по статье "дополнительное воспособление за апрель-август 1917г". А в октябре ему начислили сверх жалования "вознаграждение за исполнение особых работ" (98 руб.). Но это были последние выплаты, полученные им в Главном Управлении по делам местного хозяйства. И. Пастор прекратил работу в этом учреждении 25 октября 1917 г. (может быть, вскоре после Октябрьской революции).

За 14 лет службы в нём Игнатий проделал путь от вольнонаёмного писца до помощника делопроизводителя. Может быть, для 37-летнего мужчины это – не Бог весть, какая карьера. Но если вспомнить, что 20 лет назад он был деревенским пареньком с начальным образованием, который покинул свою избу, топившуюся "по чёрному", и прибыл в Санкт-Петербург, не имея никакой протекции, то надо признать, что это был значительный рост, если не взлёт.

Последний чин Игнатия был, как мы помним, коллежский секретарь. Получить очередной чин титулярного советника он чуть-чуть не успел. Но покинуть Главное Управление ему пришлось просто как "гражданину российской Республики". Именно такое наименование получило всё население России в соответствии со вторым пунктом Декрета Советской власти "Об уничтожении сословий и гражданских чинов". Этот декрет был утверждён на заседании Центрального Исполнительного Комитета Советов рабочих и солдатских депутатов 10 ноября (по старому стилю) 1917 года. На следующий день его одобрил Совет Народных Комиссаров, и ещё на следующий день он был опубликован в печати, после чего и вступил в силу.

Однако первые шаги в направлении демократизации были сделаны ещё при Временном правительстве; правда, шаги эти были робкими и фактическими, а не законодательными. Примером этому может служить, по существу, упразднение Министерства императорского двора, которое сопровождалось отменой придворных чинов и званий, но юридически не было закреплено. Что касается армии, то приказом № 1 Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов от 1 марта 1917 г.  было отменено титулование офицеров ("Ваше благородие", "Ваше превосходительство" и др.), но при обращении к ним были оставлены чины ("Господин штабс-капитан"). Упомянутый приказ был обращён к солдатам только Петроградского гарнизона. И хотя 4 марта приказами по военному и морскому ведомствам основные положения приказа № 1 были распространены на всю армию и флот, законодательно эти положения так и не были оформлены.   

Не стали отставать от новых веяний и гражданские чиновники. Интересно проследить эволюцию отношения к чинам в структуре МВД. Ещё в марте 1917 года чиновники Главного Управления по делам местного хозяйства в документах назывались, как и раньше, непременно по чину (например, "коллежский секретарь Ильин"). В ведомости на выдачу денег за апрель чины сотрудников были ещё прописаны, но зачёркнуты. В аналогичной ведомости за май чины канцеляристов не указаны, но приведён класс должности (например, "Пастор, XII"). Позже (например, за август) в графе ведомости "Наименование должности и лиц", где раньше всегда указывались чин и фамилия, осталась только фамилия. И, наконец, в октябрьской ведомости перед группой фамилий стоит обобщённо: "Канцелярские чиновники".

Особенно следует отметить, что все эти изменения происходили по инициативе самих канцелярских чиновников и служителей (т.е. самого нижнего слоя огромного класса чиновничества). Никаких распоряжений на этот счёт Временное правительство не делало. Только в августе-сентябре 1917 г. Министерство юстиции подготовило проект постановления "Об отмене гражданских чинов, орденов и других знаков отличия". Вместе с тем в проекте сохранялось деление должностей по классам, а также исчисление старшинства по времени назначения на должность данного класса. Однако претворить этот проект в жизнь Временное правительство не успело.



8. После большевистского переворота.


Конечно, утрата чинов и титулов – не самая большая потеря, вызванная большевистским переворотом. Первым его следствием было резкое сокращение деловой активности и разруха в государстве. Скорее всего, И. Пастор (наряду с другими чиновниками) покинул Главное Управление не по своей воле. Во-первых, Министерство Внутренних дел было одним из первых ведомств, подвергшихся коренному реформированию. Во-вторых, национализация всех банков позволила новой власти выплачивать жалование государственным служащим по своему усмотрению. В результате сотрудники Главного Управления просто перестали его получать. Как следствие, на 1-е декабря 1917 г. в нём числилось всего 9 человек.

Однако потребность в этом учреждении, видимо, всё-таки была. В течение короткого времени Главное Управление  по делам местного хозяйства при МВД было реформировано в Отдел местного управления Комиссариата Внутренних Дел; на 1-е февраля 1918 г. в нём было уже 34 человека. Новый коллектив занимался, в основном, рассылкой уездным и губернским Советам различных канцелярских форм и документов: анкет (разослано 15000 экземпляров), инструкций (25000 экз.), декретов о свободе совести (900 экз.). Но главный предмет гордости новых сотрудников состоял в увеличении оборота писем. По сравнению с декабрём 1917 г. в январе 1918 г. исходящих бумаг ежедневно уходило в 2 раза больше (33-34 вместо 16), а количество входящих возросло в 4 раза (66 вместо 17 ежедневно).

Правда, эти трудовые подвиги осуществлялись уже без Игнатия Ивановича Пастора. Он начал искать новое поле деятельности и нашёл его в виде труда домашнего учителя, благо свидетельство о полном среднем образовании (1908 г.) давало ему на это право. К тому же многолетние занятия письменным трудом подняли уровень его грамотности на нужную высоту. Отдельным его увлечением была история (как мне говорил мой папа), особенно времена крестовых походов. С другой стороны, после Октябрьской революции разрушена была не только экономика. В результате "революционных экспериментов" сильно страдала образовательная система. В школах применялись новые методы обучения, приводившие к тому, что школу можно было окончить практически без знаний, особенно, если у ребёнка не было желания учиться. Поэтому родители, которые хотели дать своему ребёнку знания (и которые, конечно, имели средства для этого) нанимали домашнего учителя, т.е. спрос на этот труд был. Недостатком такой деятельности была непостоянность работы.

Первым опытом И. Пастора на этом поприще была работа репетитором детей бывшего петербургского присяжного поверенного Эдуарда Павловича Дубровича. Старшему сыну его, Павлу было около 12 лет; его брат Евгений был помладше. Неизвестно, насколько была востребована в то время (после Октября) специальность Э.П. Дубровича, но пережить невзгоды ему помогал большой доходный дом, недавно (в 1909-1910 гг.) перестроенный  в стиле модерн на углу улиц Коломенской и Разъезжей. Его и сейчас можно видеть в несколько изменённом виде. В 2001 г. дом был включён в список объектов, представляющих культурную ценность. Наверное, И. Пастор долго бы мог учить детей, но Э.П. Дубрович предусмотрительно решил покинуть родину и в конце марта 1918 г. вместе с семейством выехал во Францию.

В дальнейшем Игнатий неоднократно работал домашним учителем. Однако в данный момент другого аналогичного работодателя у него не было, и он решил вспомнить свою основную специальность. Ведь последние почти четыре с половиной года он прослужил в Отделе страхования и противопожарных мер Главного Управления по делам местного хозяйства; определённый опыт в этой области у него накопился. Поэтому И.И. Пастор поступил на службу в Комиссариат по делам страхования, позднее переименованный в Петроградское Отделение ВСНХ  РСФСР (Высший Совет Народного Хозяйства).

Первым законодательным актом новой власти о страховании был декрет Совета Народных Комиссаров РСФСР от 23 марта 1918 г. "Об учреждении государственного контроля над всеми видами страхования, кроме социального". Этот контроль осуществлял Комиссариат по делам страхования. Очередным декретом Совнаркома от 28 ноября 1918 г. "Об организации страхового дела в Российской республике" страховое дело было объявлено государственной монополией, все частные страховые общества были ликвидированы, а их имущество и денежные средства перешли в собственность государства.

В Комиссариат по делам страхования И.И. Пастор поступил почти сразу же после его организации. 1-го апреля 1918 г. он был принят на должность конторщика Отдела страхования транспорта. В этой должности он проработал почти 9 месяцев и, видимо, хорошо себя зарекомендовал, потому что после этого срока началась его стремительная карьера. 20 декабря 1918 г. И. Пастор был назначен помощником заведующего хозяйственной частью Комиссариата, 1 февраля 1919 г. – завхозом, 16 февраля – казначеем Комиссариата и 29 апреля – заведующим складом Управления делами Комиссариата.



9. Наступление Северо-Западной армии на Петроград.
В плену у белых.


В то время как Игнатий Пастор успешно продвигался по служебной лестнице в Комиссариате по делам страхования, фронт гражданской войны приближался к Петрограду. Северный корпус под командованием генерала А.П. Родзянко начал весенне-летний поход от границы с Эстонией на столицу. Заняв 13 мая Ямбург (сейчас – Кингисепп в Ленинградской области), северная группа корпуса белых (под командованием полковника графа И. К. Палена) за неделю дошла до пунктов Волосово и Кикерино и отбила их у Красной армии (20 мая). Одновременно (25 мая) под натиском южной группы Северного корпуса (под командованием полковника С. Н. Булак-Балаховича) Красная армия оставила Псков. В июне на фронтах установилось некоторое затишье, т.к. ни у одной из сторон не было достаточно сил для активных действий. Но во второй половине июля Красная армия перешла в наступление. 5 августа красные части взяли Ямбург. 26 августа был взят Псков, а 7 сентября части Красной армии вышли к Псковскому озеру.

Задолго до этого в порядке подготовки большевиков к внутренней обороне Петрограда Совет рабоче-крестьянской обороны Республики издал постановление (2 мая 1919 г.), в котором объявил город Петроград и соседние губернии на осадном положении. В апрельском письме В.И. Ленин, говоря о поголовной мобилизации в Петрограде (правда, тогда речь шла о борьбе с Деникиным), призывал: "Разные отрасли управления и культурно-просветительной работы в Питере можно и должно ослабить на 3 месяца вдесятеро. Тогда спасем Россию и Питер". Примерно в таком же духе В.И. Ленин телеграфировал (14 октября 1919 г.) Г. Е. Зиновьеву в Петроград во время осеннего наступления армии Н.Н. Юденича на столицу: "Отбейте врагов, ударьте на Ямбург и Гдов. Проведите мобилизацию работников на фронт. Упраздните девять десятых отделов".

Мобилизован был в Красную армию и Игнатий Пастор – с 1 сентября 1919 г. Сначала он был преподавателем военных школ в рабоче-крестьянских полках: 5-м, 629-м и 630-м; а также работал в библиотечной секции. Но когда началось осеннее наступление Северо-Западной армии под командованием Н.Н. Юденича, полк, в котором находился Игнатий, был отправлен на фронт. Красочное описание такой отправки, можно найти у советского историка Н.А. Корнатовского на примере соседнего 628-го стрелкового полка 10-й стрелковой бригады.

Этот полк должен был выступить на фронт двумя эшелонами в ночь на 11 октября. Однако только на следующий день в 9 часов утра был отправлен первый эшелон с 400 красноармейцами. Второй эшелон с 310 красноармейцами был отправлен через пять часов. Но это не означало, что по прибытии полка на передовую в нём было 710 бойцов. Отправка происходила в беспорядке. Значительная часть красноармейцев оказалась уволенной на ночь домой, часть их убежала из казарм, многие не возвратились из караула, узнав о предстоящей отправке на фронт. Через несколько дней стало наблюдаться массовое дезертирство из полка в город, и численность красноармейцев в полку составила уже 345 бойцов. Понятно, что в такой ситуации красные командиры хватали любого попавшегося им под руку человека и направляли на передовую. О какой-либо координации действий между соседними подразделениями (а тем более – соединениями) говорить не приходилось. По существу, бойцы были предоставлены сами себе. Отмечу, что это пишет не белогвардейский злопыхатель, а советский историк; и пишет, можно сказать, по свежим следам (книга вышла в свет в 1929 г.). Не удивительно, что хорошо организованная Северо-Западная армия быстро продвигалась вперёд, а красноармейцы массово попадали в плен.


                ***


Не избежал этой участи и Игнатий Пастор. Сам он рассказывал об этом моему папе следующим образом. Октябрь 1919 г. выдался холодным и сырым. Он сидел в окопе под Красным Селом (сейчас – район Санкт-Петербурга), сильно мёрз. Винтовка стояла рядом. Игнатий время от времени постреливал из неё в воздух, чтобы обозначить своё присутствие на месте, но из окопа не выглядывал. В какой-то момент над ним возникла фигура вооружённого солдата с возгласом: "А ты что тут делаешь? А ну, вылезай!". Так Игнатий оказался в плену. Когда конкретно это произошло, и бойцы, какой части взяли его в плен, сам он нигде не писал и сыну своему не рассказывал. Но подробности этого события легко реконструируются.

Во время октябрьского похода Северо-Западной армии на Петроград на левом фланге (т.е. практически вдоль южного побережья Финского залива) наступал 1-й Стрелковый корпус, ударной силой которого была 5-я стрелковая дивизия. Ещё 2-3 месяца назад она официально называлась Ливенской, т.к. создавалась на базе отряда, организованного под руководством Светлейшего князя А.П. Ли;вена. Офицерский костяк этого соединения составляли российские поданные, служившие в императорской армии, расположенной в Прибалтике, или проживавшие там. В июле 1919 г. отряд А.П. Ливена был реорганизован в дивизию, состоявшую из трёх полков (1-й, 2-й и 3-й). При этом дивизия значительно пополнилась бывшими российскими военнопленными, прибывшими из Германии и Польши, но тон всё-таки задавали "старики". Впоследствии (перед октябрьским походом) дивизия была переименована в 5-ю стрелковую, а полки соответственно в 17-й Либавский, 18-й Рижский и 19-й Полтавский.  Во время осеннего наступления командовал 5-й дивизией вместо тяжело раненного А.П. Ливена его помощник Климент Иванович Ды;доров (с августа по ноябрь 1919 г. – подполковник).

Осенний поход Северо-Западной армии начался 28 сентября с отвлекающего наступления на лужском и псковском направлениях. Но главное движение началось 11 октября со взятия Ямбурга (Кингисеппа). На шестые сутки форсированного марша ли;венцам удалось выйти к окраинам Петрограда, однако здесь они столкнулись с ожесточенным сопротивлением большевиков и продвинуться дальше предместий Лигова и Стрельны не смогли. 

В частности, 17-й Либавский полк (бывший 1-й Ливенский) под командованием генерала фон Радена Ф.В. наступал в направлении Кипень, Русское-Высоцкое, Красное Село. Разгромив под Кипенью 2-й Башкирский советский полк (15 октября) ливенцы взяли Красное Село вечером 16 октября. К солдатам этого полка и попал в плен Игнатий Пастор. Как рассказывал он моему папе, больших издевательств над пленными не было. В это можно поверить, т.к. в то время попасть в плен было делом вполне заурядным, как со стороны белых, так и со стороны красных. Но большевиков и комиссаров казнили. Игнатий не был в восторге от большевистской власти, как и многие люди, вышедшие из "низов" и добившиеся чего-то в жизни своим трудом. Поэтому поход белой армии он воспринимал как освобождение от "большевистского ига". Однако крайне негативное впечатление произвела на него сцена повешения: один полковник подходил к каждому висящему телу и, обняв его за ноги, повисал на нём, как бы желая убедиться в смерти казнённого. Понятно, война никого не делает человечнее, но это уже был перебор.

Одновременно с занятием Красного Села (с 16 на 17 октября) силами 2-й и 3-й дивизий Северо-Западной армии была взята Гатчина.

Большинство пленных белогвардейцы отправляли в тыл, т.е. на запад, в сторону Эстонии. Некоторые красноармейцы брали оружие и вливались в ряды белой армии. Игнатий Пастор тоже поддержал её, но на другом "фронте". Чин коллежского секретаря соответствовал званию поручика в пехоте; однако Игнатий не чувствовал призвания к военной службе и не испытывал никакого желания воевать. Он стал работать в белогвардейской газете, не журналистом, конечно, а техническим сотрудником, скорее всего, делопроизводителем или корректором. Но в каком именно издании? Или он не назвал её своему сыну, или мой папа просто забыл за давностью лет (да и не особенно этим интересовался), но до меня название газеты не дошло. Однако, оказалось, что и ситуация с названием газеты довольно легко реконструируется.

На территории, контролируемой Северо-Западной армией, газет выходило  достаточно много. В поисках необходимого издания из их числа следует исключить газеты, выходившие в Пскове ("Возрождение", "Заря России", "Новая Россия Освобождаемая"), Гдове ("Гдовская газета") и Ревеле ("Свободная Россия"), т.к. эти города находились далеко от  места военных действий, во время которых Игнатий попал в плен. Гораздо ближе находилось издательство официального органа штаба армии – газеты "Вестник Северо-Западной армии" (в Нарве), а также газета "Белый крест" (в Ямбурге). Однако и в эти издания вряд ли могли направить нового сотрудника. Тем более что последняя газета была организована известным лидером крайне правых Н.Е. Марковым 2-м и выпускалась при активном его участии; это издание отличалось выраженными антисемитскими, националистическими настроениями, которые Игнатий не разделял.

Остаётся ещё одно издание, которое появилось буквально на полях сражений на подступах к Петрограду. Речь идёт о газете "Приневский край", которая начала выходить в Гатчине 19 октября, т.е. буквально на третий день после взятия белыми этого города.

Бессменным руководителем газеты был донской атаман генерал от кавалерии Петр Николаевич Краснов, который проявил себя и как писатель. Ещё в сентябре он был зачислен в списки Северо-Западной армии и возглавил агитационный отдел штаба армии, где занялся агитационно-издательской деятельностью. Не менее известной личностью был и главный редактор газеты – писатель Александр Иванович Куприн. Как он вспоминал впоследствии (в 1928 г.), сотрудники долго выбирали название газеты, предлагая и комбинируя "Свет", "Север", "Нева", "Россия", "Свобода" и другие слова и никак не могли прийти к согласию. Но "П.Н. Краснов нашёл простое заглавие: «Приневский Край»". Интересно узнать мнение маститого писателя о писательском даровании донского атамана и его кругозоре: "Отличная статья П. Н. Краснова о белом движении пришла аккуратно, вовремя" или "П.Н. Краснов давал ежедневно краткие, яркие и ёмкие статьи … Он писал о собирании Руси, о Смутном времени, о приказах Петра Великого, о политической жизни Европы". Позже (в декабре, уже не в Гатчине, а в Нарве) печатал в "Приневском крае" свои стихи и известный петербургский поэт Андрей Белый. Вот в такой газете довелось работать Игнатию Пастору. Конечно, кроме литературно-художественных произведений, в газете публиковались статьи посвященные событиям на фронтах гражданской войны, а также о происходящем в Европе и Америке. Можно было прочитать общеполитические обзорные статьи, исторические и философские работы и обзоры большевистской прессы.

К 20-м числам октября армия Н.Н. Юденича добилась больших успехов. Линия максимального приближения Северо-западной армии к Петрограду включала в себя Красное Село, Царское Село (Пушкин), Павловск, Гатчину. Передовые отряды выходили к Лигово, Стрельне и Пулковским высотам. Однако 21-24 октября наступил перелом – Красная армия завладела инициативой и начала успешное наступление. Не будем здесь вдаваться в причины поражения белой армии – они общеизвестны. Отметим только, что отступление Северо-западной армии отнюдь не было паническим бегством, а проводилось планомерно; сопротивление натиску Красной армии было организованным. Об этом, в частности, говорят следующие факты. Продвижение к Петрограду длилось примерно 10 дней (с 11 по 21 октября), а отступление – примерно 20 дней (с 24 октября по 14 ноября, когда красные части взяли Ямбург).

Из опасения окружения белые войска в ночь на 3 ноября оставили Гатчину без боя. В этот же день (2 ноября) вышел последний номер газеты "Приневский край" под редакцией А.И. Куприна. Выпуск издания был возобновлён (уже без известного писателя) в Нарве 7 декабря (№ 23); последний номер (№ 50) вышел 7 января 1920 года. В Нарве началась эпидемия тифа, от которой погибла значительная часть Северо-западной армии, в том числе, почти все сотрудники "Приневского края". Игнатий Пастор также заболел тифом, но смог выкарабкаться.

22 января 1920 г. Н.Н. Юденич издал приказ о полной ликвидации Северо-западной армии. По его же указанию была сформирована специальная Ликвидационная комиссия под председательством графа И.К. Палена (бывшего командующего 1-м корпусом), которая окончила свою работу 15 апреля 1920 г. Так прекратила своё существование Северо-западная армия. Участь подавляющей части её бойцов была печальной: кто не умер от тифа, медленно умирал от голода и холода; многие возвращались в большевистскую Россию. Латышам относительно повезло; они могли вернуться на родину в Латвию, не опасаясь преследования. Возвращение происходило официально, через латвийского консула в Ревеле (Таллинне), но большую помощь в этом бойцам  Северо-западной армии оказывали Светлейший князь А.П. Ливен и командир 5-й (бывшей Ливенской) дивизии полковник К.И. Дыдоров, осевший в Латвии.



10. Служба в Латвии. Приезды в Россию.


В Латвии Игнатий появился во второй половине 1920 г.; предполагаю, что, скорее всего, в сентябре-октябре. Во всяком случае, в сентябре он всё ещё был в Ревеле. Именно этим временем (сентябрь 1920 г.) помечена фотография, сделанная в этом городе. Сейчас она хранится в моём семейном архиве. Фотография была, наиболее вероятно, групповая, но обрезана таким образом, что на ней осталось изображение только Игнатия. Судя по лицевой и обратной стороне, выполненной в виде почтовой карточки, слева от него (от зрителя) никого не должно быть, но справа от него кто-то стоял и, похоже, не один человек, а два или три. С этой фотографией много неясного. Возможно, присутствовавшие на фото персоны разрезали фотографию, и каждый взял своё изображение. Но может быть, Игнатий сам отрезал изображение тех, с кем сфотографировался. На обороте фотографии имеется посвятительная надпись, сделанная Игнатием и состоящая практически из одних только букв, с которых должны начинаться слова. Я не смог её расшифровать (кроме слов "…хотя бы на малую, но на добрую память о …"). Датирована надпись 20 марта 1921 г.

Эта фотография оказалась у его брата Станислава. Не исключено, что Игнатий ему её и оставил; но вряд ли надпись посвящена Станиславу, которого Игнатий не видел не менее пяти лет. Судя по смыслу надписи, она должна относиться к человеку, с которым Игнатий общался совсем недавно. Эту фотографию передал мне сын Станислава Чеслав. Но когда и каким образом это фото оказалось у его отца, он не знал. За неимением лучшего объяснения я могу предположить следующее. Судя по мерам предосторожности, которые, вероятно, предпринял Игнатий (чтобы никто из посторонних не знал, с кем он сфотографировался и не понял, что он написал), скорее всего, отсутствующие персоны были его сослуживцами по Северо-Западной армии или сотрудниками "Приневского края". Более того, возможно, уже тогда Игнатий не исключал (или даже планировал), что он вернётся в Петроград и старался предотвратить "неудобные" вопросы ЧК. Однако вопрос с адресатом надписи остаётся невыясненным. 

Итак, осенью 1920-го года Игнатий официально выехал в Латвию. Как он показал позже на следствии, "с разрешения Латвийского консула". На родине его младший брат Альфонс (как он сам мне рассказывал) помог ему устроиться делопроизводителем в Комиссию по реэвакуации (возвращению) колоколов Латгальских церквей, вывезенных в Россию во время 1-й Мировой войны. По словам Игнатия, комиссия, работавшая под председательством доктора Аустриц, выехала в Москву в июне 1921 г. Игнатий последовал за ней на месяц позже. Как он сам объяснял, такой срок ему понадобился, чтобы восстановить утерянный паспорт. (Не в ожидании ли этого выезда в Россию Игнатий разрезал фотографию, о которой шла речь выше?)

Находясь в России, при первой же возможности он прибыл в Петроград, чтобы встретиться со своей семьёй. Здесь он нашёл только сестру своей жены, Екатерину, которая работала счетоводом в Табачном тресте и жила в Соляном переулке, дом 14. От неё И. Пастор узнал, что его жена, Мария Васильевна недавно умерла от тифа (в первой половине 1921 г.), а сына Евгения взяла на воспитание другая сестра жены Анна, т.к. по материальному положению она единственная из сестёр могла его содержать. Когда Анну направили в составе Красной армии на Восточный фронт, она взяла племянника с собой в Омск. Игнатий попытался поехать туда, но въезд в Омск ему, как иностранцу, не разрешили. Поэтому он вернулся в Москву и продолжил работать в составе Комиссии. Направление деятельности её изменилось: в розыске и реэвакуации колоколов власти ей отказали (возможно, потому что найти эти колокола было физически невозможно: их уже переплавили). Теперь эта Комиссия занималась реэвакуацией имущества Рижского ломбарда, в частности, серебряных изделий, вывезенных из Риги в Россию перед наступлением немецкой армии. 

В марте 1922 г., когда Комиссия собрала то, что ей удалось найти, Игнатий Пастор был отправлен в Латвию в качестве сопровождающего двух вагонов серебра; ехал он ещё с одним членом комиссии и с охраной. Вернувшись домой и сдав груз он жил у отца в деревне Пасторы до июня 1922 г. Может быть, именно к этому времени относится встреча Игнатия с младшим сводным братом, Антоном, который увидел старшего брата в форме с золотым кортиком и из разговоров с ним решил, что он служит в Министерстве финансов. После отдыха Игнатий вторично выехал в Россию как сотрудник Реэвакуационной Комиссии и, выполнив задание, снова появился в Петрограде в надежде увидеть сына.

В чём состояло это задание, И. Пастор на следствии не рассказывал. Однако моему папе он говорил, что как-то по заданию Латвийского правительства привозил в Россию царские и керенские деньги для обмена на золото (в соответствии с условиями мирного российско-латвийского договора). Конечно, он не уточнял, когда именно это было. Но возможностей для этого было всего две – или в июне-июле 1921 г., когда он выехал на месяц позже других членов Комиссии, или в июне-июле 1922 г., когда на следствии он сказал, что выехал по заданию, но не уточнил, в чём оно состояло.

Много лет спустя, в 1964 г. его младший брат Альфонс (тогда уже – прелат Пастор) рассказывал мне, что Игнатий сопровождал вагон с деньгами, а он, Альфонс провожал его от деревни Пасторы до станции, где этот вагон стоял; но, в каком году это было, прелат не сказал (а я не обратил внимания). Наконец, в 1989 г. их племянник, Евгений, сын их сводного брата Антона Пастора рассказывал мне в письме об этом случае со слов своего отца, который вёз братьев на телеге от дома в деревне до станции Аглона. Более того, Евгений Антонович вспоминал, что в детстве играл с этими денежными купюрами, которые Альфонс дал на память Антону. Евгений написал, что это было в 1920 году, но это явная ошибка памяти – или его, или Антона. В этом году Игнатий ещё был в Таллинне. Однако в данном письме было некоторое уточнение: по воспоминаниям Антона, Игнатий сказал, что он пришёл проститься, т.к. едет в Россию и не уверен, что сможет вернуться домой. Поэтому можно с уверенностью предположить, что вагон с деньгами он сопровождал в 1922 г.

Конечно, мне очень  хотелось бы найти подтверждение этим фактам в архивных документах. Но в Латвийском Государственном архиве мне ответили, что по данному вопросу у них документов нет, и высказали твёрдое предположение, что они вполне могли быть вывезены в Москву в 1940 году. Но в каком архиве их можно искать в России, пока не ясно. Забегая вперёд, следует сказать, что это свидание Игнатия с братьями (при отправке вагона с деньгами) было действительно последним; больше они не увиделись.

В Петрограде Игнатий остановился опять у Екатерины Васильевны Ильиной и узнал, что Анна Васильевна с Евгением должна скоро вернуться из Омска. В ожидании их (и чтобы не стеснять Екатерину) Игнатий, как он позже говорил на следствии, устроился чернорабочим на полевые работы в немецкую сельскохозяйственную колонию в Ижоре. Но, видимо, он уже отвык от физического труда, т.к. проработал там всего около трёх недель и вернулся в город. К этому времени (июль-август 1922 г.) из Омска в Петроград вернулась Анна Васильевна с племянником Евгением и дочерью Ниной от первого брака с Николаем Лининым, сотрудником следственных органов в Омске (После развода с ним Анна Васильевна фамилию не меняла и осталась Лининой). Игнатий встретился со своим сыном и выразил твёрдое желание забрать его с собой в Латвию. К разочарованию отца сын не бросился к нему на шею со слезами радости и, тем более, отказался ехать с ним. Игнатий был уверен, что это Анна Васильевна настроила ребёнка против него, но, я думаю, причина была в другом.

Дело в том, что Евгений не был избалован лаской и вниманием со стороны родителей. В 1914 г. (когда ему было четыре года) его мама устроилась на работу счетоводом, а сына отдала своему брату Михаилу Васильевичу, жившему с семьёй в Гатчине. В 1917 г. Евгений вернулся к родителям, но ненадолго. Весной 1918 г. его вместе с бабушкой Дарьей Ерастовной отправили на её родину в деревню Гришково Смоленской губернии; они жили там в доме сестры Дарьи Ерастовны. Здесь Евгений прожил до смерти матери (т.е. до 1921 г.), а потом жил у тётки Анны Васильевны. 

Поэтому не было ничего удивительного в том, что 12-летний мальчик хотя и узнал своего отца, но не захотел уезжать с ним от тех, к кому привык и кого хорошо знал. Теперь Игнатию предстояло принять важное решение: или возвращаться к работе в Комиссии, с которой он приехал, а затем уезжать в Латвию без сына, или остаться в России и попытаться наладить с ним контакт. Игнатий выбрал второе. В Москву он не вернулся, а устроился (6 августа) секретарём Правления Кредитно-Кооперативного Товарищества "Товаро-Промышленный Кредит" (т.е. был секретарём правления банка). Это Товарищество находилось на Невском проспекте (тогда – проспект 25 Октября) в доме 32/34, т.е. в тех же зданиях, где раньше располагалась гимназия при церкви Св. Екатерины, в которой в 1905-1910 годах учился Альфонс. Устроиться сюда ему помогла ещё одна из сестёр Ильиных, Александра Васильевна; вероятно она также работала в банке "Товарпромкредит" (насколько я помню со слов папы, она была машинисткой и очень грамотной).



11. Принятие советского гражданства.


Конечно, Игнатий не мог не понимать, что своим поступком он подводит брата Альфонса, устроившего его в эту Комиссию и в определённой степени поручившегося за него. Но, может быть, Игнатий считал, что у него есть время, чтобы найти общий язык с сыном; ведь он ещё не отказался от латвийского гражданства и в любой момент мог уехать на родину. Однако в следующем году (в 1923) он сделал необратимый шаг. Советские власти предложили ему или выехать из страны (т.к. истекал срок его пребывания в России), или принять советское гражданство. Игнатий решил остаться в России. Видимо, он ещё надеялся на появление родственных чувств (как со стороны Евгения, так, может быть, и со своей стороны). Вместе с тем, вероятно, Игнатий рассчитывал, что его богатый жизненный опыт и, в частности, служба в канцелярии дореволюционного учреждения помогут ему найти работу и в Советской России. К сожалению, ни надежды, ни расчёты его не оправдались.

Сначала появились трудности с устройством на работу. Весной 1924 г. прекратил существование банк "Товарпромкредит", и вследствие ликвидации дел 1 мая Игнатий был уволен. Подыскать другую работу оказалось не так просто; пришлось встать на учёт на Бирже труда. Больше года (до октября 1925 г.) он числился безработным. Но так как жить на что-то было надо, Игнатий вспомнил свой опыт репетиторства в семье Э.П. Дубровича.

После принятия советского гражданства сначала (в 1923-1924 гг.) он жил на Пушкинской улице в доме 9. После потери работы в банке и соответственно средств к существованию ему пришлось просить Анну Васильевну приютить его; с тех пор он жил в её большой квартире (улица Воинова, дом 34, кв. 54). Здесь он мог часто общаться с сыном. Но задушевные отношения не складывались; большей частью они заключались в том, что Игнатий помогал сыну заниматься по школьной программе. А поскольку учёба Евгения тогда не сильно интересовала, то он и относился к отцу только как к репетитору. Но настоящим репетитором Игнатий был для Алексея Алексеевича Исакова (второго мужа Анны Васильевны), который тогда готовился к поступлению в Военную Академию. Впоследствии, после войны (и после развода с Анной Васильевной), А.А. Исаков стал полковником госбезопасности, а затем – генерал-майором. Помогал Игнатий заниматься по школьным предметам и своему племяннику Василию, сыну Михаила Васильевича, у которого в 1914-1917 гг. в Гатчине жил Евгений. Они с Василием были не только двоюродными братьями, но и друзьями детства. Однако недолго: в 15-летнем возрасте Василий застрелился от несчастной любви. Папа вспоминал его до самой старости.

Может быть, тогда Игнатий впервые пожалел о своём решении остаться в СССР, потому что обратился за помощью к Альфонсу. Альфонс был в то время настоятелем в Извалте и, хотя и сердился на старшего брата за причинённые ему неприятности, но, помня, какую помощь оказывал ему Игнатий в юности, в материальной поддержке не отказал. В конце 1924 г. Игнатий получил от него официальным переводом (через банк) 50 рублей. Сумма – не Бог весть, какая, но всё-таки помощь. Хотя прелат говорил мне, что посылал значительно больше (я не помню, сколько именно), но всё "съели" грабительский курс валют и различные банковские удержания.

Ещё работая в банке "Товарпромкредит" (в 1924 г),  Игнатий увлёкся карточной игрой и стал посещать коммерческий клуб "Владимирский". Он находился на проспекте Нахимсона (сейчас – Владимирский проспект) в доме номер 12  и существовал здесь ещё до революции. В настоящее время здесь располагается театр имени Ленсовета. Как известно, отношение большевиков к карточным играм время от времени менялось. Так, в октябре-ноябре 1917 г. наряду с другими комиссарами в Советской республике появился комиссар "по борьбе с алкоголизмом и азартом", а весной 1918 г. решением Совета комиссаров Петроградской трудовой коммуны были запрещены все клубы и собрания, "в коих будут допущены игры в карты, лото и пр.". Однако с 1921 г. такие заведения перестали преследовать, хотя официального разрешения на открытие игорных домов власти не давали. Возобновил свою деятельность и клуб "Владимирский"; закрылся он в 1928 г.
 
Конечно, Игнатий играл только "по маленькой", т.к. играть "по крупной" не позволяли средства, и играл очень недолго. Почти половину времени из неполных 12 лет, прожитых в послереволюционном Петрограде-Ленинграде, он был безработным. В этом клубе он познакомился с Антоном Мирголовским, о котором речь пойдёт дальше.

После увольнения из банка "Товарпромкредит" (1 мая 1924 г.) только 16 октября 1925 г. Игнатий смог устроиться на работу, но лишь на временную – техником по инвентаризации Завода Госпирта. По окончании этой работы, через пять недель, он был уволен. С ноября 1925 по май 1926 г. опять был безработным с регистрацией на Бирже труда. В это время он был репетитором детей в семьях Никитиных и Немм. С мая по октябрь 1926 г. трудился сезонным садовым рабочим в Ленинградском Ботаническом саду и был уволен по окончании сезонной работы. С октября 1926 по май 1928 г. – опять безработный, и две зимы снова "подтягивал" успеваемость детей Никитиных и Немм. С мая по октябрь 1928 г. Игнатий работал инструктором физкультуры и руководителем экскурсий в доме отдыха им. М. Горького на станции Левашово. В дальнейшем ничего не изменилось. Как мы видим, он работал на тех работах, куда его посылали от Биржи труда, и, в основном, это была временная или сезонная деятельность. Его образование и опыт если и были востребованы, то лишь в качестве домашнего учителя-репетитора.


                ***


В 1928 г. произошло событие, в общем-то, незначительное, но в определённой мере способствовавшее дальнейшему охлаждению в его отношениях с сыном. Весной этого года (до работы в доме отдыха) Игнатий усиленно занимался с ним, так как, проболев почти год, Евгений сильно отстал от учебной программы (он учился в седьмом классе). По своему личному опыту Игнатий знал, насколько образование может помочь в жизни и поэтому настаивал на дальнейшем обучении сына. К сожалению, отец не учёл, что этот личный опыт он приобрёл до революции. Теперь же времена изменились: официально образование не порицалось, но и никак не поощрялось – ни морально, ни, тем более, материально. Новой власти были нужны рабочие и солдаты, а не интеллигенция.

Посчитав подготовку к экзаменам завершённой и основательной, Игнатий в мае уехал на новую временную работу. А когда в октябре вернулся в Ленинград, с удивлением узнал, что Евгений действительно поступил, только не в очередной класс, а в Артиллерийскую школу. Этому в значительной мере поспособствовал А.А. Исаков (второй муж Анны Васильевны и отец второй её дочери, Киры). Была, конечно, и более весомая причина. Как говорил мне папа, он понимал, что было уже просто неприлично так долго сидеть на шее у тётки; а ведь она содержала его уже почти семь лет. Да у него и не было большого желания учиться. Уйти же на всё готовое (т.е. туда, где бы его кормили и одевали) он мог только в армию. Может быть, это и было главным аргументом А.А. Исакова в разговорах с Евгением. Смысл усилий и устремлений своего отца (в отношении образования) он понял только через десять лет, когда, уже покинув армию, окончил школу рабочей молодёжи и поступил в ВУЗ. А пока его устроила Артиллерийская школа.

Игнатий, которого военная карьера никогда не прельщала, был очень недоволен тем, что сын не получил полного среднего образования, но поделать ничего не мог. Трещина во взаимоотношениях между ним и Евгением увеличивалась.

Личная жизнь его также не налаживалась. Ещё в 1927 г. он познакомился с соседкой Екатериной Гавриловой, жившей в этом же доме; она была моложе его на 22 года. Их отношения понемногу развивались, и с 1933 г. они решили жить вместе. Однако счастье было недолгим.

К чему же больше всего лежала душа Игнатия? У меня сложилось впечатление, что наибольшее утешение в жизни он находил в получении образования, причём в самых разных областях знаний. Так, он увлекался историей крестовых походов и мог часами рассказывать о них, впрочем, не обращая особенного внимания, насколько это интересно окружающим. В 1930 г. Игнатий (в 50-летнем возрасте!) прослушал курс историко-филологических наук при Ленинградском университете. В это время он работал делопроизводителем на Экскаваторной Базе Наркомата Путей сообщения, т.е. по работе ему это не было необходимо. Игнатий не собирался уходить отсюда, но пришлось, т.к. база была переведена в город Ковров. В 1932 г. он поступил (в 52 года!) на физико-математическое отделение Педагогического Института им. Герцена и проучился здесь полтора года (пока не решил возвращаться в Латвию). Во время поступления и позже (т.е. с 10 мая 1931 г. по 10 февраля 1933 г.) Игнатий работал делопроизводителем в Учебном Комбинате Гражданского Воздушного Флота, и, казалось бы, высшая математика была ему не особенно нужна. Правда, за столь скромным названием ("Учебный комбинат") скрывалось предприятие, из которого впоследствии появилась Академии гражданской авиации (с 1971г.), позже переименованная в Университет гражданской авиации (в 2004 г). Не исключено, что имея хотя бы косвенное отношение к авиации, Игнатий заинтересовался теорией лётного дела и решил углубить свои знания в области физики и математики. В любом случае, учился он для собственного удовольствия.

Во время пребывания в Советской России длительные периоды безработицы Игнатия и краткие сроки его временных работ чередовались с завидной регулярностью. Анализ записей в Трудовом списке (современная Трудовая книжка) показывает, что сроки  работы на предприятиях колебались от полутора-двух недель до одного года и девяти месяцев. А периоды безработицы (по учёту на Бирже труда) – от одной-трёх недель до одного года и семи с половиной месяцев. В общей сложности из 11,5 лет, проведённых в советском Петрограде-Ленинграде, 43% времени он провёл в качестве безработного.

Материальное положение его не улучшалось; денег не хватало, и приходилось просить о помощи Альфонса. Младшие братья не отказывали в помощи и, кроме денег, Игнатий получил от Альфонса и Станислава три посылки.

Между тем, взаимоотношения Игнатия с сыном никак не нормализовались; они оставались скорее хорошими знакомыми, чем близкими родственниками. Этому способствовала и длительная их разлука. После двух лет обучения в Артиллерийской технической школе в Ленинграде (с 1928 по 1930 г.) Евгения перевели в Москву в школу Военных автотехников. Окончив её в 1931 г. он получил назначение в часть, находившуюся в Детском Селе (сейчас г. Пушкин). В свободное время (2-3 раза в месяц) Евгений навещал своих родственников, живших в одной квартире (особенно бабушку, Дарью Ерастовну). Но потепление в отношениях с отцом не наступало. Конечно, они общались (я много раз приводил здесь воспоминания папы о его отце), но душевных отношений у них не было. Достаточно сказать, что Евгений обращался к своему отцу по имени и отчеству; назвать его папой у него язык не поворачивался.

Игнатий чувствовал, что он здесь никому не нужен и в первую очередь сыну. Материальное положение его не устраивало. В дополнение к этому 10 февраля 1933 г. он был уволен из Учебного Комбината Гражданского Воздушного Флота в связи с сокращением штатов, вызванным очередной реорганизацией этого учреждения. А ведь на этом предприятии Игнатий проработал дольше всего – один год и девять месяцев, и уходить отсюда не собирался. Опять он стал безработным. В конце концов, Игнатий решил, что нужно возвращаться в Латвию. Скорее всего, эта мысль отчётливо пришла к нему ранней весной 1933 г. Похоже, тогда он думал, что выехать из Советской России будет также легко, как и "въехать" в неё. В том, что получение советского гражданства это – "билет в один конец", он убедится позже. А пока, в начале марта, Игнатий подал заявление в Ленинградский Областной Административный Отдел о выезде в Латвию, и поделился своими планами с приятелем А.Э. Миргаловским, с которым познакомился ещё в 1924 г. в карточном клубе "Владимирский". От родственников, с которыми он жил в квартире Анны Васильевны, он также не скрывал своего желания уехать в Латвию. Одновременно Игнатий в очередной раз обратился за помощью к Альфонсу с просьбой выслать деньги на оплату визы.


                ***


В начале марта 1933 г. он получил паспорт сроком на три года (так тогда выдавали); в паспорте была узаконена и прописка по адресу: улица Воинова, дом 34, квартира 54. "Узаконена" – потому что и раньше он официально проживал в этой квартире (например, по данным на 1931 г).

Решение о всеобщей паспортизации граждан Советской России было принято незадолго до этого – 27 декабря 1932 г., когда правительство ввело общегражданский паспорт и объявило об обязательной прописке городских жителей. Длительное время вопросы паспортизации и прописки не очень волновали Советскую власть. Но отказ властей от НЭПа (Новой Экономической Политики) вызвал с одной стороны недовольство горожан, занятых в сфере торговли и мелкого производства, а с другой – всплеск безработицы и определённое ухудшение криминогенной обстановки в крупных городах. А политика сплошной коллективизации и "ликвидации кулачества как класса" привела к обнищанию крестьянства, в результате чего массы сельских жителей ринулись в города в поисках лучшей жизни. Именно для того, чтобы оставить крестьян на месте своего проживания, и отсеять горожан, недовольных политикой большевиков, и были задуманы паспортизация и прописка. Без паспорта с пропиской на работу в государственное учреждение не принимали, а частных (коммерческих) предприятий после ликвидации НЭПа уже не было. Причём срок, на который выдавался паспорт, был небольшой (три года) из тех соображений, чтобы во время очередной смены паспорта его можно было бы при необходимости не выдать. Таким образом, граждане были привязаны к месту своего проживания, как на селе, так и в городе. А само это место проживания контролировалось и регулировалось властями. В связи с этим появился анекдот: аббревиатура ВКП(б) расшифровывается не как "Всесоюзная Коммунистическая партия большевиков", а как "Второе Крепостное Право большевиков". В это же время (в первой половине 30-х годов) появилась и песенка (на мотив "Как живёте, караси? Ах, здрассьте!") как бы от имени бывших нэпманов:


Мы держали магазин. Ах, здрассьте!
Но пришёл конец один. Ах, здрассьте!
Всё пришлося закрывать. Ах, здрассьте!
Могут паспорта не дать. Ах, здрассьте!


Правда, в действительности "всё закрывать" предпринимателям пришлось не из-за паспортизации, а вследствие "политики удушения налогами".

В качестве "пробного шара" паспортизацию начали проводить 25 января 1933 г. в Москве и Ленинграде. В числе счастливых обладателей паспорта стал и Игнатий. Его приятелю А.Э. Мирголовскому повезло меньше: паспорт ему дали далеко не сразу. Наиболее вероятная причина была в том, что в 1920 г. он был арестован органами ЧК за дезертирство и провёл под пристальным их наблюдением около четырёх лет. В результате паспорт он всё-таки получил (для этого пришлось ехать в Москву, доказывая своё право на документ). Но до этого момента квартира его была опечатана, и ночевать ему приходилось у друзей и знакомых, в том числе и у Игнатия.

Не везде население приветствовало паспортизацию. В частности, на московском комбинате "Оргаметалл" (в ленинградском филиале которого работал Игнатий) в начале февраля 1933 г. распространялись листовки с призывом организовать забастовку протеста против паспортизации под лозунгом "Долой паспорт, голод, водку, тюрьмы и палачей из ГПУ!".



12. Решение бежать в Латвию.


Но вернёмся к планам Игнатия. Эйфория от надежды на выезд длилась недолго. Очень скоро он получил ответ, что ему отказано "в выдаче разрешения на право выезда за границу"; причина, конечно, не указывалась. Справка от 20 марта 1933 г. была подписана заведующим "Инотделением обладмотдела" (иностранное отделение областного административного отдела). Об отказе узнали и все его родственники.

Однако желание выехать из "Совдепии" не покидало его. Напротив, оно всё более крепло и стало настоящей навязчивой идеей. Наконец, это желание довело его до отчаянного шага: он решил перейти границу нелегально. Но где? В каком месте? Местность, в которой пролегала граница между Латвией и Советской Россией была ему незнакома. Зато Игнатий хорошо представлял, где проходит граница с Финляндией в районе Ленинграда (а проходила она тогда всего в 30-35 километрах от города). Ещё когда он был канцелярским служителем и коллежским регистратором – он неоднократно отдыхал летом в Терриоках (сейчас – Зеленогорск), а медовый месяц в 1910 г. провёл с женой под Выборгом; в этой местности он ориентировался хорошо. Поэтому Игнатий планировал перейти границу под Ленинградом. Далее он предполагал, что попав на территорию Финляндии, он покажет документы, свидетельствующие о его латышском происхождении, а также справку об отказе в выезде за границу, и тогда ему помогут переправиться в Латвию. Удивительная наивность! А может быть это – отчаяние от безысходности? Во всяком случае, Игнатий трезво оценивал реальную ситуацию. И поэтому подготовил письмо, в котором он просил в случае его смерти на границе сообщить об этом его брату Альфонсу; латвийский адрес был приведён на приложенном конверте.

Игнатий начал готовиться к претворению плана в жизнь. Во-первых, следовало прекратить разговоры со всеми знакомыми о выезде в Латвию. Во-вторых, надо было дождаться денег от Альфонса.

Деньги Игнатий получил при следующих необычных обстоятельствах. Во второй половине декабря 1933 г. Ему пришло письмо, подписанное неразборчиво и без расшифровки подписи. Автор письма сообщал, что он хочет встретиться с Игнатием по просьбе брата и просил быть в ближайшие дни дома после шести часов вечера. Игнатий стал ждать гостя. Действительно, через пару дней после получения письма вечером к нему пришёл неизвестный мужчина, сказал, что должен передать ему деньги от брата и попросил предъявить паспорт. Убедившись в том, что перед ним тот человек, который ему нужен, незнакомец достал 150 лат и предложил Игнатию написать расписку. Отдав деньги неизвестный мужчина, так и не назвав своего имени, забрал расписку и ушёл.

Боясь случайно проговориться о своих планах родственникам, Игнатий становился менее общительным. Он или запирался в своей комнате, или пропадал у своей подруги, Екатерины Гавриловой. Её он также не посвящал в свои тайные замыслы. Но помощью женщины воспользовался. На дворе стояла зима, и он посчитал, что для маскировки при переходе границы ему нужен белый халат, который он и попросил её сшить. Игнатий объяснил, что халат нужен ему на работе как члену комиссии по проверке столовой (он работал тогда в Ленинградском Отделении треста "Орга-Металл"). Свой предстоящий отъезд Игнатий объяснил Гавриловой тем, что собирается в Среднюю Азию в надежде найти хорошую работу; и если найдёт её там, то выпишет Екатерину к себе. Своему приятелю А.Э. Мирголовскому Игнатий также сказал, что уезжает в Среднюю Азию в поисках работы. Анне Васильевне он уточнил: сначала едет в дом отдыха, а потом в Среднюю Азию.

Стоит ещё раз обратить внимание на материальное положение Игнатия перед выездом. В марте 1933 г. он взял в долг у А.Э. Мирголовского, по его словам, 30 рублей (сам А.Э. Мирголовский говорил, что 40 рублей). Только почти через год Игнатий смог вернуть 15 рублей (видимо, после получения денег от Альфонса), а в качестве погашения остальной суммы предложил приятелю забрать у него кушетку и маленький столик. Сейчас такое предложение может вызвать лишь недоумение, но в те времена, времена всеобщего дефицита, это никого не удивляло. А.Э. Мирголовский забрал только кушетку и посчитал, что долг возвращён. Екатерина Гаврилова на следствии показывала: "Перед отъездом Пастор продал старое бельё и брюки, а мне отдал 2 стакана". Что касается денег, то Игнатий оставил ей "2 рубля торгсиновскими бонами и 10 лат". Сам И. Пастор на предварительном следствии говорил: "Вещей у меня особых не было; два чемодана продал, стол и три стула отдал хозяйке квартиры". Это тщательное перечисление мелочей ("старое бельё", "брюки", "три стула", "два стакана"), на мой взгляд, исчерпывающе характеризуют быт Игнатия, да и вообще – советского человека в 1930-е годы.

За месяц до своего предполагаемого отъезда (8 февраля) Игнатий уволился по собственному желанию из треста "Орга-Металл", где он работал секретарём сектора технической пропаганды. Расплатившись с долгами и распределив своё небогатое имущество, Игнатий подготовился непосредственно к отъезду.

Кроме предметов личной гигиены (зубной щётки, опасной бритвы и ремня для её наводки, кисточки для бритья) он подготовил очки и пенсне для повседневного ношения, а также очки с синими стёклами (видимо, чтобы снег не слепил глаза). Для удобства в походе Игнатий взял деревянную трость, компас и простой нож с деревянной ручкой. Из еды он подготовил только шесть бутербродов. Одежда его была очень лёгкой – летний пиджак, рубашка, суконные брюки и белый маскировочный халат с белой шапочкой. Всё говорит о том, что Игнатий предполагал довольно быстро (может быть, в течение полуночи) перейти границу. Он захватил с собой практически все имевшиеся у него документы (паспорт, трудовой список или трудовую книжку, справку об отказе в выдаче визы, справки с последних мест работы и т.д.), а также 21 фотографию. Среди документов особое место занимал  упоминавшийся уже конверт с латвийским адресом Альфонса и вложенной в него запиской с просьбой известить брата в случае смерти Игнатия. Всё его финансовое богатство составляло 21 рубль 40 копеек, а также 4 доллара и 20 лат.



13. Арест на границе.


Вечером 7 марта Игнатий выехал на поезде с Финляндского вокзала, сошёл на станции Лисий Нос, здесь же вышел на залив, надел белый халат и белую шапочку и пошёл по льду залива вдоль берега в сторону Финляндии. Через 6-7 километров пути он действительно вышел к границе. Слева недалеко от пути следования остался остров с расположенным на нём 7-м Северным фортом. Сейчас к этому укреплению можно подъехать по кольцевой автодороге, которая выходит на дамбу недалеко от станции Горская (чуть южнее станции). Форт находится на первом острове от материка, слева по движению (к Кронштадту). 

Граница с Финляндией была обозначена так называемыми вешками, т.е. шестами, воткнутыми в лёд. Около половины одиннадцатого вечера Игнатий подошёл к тыловым вешкам, обозначавшим границу со стороны Советской России. Это происходило в 150-200 метрах от разъезда Тарховка (в настоящее время – платформа). В это время пограничники совершали обход по охране границы. Игнатий успел пройти 5-10 метров за вешки, когда его заметили. Пограничник бросился к нему с  положенным криком: "Стой! Руки вверх!". Игнатий попытался было бежать, но уже через несколько шагов понял, что убежать ему не удастся; тогда он остановился, опустился на колени и поднял руки вверх. Игнатий был задержан сторожевым нарядом на участке 18-й заставы 5-го Пограничного (Сестрорецкого) отряда 7 марта 1934 года в 22 часа 30 минут.

Его отвели на заставу, где был произведён "опрос"; в нём на вопрос о причинах перехода границы Игнатий, рассказав о своих братьях, ответил, что он шёл к своим родным в Латвию через Финляндию.

На следующий день старшим уполномоченным 5-го пограничного отряда Ф.Н. Филипповым был произведён первый допрос, во время которого Игнатий вкратце рассказал свою биографию и подчеркнул, что причиной попытки нелегального перехода границы была "исключительно тоска по родине, т.к. официально выезд мне разрешён не был". Не желая впутывать в следствие свою подругу Е. Гаврилову, Игнатий сказал, что халат пошил себе сам.

В этот же день у него забрали советские деньги и валюту, а также некоторые вещи: бритвенные принадлежности и зубную щётку, компас, очки, трость и нож. На все изъятые вещи и ценности ему были выданы квитанции.

Во время второго допроса, происходившего через два дня, старшего уполномоченного интересовали два основных вопроса. Первый – почему Игнатий шёл в Финляндию, если ему нужно было в Латвию, и второй – неужели желание попасть на родину было сильнее, чем возможная смерть от пули пограничника. Поскольку вопросы эти задавались в различных вариациях, было видно, что следователь не верил ответам Игнатия (хотя они были искренними) и пытался добиться от него другого объяснения. Вместе с тем, И. Пастор признал, что белый халат по его просьбе ему пошила Екатерина Гаврилова.

В этот же день (10 марта) из Пограничного отряда ушло письмо о задержании И.И. Пастора в Полномочное представительство ОГПУ в Ленинградском Военном Округе (ПП ОГПУ в ЛВО): первый адрес – Управление Пограничной охраны (УПО), второй –  1-й отдел Особого отдела (ОО). С 5 марта 1931 г. отделы, на которые подразделялся Особый отдел, были переименованы в отделения; но иногда по привычке сторонние организации именовали их по-старому, отделами, впрочем, сокращение этих слов  в документах не изменилось и осталось прежним – "отд".

Делу о задержании Игнатия присвоили номер 15-34 (иногда писали: 15/34). 15 марта в Погранотряде было оформлено Постановление по дознанию по данному делу. В  соответствии с постановлением надлежало "настоящее дело, вместе с личностью Пастор, Игнатия Ивановича по обвинению в пр.пр. ст.ст. [в преступлениях по статьям] 19, 84 УК, направить в ОО ПП ОГПУ". В постановлении, в частности, указывалось, что при задержании оружия у Игнатия не было, и "виновным в попытке нелегально уйти заграницу" он себя признал.

О чём же говорилось в приведённых выше статьях Уголовного кодекса 1933 года?

Статья 19 гласила: "Покушение на какое-либо преступление, а равно и приготовительные к преступлению действия… преследуются так же, как совершенное преступление…". Иначе говоря, эта статья предусматривала, что планирование преступления и подготовка к нему наказываются как преступление, совершённое в реальности (в данном случае, подготовка к переходу границы).

Статья 84 предусматривала, что наказанием за "Выезд за границу или въезд в Союз ССР без установленного паспорта или разрешения надлежащих властей" являются "принудительные работы на срок до одного года или штраф до 500 рублей". Стоит отметить, что всего через два с половиной года это преступление наказывалось "заключением в лагерь на срок от одного года до трех лет"; штраф не предусматривался.

Таким образом, в соответствии с Постановлением по дознанию, оформленному в погранотряде, за нелегальный переход границы Игнатию грозило наказание в виде заключения на срок до одного года.



14. Следствие в ОГПУ и осуждение "тройкой".


На следующий день (16 марта) Игнатий был отконвоирован в Ленинградский Дом предварительного заключения (ДПЗ) с зачислением за первым отделением ОО ПП ОГПУ. В сопроводительном письме сообщалось, что он направляется "для содержания под стражей по I категории". Это было сделано в соответствии с требованием Особого отдела  – доставить "задержанного в ДПЗ по 1 категории, со спецконвоем".

Дом предварительного заключения, куда привезли Игнатия, был ничем иным как внутренней тюрьмой Ленинградского ОГПУ (современный адрес: Литейный проспект, 4). Некоторое время спустя весь этот комплекс в народе получил название "Большой дом". Он был заложен в 1931 г. по инициативе первого секретаря Ленинградского обкома С.М. Кирова; открыт 7 ноября 1932 г. Одной стороной здание выходило на улицу Воинова, на которой жила Анна Васильевна и, соответственно, Игнатий.
 
Письмо о задержании И. Пастора поступило в Особый отдел 11 марта, и через три дня на нём появились две резолюции. Начальником 1-го отделения Особотдела был Озолин. Но первая резолюция была подписана уполномоченным этого отделения М. Клейманом (видимо, замещавшим Озолина): "Т. Черкесу. Странный тип, во всяком случае, вышлите в Ленинград". Другая (подписанная, похоже, Черкесом) гласила: "Т. Дич. Допросите его в Л-де. Выясните, кто живёт по этому адресу".  Обе резолюции были знаменательными, каждая по-своему. Первая (уполномоченному Черкесу) говорила о том, что руководству Особого отдела (как и начальству 5-го Погранотряда) не было понятно объяснение Игнатием мотива его перехода российско-финской границы. К тому же при нём не было найдено ни документов, которые могли бы заинтересовать чекистов, ни оружия; да и сопротивления при задержании он не оказывал. Что касается второй резолюции, то, во-первых, она была адресована тому уполномоченному Особого отдела, который в дальнейшем будет вести следствие по делу И. Пастора. А во-вторых, как оказалось, М.Л. Дичу не было необходимости долго выяснять, кто проживает по этому адресу, поскольку… он сам недавно жил там. Некоторое время назад Меер Львович Дич жил в одной из комнат большой квартиры Анны Васильевны Лининой. Это я слышал от папы и от своих двоюродных тёток (дочерей А.В. Лининой). Можно представить себе, как изумился следователь, узнав, что по этому адресу проживал человек, задержанный при нелегальном переходе границы. Ведь Анна Васильевна, член ВКП(б) с 1918 г., в начале 1920-х годов работала в следственных органах в Омске, в 1922 г. – в Особом Отделе в Петрограде, а в настоящее время (т.е. в 1934 г.) была членом Ленинградского областного суда. Всей своей многолетней деятельностью она доказала не просто лояльность, а преданность Советской власти.

При поступлении Игнатия в ДПЗ (16 марта) была заполнена очередная "Анкета арестованного", на которой был проставлен новый номер дела – 807-34г. У него снова забрали некоторые вещи (с выдачей квитанции) и провели медицинское обследование. Акт о его проведении заканчивался следующим заключением: "Не годен на носке тяжестей. К физическому труду – годен. Пребывание в условиях Северного климата – годен. Следовать этапом – может".


                ***


Во время первого допроса (17 марта), который провёл Меер Львович Дич, Игнатий Пастор только подтвердил все показания, данные им в Сестрорецком Погранотряде.

"Высокого роста, с большой гривой черных с проседью длинных вьющихся волос, выпученными нахальными глазами, большим крючковатым носом, грубым смехом, Дич своей внешностью производил неприятное впечатление" – так описывал его один из политзаключённых, хорошо знавший Дича по Беломорско-балтийскому лагерю.

В соответствии с советским законодательством, из 1-го отделения Особотдела было направлено письмо (21 марта) старшему помощнику Прокурора Ленинградской области по надзору за органами ОГПУ о задержании Пастора И.И. и о предъявлении ему обвинения по статьям 19 и 84. В этом письме были предусмотрены подписи начальника 1-го отделения ОО, Озолина (но вместо него подписал М. Клейман) и оперуполномоченного Черкеса. Исходя из этого, а также из резолюции М. Дичу на письме о задержании Игнатия, я делаю вывод, что следователь Дич занимал подчинённое положение по отношение к Черкесу (и в этой структуре был на низшей должности). Старшим из них был М. Клейман, ранее принимавший активное участие в допросах бывших офицеров царской армии по делу о ленинградском "контрреволюционном военно-офицерском заговоре" (конец 1930 – начало 1931 гг).

Второй допрос (23 марта) был более основательным. После очередного подробного рассказа своей биографии в советский период (видимо, следователь хотел найти в изложении подследственного неувязки и противоречия), Игнатию пришлось отвечать на вопросы, связанные со службой его сына в армии. Что Евгений рассказывал об учёбе в военной школе и о составе курсантов школы? В какой части служит сейчас? Что рассказывал о структуре и о вооружении этой воинской части? Недаром Игнатий был зачислен именно за первым отделением. Ведь это подразделение Особого отдела ОГПУ занималось борьбой со шпионажем со стороны западных стран. Однако на эти и подобные вопросы Игнатий отвечал, что таких разговоров у них с сыном не было. Второй момент, заинтересовавший М.Л. Дича в биографии И. Пастора, был связан с получением денег от незнакомца в декабре 1933 г. А именно – что, кроме денег, этот незнакомец передал Игнатию? Какие давал поручения? Где они ещё встречались? И тому подобное. Но и здесь следователь дополнительной информации не получил, так как Игнатий отвечал, что ничего этого не было. 

25 марта следователь Дич беседовал с двумя женщинами, проходившими свидетелями по делу Игнатия: с Екатериной Гавриловой и Анной Васильевной.

Сначала была допрошена подруга Игнатия. Однако ничего интересного сообщить следствию она не смогла: призналась в том, что живёт с Игнатием; что по его просьбе сшила ему белый халат, как члену комиссии столовой; знала, что брат присылал Игнатию деньги из Латвии, но сколько, когда и каким образом её сожитель получал их, она не знала. Также она не знала о том, что он собирается уехать или уйти за границу, а уезжая в Среднюю Азию (куда обещал и её забрать, если хорошо устроится там), оставил ей два стакана, два рубля торгсиновскими бонами и десять лат.

В отличие от Екатерины Гавриловой беседа с Анной Васильевной Лининой была оформлена в виде опроса, а не допроса. Она дала "собственноручные показания" по делу, в то время как допрашиваемые свидетели лишь подписывали свои показания, записанные (реже напечатанные) следователем. Можно предположить, что А.В. Линина обоснованно опасалась пострадать в результате расследования этого дела, так как, будучи членом областного суда (а до того – народным судьёй сначала Центрального, а потом Смольнинского районов), не проявила бдительности и приютила перебежчика. Но она не пострадала. Во-первых, ещё не наступили времена, когда невинных людей стали массово называть "врагами народа" и призывали "расстрелять как бешеных собак" ("бешеные собаки" появились года через три после описываемых событий). Во-вторых, следователь М. Дич оказался хорошим знакомым Анны Васильевны, ранее он снимал у неё комнату (а может быть, просто жил в её квартире). Папа рассказывал мне (скорее всего, со слов самой А.В. Лининой), что М. Дич якобы говорил ей что-то вроде: "Вы не волнуйтесь. Мы знаем, что это делается с целью очернить Вас. Но мы им не дадим".  Тем не менее, Анне Васильевне пришлось перестраховаться и выставить Игнатия в самом невыгодном свете, что иногда противоречило действительности.

Так, рассказывая биографию Евгения, она написала в своих показаниях: "…с момента его рождения жил он с отцом и матерью в общей нашей семье, но т.к. отец его Пастор Игнатий Иванович не оказывал никакой помощи сестре моей на его содержание, то мать Евгения поступила работать счетоводом в Табачный Трест".

В действительности с рождения моего папы (21 ноября 1910 г. по старому стилю) и весь 1911 год Игнатий Пастор с женой жили в доме № 75 по улице Николаевской (сейчас ул. Марата). В 1912 г. они переехали на Верейскую улицу, дом также № 75, а позже – на Садовую, дом 17. Для помощи в уходе за младенцем с ними временно проживала тёща Игнатия, Дарья Ерастовна. Под "общей нашей семьёй" Анна Васильевна, вероятно, имела в виду своих родителей и сестёр, т.к. Павел Васильевич и Михаил Васильевич (у которого с 1914 г. жил Евгений) давно уже были самостоятельными людьми и проживали отдельно. А Ильины-старшие вместе с дочерьми (в том числе с Анной Васильевной) практически до самой революции жили на территории фабрики Конради (см. выше). Что касается "неоказания помощи" Игнатием своей семье, то мой папа рассказывал, что его бабушка Дарья Ерастовна вспоминала (в конце 1930-х годов), как она была недовольна, когда Игнатий приносил жалование в виде золотых монет достоинством пять или десять рублей. Такие монеты неохотно принимали в продуктовых лавках, да и в обращении они были неудобны, т.к. их было легко потерять.

Вполне можно понять, что денег всё-таки не хватало. Вероятно, поэтому Мария Васильевна начала работать в Табачном тресте; это тоже понятно. Но отдать в связи с этим своего ребёнка на три года в семью брата, Михаила Васильевича, у которого уже был сын (ровесник Евгения) и вскоре родилась дочь, – это, на мой взгляд, удивительно. В 1917 г. Игнатий и Мария забрали сына к себе, но меньше, чем через год отправили его с бабушкой в деревню.

Ниже А.В. Линина ещё раз подчёркивает: "…при жизни моей сестры, матери Евгения … Пастор Игн. Ив. не заботился о его воспитании, и сестра моя без его помощи воспитывала Евгения". Однако Игнатий расстался с женой лишь осенью 1919 г. (в результате мобилизации на фронт). Со своими родителями, как я говорил выше, Евгений провёл только первые четыре года, до 1914 г. (в этом году они жили также на  улице Садовой) и один год с 1917 до весны 1918 г (на Пушкинской, дом 11). Поэтому впоследствии особенных чувств к ним мальчик не испытывал. В силу его возраста в большей степени это касалось отца, и в этом А.В. Линина была, конечно, права.
 
Прохладность в отношениях между собой (и всей своей семьи) и Игнатием она объясняла тем, что они видели в И. Пасторе "недостойного отца, не проявляющего заботу о сыне", а со стороны Игнатия "было оскорблённое самолюбие", вызванное тем, что "на его требование не был ему отдан Евгений". Вместе с тем, следует отдать должное Анне Васильевне – в течение 10 лет (с 1924 по 1934 г.) Игнатий жил в её квартире, и она не собиралась его выселять, видимо, всё-таки признавая в нём родственника.

Нельзя не отметить, что в своих "собственноручных показаниях" по данному делу А.В. Линина ни словом не обмолвилась, ни о желании Игнатия уехать в Латвию, ни о его нелегальном переходе границы, ни вообще о причине его исчезновения из её квартиры. А ведь именно эти моменты составляли существо дела, и именно для их выяснения вызывал её следователь, а не для того, чтобы выслушивать её семейные неурядицы. Создаётся впечатление, что уполномоченный М. Дич намеренно предложил ей не писать о причине ареста Игнатия.

В день допроса обеих женщин (25 марта) из 5-го Погранотряда в Особый отдел дошла валюта, изъятая у Игнатия при задержании на границе; на следующий день она была переоформлена как принятие ценностей от него в ДПЗ. Эта валюта впоследствии сыграла свою роковую роль.

Во время третьего допроса И. Пастора (26 марта) следователь уделил больше внимания другим "связям" Игнатия. Очень подробно он расспрашивал об отношениях с А.Э. Мирголовским, но ничего интересного для следствия здесь не выяснил (как и во время последующего допроса самого А.Э. Мирголовского). Затем М. Дич поинтересовался, не знаком ли Игнатий с Иосифом Башко. Не знаю, как для Игнатия, но для меня вопрос был очень неожиданным, потому что фамилия прославленного авиатора до сих пор в деле не фигурировала; да вряд ли и сам следователь что-либо знал о нём. Скорее всего, М. Дич узнал об И. Башко от Анны Васильевны (хотя в её "показаниях" это не отражено). Ведь она встречалась с будущим лётчиком в 1910 году; их познакомил Игнатий. Она вполне могла знать о военной карьере своего бывшего кавалера. Кстати, и назвал М. Дич авиатора именно Иосифом, т.е. как знала его Анна Васильевна в 1910-е годы, а не Язепом, как он именовался в Латвии с 1921 года. Как бы то ни было, для следователя фигура И. Башко была своего рода "зацепкой": в это время (с 1929 г.) Язеп Башко возглавлял Высшую военную авиашколу в Латвии, а отношения с этой страной в 1930-е годы были достаточно напряжёнными. Поэтому для следствия была возможность усмотреть шпионаж со стороны Игнатия в пользу Латвии. Не будем забывать, что 1-е отделение Особотдела занималось борьбой со шпионажем со стороны западных стран.

Однако Игнатий спокойно подтвердил, что И. Башко – его дальний родственник (жена его младшего сводного брата, Антона Пастора, Аполония Петровна приходилась племянницей Иосифу Башко по отцу; но тесно общались Игнатий и Иосиф только в Санкт-Петербурге). Вместе с тем, по словам Игнатия, с 1912 г. они не виделись. От себя добавлю – по крайней мере, постоянно. В действительности, они распрощались в 1914 г., когда Иосифа перевели из Гатчины в Ковно (Каунас), а затем он воевал в I-ю Мировую войну. Но ещё они могли встречаться в начале 1920-х годов. В мае 1921 г. Иосиф Башко был уволен из Красной Армии; по возвращении на родину он сразу же поступил на службу в латвийскую армию. А в конце 1921 и в начале 1922 года Игнатий также был в Латвии. Так что хронологически возможность встретиться у них была, а отношения между ними были очень хорошие. Но об этом И. Пастор благоразумно умолчал. Зато он не стал скрывать, что последнее письмо от Евдокии, жены Иосифа Башко он получил в конце 1932 г. (в нём она писала, что у них сгорел дом в Латгалии). В этом заключалась вся "связь" Игнатия и Башко. Других данных об этом у следствия не было, и вопрос о шпионаже был закрыт.

Сразу после допроса Э.А. Мирголовского (29 марта), который не дал ничего нового, следователь, видимо, посчитал, что больше ему "накопать" на Игнатия не удастся. В этот же день М. Дич объявил ему об окончании следствия и взял с него расписку о том, что он об этом извещён и "дополнительных заявлений по делу не имеет".

Тем не менее, через два дня следователь вызвал ещё одного человека. Последним из свидетелей по делу Игнатия был допрошен его сын Евгений (31 марта). Показания были написаны им собственноручно на бланке "Протокола допроса" и подписаны им самим и М. Дичем. Текст представляет собой, по существу, автобиографию моего папы (к тому времени крайне не богатую), с добавлением сведений о его родителях. Неточность и путаница в этих сведениях говорят о том, что Евгений имел о них далеко не точное представление; это согласуется с тем фактом, что он провёл с родителями не так много времени, как следовало бы ребёнку. Интересно другое – из его рассказа следует, что он знал и о желании отца уехать в Латвию, и об отказе в выезде. Но о нелегальном переходе границы речи в его показаниях не было не было (как и при "опросе" Анны Васильевны).


                ***


Итак, следствие по делу было закончено и по его результатам составлено Обвинительное заключение. Этот документ интересен не только тем, что он повлиял на судьбу Игнатия, но и тем, что он даёт возможность ознакомиться с порядками, царившими в Полномочном представительстве ОГПУ вообще и в Особом отделе в частности.

Большую часть документа занимает биография Игнатия. Обвинение ему предъявлялось, по-прежнему, по двум статьям – по 19-й и 84-й, т.е. он обвинялся в приготовлении к преступлению (пересечению границы) и в совершении самого преступления –  нелегального перехода границы. Казалось бы, разве можно нелегально пересечь границу, не подготовившись к этому? Но, видимо, следователи посчитали несерьёзным предъявить обвинение только по одной статье.  Основным из пяти пунктов резюме  Обвинительного заключения (так называемая "резолютивная часть" – после слов "Полагал бы") является следующий: "Следственное дело за №  807-34 г. представить на рассмотрение Тройки ПП ОГПУ в ЛВО". Впрочем, туда направлялись все дела, которые вёл Особый отдел ОГПУ.

Обвинительное заключение подписали три человека: следователь М.Л. Дич, за начальника 1-го отделения Особотдела М. Клейман и заместитель начальника Особотдела Ю. Янишевский.  Под их подписями проставлена дата – 7 апреля 1934 г. После этого должно было последовать утверждение обвинительного заключения Полномочным представителем ОГПУ или его заместителем. Согласовать направление дела на "тройку" должен был старший помощник Прокурора Ленинградской области по надзору за органами ОГПУ товарищ Шпигель. Это согласование было, в общем-то, рутинной процедурой, но в данном случае имело для Игнатия негативные последствия, так как добавило к его обвинению ещё одну статью, наиболее суровую. Дело в том, что М. Дич, увлекшись поисками возможности обвинения Игнатия в шпионаже, похоже, совершенно забыл, что его подследственный нелегально получил 150 лат. Однако уполномоченный этого же Особотдела (но, видимо, другого отделения) товарищ Пинкис проявил бдительность и не дал этому факту остаться безнаказанным. 19 апреля (т.е. через 12 дней после подписания заключения) он оформил постановление о предъявлении обвинения И. Пастору в нарушении правил о валютных операциях и о привлечении его по статье 59 п. 12 . А эта статья, в отличие от 84-й, относилась уже к "особо для Союза ССР опасным преступлениям". По статье 59-12 было предусмотрено наказание в виде лишения свободы до трёх лет. В тот же день с этим постановлением ознакомили Игнатия, и помощник прокурора Шпигель согласовал Обвинительное заключение. Тогда же в этом машинописном документе было сделано рукописное дополнение о том, что по предложению помощника прокурора Шпигеля Пастору И.И. дополнительно предъявлено обвинение по ст. 59-12. Это дополнение подписано бдительным товарищем Пинкисом, который довёл начатое им дело до конца. Казалось бы, если Пинкис был сотрудником того же Особотдела, что и М. Дич, то он мог бы внести своё предложение (или дополнение) и раньше, до его напечатания. Но тогда, скорее всего, Пинкис не обратил бы на себя внимания вышестоящих товарищей. 

В тексте Обвинительного заключения имеется "Справка", в которой, в частности говорится: "Вещественных доказательств по делу не имеется". На первый взгляд это утверждение вызывает недоумение – если нет доказательств, то о каком уголовном деле может идти речь? Но может быть, следователь М. Дич хотел этой фразой сказать, что отсутствуют вещественные доказательства по возможному обвинению Игнатия в шпионаже? Или под этим подразумевалось, что у обвиняемого при задержании не было обнаружено ни секретных документов, ни оружия? В любом случае эта фраза никак не повлияла на будущий приговор.

Когда же было утверждено Обвинительное заключение руководством ОГПУ в ЛВО? Поразительно, но под грифом "Утверждаю" стоит дата – 31 марта, т.е. за неделю до того, как его подписали (7-го апреля) сами следователи! Над датой на первом экземпляре документа стоит подпись второго заместителя Полномочного представителя ОГПУ, Ф.Т. Фомина. В машинописном тексте так и напечатано: "ЗАМ  ПП  ОГПУ  /ФОМИН/". Почему же утверждать Обвинительное заключение должен был именно второй заместитель, если первый, И.В. Запорожец был на месте? Да и сам руководитель ленинградского ОГПУ никуда не уезжал. Думаю, скорее всего, потому, что Ф.Т. Фомин одновременно был и начальником Управления Пограничной охраны (УПО).  Вспомним, что в письме о задержании Игнатия, направленном из Пограничного отряда в ПП ОГПУ в ЛВО, первым адресом было "УПО ПП ОГПУ в ЛВО". Подпись Фомина и дата сделаны карандашом. Интересно, что на втором экземпляре заключения слово "ЗАМ" зачёркнуто, и поверх фамилии Фомина от руки написано: "Медведь". Правда, подписи Полномочного представителя ОГПУ в ЛВО, Ф.Д. Медведя нет. Но дата (также карандашом) стоит та же – 31 марта. Трудно понять, почему Обвинительное заключение оказалось утверждённым за неделю до его составления. Ведь обе эти даты представлены в одном документе; их разделяют всего две страницы! Достойно внимания и то, что дата согласования его помощником прокурора Шпигелем и дата внесения дополнения сотрудником Особотдела Пинкисом удивительным образом совпадает с датой заседания "тройки", на которой осудили Игнатия – всё это происходило в один день, 19 апреля.

Складывается впечатление, что всё делалось "на ходу", в безумной спешке; порой документы не перечитывались (противоречие в датах невозможно не заметить), и вообще к ним относились не очень серьёзно, небрежно. Объяснение этому могу предложить только одно: вся работа в системе ОГПУ (т.е. – Особый отдел, Полномочное представительство, "тройка") носила характер некоторого "междусобойчика", что проявлялось не только по существу, но и по форме. Вопросы свободы, а часто и жизни граждан, решал очень узкий круг людей, обладающих практически неограниченными полномочиями, точнее, неограниченной властью над гражданами. Так, Ф.Д. Медведь, будучи Полномочным представителем, т.е. руководителем Ленинградского ОГПУ, входил в состав "тройки". Если он не мог присутствовать на заседании, его заменяли И.В. Запорожец или Ф.Т. Фомин. Все они всегда могли повлиять на решение "тройки", а правильнее сказать, определяли его.

Скажу два слова об этих вершителях людских судеб в Ленинграде.

Филипп Демьянович Медведь был Полномочным представителем ОГПУ в Ленинградском военном округе с 8 января 1930 г. До этого он занимал такой же пост в Дальневосточном крае и входил в одну из первых заново организованных в СССР "троек" (с 1927 г.); т.е. имел достаточный опыт в этих делах. После того, как в ноябре 1931 г. был снят с должности и уволен из органов ОГПУ его предшественник Станислав Мессинг (с 1921 г. возглавлявший в Петрограде ЧК – ГПУ – ОГПУ), Ф.Д. Медведь стал членом коллегии ОГПУ при Совнаркоме СССР. Когда ОГПУ было реформировано в НКВД, Ф.Д. Медведь занял должность начальника Управления НКВД  СССР по Ленинградской области (с 15 июля 1934 г). У него были хорошие, можно сказать, приятельские, отношения с С.М.  Кировом, который прилагал много усилий, чтобы сохранить Ф.Д. Медведя на своём месте. Надо сказать, что "любимцу Сталина" это удалось – до самой смерти С.М. Кирова Ф.Д. Медведь оставался на своём посту, несмотря на большое желание (и большие усилия) Г.Г. Ягоды снять его.

Второй заместитель Ф.Д. Медведя (с апреля 1933 г.), Фёдор Тимофеевич Фомин появился в ЛВО в марте 1930 г. в должности начальника Управления Пограничной охраны и Войск ОГПУ (это место он сохранил за собой до конца пребывания в Ленинграде). 

Кончили эти вершители судеб, как и большинство чекистов, плохо. После убийства С.М. Кирова (1 декабря 1934 г.) оба они были арестованы (в числе 12-ти руководителей НКВД в Ленинграде) и обвинены в преступной халатности. В частности Ф.Д. Медведь был приговорён к трём, а Ф.Т. Фомин – к двум годам лагерей. После окончания срока первый был расстрелян в 1937 г. Второму сохранили жизнь, но он подвергался жестоким пыткам: от него хотели добиться признания, по одним данным, в шпионаже (в пользу любого государства), по другим, – в подготовке теракта против членов Советского правительства. Особенно над ним усердствовали хлыстами, вырезанными из автомобильных покрышек; умелый удар такого хлыста вырывал куски мяса из тела. Через некоторое время Ф.Т. Фомин при одном только виде этого орудия впадал в истерику, но своей вины так и не признал. Всего он провёл в лагерях в общей сложности около 11 лет. Более суровый приговор Ф.Д. Медведю объяснялся, скорее всего, тем, что он имел врага в лице всемогущего (тогда!) Генриха Ягоды; именно он и добился расстрела Ф.Д. Медведя. По поводу этой ситуации папа вспоминал анекдот, ходивший тогда в Ленинграде: "Как изменились времена! Раньше медведь ел ягоды, а теперь Ягода съел Медведя". Остаётся только добавить, что "справедливость восторжествовала" – Г. Ягода тоже был расстрелян (примерно через семь месяцев после смерти Ф.Д. Медведя).


                ***


Но вернёмся к Игнатию Пастору. Как уже было сказано, 19 апреля 1934 г. состоялось заседание "тройки"; как и полагалось, адвоката не было, сам обвиняемый не присутствовал. "Тройка" постановила: "Пастор Игнатия Ивановича… заключить в концлагерь, сроком на ТРИ /3/ года, считая срок с 7/III-34 г."; так было записано в "Выписке из протокола". В подобных "выписках" никогда не указывался состав "тройки", вынесшей приговор. В них присутствовала только заверяющая подпись представителя Учётно-статистического отдела; ведь это был не сам протокол. Как правило, в "тройку"  входили полномочные представители ОГПУ на местах, представители обкомов ВКП(б) и кто-либо из гражданской власти. Однако в данном случае участников "тройки" можно установить поименно. 23 апреля 1933 г. Политбюро ЦК ВКП(б) вынесло постановление: "Предоставить право рассмотрения дел по повстанчеству и контрреволюции по Ленинградской области с применением высшей меры социальной  защиты тройке в составе т.т. Кирова, Медведь и Кодацкого". Иначе говоря, эта "тройка" имела право приговаривать обвиняемых к расстрелу во внесудебном порядке. Стоит обратить внимание на то, что указанное постановление появилось за несколько лет до  репрессий 1937-1938 годов, получивших название "Большой террор". Правда, почти через две недели (10 мая 1933 г.) вышло другое постановление Политбюро ЦК ВКП(б): "Запретить тройкам ОГПУ в республиках, краях и областях (кроме ДВК) выносить приговоры о В.М.Н.".


Судьбу первых двух лиц "тройки" мы уже знаем. Что же касается третьего лица, то Иван Фёдорович Кодацкий с 1930 по 1937 г. был председателем исполкома Ленсовета; расстрелян в 1937 г.

Стоит сказать несколько слов и о судьбе следователя, который вёл дело Игнатия Пастора.

Летом или осенью 1934 г. Меер Львович Дич был пойман на взятке в 10000 руб. за то, что прекратил дело на одного крупного бандита. За это он был осуждён на 10 лет лагерей и в самом начале 1935 г. появился в Беломорско-Балтийском Комбинате (Белбалтлаг). Начальником комбината был его дальний родственник Яков Давыдович Рапопорт, устроивший Дича помощником начальника Инспекции ББК, которая размещалась в административном центре Беломорско-балтийского лагеря – в посёлке Медвежья Гора (будущий г. Медвежьегорск). Поскольку М.Л. Дич был осуждён до убийства С.М. Кирова (до 1 декабря 1934 г.), он не вошёл в число сотрудников ленинградского НКВД, осуждённых за халатность, приведшую к этому убийству. Репрессированные сотрудники стали появляться в Белбалтлаге начиная с марта 1935 г. Однако положение в лагере у них и у М.Л. Дича было далеко не одинаковым. Дело в том, что они считались политическими заключёнными, а Дич был уголовным, но лагерное начальство считало уголовников "социально близкими" (в отличие от политических). И поэтому относилось к ним значительно лучше.
 
В феврале Меер Львович был назначен начальником Отдельного лагерного пункта (ОЛП) "Пушсовхоз", занимавшегося разведением мелких пушных зверей. После того, как он был изобличён в "присвоении продукции животноводства и растениеводства" (он отправлял посылки домой в Ленинград), его перевели также начальником, но в отдалённый ОЛП. Далее его следы для меня теряются.



15. Байкало-Амурский ИТЛ (БАМЛАГ).


Через четыре дня после вынесения приговора Игнатию, начальник ДПЗ получил распоряжение о направлении его в СЕВВОСТЛАГ  ОГПУ, г. Владивосток, и 27 апреля осуждённый Пастор И.И. выбыл к назначенному месту заключения.  Однако очень скоро, может быть, даже не заезжая во Владивосток, Игнатий оказался в БАМЛАГе. Потому что именно оттуда (из Байкало-Амурского Исправительного лагеря № 5165) в Управление НКВД по Ленинградской области (заменившее ПП ОГПУ в ЛВО) пришло письмо (от 27 июля 1934 г.), к которому прилагалось заявление Игнатия Пастора, содержащее просьбу вернуть ему деньги и вещи, изъятые при поступлении в ДПЗ 16 марта. Вряд ли он надеялся получить обратно компас, нож и трость, но вот очки или пенсне ему явно были нужны. Во всяком случае, администрация БАМЛАГа пошла навстречу Игнатию и написала письмо, приложив его заявление и квитанции на деньги и вещи. Мне неизвестно, как отреагировало на это УНКВД по ЛО, и получил ли Игнатий из принадлежащего ему хоть что-нибудь.


                ***


При создании БАМЛАГа (10 ноября 1932 г.) предполагалось, что основной его задачей будет строительство Байкало-Амурской магистрали, в частности, её начала – железнодорожной ветки от Транссибирской магистрали до поселения Тында. Место, от которого эта ветка должна была начинаться, находилось в 250 метрах на восток от входной стрелки разъезда Тахтамыгда; впоследствии новая будущая станция получила название Бам, а сама Тахтамыгда стала нулевой отметкой БАМа. Первые эшелоны с заключенными начали прибывать в 1933 году. Однако очень скоро выяснилось, что необходимые изыскания были проведены не в достаточном объёме, и нужная проектная документация в полном виде отсутствовала. Поэтому первоначальные планы были изменены. К концу 1933 г. строительство новой железнодорожной ветки до Тынды осуществлялось по мере возможности, а основной сферой деятельности БАМЛАГа стало сооружение вторых путей Транссибирской магистрали для увеличения её пропускной способности. На строительстве самого БАМа (т.е. новой ветки Бам – Тында) было занято только одно 1-е лагерное отделение. Остальные – расширяли Транссиб. В связи с этим подразделения БАМЛАГа были растянуты вдоль Транссиба на расстоянии около 2000 километров (включая ответвления от него). Это принципиально отличало его от других лагерей ГУЛАГа, располагавшихся компактно.  Такая особенность БАМЛАГа обусловила тот факт, что уже через полтора года заключенные лагеря распределялись по 12 отделениям, 11 отдельным лагерный пунктам (ОЛП) и 509 лагерным точкам. Позже количество отделений выросло до 28.

Игнатий отбывал срок в 5-м лагерном отделении, созданным в конце лета 1933 г.  С ноября-декабря этого года оно располагалось в Тахтамыгде (после передислокации оттуда 1-го отделения в Муртыгид). В 1935 г. (этот год Игнатий целиком провёл в лагере) в 5-м отделении насчитывалось около 14,5 тысяч заключённых. Их охраняло 598 "вохровцев" (от аббревиатуры ВОХР – вооружённая охрана). Интересно, что 324 человека из них были набраны из среды заключённых, т.к. штатных охранников не хватало. 5-е отделение занималось строительством железной дороги (точнее, прокладкой вторых путей Транссиба), производством кирпичей, лесозаготовками (в основном для изготовления шпал), а также расчисткой просек). Такая же "многогранная" деятельность была характерна и для 1-го лаготделения, занимавшегося почти исключительно работами на новой ветке. В то же время заключённые подавляющего большинства других отделений были заняты только на строительстве вторых путей железной дороги (и два отделения занимались только лесозаготовками).

Условия работы заключённых были крайне тяжёлыми. Очень много людей умирало от непосильного труда, недоедания, различных болезней. Но всё же во время пребывания там Игнатия (1934-1936 гг.) главной целью БАМЛАГа было именно строительство, и лагерь ещё не стал "фабрикой смерти", как в 1937 г., когда только за семь дней августа этого года в нём было расстреляно 837 человек.

5-е лагерное отделение, будучи дислоцированным на станции Транссиба (в Тахтамыгде), оказалось в более цивилизованных условиях (если такое понятие вообще применимо к ГУЛАГу), чем отделения, находившиеся на ответвлениях от основной магистрали. Это выражалось, в частности, в том, что снабжение поступало не в последнюю очередь. Кроме того, как бы в наследство от 1-го лагерного отделения 5-му отделению остались центральный лазарет "Орлы", отделение для выздоравливающих "Дита", отделение "Сельхоз комбинат" и некоторые другие подразделения, облегчающие выживание в лагерных условиях. Правда, этими услугами пользовались и заключенные из других отделений БАМЛАГа. На территории 5-го отделения издавалась газета для заключённых "Строитель БАМа". Причём сначала (с 1933 г.) она выходила как орган Культурно-воспитательной части только 5-го отделения. Затем газеты с таким названием появились и в других подразделениях. А с 1 августа 1935 г. такие отделенческие бюллетени влились в общелагерную газету "Строитель БАМа".


                ***


Начальником БАМЛАГа с февраля 1934 г. по май 1938 г. (т.е. в том числе и во время заключения Игнатия) был Нафталий Аронович Френкель, бывший до этого одним из руководителей строительства Беломорканала. Накопив там большой опыт по организации строительства, Н.А. Френкель и на новом месте прилагал все усилия для повышения производительности труда заключённых. В частности, он успешно использовал следующий метод.

Постановлением Совнаркома СССР от 3 августа 1933 г. был утверждён Исправительно-Трудовой Кодекс РСФСР, который определял различные стороны деятельности исправительно-трудовых лагерей. Этот кодекс узаконивал практику зачета двух дней ударной работы за три дня срока, а заключённым, "работающим на работах, имеющих особо важное значение, систематически перевыполняющим производственную норму или давшим особо ценные производственные предложения" один день работы засчитывался за два дня срока. В соответствии с Кодексом, перечень таких "особо важных" работ и условия зачёта утверждались краевыми или областными управлениями исправительно-трудовых учреждений, а в данном случае, по существу, тем же Н.А. Френкелем, имевшим чрезвычайные полномочия. Стремясь выжать из заключённых как можно больше, начальник БАМЛАГа разрешал засчитывать заключённому один рабочий день, отработанный с перевыполнением установленной нормы, не за полтора или два дня его срока заключения (как было предусмотрено кодексом), а даже больше. И заключённые, работавшие ударными темпами, действительно освобождались досрочно. Известны случаи, когда они отбывали половину, а иногда и треть установленного срока; но трудились для этого до полного обессиливания.

Довольно скоро власти сочли такое отношение к заключённым излишне гуманным, и в 1939 году эта практика была отменена.

Однако во время заключения Игнатия такой метод "интенсификации" труда ему очень помог. В письме администрации 5-го отделения лагеря в адрес УНКВД по Ленинградской области об освобождении И. Пастора указано, что он отбыл наказание "с применением зачётов рабочих дней в размере 426 дней"; а ведь в самом лагере он провёл (по моим подсчётам) всего около 580 дней, будучи осуждённым на три года. 


                ***
 

Начало "карьеры" Игнатия в лагере мне неизвестно, но большую часть заключения он работал секретарём Учётно-распределительной части (УРЧ). Эта структура входила в состав лагерного отделения и занималась распределением заключённых по работам. Работники УРЧ руководствовались заданиями Планово-производственного отдела, а для повышения эффективности производства им было разрешено учитывать ;гражданскую; специальность заключённых; для этого они имели возможность знакомиться с их делами. УРЧ подчинялась Учётно-распределительному отделу управления лагеря. Известный заключённый (впоследствии писатель) Иван Солоневич также работал в УРЧе, но в другом отделении БАМЛАГа. Он описал работу этой структуры наиболее ярко. Начальником Учётно-распределительной части обычно назначался вольнонаёмный; инспекторами и нарядчиками были, как правило, заключенные.

Если говорить об использовании заключённых по их специальности, то пример с Игнатием вписывался в эту систему – ведь он чувствовал себя в канцелярии как рыба в воде. Вспомним, что в советское время он был секретарём канцелярии на таких принципиально отличающихся предприятиях, как банк "Товаро-Промышленный Кредит", трест "Орга-Металл", приёмная комиссия рабфака Института, а также трудился делопроизводителем в четырёх организациях. Поэтому вполне естественно, он мог поставить канцелярскую работу должным образом.

Конечно, пример Игнатия – далеко не единственный в своём роде. В феврале 1934 г. только управленческий аппарат руководства БАМЛАГа почти на 40% состоял из заключённых, имевших опыт управления или канцелярской деятельности. В лагерных отделениях (и в других подразделениях) заключённых назначали на административные должности, они были организаторами производства. Для успешного строительства в "столице" БАМЛАГа – городе с издевательским названием Свободный существовали курсы начальников фаланг (позже – колонн), куда принимали заключённых, у которых подходил к концу срок заключения и которые планировали остаться на БАМе. Правда, всё это было до осени 1937 г., когда этот лагерь стал "фабрикой смерти".

К сожалению, больших подробностей о пребывании Игнатия в БАМЛАГе мне узнать не удалось, потому что "архивное личное дело заключенного Пастора Игнатия Ивановича уничтожено в 1952 году". Такой ответ на мой запрос пришёл от Информационного центра Управления Внутренних Дел по Амурской области.

Интересно, что уже после освобождения Игнатия, когда НКВД руководил Н.И. Ежов, в БАМЛАГ официально нельзя было направлять, по одним данным, осуждённых за нелегальный переход границы (в числе ряда других категорий заключённых, а, по другим данным, – латышей (в числе восьми национальностей). Хотя вряд ли это соблюдалось на практике.



16. Освобождение.


Время шло. И вот, благодаря практике применения зачётов рабочих дней срок заключения Игнатия оканчивался раньше, чем ему назначила "тройка". 3 февраля 1936 г. он получил справку об освобождении и "убыл на жительство в г. Алма-Ату". В столице Казахстана Игнатий Пастор был "зарегистрирован как освобожденный из Байкало-Амурского ИТЛ" 24 февраля 1936 г. Это всё, что мог сообщить мне Комитет по правовой статистике и специальным учётам Генеральной прокуратуры Республики Казахстан. И это – последнее документальное известие об Игнатии Пасторе. Для получения дальнейших сведений о нём, в Центральном Государственном архиве Казахстана мне предложили сообщить, в какой организации он работал (в Казахстане). Но кто мне это скажет?

Установить дату смерти Игнатия документально мне не удалось. Я смог только узнать, что в архивных документах "за 1938 год сведений о захоронении Пастора Игнатия Ивановича не имеется", а "книги захоронений с февраля 1936 – 1937 годы на государственное хранение не поступили". Скорее всего, в эти годы Игнатий Пастор и умер.

Дополнительным соображением в пользу этих лет служит тот факт, что в декабре 1937 г. началась масштабная "латышская операция", в ходе которой было репрессировано множество латышей независимо от того, были они раньше осуждены или нет. Более того, репрессиям подлежали также и лица, находившиеся в местах лишения свободы. Если бы Игнатий дожил до этого времени, он обязательно должен был бы попасть под эту "чистку", и в его следственном деле это наверняка нашло бы отражение. Кстати сотрудники Министерства Госбезопасности уже после смерти Игнатия Пастора дважды просматривали его дело (в январе 1944 и в июне 1949 г.) с целью "выудить" из него что-нибудь интересное для себя и вынуждены были признать, что "данных, могущих представлять оперативный интерес, не выявлено".

Мне остаётся только привести отрывочные сообщения моих латвийских родственников.

Прелат Альфонс Пастор говорил мне, что в конце 1930-х годов (точнее он не помнил) читал письмо Игнатия из Алма-Аты, адресованное братьям. Из письма он узнал, что его старший брат пытался нелегально пересечь границу с целью вернуться в Латвию, но был задержан и осуждён. На допросе органами госбезопасности в 1950 г. Альфонс (под давлением следователя) также рассказал об этом письме, отнеся его получение "примерно к 1935 г". В разговоре со мной прелат добавлял, что Игнатий и умер в Алма-Ате (или под Алма-Атой), а на его похоронах играл оркестр из пожарной команды. Откуда Альфонс почерпнул эту информацию, он тогда не пояснил, но полагаю, что, скорее всего, ему это рассказал кто-то из латышей, сосланных в это время в Казахстан и затем вернувшийся на родину.

Чеслав, сын Станислава Пастора писал мне, что мальчиком  видел это письмо из Алма-Аты и, хотя содержание его не помнил, но "остался в памяти вид конверта, измученный почтовыми штемпелями и надписями".

Так закончился жизненный путь Игнатия Ивановича Пастора, который родился в крестьянской семье, всю сознательную жизнь проработал чиновником или в советское время – канцеляристом, был заключённым БАМлага и, наконец, умер в ссылке. Смерть настигла его в возрасте 56-57 лет. Жизнь Игнатия была, может быть, не очень яркой, да и сам он надеялся окончить свои дни мелким чиновником, но с гарантированной пенсией. Тем не менее, в вихре революции и гражданской войны он успел послужить и в Красной армии, и в Белой армии (Северо-Западной), и в советском Комиссариате по делам страхования, и, возможно, в Латвийском Министерстве финансов. Конечно, пребывание в БАМлаге и последующая ссылка в Казахстан не придали ему здоровья; поэтому он и умер, как говорится, в расцвете лет.

Его жизнь, как мне кажется, очень характерна для поколения той эпохи. Многие занимались совсем не тем делом, к которому их готовила дореволюционная жизнь – одни по своему желанию, другие – по воле случая. Мне было интересно изучать его биографию, во-первых, потому что это не чужой для меня человек, а во-вторых, это изучение помогало лучше понять и почувствовать колорит того времени.
 


17. Вместо послесловия.


В заключение хочется отметить, что, невзирая на печальный конец жизненного пути, Игнатию в определённом смысле повезло, хотя везение это, конечно, относительное.

Во-первых, его осудили до Постановления ЦИК и СНК СССР от 1 декабря 1934 г., последовавшего за убийством С.М. Кирова. Этот закон ("О внесении изменений в действующие уголовно-процессуальные кодексы союзных республик") устанавливал ускоренное и упрощенное рассмотрение дел. Если бы следствие велось по новым правилам, вряд ли бы ему удалось так легко отделаться – всего три года заключения. Да и методы ведения следствия до убийства С.М. Кирова были ещё сравнительно щадящими.

Далее, Игнатию Пастору повезло в том, что во время его заключения в БАМЛАГе в исправительно-трудовых лагерях действовала система зачётов, позволившая ему провести в лагере около 580 дней вместо примерно 980-990 дней (три года минус два месяца предварительного заключения, минус не менее полутора месяцев этапа). Кроме того, в то время действовала установка, согласно которой главной целью БАМлага являлось строительство железной дороги, для чего необходимо было (по возможности) использовать заключённых, учитывая их специальность. Благодаря этому Игнатий не был задействован на физически тяжёлых работах, а отбывал срок в канцелярии. Через год-полтора всё изменилось. С конца 1937 г. практика зачётов использовалась всё реже и в 1939 г. была отменена официально, а БАМЛАГ превратился в "фабрику смерти" (в 1937 г).

Наконец, последним "везением" Игнатия Пастора было то, что он умер (очень похоже, своей смертью) до начала "большого террора" 1937-38 годов. Попытка следователя увязать его латышское происхождение со шпионажем в пользу латвийской армии была бесплодной. Но не потому, что Игнатий не был шпионом; просто ещё не настало время "врагов народа", которых надо расстреливать как "бешеных собак". Только в 1937 году начались "национальные операции". Они последовали за политикой уничтожения кулачества "как класса". После её проведения советская власть ополчилась сначала на поляков, потом на немцев; третьими в очереди были латыши (разумеется, ими список репрессированных национальностей не ограничивался).

Ещё осенью этого года состоялся разговор Н.И. Ежова с руководителем УНКВД Смоленской области, которого нарком спросил, сколько латышей он может арестовать. Услышав в ответ, что 500 человек, Н.И. Ежов сказал: "Чепуха, я согласую с ЦК ВКП (б), арестуйте не менее 1500". Но это была только "проба пера". Настоящее начало "латышской операции" положила директива Н.И. Ежова за № 49990 от 30 ноября 1937 г. В соответствии с этим указанием и по примеру польской операции, аресту (и последующим расстрелу или лишению свободы) следовало подвергать не только лиц, находящихся на оперативном учете и кого уже разрабатывали, но и вообще, всех латышей, в том числе, политических эмигрантов и беженцев из Латвии. Наиболее активно операция проходила в Московской области, где было расстреляно около 20% взрослого латышского населения. А вот ленинградские чекисты "сплоховали". В ноябре-декабре 1937г. в Ленинграде и области было расстреляно (в соответствии с указанной директивой) всего 198 человек. "Всего" – потому что в Ленинграде в это время проживало около 17 тысяч латышей. Причина была не в излишнем гуманизме чекистов. Дело в том, что сменивший Ф.Д. Медведя в должности начальника Управления НКВД по Ленинградской области – Леонид Михайлович Заковский был латышом (в действительности его звали Штубис Генрих Эрнестович; с 1935 г. комиссар Госбезопасности 1-го ранга). Соответственно, он подбирал себе и команду: на ответственных должностях в его Управлении служило восемь латышей. Поэтому директива № 49990 в Ленинграде в принципе выполнялась, но, что называется, без фанатизма. Зато эта команда отличилась в борьбе с "кулаками". Только с переводом Л.М. Заковского в Москву (в январе 1938 г.) латыши начали покидать Ленинградское УНКВД. Новый начальник этого управления М.И. Литвин сдвинул дело с мёртвой точки; латыши в Ленинграде и области подверглись репрессиям по полной программе. Следует упомянуть, что практически все латыши-"энкавэдисты" были расстреляны (в т.ч. и Л.М. Заковский).

Но Игнатий Пастор всего этого не застал. Он уже мирно почивал в казахстанских степях. Не хотелось бы, чтобы люди с такой судьбой пребывали в забвении.




Основные источники.


Латвийский Государственный архив (ЛГА). Фонд 1986. Опись 2. Дело П-9617-Л.

Латвийский Государственный архив (ЛГА). Фонд 1986. Опись 2. Дело П-6130.

Российский Государственный Исторический архив (РГИА). Фонд 1287. Опись 46.

Российский Государственный Исторический архив (РГИА). Фонд 1288. Опись 26.

Центральный Государственный Исторический архив (ЦГИА). Фонд 2292. Опись 1.

Полное собрание законов Российской империи.

Собрание узаконений и распоряжений правительства.

Весь Петербург, адресная и справочная книга.

Весь Петроград, адресная и справочная книга.

Весь Ленинград, адресная и справочная книга.

Еланцева О.П. Строительство железных дорог на востоке России в 1930-е годы: характеристика рабочей силы и организационные аспекты ее использования // "Revue des d'etudes slaves". - 1999. - Vol. LXXI, № 1. Р. 93–112

Ефремова Л.С. Латышская крестьянская семья в Латгале 1860-1939. Рига, 1982

Корнатовский Н.А. Борьба за Красный Петроград. М., 2004.

Наумов Л. А. Сталин и НКВД. М.: Новый хронограф, 2010 (электронная версия).

Папчинский А., Тумшис М. "1937. Большая чистка. НКВД против ЧК". М. 2009. (электронная версия).

Шепелев Л.Е. Титулы, мундиры, ордена в Российской империи. М. 1991.   


Рецензии