Кипрский дневник. День пятый

          ЗАПИСКИ ПУТЕШЕСТВУЮЩЕГО СИНЕСТЕТИКА
          или МОРФОЛОГИЧЕСКАЯ ОКРОШКА

          У нас есть так много,
          что хватило бы
          и большим, чем мы

          Чья-то правда

          В отверстие узкой шахты, которая поднимается на десятки метров из «камеры царя», расположенной в глубине пирамиды Хеопса, в определенный день примерно 2650-го года до нашей эры ясно виднелась средняя звезда пояса Ориона.
          В сводах колокольни Флорентийского собора вмонтированы круглые кольца. Намертво. При этом плоскости трех из них совершенно параллельны друг другу, а плоскость четвертого повернута к остальным на 90 градусов.
          По сравнению с предыдущими периодами активности Везувий «проспал» лишние два десятка лет. Факты, загадки, опасности…
          Их и так не счесть, так ко всем беспокойствам добавился еще и Новый год!
          Пойду-ка, пожалуй, пропущу стаканчик.
          Никто не знает, как именно определить детство. Я имею ввиду возраст, который для него подходит. И ошибка состоит в том, что детство – это совсем не возраст, а состояние души. Мы многое меряем не правильно: богатство в деньгах, радость в рюмках, а возраст в годах.
          А если вы ребенок, для вас непременно существует Новый год! И Дедушка Мороз, которому не нужно писать по Интернету, и который просто приходит в новогоднюю ночь и приносит подарки. И это волшебное чувство, которое поселяет в вашем сердце надежду на чудо. Нет ничего приятнее, чем обладать такой надеждой и ничего печальнее, чем ее потерять. И если для этого надо оставаться ребенком, пусть так и будет.
          Помню, как однажды в новогоднюю ночь я уложил в рюкзак бутылку шампанского, бокал, фонарик и отправился в заснеженный лес встречать полночь. В звенящей тишине смахнул с какого-то пня охапку пушистого снега и устроил праздничный стол. Уверен, что если кто живой и был поблизости, то надолго удивился громкому хлопку пробки, вылетевшей из бутылки и нежному плеску шампанского, наполняющему бокал.
          Пока я ждал полуночи, в отствете чуть белесого неба между вершинами елей повалил снег. Тот самый, лохматенький, который так приятен в морозную погоду и делает окружающее настоящей зимней сказкой.  Я стоял посреди леса и снегопада с бокалом шампанского и потерялся в странном ощущении: это снег падает вниз с неба или вся земля, вместе с лесом, пнем и мной поднимается ввысь… Было чудо и Новый год!

          Около пяти вечера, надеясь послушать мелодию заката, поспешно проглотил чая с молоком и кинулся к берегу, но успел глянуть лишь на кромку потонувшего солнца. Ух, какого цвета!
          Не нашлось в тот момент ни одного, даже фигового облачка, что бы укрыть пронзительно-бирюзовую наготу небес, а море застыло в покое, словно в ожидании неизбежного. Только слабая тень птичьего крыла черкнула по краю строго-малинового диска, который отчаянно взвыл на высокой ноте, мгновенно расплавил море и канул в тишину.
          Но как быстро! Давно хочу понять, отчего солнце ускоряет свой бег, торопясь за горизонт. Что за спешка, которой нет еще час-другой раньше? Вспомните полдень. Его ж с зенита и вовсе не спихнуть, пока, на худой конец, ногой не топнешь. Что за причуды такие у закатов и выстрелов – звучат один миг.
 
          Ужин, благодаря кипрским кухонным богам, оказался не тороплив и в тепле. Я перегрыз пополам фирменное мясо центрального портового заведения, не потеряв зубы, и, на радостях, закрыл тему кубиком тирамису с карамельным трепетом на рисунке шоколадного крема. Вскочил в автобус и скоро был в отеле.
          Позже, сидя в пустом холле гостиницы, устроил дебош: в гаджете сыграл семь раскладов в Manjong. И все успешно. Пользуясь случаем, пропустил в баре две порции мартини. Выкурил сигарету и (внимание!) промахнулся окурком мимо пепельницы.  Да, кстати, не постеснялся добавить в вино еще и лед с лимоном.
          Поскольку я съел мандарин с тремя совершенно зелеными и свежими листочками (от ветки своего дерева до моих ладоней он путешествовал не более часа) еще перед завтраком, то, посчитал празднование Нового года завершенным и бухнулся в постель задолго  до полуночи.
          Надо признать, что ежедневное созерцание зимнего кипрского моря, упорно и неустанно, днем и ночью накатывающего на берег, избавляет от ощущения, что один (совершенно искусственный) промежуток времени в виде «старого» года, можно как-то отделять от другого (не менее надуманного) – «нового». Шум волн баюкает так, что можно потерять счет не только годам, но и векам.
          Слушая шелест пятьдесят девятой волны я размышлял о мелочах.
 
          Сначала пришло в голову: древние спорили о том, какое солнце поднимается каждое утро из-за горизонта: все то же, старое, которое скрылось вчера на западе, или какое-то совершенно новое и только что родившееся на востоке?
          И, конечно, можно отделять день ото дня, пересчитывая часы, волны или солнышки, но не менее важно различать светлые части суток по вкусу съеденных сардинок, ароматам капучино, находкам старинных (и это легко сказано для обломков двух, а то и трехтысячелетней давности) черепков, запахам ветра по утрам и яркости звезд Ориона или полнотой растущей Луны… Так можно упомнить и прочувствовать каждое мгновение, что намного приятнее, чем изредка «праздновать» кем-то надуманный «новый» год.
          Кстати, раз уже есть повод, почему не вспомнить о сладком?! Кажется я не закончил рассуждения о греках (они же эллины),  а именно о меде и вине. Прекрасная тема для ночных размышлений!
          В разведении пчел киприоты не отличились: сначала, как все, лазили по дуплам, потом придумали колоды, сплели сапетки и, наконец, сколотили ульи. А вот кипрская медоносная пчела – настоящая редкость. Она хоть и является родственницей своим палестинским и сирийским соседям, но, как вид, совершенно самостоятельна. Жгучую островитянку отличает окрас, нрав и плодовитость. Благодаря ее трудолюбию финикийцы еще с незапамятных времен снабжали все средиземноморье кипрским медом.
          А! Чуть не забыл. Они бы, наверное, снабжали соседей и сладким мясом карликовых слонов, которыми кишел остров в незапамятные времена, но этот деликатес, к сожалению, съели предки.
          Интерес к сладкому дает о себе знать и поныне: то тут, то там медовые блюда, варенья, утопленные в патоке орешки и семечки появляются как чертики из табакерки. Они непредсказуемы. То ими начинается трапеза, то заканчивается, иногда этим лакомством можно перекусить, иногда его удается отведать, а зачастую просто взять с собой в дорогу.
          Кажется этот интерес я расслышал еще в «Илиаде» у Гомера, где Агомеда готовила для греческих воинов освежающий медовый напиток, подмечал у Геродота и внимательно читал о нем у Вергилия.
          Жаль, что последний, отдает свои гениальные строки описанию устройства жизни пчел, и меньше старается понять их продукт с кулинарной точки зрения.
          Как, впрочем, и эллины. Их упоминания о любви к меду напоминают хаос мерцающих болотных огней – часто, много, ярко, но сколько ни смотри, а дороги не отыщешь. Любили, потребляли, почитали, прославляли, но как именно готовили: ни словечка. Сладость. Она и есть сладость. Видимо поэтому, лишенные строгих инструкций, киприоты пристраивают мед то к фруктам, то к мясу, то к сыру, орехам и овощам.
          Лучшим из уцелевших я считаю совет Платона, записанный им в повести о канувшей в лету Атлантиде, где он диктует взять сухие фрукты (сливы, инжир, миндаль, черный и золотистый изюм, грецкие орехи), порезать их мелко, полить аттическим медом - таким, который стекает с ложки (свежим, не засахарившимся – хороший мёд засахаривается позднее ноября!) и погрузить всю эту прелесть в  натуральный греческий молочный продукт, который ныне можно назвать йогуртом. Устроить на блюде очень уместную дружбу сладкого меда и кислого йогурта в борьбе за победу над фруктами – идеальный совет на долгие времена, в которые и нам повезло жить.
 
          Киприоты с достоинством, не заслуживающим лучшего применения, отдали дань любви Дионису. А символом своих искренних чувств к шальному богу сделали коммандарию, ничем не уступающую по силе знака легендарной греческой рецине. Знаки эти, высеченные твердой рукой древнего винодела на вечной тайне человеческой страсти, несмываемы. Ни во времени, ни в памяти. Только все новые и новые поклонники (среди которых и мне досталось местечко) льнут к источнику наслаждения.
          Вкусы иных напитков острова оставили меня один на один с этим славным вином. А мы и не скучали! Вежливо пропустив вперед всю процессию блюд кипрского позднего ужина, рюмочка коммандарии является, в завершение, прекрасным акцентом всей сумеречной кулинарной беседе.
          Пьянящий воображение напиток, чуть вяжущий собственный привкус на языке, искренне радостный в запахе, со сладостью, крадущейся так постепенно и незаметно, словно кошка в темноте подстерегающая добычу, ласкающий душу словно мягкие женские руки.
          По своей тишине и нежности коммандария совершенно не сравнима с другими алкогольными островитянками. Смешно вспомнить ту же званию-хулиганку, которая врывается в организм, как мелкий банковский грабитель: с оглушительным криком и средь бела дня.
          Восклицания чесночного талатури и шепот горячего мяса затихают в колыбельной песне сладкого вина и засыпают в его терпком запахе. Яркость вкуса, накопленная еще со времени томящегося в тепле винограда, теперь отражается в каждой капле, словно божественное дыхание эллинской философии.
          Что-то забытое, давно потерянное и с трепетным ожиданием вновь приобретенное, как медленные полуденные тени, растущее в самой душе, расцветает радостью в сердце. Вкус и запах вина обнимают. Охватывают, легонько приподнимая в сладкой невесомости лучшие ощущения. Именно те, что откликаются так редко на шикарные ноты блаженства, льющегося в тело и сознание. Кровь и разум вдохновляются этим вкусом, оживают и наполняют настоящее мгновение прошлым и будущим, создавая единственное, что ценим так дорого – истинное ощущение удовольствия, напрочь свободное от боли воспоминаний и страхов предстоящего. Волшебство!   
          В итоге страсть к горячему хлебу, любовь к мясу, неподдельный интерес к меду и склонность к сладкому вину киприоты вполне могли унаследовать от эллинов, а рецепты их приготовления очевидно испытали вмешательство более поздних гостей. Но это уже подробности, которые можно и опустить.
          Немного чая перед сном. Чай новогодний. По таинственному запаху
вполне оправдывает свое название. Яркий, как искорки бенгальских огней. Это блещет корица и гвоздика. Оттеняет безобразие яркости ниточка бус апельсиновой цедры и тонкий, абсолютно молчаливый намек на присутствие вкуса миндального орешка.
          Я спал как младенец в первую новогоднюю ночь и мне снилась удивительная сказка об овощном супе:

          «В прозрачном бульоне, напоенном ароматами соли и специй, купались кусочки цукини, моркови и ломтики лука. Среди них мирно и бок о бок теснились дольки кальмара, рыбы и креветки.
          Легкость невесомого пара приподнимала самые нетерпеливые нотки розмарина к моему носу, а перчик прихватывал мерцающую карусельку вкусов, перемешивал со своим запахом и нежно выкладывал на язык, мягко охлаждая на воздухе и поверхности металла столового прибора маслянистое блаженство янтарного отвара.
          Звуки фонтана и крохотные обмороки медленного колокольного звона как родные перемешивались в гирлянде запахов рыбной свежести  и отдаленного тепла, который спешил к обеду, покидая  освещенные солнцем и временем стены старых зданий.
          Шепот соседей отдавал слабой кислотцой, удачно подмешивая ее остроту твердой корочке ржаного хлеба и яркости ситцевой салфетки.
          Весь букет ощущений держала на себе основательность деревянного стола, недвижимость которого наполняла меня уверенностью в содеянном и благодатью в душе.
          И как только я сосредотачивался на рецепте своей радости и блаженстве собственного желудка, все посторонние звуки, вкусы, образы, округлости, выпуклости и тяжесть окружающего мира отступали за грань реальности, оставляя наедине с букетом шикарного разноцветного ощущения, которое впитывается в тело и память, чтобы навсегда составить часть невыразимого пророчества об истинном наслаждении жизнью.»