С. П. Шевырёв. Наполеон. Стих. Михаила Дмитриева

Наполеон. Стихотворение Михаила Дмитриева,
с эпиграфом: Je chante се h;ros qui r;gna sur la France.
(Москва. В Тип. H. Степанова, 1828. в 8-ю д. 16.)


Память человека великого долго бывает источником вдохновений поэтических. Кажется, всякой по силе и средствам считает за долг принести свою дань представителю человечества. Хотя Наполеон, сей метеор 19-го века, давно уже начал от нас удаляться, но все еще он, по близости своей к нам, слишком огромен, и потому наши взоры не могут обнять в нем целого. Еще много, много пройдет веков, пока он не предстанет в круглой полноте своей, доступной зрению одного потомства. До сих пор все человечество еще не могло собрать вкупе всего того, что сей человек завещал ему и делом и словом. Мы доселе не в силах отличить в нем существенного от случайного; не можем найти центра, в котором соединялись бы все радиусы его действий, простирающиеся по бесконечной окружности; не можем найти рамы, в которой могло бы вместиться его исполинское изображение. Вот почему все, что ни писали до сих пор чисто исторического о сей великой загадке Истории, так мало соответствовало желаниям людей мыслящих. Нам суждено еще более инстинктом и в одних частях постигать величие и характер Наполеона, нежели разумом понимать его и определять каждое его действие. Не в этом ли наконец заключается и причина того, почему один из первенствующих в литтературном мiре мужей сего века не мог вполне удовлетворить требованию своих современников?
Если История не могла еще вместить в свои пределы колоссального Наполеона и в ряду протекших поколений поставить его верное изображение на вид человечеству, - то тем менее могла себе его присвоить Поэзия, которая из преданий минувшего в свой мiр, исполненный жизни, вызывает только тени, приявшие образ определенный. Вопрос: почему Наполеон доселе не мог быть предметом ни Трагедии, ни Поэмы (разумеется, изящной)? - тесно связан с важным вопросом в теории искусства: какое отношение имеет История к Поэзии, и под какими условиями лица первой могут переходить в мiр идеальный? Здесь не место отвечать на него: мы рады были только случаю напомнить о нем читателям.
Все, что доселе Поэзия сказала о Наполеоне, ограничивалось одними только размышлениями, которым невольно всякой предается при чтении современных летописей о делах его. Лучшие поэты Франции принесли ему дань стихотворную: и у нас также есть произведения в память его славы. Если все сии Поэты более или менее сходились в своих мыслях о предмете их созерцания, - то мы объясняем сие явление не страстию к подражанию, а скорее тем, что все они думали об одном предмете и, вероятно, стояли на одной точке зрения.
Стихотворение Г. Дмитриева, нами разбираемое, принадлежит к сему же числу размышлений поэтических о Наполеоне: в нем просвещенный читатель с удовольствием встретит изящное выражение тех же высоких мыслей, которые, может быть, он и сам имел при рассматривании дел великих. Желательно бы было однако, чтоб форма, в которой выразились сии мысли, представляла в себе более целости и круглоты, необходимого условия в произведении изящном. Но сей недостаток заметен и в прочих стихотворениях на сей же предмет: отрывочные мысли Поэтов выражались в отдельных стансах, мало имеющих между собою связи. Это же видно в Наполеоне Пушкина и Ламартина. Даже в этой неполноте произведений, посвященных его памяти, обнаруживается бессилие ума постигнуть его в целом. В отношении к форме целого мы отдадим полное преимущество пред всеми другими поэтами Казимиру Делавиню, который в своем стихотворении успешнее сохранил желанное условие искусства, и посредством оптического обмана, в перспективе представил весь необъятный путь Наполеона от его восхода на полях Маренго до заката на Ватерлоо.
Чтоб не оставить без доказательств нашего замечания, мы выпишем отдельные мысли, составляющие содержание строф, в том самом порядке, как оне следуют у Автора.

«Сын судьбы возник, - вострепетало творение, - но не бойся мiр! - его уже нет.
Он, как все чудесное в природе, покрыт был тайною: Океан воспитал младенца, Океан восприял его.
Как сёла, напуганные бурями, оживившими нивы, из рода в род передают страшный рассказ о них, - так о нем говорит потомство, и проклиная его, и изумляясь ему.
Нет, не проклинай его, смертный! - может быть, ты в нем клянешь закон вселенной.
Тогда лишь осмелься произнести ему суд, когда ты снимешь покров с грядущего и обозришь все века.
Кто был этот смертный, который раздавал царства и сокрушал их, которого целый мiр едва мог свести с трона? Кто играл смертию и сносил жизнь по падении? - Это был Наполеон.
Ему назначена была прекрасная доля, но он перешагнул предел судьбы; природа ему отмстила,
…… и мiр торжествовал
Паденье человека.
Потомство о нем сомневаться станет. Он, как Архимед, хотел сдвинуть мiр с его точки.
Он, как Атлант, хотел поднять его и, не подъявши, восколебал.
И нет его!
Когда один, на скале океана, он смотрел на пройденный им путь, что он думал?
Здесь он лил слезы о сыне и узнал цену дружества. Но и здесь он хотел быть страшен.
Он пал - и совершился закон природы».

Сей недостаток целости в форме произведения ведет за собою и другой: нередкое повторение одних и тех же мыслей, хотя и в разных образах, что, вероятно, заметили читатели из нашего изложения, которого нельзя было сделать короче по тому же недостатку в плане целого.
Но сей недостаток выкупают (хотя и несовершенно) многие хорошие части сего произведения, хорошие по мыслям и по целости картин, отдельно взятых. Выпишем для примера три строфы, лучшие по нашему мнению.

И так как пажити и нивы земледела
Приемлют в бурях жизнь, юнеют и цветут;
Но битвою стихий напуганные села
Из рода в род о них (?) рассказ передают:
Так и теперь, когда возникли из смятенья
Свобода и закон юнеющей земле,
На гробовой его скале
Навек с Проклятием воссело Изумленье!

Заметим однако, что здесь более отгадываешь мысль поэта, нежели ясно понимаешь ее из самого выражения. Желательно бы было, чтобы такая мысль выразилась точнее и круглее. Первое достоинство всякого сравнения есть правильное соответствие, которого здесь не находите.

И сам он вспоминал, как некий дивный сон,
Сей трона блеск, сей блеск воинственного стана,
Когда узрел себя, внезапно пробужден,
На камне, одного, в пустыне океана;
Когда, склонив к мечтам усталую главу,
Он видел весь свой путь с края на край вселенны,
Маренго, Австерлиц, и в пламени Москву,
И скалы дикие Елены!

Эта строфа есть лучшая во всем произведении. В ней в нескольких стихах представлена вся картина жизни великого в прекрасной и полной перспективе. Скалы Елены весьма удачно поставлены в глубине оной: оне как будто господствуют над небосклоном и, стоя на праге между земною и вечной жизнию Наполеона, заслоняют от нас тот сокровенный предел, где совершается суд великому. Сия одна картина заставляет более думать,  нежели все мысли, содержащиеся в целом произведении.

Он пал! Должна была постигнуть низверженье
Сия надменная глава,
Да человечества сравняются права,
Да оправдается пред слабым Провиденье!
И мирно в поученье нам
Его тревожный прах воспринят был землею,
Да всё поправший, сам попрется он стопою...
И смутно огласит она его (?) векам!

Здесь более мыслей; но так ли сильно говорят оне и уму и воображению, как дикие скалы Елены?
Что касается до стихосложения, нельзя не заметить, несмотря на многие хорошие строфы, что стих не всегда свободно и точно выливается у Автора, что иногда заметно в сем последнем какое-то усилие себя высказать, охлаждающее жар поэтический, что мелькают у него прозаические обороты. Вот примеры:

Был мрачен взор его; угрюм его был лик.
(стран. 5)
Судьбы земных племен в нем были съединенны.
(стран. 7).
Которого чтобы свести с ступеней трона,
Весь мiр, сойдя с  черты (?), к ступеням приступил. (стран. 8).

Жаль, что эта прекрасная мысль не свободно выразилась.

И к чуждой Франции творящим гласом он
Едва воззвал: будь свет! Хаос познал препону. (стран. 9).

Желательно бы было не встречать таких устарелых выражений.
Мы заметили сии погрешности потому, что в таком небольшом произведении весьма легко бы было их избегнуть.

В заключение скажем: должно желать, чтоб размышляющая Поэзия наша более и более оживлялась картинами, а описательная богатела мыслию: ибо только в совершенном сочетании и того и другого заключается совершенство искусства. Кто не предпочтет однако простых и голых мыслей в Поэзии тому жалкому набору слов, которым нас часто угощают наши беспокойные стихотворцы? В Наполеоне Г. Дмитриева, говоря языком Естествоиспытателей, мы видим живое, органическое происхождение; он высоко стоит над теми минеральными произведениями, которые ежедневно вырастают у нас посредством накопления слов и рифм, и о которых мы, к сожалению, так часто принуждены говорить читателям.

Подпись: Ш.

(Московский Вестник. 1828. № 9. С. 56 – 64).