Доктор, Вы даже не представляете себе...

Доктор, Вы даже не представляете себе, насколько у меня всё хорошо!

Из кабинета, расположенного на другом конце этажа, раздаётся звонок:
- Знаю, у вас плотная запись... Но не могли бы Вы посмотреть внеплановую больную? Очень надо. Онкология... «Химия»...".
Внутри каскад воспоминаний, которые измученная память пятнадцать лет пытается стереть... Дорогой для меня человек сгорает на глазах. И трудно понять от чего больше: от рака или от «химии»?
Возвращаюсь в реальность.
- Конечно, присылайте, о чем речь? Тем более, у меня как раз окно образовалось, - вру я. 
Жду бабушку в сопровождении. Может быть, на кресле? С детьми? Без? В любом случае, у меня ещё есть время: пока приведут или привезут.
Через минуту стук в дверь. Приятный голос из-за двери: "Можно?". Молодая симпатичная женщина замерла с сомненьем на лице. "Ждёт неторопливо идущую, ослабшую маму", - думаю я. Но женщина продолжает стоять в дверях и с лёгким недоумением ждёт моего ответа.
- Вы ко мне? На ЭХО? - неуверенно спрашиваю. Она, просияв и сверкая лучезарной улыбкой, задорно отвечает:
- Да! Мне раздеваться?
Дальше стандартная процедура с объяснениями, что снимать, что оставлять. Я ещё не знаю, какой рак. Просто теперь твёрдо уверена, что мамы не будет. И дверь надо плотно закрыть.
Ширма водружена на место. И тут женщина впервые смущается...
- Доктор... А Вам не будет... это... мешать? У меня там пластина... Это временно, её потом уберут, но пока - пластина...
Я качаю головой и делаю то, что невольно делаю всегда в таких случаях (чтобы не ей, чтобы мне самой не разреветься): глажу по плечу, слегка приобнимаю и произношу спокойно, словно чай разливаю к полуденному застолью: "Не переживайте, всё, что надо, разгляжу. Не отсюда, так из другого доступа. Лучше ложитесь и рассказывайте, что Вас беспокоит". Женщина и впрямь успокаивается, приобретает прежнюю лёгкую и свободную манеру общения, начинает щебетать про свою аритмию.
Все, что щебечет, не вызывает никаких сомнений. Обычно врача сложно обмануть или обхитрить. Человек, ничего не знающий о своём диагнозе и не предполагающий возможных вариантов течения заболевания, рассказывает чётко, как по книжке: начало пароксизма, конец пароксизма, что чувствует при этом, что мешает, что пугает.
Я улыбаюсь. А что мне остаётся? Я улыбаюсь, спускаясь датчиком всё ниже, ближе к пластине, теряя картинку, а значит и возможность разглядеть что-то, что может насторожить или, напротив, утешить.
Я улыбаюсь, потому что улыбается она. Потому что она - доверяет абсолютно. Как я не сомневаюсь в её ответах, она не сомневается в моих вопросах. Они выверены годами, они коротки и ёмки, и она расслабляется в моих объятиях, растворяется в журчании ультразвукового прибора, доверяется чёткости, простоте и ясности тех самых вопросов.
Это тот контакт, без которого в медицине не бывает ничего. Тот, который наступает не всегда, и от тебя, как от врача, зависит, сможешь ли ты, вопреки обстоятельствам (характеру ли пациента или каким-то другим внешним причинам) его нащупать, дать возможность человеку открыться.
Когда дыхание у пациента ровное, то и видно лучше.
Объятие - отменено в американской медицине и многих других западных странах, как проявление недопустимой близости врача и пациента, как проникновение в личное пространство. Там - "смотрят левой рукой". У нас многие врачи, особенно молодые, учатся и проводят исследование на западный манер, и правильно делают. Но я правша и, кроме того, женщина: не то, что надавить в нужный момент, даже удержать датчик в левой руке получается не всегда. Потому я смотрю по старинке, правой. Нарушая границы. Попадая в то самое личное пространство.
Иногда мне кажется, что именно это и спасительно. Что это то, чего им не хватает. Что обняв, не побоявшись "принять на себя", я принимаю и часть их страхов, страданий и боли. А они так давно, так мучительно долго несут их в себе, что с радостью и безоговорочно отдают эту часть постороннему человеку - врачу.
Пластина и впрямь не даёт смотреть из главной "точки обозрения". Но это ж вам не колесо, которое крутится по одной и той же оси, взмывая ввысь и показывая, словно на ладони, весь город, и опускаясь практически до земли. Тут обозрение другое. Можно схитрить, обмануть природу, повернуть пациента с чуть большим или меньшим наклоном, "встать" в нестандартную позицию, придумать на ходу не прописанную ни в одном учебнике и ни в одних рекомендациях проекцию, и вывести те структуры сердца, что сейчас прикрыла собою злополучная, но очень нужная пластина. Она не просто так. Она - поддерживает связки. Она - наращивает ткани. Потом, когда закончится этот и ещё два курса «химии», её вынут и сделают пластику. И грудь станет, как была. Только без соска.
Затем два курса лучевой. А за ними... Обещанный онкологом заветный телефон специального мастера по тату. И сосок "окажется на месте".
- Я никогда не думала, что буду делать татуировку! - улыбается она.
Ей сорок шесть. Её голубые глаза, глядя на меня, поблескивают весёлым огнём. Жидкости в перикарде нет и это уже хорошая новость. Сердце сокращается нормально и в целом вполне здорово. Если бы ни одно из осложнений химиотерапии - увеличение предсердий. Оно не выражено. Пока - не выражено, но уже может давать ту самую аритмию, на которую больная жалуется.
Мы стоим напротив друг друга и улыбаемся. Я протягиваю ей своё заключение, озвучиваю рекомендации по дальнейшим обследованию и тактике, от души желаю удачи и обязательно - полного выздоровления. Она хмурит бровки, сморщивает симпатичный носик и говорит искусственно строго: "Так я уже здорова, доктор!" - с ударением на уже, - "Мне просто надо закрепить эффект. И пластику сделать. И тату," - снова улыбается и уже без лжеукоризны, - "Доктор, Вы даже не представляете себе, насколько у меня всё хорошо!".
Я и правда не представляю. Я через всё это не проходила...
Задержавшись на минуту перед зеркалом, чтобы поправить слегка покосившийся парик, она шутливо-примирительно наставляет: "Ждите меня через полгода. Все химии пройду - и к Вам!".
И я ей верю. И буду ждать.
Уже жду.

02.10.2016