Хлопотное дело
Сегодня съемщик в золотоприемной кассе особенно тщательно и долго «отбивает» металл. Кажется, уже и нет в лотке золотых песчинок. Однако он все гоняет и гоняет по хорошо обработанной тополиной ткани лотка воду. Потом из бутыля добавляет в лоток ртути и еще сколько-то баламутит гладь жидкого зеркала, вбирающую в себя соринки, пылинки металла. Золота мало. В этой связи вспомнилось из недавнего. На участок пожаловали специалисты из природоохраны. Формально, — согласно новому порядку вещей, — отбивать шлиховое золото при помощи ртути противозаконно. Ртуть может попасть в реку. Вместе с тем и дышать парами ртути смертельно опасно. Однако многие артели работают по старинке, то есть в работе со шлихом используя жидкий металл. Так сохранить добытое проще и вернее. И вот женщина-эколог увещевает Блатного, нажимая, как ей представляется, на главное: «Мужчин потравите, лишите здоровья, способности к воспроизводству». Блатному до здоровья мужчин, а тем паче до воспроизводства ими себе подобных, как дворняге до космоса. Между тем женщина клонит к тому, что надо составить акт и наказать артель. Без «акта» она не уедет, поскольку нет бумаги, значит, не было работы на участке. А придраться к старателю, найти повод приопустить его, несложно. Между тем Борисычу такая перспектива не глянется, и он аргументирует по-своему: «Слышь, мать, они что, эту ртуть на... себе льют, что ли? Да им уже ничего не требуется: раз в месяц передернут и успокоятся. Любого спроси. Хошь, позову? В артели кто работает? Кому, кроме водки, ничо не надо». Но женщина дожала Блатного. Составили акт. Она уехала довольная. И уж наверняка не оттого, что впредь к вопросу репродукции на участке, где за главного быка-осеменителя Блатной, будут подходить ответственней. От рафинированной дамочки в паричке а-ля платиновая блондинка осталось лишь воспоминание в одной, все время повторяемой ею фразе: «Ох и хлопотное это дело». А начальник будто взбесился. Привела-таки дамочка Борисыча в волнение. Взбеленившийся Блатной загнал Чугунка по пояс в воду варить промывочный стол. Начальник опрометью глянул на нас, кто наблюдал за работой Чугунка со стороны, позволил себе на секунду расслабиться — и тотчас загнал туда же в воду помогать держать тяжелый лист металла, который следует приварить, закрыв образовавшийся проран на теле промывочного стола. Стоим, киснем в мутной воде, участвуем, придерживаем, отворачиваем моськи от вспышек. Здесь же и шнырь: «Раз за неделю хотелося пересапнуть, и не дал окаянный». Холодно. Очень холодно. Невозможно холодно. Впрочем, даже не это главное. У Чугунка ничего не получается, и удовольствие затягивается. Это привычно. Главное в том, что ощутимо бьет током: разряды простреливают в руки, в ноги, вдоль всего тела, в мозг, есть ощущение, будто и внутренние органы от атаки электричеством начинают работать со сбоями. Разволновался даже вздремнувший на прогретом скупым солнцем соседнем терриконе Диоген: «Что это вы делаете там с моим кормильцем, гады, вона как разлюбезного Лариошу скосоротило». А мне тем временем подумалось: «Ох и хлопотное это дело… работать под Блатным».
Между тем продолжаем совершенно неоправданно полоскать смерзшиеся золотоносные пески, и в подтверждение тому — не ахти какой сгусток амальгамы. Сто двадцать лет назад на этой россыпи старатели брали с того же объема песков, не утруждая себя разными амальгамированиями, да и не зная их, в пятьдесят раз больше! Так что даже если россыпь выглядит нетронутой, это ощущение обманчиво. Как говорит Блатной, всякое на первый взгляд новое — это хорошо отмытое старое.
Тем временем съемщик баламутит сплав золота и ртути электрическим миксером, и теперь уже точно ни пылинки металла не утеряно: самое время ставить металлическую гильзу со сплавом в печь для отжига. Печь тоже электрическая. Пока ртуть испаряется через трубу обратно в специальную емкость, где она будет покоиться до завтрашней обработки металла, мы беседуем о разном.
— И долго ты собираешься кувыркаться на старании? — вдруг спросил меня съемщик.
— Три года, — вру простосердечно. Поскольку еще не решил, сколько буду стараться. Приехав на участок артели, поработав, не мог себе объяснить, зачем я здесь. Что новый опыт может мне дать? Я просто сменил обстановку, дабы появилась в жизни хоть какая-то живинка. Миги этой живинки были, конечно, и на гражданке. Скажем, на охоте. Но только миги. Однако и там, когда мы начинали выпивать, «картинка плыла». Это если выражаться по-операторски. Если угодно, назовите это «синдромом трех б» — «бежать, блин, бежать». Но от кого? От Сеаты, что ли? Да в своем ли ты уме, дружок, в своем ли, Лариоша?
— …Три года — это много для нормального вменяемого гражданского человека, — стал объяснять мне съемщик. — Это все равно что кол березовый в землю зарыть. За три года, если не прорастет в стебель, то обязательно сгниет. Закопай человека на три года — та же фигня, только вид сбоку. Надо от этой дури избавляться после первого же сезона. Иначе засосет… Или прорастешь, — в задумчивости дал расклад старатель.
— А на сколько лет дури у меня в глазах? — дурашливо вытаращился я на съемщика. Тот внимательно посмотрел...
— Черт, и вправду минимум на три…
Смертельная схватка
…Было очевидно, прежний опыт встреч с медведями не подвигал съемщика к активным действиям. Поэтому, испросив разрешения у Беркова, я взял карабин и вместе с Ди отправился на реку, чтобы попытаться аккуратно пристрелять видавшее виды оружие. Первым делом проверил затяжку крепежных винтов. Наверняка в тот момент дури в моих глазах было больше обычного, посему, прочитав это, Диоген, как ответственный за судьбы хозяина недопесок, увязался следом: «Надобно смурного Лариошу проконтролировать. Ведь кто-то должен вести по жизни выжившего из ума человека. Существа мы, считай, не чужие друг другу…» В этом смысле Диоген личность чести, впоследствии жизнь это доказала.
Выйдя на лед и приложившись к прикладу, выстрелил по отстоящему метров на двести валуну. В цель попал. Пуля срикошетила и боднула ветку на стоящей рядом ели. Рыбаки у лунок заволновались: «Эдак ты нас раньше медведя положишь!» Пришлось уйти по льду за кривун. Ди не особенно расположена следовать за мной, а вот Диогену, впервые услышавшему грохот выстрела, действо понравилось. Посему, дурашливо виляя хвостом, чуть косолапя, шенок потрусил рядом, хотя по снегу бежать куда менее комфортно, чем возлежать на фуфайке под нарами.
Солнце за пеленой и облаками едва пробивается депрессивным диском, а погода не очень располагает к лирике. И вот на фоне мутно-оранжевого солнца, на взгорке, я увидел стоящего всего-то в ста пятидесяти шагах огромного медведя. Это вам уже не беззаботный треп в золотоприемной кассе об охотах на медведя, с прихлебыванием чая и поеданием пухлых и огромных Надькиных пирожков с капустой и ливером, это явь. И мне так не хочется в эту явь верить!.. Медленно подняв цевье карабина, как-то сразу поймал зверя на мушку. Но что-то мешает. Я оторвал внимание от прицела и глянул, где Ди. Если годится для собаки определение «немая», то это как раз немота и была. Внутри опытной собаки клокочет, даже булькает; она сама напряглась, как пружина спускового механизма нового ружья, но... ни звука больше. Только страх. Она, большая умница, понимает, чего можно ждать от бесовской животины.
Тишину нарушил Диоген, в своих щенячьих хлопотах замешкавшийся, но заметивший зверя. Он тотчас залился, словно колокольчик. Слившись с карабином, я вполне прицельно выстрелил. К этому времени медведь посунулся, желая приспуститься со взгорка ко льду. Показалось: попал совсем рядом, может, в камень. Медведь рявкнул, однако тотчас скрылся за валунами. Ди, победив страх, на махах стала приближаться к месту, где только что был рыжий. Моя лайка-волчица выказала примерную осторожность, но долг охотничьей собаки обязывает. Безотчетно виляя хвостом, побрехивая, последовал за мамкой и Диоген. Побежав по следу, Диана скрылась в чаще. Тотчас я услышал ее короткий взвизг и словно бы хлопок. Будто тело с размаху шлепнули о валун.
Каким-то образом я все-таки попал с первого раза, поскольку от валуна, где стоял медведь, за отпечатками его лап тянется едва заметный кровавый след. А вот Ди лежит у обнаженного корневища лиственницы бездыханная. Прожить столь яркую жизнь, чтобы в какие-то мгновения тебя лишил ее отмороженый убийца?! Впрочем, мне ведь сейчас не до философии. Теперь я тоже покусился на жизнь... Во что бы то ни стало я должен «добрать» раненого зверя. Таков неписаный закон. И писаный тоже. Собрав все самое сумасшедшее в себе, всю копившуюся во мне годами дурь... Этого добра оказалось довольно, и, уподобившись Диогену, я принялся спешно и опрометчиво тропить подранка.
Диоген убежал вперед, его несут детская непосредственность и отсутствие опыта. Он и мимо мамки, наверное, пронесся, не поняв, отчего она лежит без движения. Но Диогена я еще не люблю, как Диану, поэтому не мучаюсь душевно. К тому же рассчитываю, что, маленький, он сможет увернуться, затеряться меж огромных валунов в курумнике и тогда хоть тявкнет, даст знать, где косолапый.
Попал я все же хорошо. За медведем тянется теперь уже шлейф крови. Это ясно видно на свежем снегу, и проблем в погоне нет. Но вот впереди тявкнул Диоген, я напрягся: что там за деревьями? И тут сбоку, из ерниковых зарослей, вывалил и бросился на меня раненый зверь. Я выстрелил моментально, но не попал. Передернул затвор, однако с ужасом понял: стреляная гильза застряла в казеннике. Я с такой силой сделал досыл, что стреляную гильзу деформировало, сплющило. Времени не остается, следует принять быстрое решение: или отбиваться ножом, или бежать. Ноги выбрали второе. Какие ужимки и прыжки делаю... Сними это камерой, «Оскара» получишь с первой номинации. Я бежал, покуда не увидел впереди толстенную лиственницу. Только встал за ствол, а медведь уже рядом. Рыжий взбешен, он принял стойку на задних лапах и тянется ко мне, пытаясь хватить по голове жутко когтистой огромной лапой. Тем временем судорожно пытаюсь выбросить стреляный патрон из казенника. В кровь сбил пальцы, реву от лютой злости на себя: лучше б почистил карабин да слегка смазал проржавевшие части устройства, чем тянул и без того хорошо прихваченные винты. Мне удалось выбросить гильзу, и я тотчас загнал очередной патрон из обоймы в канал ствола. А потом приставил ствол к шее все еще жаждавшего кровной мести медведя и нажал на курок. «Босой» ухнул на снег мешком и какое-то время конвульсивно бился лапами о ствол дерева, взрывая под собой уплотненный и шершавый, будто рашпиль, снег так, что очистил его до льда. Вскоре затих.
…Такой непреодолимой усталости в теле я еще не знал. Но все же заставил себя вынуть из чехла большой складной нож и начать разделывать тушу — как на охоте, автоматически, безотчетно, будто прикидывая: «Вот сейчас быстрее справлюсь, и тогда у меня останется время докатать остаток дня по тайге, может, повезет встретить другого зверя». Но ведь бред сивой кобылы, господа. Что я делаю?! Сначала освободил шкуру на щиколотках, затем вспорол от надреза в сторону туловища…Но тут наконец до меня дошло: «А зачем я это делаю, когда там лежит Ди? И недотепа Диоген где-то пропал».
Диоген, как существо бестолковое, мучительно ищет дорогу назад, к месту, откуда кинулся в чащу. Он неуклюже взбирается на валуны курума, затем сползает с них, повизгивает от нетерпения и отчаяния в поиске наиболее простого пути. Задержался там, где лежит Ди, лизнул ее рану, кровь щенку не понравилась. Все тащит в свою ненасытную грязную пасть-помойку, без разбору.
...Несу Ди на руках к реке, и крови уже нет. Вся вышла. Похоже, медведь завернул моей псюхе шкуру единственным движением, всего парой отполированных когтей. Этого хватило вполне. Рана зияет через всю голову до половины спины. Впрочем, зверь едва ли выбирал способ прикончить преследователя. Как уж получилось.
Я присел на поваленной лесине, водой и паразитами лишенной коры, у самой кромки замерзшей реки, где под панцирем льда бьются о камни тугие струи, и всхлипнул. Жалко Диану, жалко себя... Вспомнил, как привез Ди домой. Наслушавшись от Сеаты всякого, поил псюху водой из-под крана, сложив ладошки лодочкой. Ди так смешно делала губами, схлебывая воду, что мне от щекотки становилось божественно приятно. Правда, волчице скоро надоело пить вонючую воду из-под крана. И мы шли за город попить из ключика, бившего за поваленной березой. Брали с собой дюралевую баклажку, и ее, наполненную чистейшей водой, она несла в кармане специально сшитой жилетки.
Мне не дали долго вспоминать, хотя было что. Заложив крутой вираж, подъехала «вахтовка». Берков спрыгнул с подножки и тут же приказал грузить животину в кузов. Съемщики, его сопровождавшие, усомнились, надо ли пытаться тащить трехсоткилограммовую тушу в кузов, когда можно разделать ее на месте и по частям уже грузить.
— Но только давайте быстрее! Я сегодня с наливником хочу передать шкуру на базу председателю, — суетится Берков, словно муха на зеркале. Должно быть, поселок всполошили стрельба да рев медведя, поэтому вскоре подъехал участковый наливник, а следом и автокран, облепленный старателями. Публика суетится вокруг туши медведя, но все без толку. Нет пригодных для разделки ножей, шкуру дерут короткими консервными. А потом все-таки навалились и забросили трофей на платформу автокрана. Все уехали. Только Рубероид, с утра оставшийся в поселке ремонтировать бульдога, подойдя ближе, посочувствовал:
— Ну чо, погибла Динка? Геройски хоть? — задал наиглупейший в мире вопрос самый немытый на планете бульдозерист.
— Геройски, — не сразу разлепил я спекшиеся губы.
Встреча в ночи
...Неспешно переехав Амур в месте излучины — так, чтобы предполагаемому неприятелю было трудно отследить переход границы, Огольцов и Бо стали уходить в глубь российской территории, держа путь в направлении станицы Игнашинской. По эту сторону Амура во всех экспедициях золота до Благовещенска, а особенно обратно, Огольцов ощущал себя уверенно. Это, конечно, не Саратовская губерния между Терешкой, Чардымом и Медведицей, где единственный ворог человеку — коварный серый волк и сроду ни о каких бандитствиях не слыхивали. Здесь отчаянного, лихого и жадного до даровой поживы народа хватает. Но с властью всегда можно договориться. Хорошо на всем пути к Благовещенску прикормлены и казачьи начальники. Американец на это дело выдает деньги специально и требует поощрять служивых: «Скажи, Сема, есаулу Васнецову, что, мол, Гэри Кук кланяется ему и сей подарочек его дочери на свадебку…» Верно, с казачишками дружбу водить надобно, даже когда те претензий к экспедиторам не имеют. Правда, сам Семен баловать их перестал. Особенно с тех пор, как они с Бо и другими сопровождающими в станицах вдоль Амура изрядно примелькались. Со временем для Огольцова эта «статья дохода» стала обычной. Китаец, правда, иногда пытается встрять: что-де надо бы там дать, надо бы тут сунуть в лапу. Только что он понимает, этот бесконечно и слепо преданный хозяину узколобый, узкоглазый, копченый огрызок!
Бо едет верхом чуть впереди Семена и внимательно всматривается в тайгу. Как и его спутник, тайги и зверя Бо не опасается. Он мог бы вполне уверенно идти по ней и один, и в компании, на лошади или пешком - это все не страшно. Вэн больше остерегается людей. Огольцов часто бывает недоволен такой манерой китайца идти по маршруту, ведь на долгом пути встречается столько интересного. Особенно он любит останавливаться на ночлег у казацких вдовушек. Семен умеет тронуть струны их души, разговорить. Тот же театр. Нет, ничего такого: поболтать, попить чайку со сдобой, в суете у русской печи коснуться плечом ли бедром, ненароком погладить хозяйке руку, дать истосковавшейся по мужской ласке женщине малую надежду, но затем проболтать у самовара в свете сполохов от огня в топке огромной, занимающей треть пространства светелки русской печи… а рано поутру сесть на доброго коня и в минуту исчезнуть в сыром тумане, едва услышав, скорее угадав, ее глубокий, наполненный печалью вздох, попытаться прочитать ее мысли при прощании, увидеть последний взмах ее еще не влажного застиранного платочка и слезинку, застрявшую в ресницах. И в путь. А опасность? Что ж, с нею жизнь ярче.
Ведь всю остальную жизнь ему предстоит провести при мельнице да собственном земельном наделе. Нет большей скуки! Теперь это он знает точно. Поскольку есть вот эта бескрайняя великая тайга, есть прииск. Кроме того, у Семена всегда при себе безотказный и скорострельный винчестер, да и Бо вооружен не хуже.
За этими мыслями Огольцов нагнал китайца и стал провоцировать всегда сдержанного и немногословного спутника на разговор по душам. Все-таки последняя совместная экспедиция. Наверняка жизнь раскидает их по миру. И, выходит, так и не узнает он, была ли у Бо, например, семья. И вообще, как там у них, в этом непонятном Китае, устроена жизнь. Будет хоть, о чем детям рассказать. А то ведь что расскажешь, что покажешь, что останется? Только то, что возил чужое золото, неделями не слезая с лошади? Или демонстрировать набитые седлом коржи...
— А расскажи мне, Боша, в каком доме ты живешь у себя на родине?
— Нету Бо дом. Семя ната. Потом дом, — китаец, как обычно, не расположен разговаривать. Тем более что впереди угадываются редкие огни Игнашинской.
— Расскажи, какие у вас дома строят, — пристает Семен. — Слышал, в мазанках живете да кизяком топите. Будто нет у вас леса. А леса… его вон сколько! — донимает спутника Огольцов. — А какие у вас мельницы там? Как с водой обстоит?
— Нету менниса, — отмахнулся китаец, недовольный, что спутник мешает быть внимательным. Придержав лошадь, Семен дал Вэну возможность проскочить мимо.
— Ну, расскажи хоть, какие у вас бабы! — возопил Семен, повернувшись в седле вполоборота. — Говорят, у них и сисек нету. И еще всю жисть порты не снимают.
— Та, та, — на все соглашался Бо. Ему не нравится, когда в походе мешают читать темноту.
— Ну а как же тогда ваши бабы нарожали столько народу, если порты не снимают? — не может понять Семен, обращенный к нервничающему Бо. Но ответа, даже скупого, на информацию, в стиле Бо, он не получил. Зато получил удар саблей по голове.
Семен охнул и повалился с лошади в снег. Одна нога «хищника» осталась в стремени, и напуганный конь сколько-то тащит седока по снегу, по кущам, пока сильные руки человека в казенной форме не остановили его. Мутнеющее сознание Огольцова улавливает лишь обрывки фраз: «Подхорунжий, глянь-ка, другой китаец, че ли? Полезли они через державную границу, как крысы из дымного подвалу. Чуют, видать, царь ихний церемониться не станет. А этот вроде наш! Семка Огольцов, че ли… Наш не наш... Сказано, желтугинских всех скопом к дознанию. Разбираться некогда: царю золото надобно. Выползут — их счастье. После разберемся. Гнедого я беру. Ты возьми ружьишко. Славный стволик, давно такой жалаю. А того попробуй по тайге сыщи по ночи. Сказал же, гнедого беру, отлезь, вражина! Глянь, што у него за пазухом...»
Только когда луна стала заваливаться за сопки на китайской стороне, Семен очнулся. Тело настолько выстыло, что нет возможности пошевелить конечностями. Словно бы кто-то вогнал в него стальной прут — сверху вниз. Раненый Огольцов не может вспомнить, да и больно думать: как так ему досталось по голове, когда рядом никого не было? А уж китаец этого сделать не мог. Это точно. Значит, местные разбойнички, из игнашинских. Или казаки. Неужели казаки?! Мороз давит, не спасает даже тулупчишко, перехваченный ремнем. «Надо же, не раздели казачки. Но что же они, бестии! Столько им отвалено за наше спокойствие...» — силится Семен соображать и хоть как-то, словом, обращенным к себе, греть и тело, и будто остылое нутро. Собрав волю в кулак, попытался встать, прислонившись к шершавой лесине спиной, огляделся. Уже светает. Теперь трудно прочитать по исчерченной множеством ног и копыт глади снега, что же тут произошло. Вот всадники спешились. Тут жгли костер. Но головешки давно выстыли. Значит, засаду спроворили еще ввечеру. Ждали казачки. Но где Бо, что с золотом? Желая проверить, как там его собственные деньги и золото, Семен сунул руку за отворот тулупа. Ни денег, ни золота. «Пусть подавятся. Да и было-то немного. Детишкам бабехи знакомой хотелось подарочки немудрены справить. Да ей самой платочек новый». Столько лишений принять, столько раз рисковать жизнью, чтобы вот так, в одну ночь, за какие-то миги ощутить себя ничтожеством? Семеном овладело отчаяние. Подавленный, он пытается еще отсмотреть по следам, удалось ли китайцу ускользнуть от казачьего кордона. Тогда останется шанс поправить дело. Хотя с Бо трудно будет договориться. Но это шанс. Не согласится по-доброму поделить посылку — получит, как я получил, — судорожно и зло прикинул план действий Огольцов.
Уже совсем рассвело, и Огольцову стало проще читать картину ночного происшествия. Да, конечно, казачки. Вот всадники встрели их. Вот кровь его, Семена. Вот кровь Бо, или его коня. Однако самого Вэн Бо нет. Похоже, раненого унес прочь быстрый конь. Или ранен конь? Всё, картина ясна! И тогда, стараясь не беспокоить больную тяжеленную голову наклонами или иными движениями, стал возвращаться к месту, откуда ушел в ночь Венька. Там станица была в виду, значит, оттуда в станицу и надобно идти. Может, что-то прояснится. Семен все еще рассчитывает на благоприятный исход всей этой истории. Неужели русские русского не поймут? Китайцы — ладно. Их казачишки рубят, как тальник, без счета и жалости. Схожая картина на китайском берегу, только наоборот. Но то китайцы. Неужели...
Добравшись до второй от краю избы — приказчика местного магазина от благовещенской фирмы «Хлебников и Ко» Плетнева, хорошо знакомого по прежним экспедициям, Семен ввалился в хату. Уже по тому, как встретил гостя Сашка Плетнев, как фальшиво охает и стенает по поводу местных нравов и российского беспорядка, стало понятно, сколь разительно изменились настроения станичников.
Изба Плетнева поделена надвое. В одной половине разместилась лавка, где хозяин торгует бакалеей, водкой, табаком. Имеется тут и кое-какой необходимый в быту товар, висящий на вешалах, вбитых в кругляк стены гвоздях… Словом, товар тут везде. Огольцов не раз бывал и в лавке, и на половине семьи Плетнева. Не однажды отведывал обычно наваристых духовитых щей с бараниной да выпечки с лесной ягодой. Не жалел Сашка Плетнев и водочки. Умел отыскать в подполе «получше, ибо для самого дорогого гостя». Но ведь Семен и платил всегда хорошо. Разумеется, из тех денег, что выдавал Гэри на укрепление связей с местной властью.
…В лавку заходят люди. Вот ввалился, явившись из густого облака пара, подхорунжий Прокопенко. Плетнев пытает его: мол, не знает ли Степан, кто мог по ночи встреть мово гостя из-за Амура? Степан не знает. И даже отнесся к новости вполне равнодушно: не спрашивает, не уточняет деталей. Служба-де тяжела, опасна, и некогда сплетни по станице собирать. Взяв штоф хлебной, казак удалился. Следом заходят другие люди. Забежал пронырливый мальчишка и, сунув Сашке самородок весом с золотник, попросил «конфетов в синеньких бамажках».
— Имеют казачки золотишко? — зашел Семен издалека.
— Имеют, — согласился Плетнев. — Нынче все свихнулись на золоте. Даже казачки службу абы как справляют. Служба, конешно, не пущщат до такова увлечению. Но золотников по десять-пятнадцать намыть на ключах всяк могёт.
— …Кордоны, конешно, стоят, — разговорился следующий собеседник, зашедший к Плетневу под вывеску. — Нынче казачки имеют приказ самово губернатору: брать всех, хто через Амур оттедова идет. Золотье — в казну препровождать. Да хто ж скажет тебе, сердешный, — взял он твое иль не брал? Ишшо и нагайкой достанется, коли сильно будешь спрошать. За прошло лето, говорят, казачки отправили в Благовещенск консискованого ажна три пуда. А сколь, спрашиватца, до себя потянули? В других станицах и тово поболе. Человек от губернатору приезжал, благодарить за службу. Казачки в строю-то «уря-уря», но морды до того ж лукавы, что глядеть противно, да и за державу страхотно делацца. Казачки через то золото перестали сено косить, рыбу ловить перестали. Друг дружке пясок в морду сують: накося продай мне сена... И почитай кажен день пьяны. Лучшей будет не спрошать их нынче. Злючи сильно стали. А все золото! Но исти-то его не будешь, правильно? Робить надо. Так-то оно бы верней. А нынче вон скока народа с тово берега преть, это ж какой жор для казачков…
Побег
...Чудом оторвавшись от преследователей, Вэн Бо долго плутает по тайге, и у него никак не получается выйти к Амуру. Всегда было так: лишь только выходил к Амуру, обретал покой, возвращались рассудочность и ясность. Амур в его мозгу рисовался как стрелка север — юг. На самом деле это не совсем так: река вся в излучинах и порой столь причудливо течет, что кажется, будто ведет либо несет тебя обратно на север. «Она течет как бы вертикально», — рисует на бумаге Гэри. — «Нет, Гэри, ты не совсем прав, Бо знает…». Впрочем, Кук понимает, сколь у Вэна пытливый ум и что парень из Поднебесной всегда готов узнавать новое и просто слушать. Для китайца же Гэри — человек разума недостижимого, и Бо боготворит Кука не только за однажды подаренную жизнь, за предоставленный новый шанс, но и за ум, и за редкое отношение к нему, к Бо.
Спешившись у одного из притоков Амура, беглец наконец разрешил себе успокоиться. Здесь все малые речки текут к Амуру, множество островов и проток, он даже помнит некоторые из их названий. Значит, теперь наверняка будет найден желанный берег главной реки. К тому же лошадь стала припадать на одну ногу. Надо бы глянуть, в чем там дело. За прошедшие с момента встречи с кордоном казаков сутки Бо всего лишь раз сходил с коня — чтобы поправить кожаную сумку с золотом. Сабля казачка, коей невидимый в темноте всадник пытался развалить голову Бо надвое, с присвистом скользнула по спине китайца и рубанула по краю седла. Она бы, наверно, разрубила и седло, не будь поверх него подсумка с драгоценным металлом. Так что страшное, редко прощающее оружие казака только слегка полоснуло бочину лошади. Оттого и унес Бо его конь столь стремительно, и казачок не успел махнуть саблею другой раз. Только пули ударили вблизи по веткам деревьев да грохот выстрелов сопроводил их звук.
Дела отчаянно плохи: круп лошади сильно развалила косая рана. Еще какие-то часы назад Бо недосуг было побеспокоиться о ней. Сейчас уже поздно. И теперь беглец судорожно соображает, как поменять коня. Ведь если казак нынче столь лют, что даже не спрашивает, кто едет, нет нужды государеву человеку производить дознание, то надо быть предельно осторожным. Бо взял коня под уздцы и, пройдя вниз по речке с версту, вышел к сливу с Амуром. Перейдя Амур и углубившись в ерники на правом берегу, Вэн остановился, чтобы переждать, подумать, принять решение.
Заболел
…Работа на участке остановилась. С базы по рации требуют от нас трудоподвига, золота требуют. От бестолкового трепа бестолковых людей рация раскаляется. А участок работу саботирует. Словно бы с большой земли завезли «зубных вшей», масличных украинских семечек, и сосредоточенное лузгание парализовало волю старателей. Мы бестолково полощем трудно давшееся при вскрыше, смерзшееся. Давно и справедливо замечено: коли в майках не намыли, то в фуфайках нечего и надеяться наверстать. Скорбное дело… бестолковое. Бичи предлагают организовать пожевать зубной пасты или замутить пойло из тормозной жидкости. Но я отказался: не знал в жизни хорошего, нечего и начинать. И потом это ж еще надо себя готовить. Готовиться ни к чему более, кроме отъезда и встречи с родными, не хочется.
Мы с Диогеном выдолбили мамке могилку рядом с местом трагедии, только ближе к воде. Получалось, почти на стрелке, при сливе речушки и ключа. Глубоко продолбить смерзшийся песок не удалось, да это и не нужно. Устроили склеп из небольших, вполне подъемных валунов, из тех, что удалось отодрать от почвы киркой и ломиком. Занимаюсь этим, хорошо понимая условность действия. Судя по тому, на какой высоте прибрежных деревьев находятся метки наводнений, мое сооружение наверняка замоет. Я надеюсь лишь, что душа Ди пристроена. Если верить легендам о потустороннем, жить она «там» должна с удобствами. Только бы не объегорили функционеры принимающей стороны. А то ведь на этом свете сплошные накладки. Кто «там» ситуацию разруливает? Да те же кадры!
Диоген изросся, стал суетлив. То он коры пожевал, то подъел замерзшую мышку. Гонялся за рябчиком, не умея подкрасться, — все без толку. Ему мешает толстая задница, при старте непростительно долго гальмует, будто авто на лысой резине, на поворотах хлопца заносит. Вот, оставив пустые потуги, недопесок нашел чей-то калач, может, того же медведя, и с аппетитом разгрыз его. Не пасть, а помойка! К тому же неслух. А уж о характере и говорить нечего. Вреднючий. Я ему слово, он мне в ответ — два. Собачьих. За всякую мелочь стремится облаять. Гонористый. И все время копытит пожрать. Не дай бог в этом всегдашнем устремлении Диогена оказаться на его пути.
На последнюю стоянку я выставил прибор высоко, чтобы галечник за столом выгребать реже, поскольку нет промывки. А направь бульдозер чистить галечник, хоть молодой бульдозерист, хоть опытный, все одно толкают нехотя, словно китайскую Пасху ждут. Таким образом, мониторка стоит на небывалой высоте, как на горном пике. Захарчук мое подвижничество оценил немедля: «Дэ оно, шо ставыло прибор, ото хОчу у руки ёму добру кучу навалыть! Як отвлекуся поссать — меня со струею ветром с верхотуры сдуваить»... — апеллирует профессор гидромониторных наук к каждому, кто готов слушать. А слушателей хватает, поскольку работу мужики саботируют: «Трудака нет!» — такая появилась информация. И она овладела умами всецело.
Наша сакля от ветра не защищена никак: лес вывален еще весной, до начала вскрыши, сопок рядом нет, со всех сторон поддувает. В «квартире» холоднее, чем на улице. Бульдозеристы за глаза матерят: мол, Драматург совсем ополоумел, испереживался за сучку, как бы в дурдом не угодил.
Но вечером у меня в мозгах пошла оттайка. Я настроил «тарелку» телеприемника на городские благовещенские новости, и Сеата на материале про борения за власть в областном Совете сделала мне знак. Мне могут не верить, но было у меня чувство, было... Приходила накануне Чумичка. Как всегда, ничего путного не сказала: ты здесь, мол, Лариоша, людишкам травишь про Желтугу, а там Гэри Кук зачастил на телевидение. И так Сеата с ним передачу сделала, и эдак, и понеслась к нему на рудник, чтобы сделать материал о пуске фабрики на крупнейшем рудном месторождении. Со всех сторон демонстрировали первый четырехкилограммовый слиток. И Сеата в выгодный профиль перед ним, и в анфас перед ним, и до обеда в одном пальто, а после обеда в легонькой пацанячьей курточке цвета детской неожиданности. Я отмахнулся в стиле Лыкова-младшего: «Слышь, кочерга, думаешь, трахает он ее? А и пусть мусолит, собака, лишь бы не бил». И поймал себя на том, что в артели старательского фольклора нахватался изрядно. Хоть какая-то польза.
— Смотри, — предупредил я Максимыча, — щас дикторша сделает тебе знак. И показал, как: кончиками пальцев правой руки взялся за мочку уха, так чтобы серьгу было видно. Это значок «приходи» — еще с Камчатки. И Сеата «поприветствовала» Лыкова. Бесспорно, в целом тут имеется повод для приступа ревности. И я шибко удивился бы, если б тотчас не явилась Чумичка со своими разоблачениями и наставлениями. Как же, ангел-хранитель! Конечно, счастье мое видеть жену за стеклом телевизора ущербное, я заболеваю. А вот Максимыч и те, кто в эти минуты рядом, повод посудачить вечерок про то, как съехал с ума Драматурх, получили преотличный.
— …Дрессированная им баба в телевизоре — это, мужики, что… мелочь пузатая. Он еще может без часов говорить, скока время, — продолжает удивлять желающих слушать Рубероид, как бы говоря, что диагноз верный: опридурился Драматург окончательно. И это публику радует: все-таки есть повод поболтать хоть о чем-то. Своего рода «ботаника».
Может, из-за открытости мониторки всем ветрам, а может, от нервного срыва, вызванного усталостью, но еще и бездарной охотой и, как следствием, смертью Ди, я заболел. Так тяжело давно не было. Совершенно погибая за рулем «пушки», не могу дождаться, когда закончится эта проклятая смена, мои полусутки на приборе. Ничего не ем, не дает ангина. Только глоток чаю, и то через боль. Много-много раз по чуть-чуть кипятку с цейлонским, и снова боль в горле, и снова вращать треклятую жлыгу.
Придя со смены, бросаю барахлишко в предбаннике, ломлюсь в парилку и валюсь на полок, греясь до полной отключки. Мне в парилке легче. Вроде как клин клином вышибаю. Благо еще шнырь совсем отвязался. Времени пересапнуть теперь у него в избытке. Блатной бы ему немедля свернул кровь. Шнырюга едва топит. И хорошо. А то пропал бы я в парилке. Иногда ведь теряю сознание.
Прохорова сатисфакция
Прохору стоит невероятных усилий воли удержаться, усидеть в избе. Порой его так колбасит, что кажется, вот еще чуть-чуть, и ноги сами понесут туда, где сегодня шумно, весело и пьяно. А там — Проше все давно и хорошо известно — они, эти две ноги, могут опять же без спросу, как есть вольно, кинуться в пляс, да так, что народ от них шарахнется прочь. И будут отплясывать да выдавать коленца, покуда не сшибут праздничный стол или ишшо каку беду приключат, либо упадут под отой праздничный стол да забудутся крепким сном. А как проснутся, так и понеслася родимая по новой. Однако нынче следует держать фасон из всех Прошкиных силов. И пусть свадьба у дядьки получилась шумная. Почитай весь поселок гуляет. Однако надобно блюсти себя, ибо Проша теперя совсем другой. Совсем другой. Но, видно, и там, на гулянке, градус веселья понизился. Оттого к Прохору то и дело забредают мужики, с кем он «старался» в разных местах в разное время. Они несут водку либо первач. Задушевные, испытанные человеки. Словом, Проша оказался в круговороте празднества. Друзья-товарищи увлекли. Но сначала Каляза справил себе подобающую нынешнему его положению одежу. В лавке долго выбирал сапоги, и ему стоило немалых трудов отмахнуться от друганов-советчиков, сманывавших отложить затею и прежде опохмелиться. Но вот когда приказчик, разворошив навалы сукна, одежды и обуви, вконец упарившись, достал пару отменных яловых сапог и подбор гардероба был завершен, Прохор, необыкновенно довольный, выкатил на стол сверх оплаты самородок золотников эдак на семь. А и не жалко: зря, че ли, приказчик, гангрена хитромудрая, парился!
Теперь по улице во главе кумпании он не идет, плывет. Должно, легендарные Ермак и сам Ерофейка Хабаров так на стругах приветствовали аборигенов. Направо зевакам — полупоклон, исполненный достоинства, налево бабам и дитям — полный поклон. Столь справной одежи Проша прежде не нашивал. «Да как жить-то в такой?! — задыхаясь от важности, спрашивает себя. — Однако то ли ешшо будет. Но тут же и успокаивает: — Другая жизня. Как есть другая. Бог не Ермошка, видит немножко. Есть, братцы, Бог. Есть!»
Еще одна свадьба. Опять шумная гулянка. Поселок гудит. Казачки да старатели, один другого форсистей, кидают в посудину перед женихом и невестой самородки да золотую пшеничку. Галдят да гудят недовольно, когда кто-то метнет ассигнации. Тон задают желтугинцы да хищники с Ниманского прииска. Однако переплюнуть Прохора никому не удалось. Тогда как Прохор набавляет. Тут есть, понятно, фартовые старатели, копытившие в ближней округе и оставившие промысел на зиму, чтобы гульнуть на свадьбе уважаемого человека да женок размять-приголубить, дабы не забывалось. Только не с Прохором им тягаться.
Отшумела и эта свадебка, и Проша перенес гулянье к себе. Одно плохо: избенка маловата. Хотел было сразу купить справную жилуху: предложили за три фунта песку, хата просторная, теплая и не старая, и окна со стеклами, и на подворье есть все, даже коптильня, теплый сарай, где свинушки да куры толкутся. Хотел взять избу прямо с курами, да опять товарищи сбили с толку, оставил это презренное дело на потом: «Изба гожая, да токмо стёклы не цветны, Прошке Калязе цветны теперя по статуту надобны…»
Повалил народ совсем уж разношерстный. Места не хватает, так что хоть посменно назначай. Гости с неподдельным интересом слушают истории о Прошиных товарищах — Гэри, Бо, Сергее и Семене. О том, как Проша Каляза наставлял их на путь старательский-хищнический. Благодарные слушатели цокают языками и уважительно поглядывают на Прошу. А питье да яства приказчик доставляет из магазина прямо в избу. «Вот справлю себе нову хату, всех приглашу гульнуть. Вы Прохора еще не знаете! Потому Прохор рыжье полошшит не в белых одежах... Прохор вам не...»
— Всем Прохорам Прохор! — соглашаются гости и лезут обнимать да лобызать.
Тьфу ты!
Временами хозяин проваливается в сон, отключается, однако, вернувшись из забытья, требует гулеванить далее. А никто супротив и не идет. Проша угошшат!
Народ в избе вповалку, жилуха временами выстуживается донельзя. А потому тела сплелись на полу и нарах. Кто-то внес в избу доски: штабель тел покоится и на них. В редкие моменты к Прохору возвращается сознание, и он даже прикидывает: надо-де рыжье перепрятать. А то, не ровен час, лишишься всего. Но всякий раз, когда возвращается трезвость, обязательно какую-нибудь бестию приносит в избу: идут долгие обнимания, поцелуи, похлопывания друг друга по спинам и плечам, и костер шабаша разгорается по новой.
Однако в один из следующих дней приказчик перестал отправлять Прохору для костра дрова, и публика, разом пробудившись, стала капризничать. Прохор велел своему давнему товарищу Петьке Воскобойникову сходить к приказчику и сказать, что он, Прохор, покупает всю его лавку. Вместе с приказчиком, его бабой и дитями. А ежели тот будет кобенить да уросить, того же Воскобойникова обязал выдать приказчику Прохорова магазина батогов и доставить к хозяину, к Прохору, то есть, для дальнейшего. Прохору нравится это «для дальнейша-аго». Все-таки Каляза сильно набрался ума под этими Куками и Крейтерами, шибко поднялся! Нынешний-то Проша не тот, что давешний, совсем не тот!
Крейтер так учит своих старателей-«хищников». Немец редкостный затейник по части расправы над провинившимися. Удивительно умеет выдержать паузу, прикидывая, какое именно наказание вынести. А чтобы виновный помучился вопросом — какое наказание катит, Крейтер говорит с растяжкой слов: «...для даль-ней-ша-аго...»
Идет время, а Воскобойников не возвращается.
— Должно, Петро крепко всыпал приказчику, — предположил кто-то. — Хоть бы не убил.
— И поделом. Озверел совсем: штоф под запись не возьмешь! — гудят за столом нетерпеливые.
— Зажралси, христопродавец… — вторят им новоприбывшие, чьи морды кривые Проше незнакомые. — …Хотя на нашем золотье поднялси, — сковчат из угла избы.
В итоге Прохор принужден отправиться к приказчику сам. Старатель-удачник негодует: он и сам был не прочь опохмелиться, а тут еще публика действует на нервы.
— ...Дык нету от тебя поступлениев, Проша, — посочувствовал, но и ничего не пообещал приказчик Прохору. — А расчетец вот он. Два фунта от тебя поступило-с. Как есть в полном расчете. Я и Воскобойникову про то рассказывал, — делает круглые глаза приказчик. Петя кивком подтверждает и отчего-то виновато прячет глаза. Проша сунул руку в карман, нащупал несколько золотых зерен, видно, из тех, что нырнули на дно сквозь дырку в худом мешочке. Но этого мало.
— Да будут тебе поступления, аспид, будут! — Крутнувшись на каблуке чудо-сапог, Прохор устремился к себе. Приказчик проводил старателя полупоклоном.
Вернувшись в избу и единым движением смахнув все с праздничного стола, Прохор приказал Воскобойникову копать между столбиками, удерживающими столешницу. Петро живо взялся за дело. Всеобщий подъем охватил публику. Мужики стали рвать друг у друга лопату из рук, грабари ведь те еще! Некоторые грязно ругаются, однако Проша окорачивает их: не можно, бабы в избе. Копают и копают. И все никак не могут определиться, кто же наидостойнейший. Получившие поддержку от хозяина бабы нервно повизгивают, словно бы на сносях и всё боятся плоду навредить. Они не могут знать, как должна «крикнуть» кладь, а Прохор знает. Лопата должна звякнуть о белый металл коробки, и такая музыка при этом заиграет!.. «Ажно в округе снег с еловых лап валить начинат». Да что они, пропащие, вообще знают!
Однако Прохор устал ждать музыки и в ярости вырвал лопату из рук очередного грабаря.
— Не там роете, заразы, — глухо гаркнул он.
Он роет, роет, роет... Под столом вслед за своими гостями перевернул песочек на два раза. Подумал. И принялся рыть от входа. Потом от угла. Это все делается не скоро, хотя Прохор, привычный орудовать лопатой, все делает умело. Постепенно общее возбуждение гостей спало. И некоторые из них все чаще стали выходить из избы покурить на воздухе. Потом ряды жаждущих Прохорова угощения стали редеть. Остались только те, кому идти некуда. Иных из них Проша и не знает: «Отколь таки поганы морды набегли в избу…»
— Вот те крест, был у меня добрый пудик, а то и поболе, — объясняет каждому из оставшихся в избе Прохор. — Не верите, гангрены?!
— Верим, как не верить, Проша дорогой, — успокаивает верный друг Воскобойников. — Сколь вместе прошли. Сколь раз издохнуть могли. Как не верить? — Однако музыки все нет и нет, вот уже и оркестранты зачехляют инструменты, виновато и коротко прощаясь, расходятся...
Пленение
Бо остерегается идти назад в Игнашинскую. Велик риск снова наскочить на казачий кордон. Между тем следовало бы найти доброго коня. И даже двух. Потому что, когда появится в Игнашинской Гэри, им, скорее всего, придется отправляться в Благовещенск. А ведь путь неблизкий. Пять дней только до Маркова, до Курочкина. И там, после отдыха, еще почитай день. Значит, надо оставить золото здесь, в лесу, и, взяв ассигнации и немного «песочка» на покупку лошади, пробираться в станицу. Риск будет меньше. Можно в Игнашинской остановиться у Плетнева. Прежде Сашка бывал приветлив с Бо. Но это завтра. Вэн Бо решил ночь провести на территории Поднебесной. Он скормил приготовленную на пару лепешку, что взял с собой в дорогу, своему коню и ночь приготовился перемочь у костра. Засветло еще он натаскал сушняка, устроился у выворотня с наветренной стороны и зажег огонь. Пламя занялось сразу. Бо, молчун и трудяга, постарался и обеспечил ночное провождение хорошо, впрок запасся дровами. А потому, привалившись спиной к выворотню, попытался уснуть. Хоть ненадолго. Языки пламени, встревоженные накатившейся волной воздуха, лизнули обутые в легкие крипотки ноги, и китаец посунулся от костра.
Бо столь вымотался, главным образом — от неприятных волнений минувшего дня, что, вздремнув, накрепко выключился из происходящего и не услышал, как всадники подобрались к нему вплотную. И только когда заволновался конь, обутки задымили, а резкий запах ударил в ноздри, Бо очнулся. Это были земляки. Военные. Со сна Вэн даже обрадовался и хотел было встать для приветствия. Тем временем ближний к Бо всадник, спешившись, бросил на снег «кошку», чтобы не убежала лошадь, если придется шумнуть из ружья. Другой солдат, прокравшийся сзади, набросил Бо на шею петлю и что есть силы стянул ее. Поскольку Бо оказался не готов к такому повороту событий, он и не оказал сопротивления. Вскоре кавалеристы уже вели пленника на аркане, тогда как раненая лошадь Бо, привязанная к седлу всадника, припадая на заднюю ногу, тяжело отдуваясь и вздыхая, брела следом.
Постепенно группа из двух верховых и пленника на аркане влилась в поток двигавшегося вдоль реки большого военного отряда.
К ним подъехал всадник на коне с попоной, должно быть, старший командир, и на ходу допросил Бо. Вэн не может сказать, сколько осталось на Желтуге старателей. Он понимает, что их становится меньше, и готов поделиться с военными информацией, но откуда ж ему знать, как на оставленном им прииске развиваются события. Затем старший офицер расспросил Бо о происхождении золота, о том, куда Вэн Бо драгоценный металл намеревался переправить. Бо простодушно сознался, что золото принадлежит хорошему человеку по имени Гэри Кук, подданному великой страны за морем, а Вэн всего лишь его посланник.
— Он не подданный русского царя и не подданный нашего императора? — не без удивления спрашивает офицер. Но Бо не знает, как ответить, а потому замешкал. И тотчас получил плеткой по голове от пленившего его кавалериста. Потом еще и еще.
— Как же ты мог служить не подданному императора Поднебесной? — упрекнул Бо командир кавалеристов и тотчас потерял к Вэну всякий интерес. Через минуту командир был уже впереди, и только светлая попона иногда мелькала в огнях факелов.
Кавалеристы жестокими ударами свалили пленника с ног. Дальше Вэн Бо тащат вперед по снегу уже кони, и за ним тянется кровавый след. Вскоре случился привал, отряд спешился. И, может, только это спасло Бо. Иначе кавалеристы истязали бы его до смерти. А так пешие солдаты, коим его передали, немного ослабили петлю и даже позволили хлебнуть из пиалы приготовленной тут же на огне рисовой похлебки.
Вэн Бо осмотрелся. Судя по тому, что огни костров остановившегося на привал отряда светятся на всем обозримом пространстве, отряд значительно больше первого, гостившего на прииске месяц назад. Понятно теперь, и куда он направляется. Трудно будет Гэри разговаривать со столь злым командиром, тревожно подумалось Вэну. Вместе с тем Бо смекнул и другое: если уж солдаты не убили его сразу, значит, теперь не убьют. Пехотинцы — простые крестьянские дети, они куда терпимее заносчивых кавалеристов. Может, поколотят, даже препроводят в тюрьму, но жить-то оставят. На душе от этих мыслей у Бо чуточку отлегло.
И все же он не может простить себе оплошности. Ведь был, теперь он ясно понимает, был момент, когда, почуяв людей, раненая лошадь заволновалась. Но Бо в подсознании отнес это к тому, что кобыла сильно измотана: не можется ей, вот и беспокойная. Ах, если бы... Русский берег так близко! Но там казачий кордон. И еще неизвестно, что страшней. Еще Бо подумалось: может быть, именно в этот момент Гэри прибыл в Игнашинскую и ищет его. Он спрашивает Плетнева: не у тебя ли остановился Бо, Александр? — «Не видел ли я Бо? — вопросом на вопрос отвечает Плетнев. — Нет, не видел». — Тогда Гэри спрашивает у сотского, не видел ли тот Бо? Не видел Бо и сотский. Потом Гэри спрашивает у каждого встречного на единственной улице станицы, не видел ли кто из них Вэна? — Нет, отвечают, давно не видели Бо.
У костра пленник немного отогрелся. Но прозвучала команда к походу, и вскоре отряд снялся. Похоже, командиры очень спешат. А идти, действительно, остается недолго. В самой глубине кроткой души Бо надеется, что Гэри еще не ушел с Желтуги. Таким образом, когда начнутся переговоры с руководством прииска, Гэри увидит верного слугу и выручит. Неужели Бо не достоин внимания и сострадания? Хозяин добрый и не оставит в беде. А уж Бо отслужит. Теперь бы он, наверно, согласился составить Гэри компанию в походе в далекую Америку. Хотя и страшит Вэна длинный-длинный путь. Четыре недели на большой лодке — и все это время не видно берегов реки! А как ориентироваться?!
Военная экспедиция почти достигла окраинных зимовий прииска на исходе ночи. И остановилась. Жировые факелы во множестве, они освещают большую часть приисковых улиц и переулков. По прииску хаотично перемещаются люди, у некоторых в руках тоже факелы, будто бы с живым огнем в обнимку «хищникам» спокойнее. Тем временем четыре больших отряда солдат окружили прииск. Хотя полного обхвата нет. Пока приисковые свободно разрывают кольцо в обе стороны. Греясь у костра, Бо может видеть, как от отряда отделилась группа всадников и направилась к резиденции высшего руководителя республики. На удивление, переговоры не были долгими. Бо все надеялся, что в толпах старателей, словно рои пчел, перемещавшихся по территории прииска, мелькнет голова Гэри Кука в шапке из беличьего меха. Или лицо Субботина. И тогда Бо мог бы крикнуть, что он здесь.
Между тем ощетинившиеся винчестерами и берданами группы старателей продолжают пребывать в некоем брожении, однако лица в предутренних сумерках невозможно различить. Очевидно, китайский отряд настроен решительно, но и старатели готовы дать отпор. Отчаянный народ, они способны за себя постоять. И еще неизвестно, как бы все обернулось, случись им схватиться сейчас, ведь артиллерия нешуточно задержалась в пути.
Назавтра и в последующие два дня картина почти не меняется. Почти? Кольцо медленно сжимается. С белым флагом на штыке, примкнутым к ружью первого из всадников, парламентеры от головного китайского отряда поутру бредут к президенту. Действо сопровождается криками, бранью и угрозами со стороны там и тут кучкующихся «хищников». Они в любой момент могут открыть стрельбу, и тогда парламентерам наверняка несдобровать. Однако пока оружие в ход не пускает ни та, ни эта сторона. Хотя, и это всем понятно, вызревает решение, напряжение нарастает и без крови не обойдется. Вопрос лишь в том, кто в большей степени ею умоется.
На четвертый день большой отряд старателей с развернутым красно-белым знаменем, с большим обозом пожитков, растянувшимся на две версты, прорвав негустой заслон кавалеристов и пеших солдат, шумно ушел в сторону Амура. Одновременно продолжается исход китайских старателей. Часть их ушла с головным обозом, ведомым лидерами, элитой прииска. Другая предпочла уйти лесом по правому берегу Амура.
Командиры китайского отряда мечутся на лошадях то по одному флангу, то по другому. Очевидно, они не могут обрести контроль над ситуацией. Старший офицер в истерике стегает плеткой всех, кто попадается под злую руку. Но вот командир решает немедленно силами отряда кавалеристов закрыть выход к границе. Одновременно часть всадников носятся по окрестностям, пытаясь отловить китайских приисковиков. Временами постреливают. Непонятно кто. Однако прибывшая ночью легкая артиллерия, добавившая командирам войска смелости, до сроку молчит. В лагере без забора и ворот, а лишь окруженном редкими всадниками и пешими, пленников все время прибывает. И тогда часть китайского отряда двинулась к прииску и вошла в поселок. Начались грабеж и разбой. А другая часть двинулась в сторону Амура параллельно выходящему к реке обозу наиболее богатой верхушки прииска. Китайский отряд движется быстрее. А вновь прибывших пленников гонят плетками и копьями перед собой. Людей роняют на снег, и те тотчас попадают под копыта лошадей, некоторые остаются недвижно лежать на снегу, а людской вал перекатывается по их телам. Живых манегры отчаянно стегают плетками. Бо выбился из сил, однако пока удается не отставать и держаться в середине скорбного отряда пленников. Тут достается от разъяренных всадников реже.
«Нет энергии»
Эта каналья Диоген расчухал, что ходить со мной на работу гораздо выгоднее, нежели отсиживаться в балке. Получается сытнее. Он не позволяет себе пропустить момент отъезда на смену. Первым с помощью водителя смешно запрыгивает в кабину «вахтовки». Прохиндей сумел убедить старателей, что его надо баловать, лелеять и холить: как же, фронтовик-избавитель, участник похода на медведя. Прибегая впереди меня в мониторку, получает свою долю остатков пищи от ночной смены, скоренько уминает и тогда на часик затихает у теплой печи. Даже совсем неласковый со мной хохол Захарчук и тот возлюбил Диогена.
— Ну шо, падло, — треплет Захар Диогена за холку, — нэ дае тоби исти отой Драматурх? А мы його удоль спыняки жлыгою поучимо, а?
И то правда. В моем теперешнем состоянии меня хоть жлыгой, хоть пальцем ткни — сам на лед завалюсь. Сеатка, бывает, обижается, видя мое недоумение, что голова у человека в принципе может болеть. «Как это голова-то болит? С какого рожна? Не сваи же ты ею забиваешь, не корзину с бельем на ней носишь или, скажем, пачку кирпича?» — без рисовки негодую я. «Сытый голодного не разумеет», — это все, что может мне ответить любимая.
И вот я сам претерпел, раскалывается башка. Впервые в жизни. Не считая того, как в четыре года переболел корью. Черт, это действительно, как сказал бы самый конспектируемый в недалеком прошлом классик, архинеприятнейшая штука. Перед глазами все время пелена. Сознание к концу смены мутнеет вплоть до перехода в состояние прострации. Я по-прежнему ничего не могу съесть, поскольку ангина не дает протолкнуть кусок в пищевод. В горле пожар, а при глотании явственно слышен хруст. Я и вздремнуть толком не могу, забываюсь в мониторке на лавке лишь на какие-то миги, пока бульдозерист чистит за гусаком стола галечник. И ночь тянется бесконечно! В одном из эпизодов, совершенно выбившись из сил, падаю и качусь по наледи, намерзшей от протекающего барабана новой пушки. Устранить неисправность не могу, да и не хочу. А Захарчуку это не в жилу.
Злюсь на себя и свою немощь. Но все же глушу дизель и зову бульдозеристов помочь раскидать пушку и смотрю, из-за чего она, треклятая, истекает мутной водой. «Я не понимаю: как так можно собрать пушку, чтобы она ссала?!» — Блатной развел бы нас моментально. Выясняем: всему виной заводской брак, и чтобы устранить его, надо остановиться надолго. Кому надо? Конечно, Блатной не потерпел бы такого бардака, давно б слупил с нас с Захаром по десятку трудаков. И водичка текла б, не отвлекаясь, куда ей следует течь. Корячимся, устанавливая пушку на место, а бульдозерист-хохол бросил это грязное дело, спрятался в теплой кабине и отогревается.
Минус десять — это серьезно для его родного края, где растут грецкие орехи, однако должна же быть некая корпоративность, солидарность, черт ее задери! Надорвавшись, бросаем тяжелую часть наземь. Бегу к бульдозеру и вытаскиваю дезертира наружу.
— Тебе, бурят, по роже заехать, что ли?! — хрюкнул хохлу в физиономию. Но, подскользнувшись на наледи, падаю у емкости с солярой. Подскакиваю. И тогда уже хватаю незадачливого бульдозериста за ворот фуфайки и совсем уж распаляюсь: «Щас как грохну мордой об солярку!» Но бульдозерист парень крепкий и упитанный. И я понимаю, что нынче не сумею я его грохнуть о восьмикубовую емкость. На гребаной жлыге столь дошел, что никакой энергии, никакой скорости в квадрате, тем более помноженной на массу, не осталось. Нету массы! Дошел бич до ручки. Да и зря его бурятом-то обозвал. «Буряты — хорошие ребяты», — родилось в больной голове. Не пятистопный ямб, но все-таки… Правда крепко приболел.
А пушку в итоге приводим в норму и продолжаем по-прежнему без толку полоскать глыбы смерзшегося песка.
Преодолевая тяжесть в теле, заставляю себя поджарить бичам на печи мясо «с кровушкой» — как любит гурман Рубероид, набравшийся артельской придури еще в пору его колымских стараний: «…А у нас в Магадане…»
Полночь. Обед. Валюсь на лавку. Особенно злобно в мониторке гуляет ветер. Потому бульдозеристы, наскоро перекусив, похватав куски, прячутся, пьют чай в кабинах. Я уступаю место на лавке у печи Диогену. И мы продолжаем нести эту длинную собачью вахту. Хоть бы мой ангел-хранитель пожаловала, что ли, да подсобила устроить прожитье так, чтобы не сгинуть. Нет Чумички.
Несколько раз проверяю, не замерзли ли там, в колоде, коврики. И падаю на скользком, больно ударяясь башкой о лед. Лежу недвижно. Хоть бы одна зараза вылезла из кабины. Злятся, что не даю перекуривать, сколь им хочется. «Нам же ни хрена не заплатят. За такой трудак имеем полное... на шконках лежать и видеть эту работу», — вразумляют дебютанта опытные бичи. «А зачем мы тогда сюда приперлись?» — делаю неуклюжую попытку уточнить. Мое прочтение ситуации, по крайней мере, искренне. Действительно не ведаю: зачем ехать на старание, если не настроен трудиться, не щадя живота своего? Ну и крепко же я приболел!
Как ни долга ночь, а рассвет-таки забрезжил. Вот и смена. Иду к «вахтовке» мимо Захарчука, он провожает, ободряя:
— Хорош придуряться, Генка! Тебе ж палкою не вбьешь.
Смена уже заняла свои места на скамейках в открытом кузове. Признаться, не хочется лезть наверх, а потом еще и трястись на ухабах таежной дороги в продуваемой будке. Я представил, как холодный воздух проберется под фуфайку до самого сердца... и ехать отказался: «Пёхом доберусь». «Вахтовка» укатила. А мы с Диогеном направились к реке.
Исход. Расправа
Амур в этом месте всклокочен, будто безнадежно панкующий пацан. Надолбы льдин торчат по руслу всюду, сколь видит глаз. Сюрреализм. Но что это? Мы с Диогеном заметили движение на том берегу, едва ступив на лед. Неспешно добрались до середины фарватера и остановились, с интересом наблюдая за происходящим на льду. Все-таки граница, дальше нельзя. Примерзший к автомату солдатик может с вышки и пальнуть, ежели усмотрит в наших действиях попытку посягательства на святое. Не посягаем.
Ба-а! Обоз! Тот самый, желтугинский! Вот четверка, запряженная цугом. Это Крейтер. А какой-то сумасшедший, явно подвыпивший, стоит в розвальнях и размахивает красно-белым флагом «свободной республики». Все вооружены. В глазах «хищников» нет смятения, только пьяные удаль и дурь. Не бывает смятения у людей, свято верящих в свою звезду и обычно ломящихся к ее осуществлению и овеществлению через головы и любые преграды. И даже когда такие люди временно отступают, они все равно победители. Непреодолим дух фартового человека!
Диоген, конечно же, облаял колонну и поглядывает на меня: правильно ли сделал, отработал ли котлеты? А Крейтер, этот седобровый злодей, лидер желтугинского бомонда, выхватив из-за вычурно смотрящегося на борчатке лисьего ворота револьвер, прицелился в собачонку. Я заволновался. Однако воспрепятствовать не смог. Будь у меня в руках карабин, сторонним наблюдателем не остался бы, завалил бы еще и этого медведя, а так... Я просто онемел, поскольку сражен грандиозностью увиденной картины. Хорошо еще, возница потянул вожжи и прицельного выстрела не получилось. Пуля вспахала лед у самых лап Диогена. Он коротко взвизгнул, однако же и не бросился бежать прочь. Только оскалился. Да и куда бежать, когда хозяин на льду один, подставился сумасшедшем ветру. Молодчина, Дио. Может, из тебя хоть что-то да получится, хоть четвертушка от Ди.
Нет, старатели с Желтуги не бегут. Они словно бы часть шабаша, какой иногда устраивают местные купчишки, выдавая своих капризных чад замуж или оженивая их. Только гармони, бубна да балалайки не хватает. В главном точно: свадебный шабаш, сумасшедшая пьяная оргия!
Вот проскакали мимо на крепконогих приземистых лошадях «хищники»-одиночки. Следом скорым шагом ломятся пешие китайские старатели, неся в баулах из плотной ткани старательское добро и намытое золото. Затем неторопко на лошадях пересекли середину фарватера желтугинские полицейские. Они оглядываются на подтянувшихся к берегу китайских солдат и, разговаривая меж собой, над чем-то хохочут. Семен Огольцов среди них: голова перевязана, но в целом здоров, это меня радует. Как же, попробуй возьми этот народ-кремень. Куда там!
Я все выглядываю: не покажется ли в толпе доктор в новеньком козляке? Доктор есть доктор. Интеллигентность не вымараешь примазкой к золотоносным пескам. Вот он появился на том берегу, в кустарнике мелькнули уши его орогды — модной у старателей шапки в стиле аборигенов, отороченной мехом ондатры. И как будто бы рядом с ним американец. Не поздновато ли? Эй, где вы там задержались, где ваши лошади?! Переживаю: я ведь с этими симпатичными людьми за три месяца сроднился. И самое грустное в том, что теперь уж ничем не могу им помочь. Запаздывают. Э-э-эх! Гэри, наверно, захотелось увидеть хвост колонны да понаблюдать для впечатлений, чем все это действо закончится. Авантюрист! А может, доктора задержали какие-то его медицинские дела? Кому он там еще чего-то недооттяпал? Не время! Серж, в судьбоносную минуту каждый должен быть максимально собран! Ну, что же вы, господа! Мы ведь исподволь готовились к подобному развитию событий.
Однако всё. Поздно. Ворота в свободу захлопнулись. Передовой отряд китайских кавалеристов перекрыл выход к реке. Кто-то из арьергарда колонны старателей метнулся в чащу, кто-то по берегу шарахнулся в тальниковую гущину, рассчитывая уже в стороне от пробитой здесь сотнями и тысячами всадников и обозов дороги пересечь реку. Многим это удается. Но только не доктору с американцем. Они стоят в группе из трех-четырех сотен таких же замешкавшихся по каким-либо причинам. Ну Кук, с ним все понятно: этот любит подержать беса за хвост. На адреналиновой подпитке существует. Словно наркоман. А что же доктор? Нет, даже и теперь их не назовешь отчаявшимися. Но ведь еще непонятно, каким образом действо будет развиваться дальше. По какой такой спирали.
Кольцо солдат, окруживших арьергард желтугинцев, сжимается. Кое-где особо ретивые служаки из отряда конных манегров пускают в ход свои кривые сабельки. Эти тунгусы — потомки оленеводов, а теперь легионеры — отличаются особой жестокостью. Поэтому первые головы китайских старателей полетели от сабелек именно скорых на расправу манегров. Известно, кровь голову пьянит. И вот уже летит на своем в яблоках коне, укрытом попоной, командир китайского отряда. И засуетились служаки. С русских старателей срывают одежду, сбрасывают с легких саней поклажу и рвут, ворошат ее. Ищут золото. А золота нет. Оно ушло за Амур в обозе, ведомом Крейтером.
Гэри сам достает откуда-то из-за ворота болтавшийся на шнурке небольшой кожаный мешочек, в коем не больше полуфунта золота, и бросает его находящемуся в сильном волнении всаднику, еще минуту назад скакавшему подле с окровавленной саблей. Кавалерист хватает мешочек и ловко отправляет его в заседельную сумку. Бросает свой мешочек и доктор. Воин императора Поднебесной все еще взвинчен и кричит Гэри и Сергею что-то на своем языке. Его не понимают. Гэри разводит руки: мол, нет больше золота. И тогда манегр единственным, удивительным по выверенности движением сшибает кожаный пояс на борчатке Кука. Становится понятно, чего требует манегр. Гэри и Сергей быстро освобождаются от верхней одежды и головных уборов. Обезумевший всадник требует сбросить и оставшуюся одежду, однако Гэри без нажима пытается что-то объяснять. В запале легионер выхватывает из-за пояса плетку и хлещет ею пленника по лицу. То же он готов сделать и с доктором. Но увидев у того в руке медицинский бикс, бьет по металлической коробке плеткой. Банка падает на снег. Подбегает сухопутный солдат и, немного помудрив, банку открывает: медицинский инструмент валится на снег. Кладь китайцу не понравилась. Он приценился к скальпелю. Однако, что-то себе покумекав, бросает инструмент в снег: недосуг по мелочам отвлекаться, когда вокруг такой жор! Тем временем Субботин здоровой рукой понуро и неспешно принимается собирать инструментарий. Но китаец жестом требует убираться за Амур. Пленники теперь ему неинтересны. Доктор и Кук сделали шаги в сторону левого берега, полагая, что на том расправа завершена. Но не тут-то было. У американца отек под глазом. Он часто останавливается, прикладывает снег и с той же периодичностью спрашивает Сергея: цел ли глаз? Цел. Однако экзекуция не закончена. Она шальным потоком перетекает в новый этап. Куда как более жестокий.
И вот уже два пленника из группы китайских старателей по команде пилят комель высокой, обгоревшей при лесном пожаре сосны. Лесина валится. Два других пленника топорами срубают сухие ветки поваленного дерева. А еще трое пешими солдатами принуждены соорудить из жердей нечто вроде треног. Они вяжут вершинки этих странных треног — назначение их пока непонятно — кушаками из кучи снятых со старателей вещей.
Все это время русские приисковики-«хищники», окруженные манеграми, толпятся плотной группой вблизи «сцены». Сильный мороз сковывает движения, и желтугинцы инстинктивно жмутся друг к другу. Еще никому не понятно, что такое задумал китайский командир. Да и сам он знает ли? Не так уж много времени ему отпущено. Ведь кавалеристы тоже остывают, и надо принимать решение. Крепкий мороз не располагает к раздумываниям. И тогда командир решается: подозвав к себе одного из офицеров, он что-то коротко объясняет. И уже тот становится распорядителем. Отмашка. И пара спешившихся манегров выхватывают из кучки плененных китайцев-старателей двоих. Пленников подводят к поваленной лесине и, заставив раздеться донага, принуждают принять позу на коленях. Тотчас манегры выхватывают из ножен сабли — и головы падают на снег. Распорядитель вновь скомандовал, и легионеры бросились за новыми жертвами. Кучка пленников шарахнулась от них в сторону. Но с тылу обреченных принялись хлестать плетками кавалеристы. И вот уже ведут очередную пару. Один из приговоренных поскуливает, пытается лопотать, смешивая русскую и китайскую речь. При других обстоятельствах такая словесная абракадабра выглядела бы смешной. Блики скользнули по занесенным для удара саблям. Готово. Следующие!
Исчез Мексиканец
…Когда военный отряд китайцев окружил прииск, смятения, паники среди старателей не было. Небольшая часть желтугинцев, главным образом китайцев, попытались первой же ночью распылиться по тайге и там переждать. Вариантом было: спрятать золото в тайге и, может быть, перебравшись на левый берег, там, в казачьих станицах, отсидеться. Даже если отряд задержится на Желтуге надолго, на левом берегу полно приисков, где трудолюбивый китаец-старатель всегда может рассчитывать найти работу, пропитание и кров. Но, пожалуй, не осталось сомневающихся в том, что отряд придет и уйдет, а жизнь хищническая на Желтуге потечет по-прежнему. Старательский промысел вечен, как солнце. Крупными военными отрядами в такие-то северные дали не находишься. А потому все непременно вернется на круги своя. С другой стороны, подданные Поднебесной, как никто, знают, сколь непредсказуема бывает власть на китайской территории. А потому правильно русские говорят: береженого Бог бережет. Да, эти были самыми осторожными. Но не трусами. Ведь среди фартового народа трусов не бывает. Риск у каждого из них, как говорится, входит в программу на жизнь, «входит в золотник».
...Да, кто-то ушел с Желты. Но многие остались. Остались и Кук с Субботиным. Американец присутствует на всех переговорах с депутациями от китайского отряда. Время идет, и настороженность верхушки прииска стала меняться презрением к парламентерам, и даже случаются отдельные экспансивные выпады. Едва удается сдержать «хищников», чтобы до сроку обошлось без пальбы. Иначе не миновать артиллерийской бомбардировки. Наверное, командиру отряда докладывают о смене настроений в стане «хищников». Но китайцы не могут решиться на самые жесткие действия: внушительный арсенал оружия старателей сдерживает даже наиболее отчаянных. Вот бы «по частям решить вопрос», разделить, разбить желтугинцев на группы. Однако те не желают по частям. Они держатся вместе. Иные из них, менее терпеливые, даже предлагают сделать ночью вылазку и обезглавить китайский отряд: «…А пушки попилим на грузила для рыболовных сетей». Затем уж поохотиться на раздробленные подразделения войска, как на осторожных и быстроногих, однако глупых косуль. Верхушка «свободной республики» тоже хотела бы решить вопрос «по частям». И пауза затянулась.
Американец вид имеет озадаченный. Так или иначе, в этот раз дело будет решено в пользу Поднебесной. Поскольку в противном случае командирам отряда головы не сносить. Ресурс исчерпали еще в первую кампанию. Поэтому Кук посоветовал доктору оставшиеся на руках небольшие деньги обменять на золото. Жизнь на старании всегда дешевле золота. А потому, приведись, вдруг да удастся за золото выменять такую малость, как собственная жизнь. Резонно? Вне всяких сомнений.
Гэри недосчитался двух своих лошадей. А поскольку ни Семена, ни Бо рядом нет, он, в очередной раз возвращаясь с совещания верхушки либо со встречи с парламентерами, спрашивает доктора, не увел ли лошадок какой мародер. И вот, вернувшись с очередного рандеву, американец набросился на эскулапа.
— Где две лошади, Серж?! — вскипает Кук. — Как вы не поймете, быть может, в них наше спасение! — Однако, сообразив, что на доктора надежды мало, нанял человека стеречь оставшихся коней.
На совещании, когда обсуждалось очередное последнее предупреждение командира военного отряда, Крейтер поставил вопрос жестко: надо уйти с прииска и переждать на левом берегу.
— Нам, всего вернее, удастся отбить атаки китайцев, однако пуля — дура, — здраво рассудил харизматичный немец. Этого «уходим» ждали. Но не было человека, готового сказать его. Как никто не знал, к чему после ухода отряда старатели вернутся. Ведь столько сил и средств положено на обустройство. На Аракане посланцы Поднебесной камня на камне не оставили. Значит, и тут произойдет то же. А еще все знают, что немалые активы Крейтера находятся при нем, на прииске. Здесь он генеральный ростовщик: процент по займу у адепта лют, зато мало кому отказывает, и к нему идут. Словом, Крейтеру и кроме головы есть что терять в случае поражения. Доверенного благовещенской торговой фирмы «Дикман и Ко», получившей на Желтуге монопольное право на торговлю винами, табачными изделиями, старательским инструментом и стеклом, — Крейтера за глаза называют «Золотой стеклорез». За его непреходящую жадность! Семь шкур дерет с «хищника» за всякую мелочь. Нередко желтугинцы предпочитают за нужной вещью отправить в левобережные станицы человека, чем брать в магазинах Крейтера. И еще он невероятно мстителен. Случись, незадачливому артельщику перейти немцу дорогу хоть в малости, и он уже не упускает человека из виду. А месть его страшна. «Барон по нему стеклорезом прошелся», — шепчутся, толкуют о претенденте в жертвы. А коли провел по стеклу резцом, делать нечего — ломай. Иного не остается.
У «барона» в разработке несколько участков. И на полюсах россыпи, и в середине. Американцу, как конкуренту, он не верит, а потому берет металл с россыпи квадратно-гнездовым способом. В нескольких точках одновременно. Врезается, впивается в тело россыпи, словно садист-насильник. Даже если и обманул американец, все равно золото где-то да вылезет. Но поскольку немец платит своим работникам мало и случается страшная текучка, то его участки отрабатываются через пень-колоду. Но Крейтер не тужит. Основное золото он берет не на россыпи.
...И вот свободные граждане прииска разом засобирались сняться. Уже не нужно тормошить чье-то сознание, агитировать, убеждать. Если один из апостолов Желтуги сказал «уходим» — значит, действительно, пора. Иначе целое станет частью. Занервничал даже доктор. Вдруг пропала лошадь. А уж элементы мародерства стали проявляться на первобытном уровне. С той лишь разницей, что там круг притязаний был узок — каменный топор да выходная шкура; здесь бесстыдно тянут все, что попадает под руку! Пока док искал Волгу, свою ленивую кобылу, на коей выезжал на вызовы страждущих, из зимовья умыкнули тюк с марлей и бинтами. А заодно прихватили почти новые докторовы котики, в коих он любит стоять у секционного стола на операциях: и ногам тепло, и менее утомительно. Причем, когда док начал собирать медикаменты и прочее лекарское добро, в зимовье нет-нет да и заглядывали «хищники» с совершенно отвратными физиономиями. «Да откуда они на прииске взялись, вроде и не было таких-то?!» — сетует док. Порой ему хочется орать лихоматом. Откуда такие?!
— …Это из вами недорезанных, — как всегда иронично поясняет американец. — Я вам давно толкую: смелее, док, скальпелем! Сме-еле-еэ.
Однако оптимизм оставил и самого Кука. В считаные минуты, пока вместе с доктором решали, какую поклажу оставить, увели еще одну пару его лошадей. И вот тогда американец заметался. Он носится в ближней округе, ища любимого жеребца по кличке Мексиканец, и уже отчаялся ее вернуть. Никто о судьбе вороного ничего вразумительного не сказал. Гэри даже голос слегка сорвал.
— Да-а… — вернувшись в зимовье, Кук, еще вчера неистребимый оптимист и джентльмен, заключил: — Недорубили мы рук, Субботин. Пожалели веревки на этот сброд. Ну да ничего, полюса никогда не сойдутся, а наши с ними пути-дорожки пересекутся непременно!
Купить лошадь в такой обстановке представляется невозможным. Хоть полцарства за коня, хоть все царство вместе с царицей, дочерьми и государевыми фаворитками. К тому же, кто гужом, кто пёхом, все ломанули вперед, к реке. И это только со стороны выглядит пристойно. На самом деле начался исход не меньших варваров, чем те, которые пасут этот исход в бесконтактной, но все же близости. Это сродни всеобщему помутнению рассудка или всеобщему сильному опьянению, и мало кто остается действительно человеком, безо всякой уценки. А мозг пьяного защищен от всего.
Таким образом, и доктору, и Куку пришлось отказаться от мысли взять с собой хоть что-то из вещей. Они уже почти покинули территорию прииска, когда, спохватившись, доктор бросился назад, к зимовью. Позже Субботин нагнал Кука, в его руке болтается жестянка с инструментарием.
Между тем их все еще кто-то обгоняет. Собирались ночью, а вышли под утро. И вот теперь день, и стало видно, как растянулась колонна. Авангард успел пересечь Амур. А китайские кавалеристы придвигаются к отставшим все ближе и ближе. И откусили-таки хвост растянувшейся на версты маршевой колонны в самый момент, когда доктора и Гэри перестал кто бы то ни было обгонять. Наши герои оказались последними. До реки полверсты, но градус тревожности достиг предела. И, как всегда, Кук заглушает волнение болтовней.
— Док, об этом, кажется, я вам не говорил. Ведь в большинстве стран сплав добытого шлихового золота производится на месте. С рудников и приисков отправляют уже слитки лигатурного золота, поскольку при пересылке шлиха обычно случаются его потери. Черт с ним, паровым экскаватором, не пришло еще его время на россыпях Сибири. Но следовало бы нам закупить свое золотосплавочное устройство. Мы могли бы на Желте сплавить до двадцати тонн! Считайте, Субботин! — И Гэри поддел носком сапога снежный сухарь. — По пятьдесят центов с килограмма. Десять миллионов! Это сегодня. Это пока в России за аффинаж берут в шесть раз больше, чем во Франции или у нас, в Американских Штатах. Вдумайтесь, док! Двести десять рублей с пуда чистого золота!
— Но вы уже пытались привезти на Желту экскаватор, — отмахнулся доктор.
— Бросьте, Субботин, — не унимается взвинченный американец. — Я же вам говорил и теперь говорю: экскаватор, любая другая паровая машина для выемки и перемещения грунта — это перспектива золотодобычи на россыпях. Вот увидите, если захотите увидеть: за машинами будущее. Россыпи вскоре истощатся. Таких, как Желтуга, может, уже и нет более. Ведь надо будет отрабатывать большие площади, перемещать на вскрыше миллионы и миллионы кубов грунта. А людской ресурс не безграничен. Почему-то на востоке империи ни до чего у вас, русских, руки не доходят. Будто нет рук!..
Гэри молвит одно, а думает о другом. Он беспощадно ругает себя. Как получилось, что он, Гэри Кук, умный, изворотливый, опытный, искушенный… остался без лошади в судьбоносный момент. Может, в ключевой момент всей его сумасшедшей переполненной яркими событиями жизни. Как?!
— …А если б к аффинажу да производство монет из золота! — продолжил после паузы американец. — Разве не захотел бы тот же лукавый Крейтер иметь золотые монеты чистоты девятьсот девяносто девять долей с собственным профилем?! Первым бы прибежал! А мы ему: полпроцента за чеканку, батенька Стеклорез! Извольте-с из двухсот монет одну в мой кожаный саквояж. На память-с! — «Дорого-с!» — возопит барон. — А мы ему: извольте-с в таком разе отпечатать ваш горбоносый профиль где-нибудь в Мексиканских Соединенных Штатах. Где с вас за чеканку возьмут никак не меньше четырех с половиною процентиков. Вам плохо-с, господин Крейтер? — начал уж совсем как на подмостках играть Гэри. —Тогда подите сюда. У нас и приличный доктор для вящей надобности имеется. Пользуйтесь плодами выработанной за сто лет свободы культуры общения, привнесенной в земли поамурские. Куда там вашему кайзеру Вильгельму Первому или, как там его... Отто Бисмарку…
— Послушайте, Гэри, чего это вы все нападаете на Крейтера? Что вам-то плохого сделал сей достойнейший муж? Многие барону верят. Многие. И вообще, с виду — интеллигентнейший господин, немецких классиков на память страницами, целыми главами читает! — не соглашается по персоналиям Субботин с Куком.
— Ничего личного. Но когда я увидел сегодня рядом с Крейтером того самого прохвоста, который, как мне донесли, увел Мексиканца…
— При чем здесь Крейтер, если некий прохвост сумел умыкнуть вашу лошадь? —Даже перед лицом смертельной опасности Субботин предпочитает видеть в людях только хорошее.
— А вы так-таки и не можете представить себе, что один высокопоставленный прохвост может приказать другому, нисколько не поставленному прохвосту специально украсть жеребца именно у меня? Ну, вы, батенька, аккурат персонаж для басен. У вас в России любят… Эзоповы басни. Только даже ваши замечательные иронические нравоучительные литературные миниатюры никак не способствуют переходу количества ума в его качество. Вас, русских, вообще трудно чему-либо научить… — Гэри даже и не пытается скрывать досаду на своего неизменного товарища последних лет.
...Да, круг замкнулся. И теперь спутникам уже не до разговоров или выяснения отношений. Выжить бы. Досадуя на себя, на цепь промашек, Гэри все же старается в момент истины оставаться человеком. Как и доктор, не задумывающийся о том, как сам выберется из ситуации, отдавший свою душегрейку старателю-китайцу, с коего кавалерист, ища золото, содрал всю одежду. Однако золота нет. Похоже, «хищник» успел его где-то припрятать по дороге. И воин, потомок тунгусов, в чьих глазах совсем не угадывается даже и малого намека на сострадание, а лишь бесконечная алчность да злоба, уже готов выхватить из ножен саблю и раскроить соплеменнику череп. Позже участь пленника решили и без манегра. Старатель был выхвачен из толпы и брошен к злополучному бревну. Как и пара казненных минутой раньше, «хищник»-китаец безропотно склонил голову, всецело отдаваясь вершителям его судьбы. Однако подавить собственный страх не может и едва слышно поскуливает. С него сорвали последнюю одежду. Сабля манегра сделала свое дело, и кровь хлестанула на брошенную рядом душегрейку, которую минутами раньше уступил китайцу док.
Следя за процессом продвижения очередной пары приговоренных к смерти по известным уже этапам, доктор узнал в одном из той пары Бо. Несчастный Вэн Бо уже никого ни о чем не просит. Слишком незатейлива, скоротечна и безумна процедура приведения приговора в исполнение. Бо стоит у бревна на коленях, и, кажется, снег плавится под ним. Тогда доктор рванулся из тесноты слипшихся, спаянных морозом тел и кинулся к старшему на казни.
— Я заплачу за него! — хватается Субботин за стремя, и мокрая от волнения рука прилипает к прокалившемуся холодом металлу. — Я заплачу за него, у меня есть золото! — в сильнейшей степени волнения бьется о круп лошади Сергей. Однако его никто не понимает. Да и кто тут готов и расположен понять. Манегры? Может, офицер? Поздно. Сабля в очередной раз бликами взорвала, испугала, всколыхнула серый день. И доктора перестали слушаться ноги.
Трудно сказать, собирались ли устроители продолжать казнь, только на этом она пока что и закончилась. Доктор, коего всадник хватил по голове умытой кровью саблей, повалился на окрашенный снег.
— Зачем вы так, Субботин?! — выговаривает едва живому товарищу Кук. — Там ведь уже ничего нельзя было изменить. Вы думаете, мне не жаль Бо? Но мы должны были заплатить не нами назначенную цену.
Доктор едва передвигает ноги, когда его под руки ведут двое через реку, а кровь из обширной раны на темени заметно орошает снег. Но и тут, приложив бинт на место раны, доктор пытается спорить. А то вдруг требует выяснить, куда запропастился его бикс, словно бы жестянка сама по себе была способна поднять, вернуть к жизни убиенных. Между тем банка цела. Ее несет один из русских желтугинцев. А все китайские «хищники» принудительно оставлены на правом берегу.
— Эх, да ничего нельзя поделать уже с той самой минуты, когда орочон Ванька впервые нашел здесь самородок, а потом выменял за него у купца несколько фунтов дроби да фунт пороху, — бредит Субботин, коему говорить стоит больших усилий.
Где-то на середине фарватера неширокой в этом месте реки они остановились, с тем чтобы бросить назад, быть может, последний взгляд. Обезглавленные, обнаженные, быстро застывшие на нешуточном морозе тела китайских «хищников» подняты со снега. Изобретательные устроители казни прислонили их к поваленной лесине. А головы желтугинцев, в просторечье «хищников», какие были увенчаны особенно длинными традиционными для китайцев косичками, болтаются подвешенные на собранных из жердей конструкциях. Голова Бо покоится на лесине, а глаза смиренно прикрыты. Вопля его манегры так и не услышали. Закончилось великое терпение маленького китайца. Теперь Вэн от терпения освобожден.
— …А что говорит медицинская наука: холодно ли было этим господам за секунду перед казнью, когда уже точно знали, что умрут? — спросил доктора великий жизнелюб Гэри.
— Что может объяснить наука, когда нравственность рухнула в преисподню? — вопросом на вопрос ответил доктор. Путники продолжили движение. И вновь оказались последними, в последней скорбной колонне. На левом берегу никто их не встречает. Здесь толпятся люди из остатков колонны, перешедшей реку раньше. Из тех, у кого нет определенного плана, куда теперь двигаться. Вполне может быть, что и некуда. Тут люди на лошадях и пешие, кои подтянулись на берег из соседних казачьих станиц, прослышав о больших событиях на Желтуге. А впрочем, есть и удивительные исключения.
Обшибочка вышла
Мы с Диогеном немало подивились тому, что навстречу арьергарду приисковиков направился Прохор. Тот самый Прохор Калязин. Здесь же в толпе и Семен Огольцов.
— Прохор, ты-то здесь зачем?! — воскликнул Кук. — Небось празднуешь приобретение новой избы да женитьбы на молодухе! Экий пижон! Смотри, Серж, как приоделся! А на той стороне пока что делать нечего! Если, конечно, тебе дорога собственная голова. В противном случае изволь, — американец потешно посторонился, всем своим видом давая Прохору понять, что путь открыт. Только едва ли Калязин действительно озабочен сохранением собственной головы.
Должно быть, сразу наметив цель, Проша прямиком направился к старателю, что несет докторову жестянку.
— Пошто она здесь? — странным образом тараща глаза и нервически улыбаясь, спрашивает Калязин «хищника», несущего в руке банку. — Как она здесь?! — Вырвав из рук старателя ношу, Проша прижал банку к сердцу. — Я же всем говорил: была у меня баночка, был пудик-то. А они морды кривят! Даже друг мой Петька Воскобойников! — Прохор сделал гримасу, готовый всплакнуть. — Всем говорил! — Теперь Калязин уже плачет, и крупные слезы падают на носки яловых сапог, тотчас превращаясь в стылые капли. — …А мне никто не верил. Так пущай же знают: Прохор не пустомеля какой, Прошка Каляза фартовый старатель, удачник!
— Да ты пьян, батяня, — возмущенный нахальством и бесцеремонностью Прохора, набросился на него парень, коему доверено охранять баночку с инструментом. — Это баночка-то докторова будет! — шурует молодой старатель руками. — Док меня с тово свету вернул в прошлом годе… уже и гроб товаричи сладили…
Но коли собрались два «хищника» биться где-то на воображаемой меже, трудно их урезонить или разнять. Не уступят. Обязательна сшибка характеров вплоть до смертоубийства! И тут не важны весовые категории и иные внешние атрибуты силы. Бьются характеры. Вот уже кровавые сопли у одного и другого, но тут разнимать кидаются местные, из пришедших на берег поглазеть на исход желтугинцев. Драка разрастается, вовлекая в орбиту все больше народу. Сверкнули кованые, камнем доведенные до чудовищной остроты лезвия старательских ножичков. Но. Банка падает на снег, крышка отлетает в сторону… о, разочарование! — все видят, что никакого золота нет, а лишь хромированные мелкие железки, из коих знакомы, понятны и привычны только ножницы. И те какие-то диковинные, неправильные, так что резать ими ткань, пожалуй, будет неловко. Вздох разочарования вырывается у взволнованной публики. Не получилось приключения с достойной развязкой.
Теперь только Калязину баночка интересна. Опустившись на колени, принимается собирать железки. Падая на дно банки, они издают непривычный уху мирянина звук. Прохор озадачен, он что-то натужно соображает. Железки собраны, Проша накрывает банку крышкой и подает доктору.
— Не моя баночка. Обшибочка вышла, Серёга. Возьми. И отдай мне мою, — успокоившись, просит Калязин. Его трогает за руку Семен Огольцов, пытается обнять и успокоить. Но сейчас не дружеская забота нужна Прохору, а совсем другое, конкретное. Сейчас же, немедленно.
— Нет у меня, дорогой друг, больше баночек-то. Вот в чем проблемка. Хочешь, возьми эту, — мученически выдавливает из себя слова раненый и измерзшийся доктор. Впрочем, нашелся-таки сердобольный горячий казачок, который, сняв с себя потертую курмушку, набросил одежку на плечи доктору. А Гэри, вынув из-за голенища стопку купюр, откупил себе одежку у другого казачка. Тот, не веря, что столь удачно втулил свою обтерханную гулами, без промедления скрылся в толпе.
— Отдай мою баночку Христа ради, — незлобиво попросил Прохор доктора в очередной раз.
— Нету, Прошка, больше банок. Хочешь золотого песку — иди на правый берег. Солдаты тебя удовлетворят, — скороговоркой частит американец, уводя Субботина.
— Отдай, батюшка, Бога ради! — умоляет Калязин, затем выхватывает из-за голенища ялового сапога нож и бросается на доктора. Но в ту же секунду подсечка, кто-то сшибает «хищника» на снег. Снова куча мала. Прохор еще успевает полоснуть ножом по поддевке одного из своих обидчиков. Однако обходится без крови. Нож выбивают из рук, и он летит в снег, в кустарниковую гущину.
Стремясь скорее увести Субботина с берега, Гэри силой увлекает его за собой. Друзья идут возможно скорым шагом. Но каждый шаг дается с трудом. Сергею неможется. Беглецам приходится остановиться в пяти шагах напротив нас с Диогеном.
— Знаете, док, похоже, последняя пара недель была у Прохора не из легких. Что вам подсказывает сердце эскулапа — теперь ему дорожка аккурат в богадельню для душевно больных? — спросил бесконечно уставший за этот длинный-длинный день американец.
А Калязин, поднявшись после потасовки на ноги, долго отряхивается. Уже нет на одежке снега, а он все бьет, бьет себя ладонью по борчатке, поднимает и отряхивает шапку. Оглянувшись на толпу зевак, Прохор понуро бредет к реке, в сторону китайского берега.
Проша болен и не в состоянии понять простой очевидной вещи: прииска больше нет. Весь вышел, исчерпал себя. Закончилась скоротечная, ярчайшая эпопея свободной республики «хищников». Впрочем, что Каляза? Этого покуда не понимают и тысячи других золотодобытчиков, солдат фарта, слуг удачи. Сюда все еще прибывают люди — из Сибири, с Урала, из губерний Нечерноземной полосы… и Черноземной тоже. Прибывают из Европы и Америки. Но. Всё! Отыграна генеральная репетиция перед главной эпопеей вольного промысла на золотоносных россыпях, которая позже случится в бассейне реки Клондайк на диком северо-западе Канады. В начале следующего века она вызовет пресловутую «золотую лихорадку». Однако первая россыпь на Юконе будет разведана через десяток лет. А тут, на Желте, морозной стылой зимой одна тысяча восемьсот восемьдесят шестого года все закончилось. Власти Поднебесной еще предпримут попытку организовать добычу, однако лучшие старатели в это время окажутся заняты на русском берегу. А потому Желтуга уже никогда не будет иметь прежнего бодрящего монетного звона в мире золотоискателей, какой услаждал их слух эти три года. Слишком истощились запасы россыпи, очень уж старательно потрудились добытчики. Хищники.
Праздник
Нам с Диогеном здесь уже делать нечего. Тем более что публика стала расходиться. И мы отправились назад, к промывочному прибору, а потом по таежной накатанной дороге — в поселок.
— Ото кому шарисся здеся?! — тепло и заботливо испросил Захарчук, когда мы с недопеском двинули через полигон мимо мониторки.
— Я подам на тебя в суд, чертов хохол! — кричу в ответ. — За шо? За то, что всего за сезон из-за тебя, чудака на букву эм, я превратился в матерщинника. Правильно про таких, как ты, говорит Рубероид: зарой придатного чела на три сезона в землю, то есть в артель, — и если не свезло, не пророс в стебель, то, гляди, готов, сгнил.
Мы выбрались на дорогу и зашагали в сторону артельского поселка. Захарчук еще чем-то грозит нам вслед, его кулак то и дело вскидывается вверх. Но даже Диоген не обращает на него внимания. Пес поднял лапу, облил березку и, забавно виляя толстым задом, потрусил впереди меня.
Тем временем в поселке разворачивается праздник окончания сезона. Впрочем, праздник ли это — вопрос спорный. Но приехали с базы вассалы преда, привезли расчет и ящики пшеничной за счет артели. По поселку шарахается, весьма подшофе, старательский бомонд участка. И Рубероид, и Максимыч здесь, и даже сам Блатной в бинтах. Оживил и вернул нам его Космос, выходит. Пусть будет. С ним как-то… способней, что ли?
Я перехватил в столовке кое-чего поесть и так накормил Диогена, что тот, едва добравшись до лежанки под нарами, повалился, будто его срубило. Праздник — для всех праздник. А мы с Максимычем отправились получать зарплату. Все уже знали, какой «трудодень». А потому со «своими цифрами» мы ознакомились без адреналиновых брызг. Хохлы, те произвели расчеты задолго до появления на участке десанта с базы артели. Всем надоели, носясь с собственными выкладками и приставая с предложениями обсудить сакраментальное — есть ли на земле справедливость. «За правдой езжай в свой Конотоп», — всякий раз отсылает их Лыков. Однако в момент получения зарплаты Максимыч схватился-таки с эмиссаром преда, подполковником химических войск в отставке. То ли свояком, то ли другом по срочной еще службе.
— Тебя, Максимыч, вызывать в будущем году? — спросил химик заслуженного старателя. — Нет? Ну и хрен с тобой! Надоест дома с бабой на диване семечки лузгать и таращиться в телевизор, сам приедешь, — дал понять полномочный Максимычу, что незаменимых нет.
— А где твое благодарственное слово: спасибо, мол, глубокоуважаемый Владимир Максимыч, за доблестно отработанный сезон, сука ты краснопогонная вертухайская? — взвился Лыков.
— Ты у меня об этом спрашивал еще в прошлом году, — парирует оппонент. — Мое спасибо на том же месте и в том же состоянии, — злобно процедил сквозь зубы издергавшийся, уставший отбиваться от претензий старателей по поводу низкой зарплаты полномочный.
Однако, чуть поостыв, переспросил Лыкова, намерен тот на самом деле в следующем сезоне приехать на работу или сделать запись в трудовой об увольнении.
— Вот увидишь, Максимыч, в следующем году «трудак» будет ударный. Нынче пред и солярки закупил, и бульдозеры поступят по лизингу. Как даванем в следующем сезоне! Пред сказал так: всем ветеранам двойную зарплату.
Видимо, «химику» была дана установка прощупать почву и шибко постараться, дабы побольше рекрутировать крепких бульдозеристов в артель на следующую весну.
— Ты мне год назад то же самое заливал, — не унимается Максимыч. — И про двойную зарплату, и про новые бульдозеря. А как мы свалим, а вы с предом попилите каравай, так про все обещания и позабудете. У вас с «папой» от сидения яйца квадратные и салом все затянуло. И на бровях сало, аж на харю свисают те бровя!..
— ...А им как с гуся вода, — помогает мне прозреть Лыков, выходя из вагончика. — Это называется просто: переживи день позора и потом балдей весь год. Нас выпнут и — на Канары. Скопом. Всей кодлой!
Дождались смену, славно посидели в столовой, запивая водочкой превосходно приготовленное из оставшегося в запасниках. Надежда с приездом Блатного словно бы расцвела. Странно и интересно все в жизни устроено...
Проигрался
Водка закончилась, а за нами с базы не едут, будто позабыли. Мужики начали было нервничать. Да как-то все сошло на игру в карты. Во всех балках ведутся нешуточные сражения. Начали играть на деньги. Я успешно отбиваюсь, поскольку у каждого из этих прохиндеев в колоде пять тузов, а моя квалификация карточного игрока еще требует подтверждения. Однако хохлы талантливо уболтали. Наотрез отказавшись играть на деньги, я все же согласился играть на барахло.
Еще до обеда проиграл шапку и дорогую кожаную куртку, мою гордость. Думал, пошутят да вернут, иначе мне останется ехать в мазутной фуфайке, ее я берег как умел, однако попробуй, сохрани, когда кругом масло, соляра и... просто враги: то повесят свою мазутную на вешалке сверху, то притулятся, когда едешь в «вахтовке» на смену. Им, видите ли, «в падлу», когда в конце сезона у Лариоши чистая фуфайка. Моветон, говорят. Надо посмотреть в словаре, уточнить, что за слово такое поганое.
Вечером, поняв, что хохлы мою одежку возвращать не собираются, и даже намерены ее заиграть как ставку в очередной игровой сессии, я ввязался в драку. А ведь начиналось все с шутки. Вновь сев с теми же негодяями за стол, я был твердо намерен отыграться. И теперь остался еще и без выходных штанов и ботинок. Больше играть с ними не хочется, да и поставить нечего. Потому ко мне интерес потерян, мой удел теперь лишь тихо злиться. А еще — надеяться, что на ближайшей станции смогу справить себе хоть какой-то прикид. Не ехать же в фуфайке и убитых, мазутных валенках домой.
Трудный выбор
Пару дней передохнув у Плетнева и собравшись с мыслями, Субботин и Кук отправились в Благовещенск. Семена Огольцова в станице, казалось, ничто не держит, но он остался. Если б в Игнашинской ожидало его письмо из Терешки от жены или от брата, возможно, отправился бы с товарищами за компанию. Все-таки в Благовещенске в подполе у вдовушки оставил он капиталец песочком да самородочками. Зарыл надежно, некуда деться тому золотишку. Даже если сгорит хата. Но письма не было и на Желтуге, и здесь, в Игнашинской, а потому Семен призадумался.
Поамурские казачьи станицы зимой и весной одна тысяча восемьсот восемьдесят шестого года переполнены всякого рода праздношатающимся народом. Частью это относительно состоятельные люди, сумевшие уйти с Желтуги с хорошим старательским золотым активом. Платят они за постой щедро и вообще не скупятся, а потому гости желанные. Между тем как пчелы на мед слетаются сюда и разного толка недобросовестные купчишки, менялы, беглые каторжники, бандитствующий элемент, свободные от каких бы то ни было обязательств женщины. Три года, пока маховик Желтугинского прииска раскручивался, и еще столько же после того, как добычу золота «свободная республика» старателей прекратила, станичники жили сытой, чрезмерно сытой жизнью. Те, у кого из них до Желтуги был свой промысел, теперь промысел тот забросили. Кто до того исправно нес государеву службу, тот про обязанности свои позабыл. Казачьей администрации великих трудов стоило удерживать на службе молодежь.
От Желтуги все эти годы дул невероятно пьянящий бриз, в точности как дует настоящий морской ветер на нагретое побережье. «Побережье», действительно, было крайне нагрето. Пьянство, разврат, стяжательство, разбой становились повседневной реальностью, бытом. Так засасывает женщину, решившую немного заработать на торговле телом. Легкие деньги сыграли со станичниками злую шутку. Десятки лет после Желтуги разруха и падение сопровождали верхнеамурские станицы. Десятки лет!
А пока один из бывших столпов Желтуги — Крейтер — собирает по избам старателей, успевших просадить добытое на вольном прииске. Немцу не составило труда мобилизовать растерявшихся в новой реальности желтугинцев в вооруженный отряд. Почитай у каждого ружье: не добыть на прокорм бандитствованием, так хоть спьяну застрелиться. Ведь многие «хищники» бедствуют, не находя себе занятия, кроме пьянства в долг да стяжательства. Иные уже и на хищников не похожи, имеют жалкий вид и не способны самостоятельно принять решение и переменить судьбу. Некоторые из них получили расчет по-старому — еще десятого сентября — в день трех мучениц Матродоры, Минодоры и Нимфодоры. Другие обретались в Игнашино после расчета первого октября. У этих хоть что-то да осталось в карманах. Лучше других дела обстояли у тех, кто был полностью рассчитан накануне Покрова. В Игнашинской жить трудно: здесь несколько кабаков и гостиниц, да все переполнены. Ночлег не найти даже за большие деньги. Разве по знакомству.
Семен Огольцов одним из первых подался в желтугинское ополчение. Есть ли у него четкий собственный план? Сема много думает об этом. Предпринимает попытки договориться с собой. Однако на душе тревожно. Почему он хочет вернуться на Желту? Порой на вопрос «почему?» он говорит себе заковыристо: за три года «свободной республики» вольных старателей на Желте его ни разу никто не назвал жидом пархатым, никто не послал… Не считая Проши Калязина, способного ничтоже сумняшеся иногда вякнуть обидное типа «… а прогуляйся-ка ты, Сема, отсель подалее, хучь в энтот свой Иршалаим». Но подобное исключительно от бытовой нечистоплотности, от отсутствия должного образования. Это тот самый Проша, который может месяц носить, не снимая, одну и ту же рубаху, от пота она становится коловая, так что от Калязы изрядно смердит. Никогда не моет чашку, а ложку носит за голенищем. Словом, дух от него тяжелый. Сам небось мается. А отсюда и настроения. Но все-таки Проша — это не власти предержащие в его родном поселке. Да один только Фролка Остроухов, урядник, дома за год столько крови выпивал, столько мзды требовал, столько бед причинял, сколько на Желте за одним каким-нибудь простым рядовым бандитом за все три года не числилось. Проша в сравнении с лютым Остроуховым — детские игрушки, ложка, выструганная из березовой баклуши. Словом, если и бывает справедливое мироустройство, то оно должно выглядеть как желтугинское. А за такое и повоевать можно, за такое не стыдно выступить с оружием. Семен живо, в мельчайших деталях, вспомнил, как в день их прибытия на Желту на стихийном собрании «хищников» Карл Карлович Фасс орал с высокого крыльца своего магазина, бросая слюну в пятитысячную толпу: «…Если Желтуха возникла между Россией и Китаем, не подвластная ни династии Романовых, ни пекинским Цинам, то она является независимым государством, в котором должен царить дух той самой паршивой демократии, что возведет нашу Желтуху в ранг самостоятельной республики. Республика нуждается в законах, чтобы никакая гнида не вырастала в гигантскую вошь, алчущую чужой крови. Таких — давить! Гляньте, как мы живем? Так жить нельзя. Надо выработать конституцию и законы, неукоснительное соблюдение коих обеспечит всем нам личную безопасность и процветание!»
Выработали законы, и началось: пятьсот ударов терновником за воровство; пятьсот — за мужеложство и другие противоестественные пороки и преступления; пятьсот — за ношение оружия в пьяном виде; пятьсот — за фальсификацию золотого песка; пятьсот — за выстрелы в пределах Желтуги без уважительной причины (помнится, когда Сема поучаствовал в убийстве случайно забредшего на участок лося, ему немало пришлось потрудиться, чтобы доказать, что причина была уважительной. Он чуть было не лишился нагрудного знака и хорошо оплачиваемой работы. Между тем наказание терновником, то есть кнутом, набитым гвоздями, — верная смерть); триста ударов палкой — за отдачу рабочих инструментов под залог; четыреста — за привод на прииск женщин; двести — за ночной шум; сто розог — за открытое пьянство. И законы работали. И Семен сам исполнял приговоры желтугинского суда и производил телесные наказания, так что правая его рука развилась едва ли не вдвое против левой. И казнил людишек, и умирали те на глазах его, истекая кровью. И жаль было их попервости, и не жаль в конце. И убивал преступивших собственной рукою, ибо убийство наказывалось по закону Моисееву — око за око, а виноватого казнили тем же способом, которым умерщвлена его жертва. Словом, руки Семена по локоть в крови. «За демократию, за республику!» Да за такой порядок вещей в родной Терешке или волостной Курмушке он готов биться насмерть и с купцами, и с волостным начальством, и с братом, если уж на то пошло. Хотя и понимает Семен: вон, президенту республики, к примеру, и оклад четыреста рублёв, и почет. А послабления он сам себе возьмет, сколь пожелает. Ведь жил же при Фассе Егорушка, хорошенькай светленькай мальчишечка, окающий, как любой волжанин. Его президент называл сынишкой. Сема все умилялся до поры, поскольку напоминал ему Егорушка старшего сыночка, оставшегося на попечении родного брата. Умилялся. Пока не узнал всей бесстыдной правды. И что? А ничего. Окаянный президент оказался.
Но это все, пожалуй, в прошлом. Сема не наивен. Тут другое не дает покоя: да, Семен обезопасил себя, оставив золотишко у вдовы в Благовещенске. Но жить-то надо здесь и сейчас. Тогда как Плетнев отказался принимать его у себя ввиду неплатежеспособности. И многим другим отказал. Деньги, оставленные доктором в долг под будущее золото, быстро вышли. Их бы хватило до начала нового промывочного сезона, только в очередной пьяной оргии потерял и их. А Крейтер все-таки немного поддерживает, помогает поиздержавшимся желтугинцам подхарчиться. Над землянкой на окраине станицы всегда вьется дымок, там в любой момент запросто в долг дадут тебе миску каши и добрый кусок хлеба. А когда и нальют полкружки дрянного китайского спирта. Оттого к апостолу Желты Крейтеру людишки и тянутся, поскольку только у него имеется хоть какой-то план на завтра: «Дольжен бить пилян, господя, ибо если у вас неть свой пилян, то ви неминуемо станет часть чей-то пилян». Многие понимают: Стеклорез — каналья, каких поискать! Однако немец строит далеко идущие планы, и в этих его планах каждому из «хищников» есть место. Его собственное и ничье больше. Так, в новой Желтуге, возвращенной старателям-«хищникам», Семену уготовано место помощника президента Крейтера по правосудию и исполнению наказаний. Это потом. А пока желтугинцам каждый день хочется кушать, и они готовы идти хоть в ополчение, хоть в войско. Вот бы вернуть себе прииск. И тогда, может, жизнь войдет в привычное русло.
Чтобы приблизить завтра, председатель теневого кабинета и лидер грядущего вторжения Крейтер шлет на Желтугу разведку. Отряд из дюжины всадников возглавил Семен Огольцов.
Вышли из Игнашинской ввечеру, рассчитывая за сутки осторожно пройти путь до Желтуги. Приказано присмотреться, жив ли прииск да что за людишки там обретаются. А ночью и от погони проще скрыться. Семену больно уж хочется пойти наезженной дорогой, коей он многократно хаживал с экспедицией золота. Но нельзя. Только лесом, только ночью, только не привлекая к себе внимания. На всем пути следования до прииска им попадаются те самые желтугинцы, в зимовьях да землянках пережидающие проклятое безвременье. Тут и китайцы, кои на русский берег идти не захотели, и русские, и украинцы, и кого тут только нет. Одно большое несчастное братство отверженных жизнью. Они все еще боятся вернуться на Желтугу. Обстановку знают неплохо и охотно делятся информацией и соображениями, как вернее миновать кордоны. Однако Крейтер поручил разведать, и Сема не стал полагаться только на информаторов.
Удачно кружным путем добрались до прииска. Здесь лишь кое-где в окнах мелькают огоньки лампад да валит дымок из печных труб. В остальном ночью прииск производит удручающее впечатление: разгромлен, разграблен, сожжен. А ведь здесь еще недавно обреталось до двенадцати тысяч человек, был установлен разумный порядок, которому подчинялись все! Светает. Однако рано поутру поселок старателей не производит столь удручающего впечатления. На Аракане тот же отряд вооруженных китайских солдат не оставил камня на камне, ожидалось, что так же разберутся и с Желтугой. А здесь некоторые зимовья заняты людьми, имеют вполне жилой вид. Из дверей и окон настороженно выглядывают обитатели уцелевших во время погрома жилищ. Семен пробрался к своему зимовью и заглянул в окно. Труба дымится, видно даже, как за печной дверцей бьется огонь. Ревность, любопытство, страх одновременно борются в сердце Огольцова. Победили ревность и любопытство. Он легонько дернул за ручку входной двери, им же собственноручно пару лет назад выструганную из березового сучка. Дверь не поддалась. Семен, как никто, знает, что дверь изнутри закрывается на металлический засов. Эту задвижку можно поддеть снаружи, однако тут есть небольшая хитрость. Вынув из ножен подаренный китайцем Бо нож, Сема попытался сунуть его жало в известную ему щель за окосячиной. Задвижка подалась, едва слышно пискнула. «Некому салом смазать, скрипит, зараза», — посетовал Огольцов. Ему недостало рассудочности объяснить себе, зачем надо было, словно вору, красться в зимовье, когда можно постучать. А там уж будь что будет. Конечно, всегда остается риск, что, открыв, из темени жилухи на голос могут и ножом сделать выпад, и полоснуть, махнув наотмашь, и картечью из ружья харкнуть. Да мало ли. Но случилось-то совсем иначе. Задвижка с характерным стальным, словно ход ружейного затвора, звуком резко лязгнула, и в дверном проеме появился человек. Семена сковал ужас, он оцепенел, обмяк, ноги подкосились, и разведчик безвольно завалился на спину. Нож упал на истоптанную дорожку. В эту минуту Огольцова мог бы взять живьем, полонить даже безоружный китаец. Если б он тут был. Не китаец. Показавшийся из нутра жилухи человек некоторое время всматривается в лежащего нежданного-непрошеного и будто не может решить, что же делать.
— Проша!.. Ты чего здесь?! — Семен первым узнал в исхудавшем до крайности хозяине зимовья своего спутника в походе на Желтугу, с ним да Сергеем Субботиным он и делил последние два года, это пространство во вкопанном наполовину в землю срубе из круглого ошкуренного листвяка. Прохор узнал Огольцова, только когда они, возбужденно суетясь, одновременно предприняли попытку зажечь фитиль лампадки. Зажгли. И тогда, обнялись и долго не могли успокоиться. Семен украдкой смахнул слезу.
— Ну, рассказывай, как ты здесь? Как здоровье? — не отпуская Калязина, словно боясь потерять вновь, спрашивает Огольцов. Так после долгой разлуки встречаются верные друзья, коим случилось на двоих пережить нешутейные приключения. Но ведь так оно и есть.
Пока они с Прохором толковали, Семену в рассказе старателя ничто не казалось странным. А говорили обо всем. О том, как Прохор пришел на прииск, о том, как били китайские солдаты, как он затем прятался от них в тайге и дождался-таки ухода отряда, как понемногу стали возвращаться на прииск старатели, бедовавшие зиму и на русском берегу, и здесь, на правом, в выдолбленных на скорую руку норах. Как он ходил к себе домой, в Нижне-Ивановский, а затем возвращался, стараясь прокрасться незаметно мимо вновь устроенного китайского пограничного поста напротив Игнатьевской, названного Мохэ. Рассказал Прохор и о настроениях среди золотодобытчиков-«хищников». Многие намерены во что бы то ни стало с первым теплом вернуться на свои участки. Так и говорят: «на свои участки». Вот оно великое воспитание истинной полноформатной республики(!). Другие, вволю намаявшись, приняв невиданные для старателей унижения от китайских властей, вернулись на русский берег и уже, наверно, пристроились на приисках, коих там становится все больше и больше. «Золото — оно везде золото, везде трудовое». Когда совсем уж рассвело, и лампадка стала не нужна, Семен обратил внимание на то, что в зимовье произошло существенное изменение. Вешала, столы, шкафчики, печь, посуда — всё вроде то же. Ах да, как же он не заметил: не стало пола.
— Пол пришлось сжечь, стопить?
— Да, — кивнул Прохор. — Рою вот… рою… баночку никак не могу снайтить, жестянку докторову. Старый, что ли, стал, нету памяти. Как найду, так домой и пойду. Хватит уже скитаться. Пора жить степенно. Америкашка вон сказал: бабу надо хорошую, да и детишков строгать можно. Для детишков главно — чобы баба гожая. А срамно дело мужик справит и в семьдесят годков. У мене ешшо три по десяти времени на то есть…
Проехав верхом по прииску, Огольцов с изумлением отметил, что народ-то возвращается. Возвращается. Даром что китайцы, как и предупреждали, на границе ведут себя весьма строго. Даже, говорят, постреливают. Кстати, на обратном пути надо проверить, что есть по-китайски строгость. А потому на сей раз отряд разведчиков возвращается на русский берег примерно в версте от поста Мохэ.
Однако в этом рискованном предприятии опасность исходит не собственно от маленького гарнизонного поселочка, состоящего из пяти землянок. Конный разъезд из пятерки все тех же манегров настиг разведчиков еще на правом берегу. Всадники пронзительно гикают, вроде как взяв на испуг, а затем возьми да с куражу и открой стрельбу в угон.
Направив коня аллюром рысью к своему берегу, Семен выхватил из-за спины винчестер и трижды выстрелил в ответ. Вечерело, нечего было и говорить о прицельной стрельбе. Всадники противной стороны тоже едва ли выцеливали. Но одна их пуля спину Огольцова нашла. Ровно посередине. «Почему — я?!» — заваливаясь навзничь, медленно сползая со спины скачущей лошади, теряя контроль над собой от чудовищной боли, спрашивал и спрашивал себя, пока был в сознании. Конь вынес разведчика на русский берег.
Последнее в сознании: далекая, отчаянно далекая мельница крутит вспыхнувшие оранжевым пламенем ветрила в его глазах, а он умирает на нагретых за солнечный мартовский день камнях протаявшего до рыжего галечника родного берега.
Долгое прощание
— …Поехали вместе! — зазывает Берков. — С нами, Генка, не соскучишься. В прошлом году нас до Благовещенска три раза снимали с поезда. И в порту еще раз. Такого шоу ты еще не видел. И бесплатно. Не считая мелких штрафов за нарушение порядков.
Я не против. Только ведь Берков не намерен ехать немедленно.
— Недельку тут гульнем с разведенками, попрощаемся с товарищами как следует, а потом можно и по домам, — объявил программу исполнивший обязанности. Я бы не остался. Такой план мне не по душе. Но остаются Максимыч и Рубероид. Сроднился я с ними. С большим удовольствием я принял бы ветеранов дома, в Благовещенске. Кабаки. Театр. Можно Настиных девок мобилизовать для шоу.
Я живо представил себе Максимыча и мазутного Володю в партере театра. А представились они мне будто бы в робах и замурзанных за сезон фуфайках. Я улыбнулся своим мыслям. И Берков воспринял это как знак согласия: — Вот и хорошо, Гендяй…
Ну что же, погуляем. Разве я когда-нибудь был против талантливо срежиссированного хипиша? Но первым делом я все-таки решил сменить прикид. Правда, в тот же день мне это сделать не удалось. Увлеченный всеобщим, словно бы селевым, двигающим валуны потоком, я оказался в тесном кругу празднующих в местном ресторанчике. Пьют старатели многовато. Я и сам, в замасленных валенках и фуфайке, несколько раз кидался на спор переплясать какого-то хвастуна. И одолел. Такие фигуры выписывал на истертом до дыр линолеуме столовки, что хоть на турнир по спортивным танцам отправляй! А потом администратор принудила сдать фуфайку в гардероб, где по окончании действа все никак не мог получить ее обратно. Сдал я и рюкзак, и мне вернули его со всеми деньгами и документами. Зря бают про чудовищные местные нравы: мол, пьяных старателей поутру находят в канавах замерзшими, с пробитыми головами и без денег. Однако я пообещал себе впредь рюкзак держать при себе.
Назавтра попытался оторваться от коллектива и все-таки справить себе приличествующую моменту одежку. А то ведь даже местные девахи не подпускают, чтобы облапать, не говоря уж о большем. Так ведь не пустили же, бестии. Опять все закружилось.
А остановились мы в доме у старого эвенка, давнего знакомого Беркова. Сам старик меня не впечатлил. Зато бабка у него хоть куда. Хорошо приняв, мы с нею пустились вприсядку. Я — в мазутных ватных штанах и носках, от коих остались одни резинки, она — в подранных гамашах. Очевидно, что мужем Матрена недовольна, не гордится им и цепляет словом при всяком маломальском поводе. Зато гордится детьми.
— Юрка у меня мумный будет, — делится простой житейской радостью Матрена. — От геолога, однако.
Муж стыдит ее: мол, народ в доме приличный, а ты со своими ****скими саморазоблачениями. Порой кидается драться. Но в целом человек смирный и всем нам симпатичный.
— От бича, от шурфаля твой Юрка, — заступается за эвенка Берков. И тогда Матрена принимается выдавливать нас из избы. Не соглашаемся, ведем непростые переговоры, умасливаем. Угрелись мы тут. Матрена идет на попятную. Ей и самой шалман по душе.
День на пятый у меня в желудке начались рези. Пожаловался Беркову.
— Это от старательского харча, — успокоил горнила. — Как только желудок привыкнет к гражданской пище, так и пойдешь на поправку.
Но все же я решил хоть на день от пьянки воздержаться. И новым утром в ресторане у толстой тетки, которая здесь за официантку и кассира одновременно, скромно попросил каши. Она тотчас взвилась под люстру:
— Чего-чего-о-о тебе, ка-а-ашки?! — прищурившись от неожиданной заявки, переспросила меня недобро дородная баба, очевидно, обалдевшая от шума и гама, воцарившегося в не очень просторном помещении ресторации от гуляющих старателей. — Вы посмотрите, люди добрые, этому алкашу законченному кашки захотелось! — возопила тетка, воззвав к посетителям ресторанчика. — Во бля, делишки-то пошли, матушка моя рОдная! Кашки ему! Пшел вон, алкаш хренов! Пропился до дыр в штанах, и теперь персонально подай ему манночки. И не выписывай мне более тут по паркету в своих мазутных валенках, танцор шальной! А то ить мужику своему скажу, он тя, бичара, за милую душу отвадит, у него четыре ходаря…
Пришлось с позором бежать с этого праздника жизни.
Оставив товарищей по процедуре прощания на часок, я рассчитываю за это время приодеться в местном универмаге — так аборигены обозвали магазин, где рядом с колбасой и пахучей вяленой олениной продают не бог весть какую, а все одежку.
— …Покажи-ка мне, мать, вон те ботинки, — прошу продавщичку, расположившуюся на пуфике у обувного отдела, одновременно являющегося и отделом головных уборов, и секцией верхней одежды. Весь товар тут свален в странную кучу.
— Покажите ботиночки, — повторяю вопрос кисло-сладкой пухленькой женщинке, упорно не желающей замечать редкого утром покупателя. — …Мать, ты план-то думаешь выполнять или так и будешь в телевизор пялиться? — обратился я в третий раз, нервно перекладывая рюкзак с плеча на плечо.
— Мужик, у тя деньги-то хоть есть?! — брызнув в меня искрами из глаз, фыркнула местная примадонна. — Ты на ся-то бичара, посори! И пес у тя придурошный, весь товар мне слюнями уделал! Пшел вон, волчара…
— За пса, дурында, я тя… И вообще… иди ты сама... — повернувшись на приклеенной к подошве резиновой пятке, пошел я чертить мазутными валенками полосы на деревянном крашеном полу в направлении к выходу. Озадаченный, прохожу мимо выставленного для примерки головных уборов овального зеркала, и мне тревожно подумалось: «Ладно, встречают по одежке, это правильно. Но неужто эта зараза не увидела в моих зеленых глазах интеллекта, интеллигентности, и этой, как ее... А когда глянул в зеркало, а потом вышел следом за Диогеном, стыдливо, легонько притворив за собой дверь, засомневался: что-то и сам не обнаружил, не увидел в зеркале ни интеллигентности в глазах, ни интеллекта, ни этой, как ее...
Как здорово, что мое желание свалить с этой неправильной станции, где меня за день оскорбили две бабы, поддержали задушевные товарищи. И мы собрались вечерним поездом отвалить.
— А Юрка у меня будет скаркалаз, — доверительно сообщила на прощание пьяненькая Матрена, когда мы обсуждали вопрос, на хрена Юрка полез на столб электропередачи и молотком поколотил изоляторы. Куда их приладить в хозяйстве, даже умудрись он их снять целыми?
— Да не скалолаз он у тебя будет, а клиент психушки, — сделал попытку урезонить Матрену всезнающий Берков. — Небось, дуреха, по пьяни сбацала пацана…
Мы и в поезд садимся шумно. Для начала станционные менты каждого из нашей компании трижды оштрафовали за плохое поведение в общественном месте. Разборки и приводы в комнату милиции заметно скрасили ожидание прибытия поезда. Я никогда еще по одному делу не «попадал» за вечер трижды. Расскажи Паскуде — держась за живот, по полу будет кататься.
Но Берков справедливо заметил, что, конечно, ментам тоже хочется жить. А красиво жить они могут себе позволить только несколько дней в году, когда старатель массово выезжает с участка. Жалко здешних милицейских. У них такие скромные возможности.
Не было границ негодованию старателей, когда оказалось, что и проводница нам досталась рябая, некрасивая бабенка с вывернутыми губами.
— Налетчица какая-то, — весь сезон мечтавший «оттопыриться» с проводницей (у него такой дембельский каприз), Берков нешуточно расстроился.
— Ты хочь не зови ее налетчицей, — попросил Рубероид, — а то ни чаю у ней не допросишься, ни водочки. Хоть летчицей назови.
Так и решили. Летчицу подхваливаем, называем красавишной, задабриваем дорогущими шоколадками из ресторана. И она разносит по купе все, что заказываем по короткому списку. Оттого благополучно упились, а некоторые и уссались.
У Володьки Рубероида хорошее настроение, и он с чего-то спросил меня совсем не по теме:
— Генка, а ты мог бы написать книгу? Вроде складно брешешь, вроде грамотной. — Возможно, Рубе хотелось сделать мне что-либо приятное, оттого и авансировал меня от души, с перебором.
— А для чего? Хотя… Вот выйдет книжонка, — мечтательно закатил я глаза, — соберу корешей, попьем водки. Правда… — замялся я. — Если звать корешей, тогда надо и подруг. А собери их вместе, после пятой попрет делёж, а значит, мордобой. Ты же видел дружбана моего Серегу? Другие не лучше. В финале примирение, признание в любви и уважении, затем, как водится, свальный грех. А поп мне говорил…
— …Вот мы с Рубой вчера про тебя толковали, — грубовато перебил Максимыч. — Ты ведь с нами когда разговариваешь, сроду ить не было такого, чтоб по-серьезному: все одни только смехуечки. И теперь никак в толк не возьмем: то ли ты нас ни в хрен не ставишь, то ли тебе самому настолько хреново, что все время за смешкару ховаешься да бестолково лыбу тянешь. То ли шибко хорошо тебе. Ну, последнее мы сразу отмели. Рассказал я Володьке про твоих этих ах… и как они тобой крутят-вертят. Как воешь ночами, зубами скрежещешь, аж Динка твоя, а теперь вот Диоген, со страху скулит. Так шо, Генка, — правда ли, нет ли — а мы решили ото так: в твоей житухе полный ах, и даже на старании от него спасения нету…
— Давай спать, Максимыч. Утро вечера мудренее. — И я ушел в свое купе.
Даже самые стойкие пьяненькие старатели попадали на лавки и отключились. Спасибо Летчице-Планеристке. Заполночь разбудил сосед по купе. Только тут я понял, чего так волновался Диоген, коего я устроил на ночевку под столиком купе. Я еще одергивал недопеска: мол, без бумаги и намордника едем — выпрет хозяйка на станции на мороз обоих, догавкаешься, дуралей. Рядом на боковушке скулит хохол, в крайней степени волнения раскачивает тело и бьется башкой в переборку. «С чего дурку погнал, Михайло? Хлебни остаток из бутылки и уймись…» Слова Михайлы едва можно разобрать. Брызжет слюной по поводу пропажи портмоне, где в крупных купюрах покоилась зарплата. Потом к вою стали подключаться и другие хохлы. Потом уже и не хохлы, а вся наша ватага и мужики из других артелей.
Оказалось, на перегоне ночью в вагон ввалились братки с «калашами». Кто был трезвее, так отдали свои деньги — под дулами автоматов. Других бандюги пощипали, как получилось. И теперь без денег почитай все. И тут я вспомнил, как посреди ночи меня какое-то время особенно отчаянно трелевали по скамейке. Ноги в мазутных валенках я вытянул до середины прохода, и кому-то они отчаянно мешали: нервически их то сбрасывали на пол, то водружали на скамейку, и грязные валенки вновь мешали некоему гребаному чистюле. А у меня не было сил дать наглецу отповедь. Лишь Дин за меня вступался. Молодчага, Диоген.
— …Ты представляешь, в дверях с обеих сторон на шухере по амбалу с автоматами, а эти трое наших «чешут». Я даже онемел, когда он передернул ствол «макарыча» и дуло сунул мне в рот, — делится впечатлениями молодой непьющий хохол. — Прямо вот так вот ствол в рот. И ти-и- хо-о говорит мне: шевелёшки мечи на стол, придурок! Я и так тихо. Сдал мне с моих же тысячу — домой доехать — и пошел к Рубероиду. Морда — во! А Рубер пьяный, так ничо и не понял. Тот его облапал, пришитый к подкладу пиджака карман выдрал живьем и был таков вместе с ватагой. Был бы Рубер трезвый, он бы их… у него дури-то ого-го…
Пропали и мои деньги. Они были в мелких купюрах, поскольку я получал зарплату последним, насыпали что осталось. А потому в вещмешок я денег набил довольно туго. «Не беда, — успокоила, помнится, миленькая кассирша, — тебе, Ларионов, рядом, довезешь кулем, смешнее будет...» И вот нет вещмешка. Жаль шевелешки. Забрали гады! А нечего было пить. По-трезвому обязательно бы встрял, даже понимая, что могут грохнуть. Хоть одного да загрыз бы. Иначе не жить, не перенести такого позора. Это как будто над тобой надругались. Алкаш хренов. Доехал бы домой, тогда за компанию с товарищами-старателями хоть залейся... Все мы умные задним числом. Но сейчас даже не за себя обидно. К моему великому сожалению, «попал» Рубероид. А уж ему деньги нужны как никому. Собирался ведь воссоединяться с семьей. Пять лет не был дома! Какое письмо супруга написала! Дети ждут отца. Но пустого ли ждут папашу?
— И что теперь — обратно на участок? — спрашиваю Володю мазутного.
Тот кивнул утвердительно.
— Попрошу у преда хоть немного на дорогу. Он же знает, я отгорбачу. У меня и в Магадане случалось такое, и ничего — отрабатывал как пить дать все до рубля. Не даст, тогда на участок, а домой через год. А коли даст — до хаты. Такую зарплатку я и дома зароблю, — открыл мне свой экспресс-план Рубероид. И вместе с другими ограбленными стал собираться, чтобы выйти на очередной большой станции.
— …Девчонки, неужели в поезде милиция не едет? Как так случилось, что мужиков ограбили? — пытаюсь разговаривать с Летчицей и еще одной — пришедшей для разборок, как оказалось, начальницей поезда.
— А что сделаешь с этой мафией? — подавленно заговорила начальница. — За последний месяц уже четвертый налет. Как поехали старатели — жди привета от этих нелюдей! Нынче раз купейный грабанули, и уже третий раз кряду ваш плацкартный. Не везет Леночке, — посочувствовала Летчице начальница поезда и участливо погладила той плечо в форменной рубашке.
...Мы тягостно прощаемся, мужики сошли с поезда на станции: их уже ждет милиция для дачи показаний.
У меня сезон оказался куда короче и зарплатка меньше, и то необыкновенно жаль в полном смысле кровью и потом заработанное. Но я-то недельку перекурю, да и камерой на прожитье заработаю. А как быть Рубероиду? Эх, Володя! А что Володя?!
«Чей рюкзак?»
Поезд дал гудок, тронулся и покатил. Я проводил взглядом сгорбленные силуэты товарищей, гуськом направившихся с перрона в здание вокзала. Колеса застучали на стыках все чаще. Погрохотав в тамбуре ведрами, дверьми и еще чем-то, по проходу пошла проводница. Я сижу на скамейке с краю и вижу, как Летчица что-то демонстрирует пассажирам, о чем-то их спрашивает.
— Чей рюкзак? — спросила проводница и меня, оставшегося в купе в одиночестве.
— Мой, — тотчас сознался я.
— Докажь, бичара, что твой, — потребовала хозяйка и отклячила губищу.
— Там деньги в мелких купюрах, трудовая и паспорт на фамилию Ларионов, —колюсь я, все еще не веря в чудесное обретение. Проводница, матерясь, брезгливо не без труда развязала тугой узел на моем засаленном рюкзаке (крутую адидасовскую сумку продул в карты) и заглянула внутрь. Затем двумя пальцами выловила лежащий сверху документ:
— Ну вот, мля, был же когда-то человек, лет эдак сто назад, приятно поглядеть — в галстучке, белой рубашонке, в «троечке», мордуленция сытая и холеная. А щас…— отклячила Планеристка губу в другой раз. Не выдержав, заглянул и я.
— Черт, всё на месте.
— Эти, которые... ну бандюки, когда выходили из поезда, пинали его, — сообщила проводница шепотом. Пытались развязать, да узел не дался. И уж больно мазутный…
— Но почему все у нас шепотом, только по пьяни горло дерем?! Неужели нельзя было крикнуть, подать сигнал начальнику поезда, когда бандиты вошли и стали «чесать»? У вас же есть какая-то связь! — не особенно-то педалируя, стал я упрекать Летчицу.
— Посорела б я на тя, бичара, как ты кричал бы под ножичком. Никто никогда не кричит, — скривила Планеристка свои выдающиеся губы. — Все молчат как рыбы. У них же все отрепетировано, чо тут непонятно-то?.. — Леночка зачем-то состроила козу из пальцев правой руки, дабы сколь возможно ярче оформить мысль. — У каждого под этим небом своя драма, — назидательно закончила она явно заимствованной фразой, которая ей по интеллекту сильно на вырост.
Я лежу на скамейке, разглядывая потолок. Вспомнилась одна из последних, прощальных фраз Рубероида, уже после налета, когда, я, пребывая в прострации, почти онемел от досады.
— …Ну, с Прохором и Семеном ясно все. А как же американец с доктором? У них-то хоть все в порядке? — вдруг спросил меня Мазутный.
Какое-то время я просто не мог понять — о чем это он? Или уже того, посунулись в голове эфеля от горя? Но потом кое-как врубился.
— У них-то все в порядке, — успокоил товарища. — Надеюсь, все в порядке. — «А почему бы нет? — подумалось мне. — Пусть у них все будет нормально. Пусть у каждого старателя — хоть и называют его «золотой пылью» — все будет хорошо».
— У разумных всегда нормально. У дураков только глупо получается, — сокрушенно выдохнул Рубероид. И исчез из моей жизни.
На очередной станции в вагон подсели мать с дочкой и два кавказца. Девочка лет десяти долго блуждала по вагону, ища достойного ее претензий к этой жизни места, и обрела в моем купе. Я попытался заговорить. И девчурка задала мне вопрос: мол, ты откуда такой чумазый, дядька?
— В карты проигрался, — не стал я лукавить. И принялся учить, чтобы, значит, ни одежку, ни женское достоинство карточной судьбе не доверяла.
— Ага… Ты сам-то будь здоров наошибался — сладко, небось, было, а мне так уж и нельзя? — по-взрослому аргументировала попутчица.
Ну что же, логика в этом, по крайней мере, есть. Затем стрекоза расспросила, откуда я и что есть такое. Признался честно: старатель.
— А как вы там у себя добываете золото?
— Как моем золото? — начал я рассказ с вопроса себе. — А просто: сидим в зимовье, пьянствуем, в карты режемся, ждем, когда дождь пройдет. Как тучки набегут, землицу-матушку обмоет, принимаем по стакану солярки на синий нос и идем собирать самородки. Их, когда грунт прополощет знатный дождь, хорошо видно. Поблескивают. А бывает фарт старательский. Это когда золота… ну, совсем много. Тогда и вас, тинэйджеров, приглашаем. Иногда девчат с кирпичного зовем.
— А что такое кирпичный? — не унимается стрекозуха.
Я стал придумывать про кирпичный... А затем меня осенило.
— Леночка, — попросил проходившую мимо Летчицу, — одолжи на пару минут свой мобильник. Надо жене позвонить. Вопрос жизни и смерти. Такого еще не было, чтоб из командировки ехал и не предупредил заранее, что еду.
— Какой мобильник?! — округлила глаза Летчица. Действительно, не покидает ощущение, будто эта шебутная бабенка напялила на голову летчицкий шлем да очки поверх него.
— Леночка, ангел мой, ну вопрос жизни и смерти! Выручи, — стал я умолять проводницу и даже сунул ей «кредитку» в пятьсот рублей. Это было чересчур, но, право, дело того стоило. — Я же знаю, у тебя под матрасом в дежурке лежит.
— Ладно, ща принесу, — вякнул мой ангел и удалился. Гонорар за звонок ей понравился. Пришла и села рядом со мной на лавку Чумичка. Я заволновался: чего такого новенького нервического да зубодробильного принесла на крыльях? Однако Чумичку я шуганул. Но телефон попросил не только в связи с ее приходом. Захотелось тотчас проверить одну версию. Леночка принесла аппарат. Они лишь совсем недавно поступили в продажу, выглядят внушительно: габариты их — вроде балетки, с которыми мы с батей ходим в баню. Уезжал в артель — мобильников было немного, сейчас вон и у проводницы имеется.
— ...Если не вычеркнула из списков и не спишь, как, впрочем, я вижу, то принимай дома через восемь часов, — волнуясь, заговорил я с Сеатой, однако слышимость без малого нулевая.
— Который час? — спросила она.
— Три часа двадцать шесть минут, — не моргнув сообщил я точное время. — И ты сидишь у телевизора, вяжешь мне рукавички, смотришь эмтэвэ, и там показывают... Какой же клип-то показывают... шас подгляжу…
— Ну и здоров же ты врать, Ларионов! — Сейчас четыре пятнадцать. Никакого чая не пью. А телевизор сломался... Но принимаем даже бездарей и списки не редактировали. Не акцентируя внимания на том, что у некоторых и жены подпольные, и детки имеются…
— Ну и хорошо. А телек купим новый...
Мне хочется еще поговорить хоть с полминутки, однако Летчица посчитала, что я уж и так раздухарился, и трубку отняла. Возможно, чуток приревновала-позавидовала женщине по ту сторону связи. Я понял ее так: неча-де слюнями тута в телефон! Бедная, несчастная, страшная женщина.
— Леночка, — стал я благодарить проводницу, — за любовь и ласку, выказанные простому старателю, обязательно познакомлю тебя с моим закадычным другом. Погоняло — Паскуда. Во какой парняга! — тяну я большой палец правой руки к потолку. —Обхождением, конечно, не очень, а на работе вообще грубиян каких поискать. Тебе, может, и не понравится, однако куда деваться...
— Мне твоих бичей не хватало, — тотчас дала отлуп Летчица. — И Благовещенск ваш беспонтовый какой-то. Ничо нам не надо, — заключила Лена, — нас и тут неплохо кормют. — И заржала.
«Действительно, ей бы на планерах летать», — вновь постыдное и некомплиментарное пробурчал я себе под нос о хозяйке. А с Фаскудиновым обязательно познакомлю: видится мне, есть повод. Третий налёт на один и тот же плацкартный вагон за месяц…
Подсунув вещмешок под голову — новой пропажи его психологически не перенесу, — задремал на верхней полке. Пока дремал, Летчица приходила меня ругать. Этот поганец Диоген надул лужу. Пришлось замазать дело рублем. Чертова мафия. Но и этот тоже хорош... Небось, еще и кавказцы сдали, новые соседи по купе. У-у-у, чистюли хреновы. И о них также подумал я недоброе. Выходило: поезд должен двигаться шибче, иначе дойдет до разборок с физическим насилием, урядником, задержанием, протоколом и тогда встреча с Сеатой отдалится. Оно мне надо? Нет, домой. Домой. Было уж уснул, а тут прошелестела в пространстве купе Чумичка, вновь села на край лавки и стала зудеть про Ольгу, про Недопеска — брата ее, про Куликан. Приснился и Степка. А я ведь его и не видел. Отец называется. Чумичка принялась делать мне внушение про ущербное отцовство, однако шуганул во второй раз, и она смылась. Чую: вот так с нею и надо.
Странный сон
Мне приснился Ольгин дядя — эвенк Костя. Будто бы по льду неширокой реки идет он ко мне на участок, рядом бежит его любимая лайка, следом — упряжка оленей. Он щупает палкой наст на льду таежной реки и осторожно двигается в мою сторону. Какое такое слово принес мне Костя? — вот что пытаюсь угадать. Однако у меня не получается. Про Ольгу? Про Степку? Костя странно на меня смотрит. Приглядевшись, понял, что смотрит он на меня одним глазом. Второй вроде и есть, но мертвый. Я пытаю эвенка: мол, чего с глазом-то?
Ольга переводит: «Дрова в стойбище рубил, — скупо, невыразительно жестикулирует Костя. — Ночью проснулся, а в жилухе холод-собака и ветер воет. Вышел из зимовья, махнул топором — щепка отлетел, и глаз выпал. Вставил обратно, а зерцало видеть отказывается, вот паршивый сокжой! Да еще смердит, подлый. Сам-то духу не чую, а племянницу бесит: хоронить, говорит, глаз надо и вставить стеклянный, искусственный не сгниет. Больно много Ольга себе понимает. Грозится дуреха, мол, доктора Сашку Шатыгина привезет и тот мне за плохое отношение к собственному здоровью палкой по пяткам. Не нужен Шатыга, однако. Сам думаю так: за зиму глаз прирастет. Вон братка мой отрубил большой палец на левой руке топором, да не стушевался, сразу поднял потерю со снега, притулил на место, обмотал тряпкой, и тот за зиму прирос. Ноготь, правда, сбоку оказался, и палец не слушается. Пока. А зимой, друзья мои, все прирастает на место, потому холод и проклятых мух нет. От мух все беды случаются. Зиму, однако, эвенк придумал — потому она за эвенка. Понял, дурак?»
Перевод точный, и я не обиделся за «дурака» ни на нее, ни на Костю. Подумал и об Ольге. Там, на Куликане, ведь мой мальчишка. Степка. Мой первый ребенок. Я столько лет мечтал именно о мальчишке. Вновь прикинул: в поселке ли этот Недопесок, Ольгин дальний родственник, что ее домогался, да я в Куликан пожаловал и всю обедню парню испортил. Вспомнил, как, закипая, Недопесок в моем присутствии грубо спрашивал свою кузину про меня: «Ибот? Нет? Врешь, сука, ибот!» Как сказал бы мой отец — «придатный человечек». Если б я не спешил домой, наверняка настучал бы дикарю по котелку. Право, заслуживал парень. С глубокого похмелья пытался ухватить его за воротник борчатки да шарахнуть квадратной головенкой об угол сруба, но чересчур уж верткий оказался. Бог с ним, Недопеском. Лишь бы не мешал Ольге нормально жить. И я стал думать о Сеате. Почему, ну почему она так долго не соглашалась со мной, что пора нам завести детей? Все не как у людей: «Не в этом году, Гена. Ты же знаешь, сколько работы… И не в этом. Тебе вон отходить после пьянки месяца три надо, чтобы здорового зачать… А сейчас, Лариоша, уже и поздновато. Здоровье ушло». Про меня Сеата говорит — мутный. Кто еще мутный!
А затем в третий раз явилась эта… мой плен и свобода. Все же правильно я в последнее время для внутреннего пользования стал называть ее Чумичкой. Слово «чумичка» впервые услышал на Русском, в школе связи. Так обзывают береты из не очень плотной ткани, вроде фланели или даже флиса. Тот берет всяк на свой вкус может пристроить на голове: часто на макушке, вроде тонзуры, но еще чаще на затылке. Конечно, Чумичка. Это какой такой ангел-хранитель, если всякий раз, спонтанно, зачастую без повода приходя, не только не помогает, не наставляет на путь истинный, как полагается специалистам их профиля, а ровно наоборот: ограничивается лишь тем, что докладывает о последних сплетнях и откровенно провоцирует думать черт знает о чем.
Вон последнее из ее доклада: в Благовещенск прибыл олигарх Гэри Кук, чье намерение инвестировать строительство нового золотоносного рудника вот-вот осуществится. Знаю этого олигарха, как мало кто знает. А Сеатка тут как тут, уже разговаривает с ним в прямом эфире, настойчиво пытая, не холост ли, каково семейное положение детей. Да я видел все это на следующий день в новостях. Вырядилась, как макака…
Или это недавнее интервью с нейрохирургом Сергеем Субботиным. Серегу для телевидения я сам надыбал. Блестящий специалист российского масштаба. Бывал у нас дома, и не раз. Много разговаривали о медицине, о данности российской. Сеатка и сама не раз его приводила. Выпивали, говорили о жизни, о телевидении, об искусстве. Интересный человечище. Но ведь я уже тогда заподозрил недоброе. А тут шесть месяцев не был дома. Да за это время можно такого наворопутить!
…Или вот в новостях сообщили, будто к нам в областной театр едет ставить «Короля Лира» хабаровчанин Сеня Огольцов. Однокашник Сеаткин по институту культуры. Талантливый человек, необычный актер, мим, руководит в Хабаровске самобытным профессиональным театром. Еще в студенчестве прошел невнятный слушок, будто у них с Сеаткой случился романчик. Задолго до наших с ней отношений. Разумеется, насчет Сеаты с Семой я плотно поговорил. Он замахал руками: мол, чур меня, словом ударился в несознанку. Знает, что рука у меня тяжелая…
Ну, Проша Калязин, если он действительно вернулся из белокаменной, про тяжелую руку знает не понаслышке. Потребуется дополнительное внушение — с Прошей разберусь без обиняков. Кто там у нас еще? Да вроде все. Хотя…
Мечталось вздремнуть, однако не получается. Ч не в шутку взбодрила меня. Лежу, прикрыв глаза, но чую, ощущаю, как дергается правый глаз. Справиться с эмоциями не удается, глаз продолжает дергаться, и это бесит все больше и больше. Ангел-хранитель, называется. После ухода Ч даже во сне лезет в голову всякая чертовщина. Как сейчас. Будто идем с Сеатой по темной парковой аллее. Или все-таки это была не Сеата? Полной уверенности нет. Странные высокие уходящие тени от деревьев. Разговариваем, и я все больше распаляюсь. Воровато огляделся по сторонам и стал к ней приставать, крепко обнял, на сопротивлении повернул лицом к стволу тополя и грубо притулил к дереву, нервно зашарил рукой у нее под плащом. Однако моя собеседница ни в какую, будто даже пошли на повышенных тонах, и я ей выдал в запале… «Слышь, голуба! Когда в субботу днем я позвонил тебе в течение часа десять раз и все без ответа, где ты в это время была? У него? Прощались перед его отъездом вечерней лошадью во Владивосток?! Слышь, чую, нет, знаю, что в тот момент в тебе шарахался туда-сюда его фигаро в мокром плаще. Или даже он был во рту? Значит, те семнадцать раз за последние три года, когда ты выставляла меня за порог с вещами, все эти истерики, обвинения меня в несовершенных грехах, метание посуды в стену, нервные обмороки и прочая — все это лишь для него, приезжавшего из Владивостока?! Для него, бывающего в городе накоротке, наездом, «на палку»?! А возьми эти убивающие мою психику воздержания месяцами, или обереги своего драгоценного тела: «Сегодня? Да что ты! Дорогой, сегодня никак не можно…» — противно скривил я мордяку. — Выходит, все для него, для любимого? Так у вас чувство?! У тебя к нему — вне всяких сомнений. Я чую. Нет, знаю: когда один человек годами мучает другого, близкого, истязает его, ради «короткого чувства к третьему» — это и есть она самая. Да только Жучкины, собачьи у тебя и верность, и вожделение к нему! Уф, устал я с тобой. Вымотался. Будто отстоял в ринге против Димы Коровина двенадцать раундов. Пот градом, и нет сил, даже руки поднять. От вожделения не осталось и следа. Смертельно устал. Что я могу поделать, если у вас чувство? Совет вам да любовь, что ли?
— А что такое любовь? — неожиданно с вызовом спрашивает она. В какой-то момент мне теперь уже кажется, будто действительно не Сеата. Но вот эти странные длинные тени, зачем они, что они символизируют?
— …Любовь? — теряюсь я, неспособный собраться и ответить хотя бы логично. — Понятия не имею. Однако почти все женщины, будто запрограммированные, постоянно твердят одно и то же: «Давай про любовь, давай про любовь». Стало быть, знают. Значит, есть что-то такое. Но ты не отвлекай меня, — я требую вернуться к главной теме разговора. — Лучше вспомни. В субботу, в час дня, когда я звонил тебе десять раз кряду, вы были с любимым в нашей квартире? В его съемной квартире? Или вы встретились в гостинице «Зея»? Вы простились на старой скрипучей гостиничной полутораспалке с провалившимся, в подпалинах ржавчины от пружин, матрацем? Ты была там?! Говори, или я сейчас тебя зашибу!
Проснулся. Первая мысль: дикий ужас! Первое ощущение: колотит озноб. Какой-то день сурка, дежавю. Сколько отчаянной глупости изверглось из пасти. Бог ты мой, Лариоша, сколько филологических достижений одновременно в одном пакете. Второе ощущение: слава Богу, что как будто бы это была и не Сеата. Но кто? Вторая мысль: долго ехать поездом опасно. Чересчур уж много времени для раздумий о жизни. Слишком долго ждать желанной встречи и острого чувства. Весь этот психостык — бред, конечно. На столь низком уровне падения никогда прежде не позволял себе говорить. Ведь после такого(!) моментально наступит коллапс отношений, а следом и полный их разрыв. И все-таки сумасбродное существует, живет во мне подобно продуктам отжима в бочке виноградного вина. Словом, сказал не сказал, а осадочек останется надолго, вне всяких разных. Куда же в итоге заведет нас провокаторша Чумичка, к каким невиданным доселе низким высотам, а? Пока что ощущение прежнее: меня продолжает трясти. А ей хоть бы хны: сидит себе на краешке вагонного дивана, треплет угол простыни и саркастически улыбается: «До чего же странное наваял отправление про любовь. В такие глубины ты еще не опускался». Теперь я уже начинаю думать, будто все эти рассказы старательскими вечерами о Желте, инспирированные Ч, куда я взял главными героями потенциальных Сеаткиных ухажеров, — еще один способ самоистязания. Достали меня Куки, Субботины, Калязины, Огольцовы, Бо. А если не сами, то приходит Ч и пытка продолжается: Вэн, Сема, Проша, Гэри, Серега Субботин и кто там еще?!
Проснувшись, до самой конечной тупиковой станции ворочаюсь, не зная покоя. В край измучился, и мне не в жилу встать с лавки вплоть до момента, когда по коридору пошла грозная Летчица, разве что только не пинками мобилизующая медлящих с подъемом пассажиров: «…У каждого под этим небом своя драма, уважаемые господа из плацкартного вагона, майданы в руки и — к выходу!»
Минус орехи
— ...Билят, холядна Благавещенске! — Руками в перчатках закрывая физиономии от ветра, кавказцы рядом со мной в гущине толпы приехавших утренним поездом пробираются к остановке такси. Дин недовольно оглядывает наших ночных соседей по купе — он их сразу на дух не принял — и спрашивает моего разрешения ответить им от имени дальневосточников достойно и громко. Чересчур много взять на себя псу не разрешаю, резко тяну поводок.
Да, Благовещенск — это вам не Кавказ, други мои. Не растут здесь грецкие орехи. Первая декада ноября, а мороз утром прижимает — будь здоров!
Золотая пыль. 7
© Copyright: Александр Маликов-Аргинский, 2016
Свидетельство о публикации №216100300266
Свидетельство о публикации №216100300266
Рецензии
Доброго времени! Спасибо за совет прочитать Золотую пыль, и за само произведение. Без лести скажу, что понравилось: и познавательно, и интересно, и с юмором. Приятно, когда ждёшь возможность продолжить чтение и погружаешься в сюжет.
Назар Ерофеев 22.10.2016 01:13 • Заявить о нарушении
Назар Ерофеев 22.10.2016 01:13 • Заявить о нарушении
Спасибо, Назар. "Лариоша.Частная жизнь" - продолжение. Если хватит терпения. Жму лапу.
Александр Маликов-Аргинский 22.10.2016 10:43 Заявить о нарушении
Александр Маликов-Аргинский 22.10.2016 10:43 Заявить о нарушении