Дебют

18+

Альтернатива.

Еще одна независимая франшиза "Дыма". Еще один полнометражный фильм.

Персонажи вымышлены, совпадения случайны, хотя в случайные совпадения автор не верит.

За безумный постер спасибо моей самой лучшей Анечке-Мыслям. Luv u.

1

Он будто вне времени: не читает новостей и не смотрит репортажей. Знает только, что во всем мире неспокойно, но в родной Ирландии все не так уж плохо: взрывов не слышно, военной полиции на улицах мало, никаких тревожных сообщений от соседей. Он гуляет с Абрикосом, огромным бежевым лабрадором. Псу уже десятый год, но он резвится, как щенок, и Сэмми любит погонять его по зеленым холмам и вдоль берега озера. В детстве Сэмми воображал, что это не озеро вовсе, а целый бескрайний океан, населенный причудливыми существами, но теперь, на пороге взрослой жизни, он видит только поросшую ряской лужу и ничего другого. Сэмми скоро семнадцать, и он больше не умеет мечтать, как все.

Его мама – Макензи Моллиган. Та самая, которую частенько показывают крупным планом по телевизору. В первых рядах на феминистском пикете в районе Баррингтон-Стрит. У стен музея Хант - митинг в поддержку «зеленых». Движение «Откажись от абортов» у ворот перинатального центра «Новая Жизнь». Макензи Моллиган с высокой колокольни плевать на феминисток, она с удовольствием носит натуральный мех и в юности сделала три аборта, но участие в общественной жизни для нее, как наркотик. Впрочем, настоящие наркотики ей тоже по душе, но на следующей неделе она собирается на флеш-моб в поддержку трезвости. В первые ряды, как всегда. Сэмми знает, что мама фантазерка, актриса и лгунья, но это не делает ее хуже в его глазах, даже, напротив. Она много раз объясняла, что какой бы ни была мать, кем бы ни казалась окружающим, со своим ребенком она всегда настоящая. Сэмми, конечно, верит в это, но иногда сомневается.

Абрикос слышит какой-то шум в посадке поодаль от воды, рвется вперед, на звук, и Сэмми случайно выпускает поводок. Пес лает, как бешеный, а мальчишка несется за ним, понимая, что никакая команда не остановит агрессивного питомца. Единственный человек, которого Абрикос признает и действительно любит – это Сэмми; родителей его терпит, и то с трудом, а всех прочих людей считает врагами. Отец неоднократно предлагал усыпить пса - и после того, как тот покусал Терри Хиггиса из дома напротив, и позже, когда Паркеры пригрозили обратиться в полицию. Но Сэмми был убедителен: посадил Абрикоса на цепь и выгуливал в безлюдном месте, у озера. Макензи отправилась на очередной пикет в поддержку животных.

Из-за кустов появляется Эшли Мюррей, чуть полноватая и, как всегда, в яркой шапке с помпонами по бокам. Абрикос люто ненавидит эту ее шапку, поэтому бросается на девочку с особым остервенением, но Сэмми тоже не промах – одним прыжком догоняет пса, падает на него и успевает схватить за ошейник. Абрикос лает и брызжет вязкой слюной. Новые джинсы порваны на коленях, но мама этого не заметит.

- Черт, Сэм, это исчадье ада! – кричит Эшли Мюррей. Она с самого детства любит драматизировать. – Держи его покрепче, пожалуйста!

Сэмми стоит на коленях, прижимая к груди огромную голову пса, гладит его, и Абрикос мало-помалу успокаивается.

- Эш, у тебя проблемы? – кричит из посадки какой-то парень.
 
Сэмми его еще не видит, и голос не кажется ему знакомым. Акцент не местный, скорее английский, каким хвалятся лощеные выпускники частных школ из лондонских предместий.

- Ничего страшного, - отвечает Эшли, оглядываясь через плечо. – Просто пес чуть не сожрал.

- Какой еще пес?

Из-за кустов появляется парень лет восемнадцати - двадцати. Некрупный, хоть и на голову выше Эшли. Кожаная куртка такая новая, что скрипит при любом движении. Шея небрежно обмотана серым шарфом. Абрикос снова рвется в атаку, но на этот раз Сэмми крепко держит поводок. Парень презрительно хмурится, глядя на лабрадора – ну, точно лондонская школа. Макензи утверждает, что ее сын тоже должен учиться в частном пансионе, но отец об этом и слышать не хочет. Говорит: «Тебе бы только спровадить его подальше. Частные школы для извращенцев, и ты делаешь из него извращенца». Макензи возмущается: «Какого к черту извращенца, Джерард? Он поговорить-то толком ни с кем не может».

- Осторожнее, - предупреждает Сэмми, заметив, что парень собирается подойти ближе. – Он реально психованный, мой Абрикос.

- Да, Коди, лучше не надо, - Эшли тянет парня за рукав, и Сэмми снова слышит скрип новенькой кожи.

Этот Коди, странный тип, пожимает плечами и все равно идет к Абрикосу. Пальцев своих, наверное, не жаль.

- Меня, - говорит. – Собаки любят.

Однако едва Абрикос скалится и начинает рычать, парень благоразумно останавливается, сует руки в карманы и смущенно улыбается. Порисоваться не удалось, вот и остается только смотреть себе под ноги. Сэмми доволен: всегда приятно утереть нос этим элитным английским мальчикам, пусть даже и ненамеренно.

Когда они все втроем идут вдоль озера, Эшли объясняет, что Коди Спенсер – ее двоюродный брат по материнской линии, и Сэмми действительно замечает между ними сходство. Та же светлая челка, те же карие, чуть желтоватые глаза, еврейские, с поволокой. Сэму нравится Эшли, и, когда они были поменьше, договорились пожениться. Так, наверное, все дети делают, а когда становятся взрослее, забывают. Эшли определенно забыла, Сэмми точно знает. Потому что много раз видел ее с Гарри Дерби, и они даже держались за руки. А это уж точно о чем-то говорит.

Коди рассказывает, как его чуть не выперли из частной школы. Утверждает, что дважды на спор поджигал химическую лабораторию, но врет, однозначно, врет. Хочет казаться круче. Сэмми смеется, конечно, но не верит ни черта.

- И неужто ничего не взлетело на воздух? – спрашивает. – Это в лаборатории-то?

- Надо знать, что поджигать, - умничает Коди.

Подумать только, элитный мальчик. Сэмми отчего-то хочется побить этого хмыря. Нет, он ни капельки его не презирает, но эти наглость и самодовольство… Здесь так не принято, в Лимерике. Приехал – будь добр соответствовать. Но Макензи наверняка бы одобрила этого Коди, потому что, по ее мнению, уверенность в себе – прожектор на пути к хорошей жизни. И Сэмми молчит и улыбается, как будто Макензи смотрит.

Макензи смотрит новости о том, как в Лондоне, наконец, достроили башню Провиденс – суперсовременную, оборудованную лучшими охранными системами, вентиляцией и всей прочей ересью, в которой Макензи не шарит. Перед ней лежит зеркало, а на нем чудо из чудес – чистейший кокаин, никаких примесей, будешь недовольна, вернем деньги. Макензи делает очень аккуратные дорожки. Что касается веществ, нужно соблюдать ритуалы, иначе не ты будешь потреблять вещества, а они – тебя. В башне Провиденс сорок четыре этажа, две тысячи четыреста тридцать кабинетов и бассейн прямо под стеклянной крышей. Завтра открытие, наверняка в Лимерике будут митинги на этот счет. За британское правление или против, какая разница, лишь бы собрались.

В последнее время ей не пишется, она даже не покупает краски, а старые засохли. Трудно сконцентрироваться, нет вдохновения. И еще этот Джерард, черт бы его…  Если есть люди, сделанные из дерева, то это Джерард. Все у него правильно, все по графику, все по плану. А носки так и разбросаны по комнатам, и бреется раз в год в День Святого Патрика. Макензи хотела не такого мужчину. Ей нужен был полет, размах, вдохновение, вечная юность! Но ничего теперь не поделаешь. Макензи решила, что брак не должен мешать ее личной жизни. К тому же Сэмми лучше с таким отцом, чем без всякого. Макензи никогда не признает, что молодость уходит. Она не так боится умереть, как постареть. Когда ее публичный век в первых рядах чего бы то ни было, закончится, она, скорее всего, уедет в Альпы, найдет себе одинокую хижину без единого зеркала и тихо умрет.

Начинается дождь, и Абрикос больше не хочет гулять, зовет домой, подвывает. Коди накидывает капюшон, и светлые его прядки темнеют, а Эшли поднимает воротник пальто. Сэмми не хочет домой, потому что сейчас придет отец. В школе никогда нет хороших новостей, особенно для него, Сэмми. В химии он полный ноль, а в физике и того меньше. Положа руку на сердце, он ни черта ни в чем не смыслит. Макензи – художница, пусть не лучшая в стране, но время от времени выставляется. Джерард инженер-архитектор. Кстати, двадцать второй и двадцать третий этажи башни Провиденс – его рук дело. А Сэмми… Отец постоянно твердит ему, что он никто. Мать убеждает, что он гениален, только в чем конкретно, Сэмми понять не может. Так и живет: с одной стороны – ты ничтожество, с другой – ты бог.

Дом большой, и если не хочется, можно ни с кем не встречаться. Чем Сэмми старше, тем меньше он хочет видеть родителей. Это нормально, так пишут на форумах. Говорят, все подростки ненавидят родителей. Сэмми не ненавидит, Сэмми не понимает. Абрикос, как конь, цокает по паркету в холле мокрыми лапами, но Сэмми выгоняет его на улицу, в будку. Обещал же отцу, что зверь будет на цепи. Макензи делает бесполезную перестановку. Она всегда ее делает, когда кокаина оказывается слишком много. Африканскую вазу в холл, картину с заснеженными вершинами Эльбруса в гостиную. Завтра все будет наоборот.

- Милый, ты есть хочешь?

Сэмми мотает головой. Она у него такая красивая, мама. Не запускает себя, всегда опрятная, при макияже. По утрам злая, но он прощает.  Отца еще нет дома. Да его никогда нет, может, лучше, чтобы и совсем не было. Его, тем не менее, Сэмми тоже прощает. Вообще-то он не знает, как прощать, он просто принимает вещи как данность. Никого не переделаешь, разве что, самого себя, и то вряд ли.

В комнате, как всегда, вонь и кавардак, но плевать. Макензи не замечает, Джерард заходит только по выходным, поэтому яблочные огрызки под столом и грязные носки под ковром могут лежать годами. Сэмми скидывает порванные джинсы на пол – пусть валяются. Падает на кровать, закидывает руки за голову и почему-то думает о Коди.

У него эти манеры… Каких отец не приемлет. Заносчивость, бравада, уверенность в каждом жесте. Джерард говорит, что так может себя вести только тот, кто чего-то добился. А чего мог добиться этот мальчишка?  Подорвать лабораторию – великое достижение, чего уж там. И всегда он смотрит куда-то влево и вниз. Зрачки будто чертят угол. Влево из-под ресниц и вниз – под ноги. А когда Коди смеется, челка лезет ему в глаза. Сэмми замечает детали, он любит детали. У Эшли Мюррей одна бровь чуть выше другой, и звук «Л» она выговаривает через раз. У Мартина Фостера верхняя губа крупнее нижней, и он всегда чешет живот, когда волнуется. Макензи говорит, что замечать детали очень важно, мол, это признак талантливого человека. Джерард же говорит, что на детали залипают только извращенцы. А Сэмми не знает, кто он.

Ему нравится рассматривать собственные фотографии и прожигать их кончиком сигареты. Ради этого развлечения он специально распечатывает снимки – делает то, чего уже не делает никто. Есть что-то мистическое в этом: смотреть, как темнеет глянцевая бумага, как на месте собственного лица возникает бурая дыра, будто свищ, будто отверстие от выстрела.  Наверное, отец прав, и Сэмми в самом деле извращенец. Он не чувствует ненависти к себе, тут нечто совсем иное. Он симпатичный, может, даже красивый, и не только Макензи так говорит. Тем лучше, тем интереснее – испортить то, что было красивым. Эстетика излишня, она важна только для художественно-наркотического маминого мира. Сэмми же вне мира и времени. И он жжет окурками свои снимки и себя самого.



2

Музей Хант так по-стариковски уныл, что Сэмми смотрит не на экспонаты, а на серые волны Шэннон-ривер. Есть что-то необъяснимо притягивающее в воде. Искаженное отражение города, тревожная картина пасмурного неба, а главное, можно любоваться бездумно. Думать иногда устаешь, а говорить тем более. Сэмми неразговорчив, и на то есть причины. Открывать рот при Джерарде не то, чтобы бесполезно, но даже опасно. Он всегда возражает, и его мнение единственно правильное. Сэмми знает: рано или поздно он даст серьезный отпор, а пока лучше помолчать и набраться аргументов.

Музей Хант похож на городскую тюрьму, и даже Эшли согласна. Сегодня она без своей дурацкой шапки – на улице потеплело. Она подкрадывается сзади и кладет острый подбородок Сэмми на плечо. Сэмми выше ее на добрых две головы, и ему это нравится. Смотреть на девчонок сверху вниз – то еще удовольствие. И как вообще живут эти мелкие парни вроде Коди?

- Эскизы Пикассо полный отстой, - говорит Эшли. – Особенно, когда видишь в тысячный раз. Сбежим, покурим?

Они прячутся за углом серого здания музея от ветра и от облаченного в черный бушлат полицейского. Эшли складывает ладони книжкой, удерживая пальцами зажигалку, и закуривает.

- Может, сейчас и рванем домой, как думаешь? – предлагает Сэмми. – В печенках уже все эти экскурсии для имбецилов. Пошли, Эш.

-Уговорил, - Эшли выдыхает в небо сизый дымок. – Но если нас хватятся, я свалю все на тебя.

Сэмми воображает: вокруг дома семейства Мюррей полно полицейских машин, карета скорой помощи и даже фургон пожарной охраны. Эшли охает и зажимает рот рукой, чтобы не закричать. Слышно, как в доме Моллиганов – соседнем – неистово лает Абрикос. Подъезжают журналисты – и как только они обо всем так быстро узнают? Коронеры вывозят из дома две каталки с черными блестящими мешками в человеческий рост. Следом полицейские выводят Коди Спенсера, лица его почти не видно из-за длинной мокрой челки, но Сэмми, режиссер своих фантазий, может приблизить камеру и разглядеть гранатовые брызги крови на остром, как у Эшли, подбородке и бурые пятна на сером шарфе. Эшли скажет: «Ублюдок перестрелял всю мою семью». А Сэмми обнимет ее и почувствует себя немного героем. Макензи говорит, что в разрушении тоже есть своя сила и страсть, и деструктивных мыслей бояться не надо. Она любит говорить умными фразами, но думает ли она так на самом деле, Сэмми не знает.

Он открывает глаза, и перед домом Мюрреев нет ни души, и Абрикос по соседству безмолвствует в своей будке. Сонную пасторальную тишину нарушают только фортепианные аккорды, стройные, мощные, иногда тяжелые и мрачные, будто грозовые тучи, то вдруг холодные и переливистые, как осколки разбитого хрусталя. Великолепные. Рояль в их гостиной пылится уже лет двадцать, кто-то подарил его Макензи еще до рождения сына, но она ни разу даже не открыла крышки. А тут вдруг музыка!

Сэмми мало что смыслит в музыке, но отличить хорошую фортепианную игру от плохой определенно может. И это - игра виртуоза. Сэмми стоит во дворе собственного дома и слушает звуки, доносящиеся из открытого окна. Что-то будто сжимается у него внутри, переплетается в тугие жгуты, рвется и прорастает вновь. Он не может объяснить, у него никогда не хватает слов. Он просто стоит, распахнув глаза и приоткрыв рот, а сердце надрывается где-то между ключиц болезненными всхлипами.

Он тихо заходит в дом и замирает у приоткрытых дверей гостиной. Почти не дышит, чтобы не привлечь к себе внимания и, не дай бог, не нарушить волшебства.

- Шопен, фантазия-экспромт до-диез минор, - говорит Коди Спенсер, завершая игру невесомым, прозрачным аккордом и вскидывая голову.
 
На нем белоснежный свитер с нашивкой – гербом школы, острые уголки рубашки чуть приподняты. Макензи стоит, облокотившись на крышку рояля, спиной к выходу. Сэмми никто не видит и не слышит.

- Где ты научился так владеть инструментом? – тихо спрашивает Макензи. Она не может просто сказать «играть». «Владеть инструментом» - в этом она вся, в изысках, подтекстах, намеках и неуместном флирте. Ее не переделаешь, никого не переделаешь.

- В пансионе. У нас был прекрасный учитель музыки, - отвечает Коди, глядя на бело-черные клавиши и будто слегка смутившись. Сэмми не может понять, что вогнало Коди в краску – мурлыканье Макензи или воспоминания о школе. В любом случае, Сэмми неприятен этот румянец, и он негромко откашливается, желая разрушить, разбить, растоптать идиллию в гостиной.
Макензи оборачивается и улыбается, будто ее снимают для обложки журнала.

- Дорогой, а мы не слышали, как ты вошел.
Сэмми думает: ну, еще бы. Сэмми думает: «мы»?

- А у нас гости, - продолжает Макензи. – Коди Спенсер, он живет по соседству у Мюрреев, приехал на…

Сэмми прерывает ее резким «Угу». Грубовато, пожалуй, вышло; Макензи не выносит грубости по отношению к себе, хотя сама любит пересыпать речь крепким словцом. Ей идет быть в меру вызывающей. Сэмми часто думает, что его мать – это некая мера всех мер. Не идеал и не подарок, она, тем не менее, умеет держать совершенный баланс нежности и силы, романтики и мудрости. Простоты и сексуальности. Сэмми часто думает об этом. Наверное, даже слишком.

Коди поднимается из-за рояля, элегантно, как Сэмми никогда бы не смог. Голову чуть набок, смотрит прямо, открыто, слегка насмешливо. Так непринужденно он все это делает, что его хочется ударить. Лицом о рояль, размазать кровь по белым клавишам. Сэмми злится, но понять не может, на что. На все эстетичное, на гармонию оболочки и внутреннего содержания, на безупречность. Джерард говорит, что тяга к прекрасному – первый признак слабака. При этом совершенно неясно, зачем же тогда он, неприхотливый кремень, женился на утонченной Макензи.

- Вообще-то, я зашел попросить соды для тети Пег, - объясняет Коди. – Но увидел этот роскошный инструмент и не смог устоять.

Сэмми тошнит от самого себя, потому как ему кажется, что под «роскошным инструментом» английский выскочка подразумевает его мать. Все это ему, конечно, только мерещится, потому что Сэмми не бывает правым, никогда и ни в чем. Он настолько не уверен в себе, что иногда ему становится страшно. Он не способен оправдать чьих-то надежд, стать чьей-то гордостью. Пустоголовый болван-переросток, в точности, как говорит Джерард.

Коди Спенсер, напротив, при всей своей изящности и лоске, излучает бешеную энергию комнатного тирана, который делает только то, что хочет и как хочет. Но только не тогда, когда рядом Макензи. Она, как воздухом, дышит страстью подавлять и управлять. Мягко, но так убедительно, что аргументов для спора никогда не подберешь.

Она предлагает Коди чай с бергамотом в обмен на еще один музыкальный экспромт, и этот бездельник, очевидно, не зная, чем еще себя занять, соглашается. Макензи уходит на кухню вскипятить воды, а Коди снова садится за рояль и небрежно наигрывает какой-то джаз. Сэмми не смыслит в джазе, считая его музыкой для шизофреников, но он с интересом наблюдает, как длинные, аккуратные пальцы Коди порхают по клавишам. Мальчишка даже не смотрит на свои руки, его взгляд устремлен на Сэмми, но не в глаза, а чуть выше. Издевательский псевдо-зрительный контакт. На губах подрагивает задумчивая полуулыбка, но своими мыслями Коди вряд ли поделится.

- Здесь у вас совсем тоска, - вдруг говорит он, мазнув по клавишам и перестав играть. Вслед за нелепым визгливым аккордом в гостиной повисает тишина. – Ни кинотеатров во всей округе, ни пабов. Это Ирландия или что? Где ваши ирландские пабы?

Сэмми, так и не сняв куртки, усаживается на пол, спиной к стене. Школьный рюкзак бросает рядом. Ему вроде бы нравится, что Коди заговорил первым, но в то же время он чувствует себя еще более неловко.

- В центре, - отвечает он и прочищает горло. Голос какой-то хриплый, будто чужой.

– А ты давно здесь?

Сэмми понятия не имеет, зачем он это спросил. Ему совсем не интересно, сколько дней в их безмятежном районе обитает чудо-пианист. Но Сэмми настолько не силен в диалогах, что мог бы спросить и что похуже.

- С начала недели. Ну, так что, съездим в центр? Угощу тебя выпивкой.

- Какой выпивкой? – возмущается Сэмми, но негромко, чтобы мать не услышала. – Они в каждом заведении проверяют документы. Мне даже семнадцати нет!

Коди улыбается, слегка самодовольно, но больше заговорщицки.

- Зато у меня есть английское удостоверение, - шепчет он, поглядывая на дверь. – Согласно которому мне двадцать два.

- Тебе и правда, двадцать два?

- Да прекрати!

Коди смеется и Сэмми тоже. Внезапно расстояние сократилось, Сэмми уже не так сильно хочет пересчитать этим нахальным подбородком клавиши рояля. И дело не в предстоящей почти законной попойке, а в том, что Коди, оказывается, умеет быть не только напыщенным элитным выпускником, но еще и плохишом с поддельными документами. А еще Сэмми замечает у него на шее, справа, под выглаженным воротничком рубашки фрагмент татуировки. Темно-синий округлый вензель, часть какой-то буквы. Может «О», а может, «D». Сэмми хотел бы спросить, да только он полный профан в общении и боится ляпнуть лишнего и выглядеть еще большим идиотом, чем сейчас. И Сэмми тоже хочет татуировку, и мама была бы не против, а вот Джерард бы точно с ума сошел.

Слышно, как идет Макензи, гремя подносом с чашками, и Коди шепчет:

- Завтра вечером сгоняем. Я тебя у матери отпрошу.

Сэмми хочет ответить, что он и сам справится, не маленький, но тут входит Макензи, и Сэмми чувствует себя, как обычно: все желания остаются лишь желаниями. 
Она не только чай налила, но и переоделась. Сэмми все ясно. Все снова, как тогда, когда она закрутила с девятнадцатилетним гитаристом из Бандорана. Который потом еще вынес из их дома фамильную ценность – янтарную шкатулку бабушки Салли. И из-за которого Макензи пару дней ходила с опухшими веками, хотя Сэмми не уверен, плакала она или просто не высыпалась. Нет, она не распущенная. Сказал бы кто-нибудь такую гадость, Сэмми тому бы голову оторвал. Она просто не хочет упускать моменты жизни, так она сама говорит. Она говорит: «Carpe diem», и Сэмми не спорит, хотя, в силу юности, не совсем понимает глубины этой фразы.
Коди говорит ей, что завтра хочет поехать в центр, но боится потеряться, хотя, конечно же, он ни черта в этой жизни не боится. Макензи нравится, когда милашки строят из себя напуганных, и она без раздумий отпускает сына в качестве провожатого. Когда Коди собирается уходить, она вручает ему пачку соды и почти по-матерински поправляет воротничок его рубашки. В ответ на заботу он дарит ей настолько потрясающую улыбку, что даже у Сэмми краснеют мочки ушей. Сэмми думает, что быть таким уместным –  это или искусство, или талант. Макензи думает, что Коди – идеальное приобретение, и вспоминает, что завтра у нее демонстрация против подросткового сексуального насилия.



3

С ним все без проблем. В Лимерике испокон века не было автобусов и троллейбусов, но Коди останавливает такси и уговаривает шофера довезти до центра бесплатно, потому что их, видите ли, ограбили.  Он так убедителен, что таксист взволнованно спрашивает, не надо ли им немного наличных. Ну, мало ли, перекусить захочется или еще чего. Коди долго ломается, мол, неловко, ну что вы, как можно. В итоге соглашается, и кладет себе в карман пять фунтов, которые ему, разумеется, не нужны, потому что денег у него завались. Золотая кредитка с любовью от родителей. Он говорит: «Дело принципа, ты не поймешь». Сэмми просто смеется и кивает.

Возможно, он слегка накурен, но Сэмми не уверен. Темно-синяя футболка с непонятной надписью «ХУN», та скрипучая кожанка, узкие джинсы. Много жестов, улыбка с лица не сходит, говорит, как ди-джей на радио, бесконечно. И о том, как скучно было в школе, и о том, как без денег и документов сбежал в Париж, и о том, как его оттуда позорно выдворили. Сэмми слушает, почти ни чему не верит, но радуется и расслабляется. Даже если парень сочиняет, то делает это безупречно. Пусть сочиняет.

В первом же пабе он сует охраннику в лицо свое удостоверение «взрослого человека» и начинает забалтывать. Впервые у вас, никогда не видел Ирландии, мечтаю попробовать эль, а это правда, что ваши девчонки везде рыжие?  В это время Сэмми проходит незамеченным, дело сделано. Два пива, нет, давайте сразу четыре. Коди вертится на высоком стуле, как уж на сковороде. Столько энергии, столько страсти, ему просто нужно куда-то это выплеснуть.  На небольшой сцене группа играет каверы бессмертной «Нирваны», и, опрокинув две пинты нефильтрованного, Коди так здорово подпевает, что темноволосая девчонка-вокалистка, хватает его за руку и тянет за микрофон. И они вместе поют «In Bloom», а во время проигрыша он через голову стягивает футболку, поднимает вокалистку, и она запрыгивает ему на талию. Татуировка на его шее гласит: «Bad/Mad», и Сэмми смотрит и понять не может, как можно быть таким… Таким, что не хватает слов и хочется по-идиотски улыбаться.

Сэмми уже достаточно пьян, его еще не мутит, но в глазах двоится. И сейчас два Коди отчаянно орут в микрофон «Природа – просто шлюха», и те же двое целуют вокалистку в губы, а Сэмми хочет сказать, что никогда и ни с кем ему не было так… Что впервые он чувствует себя уместным и целым… Но язык уже почти не ворочается, и его желания снова остаются просто желаниями.

Они уходят под перепевку  старинной «Styx».  На мосту над Шеннон-ривер Сэмми размышляет, так ли ему плохо, чтобы начать говорить хоть что-нибудь действительно важное, но Коди говорит за него.

- Есть такая книжка. «Посторонний». Альбер Камю написал, философ такой…

- Слышал, - икает Сэмми в ответ.

- Ну, так вот. Ты похож на главного героя. Черт его знает, как его звали, не помню. Но похож.

Перед глазами по-прежнему мутно, и Сэмми смотрит, как оранжевые огни, дрожа, плывут по черной воде.

- Чем же?

- Ты как будто за пределами всего происходящего. Пассивно наблюдаешь, а сам не живешь.

- Да иди ты.

- Серьезно! – Коди, естественно, тоже пьян. Но прав.

Сэмми больше не видит отражения огней, потому что глаза застилают первые в жизни слезы облегчения. Он, Коди,  просто взял и увидел. Просто взял и понял то, чего Джерард не поймет и через сорок лет, а Макензи легкомысленно забудет. Сэмми поднимает голову и смотрит на расплывчатый силуэт чужого мальчишки, который  вот так, одним словом сократил их расстояние еще на миллионы миль. Сэмми позорно шмыгает носом.

- Во мне живет адское дерьмо, - произносит он. Знает, что сейчас наговорит много лишнего, но плевать. – Моя беда, понимаешь… Она в том, что я не пойму, кто я… Или что я…

Коди молчит. Не надменно молчит - внимательно. Смотрит прямо в глаза, а не на брови. Искренен. А если и нет, то опять же, плевать. Сэмми говорит: «Я урод». Сэмми говорит:

- Она слишком хороша для меня. Моя мать. Да и отец тоже…

Коди шепчет: «Перестань, перестань сейчас же».

Сэмми вытирает сопли рукавом и говорит:

- А я их все равно люблю и буду любить. Какого хрена ты меня так напоил?»
Он подается вперед на Коди, и едва найдя точку опоры, смачно блюет на асфальт. Чертово пиво, чертов Коди, чертова болтовня…  Делает глубокий вдох и снова блюет. Еще и еще.

- Я никогда, - говорит. – В этой сраной жизни пить не буду.
Никогда больше и не выпьет до конца своих дней, но в ту ночь это просто слова, пьяный бред и пьяные слезы.

- Они были бы рады, если бы я не родился.

Макензи толчет в ступке белый порошок и в двадцать пятый раз жмет кнопку вызова на телефоне. Спать сейчас не время, спать никогда не время.

- Если этот балбес позвонит из полицейского участка, я его прибью, - бубнит Джерард, наливая себе еле теплый чай с сотней кусков рафинада. – Что ты там толчешь?

-Сахарную пудру, - отвечает Макензи. – Буду жарить пончики. С сахарной пудрой.

Пончики она жарить не умеет, а «сахарную пудру» с удовольствием снюхивает, закрывшись в ванной. И в двадцать шестой раз нажимает кнопку вызова.

Сэмми просит купить ему газировки, потому что во рту жуткая гадость. Жадно пьет сладкую шипучку, а бутылку зачем-то выбрасывает в реку.

- Получше? – Коди дымит сигареткой, сидя на резных периллах моста. И как ему не страшно так – спиной к воде?

- Вроде да. Голова уже не кружится.

- Первый раз в жизни напился? – Коди соскакивает с периллы, кидает окурок на мокрый асфальт. – Ну же, признайся. В первый раз?

- Нет.

- Не ври мне.

- Ладно. Да. И что теперь?

Коди на это не отвечает. Не издевается, не смеется, не говорит, что Сэмми какой-то недоразвитый, отсталый ребенок. Просто тянет его за рукав вперед, вдоль моста, прочь из центра.

- Тебе надо пройтись, - говорит он, наконец. – Если ввалишься домой в таком виде, тебе крышка.
 
Коди не знает города, просто заворачивает за любой угол и идет вдоль любой улицы.  Сэмми изредка сопротивляется: «Не туда идем, там продуктовые склады. И не сюда, здесь бордель». Недалеко от ночного клуба «Ножницы» какой-то парень бьет девчонку по лицу. Наотмашь. Сэмми будто просыпается от пьяной дремы, подскакивает к этой незнакомой парочке, хватает парня за шиворот и с оттяжкой бьет головой о кирпичную стену клуба. А потом еще раз. Девчонка орет, мол, пошел вон, психопат, тебя никто не звал, ты чуть не убил моего парня. И Сэмми готов уже снова перевоплотиться из героя-спасителя в неуместного болвана, но Коди смотрит на него с одобрительной улыбкой, скрестив руки на груди. Говорит: «Ты крут». Говорит:

- А я не ввязываюсь в драки до последнего. Руки берегу. Фортепиано, сам понимаешь.

Сэмми хочет ответить, что он, в общем-то, и не просил помощи, но это кажется ему немного грубым, и он решает промолчать.

Джерард, когда только встретил Макензи, ощутил, что даже таким как он, иногда везет в жизни. Он с самого начала, конечно, понимал, что она совсем не для него. Или он не для нее. Она разрушительным торнадо ворвалась в его простой уклад, и так и пронеслась бы мимо, не задержи он ее однажды. Она осталась с ним, но даже сейчас, по прошествии стольких лет, он не может понять, зачем. К ней невозможно привыкнуть, и отвыкнуть тоже. Будучи на все сто процентов женщиной, Макензи могла вдруг начать одеваться, как мальчишка, или вести себя, как портовый грузчик. Оттаскать за волосы какую-нибудь лохудру в баре, а потом, как ни в чем не бывало, элегантно заказать Дайкири. Когда она скандалит, стены дрожат. Когда пытается мириться, тоже. Когда уходит в депрессию или наркотическое путешествие, дом пустеет и мрачнеет. Неуемная сексуальная энергия окружает ее, подобно ореолу. Гиперсексуальность, возможно, мучает ее саму, внутренне истощая, выпивая все соки, но такова Макензи; и годы идут, а она продолжает смотреть буквально на все, независимо от пола и возраста, как на объект вожделения.

Бороться с ней бесполезно, Джерард давно уже понял. Он любит ее, как умеет, а умеет он немногое. Он без понятия, как работает мозг его жены, зато отлично разбирается в арках, балюстрадах и несущих стенах. Свою упорядоченную жизнь он строит, как башню Провиденс, но Макензи, как взрывчатка, то и дело разрушает перекрытия, и от сооружения вновь остаются только камни и палки. А еще Джерард знает, что его сын растет эстетствующим тюфяком, взяв от матери чувство прекрасного, а от отца пассивность и неумение противостоять. Джерард тоже не силен в риторике, и все на что его хватает – это окрики, затрещины и пинки. Джерард никогда не читал книг о детской психологии, и вся его методика воспитания была заключена в банальном противопоставлении «хорошо» и «плохо», «можно» и «нельзя». Он, конечно же, хочет, как лучше, и иногда у него даже получается. Он радуется, когда видит, как Сэмми пытается взбрыкнуть и дать отпор, но это бывает так редко и так вяло, что Джерард расстраивается и злится. Так замыкается круг непонимания отца и сына, из которого Сэмми не вырвется до тех пор, пока не поймет, чего от него хотят, а Джерард – пока не увидит в ребенке силу характера, которой не хватает ему самому.

Макензи пропускает половину скандала, потому что принимает среди ночи прохладный душ. Когда она выходит из ванной в коротком халате и с полотенцем на голове, ее милый Сэмми уже вытирает кровь с лица, а Джерард трубным басом вещает ему о пьянстве и распущенном поведении. Надо отдать должное, Джерард никогда не говорит: «Ты весь в свою мать». Ее Сэмми совсем пьяненький и очень расстроенный, хотя, конечно же, был готов к такому приему. Макензи небрежным жестом выгоняет мужа из холла. Проваливай, мол, а еще раз поднимешь на него руку, я сама тебя прирежу. Она часто сыплет страшными угрозами, по делу и без дела, и Джерард знает: рано или поздно она сможет взяться за нож. Тот редкий случай, когда ей не наплевать – вот он. Макензи ведет непутевого сына в его комнату. Она ему по плечо, совсем крошка рядом с собственным ребенком, но Джерард не умеет умиляться, для него это слишком сложно и тонко.

Сэмми совсем расчувствовался: то извиняется перед матерью, то взахлеб рассказывает о Коди, как тот умеет слушать и как классно поет. То просто замолкает и долго, не мигая смотрит на мать. Она кладет его голову себе на колени, гладит по волосам, по щекам, любуется им. На мгновение Сэмми кажется, будто она действительно им гордится и восхищается, но он не может позволить себе столь дерзкую мысль. Она ведь снова исчезнет, пропадет на неделю, а может, и две. Уедет в Дублин на какие-нибудь художественные семинары или в фонд поддержки чего-то там. Она так редко бывает рядом и касается его. Не понимает, как тепло и уютно ему от ее прикосновений. Как он смутно волнуется, ощущая запах ее шампуня, как боится самой мысли о том, что его мать – единственная женщина, которую он когда-либо полюбит. От нее пахнет фиалкой и гибискусом, она воркует Сэмми на ухо о том, что он – ее единственная драгоценность. Он мало-помалу проваливается в беспокойный, болезненный алкогольный сон, в котором видит целое поле фиалок, а на нем промокшего до нитки Коди и рядом с ним вполоборота собственную мать, тоже промокшую, с потекшей тушью, но по-прежнему прекрасную. А, может, это и не она вовсе, а всего лишь девушка с рекламного плаката.

В воскресенье утром Сэмми Моллиган принимает причастие. Тонкая белоснежная облатка на язык, под стерильным куполом храма, где демоны договорились молчать и позволили ему, Сэмми, подумать о душе. Макензи давно забыла дорогу к Богу, Джерард верит в уфологические теории, поэтому свидания с Всевышним у Сэмми всегда один на один. К Богу у него много вопросов, но тот всегда молчит. Наверное, он всегда молчит, если к нему обращаются шестнадцатилетние. Наверное, у него просто нет времени. И Сэмми проглатывает облатку просто, бездумно, растрачивая назревающую веру. Смотрит на скорбящую статую Девы Марии и спрашивает: «Что со мной не так»? Но она всего лишь гипсовое изваяние, молчит, как молчат все. В храме пусто, и только на последнем ряду плачет старушка. Сэмми зачем-то трогает ее за плечо и выходит.

В порту всегда грязно, слякотно, пахнет рыбой и морской солью.  Сэмми не знает, чем лечить похмелье, и он просто бредет, борясь с тошнотой.  Одиночество – это твой личный выбор, вот, что он думает, поигрывая нехорошей леской в кармане куртки. Эту леску Макензи когда-то купила для нарезки сыра, но так ни разу и не воспользовалась. Прочная, с двумя деревянными креплениями на концах. Сэмми несколько раз опробовал ее на головках лука и дынях.  Он месит подошвами ботинок подернутые настом лужи, идет кривыми лабиринтами грузовых доков, вспоминает белую облатку на своем языке. Это фарс и пустышка. Реально только то, что ты делаешь своими руками. Так говорит Джерард, и он всегда прав.

Сэмми не плачет, когда накидывает леску на шею портового попрошайки, когда затягивает петлю. Он сжимает кулаки до белизны в костяшках, растягивая сырорезку, ошалело глядя на жизнь, уходящую из никому не нужного больного,  тела. И только увидев закатившиеся белесые глаза нищего, он отпускает. Бросает удавку, откашливается в унисон с еще борющимся за жизнь бродягой и бежит прочь. Как это, оказывается просто, попытаться отнять чью-то жизнь. Упоительно. Сэмми останавливается, на мгновение задерживает дыхание, а потом неистово кричит в небеса.

Первый урок в понедельник – геометрия. Жизнь продолжается. Никого не переделаешь, тем более, себя самого.



4

Посреди белой восьмиугольной комнаты стоит белый рояль. Все настолько стерильное, хирургически выверенное, безупречное, что немного мутит, как от всего чересчур чистого и прекрасного. За роялем Коди Спенсер весь в белом, и глаза у него тоже белые, мертвые, без радужки и зрачков. С потолка, такого высокого, что не разглядишь, на закрытую крышку рояля медленно опускается Макензи, и вместо платья на ней медицинские битны, обвивающие ее тело, как белые руки. Перемотано все – глаза, рот, грудь, и концы бинтов развеваются на ветру, подобно волосам. Сэмми стоит за толстым стеклом, смотрит, как босые ноги его матери соприкасаются с лакированным деревом белоснежного рояля. Он бьет кулаком в стекло и обе фигуры, Коди и Макензи, разлетаются на куски, вдребезги, как огромные шахматные фигуры из дорого фарфора.

- Сэм, а что ты нам скажешь?

- А?

Сэмми вскидывает голову и обнаруживает себя за столом, на приеме у Майлза и Пегги Мюррей, сидящим рядом с Эшли и жующим невыносимый салат с рукколой. Нельзя так глубоко и часто уходить в себя. Рано или поздно, ты перестанешь различать фантазию и реальность. Рано или поздно ты дойдешь до предела и неловко шагнешь за грань.

- Простите, миссис Мюррей, - мямлит он. – Какой был вопрос?

Например, сегодня утром он слишком много времени провел в ванной, разглядывая свою зубную нить, которая так похожа на мамину сырорезку, которой он чуть не… Нет, не убил, конечно, но был слишком близок. Нельзя так, нельзя…

- Я спросила, есть ли у тебя планы на будущее, - говорит пухлая розовощекая Пег Мюррей. Эшли – ее точная копия; еще десяток лет, и девчонка обзаведется вторым подбородком и пятым размером груди.

Сэмми не любит думать о будущем, потому что его настоящее не определено и неоднозначно, но он, не колеблясь ни секунды, отвечает:

- Пойду в полицию. Скорее всего, в лондонскую.

Себе под нос он добавляет: «Лишь бы подальше отсюда». Готов поспорить, что Коди его слышал. Опрятный до тошноты, идеально выбритый и причесанный Коди, чье будущее уже давно решено деньгами родителей. Снова, как в первый раз, заносчивый, холодный, мелкий, мерзкий, дерзкий, до вязкой слюны, до бессильных слез красивый Коди.

- Что ты сказал, милый?

Это Макензи. Она сегодня в строгом черном костюме, повязала на шею ярко-алый шелковый платок, держится, как истинная аристократка, даже с порошком не перебрала. Зато Сэмми перебрал: нашел в ее прикроватной тумбочке американский «Аддеролл», а еще флакон «Прозака». Насыпал в ладонь и тех и других таблеток и проглотил, не запивая. Прет его волнообразно, но приятно. Стоит остаться в одиночестве или просто в тишине, как в голове возникает ворох картинок, красочных, ярких, но, как все в его мире, ненормальных. 

- Я сказал, «полиция», мам. Или армия, на худой конец.

Все смотрят на него. Как он это ненавидит. Амфетаминовая дрожь в руках сейчас, наверное, особенно заметна. Джерард еле сдерживается. Дома уже сто раз обозвал бы сына идиотом без цели в жизни.

- Сэмми, конечно же, шутит, - извиняющимся тоном произносит Макензи. А за что, собственно, извиняться?

- Конечно же, нет, - громко отвечает Сэмми. – В полицейской работе есть что-то предосудительное? Или лучше просиживать штаны в офисе и тихо стареть под ворохом бумаг? А, мам?

Краем глаза Сэмми замечает ухмылку Коди. Джерард резко меняет тему, поскольку не привык гордиться ни единым решением своего отпрыска. Эшли наклоняется к самому уху Сэмми и шепчет: «Я хочу тебе кое-что сказать. Перед десертом. Выйдем в холл, хорошо»? Сэмми сдержано кивает.

Свет в холле приглушен, но все равно заметно, как смущенно блестят глаза Эшли. Она встает на цыпочки, чтобы хоть как-нибудь дотянуться до Сэмми, в котором добрых шесть футов и три дюйма. Опирается ладошкой на его плечо и выдыхает, чуть сдавлено:

-Я решилась.

Сэмми хмурится: «На что решилась»?

- Расстаться с девственностью, ну, помнишь, мы когда-то говорили…

- А… Ну, да.

Сэмми не понимает, не желает видеть румянца, залившего ее круглое личико, слышать придыхания в ее голосе. Сэмми просто говорит: «А я здесь при чем»?

Эшли говорит:

- Я думала, ты… Я думала, мы с тобой…

Но он мотает головой, будто его ошпарило кипящим маслом с адской сковороды.

- Нет, нет…  Я – нет. Я не могу, я не… Короче…

И уходит резко, будто холл наполнили ядовитым газом.  Стоит на пороге дома семейства Мюррей, отказав их единственной дочери и проявив себя конченым кретином.

- Все, как обычно, - говорит он сам себе.- Ты снова никого не удивил.

На десерт – отвратный карамельный пудинг, но Макензи толкает Сэмми локтем в бок и шипит, что надо есть. Можно подумать, она сама хоть что-нибудь ест. Но ребенок не должен выглядеть невоспитанным, и Сэмми, нарочито неотрывно глядя на мать, проглатывает ложку коричневой дряни и даже показывает ей открытый рот. Смотри, мол, все съел. Как в психушке, где ему самое место.

Все эти приемы, соседские вечеринки, Господи Боже. Единственное место, где Макензи превращается в заботливую мать и жену, рассуждает о реформах образования и тушеных кабачках с базиликом. Единственное место, где Джерард может блеснуть познаниями в истории и культурологии, сводя все, тем не менее, к своим излюбленным пришельцам. Единственное место, где Сэмми по-прежнему остается собой: ни ума, ни фантазии. Впрочем, фантазия у него есть, но лучше бы и ее не было.

Коди с мерзким лязгом водит вилкой по тарелке и даже не пытается скрыть скуки. Эшли сама не своя: еще бы, первая же попытка стать женщиной обернулась позорным провалом. Сэмми думает, что, пожалуй, был прав насчет работы в полиции. Силовые структуры – единственный способ легально реализовать свою тягу к насилию и прикрыть свои странности погонами и бронежилетом.

Макензи и Пегги Мюррей о чем-то беседуют у окна. Сэмми слишком хорошо знает свою мать, чтобы поверить, будто ей интересно.

- Ох уж эти пустоголовые домохозяйки, - жалуется она обычно после таких вечеринок, сняв неудобные туфли и закинув уставшие ноги на кофейный столик. – Велико достижение, запечь кролика и выкрасить двери в доме. Такие самки бросают тень на всю женскую половину человечества. Именно по таким судят, что у женщины нет мозгов и реальных перспектив. Овцы.

После подобной тирады она обычно наливает себе немного виски и отправляется писать картину, вдохновленная собственной исключительностью. Сэмми любит, когда она такая. Впрочем, Сэмми любит ее всякой, как и полагается сыну, но ровно до тех пор, пока на горизонте не появляется очередной смазливый парнишка, которого Макензи просто необходимо охмурить.

Так и сейчас, она снова вовлекает Коди Спенсера в свои игры. Подплывает к нему, наклоняется, говорит ему что-то на ухо. Что-то вроде: «Милый, не проводишь меня на веранду»? Или «милый, не угостишь меня сигареткой»? Или «милый, не опрокинешь меня на этот стол»?

Джерард, должно быть, слеп и глух от рождения, но научился тщательно это скрывать. Когда Макензи как бы невзначай касается губами мочки уха молоденького пианиста, это замечает ее сын, но никак не муж. И ее же сын видит, как Коди ослабляет галстук, и как она перехватывает его руку, будто пытаясь сделать узел более аккуратным, и кончики ее пальцев скользят по его шее, там, где татуировка. И она снова что-то шепчет, а Коди улыбается. Все это время Джерард доказывает Майлзу внеземное происхождение истуканов с Острова Пасхи. Он-то все знает об истуканах, сам недалеко от них ушел в плане эмоциональной зрелости. Ему совсем не интересно, что его жена сейчас выходит из гостиной, а вслед за ней шагает очень молодой и очень красивый мужчина. Главное, что сфинкс построили инопланетяне.

Сэмми сходит с ума. Раньше эти ее «милашки» его просто раздражали –  красивые куклы, думающие спинным мозгом и гениталиями, они не представляли ни интереса, ни конкуренции. Но Коди совсем другой. И Сэмми прячет руки под скатертью и яростно рвет салфетку на мелкие кусочки, не в силах осознать, кого из них ревнует больше.

Он боится даже не мгновение прикрыть глаза, потому что в темноте его разума два потрясающих тела мгновенно сольются в одно, а ему даже представить это слишком больно. Если он погрузится еще глубже, туда, где обитает его патология, перед глазами возникнет мир, в котором он сладостно разрежет этих двоих на кусочки, тонкие и прекрасные, как они сами.

Первая порция рваных салфеток летит на пол, но никто этого не замечает. Наверняка, он ее сейчас целует. Ее же так трудно не целовать, знал бы он, как это трудно… Вторая салфетка превращается в хлопья. Наверняка, она водит губами по его ключицам, она соблазнилась, прикоснулась, потому что на его шею и эти аккуратные косточки невозможно спокойно смотреть. Сейчас он, наверное, впечатал ее в деревянную стену веранды и откидывает ее голову назад. Такие, как он, не церемонятся, а только притворяются воспитанными мальчиками. И от нее все еще пахнет фиалками, и этот аромат заводит еще больше. А она уже забралась ладонями под его рубашку и, конечно же, ощущает пальцами, как напрягаются мышцы его живота. Когда они напрягаются, перехватывает дыхание. Клочки еще одной салфетки сыплются на пол, и Сэмми чувствует такой прилив отчаяния и ярости, что готов перевернуть стол и перебить всю посуду. Вместо этого он хватает Эшли за руку и шепчет ей:

- Решилась, говоришь? Ну, пошли.

Она запирает дверь своей комнаты и приглушает свет. Садится на край кровати и смотрит на Сэмми. Говорит: «У меня есть презерватив». Он мрачно кивает, стоя напротив кровати и даже не пытаясь сделать шаг вперед. Где-то в глубине души ему, конечно, неловко перед Эшли. Не таким она представляла свой первый раз. Наверняка надеялась на робкие, пылкие поцелуи, страстный шепот или что там еще девчонки себе воображают. Сэмми плохо разбирается в девчонках и никогда не думает о своих ровесницах. Сейчас он даже не ощущает того смущения, которое, если верить журналам, ощущать должен. Чего-то в нем не хватает, какой-то детали, отвечающей за нормальность. Нет в нем интереса к здоровым отношениям, желания подглядывать в школьные девичьи раздевалки и обсуждать цвет трусиков одноклассниц. Он и сам понимает, что его мозг дает сбои, но обсудить это не с кем: Джерард даже слушать не станет, а Макензи будет говорить целый час, ее унесет в неведомые дали, но реальной помощи от нее не дождешься. Да и как обсуждать с ней такое?

Эшли говорит:

- Это тебя ни к чему не обяжет, ты не подумай. Просто я хочу в самый первый раз быть с тем, кому доверяю.

Это злит Сэмми еще больше. Конечно, не сильнее того, что Коди Спенсер сейчас, вероятно, трахает его мать, но тоже бесит. Эшли видит в нем просто ключ, который должен отпереть ее замок. Омерзительно. Сэмми подумывает было развернуться и сбежать, но голос Джерарда в голове произносит: «Ты только и можешь, что бегать и прятаться. Болван. Нет, ты даже не болван, ты тот, кто мечтает однажды стать хотя бы болваном». И Сэмми остается.

Эшли расстегивает первую пуговицу блузки, заливаясь пунцовым до корней волос. На это Сэмми спокойно произносит:

- Я зайду в твою ванную? У тебя же есть ванная?

Эшли, немного опешив, кивает и показывает в угол комнаты, на приоткрытую дверь.

Он стоит перед зеркалом в девчачьей ванне, смотрит на себя в зеркало над умывальником и не может понять одной простой вещи: почему он не боится и не нервничает?  Там, в комнате сидит девчонка, готовая раздеться и раздвинуть ноги, а он шарит в ее шкафчике с косметикой до тех пор, пока не находит то, что нужно.
Когда Сэмми возвращается, она уже лежит, накрывшись одеялом до самого подбородка. Может, она там хотя бы в белье? Стараясь выглядеть как можно менее грубым, Сэмми садится рядом с ней на край кровати и протягивает ей флакон с эфирным маслом.

- Можешь намазать чуть-чуть? Вот здесь, - он касается пальцами ее шеи, чуть ниже уха.

Эшли берет из его рук флакон и улыбается. Он что-то задумал. Что-то необычное. Значит, не такой уж он непроницаемый, думает она, выливая себе на руку каплю фиалкового масла.

- И сюда, -  Сэмми показывает на ее грудь под одеялом, но не прикасается. – Самую малость, ладно?


Она делает, как он говорит, и улыбка на ее лице то смущенная, то довольная.

- И выключи свет.

- Но…

- Совсем.

Она должна знать, что он не тряпка. Он не Джерард, который наверняка готов вылизывать острые шпильки Макензи, лишь бы та обратила на него внимание. Он даже не Коди, который руками, как крыльями, творит музыку. Он такой, какой есть, и она примет его таким. А если нет, пошла к черту. Он не будет соглашаться на полумеры.

Аромат фиалки так пьянит, что Сэмми припадает губами к шее девочки, которую совсем не хочет. Она что-то говорит ему, тихо, шепотом, но он не слушает. В комнате совсем темно, и под ним силуэт, на месте которого он может представить кого угодною. Коди сейчас тоже дышит фиалкой. Коди, который забрался туда, куда Сэмми хода нет. Парень, который трогает женщину, которая сводит его с ума. Которая трогает парня, который сводит его с ума. Сэмми входит резко, зажав Эшли рот так, будто делал это сотни раз. Движется в ней нервно, истерично, агрессивно. Кусает до крови ее губу, слизывает и растирает солоноватую жидкость по нёбу. Она вскрикивает и бьется, но он не слышит и не чувствует, ему не до нее. Коди сейчас, конечно, делает все искуснее.  Чертов Коди;  если игнорировать полноту, Эшли  очень даже похожа на него.  А пахнет теперь так, что в глазах темно. Сэмми переворачивает ее на живот, собирает ее светлые, совсем как у брата, волосы в кулак и продолжает вбиваться. Долго, приятно, нереально. Когда он с гортанным рыком кончает, перед глазами на мгновение возникает синеющее лицо чудом выжившего портового бродяги, и в этот момент Сэмми почти счастлив.

Разрядка дает свое: Сэмми расслабляется, на миг прикрывает веки и впервые не видит пугающих картинок. С фиалкового поля вспархивают мириады бабочек, таких прекрасных, что хочется кричать.

- А хочешь, - вдруг говорит он Эшли. – Хочешь быть моей девушкой?

У всех парней должны быть девушки. Так правильно.

Эшли вытирает кровь с губы и смотрит на него, как на спятившего, но она слишком хорошо воспитана, и отвечает:

- Может… Может, как-нибудь позже… Может…
Бабочки обрушиваются хлопьями серого пепла и обжигают лепестки фиалок.
 



5

В среду днем, вместо урока этики, Сэмми ввязывается в драку футбольных фанатов в районе стадиона Томонд-Парк. Известные своей агрессивностью, болельщики клуба «Лимерик» мутузят ребят из «Шелбурна» за победу гостей в домашнем матче, и Сэмми, абсолютно равнодушный к футболу, хватает за рукав Дорана Мэйси и тянет его в гущу событий. С Дораном не соскучишься, особенно в потасовках. Мелкий, но гибкий и пружинистый, как обезьяна, он не гнушается ничем: кусается, вырывает волосы, расцарапывает глаза. Ни совести, ни принципов, ни страха. Сэмми нравится это, но сам он таким быть не хочет. Если драться, то как мужчина – пользоваться своими преимуществами, но не опускаться до подлости.

Сэмми без разницы, кого молотить: парней в синих лимерикских шарфах или красных шелбурнских шапках. Месиво просто адское, краем глаза Сэмми видит, как Доран сбивает кого-то с ног грубой подсечкой и начинает отчаянно пинать прямо по лицу. У самого Дорана уже полный рот крови, она течет по подбородку на ворот куртки, но Мэйси не замечает – скалится красными зубами и поддает жару незнакомому парню под своими ногами. Стоит Сэмми отвлечься, как ему тут же прилетает в переносицу, и от хруста собственных хрящей злость в нем вскипает с новой силой. Он хватает первого попавшегося под руку человека, взрослого, раза в два старше себя. Прежде чем тот дает отпор, Сэмми отводит локоть назад, чтобы оттяжка вышла сильнее, швыряет мужика лицом в асфальт и бросается сверху. Как только в ноздри ударяет металлический запах чужой крови, на глаза Сэмми падает пелена. Рот наполняется слюной, желудок сворачивает тугим узлом, все болевые ощущения вмиг пропадают, их смывает волной адреналина.

Гипнотический запах, Сэмми ничего не может с собой поделать, вцепляется пальцами в рыжие волосы на затылке мужика, оттягивает его голову назад и снова - вниз, лбом в землю. На секунду Сэмми выныривает из психотического забытья, услышав тихий звук «чпок». Так лопается дыня, если ее уронить. Чпок. Время и пространство замирают, брызги крови будто останавливаются, не долетев до серой поверхности асфальта, и Сэмми, зачарованный содеянным, перестает дышать, пропускает удар сердца. Чпок. Убил. Страх и радость перемешиваются в коктейль, вязкий, как слюна после шоколадной конфеты. Время по-прежнему стоит, секунды слиплись в комок, и лишь когда рыжий мужик приподнимает голову с асфальта и издает сдавленный стон, стрелки снова приходят в движение. Сэмми чувствует, как его дергают за воротник куртки, оборачивается и видит очумевшие глаза Дорана Мэйси.

- Валим, валим, - кричит тот поверх гула толпы. – Полиция!

Сэмми отпускает рыжего мужика, и они с Дораном продираются сквозь грязную окровавленную свалку. Сэмми сбивает кого-то с ног, кто-то толкает его под ребра, но он не выпускает Дорана из виду, и они бегут, не разбирая дороги. Только через пару минут останавливаются, пытаясь отдышаться за углом кирпичного дома. Оба грязные, в брызгах крови, пива и какого-то еще дерьма, они осторожно выглядывают из-за угла и наблюдают, как полицейский отряд расправляется с теми, кто не успел вовремя исчезнуть.

В отряде человек двадцать. В черном обмундировании, в бронежилетах, шлемах с забралами, вооруженные дубинками и щитами, эти парни раскидывают дерущихся фанатов, как щенков. Кто сопротивляется, того колотят дубинками, кто нападает, того отбрасывают щитом. Идеально подготовленные бойцы, способные направлять свою агрессию во благо. Ни единого лишнего движения, ни одного удара мимо. Сэмми, закусив губу, смотрит это потрясающее представление, и окончательно утверждается в мысли, что вот оно, вот – та жизнь, которую он готов прожить.

В четверг утром  у школьного психолога Моллиганы снова играют в семью. Сэмми в самом центре светлого кабинета, так, чтобы его со всех сторон можно было разглядеть и осудить. Родители чуть поодаль, симметрично и, что странно, оба сразу. Наверное, когда директриса звонила, то настояла на их присутствии, а иначе, почему они вдруг здесь? У Сэмми переносица заклеена грязным пластырем, кисти обеих рук перебинтованы, а нижняя губа разбита точно посередине и запекшаяся кровь выглядит разметкой на некие «до» и «после». Сэмми смотрит исподлобья и криво улыбается уголком рта. Надо сразу дать понять миссис Уотерс, кто в этом кабинете опасен, и за кем будет решающее слово.  Сын миссис Уотерс умер от передозировки, а дочка-олигофрен отсасывает на вокзалах за карамельки, и какой она после этого, к черту, школьный психолог?

Сэмми нахально разваливается в кресле, чтобы подчеркнуть свое отличие от интеллигентных родителей. Джерард крутит в руке мобильный телефон, а Макензи брезгливо рассматривает развешенные по стенам дешевые репродукции.

- Как ты относишься к религии, Сэм? – спрашивает Уотерс, раскрывая записную книжку в кожаном переплете.

Ну, началось. Сэмми вспоминает пресную облатку и безмолвные гипсовые статуи, пожимает плечами и говорит:

- Безразлично.

Уотерс что-то записывает.

- А к искусству?

Сэмми вспоминает, как помогал Макензи дотащить из магазина мольберт, и отвечает:

- Равнодушно.

Уотерс прищуривает глаза и задает следующий вопрос вкрадчиво и осторожно.
- А к сексу?

Сэмми вспоминает бестолковую возню с Эшли Мюррей, вспоминает приоткрытые губы Коди Спенсера, вспоминает запах фиалки и гибискуса. Говорит:

- Так же, как ко всему вышеперечисленному. Никак. Ни-как.

Родители переглядываются за его спиной, Уотерс поправляет очки, Сэмми демонстративно отгрызает заусенец на большом пальце, сплевывает его и выжидающе смотрит на психолога.  Да, со мной трудно, что дальше?

- Ну, ведь есть вещи, которые вызывают отклик в твоей душе, Сэм? Вещи, которые тебе нравятся.

Сэмми делает вид, что думает: разминает челюсть ,туда-сюда до хруста, хмурится, чтобы была видна складка между бровей, громко вздыхает, глядя в окно.

- Знаете, - говорит он, наконец. – Я могу с уверенностью сказать, что мне не
нравится.

Произнося «не», он слегка подается вперед, чтобы сделать акцент на своем отрицании.

Уотерс выглядит почти обрадованной. Дело пошло.

- Пожалуйста, Сэм, скажи нам!

- Хорошо. Мне не нравится, что вы сейчас пытаетесь делать вид, будто вам не плевать. Не нравится, что вы пытаетесь доказать моим родителям, будто вы отличный специалист. Не нравится, что мои родители при этом вас даже не слушают!

Сэмми подвигается на кресле вперед, кладет забинтованные руки на край стола  и хрипловатым шепотом произносит, глядя Уотерс прямо в глаза:

- Поверьте, не стоит ради меня напрягаться. Я даже школу не закончу, вот увидите.

Психолог откидывается на стуле, но не ради комфорта, а для того, чтобы увеличить личное пространство, так грубо нарушенное учеником.

- Почему, Сэм?

- Просто поверьте мне и все. Я могу, наконец, быть свободен? У меня скоро алгебра.

Макензи, которая весь сеанс притворялась восковой фигурой, вдруг оживает и хватает сына за рукав синего форменного свитера.

- Я не хочу, чтобы ты шел в класс в таком виде, - говорит она, как можно громче и драматичнее, чтобы Уотерс оценила, какая она заботливая мать. – Раз уж мы во всем разобрались, посиди пару дней дома, пока не сойдет все… это.

Она болезненно морщится, глядя на лицо Сэмми, а потом переключает внимание на психолога. Ищет поддержки. Но тут оживает Джерард, который весь сеанс притворялся глухонемым.

- Опять ты из него девку делаешь, - говорит он жене.  – Натворил дел, пусть теперь красуется перед всем классом. Может, хоть уважать начнут и бояться.

Сэмми захлебывается возмущением: «Что-о»? Но Джерард пропускает его возглас мимо ушей, как, впрочем, и все, что когда-либо произносит его сын. С уважением в классе у Сэмми проблем нет. В душу ему, конечно, никто не лезет и в лучшие друзья не набивается, но и конфликтовать с ним никто не готов. Чтобы выказать ему свое недовольство, нужно, во-первых, сильно задрать голову вверх, а во-вторых, отойти на почтительное расстояние, ибо Сэм Моллиган не умеет долго размышлять о природе конфликтов – бьет сразу.
 
Уотерс все что-то строчит в своей книжке.

- Как вы оцениваете атмосферу в вашей семье? – спрашивает она, обращаясь к старшим Моллиганам. – У вас часто возникают разногласия?

Джерард говорит: «Нет».

Макензи говорит: «Да».

Сэмми хмыкает себе под нос.

- А ваш сын, - продолжает Уотерс. – Вы замечаете в его поведении какие-либо странности?

Джерард восклицает: «Да целую кучу, Господи Боже».

Макензи холодно отрезает: «Ни единой».

Сэмми вспыхивает: «Вы вообще в курсе, что я тоже здесь сижу»?

Ему никто не отвечает, Уотерс снова задумчиво пишет, Макензи бросает на Джерарда ненавидящий взгляд, а тот делает вид, что не заметил. Сэмми решает, что с него довольно, поднимается и идет к выходу. Его никто не останавливает и последнее, что он слышит, это тихое шипение матери, обращенное к отцу: «Ты бы о своих странностях подумал, воспитатель хренов».

Даже не глянув в сторону кабинета алгебры, Сэмми шагает по коридору к выходу из школы. Пока есть запал, пока все еще помнят, каким он умеет быть, надо решать прочие проблемы.  По дороге из школы, Сэмми останавливается у витрины бакалейного магазинчика и осматривает свое отражение. То, что надо - обделаться можно, если не ждать беды. На один испачканный черт знает, в чем пластырь на носу взглянуть, и уже жутко, что уж говорить о кастете, который Сэмми достает из кармана и надевает на правую перебинтованную руку. Сейчас он все объяснит, и вопросов больше не останется.

Эшли уже пару дней не появляется в школе, говорит, что приболела, но Сэмми кажется, она просто избегает его. Плевать, дело сейчас не в этом. Она открывает ему дверь: глаза припухшие, под носом красное пятно. Значит,  не врет – болеет.

- Брат твой здесь? – безо всяких прелюдий спрашивает Сэмми.

Он никогда не скажет «дома». Это не его дом, это, к черту, даже не его страна. Сейчас он все расставит по местам, жестко и убедительно, так, что потом пусть хоть арестуют. Этот английский ублюдок больше никогда не тронет его мать своими английскими ублюдскими руками.  Больше не даст ему повода нервничать и бить других людей ни за что. Он просто получит, что должен, без лишних слов.

- Сэм, ты?

Да, он Сэм, хотя прямо сейчас он больше в этом не уверен.

Коди стоит в дверном проеме из холла на кухню. Расслаблено, по диагонали, будто его туда врисовали. Домашняя футболка чуть растянута, и из-под воротничка виднеются те самые ключицы. В руках чашка чая, и пар поднимается, сказочной дымкой заволакивая лицо. Как жить, если эта линия губ изогнута в улыбке чуть набок, аккуратно и безупречно, словно по точному расчету. Сэмми разжимает кулаки, проглатывает страшные угрозы, как сухие крекеры, и слышит, как его соскользнувший кастет со звоном ударяется о дубовый пол.

Ему так чудовищно неловко, будто он вдруг занял все пространство, стал жидким, бесформенным, покрылся липкой, едкой чешуей. В голове шум, в коленях вибрация, в штанах теснота, и Сэмми уже готов позорно ретироваться и сбежать домой. Но ему никогда не везет, и Коди, сделав вид, что не заметил ни угрожающего лица, ни оружия, произносит:

- У тебя есть разговор?

У него был разговор. Ключевое слово: «был». До того, как жуткий Сэм Моллиган, трудный подросток и головная боль миссис Уотерс, вдруг потерял контроль над ситуацией. До того, как уронил  свое достоинство вместе со стальной игрушкой. До того, как он резко разучился лгать. До того, как…

- Эм… возможно есть, но…

«Но» и все. Будто рот скотчем заклеили, заварили намертво. Стоит и не дышит, потому что боится выдохнуть слишком громко, и тогда все станет ясно. Коди, вот у кого надо учиться: в глазах не единой эмоции, улыбка чуть менее открытая, чем хотелось бы, и меткая фраза:

- Надеюсь, твой кастет не для меня?

Грозный, жуткий Сэмми Моллиган, чей отец насчитал за ним целую кучу странностей, чьи учителя держат  его за  неуправляемого агрессора, тот самый Сэмми Моллиган беспомощно мотает головой и бормочет:

- Нет, конечно, нет…  Это просто…  Да неважно. Просто не смотри на него.

- Ну ладно, - Коди пожимает плечами и возвращается на кухню.

Пока его нет, Сэмми поспешно подбирает кастет с пола и прячет в карман куртки. Из кухни Коди возвращается уже без чашки, зато в вязаной шапке, натянутой до самых ушей. Сэмми силится скрыть непрошеную улыбку, потому что шапка эта - идиотская и очаровательная одновременно.

- Если хочешь поговорить, - произносит Коди, набрасывая куртку. – Пошли во двор, у меня там дельце есть. Майлзу обещал еще неделю назад, да все руки не доходили.
Не рассыпь Сэмми весь свой гнев, он обязательно сострил бы о том, до чего, вместо важных дел, у Коди дошли руки, но возможность упущена, и у Сэмми больше нет шансов.

Они косят лужайку. Точнее, косит Сэмми, который с детства легко управляется с садовым инвентарем – спасибо Джерарду. Коди же сидит на качелях с сигаретой в зубах и рассказывает о том, как он беспомощен в плане грубого физического труда.

- Что касается тонких настроек, - говорит он, поглядывая из-под этой своей дурацкой шапки и выпуская дым ровными колечками. – Ну, там… Компьютер, электроника всякая… Музыкальные инструменты, само собой… Это мне нравится. Там, где нужна мелкая моторика.

- Мелкая моторика, ага, - эхом повторяет Сэмми, будто слышит эти слова впервые и пытается их выучить. Косилка противно жужжит и выпускает вонючий бензиновый дымок.

- У нас в Беркшире есть садовник, и я этих косилок с роду в руках не держал.
Коди произносит это извиняющимся тоном, будто стесняясь своей богатой семьи. Сэмми уже немного успокоился, любое монотонное занятие всегда приводит его в чувства и отрезвляет.

- Зачем тогда вызвался помогать Майлзу? – бурчит он, не поднимая взгляда от травы. – Очередной способ выпендриться?

- Ты меня ненавидишь, - со смехом восклицает Коди, раскачивается изо всех сил и спрыгивает с качелей. Не упал, даже не пошатнулся. – Точно, черт! Ты меня ненавидишь, Сэм, только я понять не могу, за что. А знаешь? Давай-ка сюда.

Одной рукой он хватает  ручку косилки, другой – запястье Сэмми.

- Давай сюда эту хреновину. Думаешь, я не справлюсь с занятием для слабоумных детей?

Сэмми поднимает на него глаза. Запястье под холодными пальцами жжет, как от кислоты. Все, что происходило несколько минут назад в доме, возвращается с новой силой. Во рту пересыхает от смешения пограничных чувств, Сэмми бросает косилку и отступает на шаг, понимает, что такая близость ни к чему хорошему не приведет.

- Ты чего? – хмурится Коди, завладев газонокосилкой и всей ситуацией. – Тебе нехорошо?

Сэмми молчит. Да, ему нехорошо, и будь он поумнее, давно бы понял, что вся эта затея с покосом лужайки – не более чем насмешка. Но Сэмми не блещет умом, зато пылает румянцем. «Коди знает» - вот, что внезапно приходит в пустую сэммину голову. Коди старше, искушеннее, и он прекрасно осознает, что делает и какой эффект производит. Красивые люди, думает Сэмми, они все такие, продуманные черти, они будто специально выставляются, чтобы другие страдали. Сэмми думает: «Как вы достали». Сэмми думает: «Чтоб вы сдохли оба, и ты и она».  Сэмми смачно плюет на скошенную траву и шагает прочь.



6

Шанталь моложе Джерарда, да что там, она даже моложе Макензи. Восьмой размер одежды и волосы до поясницы, куда уж до нее Мак с ее десятым и мальчишеской стрижкой? О таких говорят «девушка мечты». А еще о таких говорят «бестолковая соска». Джерард говорит о ней «Эта». Макензи он ласково называет «Она».

Шанталь – как открытая книга, и Джерард ей, в самом деле, нужен. Взрослый, привлекательный, состоявшийся, тот, что вряд ли попросит детей. А даже если попросит, Шанталь готова рожать, как промышленный конвейер, лишь бы дышать им. Она встретилась ему слишком поздно, когда он уже был связан, склеен, запаян и приварен.

Шанталь не стесняется виртуального секса, любовь с вибратором по видеочату, взбитые сливки на грудь. Она учится на эндокринолога, любит мужчин постарше,  по выходным она танцует стриптиз в «Черной Арке» и встречается с ненаглядным Джерардом. Нет, она не считает его «папашей», он в прекрасной форме для своих сорока двух лет, и на что только эта стерва-нимфоманка жалуется?  Шанталь всем сердцем ненавидит Макензи - Макензи даже не напрягается, чтобы запомнить имя шлюхи Джерарда.

Сколько раз он намеренно все подстраивал. Хотел, чтобы Мак застукала его с Шанталь, ну, хотя бы задумалась о существовании любовницы. Тогда, думал он, Мак поймет, что есть женщина, которая держит его не за деревянного неудачника, а за мужчину. Но Мак плевать, всегда было и всегда будет. Ей плевать даже на то, что Джерард знает о ее бесчисленных малолетних пассиях. В одной вещи она никогда не усомнится: от таких, как она, мужчины не уходят, а если уходят, то инвалидами. Таков непреложный закон исключительных женщин, и он, Джерард, может делать сколько угодно несмелых скомканных попыток что-то доказать, но своей судьбой он давно не управляет. Двадцать лет назад он продался ей с потрохами, мечтами и шансами, получив взамен, хоть и красивое, но презрение. Она спит с ним только тогда, когда теряется кто-то из ее «милашек», а он с ней – когда у Шанталь менструация, и, казалось бы, брось все и живи свободно, вот только его свободу Макензи никогда не отдаст, потому что, если она совершает сделку, то деньги не возвращает.

С Шанталь все с точностью до наоборот: предано смотрит в глаза, ничего не требует, только робко спрашивает, когда он разведется, и тоскливо опускает глаза, снова услышав «никогда». Он бы с пьянящим удовольствием расстался с невыносимой женой и по ночам, напиваясь, писал бы ей пронзительные сообщения: «Убей меня»! Вот только он не умеет красиво писать и стройно думать. И уходить он тоже не умеет. Он обречен на нее, неправильную, испорченную, неверную, иррациональную, ненавистную до липкого пота сексоголичку.

После бессвязных препирательств со школьным психологом Джерард заводит свой огромный внедорожник, отвозит жену домой и едет в «Черную Арку», где безотказная Шанталь репетирует ночное выступление.  Джерард сидит у самой сцены, уютно и по-домашнему положив локти на подиум. Такая она, Господи Боже. Такая молодая и наивная. Платье в пайетках,  и от него в конце выступления останутся только бретельки. Бешеное самообладание, нечеловеческая уверенность в себе. Куда оно все пропадает, когда она встречается взглядом со своим Джер-Джер? Омерзительная девичья привычка  - давать ванильные прозвища взрослым мужикам. Особенно, таким железобетонным, как Джерард Моллиган.

Сумасшедший старый Лимерик привечает таких, как Шанталь, всегда рад им, и старый разумный Джерард увозит ее из «Черной Арки» в отель, вяжет ремнями, пялит до боли в яйцах, снова говорит, что не разведется, и возвращается в свою нормальную, паскудную, зависимую жизнь, в которой его никто не ждет.

Его Мак обдолбана до мыльных пузырей, и, по всей видимости, не одна. В дверях собственного дома Джерард сталкивается с сыном, который тоже не рад происходящему, и они вдвоем, два мужчины одного роста и комплекции, вторгаются в дом, где им никогда не рады.

Джерард говорит:

- Что бы мама там ни делала… Ничего не предпринимай.

Сэмми говорит:

- Ты сам себя держи в руках, ладно?

Сэмми входит первым и тут же захлопывает за собой дверь, оставляя отца на улице, наедине с бежевым лабрадором. На лестнице, той, что ведет из спальни в холл, замер Коди Спенсер, на котором, кроме белых боксеров, нет ничего. Коди говорит: «Да еб твою….» Сказал бы «мать», да слишком анекдотично это прозвучит. Коди растеряно смотрит на Сэмми, Сэмми растеряно смотрит на Коди. Оба молчат долго, очень долго, до тех пор, пока Джерард не начинает долбиться в дверь. Сэмми кричит:

- Пап, замок заело! Подожди, я что-нибудь придумаю, ага?

Сам он не отрывает взгляда от парня, на образ которого  надрачивает с утра до ночи, которого ненавидит до зубовного крошева; и парень этот сейчас перед ним весь, как на ладони.  Сэмми кидается на него в длинном прыжке, валит на деревянные ступени, чувствует под собой сладкое тепло, но борется сам с собой и, прежде чем ударить, заглядывает в глаза.

- Я тебя, мразь, похороню прямо под своей лестницей,- рычит Сэмми ему в лицо. – Хочешь, а?

Мотает головой, не хочет. Видно, что напуган, и от этого страха у Сэмми стоит, как адмиралтейский шпиль.  Упоительная, возбуждающая власть.

- Ты сейчас, сука, оденешься и уйдешь через черный ход, понял? Задняя дверь из кухни. Пока не вошел мой отец и не прострелил тебе башку. Ты понял меня? Понял ты меня, падла, или нет?

Чуть прикрывает веки, кивает – понял.

- И если еще раз, - Сэмми надавливает коленом ему между ног, приближается губами к горячему лицу. – Еще раз я увижу тебя в этом доме. Я тебя прикончу. Поверь мне, будь любезен. И тебе будет очень, очень больно.
Коди ничего не говорит, просто слабо кивает в ответ – все он понял, все усвоил. Сэмми целует его грубо, жестоко, железка по железке, зубы об зубы, прокусив губу до соленого.

- Теперь пошел нахер из моего дома.

Макензи спускается, когда Коди уже нет. Обернулась в махровый халат, а зрачки – ядерный взрыв. Говорит:

- Сэм, детка, в чем дело?

Сэмми облизывает губы со вкусом маминого любовника и отвечает:

-Я не детка тебе больше, хватит. Иди спать, пока отец тебя не спалил.

С ней все не так просто. Она ничего и никогда не забывает, никогда не проигрывает, даже таким агрессивным парням, как Сэмми. Говорит:

- Где мальчик?

Джерард снова стучится в дверь, но всем на него наплевать.

- Мальчик? – ухмыляется Сэмми. – Ты даже не назовешь имени, того, кто тебя…

Макензи спархивает по лестнице вниз и со всего размаху дает сыну звонкую оплеуху. Она меньше его вдвое, но Сэмми замирает, как окоченевший.  Джерард снова стучит, и Макензи орет:

- Да открой ты уже этому идиоту дверь!

Идиот врывается в дом, делая вид, что он, в самом деле, идиот. Он снова готов простить, это понятно.  Сын идиота улыбается во все свои идиотские зубы. Макензи говорит:

- И что за собрание активистов? Чего выставились? Разошлись по комнатам быстро.

Холл пустеет, и она устало закуривает на ступеньках. На тех самых, где ее сын поцеловал и чуть не убил ее «милашку». Но ей все равно, потому что вечер удался. Все давно уже ясно, ей давно уже не страшно, и она не плачет по своей жизни. У мальчишки в штанах все хорошо, а больше ничего и не надо. Кому интересно, чем он там живет и дышит, какие сонаты играет на своем пианино. Кому вообще хоть что-то интересно? Ее единственная любовь – ее сын. Все остальные – умрите в безвестности.

Сэмми падает лицом в подушку и беззвучно, бесслезно кричит. Кто и за что сделал его таким? Кто заставляет его слушать, как вечно ссорятся родители внизу? Кто успокоит его, когда их страсти улягутся? За окном начинается холодный октябрьский дождь, и Сэмми курит в потолок, не в силах собраться с мыслями. На губах по-прежнему вкус его отчаяния, руки по-прежнему сжаты в кулаки, а душа в тугой узел. Его первая любовь, его первая жертва. Они, все они, никогда не будут счастливыми, и ближе к ночи Сэмми бреет голову, чертит глубокую кровавую полосу на шее, берет джип отца и собирается дать точное определение несчастью.

Все спят, отрешившись от вечернего скандала и очередных измен. Они уже взрослые, и они переживут, а он, неправильный ребенок, едет вдоль слякотной дороги. Все спят: Джерард, сжав в руке первый рисунок сына – красную ракету под кривыми желтыми звездами; Макензи – обняв плюшевого медведя, которого подарила своему Сэмми когда-то давно, на пятый день рождения. Сэмми вытирает забинтованной рукой кровь с шеи, едет, не включая фар, и звонит тому, кто нужен ему сейчас больше остальных:

- Прости, это я. Помоги мне, мне очень нужна помощь… Пожалуйста, помоги. Я буду ждать тебя на Гордон-лейн. Ты будешь там?

- Хорошо, ладно, ладно…

Сэмми знает, что Коди придет. Он паркует джип возле закрытой мясной лавки, в полной темноте оглядывает свое бритое, окровавленное отражение и затаивается в ожидании. На улице ни души, в свете одинокого фонаря на углу ветер гоняет мокрые листья, и Сэмми думает, что больше незачем сдерживаться. Никого не изменишь, даже себя. Себя особенно.

Уйдет этот, появятся другие, и есть только один способ это прекратить – показать, наконец, Макензи, кто главный, раз и навсегда. Дать ей убедиться, на чьей стороне сила. Если она не хочет его слышать, значит, должна его бояться, а не относиться, как к бесхребетному Джерарду и своим «милашкам». Сэмми не потерпит пренебрежения. Больше нет. Она потом ему еще спасибо скажет, она обязательно поймет его. Поймет, что сама во всем виновата, а если сочтет его чудовищем, пусть знает – это ее рук дело. Так-то, думает Сэмми, вглядываясь в одинокую фигурку, возникшую на тротуаре. Так-то, мам.

Фигурка приближается, перепрыгивая лужи, и Сэмми, не включая фар, дает по газам. Машина с ревом срывается с места и несется вперед на темный силуэт. Как бросок в боулинге, только кегля живая. Удар выходит коротким и глухим, и Коди Спенсер, на мгновение взмыв в воздух, шлепается на асфальт, как тяжелый пакет с продуктами.

Сэмми жмет на тормоз  и выходит из машины, прихватив с заднего сиденья биту, которую отец держит для самообороны. Мальчишка лежит в неестественной позе, пытается сгруппироваться и отползти, но каждое движение причиняет боль – обе ноги наверняка сломаны ударом бампера. Коди в таком шоке, что не сразу осознает, кто именно возвышается над ним с битой в руках. Сэмми замахивается, и вдруг время снова замедляет ход. Такие нехитрые игры сознания для Сэмми уже привычны, и он позволяет себе погрузиться в собственный нездоровый мир, где видит себя бойцом элитного полицейского отряда. В своем воображении он носит кевларовый жилет, шлем и офицерские нашивки, и в его руках не бита, а самая настоящая дубинка, как у тех ребят, что разгоняли футбольных хулиганов. В своей фантазии он говорит: «Никто не нарушит мой закон». А может, он говорит это вслух. Коди что-то стонет в ответ, но Сэмми одним ударом проламывает ему черепную коробку.  Без сомнений, он все доделал до конца. Сегодня – его полноценный дебют.

Как это, по сути, несложно – превратить истинную красоту в кусок кровоточащей плоти; истребить куда проще, чем создать, и на секунду Сэмми обуревает порыв броситься на асфальт, схватить в охапку то, что он оставил от Коди, склеить его, починить, оживить. Никто не говорил с ним о необратимости, никто не предупреждал, что больно все же будет. Все, что он может – ломать. Все, на что способен его извращенный разум – это нести разрушения. Сэмми стоит посреди пустынной улицы, перед  сложнейшим выбором. Попробовать стать человеком, понеся ответственность за содеянное, или  остаться уродом, но сделать так, чтобы никто не страдал. Сэмми смотрит на черный кровавый фарш под своими ногами и принимает решение, которое определит всю его дальнейшую жизнь.

Он набирает «999» и говорит, что хочет сообщить о происшествии на Гордон-лейн. Говорит, что возвращался домой и увидел на дороге тело какого-то парня. Нет, это не его знакомый. Нет, он не движется. Не знаю, но, скорее всего, не дышит. Нет, пульс проверять не буду, меня мутит от вида крови. Да, крови много.

Девушка-оператор произносит:

- Спасибо, вызов принят, бригада выезжает. Сэр, ваш телефонный номер не определился, вы могли бы представиться для занесения данных в протокол о происшествии?

Ощущая внезапное головокружение, Сэмми скользит мутным взглядом по стенам темных зданий вдоль тускло освещенной дороги, замечает старую потрепанную вывеску магазина джинсовой одежды «Diesel». Бурчит в трубку:

- Сэм Дизель. Это мое имя. И мне надо идти, простите…

Вместе с головокружением, подступает едва выносимая тошнота. Сэмми прыгает в машину, зажигает, наконец, фары и уезжает прочь. Быстрее, пока не приехала полиция и «скорая», быстрее, пока в доме никто не проснулся и не обнаружил пропажу машины. Быстрее, пока не начали душить слезы жалости к сломанной игрушке, к поруганному шедевру.

Надо было сделать все не так. Надо было запереть Коди где-нибудь глубоко  в подвале, под землей, законсервировать в прозрачном контейнере и любоваться, когда захочется. Как в фильмах, как в книгах, изучать каждый его идеальный сантиметр. Но это не про Сэмми, он ведь слишком примитивен для столь изощренных идей, и истинную красоту он может только разрушать. Как испортил первую ночь Эшли. Как лишил мир чудесного пианиста. Как оставил себя без шанса стать хоть чуточку нормальным. Сэмми едет домой, везет на заднем сидении бейсбольную биту в крови того, кто был ему так нужен. Сэмми не психует, не кричит, он просто едет и думает, что таким, как он, нет места в свободном мире, и Джерард был прав с первого дня. Он просто бессмысленный и бездарный кусок дерьма, тот, кто даже болваном быть не достоин.

Сэмми аккуратно загоняет отцовскую машину в гараж, стирает кровь и отпечатки пальцев с биты, тихонько поднимается в свою комнату. Долго, очень долго стоит под горячим душем и изо всех сил старается не разреветься.
Невинности  лишаешься не тогда, когда впервые занимаешься сексом, а когда впервые переступаешь черту, до конца, до точки невозврата, когда над пролитым молоком уже не стоит и плакать. Сэмми стоит под душем, и горячие струи мало-помалу смывают с него остатки детства.

Где-то там сейчас мертвого Коди упаковывают в пластиковый мешок, как кучу мусора. Совсем скоро в доме по соседству раздастся тревожный звонок. Эшли разрыдается, а наутро  придет к нему, Сэмми, и скажет: «Какой ужас, Господи».  А он молча обнимет ее, как мужчина, о котором она мечтала.

А потом в их дом нагрянет полиция, будут задавать вопросы, смотреть в глаза, переставлять вещи с места на место. И никто  - ни Джерард, ни Макензи не признаются, что Коди был в тот вечер в их доме. Семья должна оставаться семьей, даже если никто никому не доверяет. Семья обязана хранить позорные секреты. Никого не изменишь, особенно себя.

Коди будут хоронить в закрытом гробу, потому что у него не осталось лица, и Сэмми принесет ему два белых нарцисса, чтобы почтить утраченную красоту. Потом Сэмми будут вызывать в полицейский участок, интересоваться его психическим здоровьем, но школьный психолог миссис Уотерс даст свое решающее заключение: «Моллиганы – это семья, с которой нужно брать пример, и Сэм замечательный ребенок, продукт воспитания своих интеллигентных родителей».

Макензи, как обычно, будет много рассуждать, отправится на очередной пикет в поддержку жертв насилия, а потом забудет обо всем. Джерард однажды сядет на крыльце их дома и, пока никто не видит, обнимет Сэмми за плечи, впервые в жизни прижмет к себе и скажет: «Что бы ты ни сделал… Это теперь неважно». Но быстро смутится своих чувств и сбежит от долгих пауз и нечаянных слез.

Спустя год убийство Коди Спенсера из Беркшира так и не будет раскрыто, и восемнадцатилетний Сэмми «Дизель» Моллиган, совсем крепкий и возмужавший, отправится в Лондон, в полицию, заниматься тем, чем действительно хочет.

Все это будет, но позже. А сейчас потерявший остатки невинности, новый, другой Сэмми смывает с себя грязь, выключает воду, вытирается махровым полотенцем и идет в кровать. Надо поспать, сегодня обязательно нужно поспать.