1. Троицк. Хрущёвская оттепель

         



             Я родилась в старинном городе Троицке под Челябинском в конце пятидесятых. Это - золотая середина России (теперь город оказался на самой границе с Казахстаном). Могучий Урал с его живописными зелёными горами, с его прекрасными берёзовыми рощами, сосновыми борами, лесами и перелесками, глубокими реками и голубыми озёрами, с его простыми и добродушными, с открытым сердцем людьми. До семи лет я жила в этом городе, и он запомнился мне как тихий спокойный городок - малоэтажный, но распластанный далеко окрест на равнине и близлежащих сопках. Когда ночь спускалась на город, то окна домов зажигались многочисленными огоньками, и город превращался в море слегка дрожащих золотых огней. Одна из сопок так и называлась - Золотая Сопка. Мне очень нравилось это красивое название, и казалось, что там особенное позолоченное место, где живут необыкновенные люди. Хотя, как я позже узнала, всё обстояло гораздо прозаичнее с этим названием и касалось весьма давних времён - поскольку эта сопка располагалась на пути следования многочисленных торговых караванов из Азии в Европу и обратно, то разбойные люди нападали именно в этом месте на торговцев и забирали у них только золото

         Сначала мы жили в пригороде Троицка, в рабочей слободе, которую называли Махан. Там действовал большой мясокомбинат, и многие из посёлка работали на нём: потаскивая всё оттуда, они всегда были при мясе, субпродуктах, колбасе, тушёнке, т.е., по тем временам,  жили очень даже неплохо, ведь вынесенная продукция была дополнительным доходом, таким ощутимым подспорьем к домашнему хозяйству. Ты мог рассчитаться этим мясом за какие-то услуги, обменять на какой-то другой товар с соседями, с родственниками или друзьями (они ведь тоже благополучно тащили всё со своих предприятий - сахар, конфеты, молочные продукты, муку, крупы, ткани, гвозди, бумагу и прочее - всё, на чём работали). Кто на чём сидел, тот то и приносил домой. Воровать что-то с предприятия не считалось зазорным, а, наоборот, считалось, что только дурак не ворует.

           После суровых сталинских времён народ расслабился и начал навёрстывать упущенное. Конечно, были там и вахты, которые стояли на страже государственных интересов, но все эти дежурные были давно подкуплены, и смотрели сквозь пальцы на "несунов". О предстоящем шмоне народ предупреждался заранее, поэтому никаких особых событий при этом не происходило. Шофёры тоже были богаты тем, что перевозили. К тому же, за бутылку или за две они всегда могли привезти тебе машину песка, земли, гравия, дров - не своё ведь, а государственное, а, значит, ничьё! Как пелось в песне:"И всё вокруг колхозное, и всё вокруг - моё!".

        Всё-таки надо отметить, что далеко не каждый внутренне готов  к тому, чтобы брать что-то чужое, а часто и вовсе не приемлет такого. И дело даже не в Моральном Кодексе строителя коммунизма ( был и такой кодекс!), не в заповеди "Не укради!", не в страхе прижизненного или посмертного наказания за воровство, а вот так бывает человек устроен, что просто сама душа противится воровству, как чему-то грязному и постыдному, инстинкт подсказывает человеку, что будет душа болеть и маяться после такого поступка, что выйдет, как говорится, только себе дороже... Наверно, тут нужна какая-то безбашенность, жажда наживы, тяга к риску или пофигизм. Не каждый согласится привязывать к себе пласты сырого мяса, чтобы вынести его под одеждой, обкладываться мешочками со сливками и творогом, насыпать крупу в сапоги или обматываться ворованными тканями...  Хотя жизнь тоже требовала своё. При тех мизерных зарплатах, которые были у большинства людей, при пустых полках в магазинах как было не соблазниться и не принести хоть что-нибудь задарма в поддержку скудному семейному бюджету.

         Люди потихоньку приходили в себя после жесточайшей сталинской диктатуры, когда не то что сделать, а страшно было порой даже подумать что-то крамольное. За неосторожно сказанное слово тебя могли загрести в два счёта и отправить туда, где Макар телят не пас. Отец рассказывал, что когда он работал зав. клубом, то там же работала уборщицей молоденькая девчонка Таня Ширинкина. Так вот протирала она как-то пыль с гипсового бюста Сталина, двинула его с места, а он оказался лёгким. Она возьми и скажи: "Ой, я думала, он тяжёлый, а он пустой!" А вокруг на Танину беду были люди, а среди них затесалась и нелюдь, стукачок, который, на всякий случай, тут же сообщил куда следует... Таню забрали, и больше её никто никогда не видел в здешних местах...

         Моё рождение выпало на времена хрущёвской "оттепели". Люди начинали чувствовать себя свободнее, смелее, активнее, веселее. Казалось, всё страшное позади, а впереди сияющее светлое будущее! Власти убеждали народ, что до коммунизма рукой подать, только надо приложить максимум усилий, ударно поработать для этого. Сам Хрущёв с восторгом расписывал прелести коммунизма и обещал, что к восьмидесятым годам двадцатого века наша страна построит коммунизм и заживёт себе припеваючи!

          В конце шестидесятых годов мне попалась его речь о грядущем коммунизме, и уже тогда я почувствовала наивность его рассуждений, несбыточность его надежд. Особенно поразило его уверение в том, что повсюду будут движущиеся тротуары - вот эта незначительная, казалось бы, деталь, подсекала под корень веру в ближайшее торжество коммунизма. Какие тротуары, тут бы с дорогами худо-бедно справиться. Но это было позже. А тогда после смерти Сталина люди как-то воспрянули духом, как-то распрямились, хотя и понимали, что в верхнем эшелоне власти началась жесточайшая подковёрная борьба за главные посты в партии и правительстве.

           Особого доверия к Хрущеву, как я понимаю, в народе не было - взбалмошный, авантюрный, расчётливый, малограмотный, он, по-видимому, лез из кожи, чтобы оставить свой след в истории, умалить как-то весомость Сталина, насадить новые порядки, часто в ущерб здравому смыслу. Понимание сути этого политика постепенно вызревало в народе, выливаясь в анекдоты, язвительные прозвища, смешные куплеты о нём и его окружении, например, о Булганине и Аджубее, откровенное неуважение. Мои родители саркастически говорили о нём, со смешком читали куплеты об этих правителях и их делах и делишках, отпечатанные на листах под копирку. Зато уважительно упоминали имя Г.Маленкова. Даже помню частушку о нём:

                "Берия, Берия, вышел из доверия,
                А товарищ Маленков надавал ему пинков!"

(Во как смело после смерти Берии! Но и Маленков был плоть от плоти сталинского окружения, так же, как и Берия, рвался к власти, хотя, может быть, был более осторожен). Родители мои следили за происходящими в политике событиями: несмотря на то, что от советского народа многое скрывали, недоговаривали, а то и откровенно лгали,  п р а в д а  как-то всегда открывалась, и народ, в массе своей, всё всегда понимал правильно.

              Поэтому, когда Хрущёв начал разоблачать культ личности Сталина, часть советских людей приняла это с удовлетворением: "Наконец-то!", хотя многие были в шоке от подробностей деятельности Сталина, анализа его ошибок и преступлений, от самой даже возможности открыто говорить об этом. Какая-то часть, состоящая из особо ретивых прихлебателей и "хамелеонов" с готовностью подхватила разоблачительный тон: ещё вчера они преданно смотрели в глаза "отцу всех народов", отбивали ладони в нескончаемых овациях "великому вождю", неукоснительно следовали его "гениальному курсу", а вот теперь уже рьяно искали ярых пособников сталинизма, истязавших советский народ. Да и Хрущёв, умело выпячивая одни факты и старательно умалчивая о других, щедро марал чёрными красками портрет Сталина, а себя выводил этаким правдоборцем, хотя сам по изворотливости и подлости, возможно, превзошёл разоблачаемых деятелей, сам придерживался того же авторитарного, диктаторского стиля руководства.

         У Хрущева были нехилые замыслы по развитию и укреплению страны, по улучшению жизни простых людей, обеспечению их жильём и жизненно необходимыми товарами и продуктами. Была развёрнута грандиозная программа по освоению целинных и залежных земель, чтобы обеспечить население СССР хлебом, а животноводческие хозяйства кормами. Эшелоны с застрельщиками-коммунистами и комсомольцами, и, конечно, с молодёжью, которая жаждала перемен и не боялась их, двинулись на восток страны - возводить голубые города, прокладывать рельсы в труднодоступные места, поднимать целину, открывать новые рудники, находить полезные ископаемые. Поэты-песенники и композиторы бодро слагали песни, которые, как горячие пирожки, улетали в народ и тут же подхватывались им! Люди, которые томились по много лет в лагерях и ссылках, тоже воспрянули духом и надеялись на скорый пересмотр их дел, на отмену несправедливых приговоров, на реабилитацию. Не зря это время назвали " оттепелью".

          Народ потихоньку оттаивал душой после тяжких времён. Открывались новые клубы, Дома Культуры и даже Дворцы Культуры. Там крутилось кино, народ тянулся на танцы, на концерты. Именно тогда расцвела пышно художественная самодеятельность трудящихся. Государство всячески поощряло и поддерживало это движение в городах и сёлах. Звучали гармошки, народ пел сольно и в хоре, танцевал, показывал акробатические этюды и разные фокусы, читал вдохновенно стихи! Конечно, цензура была начеку, пропускался идейно чистый и правильный материал, но, даже такой, он радовал людей своей яркостью, пестротой, искренностью! Круто замешивалась совсем новая жизнь, и именно вот такая жизнь, в моём понимании, была СОВЕТСКОЙ! Провозглашалась дружба между народами, товарищеские отношения в трудовых коллективах, взаимопомощь и взаимовыручка повсеместно в отношениях между людьми, уважение к старшим, забота о младших и их коммунистическом воспитании. Возводились новые больницы, школы, детские сады и ясли. На селе тоже происходили перемены в лучшую сторону, путы, стягивающие селян, как крепостных, ослабевали. Стране требовались образованные люди, специалисты в своём деле. Людям труда оказывали почёт и уважение, они были объявлены главными строителями коммунизма! Хрущёв даже как-то воскликнул:«Его величество рабочий класс»!

         Повсюду началось строительство новых домов. Даже сонный одноэтажный Троицк вдруг встрепенулся и ожил. Трёх- и четырёхэтажные дома росли, как грибы. Повсюду урчали тракторы и экскаваторы, зияли глубокими воронками котлованы, через рукотворные канавки были переброшены заляпанные известью щиты, наспех сколоченные из занозистых досок. Валялись металлические бочки с известью, вонючим карбидом, мотки проволоки, разорванные и закаменевшие под дождём мешки с цементом, какие-то доски, целые и обрезки. Живописно поблёскивали чёрной гладью гудронные лужи - море "жевательной резины" для неизбалованных советских ребятишек. От новых домов веяло запахом свежей побелки, олифы, масляной краски, свежеоструганного дерева - всё это были запахи новой жизни и счастливых перемен! К слову, все эти многочисленные стройки не были огорожены забором, а вездесущая детвора так и лезла ко всем этим котлованам и недостроенным зданиям. Сколько их побилось и покалечилось там - один Господь знает точно...

           Я, конечно, даже и не подозревала о том, какой огромный многообразный мир окружает меня. Я тихо-мирно жила себе в своём уютном крохотном мирке, окружённая любящими и заботливыми родителями, не познавшая, в отличие от предыдущих поколений, голод, холод, страх, смерть близких, физические и моральные истязания. И раннее детство моё наполнено светлыми добрыми воспоминаниями, а если что-то и случалось не очень приятное, то это, в общем-то, так естественно для реальной жизни. Не всё же коту масленица!

             Но в дополнение ко всему этому - из ранних детских впечатлений - помню огромнейшие очереди в магазинах за макаронами, крупами, сахаром, колбасой... Их давали по карточкам. И, очевидно, надо было присутствовать всем, потому что мы стояли всей семьёй, и даже нас, маленьких, брали в эти умопомрачительно длинные очереди, и мы без всяких капризов выстаивали их вместе со взрослыми. Помню, что стояли подолгу, зажатые душной чёрной толпой,  терпеливо, обречённо, с пониманием:"Значит, так надо!" Как-то в одной из очередей досталась пшеничная дроблёная крупа, её называли "американка", потому как была привезена из Америки. Так вот она нам очень даже понравилась! По колбасам, сыру, маслу я никогда не страдала, была к ним равнодушна, поэтому народные муки от отсутствия этих продуктов совсем не разделяла. Осознание пришло позже.

         Зато, как все дети, я любила газированную воду! Киоски ( а часто и просто  тележки) с газированной водой стояли прямо на улице! От них шёл заманчивый сладкий фруктовый запах, а вокруг вились, жужжали пчёлы и осы в надежде полакомиться сиропчиком. Мы тоже, зажимая в руках медные копейки, летели со всех ног на эти ароматы. Протягивали продавщице три копейки (а если с двойным сиропом, то шесть - но это уже считалось пошиковать, а если без сиропа, то плати только одну копейку), и она подставляла стакан под стеклянную колбу, наполненную сиропом, а потом добавляла поверх сиропа шипящую газированную воду. Крепкая, желтоватая или розоватая (в зависимости от цвета сиропа), пена вздымалась вверх, и вот ты уже припадаешь к этому гранёному стаканчику, втягиваешь в себя эту пену, в носу у тебя остро щиплет, глаза пробивает слеза, острыми иголочками покалывает язык и нёбо, но ты счастлив безмерно утолить жажду этим, казалось, божественным напитком! О благословенная неразвращённость вкуса! Когда ты умеешь ценить и радоваться самому простому, самому неприметному, самому малому!

         Ещё я любила томатный сок! Не потому, что он был самый дешёвый из всех соков, а просто обожала его и всё! От всех остальных соков - виноградного, яблочного, сливового, персикового - у меня болела голова или была изжога, а вот томатный сок - с солью или без соли - я готова была пить по несколько раз в день! Стоил он десять копеек за стакан. Яблочный - 12 копеек. А виноградный сок был дорогой - 18 копеек. Продавали иногда даже гранатовый сок, но, во-первых, я не любила его из-за терпкости, а, во-вторых, он был ещё дороже виноградного! Отвлеклась, однако...

      А потом был кровавый Новочеркасск, спровоцированный нехваткой продуктов и пренебрежительным отношением властей к справедливым требованиям рабочих. И тут "оттепели" пришёл кирдык, а простой народ воспылал ненавистью к правителям, в первую очередь, к Хрущёву или к Хрущу, как его называли за глаза люди.

Продолжение: 2. Махан - посёлок Мясокомбинат. Своя хатка.

http://www.proza.ru/2016/10/21/99