Сон с февраля на понедельник

 «…Говорю я о турах и ангелах,
о тайне прочных пигментов,
о предсказании в сонете,
о спасении в искусстве.
И это – единственное бессмертие,
которое мы можем с тобой разделить …»
(Владимир Набоков «Лолита»)

… – Способность испытывать страсть – это талант. Она поднимает над любой реальностью. Страсть – это всегда полёт. Рождённому ползать и не понять. Куда ему покорять Эверест, жечь в отчаянии свои романы, безумствовать от лёгкого прикосновения полудетской руки… Ему не дана судьба Икара. Всё равно, что слепому рассказывать о красоте закатов в горах. Вы думаете, это разные чувства? Отнюдь, корень страстей един: вспомните шкалу семи смертных грехов. Абсолютный свет есть тьма, а тени оживают в солнечную погоду. Важна только сила желания, которой наделяет душу природа. В объективном пространстве Вселенной нет знаков «плюс» и «минус» – разрушение в том числе созидает – есть лишь способность или неспособность. Это люди выдумали законы и мораль, чтобы не сойти с ума, не уничтожить друг друга, чтобы… оправдать собственное бесчувствие.
–  Так ты веришь в исповедь извращенца?! И защищаешь Гумберта Гумберта?   
– Защитить перед лицом закона не получится. Но оправдать можно любого. У каждого из нас – своя правда, свои причины покориться той или иной судьбе...
Есть произведения глубоко личные. Их невозможно оценить, потому что живёшь в персонажах. Нет ничего сильнее первой любви. Её проносят через годы, её ищут в других всю жизнь. Если бы Анабелла не умерла юной, Гумберт Гумберт не воскрешал бы её в нимфетках, не догнал, не пленил бы в Лолите. Они бы взрослели и старились вместе – и умерли в один день. И это была бы самая прекрасная история о любви на всю жизнь, о лебединой верности до гроба – и так далее и тому подобное, столь ценимая обществом поборников устоев, границ и пределов. Но Анабелла умерла. Родилась Лолита. Гумберт достиг запределья. А мне всё чаще кажется, что именно там, за чертой, обитают мечты. Больничный сад, где они бродят изуродованные и бескрылые, с безропотной улыбкой ожидания, когда же их, наконец, заберут домой. Но мы не приходим. Мы закрываем глаза и стараемся стереть их из памяти.
– Сожги их! Поэты, взрослея, жгут свои первые стихи. Ну, смешно! Свечи, зеркала, чёрные глаза…
Маленький провинциальный город. Единственный Большой Театр. Его отец работал там осветителем. Мать моей подруги – костюмершей. А мы по контрамаркам посещали буфет. Нет, иногда выходили, конечно, для приличия на балкон послушать в сотый раз «Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось?», но настоящим театром были наши улыбки. В зеркалах отражались свечи, театралы пригубляли бокалы с шампанским и чайными ложечками ели красную икру. А мы смотрели друг на друга, как заворожённые, жадно ловя случайные взгляды и отражения.
Помню понедельники февраля. По понедельникам спектаклей не было, буфет закрыт, и мы катались по городу на троллейбусах. По кругу. Одна линия из моего района новостроек – в его заречный с деревянными покосившимися домиками. На какой-нибудь остановке он вбегал в троллейбус, отыскивая меня взглядом. И таял снег на чёрных вьющихся волосах, и свет фонарей струился за окнами, и февраль был мягок, тёпл и вечен… как его улыбка.
Мы ни разу не обмолвились ни словом. Со временем «наша любовь» объединила – и разделила чуть ли не весь город.
– Не тех любишь. Пишешь стихи, а он двух слов связать не может. Девочка из благополучной семьи, а с Зареки только семьи алкашей ещё не съехали, – твердили одни. А другие отчаянно пытались нас познакомить, подталкивая друг к другу. Но тщетно. Дни бежали, я писала стихи, снег оборачивался дождями – проливными летними, моросящими осенними. Свет свечей растворялся в отблесках рыжих фонарей…
Мне бы хотелось написать роман, но как? Я не помню деталей, дарующих жизнь, хранящих прикосновения времени. Сожгла по совету великого поэта всея Москвы. Да и кто бы читал? Роман о любви подростков должен быть написан для них, сегодняшних, их музыкой, на их языке, а любовь родом из девяностых – это уже печальные воспоминания тридцатилетних. Вымученная ностальгия, не нужная никому: люди предпочитают жить настоящим.
Она писала стихи… А ещё циничные письма «на заказ» в розовых конвертах: «Я вижу, как твои руки обнимают меня». И была повинна не в одной потере девственности после таких писем. Лихие девяностые, свобода, нигилизм и вседозволенность. Никогда в жизни я столько не зарабатывала творческим трудом. Мне несли всё: пачки дорогих сигарет, купленные на деньги «на школьные завтраки», модные «фенечки» и шмотки, билеты в кино и на дискотеку, сворованную у мамы косметику из Duty Free… Я исполняла чужие желания. Ты боялся взять меня за руку. Робкий черноглазый ребёнок, отказывающийся взрослеть. Наш февральский сон так и не сбылся. Она уехала в Москву; он сел в тюрьму за случайную кражу.
А я знаю теперь, что в способности летать изначально коренится ненасытная жажда падения...
Ещё один понедельник  – много лет спустя. Далёкий заграничный город слегка подёрнут осенью. Мы сидим на балконе с видом на фахверковые домики в окружении  дымчатых гор. Дорожки от рыжих фонарей дрожат на мокром асфальте улицы, скрывающейся за поворотом. Я оглядываюсь через плечо – и вдруг сквозь чужое лицо проступает полузабытая мечта. В смущённой улыбке угадывается знакомый привкус счастья. Теперь уж запретного. Я замужем, ты – в дороге. Да, у меня есть талант, но это – всё, что у меня есть. А у тебя впереди бесконечное будущее.
Подумать только: всю жизнь выбирала мужчин арийской внешности, как будто чёрные глаза виноваты в плохих стихах! Говорят, от большой любви пишут плохие стихи – и я сожгла её… А потом карабкалась выше и выше: фестивали, публикации, награды, чтобы рассказать о тебе. Искала твоё воплощение в каждом встречном случайном прохожем – в глубине души страшась, что найду. И вот сейчас ты берёшь меня за руку… Но мне нельзя остаться. И невозможно уйти.
Я упаду, с грохотом роняя на пол милые сердцу предметы быта и семейные фотографии. И в доме моём поселится тишина, какая окутывает землю после невидимых катастроф и тайных трагедий.
И снова сердечный мой мёд будет капать на страницы писем никому в никуда. И снова мне предложат сжечь эти письма.
Но на этот раз я откажусь.

Бад Херренальб – Москва 
сентябрь 2016