Цистерна

Вспоминаю время, когда мне стукнуло 12 лет. Детская лопоухая наивность мало-помалу уступала место интересу к недозволенному, прекословию родителям, подростковой героике. Одновременно прорезалась, как зубки у младенца, восторженная влюбленность в жизнь, не похожая на прежнюю детски-розовую умиленность. Просыпаясь, сразу ощущал предчувствие некоего предпразднества, ожидаемого в наступившем дне без всякой видимой на то причины. Не думалось и не осознавалось, что вереница этих легкокрылых дней когда-то назовется моим детством, начала которого я не помнил, а конец был просто невообразим. Но эту упоительную неприкаянность поразила возможность взаправдашней смерти жутью неизведанного страха.
Нашу деревню видно потому назвали Лесной Поляной, что ее обрамляло полукольцо оврагов, заросших орешником, черемухой, гладкоствольными осинами и кряжистыми дубами. Во всякую пору года мы, ребятишки, были завсегдатаями шатаний по лесным тенетам.
В один из дней, когда половодные потоки по низовьям стали стихать, подсыхала и радовала травкой земля на склонах, мы вчетвером после школы отправились по лощине в сторону Толоконки. Вместе со мной шли соседские ребята: Юрок Назаров, Володька Нечушкин по кличке Жмут и рыжеволосая, вся в конопушках, Танька Ионкина. В этот раз, как и во всех подобных скитаниях, у нас не было никакой задуманной цели. Пригревало апрельское преласковое солнышко, шумел бурливый ручей… Вокруг приветная знакомость сто раз исхоженных мест. Мы, мальчишки, шли кучкой, балагурили. А Танька, чуть поотстав, время от времени поддерживала наше веселье своим звонким смехом. По ходу решили разжечь костерок на подсохшей проталине. Выбрали облюбованное место, где лесистый овраг Толоконки выходил к нашей лощине. Привлекал обрывистый выступ со старыми осинами и едва пробивающейся травкой.
Идти оставалось недолго, когда слева по склону показался песчаный карьер. И тут Юрку пришла в голову дурацкая выдумка… Карьер появился года 3 назад, когда прокладывали автотрассу, заменившую разбитый большак от Шацка до Моршанска. Многочисленные самосвалы, перевозившие песок для дорожного полотна, заправлялись тут же, рядом с карьером. С того времени там осталась большущая цистерна из-под бензина с двумя люками. Местные мужики, чтобы выбрать остатки горючего, повалили цистерну так, что можно было свободно забираться внутрь. Общими стараниями емкость почти осушили, но на дне все же остался слой жижи из остатков горючего и грязи.
Всякий раз мы проходили мимо, но тут Юрок, гораздый на выдумки, до пояса просунулся в люк и принялся кричать, дурея от гулкого эха. Увлекшись, он влез внутрь и, шлепая сапогами по вонючей жиже, продолжал орать, призывая нас последовать  его примеру. Через минуту мы со Жмутом горланили вместе с ним. Танька по девчачьей боязливости лишь разок заглядывала внутрь.
Мы настолько ошалели, что Юрок выхватил из кармана припасенные спички и, чиркая, стал швырять их под ноги. Они гасли, и ничего не происходило. Нами овладел безудержный азарт: все трое мы потрошили коробки, разбрасывая зажженные спички по дну цистерны. Танька первая почувствовала всю жуть нашей забавы и принялась истошно кричать: «Дураки, дураки! Что вы делаете?! Вы же сгорите!» Но ее крики лишь прибавляли нам вызывающей бравады. Володька-Жмут достал из фуфайки газету, припасенную для розжига костра, и запалил ее наподобие факела. Увидев это, Танька, отскочив от люка, стала нечеловеческим голосом звать: «Тетя Шура, тетя Шура!..» Точно так она звала мою маму, когда в детских играх у дубов перед нашим домом я хулиганисто начинал донимать ее и сестру Галю. От ее крика меня будто прострелило: «А что если и вправду загорится?..» Через мгновение все мы поняли, что на этот раз Танька не пугает, а надрывно зовет: «Тетя Шура, скорей, скорей! Они там, в цистерне! Дураки, они в ней сгорят!..» Полуочумевшие, мы и вправду поверили, что моя мама где-то близко, совсем рядом.
Мы с Юрком торопливо вылезли наружу, а в это время перепуганный Жмут с зажженной газетой выбирался из второго люка. Пытаясь скрыть улику, он швырнул свой факел внутрь. Внезапно, к нашему ужасу, из люков полыхнуло пламя, и повалил черный смрадный дым…
Мамочка моя любимая, если бы не Танькин отчаянный крик и не твое святое имя, ты хоронила бы меня тем голубонебым апрелем в закрытом гробике... Но милостивый Господь, Который дарует нам при рождении дыхание жизни, судил иначе!

     Может все и не пройду,
     Пошатнусь и упаду,
     Подомну траву сухую,
     Стебли телом поцелую
     И в последней из страниц
     Прочерчу строку живую
     Взором мертвых роговиц.
                О.М. Сенин