Солёные огурцы

- Женщина! Женщина! Да, именно Вы! Ваши банки с солеными огурцами разбились и теперь лежат на тротуаре! Уберите их немедленно! Людям ведь никак не пройти и не обойти такую кучу огурцов!
Какое же это все-таки странное обращение к лицу женского пола - «женщина!» Будто та, к которой это обращение направлено, сама и не подозревает о своей половой принадлежности, а потому все окружающие то и дело стремятся ей об этом напомнить. «Женщина! У Вас колготки порвались!» «Женщина! У Вас тушь потекла!» «Женщина! Дайте пройти!» а теперь еще и «Женщина! У Вас банки с огурцами разбились!» - это стало последней каплей в калейдоскопе ее жизненных неурядиц.

Женщина, к которой обратились, шла по городскому рынку, навьюченная множеством авосек и сумок. Лицо ее не выражало никаких эмоций, и по нему сложно было определить, о чем именно она думала и думала ли вообще о чем-либо. Это было одно из множества отрешенных лиц, выхваченных из толпы, взглянув на которое, мы, не задумываясь, проходим мимо.

Женщина  была особью неопределенного возраста. На вид ей было не то тридцать, не то сорок, не то пятьдесят лет. И, как большинство женщин неопределенного возраста, она носила объемный серый плащ и удобные на небольшом каблуке черные сапоги. Все в ней было настолько неприметно, словно она намеренно желала быть незаметной, размазанной по улице тенью.

В тот день, когда банки с солеными огурцами внезапно оказались на  тротуаре, женщина направлялась к своему прилавку, где продавала самодельные маринады и варенья. Только в тот день судьбе не было угодно, чтобы она что-то продала. Все соленые огурцы, что она несла на продажу, внезапно оказались на тротуаре.

«Женщина!» - сквозь рыночный гогот выстрелил звонкий, вызывающий скрежет зубов, голос. «Подберите же свои огурцы! По этому тротуару невозможно пройти! Ну что же Вы стоите?» И тут, к звонкоголосой особе присоединились еще несколько «женщин» той же статуры и комплекции, с тем же скрежетом в голосе. Теперь они хором, будто нараспев, повторяли все ту же фразу, и, переглядываясь, отрепетированно перебивали друг друга и выкрикивали ругательства. Спустя некоторое время к ним присоединились и  другие «женщины», которые до этого беспокойно наблюдали за всем происходящим. Хор множился и, теперь в нем чувствовалось такое многоголосие и такое лингвистическое разнообразие, что прохожие невольно останавливались послушать и поучаствовать в родившейся дискуссии. Вновь присоединившимся кратко описывали картину, а те в свою очередь ставили в известность других. Цепочка недовольных продолжала расти, как огурцы после грозы. Одни говорили, что разбитые банки  - это вина правительства,  другие винили магнитные бури. Доходило даже до того, что кто-то в толпе внезапно вспоминал о паранормальной активности, виня во всех несчастьях дух непогребенного политика.

Тем временем стемнело. Толпа, вдоволь наговорившись о том, что в стране надо было что-то срочно менять, - да вот только некому - тихо разошлась по домам, забыв про огурцы, разбитые банки и женщину.

А женщина неопределенного возраста с неопределенным выражением лица на неопределенной улице неопределенного города в неопределенной стране так и стояла, ожидая чуда.

По ее лицу плыли воспоминания, хлынувшие нескончаемым потоком слез. Слезы были соленые и холодные, как и огурцы, лежавшие на тротуаре. От этих воспоминаний сердце женщины то учащало свой ритм, а то вовсе останавливалось. Ей казалось, что она вот-вот вспорхнет и улетит на небо, такое прекрасное звездное небо, где теперь живет тот мальчик, в которого она когда-то беспамятно влюбилась. Ей так хотелось оторваться от своего тела, выйти из него, как из старого изношенного платья и направиться навстречу ангелам. Быть может,  и он тоже стал теперь ангелом, складывающий свои крылья каждый день около ее лавки на рынке. Стать бы только невесомой, как легкое облако, снять бы с себя это старое платье и отправиться с ним, на его крыльях туда, далеко ввысь, откуда звезды  кажутся еще ближе, еще ярче.

«Женщина, Вам нехорошо?» - заметил проходящий мимо сторож рынка. Она утирала слезы и хотела было броситься в объятья старика так, словно только он мог понять ее боль. Но в тот момент мужчина резко и недовольно отметил: «Женщина, это ваши огурцы на тротуаре лежат? Это ведь не дело. Завтра утром люди придут. А если кто-нибудь поскользнется? Можно ведь и голову расшибить!»

Внезапно ее окутал непривычный для конца октября мороз, и слезы на лице женщины превратились в маленькие бусинки льда. «Огурцы», - думала она, - «а ведь он так любил мои соленые огурцы. Всегда говорил, что таких он нигде не пробовал. За то и полюбил, наверное». Бывало, придет домой, а у нее уже все разложено, стол накрыт, и огурцы его любимые стоят, и сразу ему так тепло на душе становилось. «Знаешь, Люба, мне так хорошо еще никогда не было. Ты ведь обо мне как мать родная заботишься. А я.. Ну что ты во мне найти-то могла? Я ж бездомный бродяга, вор, сидел вон пять лет. А ты даже и не боишься меня, кормишь, поишь, одеваешь, работу мне даже приличную нашла. Не заслуживаю я тебя, Любка. Мне бы помереть надо, да только ты все не даешь. Как ангел за мной смотришь и ухаживаешь» - говорил он это, хрустел огурцами, водку запивая, а она все сквозь слезы улыбалась и приговаривала: «Может добавочки, Лёнь?»

Ну и пропади они пропадом, эти несчастные огурцы! Пропади все пропадом! Как же ей, Любке, «женщине», жить без него и его гитары? Как ночью спать, когда рядом он не храпит? Ну и ладно, что пил и вором был, все равно ее любил. Даже о ребеночке поговаривал. Надо, мол, жизнь в лучшую сторону менять. Говорил, что это знак свыше, что она ему жизнь спасла. И теперь, наконец, у них все будет хорошо, все наладится. Он водителем пошел работать – Любка помогла устроиться. Да и она тоже ведь работала. А на рынке, известное дело, можно лучше, чем в магазине заработать. И все так и шло, ровно и спокойно. Все как у всех: работа, дом, гитара, футбол по выходным, прогулки по набережной с друзьями. И как она, Любка, такое счастье заслужила? И боязно ей было от этой мысли. Она всегда боялась собственного счастья. А вдруг с ним что-то произойдет? И произошло.. два месяца назад. Лёнечка задремал за рулем и разбился на своем грузовике.

«Проклятье!» - раздался истошный крик прохожего.  Наступило раннее утро, и охваченный морозом асфальт был теперь похож на заснеженные усы сторожа.
«Что же Вы так визжите? Что случилось?» - раздражённо спросил его сторож.
Любка лежала в луже собственной крови. В одной руке у нее был осколок стекла, в другой – смятая фотография Лёньки, которую он еще из тюрьмы присылал.
«Как что случилось? А Вы что сами не видите? Разбитые банки с огурцами по всему тротуару лежат…»