Шрамик на левой руке

Жизнь моя, для ума непостижная, ходко катится под горку. Казалось, совсем недавно жил, распаковывая чемоданы, всякий раз начиная ее едва не сызнова. Пришло время за ненадобностью расталкивать ненужные пожитки куда попало. Лишь бы не захламляли угол, где предстоит доживать век. Немного остается, что мило, теплит душу, облегчает житье-бытье. Не без грусти порой озадачишься вопросом: «Что из пережитого мне хотелось бы взять с собой в вечность?» Перебирая даты и события прошлого, поразмыслишь и правдиво, как школьник на уроке, ответишь: себя! Но себя такого, каким соделал меня Господь Бог за годы и десятилетия. А суетное, наносное, содеянное по глупой моей воле увековечиванию не подлежит.
Вижу себя подростком, беспокойно взрослеющим, азартным, безрассудным.  Задним умом отношу к себе мудрый смысл пословицы: «Оно лишь кажется, что человек сам по себе идет, нет, его по жизни Господь ведет».
По окончании «восьмилетки» трое нас, одноклассников, решили податься из родной деревни в Моршанск для поступления в строительный техникум. Город был старокупеческий, с каменными торговыми рядами на мощеной булыжником площади, добротными особняками на тенистых улочках.
Поначалу учился с интересом. Ребята, девочки в группе, в основном, сельские – простые, светлодушные.
Все, может, и сложилось бы как надо, но на беду рядом с общежитием соседствовал красивейший городской сад, привлекавший нас, провинциалов. Вечерами по выходным на аллеях и танцплощадке полно молодежи. Девчонки в туфлях-лодочках и юбках колоколом. У ребят в моде донельзя зауженные брюки и яркие рубашки навыпуск. Под оркестр и пластинки танцевали чарльстон и медленные. Вдоль аллей, пахучей цветочной клумбы – полусвет фонарей из-за нависающих ветвей. И, конечно же, захватывающее ожидание чего-то влекущего, томительно-волнующего… 
Там-то я и познакомился с городскими подростками моего возраста, хулиганистыми, вызывающе смелыми. Они кучковались в группировки и по названию района именовались: кочатовские, базинские, с Бугра... В общении держались неписанного «кодекса чести»: своих в обиду не давали, главарю подчинялись. Романтический настрой групповой солидарности всецело увлек меня.
С детства я воспитывался в строгости. Отец приучал к труду и честности, дедушка-пасечник Павел Федорович привил начатки веры. Но, оказавшись в разбитной компании, я скоро поднабрался, чего не надо: стал дерзить, сквернословить, баловаться пивком. Отправляясь в горсад, имел при себе кастет и короткую ременную плетку, запрятанную под рубашку. Скоро научился отменно драться и отбиваться от двух-трех сразу. Но в душе я, по-прежнему, оставался подростком-желторотиком. В девочках меня привлекало обаяние наивности и чистоты, в друзьях – надежность и доверительность.
Чувствуя, как меня все сильнее затягивает разбитная компания, из страха за неминучие последствия я пытался остановиться, уйти в сторону. Едва не каждое утро, просыпаясь в общежитии, зарекался вечером не ходить в горсад. Но куда там!.. Мог ли я совладать с собой, заслышав знакомую музыку из-за забора, смех девчонок, представив улыбки и рукопожатия своих новых друзей.
Вскоре произошло неизбежное, чего я внутренне ждал и боялся. И все из-за Юльки, дерзкой девчонки-труляляшки. Она покуривала, вечно паясничала, не давала спуска даже мальчишкам. Язычок имела такой, что лучше бы на него не попадаться. Поэтому мы с ней недолго продружили. После размолвки Юлька не могла мне простить общения с ее подружкой Наденькой, девочкой тихой, домашней. При всякой возможности эта оторвяшка прилюдно задирала меня.
В тот вечер я появился на танцплощадке явно рановато: никто из наших еще не подошел. И тут появляется Юлька с подвыпившими подружками. Слово за слово, насмешки, подколы, оскорбления… Не выдержав, я ухватил ее за ухо и, крутнув до визга, отошел прочь. Она встречалась тогда с парнем Гошей Лыдкиным, боксером из спортшколы. Минут через 10 он нарисовался передо мной вместе с другом-штангистом. Сколько мог, пытался отбиваться, но куда там! Отделали они меня краше некуда...
Возмездие было жестоким. После танцев наша «котла», где-то человек 12, двинулась по ночной улице вслед за Лыдкиным, провожавшим свою пассию. Под отчаянные выкрики Юльки о помощи били его молча, исступленно. Оставив полуживым лежать на тротуаре, разбежались. Сам я, по слову Валерки Гундаря, в избиении не участвовал, наблюдая происходящее со стороны.
Рано утром в дверь моей комнаты в  общежитии постучали. Двое милиционеров, войдя, приказали собраться, а затем доставили в отдел на улице Гражданской. Усадили на скамью, огороженную зарешеченной стойкой. Там я находился на виду у дежурного, толстого дяди-старшины.
От случившегося меня нервно трясло. В голове одна-единственная мысль: «Неужели посадят?..» Ясно было, что дело вышло не шутейное. Сажая меня  в «воронок», один из милиционеров осуждающе заметил: «Хорош драчун! В двух местах парню голову прошиб». Из разговоров с другарями  был наслышан о пацанах, которых за хулиганку на разные сроки закрыли в зону для малолеток. Мне представились слезы мамы, огорчения отца. Подумал, что все в деревне узнают, будет позор на всю родню.
Прошло часа полтора, но на допрос все не вызывали. И вдруг как током шибануло: «Пока не поздно, надо рвать отсюда, бежать, куда глаза глядят, лишь бы не тюрьма».
На столе у старшины зазвонил телефон. Видимо, его срочно вызвали к начальству. Строго взглянув в мою сторону, он отошел. Через минуту сломя голову я бежал по тротуару мимо домов, высоченных тополей с клейкой листвой. В эти мгновения неким шестым чувством ощущал, что бегу навстречу новой, неизведанной жизни. Да – да – да! Конец сходнякам, дракам, дурацкому выпендрежу. Мной владело захватывающее сознание, что так и будет, раз и навсегда все изменится. Солнечным лучом сквозь серое облако словно приоткрылось мое будущее, радужное и возвышенное. Не соображая, что происходит, зримо представлял мистическую заданность своих действий и ожидаемых событий.
В общежитии спешно, но продумано собрал в рюкзак необходимое для дороги и… предстоящего ритуального действа.
На автостанции сел в автобус  с дорогим мне маршрутом – «Моршанск-Шацк». За два года учебы, в каждую из суббот я отправлялся домой в неспешном пазике до знакомого поворота. На исходе воскресенья не без грусти возвращался вечерним рейсом обратно в тревожно будоражащий Моршанск. На этот раз вышел на полпути, сразу после Алгасовского моста. Далее дорога поднималась по длинному пологому скату с картинно-живописным лесом по сторонам. Всякий раз проезжая здесь, я испытывал неизъяснимое побуждение – взять и сойти, чтобы в одиночестве брести по лесной чащобе все дальше вглубь. Приглядел и тропинку, что начиналась сразу от обочины…
Как и представлял, она привела меня на полянку с нетоптаной молодой травой и скромными весенними цветочками. Вот и ожидаемая гладкоствольная липа, без участия которой мне было не обойтись. Именно сюда, в узнаваемый душой уголок я стремился, чтобы твердо и честно возгласить себе и всем, кто знал меня, нечто важное. Потом я действовал, следуя задуманному.
Из рюкзака достал общую тетрадь, перьевую ручку, пустую бутылку, бинт для перевязки и отточенный нож-финку.
Подойдя к липе, порывисто обнял ее прохладный ствол и замер в предчувствии наития ожидаемого всем моим существом.  Оно пришло не сразу, вначале через детские обидчивые слезы жалости к самому себе. Скоро они перешли в безудержное рыдание. Исступленно стискивая ствол, я бился об него головой: «Прости меня, прости… Все-все простите! Я правда стану другим, хорошим... Чтобы не стыдно было перед Боженькой, перед всеми, как дедушка учил...» Когда меня отпустило, долго не мог разомкнуть объятия. Живое, нежнолистое дерево, с детства знакомое красотой, оно было рядом, заодно со мной. Опустившись на колени, перекрестился,  и, взяв нож, приложил к стволу ладонь левой руки на уровне предплечья. Напрягшись, ударил концом клинка чуть выше большого пальца. Нож ожогом боли вошел неглубоко, где-то на два сантиметра…
Клятву отречения от всего постыдного и верности добру с чистосердечной решимостью я написал своей кровью. Перевязав руку, в дерне ножом вырыл углубление для бутылки. Прежде чем закопать свою «скрижаль», я снова перекрестился и дал зарок вернуться сюда лет через десять. Спустя два часа, подчиняясь внутреннему голосу, с рюкзаком и забинтованной рукой, я оказался на железнодорожном вокзале. В голове никакой определенности: куда я поеду, к кому и зачем? Родителям написал письмо, где во всем сознался. Ничего не утаил о драке, моем задержании, побеге из милиции. Попросил прощения и пообещал, что непременно вернусь, как только почувствую, что достоин называться их сыном. Денег в кармане было всего 3 рубля. Поэтому ехать решил «товарняком». На путях стояло три таких состава, но куда и когда они двинутся – понять было невозможно. Да мне было без разницы, лишь бы уехать, порвать с прошлым.
Невинно прогуливаясь между рельсами на запасных путях, выждал, когда состав тронулся, и заскочил на сторожевую площадку одного из вагона.
На другой день непостижимым образом и неожиданно для себя я оказался в городе, который станет лучезарным средоточием счастливых обретений, окрыленности и соленых испытаний. Тихоход-товарняк привез меня – подумать только! –  в Рязань. С того дня и на всю жизнь я влюбился в старорусский город, милый,  несколько провинциальный. Доныне я влекусь к его листопадным улочкам, узорным храмам, к речке Трубеж у подножия земляного вала величавого кремля.
После дедушкиного домика у пасеки в лесу рядом с чистейшим камышовым болотцем новообретенный город стал дорогим, сердечно согретым местом на земле. Там раскрылись природные задатки, до времени затаенные во мне … Итоговая черта моршанского дурасветства переиначила безрассудное отношение к себе и своему будущему. Ожегшись на опасной романтике подросткового криминала, я твердо решил стать юристом. Имея горький опыт игры с огнем, мне захотелось уберечь  оступившихся подростков от перспективы загреметь за решетку и вконец поломать себе жизнь. Понимая, что юрист – прежде всего оратор, стал упражняться в выступлениях перед аудиторией. В Рязанском строительном, куда я перевелся, мои просветительские начинания поддержали  преподаватели литературы и истории – Галина Александровна и Роза Алексеевна. На их уроках я делал сообщения на свободные, но интересные для одногруппников темы. Они узнавали что-то новое о декабристах, художниках-передвижниках, Пушкине-лицеисте, Нюрнбергском процессе и многом другом.
Стремление побольше знать о юриспруденции привело меня в городскую прокуратуру. Не без робости я постучал в кабинет следователя Петра Николаевича Шевелева, ироничного и словоохотливого криминалиста с 40-летним стажем работы. Видимо, ему пришлось по душе мое рвение. Скоро он вручил мне удостоверение. В нем рядом с моей физиобразией было пропечатано, что Сенин Олег Михайлович является следователем на общественных началах прокуратуры Советского района города Рязани. Меня распирало сознание своей причастности к прокуратуре Союза ССР.
Петр Николаевич считался лучшим следователем по делам о несовершеннолетних. Присутствуя на допросах своих ровесников, не раз с содроганием  представлял, что мог бы оказаться на их месте, не будь клятвы кровью.
Имея доступ к материалам уголовных дел, стал публиковать статьи о судьбах малолетних преступников, причинах и обстоятельствах их жизненной драмы. Обвинительный приговор был бессилен исправить случившееся, но человеческое сочувствие, личный пример могли бы им помочь.
Искренний порыв посвятить себя проблеме подростковой преступности еще более укрепился чтением «Трудной книги» Г.А. Медынского. Исходным материалом для нее стала переписка писателя с ребятами, осужденными на разные сроки. Решил поступать в  Саратовский юридический, без сожаления забросил учебу в техникуме. С неослабным постоянством я целый год готовился к поступлению. Это стало доминантой каждодневной сосредоточенности ума и воли. В светлом читальном зале «горьковки» за столиком перед пальмой в кадке я часами просиживал над книгами.
В октябре 1965 года в вестибюле библиотеки произошла встреча с двумя студентами из радиотехнического института, Олегом Фроловым и Юрием Вуткой. На целое десятилетие она предопределила мое революционно-катаржанское будущее. С их подачи я с готовностью принял утопическую блажь по устроению светлого коммунистического рая. Вслед за этим последовало самозабвенное участие в создании тайного общества в Рязани и Саратове, неизбежный арест и 9 лет лишения свободы по приговору суда. Крах антисоветского подполья, жизненная и семейная драма, казалось бы, должны были поставить крест на будущем, но произошло по пословице  «Бог вымочит – Он же и высушит». Из мордовского лагеря для особо опасных государственных преступников начался мой долгий и далеко не прямой путь в землю обетованную.
По неизъяснимому совпадению тем же ясным октябрем под липами на засыпанном охрой тротуаре мне явилась златокосая студентка-гимнастка с истфака. О перипетиях нашего всезахватывающего горемычного чувства можно прочесть в книге «Горюша моя ясная. Любовь и вера из-за решетки».
Спустя полвека начинаю понимать, что сокровенную логику событий ранней молодости отчасти выражают слова апостола Иакова: «Всякое даяние доброе и всякий дар совершенный нисходит свыше, от Отца светов, у Которого нет изменения и ни тени перемены» (Иак, 1:17). В моем случае уместно привести и пословицу: «Добрый разум не дается сразу».