Орлович

Где-то я прочел, что смысл жизни состоит в выборе, как сиюминутном, так и в каждодневном совершаемом. В выборе выражен волевой итог, он обнаруживает скрытые до поры предпочтения. Поступок более всего может сказать о человеке, потому как доподлинно выражает его натуру. Лицемерие отдает фальшью, оно бессильно скрыть душевную подделку. Лицемеру обычно присуще трусоватое слабоволие. В условиях зоны человек всегда как на ладони, – себя самого от других не спрятать. Что-то изображать, кому-то подыгрывать можно месяц-другой. Но, в конце концов, саморазоблачения не избежать. Не успеешь пройти через двери-запоры лагпункта, как тут же тебя оценят. Со временем это проявится в уважительном признании либо в глухом неприятии. 
Когда я всерьез заболел богоискательством, душа требовала конкретных осязательных примеров благочестия. Тогда и встретился мне человек, которого отличала необычная для зоны детски наивная просветленность. Звали его Виктор Константинович Орлович. Видом сухонький, чуток сгорбленный, отчего при разговоре смотрел на собеседника снизу вверх, смиренно и почтительно. Глаза, без всякого на то повода, лучились добротой. Говорил он скупо, но с чувством сердечного умиления ко всему, о чем бы не зашла речь. Работа у Орловича, даже по зэковским меркам, была зазорной – он убирал и чистил нужники. Кстати, грязное дело «золотаря» он вызвался выполнять по своей воле и нисколько этим не гнушался. Похоже, эта работа ему была надобна ради смирения, чтобы сердце помягчало.
В общении подкупали его неподдельное участие и ненавязчивая услужливость. Он с охотой мог отсыпать чаю на заварку, чинил чужую обувку, отказываясь от вознаграждения. Замечая в человеке интерес к вере, предлагал почитать что-нибудь из божественного.
В рабочей зоне ему выделили крохотную подсобку для хранения метел, веников, черпаков, емкостей с хлоркой. В своей каморе Виктор Константинович устроил уютное подобие молельни с самодельным распятием, иконками на картоне и голубенькими тетрадями в клеточку, куда он вписывал изречения из святых отцов. Красный угол обрамляли подсохшие дубовые ветки, наломанные в Троицу. После того, как мы с ним духовно сблизились, в обеденный перерыв всякий раз шепотком зазывал меня, как он выражался, «на беседу».
Родом Виктор Константинович был из Белоруссии, их многодетную семью раскулачили, пустили по миру. В немецкую оккупацию пытался обойти беду-войну сторонкой, но она сама его нашла. В партизаны не подался, полицаем стать побрезговал, из-за голодухи и озлобленности стал промышлять разбоем. После войны о том дознались, и за свои лихие дела он получил законом положенный четвертак. В те годы политические уголовники сидели вместе, часто враждуя между собой. Распри подогревались полуголодной кормежкой и пропагандой, именовавшей политзэков врагами народа.
«Ты не представляешь, милый брат, – рассказывал он, – каким злодеем я стал, как душой ожесточился. По лагерям тогда кормили абы чем, да и то по урезанным нормам. К разбойному делу «отнять и поделить» я еще на воле поднавык. Потому оказался в числе тех, кто с топорами отбирал у бригадников мешки с хлебными пайками, когда те несли их из «раздатки» в барак. Бессчетно меня в карцер бросали, ребра ломали, а я, лиходей, не унимался. От родителя передался мне необузданный нрав.
Помню, однажды, не спросясь, что-то с небушка на сердце нашло, защемило горькими думками. Сидел я тогда в карцере с тремя другарями-подельниками. Перед самым отбоем будто прожгло: «Если нынче не остановлюсь, то завтра-послезавтра сдохну, как пес. Сгину без покаяния и надежды на теплое пристанище у Господа Бога».
Сокамерники уже было улеглись, но я поднял их. Сам встал у двери напротив, весь в поту от волнения, и говорю им: «Ребята, досель вы знали меня одним, – таким, как видите. Но на утро вы узрите меня другим… Не удивляйтесь и не взыщите. Опостылело быть зверем, к Богу потянуло… Ох, Олег, дорогой мой Олежа, столько лет минуло с того поворотного часа. Первые годы я нарадоваться не мог. Встану на молитву перед сном и слов не нахожу, чтобы отблагодарить Господа за дарованную нечаянную милость».