Кино и немцы, и судьба

               
                Посвящается Елене Потаповой
       Не люблю со школы слово «судьба»: судьба человека! судьба героя! судьба народов!  Страшнее только слово «клич». Или «девиз». Короче, те слова, которые любила Зинка Агеева. Встанет, бывало, у доски: руки по швам, форма - белый верх, чёрный низ, алый галстук, чёлка прыгает над бровищами, губы трубочкой,  и давай выщёлкивать словечки одна круче другой: слава, честь, девиз, вперёд, достойно… Как будто барабанными палочками по груди стучит, совесть пионерскую пробуждает. Активистка! А мне наплевать, закроюсь от грома на замок, сижу и рисую. Не, карикатуры не рисовал, хотя руки чесались: пара минут – и вся лебединая песня Зинки вдребезги, один нос её утиный чего стоит!
     Под Зинкину барабанную дробь я рисовал избушки.  Не спеша, по брёвнышку выводил, вырисовывал каждый глазок, годовые кольца (во где ботаника!), трещинки и сучки выводил. На уроке литературы почему-то выводил в одну линию деревенскую улицу, да ещё с палисадниками. На истории успевал замок построить с башнями и бойницами. Только на математике не рисовал, потому что вела её наша класснуха. Повезло нам с ней, хотя была она странноватая. Так деревенские тётушки судили.
     До этого, как водится, была у нас настоящая первая учительница, Анна Ивановна. Я так часто болел в младших классах, что она всерьёз собиралась меня на второй год оставить. Не вспомню даже, как читать и писать научился, честное слово. Помню только, как сокрушалась Анна Ивановна, что не могу слоги связать, а потом, пока болел,  буквы сами стали складываться в слова. Вдруг взял и прочитал «Муху-цокотуху»! До сих помню наизусть. И картинки помню все до одного.
     Батька пил тогда, мы с мамой, бывало, в сарае ночевали, даже зимой, поэтому я простывал. Мама закутает меня, обнимет, сидит и ждёт, когда отец утихнет. Утром я бегу в школу, а мама на ферму уходит затемно. Однажды Анна Ивановна вывела меня к доске, а я с утра даже в дом не забегал, голодный и нечесаный в школу прибежал. А она вытянула из-под грязного моего воротника соломинки и говорит классу: «Давайте скажем хором Кравцову, что он неряха!». Не все кричали. А Зинка заплакала. Поэтому я не рисую её утиный нос.
     От Анны Ивановны в четвёртом мы перешли к Софье Андреевне. Это такая везуха – лучше не придумаешь! И не кричит, а хулиганить даже Колька Иванов не берётся. Строгая была, но за нас горой, всегда защищала.  В поход с ней ходили, шагать строем учились, стенгазеты рисовали. Это она меня в редколлегию выдвинула, в художники, хвалила, чистые листочки, вырванные из  старых тетрадей, давала, чтобы рисовал на них.  В клеточку! Я любил рисовать мягким карандашом на таких листах. Я забыл сказать, что наш класс был самый маленький в школе, всего 8 человек, а в других –  больше десяти набиралось учеников. И мы все гордились своей необыкновенной Софьей Андреевной, её кудерьками, её очками в толстой оправе, всем-всем! Жила она у бабушки Глаши, снимала комнату. Всегда ходила нарядная, в разных кофточках, но в одной и той же юбке. Остальные учительницы её немного сторонились. Как во многих школах, педколлектив был сплошь женский, только один мужчина, и тот директор. Вообще-то, он – Пётр Гаврилович, но за глаза все называли его Гаврилой. А его жену – Гаврюшей. Хотя она носила красивое имя Эльвира Ильинична. И считалась она когда-то первой красавицей, это я от мамы слышал, когда они в праздник с тётей Нюрой пили вино. И про то, как  женила на себе когда-то Гаврилу, уведя его от невесты. Тоже учительницы, между прочим. Гаврюша не любила наш класс, всегда занижала оценки. А Софья Андреевна боролась с ней за нас, вот как!
     С пятого класса началась у меня счастливая жизнь! Не поверите: батя бросил пить. Из-за Светланки, сестры моей младшей.  Раньше она у бабушки жила.  До сих пор не знаю,  чем страдала моя сестричка, что-то с сердцем связано было.  Смотреть за ней, лечить, нянчиться некому было, мать и батя вечно на работе, я ещё малой был, поэтому баба Арина забрала Светланку себе. Она же заведующая садиком в Поповке, вот и водила её с собой. Родители часто ездили в Поповку, ну, когда батя не запивал, а иногда Светланку домой привозили.  Меня в эти дни бабе Арине отдавали. Обмен такой! Поэтому мы с сестрой мало знали друг друга. Взяли Светланку навсегда домой, когда в школу ей приспело идти. Бабушка обиделась на мать, грозилась продать дом и уехать в город, чтобы нас не видеть. Пугала так.
    Через месяц, в октябре, отец запил по-чёрному. Как-то вечером он поднял бучу, заорал на маму и хотел её ударить.  Не успел даже дотронуться до маминой щеки, как Светланка тонко закричала и рухнула на пол… Как кадр в кино, остались навсегда в памяти маленькие ручки, раскинутые в стороны, поджатые ножки. Точно раненая птичка... Однажды я нарисовал подбитую птицу, но тут же смял листок, потому что представилась мне Светланка.
     Наутро мама собрала вещи в чемоданы и узлы и вызвала колхозную грузовую машину. Я сидел на кровати и считал блестящие шарики на изголовье, Светланка в платочке, как Алёнушка с шоколадки, только не такая румяная, сидела на табуретке, а батя то выходил из горницы, то заходил. Мыкался, как сказала бы бабушка. Приехала машина, вошла мама и стала выносить вещи. Тут Светланка подошла бочком к ней, обняла за колени (она маленькая была ростом, плохо росла) и тихо сказала: «Мам, давай останемся, он больше не будет пить. Он же пропадёт без нас!».  Батя закрыл лицо руками, всхлипнул и выбежал во двор.
   Мы остались. Батя бросил пить. Не совсем, конечно. Чуть-чуть бывало по случаю. Но немного. А если уходил в запой (было раза два), то он прятался в сарае. Мы с матерью носили ему еду и похмелку тайком от Светланки. А она делала вид, что ничего не замечает. Потом папка выходил на божий свет, стеснялся, как мальчик, заискивал перед нами. Тогда проси у него, что хочешь! Я выпросил велосипед.  Мама – санаторий. Очень она мечтала о санатории, хотела отдохнуть от коровника, а батя не пускал. Ревновал. Мама у нас очень красивая.  А тут – на те! Целый месяц отдыхала, не одна, правда, а со Светланкой.  Я боялся, что без них отец снова сорвётся, но не тут-то было: переехала к нам на это время баба Арина. Арина Васильевна, так её папка величал. Запьёшь с ней! Лето мне испортила, в огород загнала, по часам на речку отпускала. Бедный папа после работы уезжал на своём мотоцикле косить траву.  Подальше от тёщи. Когда сам женился, я тогда понял, почему он столько много сена наготовил.
     Хорошее было время, когда Светланка жила с нами! Однажды мама тетё Нюре сказала при мне: «И в кого она такая? Иной раз как взглянет, а у меня сердце дрогнет, будто я ей дочь, а не она мне…». А та в ответ «От матери твоей набралась, такая же мудрёная!». А мамка молодец: «Да не мудрёная она, Нюра, а мудрая!».  И я сейчас думаю, что Светланка была мудрая, легко жилось рядом с ней, светло, радостно как-то.  И училась она хорошо, играючи. Только худенькая была, словно просвечивалась насквозь.    Отцом командовала, все это знали. Что ни скажет, то и делал батя. Она его папкой называла. Лепили они из пластилина разных зверюшек.
    Батя умел делать игрушки своими руками. Для меня он строгал из деревяшек машинки и танки. Ни одну деревянную катушку из-под ниток мы не выбрасывали, она шла сразу в ход: это и колёса, это и дуло. А какие самолёты и вертолёты  из пластилина лежали у нас в верхнем ящике маминого комода! Приходили его друзья, взрослые дядьки, как мне тогда казалось, играли в воздушный бой! Ей Богу, не вру! Думаю, батя мог бы стать конструктором. Пистолет как-то вырезал, с механизмом спусковым. Его мамка сожгла, она не любила оружие, даже игрушечное.
     Вдруг отец решил стать охотником, вступил в охотничье общество, билет получил, ружьё купил, повесил в зале над кроватью, прямо на бархатном коврике.  Несколько раз мы провожали отца на зимнюю охоту: медицинский огромный халат тёти Любы, тёмно-зелёные ватные штаны, белый колпак на шапку-ушанку. Иногда отец приходил с трофеем, тогда Светланке дарились белые пушистые шарики заячьих хвостиков. Недолго  провисело оружие, продали. А я так мечтал пойти на охоту с отцом, он мне обещал научить стрелять. Но тут мамина воля сильнее всяких мужских решений. Но, думается мне, без Светланки тут не обошлось. Но я на неё никогда не обижался.
      Дома всё наладилось, а в школе всё пошло наперекосяк. Мы, конечно, были не ангелы, что врать-то. Могли всем классом дурака валять, с уроков иногда сбегали. Но класс был самый дружный в школе. И лучшие стенгазеты выпускали! На Новый год я такие картины рисовал, со зверюшками, с дедом Морозом, санки там расписные, деревья зимние всякие. Девочки потом обсыпали крошкой от ёлочных игрушек, и сверкала радужно наша работа на главном месте, в центре школьного коридора. И класс украшали все вместе. Девочки цепочки разноцветные лепили, снежинки вырезали, а мы, мальчишки, складывали из бумаги  игрушки. Командовала Зинка. Она тогда дослужилась до председателя совета дружины. А раньше была председателем совета пионерского отряда имени Павлика Морозова. Коммисарша! Кудрявая Софья Андреевна всегда была с нами, сдержанная такая, негромкая. Мы её любили. И она нас. Однажды на Костю Лукьянова упал шкаф в кабинете биологии. Он зачем-то захотел открыть его, так дёргал со всей дури за ручки, что лёгкий деревянный шкаф опрокинулся на него. А случилось это перед первым уроком, Софьи Андреевны в школе ещё не было. А кабинет-то Гаврюши-ботанички! Она визжит, Костя с разбитым носом сидит прямо на полу, девочки суетятся. Кто уж из них доскакал до класснухи, не знаю, но тут забегает наша Софья Андреевна, хватает в охапку Костю, как мать родная, тащит его в амбулаторию, тут же по пути орёт на Гаврюшу Ильинишну… Потом вывела Костю, как героя, с перевязанным бинтами лбом, отчитала его по полной за дурость и домой отправила. Почему я это помню так ярко? Да тогда я впервые увидел нашу Софью Андреевну с бигудями под бабским каким-то платком. Вот откуда кудряшки!
    Вдруг в конце шестого класса, в марте, прямо перед праздниками, Софья Андреевна уехала насовсем из села. Бросила нас. Предала.
    Молодые учительницы обычно уходили в декрет после замужества или уезжали через год после отработки. У Софьи Андреевны жениха-то не было за все эти годы. Семья её жила где-то в Сибири, поэтому ездила она к ним только летом на месяц. А тут сразу без причины и бац! Зашла заплаканная, с красными глазами, без очков, во время урока истории, сказала, что покидает нас и пожелала удачи. Или успехов… Что-то дежурное и обычное. И вышла. И уехала. Навсегда.
     Отдали нас учительнице, собирающейся в декрет. Она с огромным пузом, до нас никакого дела, понятно, смотрит сонными глазами.  Так мы дотянули до лета. Осенью пришла в школу новенькая учительница, тоже математик, и нас, как переходящее красное знамя, вручили ей. Или её нам. Девочки-предательницы, сразу прилипли к ней, зашушукались. А она сияет, как новенький рубль, радуется. В ноябре она выскочила замуж и уехала к мужу в город! Девочки приуныли, класс стал учиться хуже. Не все, вру, Даша всегда была отличницей, гордость наша. Колька Иванов стал изводить учителей, мог запросто запеть во время урока.
   После нового года приехала в школу практиканта, русачка (так мы называли учителей русского языка) Замира Эдуардовна.  Не знаю, положено так или не положено, но нас поручили этой практикантке.  Наговорили про класс ей, видать,  в три короба, поэтому принялась она нас воспитывать. Воспиталка тоже!  Ладно, войну начали не мы.  Мы за мир, если что. А эта Замира ходит цаплей, ножки длинные, сама на каблуках, цок-цок-цок… Даже девочки на неё ополчились. Мирная отличница Даша отмалчивалась на её уроках. Словом, мы объявили первый в истории нашего класса бойкот. Классной руководительнице!  Темы по литературе пошли интересные, диспуты она устраивала. А мы молчим. Спрашивает – отвечаем кратко. Коля с Костей режутся в морской бой на каждом её уроке, я рисую, Зинка перестала лозунги кричать, остальные девочки смотрят на потолок. 
    В пятом классе как-то я нарисовал кобру. Потом к её очкам пририсовал кудри, и получилась у меня Софья Андреевна. Я сам испугался, не ожидал такого. Хотел показать ребятам, но побоялся: ещё кличку «кобра»  прицепят к Софье Андреевне. Рисунок я сжёг на костре.  А тут другая история: я разукрашивал для Светланки жирафа, а нечаянно получилась практикантка наша. И глаза её с поволокой, и высокие брови, и длиннущие ноги. Вырвал листок из альбома и принёс в класс: смеху было! Перекидывали мы этот листок весь урок литературы с парты на парту, каждый писал свой комментарий.  Но случилась беда: перехватила Замира Эдуардовна мой рисунок. Мне, взрослому уже человеку, до сих пор стыдно за себя… Она заплакала. Стояла перед нами с альбомным листом в дрожащих руках и молча плакала. И ушла в учительскую. Мы ждали, что примчится завуч или директор, но никто не шёл. И на второй день никто не пришёл. Девочки стали волноваться, меня песочить, жалеть практикантку. Сами тоже хороши, написали всякие обидные словечки. Урок русского тогда нам перенесли, заменили физрой. Потом был выходной, а в понедельник она зашла в класс. Я не знал, что люди могут так резко меняться, стареть на глазах. Пришла Замира Эдуардовна такая потухшая, что сердце у меня ёкнуло. А она урок ведёт, как ни в чём ни бывало. Только слишком тихо и на нас не глядит. Тут встала Зина Агеева и попросила прощения за всех и тут же сама в слёзы ударилась. Девочки зашмыгали носом, мы, мальчики, опустили глаза. Замира Эдуардовна не стала рыдать и бросаться нам на шею, а продолжила урок.  И больше никто не обсуждал эту историю, все постарались забыть некрасивый поступок. Словом, зарыли топор войны. Хеппи энд. Практикантка оказалась интересным человеком, она и старше нас была всего на шесть лет. Полюбить мы её не полюбили, но ладить научились. Одно плохо: с тех пор бойкоты вошли в моду.
    Был у Замиры Эдуардовны набор фломастеров, диковинка для нас.  Она же городская, модная, и авторучки у неё двухцветные, и фломастеров много. А я так мечтал о них! Но рисовать фломастерами мне не понравилось, неживые они какие-то. Карандаш лучше. А ещё я рисовал кусочками угля на стене бани, так здорово получалось!   О фломастерах. Вдруг они у неё пропали. И приходит практикантка к нам и устраивает обыск, заставляет вытряхивать всё из портфеля. Допустим, она нашла у четвероклассника свой драгоценный набор, но почему она нас шмонала, своих родных, можно сказать? Мы бы и сами выяснили, кто и зачем. Софья Андреевна никогда бы так не поступила. Продержалась Замира с нами до конца мая, хотя ей на учёбу надо было возвращаться, но её как-то оставили ещё на два месяца. Мне кажется, что не пошла потом она работать в школу: не было в ней чего-то настоящего учительского. У Софьи Андреевны было, даже у Гаврюши было, да у всех учителей оно есть, но только не у Замиры. Она как будто отбывала наказание, это ещё до моего злополучного рисунка было видно. Не знаю, как у неё дальше жизнь сложилась, говорю же, она была городская.
    Школьные передряги не мешали пацановской свободе. Мы с Мишей (он на класс старше учился, его в школу раньше отдали родители, а так мы ровесники) с ранней весны не сидели дома: рыбалка, велосипедные гонки до МТС, вылазки в сады…. Да разве всё упомнишь! Отцу вернули старенький газик, он возил бригаду на поля, вот мы могли укатить с ним на целый день на пойму. Питались, как и все мальчишки летом, подножным кормом: огурцы и помидоры набирали с колхозного  поля, полузасохший кусок хлеба всегда в кармане, соль в спичечной коробке. Умели на костре уху сварить из свежепойманной рыбы, но тащить котелки на багажнике никто не любил, поэтому обходились иногда банкой килек. Такая вкуснотища на голодный желудок! Не на голодный тоже. Мама щи варила из кильки, это я тоже уважал. А первое купание в конце мая? А лазание на колокольню? А ещё игра в басмачей. Мы все по сорок раз смотрели «Белое солнце пустыни», знали наизусть каждую фразу. Придумали лазить в огромную пустую цистерну около МТС, снаружи кто-то оставался и кричал: «Абдулла, я здесь!» Кто быстрее всех выбирался и добегал до ближнего дуба, тот становился товарищем Суховым.  В Куликовку на фильмы бегали. Там раньше показывали кино, а на следующий день к нам привозили. Можно было по два раза смотреть один тот же фильм. «Неуловимых мстителей» часто привозили. А игры?! Шпион-милиция, казаки-разбойники, наши-немцы… «Вышел немец из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, с кем останешься дружить?»  А то, что Сережа Шмидт – немец, никто даже не замечал. Мы все были советские.
     А ещё не обращали внимание на синяки и на царапины, позором считалось трусить, жаловаться, жлобиться.  Мешали играм обязанности по дому: зимой надо было выпаивать скотину, убираться в хлеву, чистить от снега двор, таскать дрова и воду, а летом – поливать огород, полоть, загонять коров. Мы умудрялись выполнять задания на таких скоростях, что за нами пыль вихрилась. Попадало мне от матери за нерадивость, в особых случаях она запирала мой велик в сарае. Грозилась отдать в детдом. Смешно! Вот отца я действительно боялся. Он не закатывался, как мать, а умел так сумрачно смотреть из-под бровей, что хотелось спрятаться за Светланку. Ей Богу! На неё он смотрел всегда виновато.
      Летом после седьмого класса мы отдыхали в трудовом лагере. Кто не знает, это лагерь отдыха для школьников, где до обеда они работают на колхозном поле. Я – в первый раз. Не очень-то понравилось: те же училки, Гаврюша – начальник лагеря, зарядка, какие-то глупые игры, типа «Весёлые гонки». Только танцы запомнились. Не бальные, конечно, а дискотека. Я стеснялся танцевать, а Мишка наяривал! Девочки наши приходили нафуфыренные, пальчики веером. Все ждали медляк. Почему-то в этот год все перевлюблялись, стали писать записочки. Я тоже стал приглядываться к девочкам. Мне начинала нравиться Лиза Смирнова, на класс младше, белобрысая и голубоглазая. Она была такая спокойная, что мне было не страшно пригласить её танец. Лиза медленными  глазами обводила круг и не боялась смотреть мне в лицо. Она не вертелась, не жеманничала, не стеснялась.  Почему-то она мне напоминала Джоконду. Я даже стихи написал:
Мона Лиза, Джоконда полей,
Всех подруг и смирней и белей,
Пожалей ты меня, пожалей,
Сердце бьётся больней и больней.
     Стихи – мура, конечно, не успел я в Джоконду полей влюбиться, потому что в лагерь приехала опоздавшая Зинка. И первым же вечером на дискотеке она высмотрела меня. Да ещё в обнимку с Лизой! И танк пошёл в атаку: Зина стала сама приглашать меня на медленные танцы. И провожать шла до домиков. Мне было стыдно и за себя, и за неё. На второй неделе Лиза так же равнодушно танцевала с Петей Роговцевым из своего класса, а я считался Зинкиным женихом. Как так получилось, до сих пор не пойму. Главное, я не мог перестать «дружить». Да, раньше  вместо «встречаться» говорили «дружить». В те времена действовал негласный кодекс: нельзя без причины бросать свою девушку. Зинка – моя девушка! Кино и немцы! Для меня одноклассницы были всё равно, как сестры родные. Целый год я собирался с духом, чтобы объяснить это Зинке, но никак не удавалось. Сначала я трусил,  потом у Зинки отец утонул, ушёл под лёд на рыбалке. Я, что, зверь какой? Поцеловались мы с Зиной только через год, на выпускном, а так проходили за руку.
     Я забыл,  о чём хотел рассказать – о последней нашей классной руководительнице. Пришла она к нам в начале восьмого класса, молоденькая, сразу после педучилища. А мы за время дворцовых переворотов стали такие самостоятельные! Все решали сами, точнее девчачий совет во главе, сами догадались с кем. Самым мощным оружием воспитания и разборок стал бойкот. Тех, кто нарушал бойкот, тоже бойкотировали. Пять девочек, три мальчика… С кого, думаете, начали? Конечно, с нас, с мальчишек. Меня сначала не трогали: учился я средне, не хулиганил, тут ещё закон неприкосновенности Зинкиного парня сработал, да и художник – это тоже аргумент. Колька выдержал неделю молчания, потом сдался, прощения при всех просил за свою несознательность. Костя продержался больше, понятно, ему не было необходимости списывать – он был «хорошистом». Ему молчанку объявили за Лидию Николаевну, которую однажды он довёл до слёз своим поведением. Я держал нейтралитет: разговаривал с пацанами вне школы, а в классе больше знаками. Зина меня обзывала приспособленцем, стыдила, даже требовала, чтобы я не подходил к отщепенцам.
      Потом досталось Анжеле Дэвис, нашей троечнице Кате. Анжела – это её прозвище. Катька всегда ходила с туго заплетёнными косами, а в седьмом классе вдруг постриглась, захотелось помодничать. Пришла она утром в школу с шапкой кудрявых волос: оказывается, ей и закручивать на бигуди не надо, овечка овечкой! Конечно, не удержался, нарисовал, только никому не показывал, потому она мне нравилась немного. Если бы не Лиза и не Зина, то я бы дружил именно с Катей. Хотя нет, она была слишком весёлая, часто хохотала без причины. «Хохот без причины – признак дурачины!»  помните? Как назло, именно в дни новой Катиной прически везде показывали борца за права чернокожих Анжелу Дэвис с раскудрявой головой! Раньше обозвали бы запросто Пушкиным. Уверен, в каждой школе есть свой Пушкин. И не обидно как-то, родной человек, классик. А тут – чудо заморское! Хотите узнать ещё хохму: свою дочь Катя назвала Анжелой! Удивительное дело: так пострадала за это имя и не побоялась  дать его дочери. Но сейчас Анжела – звучит аристократично, модно!  И бойкот из-за прозвища заслужила, потому что стала в восьмом классе такой обидчивой, дралась, если к ней обращались не по имени. Ей мерещилось, что все над ней смеются, поэтому сама стала задираться. Словно подменили нашу хохотушку! После того, как она всех достала, класс решил не разговаривать с ней до полного исправления. Вот Катя-то как раз дольше всех продержалась, больше месяца, извинения просить она и не собиралась, и бойкот сам собой сошёл на нет. Как и прозвище. А прическу она не меняла долго, не стала обрастать косами. А ничего, ей очень шло.   
     Потихоньку добирались до нас, ненаказанных. А страшно ходить по лезвию ножа! Эти охотницы за ведьмами стерегли каждый промах, тут, сами понимаете, держи ухо востро.
      С Зинкой однажды повздорил, надоело, что опекает меня, вот и сказал ей, чтобы не лезла своим утиным носом в мои дела.  Что тут началось! Я никогда не видел, как  Зина плачет, она же самая выдержанная, самая правильная, с первого класса её тетрадки висели на стенде и пугали нерях своей образцовостью. Сейчас я знаю, как называются такие люди – перфекционисты. Тогда не было такого слова. А Зина была. Образцовая! А тут, понимаешь ли, утиный нос! День не разговаривала со мной, потом подсела ко мне на перемене, показала свой профиль и сказала, что нос у неё курносый, а те, кто этого не видит, тот может катиться подальше. И всё!!! Я то всегда думал, что курносый нос – это вдёрнутый носик, а, оказывается, и широкий – тоже курносый. Ладно, что утка, что кура – всё одно птица. И я согласился, сказал, что перепутал.  А потом, кажется, поверил в курносость Зины. Кто-то, наверно, знает картину Аргунова, где неизвестная крестьянка в высоком кокошнике, она ещё в каком учебнике была. Вылитая Зинка! И что, скажете, что у неё утиный нос?
     Это я опять не про самое главное. Смена власти.  Значит, приводят за руку Любовь Николаевну, представляют: вот вам, пожалуйста, детки, ваша классная руководительница.  А она ростом с нас, незаметная какая-то, запуганная, рыжеватая. Понятное дело, сразу после педучилища, 19 лет ей было, физкультурница. Говорю же, у нас только Гаврила – мужчина, а физкультуру вела раньше Татьяна Матвеевна. Теперь она на пенсии, и прислало районо нам опять женщину. Да какую там женщину, девочку совсем. Бороться с классными нам надоело, Софья Андреевна давно стала легендой, поэтому встретили новенькую мы равнодушно. Пусть себе воспитывает. Обычно, класс гордится своей класснухой,  но с Любовью Николаевной нам не повезло. Даже прозвище поленились искать, так и звали наша Люба, наша Любовь. Потому что была уже в школе другая Любовь Николаевна, историчка. 
    Как-то незаметно так случилось, что мы стали опекать нашу Любу. Грозили мальчишкам, которые  баловались на уроках физкультуры, благо, мы самые старшие в школе, выпускные. Старались лучше выступать на всяких соревнованиях, чтобы не подвести Любовь Николаевну. А она поначалу нас боялась даже, робела, а потом осмелела, стала чаще улыбаться.
     На Новый год наш класс устроил бал, было  весело, но потом, через неделю, утонул Зинкин отец. Я не знал, что делают в таких случаях, боялся зайти в Зинкин дом, хотя жили они по соседству, а тетя Нюра, мама Зины, была лучшей маминой подругой.  После каникул всё наладилось, я стал водить Зину на каток, на фильмы. Мы три раза смотрели «Мой ласковый нежный зверь». Девчачий фильм, мне больше сама повесть Чехова нравится, по которой  фильм снят, «На охоте» называется. Вообще, я люблю читать. Особенно Лескова и Лермонтова. А, ещё  Жюль Верн. А нас заставляли любить «Овод» Войнича. Борьба, геройство, интриги… По моему, Артур очень жестокий. К стыду своему, я долго думал, что Войнич – это мужчина, но когда узнал, что Этель – женское имя, то сразу понял, почему все герои в «Оводе» страдальцы. Герои-страдальцы. А вот граф Монт-Кристо мне нравился!
    Из фильмов мне запомнился «Розыгрыш».  Психологический фильм. Зина его только из-за Харатьяна смотрела. Из-за «Розыгрыша» пошла мода на гитаристов. Я тогда жалел, что батя не запивает: мог  бы у него гитару выпросить. А он сам купил! Бывает же такое – мечтаешь о чём-то, даже не надеясь, а вдруг – чудо! Правда, не новую, а с рук, с наклейками каких-то красавиц, но вполне приличную. Судя по счастливой Светланкиной улыбке, я понял, с чьей подсказки батя стал волшебником.
    Мы с Мишей учились играть на гитаре! И кто нас учил? Вот, опять не поверите: наша Люба! Учить – громко сказано, так, три аккорда показала. Оказалось, что она поёт песни. Я так и не научился играть на гитаре, по мне лучше рисовать, а Миша до сих пор играет, сам песни сочиняет, даже выступает иногда в клубе. К тому же, я жутко стеснялся нашей Любы. Когда она подсаживалась ближе, то я отодвигался.
     А потом вот что случилось. К 23 февраля девочки готовили нам подарки. Тогда не дарили именные кружки, а выдавались блокноты и ручки. И так каждый год. А в восьмом классе девочки решили сделать нам в подарок концерт. Только для своих мальчишек, то есть для меня, Кольки и Кости. Но, каким-то образом, это узналось, учителя засуетились, решили вовлечь девочек седьмого класса, зрителей позвали в спортзал, потому именно там готовился для нас сюрприз, который перестал быть сюрпризом. Девочки, как положено, спели, станцевали, стихи рассказали, даже сценку показали. А потом вышла наша Люба с лентами. Мы и не знали, что она занималась  гимнастикой.  Вышла она в  серебристо-голубом костюме, вся в облипочку, такая маленькая, тоненькая, гибкая.  Я никого вокруг не видел и не слышал, для меня существовал только клочок плохо освещенного зала, где в сплетении красно-синих лент мелькала, как пламя свечки, наша Люба. Я часто рисовал потом этот ворох лент, откуда выглядывала маленькая ножка, гордая головка с перехваченными резинкой волосами. Не знаю, сколько времени она танцевала, но восторг остался в душе навсегда. Именно с тех пор я стал пытаться запечатлеть в своих рисунках движение. Хотел поймать на карандаш лошадиный бег, полёт птиц, падающие листья… До сих стремлюсь нарисовать порыв на бумаге. Иногда, мне кажется, это получается, чаще выходит совсем не то.
     Сказать, что влюбился с того выступления в нашу Любу, я не могу. Скорее, это было восхищение.
      С этого дня всё и началось. С одной стороны, наше безразличие перешло в обожание: ведь ни у кого нет такой классной классной, а с другой стороны, началось на нашу Любу гонение со стороны учительской. Безнравственно голышом выступать перед детьми!  Представляете, стали упрекать за выступление. Мы дружной стенкой встали за свою классную руководительницу. Кто же, как не мы, её может защитить? Жила она тоже у тёти Глаши, недалеко от школы, но мы каждый день её провожали. Все вместе. Были в классе двойняшки, Нина и Надя Зотовы, обычные девочки, добрые и тихие. Они из многодетной семьи, девять, по-моему, сестёр и братьев. Старший брат наших близняшек, Анатолий, клеился давно к нашей Любе. Что он в ней нашёл, мы не понимали. Сам-то он плечистый, чубатый, с хищным носом. Орёл, а не парень. А Любовь Николаевна держала оборону, сбегала от него всегда. Мы ей помогали в этом деле. И зря, наверно.
     Тут приезжает в село Гостюхин Сергей, после мореходки. Поплавал в морях, наплавался и в родные пенаты вернулся. А приходился он нашему Гавриле племянником, потому и стал захаживать в школу. Видим, нашу Любу окучивает, надо спасать. Мы-то сельские, знаем все приключения моряка: каждый приход – новая невеста. Местные девчата на три села вокруг называли его трепачом и уже не ловились на его широкие клеша. А наша Любовь поймалась. Мы обсуждали всем классом, предупреждать или не предупреждать об опасности нашу Любу.  Опять сами догадались, наверно,  кто своим курносым носом полез в чужую любовь?
     Ничего не вышло: кажется, наша Люба ослепла, оглохла или что-то в этом роде. С ней, в отличие от Софьи Андреевны, учительницы дружили, особенно Лидия Николаевна.  И они все, кроме, Гаврюши, ополчились на Гостюхина, стали выпроваживать из школы. Так он стал по вечерам гулять с молодой учительницей, специально напоказ. Наша Люба тоже ведь деревенская, недалеко от райцентра её родная Лопуховка, должна была понимать, что так не делается в селе: днём под ручку вдоль села! Хорошо, что недавно заасфальтировали главную улицу -  не по весенней грязи ноги волочили, а культурненько вышагивали. У этого Гостюхина всё выходило чистюльно-культурно: всегда выглаженный, в перчатках, ботинки блестят, сам какой-то зализанный, лису мне напоминал, остромордый такой, глаза всегда прищурены – презрительно на деревенских парней, умильно – на девчат. Говорят, били его не раз, но он умел за себя постоять, врать не буду.  Родителям, мама рассказывала, он не помогал по хозяйству, но деньги немалые и подарки привозил. Решил, значит, Гостюхин, якорь бросить, остаться дома. Сам слышал своими ушами. И не только я. Мы все шпионили сначала за ними, а потом махнули рукой, потому что расцвела наша Люба необыкновенно, такая радость из зелёных глаз льётся, такая грация: не ходит, а танцует! Прямо, вальс  свадебный из этого «Ласкового нежного зверя». Любовь-морковь…
    А Гаврюша Ильинишна раздувает и раздувает про безнравственность нашей Любы. Наши косяки пошли в ход – класс не организованный, запустила воспитательную работу и т.п. т. д. И не поймёшь, куда ветер дует, зачем ей врываться на уроки физкультуры и проверять, все ли мы в трико. Или почему мы на улице занимаемся бегом вокруг школы, а не по спортзалу бегаем. Дурдом какой-то! Весна, солнце, скоро экзамены, консультации по предметам… Мы и не заметили катастрофы, проморгали. Хотя, что могли сделать мы, ученики, если всё было решено там, в директорской. Словом, забрали у нашей Любы физкультуру, дали ей продлёнку, которую только-только ввели в школу, но всё равно почти никто не ходил туда.  Слава Богу, нас не отобрали, иначе она бы свихнулась. Потому что это ещё не всё. Физкультуру-то отдали Гостюхину! Он стал физкультурником. Правильно – в селе работы для белоручки нет, не в колхоз же моряку идти, а дядя – директор школы. Всё срослось красиво! А нашу Любу он бросил. Видели фильм «Подранки»?  Детей в начале фильма, когда их в детдом забирают, помните? Вот наша Люба была одна, как все они взятые. Словно душу вынули. Тут май, месяц до каникул остался, могли бы своё чёрное дело к осени сотворить, но нет, прямо перед праздниками объявили. Мы и не ходили ни разу к этому Гостюхину на урок, мне кажется, он сам боялся с нами встретиться, поэтому выставил оценки так, с потолка.
     Конец мая, все нервные, учителя гоняют нас, боятся, что провалим экзамены, родители требуют помощи по хозяйству, надо срочно решать, куда поступать после школы, а солнце манит на свободу… Есть с чего сдуреть. А у меня, вдобавок, Зинка на хвосте. Или я у неё на крючке. Развязаться пора, а я всё медлю. 
     Короче, меня псих накрыл… Сижу, рисую прежнюю нашу Любу в ворохе лент,  а она последний классный час у нас проводит. Сидит за столом, журнал листает, а мы кто чем занимаемся. У каждого мальчишки была трубка алюминиевая в кармане, мы через неё зажёванными шариками бумаги плевались. Не в девочек, конечно, а в цель: выбираем нос Пушкина или лысину Льва Толстого и стреляем. Я чаще в Гоголя метил, потому что он ближе всех ко мне висел. Промахнулся, попал в Дашин бант. Всё из-за Зинки: угораздило ей в эту минуту выйти к доске для какого-то объявления. А тут на тебе – заплевал бант отличнице! И стала моя подруга меня позорить перед классом: вспомнила про две копейки взноса, которые я забыл заплатить (комсоргом стала!), и за невымытый накануне пол в кабинете. На неё и раньше находило: начинала при всех на меня нападать, чтобы не подумали, что она мне потворствует. На пустом месте раздула трагедию! Я разозлился, решил уйти с урока, –  ну кто выдержит такое издевательство? Даша ведь не обиделась за шарик. Я вскочил, а тут Любовь Николаевна словно проснулась и как крикнет: «Куда из класса, Кравцов?! Сидеть!» А я уже на ногах, ненавижу Зинку до глубины души и за себя, и за крик нашей Любы, ничего с собой поделать не могу, только выпалил: «Да пошла ты, дура!» и плюнул из трубочки… Хотел в Зинку, попал Любовь Николаевне под самый глаз. И выбежал.  На пороге оглянулся, увидел белое лицо учительницы, такое, будто я её подстрелил на самом деле. Она и крик мой на себя приняла, это я потом понял.
   Знаете, что такое безысходность? Когда знаешь, что не исправить уже ничего, когда землю готов грызть из-за бессилия? И стыдно, и страшно… Я был готов год бойкота выдержать, только бы вернуть свои слова назад.
    Ноги меня привели к полуразрушенному храму, что стоял на пригорке на краю села. Он долго служил колхозным овощехранилищем, а теперь стоял заброшенный, без окон и дверей. Мы часто с Мишей приходили летом сюда, любили подниматься на колокольню и смотреть вдаль. Такой вид открывался с высоты! И каждый раз по-новому. Мне хотелось нарисовать эту красоту так, чтобы каждый мог увидеть синюю-синюю даль за холмами, перелески с переливами красок, нераспаханные луга, резко обрывающиеся у зева глубоких оврагов… Я пробовал рисовать акварелью, но получалось совсем не то. Я чувствовал, что нужна другая краска, более весомая что ли…
    В храме можно было спрятаться ото всех, потому что мало кто поднимался в горку. В тот майский день там было сыро, не успела выветриться влага от зимнего снега, пахло гнилью от полузаваленных погребов, но от мощных стен исходил покой. Я думал отсидеться в одиночестве целый день, но не тут-то было: заявилась следом собственной персоной Зина. Про неё и думать позабыл, мне одна подстреленная наша Люба мерещилась… При виде законной подруги я нахохлился, но Зина так меня удивила, что я чуть в обморок не упал.  Представляете, она стала креститься на голые стены и вслух читать молитву! Зина Агеева! Молитву! Комсорг! Есть от чего спятить. Тут меня осенило: вылитая баба Арина, бабушка моя Арина Васильевна! Та тоже тайком молится, а сама – заведующая садиком и коммунист.  Как-то я хотел выпытать у неё, верит она в Бога. На что партийная моя бабушка сказала, что все верят в Бога, только некоторые сами себя не слышат и не понимают. «Когда страшно тебе, то кого ты о милости просишь? Боженьку просишь! Вот то-то же!». Неправда, никогда я о милости не просил. Спорить тогда я с ней не стал, всё равно бесполезно, бабушка моя с характером. Когда моя мама после восьмилетки хотела пойти учиться в педучилище, то баба Арина её не пустила, а отправила в райценр в интернат, чтобы та сначала десять классов закончила, а потом в институт поступила. Две тётки, мамины сёстры, так выучились на врача и агронома. А мама сразу после десятого класса выскочила замуж, через год меня родила. Сейчас на ферме работает дояркой. За это бабушка люто ненавидит зятя, моего отца. Вот пусть и молится по ночам, грехи замаливает. Ненавидеть – грех? Грех, я считаю.
     Верующая Зина была сильно похожа на ту крестьянку с картинки, про которую я уже говорил, только кокошника высокого не хватало. Зина отмолилась, подошла ко мне и сказала:
– За упокой души папы помолилась. Так нужно.
   Я промолчал. Она села рядом на деревянную колоду и тоже замолчала. Долго мы так просидели. Когда пошли вниз, Зина снова стала Зиной:
– Ты должен извинения попросить у Любовь Николаевны, и должен сделать это перед всем классом. – Потом чуть тише спросила. – Ты же в меня целился? И обозвал ведь тоже меня?
    Это называется – тупик, когда и так и так плохо. Казнить нельзя помиловать. И где тут запятая?  Может, обидится и меня бросит? Я молча кивнул. Зина взяла меня под руку.  И что мне с ней делать?!
    Извиниться не получилось, потому что меня с аппендицитом увезли той же ночью в больницу.  Вы думаете, только в кино такие страсти-мордасти? Утром подстрелил учительницу, а ночью меня скрючило от боли, батя на машине  рванул в больницу. Может, это Божье наказание? Не знаю.
    На один экзамен я опоздал, писал математику отдельно от класса, а остальные – со всеми. Даша окончила школу на одни пятёрки, а у Зины, как бельмо на глазу – четвёрка по физике. Не понимала она физику, хоть ты тресни! Даша тоже не понимала её, но она зубрила эти правила, а Зине же понять надо, как могут двигаться частицы. Валентность по химии она при этом понимала.  Экзамены я все сдал на «четыре». Все наши хорошо сдали, даже Колька.
    Накупили белых и розовых пионов, целую копну, на букеты учителям. До сих пор для меня запах пионов – это прощание с родной школой. Ждали выпускного, гадали, приедет ли наша Люба нас провожать. Приехала, была с высокой причёской, нарядная, как с картинки, губы накрашены, стояла на линейке рядом с Гостюхиным, в его сторону даже не взглянула. А он так и ел её глазами. Обнимала нас, всплакнула с девочками, фотографировалась, смеялась.  Я пытался извиниться, но была такая суматоха, что ничего из этого не получилось.  После вручения свидетельств об окончании восьмилетки, после поцелуев и объятий (даже меня обняла) Любовь Николаевна уехала, написав заявление на увольнение. Год она отработала, никто её не держал. Так и запомнили мы её: весёлую, нарядную и счастливую.
     Оказывается, что она собралась замуж. Об этом Любовь Николаевна  объявила в учительской, а оттуда новость перескочила в село.  Гостюхин в тот вечер напился, сам видел, как он, шатаясь, бродил по улице.
     И я тоже напился в первый раз в жизни. Наш класс устроил себе вечеринку, девочки собрали стол, а мы наладили музыку. Пили шампанское, а Костя, втихаря, принёс бутылку водки, которую мы втроём распили в коридоре, пока девочки танцевали. Пили все, а опьянел только я. Наследственность – батя тоже быстро пьянеет.
    Ох, как меня мутило-полоскало! Если бы не Зина, то валялся до утра в траве. Она меня отпаивала чаем, отмыла, спать уложила в соседней комнате. К утру, протрезвевшего, подняла, чтобы со всем классом идти встречать рассвет. Я был так ей благодарен, что поцеловал за большим дубом прямо в губы. Такой она мне показалась красавицей в то утро, такой родной, что заставлять себя не пришлось. С тех пор мы стали часто целоваться, и я смирился с долей жениха.
     Поступил я без труда в мелиоративный техникум, а мечтал ведь о мореходке. Из-за Гостюхина не пошёл, не хотел стать таким же хлыщом. А надо было поступать в художественное училище. Ведь никто не подсказал, не подтолкнул. Была бы Софья Андреевна, то она бы направила. Зина вместо медучилища, куда она собиралась раньше, пошла учиться в ПТУ на маляра-штукатура. Она не переставала меня удивлять. Почти отличница, одна чётвёрка, и вдруг в маляры. Мне она объяснила, что матери учёбу её не потянуть, двое братьев подрастают, помогать некому. После ПТУ она почему-то устроилась в городе на трикотажный комбинат швеёй, получила комнату в общежитии, я туда ходил к ней в гости.
    Случилось горе. Не стало нашей Светланки. Не хочу говорить про это. Батя пробовал запить, но не мог. Он долго тосковал. На маму я боялся смотреть. Хорошо, что не жил тогда дома, а квартировался в городе, приезжал только на выходные. Зина стала моей отдушиной, она таскала меня по музеям, водила в кино. «Не могу сказать «прощай» смотрела двадцать раз и все двадцать раз рыдала. Я на сеансах спал.
   Однажды мы с Мишей наглотались пива, я приехал домой пьяный, зашёл, а мама сидит за накрытым столом и ждёт меня. Я пытался объясниться, а мама говорит: «Сегодня можно помянуть,  сегодня сорок дней. Мы уже помянули, выходит и ты вспомнил». А я не помнил! Я мигом протрезвел, сел за стол, смотрю вокруг: оказывается, у нас тёмные обои, низкий потолок, и мебель старая, и мама такая постаревшая.  Как же было уютно и светло раньше, что я этого не замечал. С тех пор я не пью совсем. Ни капли.
     Зина провожала меня в Армию, обещала ждать. Я и без обещания знал, что дождётся.  Если вернусь. Потому что начинался Афган, летели чёрные тюльпаны со страшным грузом. Служил в Ленинграде, нас готовили к отправке, мы даже рвались сами в Афган. Дурацкая армейская романтика. Но, кроме романтики, в Армии была дедовщина. Не сказать, что такая ужасная, как у Полякова, тут он сгустил краски, приврал, но законы соблюдались: дембеля и деды строили слонов и духов. Я не то, что храбрый, но порой не мог терпеть явную несправедливость и восставал. Быковал, короче. И мне попадало за это. Но зато я ни разу глаз не опустил перед дедами. Однажды черпак попросил убраться за него в каптёрке. Дело нетрудное, я бы пошёл, но он в кураже пнул меня под зад сапогом. Я молча развернулся и дал ему по уху. Нас разняли, но предстояла ночь, которая не сулила мне ничего хорошего: деды готовились меня бить. И побили, да так, что я попал в госпиталь, а всю роту погрузили в машины и на аэродром, а оттуда – в Афган. Многие не вернулись, попали в самую жару, в мясорубку. Я остался. Бог миловал, как сказала бы баба Арина.
     После госпиталя меня приписали в армейский клуб, где я рисовал плакаты и портреты. Наконец, я стал работать с настоящими красками, вошёл во вкус, брался за кисть по любому поводу. Отвлекали дембеля, которые заказывали армейские альбомы: танки, самолеты, девушки… Халтура! Но зато у меня не переводилась сгущенка, печенье и прочие солдатские лакомства. Я крошил печенье в сгущёнку и ел. Вкуснее и слаще нет ничего, это я вам точно говорю.  Себе армейский альбом я так и не разукрасил: руки не дошли. Но зато какие аксельбанты, какие погоны нашил на купленный у старшины мундир. Я понимал, что всё смешно и вызывающе, но законы жанра требовали: дембель обязан прийти при полном параде на родину. И никуда от этого денешься! Такой сделал себе парад по высшему разряду - друганы от зависти локти кусали.
    Но перед дембелем, за месяц где-то, вдруг получил письмо от Зины. Она мне написала, что встретила любовь всей жизни, просила простить её.  Классический треугольник: неверная подруга, несчастный солдат и коварный искуситель. Знакомая тема, правда? По правилам, я должен был рыдать и плакать, короче, страдать. Честно, немного было досадно и обидно, но не больше. А вот радовался куда больше: теперь жениться не придётся на Зине. Не стал показывать письмо и рассказывать о нём сослуживцам, они и так считают, что девушки не умеют ждать. Зачем им ещё один повод для презрения подавать? Было любопытно, на кого же меня Зиночка променяла. Она только написала, что встретила хорошего человека. А я что – не хороший?  Кино и немцы!
    Вернулся под вечер, мамка рыдает от счастья, батя рюмку себе налил, Мишка примчался, Костя заявился с Дашей, дружат они. И все смотрят на меня, как на больного. Жалеют. Напялил парадку с аксельбантами, пошёл в клуб, потому что положено отслужившему честно парню быть героем дня.  Суббота, танцы, молодёжь в сборе – и я такой красивый. Все на меня смотрят, чего-то ждут. Мелодрама, блин. Я, типа, должен любимую от жениха отбить или устроить им скандал. Всей кожей чувствую: ждут, ещё как ждут развязки! Не знаю, это только у меня так, или и у вас так получается, что жизнь сама такие сюжеты закручивает, почище чем в кино. Мне везёт всегда эти выкрутасы судьбы. 
     Не успел я со всеми пообниматься, как заваливаются в клуб Зина с женихом. Надо же, приехали именно в этот вечер! Жених и невеста. Я Зине обрадовался страшно, а не положено мне радоваться. А жених мне не понравился, какой-то мутный мне показался он тогда. Потом оказалось, что он неплохой парень, живут они дружно до сих пор.  Значит, встали мы друг перед другом. Зина говорит дрожащим голосом: «Здравствуй, Андрей! Познакомься, это тоже Андрей!». Тёзка, значит. Я делаю смачный плевок на пол перед этим самым Андреем вторым и молчу. Зал не дышит, ждут мордобития. Мне бы в ноги тёзки поклониться и облобызать его ботинки. Зина же умная, она меня насквозь видит, поняла всё и решила по-дружески не дать мне опозориться. «Прости меня, пожалуйста, прости, я не могла поступить иначе!» Ей Богу, так и сказала, и даже глаза закатила. А я сообразить никак не могу, что ответить. Зинка опять мне на помощь: «Я знаю, что меня не простишь, я так виновата перед тобой!», сама глазами луп-луп – давай, мол, телись.  Я понимаю, что внимание публики дошло до апогея и решаюсь: «Значит, кончилась наша любовь? Солдата не дождалась! Не думай, страдать не буду, плодитесь и размножайтесь! Да таких, как ты,  я с десяток ещё найду! А ты не дрейфь, солдат ребёнка не обидит!» К чему про размноженье вспомнил, при чём тут ребёнок и солдат, сам не пойму. Но народ понял всю глубину моего страдания и презренья. Дальше, как в плохом кино,  я иду к сцене, толкаю плечом соперника и гордо ухожу за кулисы. Финита ля комедия. Они выскакивают из клуба, а я остаюсь.
     Но это не всё, нутром чувствую, что не все точки расставлены, и выбираю себе с отчаянья новую невесту. Вроде, как в отместку Зине. Почему-то подошёл сразу к Людмиле. Потянуло как-то. А она не любила ходить на танцы, но в этот день к ней приехала подруга, и они вместе пришли на дискотеку. Оттанцевали, проводил, через неделю сделал предложение, через два месяца поженились. Всё вышло само собой,  как будто свыше кто-то руководил нами. Бывает так: увидел человека и понимаешь, что это твоя судьба.  Село судачило, что я с отчаянья на ней женился, а она вышла за меня, потому что перестарок. Да, моя Мила старше меня на три года, но это абсолютно ничего не значит. Мне наплевать на эти разговоры.
    Мама отговаривала, они с тётей Нюрой хотели нас свести с Зиной, но я никого не слушал. Пошёл работать в бригаду, по вечерам рисовал объявления в клубе. Стал делать афиши к фильмам, мне их даже в райцентре заказывали. Ленин, что до сих пор висит в круглой раме в нашем клубе – моя работа!  Он немного смахивает на дядю Идриса, мужа тёти Лены, но никто этого не замечает. Он мне позировал, это по секрету. Правление просило несколько раз сделать плакаты к праздникам. Шабашка!
     Жили с моими родителями, потом взяли участок на краю села, стали строиться. С Милой ничего не страшно. С ней и молчать хорошо, и дурачиться. Мне кажется, что это Светланка помогла нам встретиться. В тот день, сразу с поезда я отправился на кладбище к своей сестричке, постоял у могилки. Отец выковал резную оградку, покрасил голубой краской, поставил аккуратный столик со скамейкой, мама цветы посадила. Не заброшенная, как у других, видно, что ходят сюда, ухаживают.  На фото Светлана, как живая, смотрит чудесным взглядом, улыбается. Погода тогда была такая ясная, лист не шелохнётся, тихо, не тревожно, не страшно. Вспомнил бабушкину молитву «Отче наш». Вспомнил и прочитал его вслух. В первый раз в жизни помолился.  В какой-то момент я почувствовал умиротворение. Это Светланкин дух меня осенил. Так решилась моя судьба.
      Мила закончила педучилище, её направили в нашу школу в начальные классы. От неё я узнал, наконец, почему так резко бросила нас Софья Андреевна. В неё, оказывается, влюбился Пётр Гаврилович, очень сильно влюбился, даже письма писал. Она же культурная, отвечала письмами. Подумать только, в одной школе работали, а общались через письма. Не подумайте чего, Софья Андреевна регулярно возмущалась, стыдила Гаврилу. Но письменно. Бдительная Гаврюша сцапала эти письма и устроила скандал. Короче, она заставила мужа собственноручно уволить свою любовь. Придумали про срочные обстоятельства, ни дня ни дали для прощания. Иначе Гаврюша грозилась пойти в партком и рассказать про аморалку мужа.  Софье Андреевне ничего бы не было, она же не виноватая… Это из-за нас она уехала, не хотела, чтобы нас не коснулась эта грязь.
     Мы жили ещё у моих, когда Милу я со схватками повёз в роддом.  К утру она родила нашу дочь.  Теперь я знаю, что такое счастье. Как только прибежали из магазина с радостной вестью (телефоны были не у всех), я нарвал цветы с маминой клумбы и кинулся на мотоцикле в больницу. Приезжаю вне себя от радости, подбегаю к роддому,  как вдруг открывается дверь и выходит мне навстречу наша Люба, Любовь Николаевна. С конвертиком на руках. Лента голубая. Медсестры провожают. Никто не встречает. Поймал взгляд (она меня даже не узнала), а в глазах та же боль, как тогда, когда я в неё плюнул. Словно застыло это выражение навсегда.  Я на полном автомате подскакиваю к ней, целую в щёчку, вручаю  букет, забираю конверт. Забыл: успеваю ткнуть сумку с продуктами медсестре. Хорошо, что я второпях купил только зефир бело-розовый в коробке, несколько пачек печенья «Привет» и яблоки. За подарок сойдёт, только надо было вытащить молоко в треугольнике.  Подумали, наверно, что дурак – все шампанское дарят, а я молоко.  Ну и ладно.
      Пошёл, не оглядываясь, знал, что идёт следом. За углом остановился, поздоровался. Любовь Николаевна узнала меня, но не повеселела. Стою я, взрослый мужик, уже отец, выше на две головы, а трушу и стесняюсь, как прежде в школе. Спросил, куда везти, посадил в люльку, домчал до дома.   Смущённо поблагодарила, но в дом не пригласила. Я уехал.
   Проведал, конечно, свою Милу дорогую, показала она в окно какой-то кулёчек, а оттуда выглядывало маленькое старушечье лицо. Сплошной восторг. Думал, расплачусь.  Но прежде чем прийти к жене, пытался изменить внешность, боялся, что узнают медсёстры. Купил кепку-аэродром, нахлобучил под самые брови.  Мила так смеялась над моим видом. Пришлось после заехать в парикмахерскую, постричься коротко. Вроде как изменился. Да и оброс за лето, волосы выгорели.
    Дальше, как положено, визит к тёще, слёзы, смех, оттуда домой, и там не разбери что. Вечером сошлись её и мои старики, соседи, родня, что поближе, стали обмывать малышку. Мне бы тоже надо проставиться за пополнение, друзья ждут, но никак я не мог в тот день праздновать. Пошёл на своё любимое место, в старый храм. Давно уже не был здесь, бузина вон какая вымахала под окном, но тропка ещё видна. Мальчишки, любившие гадить по углам, никогда сюда не забирались, и пахло здесь по-прежнему овощной гнилью. Почему-то это место считалось нашим с Мишей, так со школы повелось. Но кто-то изредка появлялся здесь, мы находили крашеную скорлупу после пасхи, как-то было скошено вокруг церкви, внутри появилась скамейка. На этот раз я обнаружил бумажную иконку на полочке и оплывшую свечку. Хотелось верить в таинственное и божественное. Позже я узнал, что без нас сюда приходила баба Валя. Она и начала потом восстанавливать храм. Тогда я об этом не знал, хотелось верить в чудо.
     Была у меня в кармане чекушка, на случай, если увижу Мишу. Но он в тот день отвозил председателя в город, поэтому и знать не знал про мою радость.  Полез на колокольню. Уже темнело, порыжевшие от долгой жары краски золотились под последними лучами, длинные тени деревьев перекрывали Волчий овраг, красное солнце багрило нижние бока облаков и растекалось розовой краской по краю неба.  Белый серп луны нахально вырисовывался на синем небе. Потянуло влагой, где-то уже шли дожди.  Потом я долго сидел на скамейке, пока совсем не стемнело. Я пытался разобраться в себе. Как в «Зеркале» Тарковского (недавно посмотрел фильм), во мне вспыхивали кадры из прошлого: Светланка, Софья Андреевна, Зина, Любовь Николаевна, молодая мама… Все, кого невольно я обижал. И очень любил. С мужиками проще, никакой психологии. Сам я ни на кого не обижаюсь, не мужское это дело. Хотел думать о Миле, о дочери, но мысли переключались на Любовь Николаевну. Почему она одна, почему живёт не в Лопуховке, отчего она такая жалкая и побитая? Какое мне дело до чужого человека? Ну, встретил вдруг, помог, как мог и все дела. Что маяться-то?
    Как мне не хватало решительной Зины, она бы как-то всё организовала. На комбинате она уже цехом руководит, в партию собирается. А, может, наша Люба не хочет никого видеть? У неё своя судьба, и нечего туда соваться…
    Наутро, отпросившись с работы, махнул опять в райцентр. Давно просили меня обновить фасад столовой, подправить колхозницу с пшеничной копной, надо зайти заведующему, а там можно заглянуть к своим девочкам.  Подрядился на реставрацию, договорился, что буду работать по выходным, рассчитали краску, оплату, само собой. И помчался в роддом. Покупать ничего не надо, полные кошёлки с домашней  едой с утра в коляске бултыхаются. Мила запрыгала за окнами, смеётся. Часть передачи вернули очень строгие медсёстры, то ли карантин, то ли диета. Ничего не понял. Подождал, пока Танюшку нашу принесут кормить. Имя Мила на стекле вывела. Наша Таня громко плачет… Сам готов заплакать. Я что, против? Согласен, имя красивое, будет Татьяной Андреевной. Мои родители хотели Светой назвать, но мне показалось, что это неправильно, Светланка одна, другой не будет. Будет Танечка. 
    Налюбовавшись на своих девочек, я поехал назад домой. Почему-то свернул налево, на знакомую улочку.  Постучался. Тишина. Толкнул дверь, прошёл через узкую прихожую, заглянул в первую боковую комнату. На кровати, прижав ребенка к груди, сидела наша Люба. Не знаю, кого она ждала, точно уж не меня. На лице было написано, что я не тот гость. Но выглядела уже веселее, успокоилась, видно. Увидел, как смотрит на ребёнка: удивление, нежность, любовь, обожание – лучистый взгляд. Поздоровался, оглянулся, присел на стул, а на стол поставил авоську со сметаной и с пирожками. Что добру-то пропадать. Вон какая худущая.  О чём говорить, сам не знаю.  Она сама заговорила:
  – Андрей, посидите, пожалуйста, с ребёнком, мне кое-куда сбегать надо! Он недавно уснул, будет спать долго.
     Я кивнул, и она куда-то ушла. Мальчик спал, только губами чмокал. Такой смешной! Я оглянулся: в комнате из мебели была только кровать и тумбочка. Выглянул в зал – круглый стол, массивный шифоньер,  зеркало в резной раме. Нигде нет детской кровати. Осторожно заглянул во вторую боковую комнату, там тоже стояла кровать, такая же тумбочка, только темного дерева, примостилась около маленького окна. Кухней служила прихожая, потому что узкий белый пенал в углу был такой же, как у тёщи в кухне. И стол был похож, только скатерть ярче.
    Через полчаса Любовь Николаевна вернулась с сумками, со свертками. Кинулась сразу к сыну. Боялась, что я его унесу?
– Вот, купила кое-что. – Любовь Николаевна виновато улыбнулась.  – Задержалась, да? Спешите?
   Она разговаривала со мной на вы, это меня сбивало с толку, я никак не мог начать разговор. Постоял, помялся, наконец, решился:
 –  Может, помочь Вам?
– Ничего, Кравцов, у нас всё есть. Спасибо Вам.
   А сама отвернулась от меня, смотрит в окно. Пора уходить. Попрощался. Не успел сесть на мотоцикл, как из-за угла вывернула длинноносая старушонка в белом платке. Есть такие стандартные бабки, въедливые, любопытные, строгие, их сразу видно по походке, по острому взгляду. Старуха сразу взяла меня в оборот:
– Заявился! Совесть проснулась? У твово ребетёнка пеленок нет, вот несу от дочи, а ты, бесстыжа рожа, гуляешь на стороне!
   Я опешил. Старушенция даже пнула мой мотоцикл!
– Чево стоишь, проходи, полюбуйся на свою работу! Али был уже? Выгнала, поди? – Как чудно смешалось на лице любопытство, возмущение и ирония!
    Пора удирать, пока не поздно. Но бабуся уже вела меня к крыльцу. Я вывернулся, присел на трухлявенькую завалинку.  Старуха повертела длинным носом, поправила иссиня-белый платок на голове  и села рядом.
– Умаялась! Автобуса нет и нет! Пешком дошла. Скажи, милок, какой-такой порядок, что автобусы по часу не ходют? – Стрельнула глазками в сторону дома, толкнула меня плечом,  – Говорил с ней? Что глаза прячешь? Батюшки мои, да на кого я напала? Да это не ты! Тот кобель красивый, видела у неё карточку, а ты не тот. – Опять толкнула меня плечом, всплеснула руками. – Ты уж прости старуху, обозналась. Я квартеру ей сдаю, три месяца, как у меня. С Лопуховки она, учительница, хорошая девка. Я-то сдуру, пузо не разглядела, сарафан у ей широкий, не видно ничё. А потом рази выгонишь? Всяко быват, подманул кобель, нашкодил, и в кусты. Вишь, пелёнки несу, ничё вить нет у ей. Гордая,  не просит, молчит.  Как с больницы пришла, не знаю. Не ты привёз?
   У этих бабушек соображалка работает.  В старушке опять родилось подозрение:
– А ты чего туточки вертишься? Ты кто ей?
– Учился я у неё.
– Больно здоров, чтоб учиться у ей.
– Я в восьмом учился, а она после училище пришла.
– Звать-то как? А зачем припёрьси?
   Да, старушка ещё та!  КГБ ходячее.
– Слушай, милок, съезди ты в Лопуховку. Хош подлеца того найди, хош к матери загляни. Материнское сердце отходчиво. Вон моя учудила…
   Похоже, старуха собралась рассказать мне какую-то длинную историю, потому что она поудобнее села и глубоко вздохнула. Я, пользуясь моментом, вскочил, побежал к мотоциклу. Пообещав вернуться,  я умотал от старушки подальше.
    Вот, что мне делать? Лезть в чужую жизнь, устраивать чужую судьбу.  Вот прицепилось Зинкино любимое слово, за последний день раза три вспомнил! Жил себе, не тужил… Надо сгонять в Лопуховку, там разберусь по ходу.
   Недолго кружил по селу, там все друг друга знают. Домик у них оказался справный, двор большой, две собаки, одна на цепи, а другая, ещё щенок, побежала ко мне, затявкала.  Выглянула девочка лет двенадцати, тоже рыжеватенькая, как наша Люба. Она позвала мать. Я не знал, что с чего начинать разговор,  стоял и мялся в ожидании. За это время девочка несколько раз показалась из-за тюлевой занавески, явно разглядывая меня. Кино и немцы! Хотел убежать, пока не поздно, но не успел. Вышла женщина, очень моложавая на вид, ухоженная, с короткой стрижкой. Я поздоровался, сказал, что я ученик Любови Николаевны, спросил, где она. В ответ, не моргнув глазом, мамаша сказала, что Любовь Николаевна уехала отдыхать на море, будет не скоро, что она передаст ей привет от учеников. Врёт, а сама схватилась за косяк холёной рукой. Не понравилась она мне. Я попросил воды, нужно было оценить ситуацию. Похоже, здесь не хотят ничего слышать про блудную дочь. Девочка принесла холодный компот.  У неё были такие жалобные глаза, что я решился. Глотнув компота, я сказал, что видел сегодня Любовь Николаевну, что ей нужна помощь.  Женщина передёрнула плечами:
–  Ничего не знаю. Она уехала на море. И какое Вам, собственно, дело, до моей дочери?
–  Мне, как раз никакого. А у Вас, между прочим, внук родился. 
– Это она Вас прислала?
     Да, наверно, у этой женщины не было сердца. Я представил, как бы моя мама обрадовалась внуку, если бы даже Светланка без мужа родила. Какая разница, есть муж, нет…
– Любовь Николаевна ничего не знает, я встретил ее случайно, хотел помочь ей. Вы же мать!
– Молодой человек, я бы не советовала Вам судить других. За информацию спасибо!
    Так и сказала: за информацию. Сразу видно, бессердечная особа, наверно, в правлении работает, ишь какая аккуратная! Да что нашей Любе не везёт! То Гостюхин, то я со своей трубкой, то подлец какой-то красивый, то мать-зверюга! Я развернулся и пошёл. На следующем повороте чуть не сбил девчушку: это сестричка нашей Любы выбежала с заднего двора.
– Вы не слушайте маму, она не злая, она плачет по ночам. Любаша сама ушла, мама хотела, чтобы она замуж пошла, а та ни в какую.
–  Ребёнок-то чей?
–  Симкин. Он на пилораме работает, бригадир. Все знают, он год с Любашей ходил.
–  Садись, покажешь пилораму.
    И поехали. Девчушка что-то кричала дорогой, рассказывала, но я ничего не слышал. Приехали. Пошёл мимо штабелей досок по ковру опилок. Шум стоял невообразимый. Куда лезешь, Кравцов? Оно тебе надо?!
    У первого попавшего навстречу мужика спросил, где здесь бригадир Симкин. Мужик заулыбался, махнул рукой в сторону вагончика. Там его тоже не оказалось, и я спросил у миловидной учётчицы, как найти Симкина. Та захлопала длинными ресницами, соображая. Похоже, нет никакого Симкина.
    Тут завалился парень, чуб русый набок, глаза весёлые в крапинку, клетчатая рубаха распахнута на груди. Не парень, а купец-молодец. Кольнуло сердце – он!
–  Я ищу Симкина!
    Парень как заржёт на всю комнату, девушка тоже не удержалась, прыснула в кулачок.
– Здравствуйте, товарищ! Не Симкин, а Сима, Серафим Петрович. А Вы кто будете?
    Вот оно что! Серафим. Ангелы небесные, как иногда говорит баба Арина. Вот ты какой, Серафим Петрович.
    Вывел я за белы ручки за штабеля Симу-Серафима и сразу сказал о ребёнке, о квартире, о том, как встретила мать. Есть люди, с которыми надо говорить прямо. Серафим помрачнел, помялся, протянул мне папироску, закурил. Я не курю, хотя баловался с седьмого класса, с Мишей на пару курили в старом сарае. После того, как мы нечаянно подпалили сенник, это уже в восьмом классе, я бросил это дело. Но за кампанию могу задымить. Оно и легче для разговора.  Серафим мне понравился, хотя я был заранее настроен против него. Завязался разговор, он интересовался, кто я, откуда знаю Любашу (они все её называли Любашей). Я часто смотрю фильмы, как никак, рисую афиши к ним, поэтому часто сравниваю людей с героями фильмов. Есть такой фильм «Единственная», там играет Бумбараш, Золотухин, то есть. Ещё Высоцкий. Какие песни поёт Владимир Высоцкий! Мы с Мишей любим все его песни, хотя часто другие ругают его хриплый голос.. Ничего они не понимают, эти ругатели-воспитатели. Настоящая песня должна быть сильной, как удар колокола. Замолчала, а ты всё слышишь его внутри себя. Вот, фильм «Единственная». Серафим – это и есть Коля Касаткин. Дурак-ревнивец. Он и меня заревновал к своей Любаше.
    Короче, у них вышла вот такая история. Это я забегаю вперёд, многое узнал потом. Серафим долго добивался любви Любаши. Ещё когда та в педучилище училась, он бегал за ней. Бил всех парней, кто рядом оказывался. Люба стала его бояться, перестала ездить домой. Потом она попала к нам. Каким-то образом, в Лопуховке узнали про Гостюхина. После бегства из нашей школы, Любовь Николаевна вернулась в село, пошла работать в спортшколу.  Колхоз у них богатый, село большое, есть у них даже музыкальная школа. Кстати, в спортшколе наша Люба гимнастикой и занималась, а Сима был футболистом.  С отчаянья, на самом деле с отчаянья, Люба дала согласие на свадьбу.  Потом всё разладилось из-за ревности Симы. Он подозревал, что невеста решила прикрыть грех. Это наша Люба! Да как он мог такое подумать! Сима объяснил, что она была такая потерянная, такая виноватая и не похожая на себя. Из-за чего ещё можно так убиваться? Год назад снова начали встречаться, но ревнивый Сима потребовал доказательства женской верности. Мол, если ты девушка, то женюсь, если нет, то катись к Гостюхину. Гостюхин приезжал, говорят, не раз сюда, но она с ним разговаривать не стала. Получается, что Любовь Николаевна ангелу-архангелу Серафиму доказала, что нечего на неё плести всякую чушь, а сама его отворотила, перестала встречаться. Узнав о беременности, Сима, конечно, повалялся в ногах, решили пожениться.  Потом этот дурак стал куражиться: мол, кому ты теперь нужна, захочу  – возьму, захочу  –  откажусь. Куда ты теперь денешься?! А Любовь Николаевна собрала манатки и уехала в неизвестном направлении. Вот такая вот любовь.
   Мне было некогда, пора домой, поэтому я уехал. Всё, что мог, я уже сделал.  Дальше сами разбирайтесь. Адрес оставил и сестре, и Серафиму сказал.
   Вечером обмывал Танюшку, пришли друзья, мать наготовила, суетится. После рассказал всё Мише. Нельзя в себе такое держать. Пока рассказываешь, думаешь, как поступить, и находит на тебя просветление.  Решили наутро поехать к ней, купить кроватку и всякие бутылки, горшки. И поговорить. Надежды на Серафима у меня не было. Мать я видел.
   Приехали. Точно, этого кобеля, как говорит старушенция, не было. Носится со своей гордостью, как с писанной торбой. Ему же хуже.
  Выгружаем кровать. Надо было видеть Любовь Николаевну с ребёнком на руках в этот момент. Я накануне вечером листал журнал «Юность». Там напечатана цветная репродукция Сикстинской мадонны Рафаэля. Я, конечно, и раньше её видел, но вчера разглядывал по-особому. Любовь Николаевна была удивительно похожа  в эту минуту на рафаэльевскую мадонну. Такая же переполненная счастьем и страхом. Я сказал, что хочу поговорить с ней. Миша деликатно вышел и увёл КГБ на улицу.
– Любовь Николаевна, простите меня, пожалуйста, за тот случай! Я нечаянно. Я плюнул в Зину… И слова эти не Вам… Вы же понимаете.
   Как долго, мне казалось, она молчала…
– Да что ты, Андрей! Я давно всё поняла, это ты меня прости. Вы с Зиной… Извини за любопытство, я же ничего про вас не знаю.
– Зина замужем за другим, а у меня вчера дочь родилась. Татьяна Андреевна.
– Поздравляю! А у меня, видишь, сын. Алексей. Я тогда была такая несчастная. Ты знаешь, почему. Так плохо мне было, ты даже представляешь. А тут ты стреляешь. Прямо в сердце… Ничего, ничего, успокойся… Это тогда я так думала. Ты же помнишь, что я к тебе по особому относилась.  Я же тебя первого в этой школе увидела, ты был тогда такой смешной, лохматый, стеснительный. А тут такое! Потом я поняла, я всё поняла. Ты уж прости меня, Андрей. Надо же, ты встречаешь меня у больницы! Именно ты. Как ангел-хранитель.  Вчера было так мне тяжко, сама не знала, что дальше будет.
   Стою пень пнём, слёзы катятся по лицу. Откуда же мне знать, что она по особому ко мне относилась? А вот первую встречу вдруг ясно вспомнил: выбегаю из гардеробной, лбом чуть в живот Гаврилы не тыкаюсь, а рядом с ним девчушка стоит с глазами, что зелёный крыжовник, улыбается. Что говорил Гаврила про меня, откуда я знаю.  А вот, как теперь сказать ей, что Серафима видел?  Кино и немцы!
   Стук в дверь. Любовь Николаевна подскочила, испуганно посмотрела на меня. Чего ещё ждать? Это Миша, наверно. Но зашёл Серафим. Вот так поворот! Мне руку протянул, а сам косится ревнивым взглядом. Я ему кулак показал незаметно от Любовь Николаевны. И вышел. Сел на завалинке к бабусе. Миша около машины легковой курит с шофёром. Значит, созрел Серафим. Всё-таки, толстокожий он, как бегемот. И такой же твердолобый. Ничего, надо подождать, чем разговор у них закончится. А старуха смотрит на небо, прищурив глаза, на лице у неё такая умильная улыбка, словно ангела узрела. Я толкнул её легонько в бок. Очень хочется услышать её выводы. Должна же она меня похвалить.
– Говорила тебе, милок, что красавец? Красавец и есть, хоть на карточке, хоть живьём. Куда вам до него! За такого и пострадать не жалко! На мово мужика похож, тоже кобелюка был, но такой красавец!
   Вот те и здрасте! Мы ещё посмотрим, как Любовь Николаевна ответит. Она тоже птица гордая.
– Ты добёр через край, посмотрю. Достанется уж тебе за доброту! Не расхлебаешься.  Других злоба грызёт, а ты всё одно улыбаться будешь. Поверь мне, милок, я жисть долгую прожила. Вот он (на Мишку рукой костлявой) богоугодное дело начнёт, за ним иди. Скоро мир перевернётся, старое не возвернётся, а нажитое потеряется. Вот ты и ты будете мир спасать. Через красоту Божью. Вспомнишь меня ещё не раз.
   Заговаривается старуха, смотрит через прикрытые веки на солнце и бормочет как заклинание:
– Ангелы на небе, люди на земле. Один убивает, другой воскрешает. Храм небесный в душе, а вам его строить на горе…
   Мне некогда слушать её глупые речи, потому что выходит Любовь Николаевна, наша Люба-Любаша с ребёнком на руках, следом Сима-Серафим, такой потерянный, что мне его жалко стало. На всякий случай, я ему говорю в ухо, прощаясь, что в обиду свою классную руководительницу не дадим. Он радостно гогочет в ответ, хлопает меня по плечу.
   А мы с Мишей едем восстанавливать на столовой женщину с пшеничной копной. Через три дня выписывают моих девочек.  Старуха сидит на завалинке и улыбается. Вспоминает, небось, своего красавца.