Парадигма поэтического воображения

ПАРАДИГМА ПОЭТИЧЕСКОГО ВООБРАЖЕНИЯ В РАННЕМ ТВОРЧЕСТВЕ А. ДЕ ЛАМАРТИНА (анализ творческой концепции в традиции Г. Башляра).
 
Аннотация. Ранние стихотворения А. де Ламартина, написанные под влиянием Ж. Ж. Руссо, но в новой мифопоэтической форме, рассматриваются в аналитической традиции Г. Башляра. Поэтические  медитации Ламартина стали романтической актуализацией стихии человеческих переживаний в их связи со стихиями природы и трансендентным бытием.
Ключевые слова: творческое воображение, мифопоэтическаая символика, символы земли, воздуха, воды, стихия чувств, поэт воздуха.

В данной статье исследуется актуальная в современном литературоведении проблема романтической мифопоэтики на материале французской поэзии 1820-х гг., которая на протяжении долгих десятилетий представлялась историками литературы как подражательная, «примкнувшая к потоку старой элегической литературы», например, «в духе Сапфо» [8, с. 20–21]. Объединяя творческие размышления романтиков на почве христианской поэтичности и руссоизма [9, с. 87], исследователи большей частью обращали внимание на сходство мифопоэтических структур, мотивов и образов, как правило, не замечая различий методов, способов и приемов выражения лиризма, как изображения и передачи, с одной стороны, «личного», «авторского», с другой - общественного, всеобщего, универсального.

Раннее творчество Альфонса де Ламартина, его «поэтические медитации» виделись критикам и исследователям в свете «заимствований», и это была примета времени - перехода от «старых» представлений о поэтическом творчестве, как искусном «подражании образцам», к «новому» видению его как деятельности воображения, рождавшегося в отсветах романтических религиозных и мечтательных идей. Примечательно, что новое миропонимание, включая понимание поэтичности, вытекало из личного, прежде всего чувственного переживания и включало, что немаловажно,  избирательный читательский опыт.
    
Медитативность и пиетизм наложили отпечаток на поэтическое воображение Альфонса де Ламартина. Эти общие черты, ранее отмеченные литературоведами, требуют конкретизации и уточнений в процессе детального парадигмального анализа отдельных произведений поэта с привлечением  приемов комплексного исследования: в данном случае  акцент смещен в сторону психоаналитической традиции и мифопоэтического метода Гастона Башляра.
 
Сходство романтических психологических комплексов с руссоизмом выводится французскими литературоведами на основе общих черт, связующих романтизм с поэтикой сентиментального воспоминания, хранящего отпечаток «лирического субъекта» в духе «Дум одинокого мечтателя» Руссо и его «Исповеди» [7, с. 72-73]. «Поэтические размышления» А. де Ламартина, будучи в большой степени стихотворным ремейком «Дум», были объявлены продолжением шатобриановского «Духа христианства» [8, с. 18], став в глазах читателей-современников поэта своего рода поэтическим откровением и «религиозным пресуществлением» [8, с. 107-108]. Было отмечено, что «неповторимый» и «единственный» литературный герой «Размышлений» уподоблен не только автору, но и читателю [4, с. 228]. Более того именно на читателя был спроецирован оригинальный образ одновременно созерцателя «чувствительной» природы и «потребителя» проникновенного лиризма. Ламартин не ошибся. Синтез мифопоэтической сверхчувственности, метафизической символики и глубокой меланхолии, интегрированной в авторские размышления и во внутренний мир героя-созерцателя, оказал на реального читателя сильное «рефлективное воздействие» (термин Г. Адлера).
    
В романтическом контексте и дискурсе шатобриановского типа парадигма воображения разворачивалась в пространственно-временных границах образа «rеverie» («rеveries)», «rеve» («rеves») и «songes», в чем-то противоположных, а в чем-то созвучных философской рефлексии высокочтимого романтиками Жан-Жака. На различие понятийного и поэтического содержаний «rеves» и «songes», часто представляемых как синонимы, указывал Г. Башляр: «Первые соотносятся с художественным творчеством и в большей степени, чем «ясные мысли» и «сознательные образы», зависят от четырех основных элементов» [2, с.7]. Исходя из концепции поэзии как работы четырех чувственных стихий и определения четырех типов поэтического воображения, можно назвать Руссо «поэтом воды», а Ламартина – поэтом воздуха, стихии невыразимого, ускользающего, эфирного. Интересно, что Г. Башляр придавал поэзии и воображению воздуха тот плюрализм смыслов, который, на наш взгляд, был озвучен в первых стихотворениях Ламартина.

В стихотворениях «Le Lac», «L'Isolement», «Le Soir», «Le Vallon», «L'Automne» и «L'Homme», «L'Immortalitе», «La providence а l' Homme», «La Priеre», «Dieu» образы «rеves» соотносятся с состоянием мечтания, переживания, размышления-медитации, а «songe» – с состоянием сна, воспоминания. В «Осени» Ламартин говорит: «Je suis d'un pas rеveur le sentier solitaire» (ср. с А. де Виньи в «Судьбах»: «Je les contemplerai dans son regard rеveur»), а в «Долине»: «L’amour seul est restе: comme une grande image / Survit seule au rеveil dans un songe effacе».
 
Отметим, что ламартиновский дискурс воспоминаний о первой любви отсылает к руссоистскому феномену «искренней исповеди». Подобно Руссо, Ламартин в своих «медитациях» с очевидным удовольствием припоминает яркие моменты мифопоэтических перевоплощений, извлекает из памяти те события и эпизоды, которые позволяют ему построить желанный образ «одинокого влюбленного мечтателя», слившегося с образом поэта, автора («Воспоминание»: «…je vais, triste et solitaire»). Однако есть и существенное отличие в выборе приемов «откровения». В романтической исповеди воспоминания об ушедшей любви сливаются с мыслями о сверхчувственном бытии, «небесной стороне души» («Воспоминание»: «cеlеste moitiе de mon аme»), вере, бессмертии, гениальности, энтузиазме, славе. К тому же романтический субъект в поэзии Ламартина всегда говорит о себе от первого лица и никогда от третьего, «другого», как было у Руссо.
    
Как поэт воздуха, Ламартин часто обращается к характерным пейзажным метафорам - для описания полета и передачи полноты возвышенного состояния, воспарения над землей, как, впрочем, и приземления, падения (полет вниз). Для этого он использует мифопоэтику «воздушных» и «небесных» образов – крыльев, облака, туманов, сумерек, ветра, бури, грозы, совмещая их с традиционными элегическими доминантами, морально-философской и религиозной рефлексией лирического героя, поэта и философа-отщепенца, занятого поиском ответов на метафизические вопросы о трансцендентном бытии. «Воздушные» образы отражают «раненую чувствительность», вбирают «вздохи души» и «жалобы сердца», «воспоминания и сожаления, надежд и чаяний в романтико-руссоистском духе, но одновременно отражают эпикурейские настроения поэта перед лицом уходящего времени, мимолетности жизни, уподобленной мгновению судьбы. У Ламартина судьбоносная проблематика связана с навязчивой мыслью о смерти, стремлением соединиться с вечностью, как и с «доверчивым чувством слияния с дружественной природой-утешительницей» [9, с. 87].
   
Французский компаративист второй половины прошлого века Филипп ван Тигем сделал интересное наблюдение, упомянув и Ламартина: «…его манера очень близка оссиановской: «зыбкость речи» («vague du langage»), простота образов, неясные размышления, глубокая меланхолия, смутные очертания величественных пейзажей, благородная гармония фразы. У него, как и у Шатобриана, воображение и чувствительность испытали сильное влияние поэтических текстов Оссиана, которые им первым стали известны.…Через Шатобриана оссиановская атмосфера распространится на добрую часть нашей романтической литературы, исключая только Ламартина, который испытал влияние Макферсона независимо от Шатобриана» [12, с. 127].   
   
Подобно Шатобриану, Ламартин опирался на собственный пережитый опыт «сердца и мечты» («une expеrience vеcue», «l’expеrience des cоеurs et des rеves» [10, с. 25]). Подобно Шатобриану, поэт погружался в «бездну» иррационального, чтобы увидеть «тени прошлого» и ту часть души, в которой рождается «боль сердца». При этом он, как истинный поэт-романтик, на что часто указывали критики, не выходил за рамки элегической традиции и писал о своем романтическом восприятии мира и человека «классическим языком»: словарный состав его лирических стихотворений и приемы версификации оставались «привычными» для читателя. Нельзя не заметить, однако, места в стихах Ламартина, в которых «элегичность» перетекала в стихотворный дискурс в духе Вольтера. Критики «хмурили брови», называя плагиатом (larcins) стихотворения «Человек», «Молитва», «Вера», «Бог», изобиловавшие реминисценциями из «Речи о Человеке» и «Послании к Урании» [8, с. 18]. Но первые читатели романтика восхищались его поэтическими медитациями и узнавали в его лирическом герое себя, потому как этот лирический герой был зеркальным отражением души смутного времени.
    
Симптоматика ремейка медитативной созерцательности, как общая черта различных эпох и историко-поэтических ментальностей, порожденных смутным чувством, смешанным с ощущением перемен, была отмечена Д. Н. Немиловым: «Каждая эпоха вырабатывает свой идеал не только деятельной жизни, но и жизни созерцательной» и «как бы ни были далеки от реального осуществления идеалы vita activa и vita contemplativa, ими в значительной мере определяется стиль жизни того или иного времени» [5, с. 115]. Здесь уместно снова вспомнить идеи Г. Башляра - о связи воображения с языком образов: «По поводу любого изумляющего нас образа мы должны задать себе следующие вопросы. Какой творческий порыв пробуждает в нас этот образ? Как мы снимаем этот образ с чересчур устойчивого якоря привычных воспоминаний? Чтобы как следует ощутить активную роль языка в воображении, необходимо отыскивать в связи с каждым словом стремление к инаковости, к двойному смыслу, к метафоричности. Следует произвести обобщение и учесть все виды стремления вырваться за пределы того, что мы видим и говорим, в пользу того, что мы воображаем» [1].
    
Рассмотрим одно из наиболее известных стихотворений Ламартина - «Озеро» («Le Lac», 1817). Это стихотворение было написано по поводу несостоявшегося свидания с возлюбленной на берегу озера Бурже из-за ее смертельной болезни и содержало литературные реминисценции из «Новой Элоизы». Интонации «глубокой человечности» и «тонкой искренности» сделали это романтическое стихотворение Ламартина бессмертной поэмой о судьбоносном характере любви [9, с.88]. В структуре текста, созданного с помощью «чувствительной» пейзажной символики, доминируют образы глубокой, неподвижной, ограниченной берегами воды, и времени, уподобленного бескрайнему течению («…le temps n’a point de rive»; «ocеan des ages»; «…le temps m’еchappe et fuit…»; «...Il coule et nous passons!»). Символы воды выступают в таком контексте в качестве хронотопа единичности и вечности. Озеро (стоячая вода) – метафора как застывшего воспоминания, так и медленно, безвозвратно текущего времени. Образы бурного потока, быстрой реки, водопада передают идею движения жизни, ее стремительный бег, мимолетность ускользаемого мгновения. Бренное «Я»  психологически сходно с водой, озером - то внимательным и гармоничным («le flot fut attentive …», «…tes flots harmonieux»), то бурным и агрессивным («tu mugissais…»; «…tu te brisais…»).
    
Французский исследователь П. Борнек заметил, что мотив воды был разработан Ламартином под влиянием Руссо, которому принадлежит следующее признание: «Я всегда страстно любил воду, ее вид приобщал меня к сладостным мечтаньям, иногда без видимой причины». Описания пейзажей, а также воспоминаний о радостях земного бытия в «Исповеди» Руссо – важный структурно-смысловой элемент образа «рая на земле», идеального мира природы, в котором находит отдохновение одинокое «чувствительное сердце». При создании островных картин французский просветитель обильно использовал эмоционально окрашенную лексику: «еmotion de la jeunesse», «sеrail de houris», «mon sang s’allume et pеtille», «pays de chimеres», «mon dеlire», «monde idеal», «mon imagination crеatrice», «mon cоеur», «des plus dеlicieux sentiments», «les deux idoles de cоеur», «les plus ravissantes images»). С помощью экспрессивных слов и оборотов, передающих впечатления и ощущения чувствительного сердца, Руссо описывал воображаемое царство любви и дружбы, молодости, красоты и добродетели, в котором поселились идеальные персонажи, ангельские существа. Для них философ искал место действия, перебирая в памяти красивейшие места, о которых читал или которые когда-либо видел. Он считал, что для его повествования идеально могли бы подойти долины «волшебной» Фессалии или острова на озере Мажор на севере Италии. Наконец, Руссо остановил свой выбор на острове Леман, связанный с воспоминаниями о любви к мадам Варенс [11, с. 83]. Французский просветитель также предавался мечтам на берегу озера Бьенн, занявшего важное место в «Новой Элоизе». Сен-Пре вспоминал, в письме ХVII к милорду Эдуарду, что во время его прогулки на берегу озера с Жюли тишина природы, луна и тихая вода располагали к меланхолическим раздумьям. Остров, озеро, плеск волны, лунный свет, как архетипы «вечной жизни», связывали отшельников с «мировой душой».
    
Сам Руссо называл себя «другим Робинзоном». Когда он построил себе воображаемое жилище на маленьком уединенном острове, это событие стало точкой отсчета его новой жизни - идиллического ощущения времени и пространства. Руссо так вспоминал свою островную жизнь: «Souvent, laissant aller mon bateau а la merci de l’art et de l’eau, je me livrait а des rеveries sans objets... Je m'еcriait parfois avec attendrissement: «O nature! O ma mеre! Me voici sous ta seule garde; il n'y a point ici d'homme adroit et foirbe qui s'interpose entre toi et moi» («Часто, пустив лодку на волю искусства и волн, я предавался одиноким бесцельным мечтаниям.. Иногда я вскрикивал с нежностью: «О природа! О моя мать! Наконец я под твоим покровительством, и нет ни одного человека между мной и тобой») [11, с.84– 85].
      
«Текучий» руссоистский интертекст «Озера» трагически озвучил мотив уходящего времени. Оссианический «дух» стихотворения благоприятствовал воссозданию «воздушной стихии». Ламартин взывал: «Время, замедли свой полет!», «Ночь, не спеши» («O Temps, suspend ton vol! Et vous, heures propices,/ Suspendes votre cours!», Je dit а cette nuit:/ «Sois plus lente» et а l’aurore: «Va dissiper la nuit»). Хорошим комментарием к этим строкам из Ламартина могут служить размышления А. Уланова по поводу философских мыслей Г. Башляра: «Мы – дефис между богами и природой, ...соединительные черточки между землей и воздухом» [6]. Так и      Человек Ламартина находится между небом и землей – «sur l’onde et sous les cieux» («Озеро»). Это «зависание» описано в оссианическом стиле, но оссианическая воздушная атмосфера время от времени размывается: «дух», что владеет пространством между небом и землей, снижается и ему сопутствует земная стихия удовольствий, эпикурейский мотив в традиции Горация, Катулла, Ронсара, поэтов XVIII в. Эпикурейские интонации слышны в призывах юности, жаждущей мимолетных наслаждений скоротечной жизни:
 
«Laissez-nous savourer les rapides dlices / Des plus beaux de nos jours!».
И особенно в заключительном аккорде: «Aimons donc, aimons donc! de l'heure fugitive, / Hаtons-nous».
Символы твердости и прочности земли (скалы, гроты), как и символы воды, одухотворены, наделены качествами и приметами воздуха – вечностью, экспансивностью, всепроникающей силой. Поэт полагается на содружество «земного», плотского, бренного и «воздушного», небесного, бестелесного, ибо видит в нем возможность увековечить воспоминание о первой любви:
…Que tout ce qu’on entend, l’on voit ou l’on respire,
Tout dise: Ils ont aimе !

Г. Башляр писал: «Алхимический образ активной и непрерывной сублимации предоставляет нам поистине дифференциал освобождения, он напоминает трудную, упорную дуэль воздушного и земного. В этом образе сразу, в одно и то же время, воздушная материя становится вольным воздухом, а земная – косной землей. Никогда и никто лучше алхимиков не ощущал, до чего неразрывно слиты эти два разветвляющихся процесса становления» [1, с. 343]. Ламартин, как поэт воздуха и человеческой души, улавливал это алхимическое единство природных и чувственных стихий, но он также видел в этом союзе «два разветвляющихся процесса становления» воздуха и земли: «Il n’est rien de commun entre la terre et moi» («Нет ничего общего между мной и землей»). Сублимирующее мифопоэтическое мышление связывало материальное, земное, водное, воздушное, эфирное  в едином земном и околоземном пространстве, потому время и мечты, как и вода, обладают сходными свойствами: они текут или застывают в неподвижности, как земля, горы или озеро. За пределами ограниченного рассудка «все ускользает, все гаснет, все стирается» («Человек»: «…tout nous fuit, tout s’еteint, tout s’efface…»).    
    
Сублимация стихий, их взаимодействие с «внутренним» человеком описаны с помощью метафор падения, полета или погружения. Человек «взлетает», подобно листу или грезе: «И я похож на увядший лист / Унеси меня, как этот лист, грозный аквилон!» («Одиночество»: «Et moi, je suis semblable la feuille flеtrie: / Emportez-moi comme elle, orageux aquilons!»). «Падение» для поэта воздуха равнозначно «воспарению», «полету» и противоположно библейскому падению-низвержению-изгнанию из рая, о чем Ламартин напомнил в стихотворении «Человек. Лорду Байрону». Ламартин утверждал, что достижение «глубокой человечности» возможно только в гармонично-дисгармоничном слиянии, подобном союзу водной и воздушной стихий, в котором символическим эхом отдается и человеческое стремление к счастью, и эфемерный, мистический «зов вечности» (…des accents inconnus а la terre…).
    
Таким образом, раннее творчество Ламартина демонстрировало тесную связь с руссоизмом, особенно в описаниях «экстатического состояния» и мистического чувства «воспарения». С помощью приемов «зеркальной симметрии», виртуальных картин [3, с. 23], синтеза примет «текучего», «чувствительного» руссоистского стиля жизни и оссианических «знаков» – «полета», «туманов», «облаков», «теней», «грез», Ламартин проецировал самопогружение, «спуск в бездну», в воспоминание об отнятых мгновениях счастья и в размышления об обреченности на несчастье. Поэт, вступив в сложную игру со «старыми нормами» поэтического языка, приходил к образно-смысловой вариативности универсальных мифопоэтических символов. Он виртуозно нанизывал архетипические образы «уходящего времени», мгновения, быстротечного существования, смерти на смысло- и стилеобразующий стержень нового поэтического вчувствования. Эта христианско-романтическая традиция в контексте «rеverie» переросла в традицию мифопоэтического воображения и живописания, как природы, так и ландшафтов души с помощью архетипической культовой символики - воды, пещеры, горы, лабиринта, руин, странствия (скитания). Текстуально-смысловая и семантическая гомогенность мифопоэтических текстов Альфонса де Ламартина, как и их антиномичная структура, почти всегда сохраняют сакрально-ритуальный характер посвящения в «таинства души», даже в том случае, когда высокий, возвышенно-религиозный смысл снижен до уровня «земной» жизни и обычной пейзажной атрибутики.

Источники и литература

1. Башляр Г. Вода и грезы. Опыт о воображении материи; пер. с франц. Б. М. Скуратова. М.: Изд-во гуманит. лит., 1998. 268 с.
2. Большаков В. П. Искушение стихиями // Башляр Г. Вода и грезы. Опыт о воображении материи; [пер. с франц. Б. М. Скуратова. М.: Изд-во гуманит. лит., 1998. 268 с.
3. Лотман Ю. О семиосфере // Лотман Ю. Избранные статьи. Т. 1. Таллинн: Александра, 1992. 479 с.
4. Лотман Ю. «Я» и «Я» // Лотман Ю. Культура и взрыв. М.: гнозс, 1992. 272 с.
5. Немилов А. Н. Идеал «ученого отшельничества» у немецких гуманистов // Античное наследие в культуре Возрождения. М.: Наука, 1984. С. 111–116.
6. Уланов А. Воздух с точки зрения дефиса // Башляр Г. Грезы о воздухе. Опыт о воображении движения; пер. с франц. Б. М. Скуратова. М.: Изд-во гуманит. лит., 1999. 44 с. – Электронный источник: http://old.russ.ru/krug/kniga/20000111.html
7. Bornecque  P. Les Rеveries. Аnalyse critique // Rousseau. Les r;veries du promeneur solitaire. Profil d'une oeuvre. P.: Hatier, 1988. 79 p.
8. Guillemin H. Lamartine. L'homme et l'oeuvre / H. Guillemin. P., 1940. P. 20–27, 107–112.
9. Lagarde A., Michard L. XIX siеcle. Les grands auteurs franсais. P.: Bordas, 1969. P. 55–100.
10. Reboul P. Introduction // Chateaubriand R. Atala. Rene. P.: Flammarion, 1964.  176 p.
11. Rousseau J. J. Les Confessions // Ouevres et thеmes. Les Confessions. Rousseau. L’autobiographie. Chateaubriand, N. Sarraute, F. Dolto. P.: Hatier, janvier 1992. 128 p.
12. Tieghem Ph. van. Les influences еtrangеres sur la littеrature franсaise (1550–1880). P.: Presses Universitaires de France, 1961. P. 126–220.

В новой редакции.

Впервые опубликовано в ж.: Культура народов Причерноморья. Науч. журнал. № 187. Декабрь, 2010. С. 247–252.