Нервное отделение

Нервное отделение

Веселый и Угрюмый — пациенты неврологического отделения. Люди они полярно разные. Веселый беспрестанно что-то жует. Он быстро забывает, что недавно ел, и вновь ищет — чего бы бросить неудовлетворенному желудку. Сам себе удивляется и, похоже, не верит, что в состоянии преодолеть этот вздор — бунт патологически голодного желудка, толстого и тонкого кишечника. За ночь до пяти раз поднимается с койки, шарит по холодильникам в поиске колбаски, которую будто бы там оставил, сальца копченого с чесночком, солидно присыпанного провоцирующими безудержный аппетит пахучими специями. Про сливочное маслице, творожок и сливочки организм так же все прекрасно помнит. А поскольку память у него избирательная, это начинает тревожить соседей по палате на восемь коек и однополчан по отделению. В какой-то момент Веселый насыщается, укладывается в постель и шепчет что-то там про себя, шепчет. Разговаривает тихо, вкрадчиво, будто заклинает болезнь отступить. Но исключительно по-матушке да эвфемизмами. Видно, нормальных слов его болезнь не понимает.
Угрюмый дивится прожорливости и нахальству соседа по палате. Прихватив Веселого на краже, Угрюмый незлобиво выговаривает: мол, ежели не клал, дурак, колбасу, так и не тронь дорогой продукт в фирменной упаковке. А то ведь с нас, умных, за него спросят. Твоей взбесившейся кишке все равно, чем ее наполнят, так набери в столовке хлеба — он не по лимиту — и набей кишку потуже, пусть задохнется в своем неистребимом недовольстве. Но потом Угрюмый вспоминает слова докторши про болезнь Веселого, всю такую неизбывную, как само течение времени, и успокаивается. Действительно, ненасильственно лишенный памяти — часть мозга Веселого, будто кто-то злобный и коварный украл, воспользовавшись занятостью хозяина на государевой службе — тот позабыл многое, в том числе существительные. Особенно разбирает Угрюмого, когда, шаркая тапками по линолеуму коридора, они вместе направляются в столовку.
— Ты опять не взял эту?.. — вдруг спрашивает Веселый.
— Какую? — сочувствуя, с готовностью откликается Угрюмый.
— Ну, эту… — кивает Веселый и морщит лоб, — …табуретку.
— Какую, к лешему, табуретку? — в свою очередь морщит кожу высокого лба Угрюмый. — Кружку, что ли?
— Ну да, кружку, — заметно обижается Веселый: мол, две недели обретаемся на соседних койках, и пора бы научиться реагировать живее.
Говорят, память о прошлом должна обрываться сама — ненасильственно. В противном случае это убийство. Но разве не убийство, когда человек не помнит элементарного, к тому же в результате болезни туг на ухо? Однако не все так печально. Если бы Угрюмый видел перед собой развалину, существо беспомощное, взывающее к жалости, то наверняка и не было бы никакой жалости. Даже с учетом того обстоятельства, что на одной из жизненных линий при соприкосновении они — непримиримые антагонисты. Но об этом позднее. Нет, Веселый по-настоящему весел. И грустинка пробивает его лишь, когда вдруг обнаруживается, что в холодильниках преступно исчезает еда, и вот ее совсем не остается, и паника, замешанная на отчаянии, передается от Веселого другим пациентам. И теперь уже гудит все нервное, будто всех посадили в глубокую яму и не обещают кормить и поить. Но Веселый — на то и веселый — пошурует в холодильниках, наберет себе из неликвидов и просроченного, оставшегося от выписанных, и вновь весел. А нажравшись от пуза, снова в хорошем расположении духа. Задремав, как всякий глухой, внятно шепотом выговаривает… виртуальным «хачикам».
— Может, докториса не договаривает, утверждая, будто у тебя мозги прогнили от отита. Может, тебе на самом деле хачики по кровле настучали? — прокричал сомневающийся Угрюмый соседу в ухо.
— Да, хачики, падлы, били меня. Били… козлы вонючие.
Потом сумерки, вьюжный вечер, за рассохшимся и кое-как заклеенным скотчем окном — непроглядь.
«Удивительное дело, — рассуждает Угрюмый, лежа на койке и тоскливо таращась в потолок посреди длинной ноябрьской ночи. — Ему, как и мне, сорок. «Жизнь поделив на эту и на ту, я полужизни опыт подытожил. Та жизнь была беспечна и легка, беспечна, молода, горька. А этой жизни я еще не прожил». Сочувствую ровеснику, которому и участие со стороны, и сочувствие — одинаково побоку. По жизни мы вообще с ним антагонисты он — егерь, я — браконьер. Об этом можно говорить и спорить бесконечно. И вроде нелогично и противно мне черпать мудрость из его бестолково веселой жизни… Но чего не надумаешь, как не погоняешь в голове закипающее масло, когда две недели лежишь, расписанный на конкретную койку, при этом сколько-то страждущих ждут своей очереди, дабы сменить тебя на этой чертовой койке.
Веселый ушел в соседние палаты шарить по холодильникам, в его мозгу перемкнуло на малом круге. С виду здоровый человек забывает, что ел совсем недавно — из припасов Угрюмого. Не колбаску сомнительного качества, напитавшуюся духом испорченных продуктов, или черствый сыр в дырках, а из вкусных, необычных для больничной палаты припасов. Это товарищи пришли навестить и принесли хорошо сваренный кусок от бедра косули. Однако сознание перевернули вверх ногами не куском, а тем, что сезон охоты, оказывается, открыт раньше, чем обычно, а он, Угрюмый, прозябает на больничной койке.
Стоп! Об этом он погорюет позднее. Из соседней палаты шумно турнули Веселого, и вслед ему несутся проклятия. Следовало бы неким образом вразумить. Но как? Видать, перемкнуло егеря: гиря на часах, зовущих поесть, опустилась вниз и беспомощно легла на пол. Слышно, как засидевшиеся за картами соседи по другую сторону коридора, в свою очередь, взашей прогнали коварного добытчика, и вслед ему несутся угрозы. Веселый вернулся в грусти, сопровождаемый звуками — именно звуками — слегка заблатненной речи. Поджав губы, репрессированный уронил тело на кровать. Пару минут попереживал и теперь метет со шкафчиков неприбранные уже спящими товарищами по палате подчерствевший хлеб в салфетке, сухари, остатки пирожков, варенье, запивая всё съеденное отстоявшейся водой из пластиковой бутылки. Всё. Ему значительно легче, Веселый снова весел.
А сам Угрюмый… Он-то зачем здесь? Тоже ведь порой забывает, чего спланировал, чего хотел сделать. Если не царапнул на случайно оказавшейся в руках бумажке значками план либо ключевое слово, почти наверняка не вспомнит. Значит, где-то пролетит, и будут сыпаться проклятия самому себе и ближним. Да, что-то с памятью стало. А всему виной город, испорченный воздух, злые люди, неважное питание, курение и спиртное. Вон, недавно забыл, куда идти с работы, завернул к соседке, бобылке, да и остался у нее на месяц. Что тут было! И попробуй объясни людям: мол, это течение болезни такое. Жена, с которой прожил двадцать лет, и та не поняла — отправила на лечение в муниципальную больницу. Но Угрюмый не слабак, он борется с обстоятельствами как может.
Ну вот, скажем, утром, когда было велено идти на УЗИ почек, опять прокололся. Врачи вон гуртом кумекают, да никак не могут расчухать: откуда у него, здорового быка с квадратной головой шестьдесят второго размера, не влезающей ни в одну шапку, взялось вдруг повышенное давление? Но ведь тотчас всё забыл. Вместо просветления почек получилось сэкономил стольник. Не пошел. «Даже гуртом — тысячей таких, как я, человеков с укороченной памятью, — вашу недомедицину нам не прокормить», — возмущался Угрюмый и сучил ногами под одеялом, когда пришла взывать к разуму милашка-сестрица.
Угрюмый ладонью разгладил сотенную купюру и заложил ее аккуратно между матрасами. «Ну вот, на одну поездку в тайгу сэкономил. Завтра УЗИ сердца и какой-то там томограф. Понятно, не пойду. На лицензию сэкономлю. На изюбря. Какой может быть достаток у простого работяги с высшим гуманитарным при такой бесплатной, вашу мать, медицине? Не пойду сдавать мочу и кал и крови своей лаборантке не отдам ни капли. Зато на лицензию на сохатого да на патроны сэкономлю».
Угрюмый никогда никому не стал бы объяснять свое ненарочито пренебрежительное отношение к собственному здоровью, которое сейчас идет, по сути, на заклание другой болезни, узко неврологической. Это все равно, что Веселому читать вслух труды Эйнштейна. Угрюмый болен… непреодолимой страстью к охоте. Нет, это не банальная страсть — подкрасться к дремлющему в бурьянах фазану и затем в угон по вспорхнувшему зарядить дробью так, что перья вон. Нет, его страсть солидная, страсть копытная, и даже крупнокопытная.
Поэтому, лежа посреди ночи на больничной койке и таращась на мутный свет за рифленым стеклом двери, Угрюмый вдруг ощутил себя совершенно здоровым. Ощупав себя в пределах размаха рук, решил: «Ну, точно здоров. Здоров! Довольно! Больше не позволю эскулапам мучить меня!»
— Я здоров, сестрица! — воззвал он к прибежавшей на крик сестре. Следом явился медбрат со снаряжением и приспособами, готовый спеленать. Однако увидев, кто орал, унял рвение: Угрюмый в буйных не числился. Это вот соседа его — Веселого — обитатели нервного наперебой требуют интернировать. Брату все время приходится посматривать от дежурного стола — куда Веселый идет на дело, и прикидывать — будут ли жаловаться или простят потерпевшие, которые с понятием. Нет, Угрюмый не буйный. К нему разве другое определение годится — сосредоточенный. Однако по инструкции «сосредоточенных» полагается вязать лишь по сигналу завотделением либо дежурного врача. А тут всего-то заорал и дурашливо задрыгал ногами. Ну, это минутное. Укол. И кратковременный «обуянный» унялся.
«И чего это я? — Млея от пощипывания в венах, куда пошло лекарство, стал упрекать себя Угрюмый. — Ну, здоров. И что? Стоило ли будоражить больных и персонал? Здоровье — состояние интимное. А это состояние следует беречь от свидетелей. Разорался, вишь…» Да, ему показалось, будто преследовавшее его повышенное давление крови и, как следствие, плавание в пространстве, обзываемое докторшей мудрено гипертоническим кризом по типу инсульта, его оставили, и он твердо решил больше не расплескивать это состояние, не усугублять, а сохранить репутацию честно и правильно болеющего, а исподволь готовиться к выписке. Накапливать силы. Вон мужики уже с третьей охоты вернулись. А разве скажешь хоть об одном из них, будто они совершенно здоровы? И Угрюмый прошелся по персоналиям, загибая на каждой известной ему болячке товарища палец. В конце ревизии он смело умножил полученное число на два. Поскольку всякому известно — знаем мы о количестве собственных болячек, дай бог, в половине случаев, об остальном догадываемся. Выходило, что из всей честной компании именно он, Угрюмый, — самый здоровый, и это укрепило его в мысли — завтра на выписку. Вон и Веселого отправляют долечиваться домой. Тоже на волю рвется. Хотя профессия у него — тьфу ты! Да, Угрюмый твердо решил, что поутру вместо экспериментов над собой под импортными аппаратами и капельницами (относительно числа уколов вообще сбился со счета), он будет требовать выдать ему вольную. Сезон охоты открыт, а у него еще ни литра бензина, и тормоза на машине исправны лишь условно — для езды по кочкарнику пойдет, а в черте города ездить страшно. Да и патронов с прошлого года не осталось.
Но докторша не вошла в его положение. Все правильно, на понимание Угрюмый и не рассчитывал — им лишь бы содрать с больного семь шкур. Тоже своего рода нервная болезнь. Угрюмому даже показалось, что ее беленькое миленькое личико подернула тень глубоко спрятанной злобы. Оно словно бы говорит: ты чего мужик морщишь… Дело не в койко-днях. Дело в элементарном приличии. Меня, терапевта, врача высшей категории, придурошный завотделением за профанацию лечения порвет, как Тузик грелку.
Утром, не зная, как убедить миленькую докторицу, Угрюмый стал горячиться. Начал привирать, выдавая себя бог знает за кого, рассказывая, что он и то, и это, и всего помногу, — словом, человек не рядовой. «И вообще у вас тут гуляют перекрестно-перпендикулярно совершенно здоровые мужики. А вам, неправильным, дай в руки линованную бумагу, так станете чёркать по диагонали. Да, сейчас ему трудновато описать степень собственного негодования. Ну, так войдите в положение, черт возьми!»
Потом он как-то успокоился — без укола, отвернулся к стене и упорно принялся вспоминать, — собственно, с какой целью он отпрашивается до сроку? Ведь на работе в нем острой нужды нет. Уборочная кампания в родной Ванюковке завершена. Картоху вырыли. Сено в рулонах на подворье. Тыква собрана в короба. Солома привезена с поля. Он, умный и здоровый, лежит в больнице. И тут же Угрюмый ловит себя на последних мыслях. Про уборочную — это его родной брат должен печься. Это он в Ванюковке главный агроном. Что же такое происходит в воспаленном мозгу? Наверно, городская ТЭЦ во всем виновата. Она, проклятая, сыплет сажу на голову. Роза ветров не в пользу Угрюмого. Оттуда и все беды.
И все же, и все же… — С трудом он заставляет себя мыслить. — С какой целью?! От напряжения закружилась голова, на лбу выступила испарина. Ему, по натуре житейскому аналитику, сложно было бы описать теперешнее состояние. К тому же тут нет литературного содержания. И все-таки он напрягся еще больше. Следовало непременно выяснить — для чего он попросил «вольную». Температура? Нет у него температуры! От натуги пот побежал из подмышек, и простыня увлажнилась. Кликнул врача. Пришла сестрица, с уважением толстенной иглой ширнула пару раз в ягодицу, а подоспевшая следом лечащий врач, приложив к его лбу ладонь, нежно погладила, и Угрюмый всплакнул, не скрывая чувств к миленькой докторше, бессильно вспоминая, что за отношения у них были до больницы. Не вспомнил и расплакался еще сильнее.
Однако к концу дня вспомнил. И еще больше напряг белолицую врачиху. Какие отношения? Она обещала! Та осады не выдержала, пообещав по новой поднять вопрос о выписке на утренней летучке. Угрюмый расценил посыл белолицей так, будто заветная выписка у него уже в руках, а она величиной с газету, и ему привиделось, будто, счастливый, вприпрыжку бежит с ней по тротуару, и все спрашивают и сопереживают: мол, на охоту, вишь, отпустили, а патронов так и не приобрел. Он стал вспоминать еще что-то важное. Очень важное. И вспомнил, когда подорвался мимо приемного покоя на улицу. Ступил босиком на снег, тотчас в ноздри ударил морозный воздух, от прилива чувств он тут же поскользнулся и грохнулся спиной на плохо очищенный незадачливым дворником пятачок под вывеской «Приемный покой». Пижама на спине и внизу сзади увлажнилась при падении на мокрый снег. И тут, лежа пред вратами, Угрюмый вспомнил. Вернулся в палату, откинул матрас в сторону, взял спрятанную верхнюю одежду, истосковавшуюся и сплющенную до вечных складок. Оделся и тихонечко вышел на улицу, где в ноздри ударил все тот же свежий воздух, только в этот раз при попытке обрести волю, удалось справиться с эмоциями. «Здоров. Совершенно здоров!». Рано поутру он уже ехал в тайгу в составе бригады завсегдатаев неврологического.
Где-то между Ульмой и Гирбичеком, малыми таежными притоками Большой реки, повернули с трассы в тайгу, безотчетно и напрасно ища пространства, не изрезанного колесами и траками высокопроходимой техники. Не нашли.
— Ну, коли в машине собралось все наше нервнее отделение, пора ложиться под капельницу, — распорядился Угрюмый и изобразил на изможденном в процессе лечения лице улыбку. Компаньоны принялись нервно чесать репы. Что бы могла означать сентенция старшего? Остановились. Расчистили снег у выворотня павшего под давлением ветра столетнего листвяка, развели костер, достали термосы и бутерброды, давясь, уклоняясь от высокого пламени, поели вкруг костра, и — в машину. Едут угрюмые, за окном однообразный пейзаж, пообочь дороги шкуры убитых ночью из-под выносной лампы-фары животных, верхом на них пируют вороны. В машине пятеро, и все напряженно прикидывают — что было не так, почему стояние вкруг костра не принесло обычного для данного времени и места бесшабашного удовлетворения? Была правильная и всем понятная по сути команда — «ложимся под капельницу», но только почему дальше-то не сложилось? Так и не вспомнили.
Вечереет. Рассказывать или объяснять бригаде, что делать в тайге ночью, да еще безлунной, не надо. Здесь у каждого своя роль: один ведет машину, другой светит лампой, освещая зверям окрестности, чтобы не дай бог в ночи дикая животина глаз на сучке не оставила, третий стреляет, еще двое обдирают добычу. Расклад понятен даже глубоко запущенным клиентам нервного отделения.
В этот раз шарили по окрестностям, освещая дорогу животным, без успеха.
Некому светить. «Всех поели», — снова молвил странное Угрюмый. Другие переглянулись — что именно имел в виду бригадир? Непонятно. Без слов посочувствовали товарищу: на койку в нервном отделении просто так не кладут.
Едут дальше. Двигатель работает неровно, генератор крутит со сбоями, и луч фары с заряженной в нее галогеновой лампой, нервно дергаясь на ухабах, выхватывает то одиноко стоящую сосну, то гущину дубняка с рыжинами остатней листвы, едва припорошенной снегом, то лиственничное редколесье с кустарниковым подростом…
Но вот луч лампы-фары выхватил из мглы силуэт маленького оленя. Последовал всхлип осветителя в адрес стрелка — чего, мол, спишь, собака! Дремавший на сиденье в салоне стрелок устремился в люк, грубо потеснив осветителя, изготовился стрелять. Выстрел. Короткая перепалка между режиссером и осветителем, за режиссера в данной ситуации — стрелок: не так, дурья башка, светишь. Еще выстрел. Промах. На этот раз уже осветитель взял на себя функции режиссера. Обошлось без драки, а случается всякое. Выстрел. Еще выстрел. Ослепленная светом фары косуля, так и не поняв, зачем в тайге столько света, устало прилегла на снег и уронила голову, будто клиент нервного отделения после больнючего укола.
Греясь у еще теплой тушки, охотники сноровисто освобождают погибшую по любопытству животину.
— А знаете, почему косулю в наших краях называют кустарниковым подвидом всем известной сибирской косули? — спросил Угрюмый товарищей, занятых разделыванием туши. — Наша косуля — особенный подвид. — Не дождавшись ответа, Угрюмый пыхнул папиросой и продолжил: — Мы и все другие клиенты нервного отделения настолько натренировали ее, что, завидев свет фары, она тотчас падает в траву, отворачивает глаза от света, поскольку свет фары — даже не прямой — делает глаза животного светящимися. Наши косули научились переползать на животе в безопасное место, стоит бликануть фаре вдалеке. Эта?! Эта бедняга оказалась чересчур любопытной. Такое и среди людей встречается нередко. Кто из нас не претерпел за любопытство? Скажем, увидел молодой казак девушку — «Давай, милашка, поконторим». Что это? Любопытство! Надо подглядеть, как у нее все устроено. Будто не так, как у других. Подхватил от милашки триппер — отправился в лечебницу. Что это? Любопытно — как и чем лечат в богоугодном заведении, чтобы впредь заниматься уже самолечением. Так же и с детьми. И с разводом: «А каково оказаться свободным через …надцать лет мучений в браке?» Любопытство, братцы. Вот и у вас так же. Маленькую косульку мог бы разделать и один. Но лезут четверо, и каждый говорит одно и то же: шеи больше оставь, шеи…
В суете разделки туши оленя кто-то уделался кровью, кто-то наступил на вывернутые в снег кишки или испражнения, однако ребята из нервного не ропщут: лиха беда начало. Упрятав мясо в клеенчатый мешок, продолжили освещать зверям дорогу.
…Уже серело, в воздухе запахло утром, когда луч фары не слишком удачливых охотников уперся во включенные навстречу фары другого автомобиля. Свою фару быстро свернули и бросили в снег, бригаду охватила обычная для рядовых браконьеров легкая паника. Недолечившийся Угрюмый вывалился из автомобиля с карабином наперевес и на удивление скоро ломанул в чащу. Однако — зря.
— Какие люди! — с чувством распахнув руки навстречу, воскликнул подошедший к машине… Веселый. И Угрюмый от неожиданного посыла судьбы резко остановился, потеряв равновесие, и упал между высокими кочками лицом в снег. Стало любопытно.
— Эй, возвращайся, я те не пацан, чтобы за тобой гоняться по мари, — пристыдил Веселый.
— А я те не щегол, чтобы в догонялки пускаться, — отмахнулся Угрюмый, и подумал: «А, собственно, зачем здесь Веселый? Ах, да, он ведь егерь…»
Удобно устроились в теплом «уазике» инспекторов составлять протокол о нарушении правил охоты.
Егерь, он же Веселый, развернул дежурную папку, пошарив в глубоком боковом кармане куртки, взял в рот сухарь и задумался.
— Я кажется, не взял эту… ну, лопату.
— Ручку? — попытался уточнить Угрюмый. Молодой напарник Веселого демонстративно похлопал по карманам форменной куртки и пожал плечами, дав понять, что старший здесь Веселый, ему де по чину быть не только при папке с бланками протоколов, ровной стопкой покоящихся в отдельном кармане за пластиковой перегородкой, но и при ручке.
— Я и говорю: ручку забыл… — укоризненно глянул Веселый на вчерашнего соседа по палате. Узнал ли? Пока не ясно.
— Шас принесу, — подхватился Угрюмый и бросился искать авторучку или, в крайнем случае, карандаш в своей машине. Все перевернул вверх дном, нескоро, но нашел — там, где при других обстоятельствах ни в жизнь не сыскать. Но тут остро понадобилось, и удача сопутствовала. Рассматривая авторучку, Веселый хмыкнул на непрезентабельность пишущего предмета — сильно изгрызенный, должно, в нешуточном волнении, верх ручки и колпачок с оторванной клипсой, но простил. Угрюмый перевел дух. Веселый снял колпачок.
— Тэ-эк, — вполне уверенный в себе егерь склонился над бланком протокола и захрустел сухарем. — С чего начнем? — поднял он глаза на Угрюмого.
Тот заволновался. С такого подхода на него еще ни один охотинспектор не наезжал. «Значит, мочить будет по полной», — сник Угрюмый.
— Я грю… с чего начнем? — поднял глаза егерь на браконьера, и угроза в них читалась нешуточная.
— Ну… — осторожно кашлянул в кулак Угрюмый. — Как водится, номер протокола, число, месяц, год… — Он говорил сколь возможно громче, помня о проблеме Веселого.
— Какой у нас номер? — Не поднимая глаз, сосредоточился на тексте егерь. Он, очевидно, стремился скорее вработаться.
— Ну, следующий… — неуверенно промямлил Угрюмый, потерявший волю к сопротивлению.
— Сам знаю, — вдруг принялся строжить браконьера сосредоточенный егерь. — Так и пишем — «Следующий». А число и всё такое, — какие у нас нынче? — Заполнение протокола пошло своим чередом. «Сегодняшнее». Дальше что?! — не поднимая глаз, сурово сдвинул брови слуга государев на поприще охраны дикой природы.
— Известно: место составления протокола и прямая речь: «Я, Иванов, Виктор Петрович, егерь из отдела охраны дикой природы то-то и то-то…»
— …то-то и то-то, — в муках, обильно потея, сопя, заканчивает фразу Веселый. — Как, говоришь, фамилия — Иванов?
— Нет, уважаемый, это моя фамилия Иванов. И зовут меня Виктор Петрович. Записать следует ниже, правильно, без ошибок, в клеточках — клеточка — буква, клеточка — буква, клеточка… А вашей фамилии, извините, не знаю. Веселый или, может, еще как.
— …Ве-сео-о-лы-ый, — сосредоточенно выводит егерь на казенной бумаге. — Однако попрошу не учить меня! — начал выходить из себя Веселый. — И вообще… — прищурился егерь, отчего глубоко посаженых его глаз не стало видно вовсе. — И вообще, где-то я вас уже видел. И не так давно. Небось, не первый раз попадаетесь на браконьерстве, а?!
— Не первый… — глубоко набрал воздуха в легкие Угрюмый и долгим выдохом выпустил.
— Так. «Документы, удостоверяющие личность» — следующая графа, — вновь сосредоточился на составлении протокола егерь и поднял на Петровича глаза в немом вопросе – «что дальше?» Но тотчас спохватился, вроде вспомнил, пошарил по боковым карманам, не найдя, пошарил еще, чуть подумав, поискал во внутренних и с облегчением выдохнул. — Документы имеются, — поводил туда-сюда перед лицом Угрюмого красную служебную книжицу Веселый. Не быстро соображая, но и не спеша, он продолжил творить над документом, как Дали над портретом Галы, прерываясь и откровенно отвлекаясь на дела нетворческие. Вот сейчас принялся вылавливать мизинцем помеху в правой ноздре и нешуточно увлекся. Справился и продолжил:
— Тэ-экс, — стал быстро уставать отвыкший от плотной работы Веселый. — И что, вы полагаете, я сейчас напишу в графе «Он допустил административное правонарушение, выразившееся в…» — вероломно поставил в тупик незадачливого ночного охотника Веселый, поигрывая ручкой и давая тем самым понять, что наступил тот самый час «Хэ», за которым наступает момент неминуемого возмездия.
— Известно, что…— вовсе оробел Угрюмый, и лицо его исказила гримаса мученика, сменившая угодническую полуулыбку, дежурившую на физиономии вплоть до сего момента. — Статья двести пятьдесят восемь ука эр эф. Крупный штраф, до года работ на государя бесплатно либо лишение свободы до двух лет.
— Закон суров… — воздело указательный палец к потолку государево око, — но это закон!
— Dura lex sed lex? — с готовностью согласился Угрюмый. — Извините, латынь.
— Вот именно, — снисходительно заметил егерь. Но тут же на секунду сделался строже. Здесь и сейчас Он — то самое бдительное, непримиримое и неподкупное государево око на службе. — Что у нас там дальше? — Видя, что пришло время перевернуть бланк, а на обратной стороне писать предстоит немного, Веселый оживился.
— Известно, что, — взмокший после пункта со статьей Уголовного кодекса, охотник задышал ровнее. — Объяснение нарушителя. Я такой-то… наохотился на двести пятьдесят восьмую, и теперь кусок дикого диетического мяса обойдется мне по цене японской малолитражки…
— Не спеши, медленнее повтори финальную часть, — умиротворенно попросил егерь. — Итак, «…кусок обойдется мне…»
Подписав протокол: браконьер — в графе для браконьера «Права нарушителю разъяснены», и егерь — где ему указал браконьер — собрались, было, оставить автомобиль, чтобы одному окончательно покаяться в содеянном, а другому сделать напутствие. Тем временем, находящийся в оцепенении напарник егеря все не мог выйти из состояния ступора. А когда егерь, произнеся длинное напутственное, слегка приобнял, дружелюбно похлопал браконьера по плечу и отдал тому бланк протокола, напарник на некоторое время вышел из состояния ступора, замахал руками: мол, зачем оба экземпляра протокола отдал. Но затем, прикинув, сколь тяжело и в каких муках егерь рожал документ, и сколь неказистым оказалось существо на выходе, в безнадеге махнул рукой, в которой все это время находилась изъятая фара браконьеров, и отвернулся.
Между тем, собрав оружие и пожитки, бригада отправилась в обратный путь. Все, что завсегдатаи нервного могли совершить — совершили. Можно ехать по домам. Не считая того, что в багажнике болтается мешок с мослами тощей косули, в остальном — угрюмый скорбный пассив. Не сговариваясь, натужно — каждый себе — вспоминали, что в этот раз сделали не так, почему не задалось? Ответ был где-то совсем рядом, но явиться на встречу не спешил. Никто не расстраивался по этому поводу чересчур уж глубоко, все опытные, даже матерые и прекрасно понимают, что элементарно должна возникнуть ассоциация и ответ придет сам собой. Всегда так было. Угрюмились, смиренно ждали прихода ассоциации.
Приехали к дому Угрюмого — первому в городе на пути следования бригады с охоты обычным маршрутом. Стали выбрасывать вещи: карабин, патроны, ящик водки, куртка, маскировочный халат, топор, котелок и таганок, валенки, спальный мешок. Вроде, все.
— Несите всё в баню, — скомандовал Угрюмый молодым из бригады.
— В баню?! В баню!!! — одновременно хором воскликнули старые опытнейшие товарищи Угрюмого, сделавшие по три ходки в нервное отделение. — В баню, Петрович! Мы же забыли про в… — И все пятеро, не сговариваясь, обратили шальные взоры на одиноко стоящий на крыльце бани, растерянный и ничего не понимающий картонный ящик…
— Так вот почему нам так отчаянно не везло!!!

2014 г.
;