Шальная сирень

Сентябрь в Москве. Еще тепло. Городской ветерок вкручивает сухие листья в воронку смерча. На остановках люди как-то притихли. Не понимают еще, то ли осени радоваться, то ли прошедшее лето оплакивать. И от этой неопределенности на душе становится грустно. Кажется, что лучшее позади, а будущее…
 Трамвай «Семерка» делает поворот от Преображенской площади, минуя памятник первому российскому солдату Сергею Бухвостову, останавливается у небольшого скверика, состоящего из нескольких кустов буйно цветущей весной сирени. Эти пресловутые турникеты, валидаторы портят и без того сложную жизнь горожан. Медленно через одну единственно открытую дверь просачиваются пассажиры в вагон. Как всегда кто-то ныряет под рога вертушки. Какой-то длинноногий перешагивает через турникет.
Мой взгляд заскользил по темно-зеленым редким пыльным листьям сирени за окном. Но что это? Точно! На высоком разросшемся скрученном, словно виноградная лоза, крайнем стволе целая ветка сирени цветет. Не может быть! Цветет нежно-розовым цветом. Я оглянулся назад в вагон. Но никто из озабоченных и по-московски угрюмых пассажиров не замечал это чудо. Эту сумасшедше трогательную сирень. Как? Зачем она расцвела? Так и судьбы людей, сами люди живут и совершают поступки вопреки осени жизни. Потом их дела называют подвигом. Я вспомнил двух таких людей, крохотный кусочек их сумасшедшей героической жизни. Они успели мне рассказать…
Федор Николаевич Пресс, капитан третьего ранга, морская пехота, главный военный госпиталь им. Н.Н. Бурденко. Морпех лежит на белоснежных простынях. Только глаза и речь остались в этом когда-то большом и сильном теле. Он рассказывал о себе, о том, как воевал на Курской дуге. О том, как горели танки и люди в них. О том, как его засыпало в землянке от взрыва авиабомбы. И он уже почти умер. Он, еврей-морпех, ходил в штыковые атаки со своим батальоном. И как весь батальон остался там, под Курском. Какая-то неистовая, яростная воля к жизни! Он часто спрашивал меня, сможет ли он хотя бы брать рукой чайную ложечку. Но военные врачи, опустив головы, выходили из палаты. Меня поразила удивительная воля к жизни в его глазах.
В городской больнице, что на Измайловском бульваре, в палате у окна под казенным шерстяным одеялом лежит старик. Он худ и бледен. И, кажется, что он уже не дышит. Но иногда из полуоткрытого беззубого рта раздается какое-то бульканье, хриплое чуть слышное неровное дыхание. Отец,  к которому я пришел, шепотом сообщил мне, что это сумасшедший. Иногда он встает, пытается подойти к небольшому столу, где стоит графин с водой. Старик хочет напиться воды. Но, не дойдя до стола, падает. Вот  и сегодня  в часы посещения к нему никто не пришел. Дежурная медсестра молча поднимает его и грубовато, сноровисто укладывает на кровать.  Старик как-то бессмысленно смотрит в окно, на клен с осенними багровыми листьями, на высокое голубое чистое небо. Одни раз в неделю к старику приходит сын.
Как-то раз, зайдя в палату,  я увидел, что старик сидит у стола и все также неподвижно, грустно смотрит в окно. Я поздоровался с ним и поинтересовался, кем он был и что делал в своей жизни? Он рассказал, что был военным летчиком. Летал на фронтовом бомбардировщике ТУ-2, испытывал эти машины. Во время рассказа он весь как-то подобрался, выше поднял голову.
Неожиданно для себя я спросил, видел ли он кинофильм «Чистое небо». Трудно поверить, но старик встал, опираясь о стол. И я увидел в нем не этого чуть живого человека, а боевого летчика. Он гордо поднял голову, на мгновение его голубые глаза заискрились. Взор стал суровым, торжественным. «Да, - сказал он, - замечательный фильм. Мы так жили…»
Больше его я не видел. Его перевели в госпиталь военно-воздушных сил в Сокольниках. Я до сих пор сожалею, что не спросил его имя. Не так уж много летчиков-испытателей времен последней войны осваивали эту машину – ТУ-2.
P.S. Они не считали себя героями. А просто служили. За их смелость и дерзость их называли шальными и сумасшедшими. Но они воевали, летали на всем, что можно поднять в воздух. Вопреки всему.  Вот и эта ветка сирени дерзко и смело, вопреки всем законам природы и времени, расцвела, словно бросив вызов.

А ветка сирени, необъяснимо цветущая в сентябре,умерла. Высокий зеленый куст, на котором жила ветка, как ему и положено одет в темно-зеленую шинель-накидку из листьев. В этом своем платье напоминает директора старой императорской гимназии. Усталые горожане все также хмуро смотрят на серое осеннее небо, стараясь укрыться от холодного ветра с дождем под козырьком остановочного павильона. И никто уже из  них не помнит, что эта ветка сирени из нежно-розовых цветов распускалась когда-то для них.