Подлые химеры. Роман-предостережение

Уважаемые читатели!
 
Романы и рассказы имеют бумажный эквивалент.
Пожалуйста, наберите в поисковой строке такие данные:
1. Эдуард  Дворкин, «Подлые химеры», Lulu
2. Геликон,  «Игрушка случайности», Эдуард Дворкин
Все остальные книги легко найти, если набрать «Озон» или «Ридеро».
 




«Наблюдатель постоянно подвержен опасности ошибиться.
Положение его можно сравнить с положением астронома,
который старается определить настоящее строение и движение
 небесных тел. Перед глазами его совершаются иногда весьма
блестящие явления, носятся облака, играют зарницы, мелькают
падающие звезды, подымаются столбы северного сияния,
светятся радужные круги, кресты и пятна, наконец, проносятся
огненные метеоры, подобные огромным и ярким светилам.
Астроном впал бы в грубую ошибку, если бы принимал все это
 за настоящие небесные явления. Он знает, что весь этот блеск и
все эти перемены не касаются действительного неба, что все это
явления воздушные, что далеко за пределами этих явлений и
совершенно независимо от них совершают свой правильный путь
 те действительные небесные светила, которые он должен изучать».

                РАСХОЖЕЕ


ХИМЕРА ПЕРВАЯ

Глава первая. ШУТКИ  КОНЧИЛИСЬ

Положительно невозможно понять хоть что-нибудь о делах барона Шлиппенбаха!
Досужий молодой человек увидел во сне что-то забытое: к зиме барон объяснился.
Венчание происходило в церкви Пажеского корпуса: в раздувшемся платье из воздуха с лентами невеста и в черном сюртуке православный барон под руку прошествовали к поставленному посреди церкви аналою.
Пахло покойником, брезгливо морщась, жених держал перед носом надушенный платок; шаферы подняли венцы над головами – на полу было слишком грязно, чтобы становиться на колени.
Бессмысленно невеста что-то жевала; священник взял конец покрова, висевшего на иконе, и накрыл ей голову.
Я подавил в себе низкое и глупое желание.
Недвижный смех мертвил все существо барона – священник после краткого ритурнеля завел свою каватину: пугал и заводил в лес, откуда без молитвы нельзя было выйти: сношения с женою в дни ее очищения – суть прелюбодеяния, ребенок же, если он будет зачат в это время, получает имя Мамзер.
Барон шевелил ботинками из желтой нечерненой американской кожи с ременною шнуровкою спереди; нанятые Берестов и Щетинин  ходили с фотографическими аппаратами; в правом виске подвенечная чувствовала непонятную живую боль, которая переходила в затылок и темя: в ее голове проносилась ассоциация идей.
Господа Берестов и Щетинин – они спорили. Берестов был вылитый Лютер, Щетинин мало чем отличался от доктора Экка! Егор Иванович Берестов был во вретище из верблюжьего волоса, Щетинин же Илья Иванович стряхивал с одежды известку.
Возвращаясь из церкви, баронесса почувствовала очищение.
Снег был довольно глубок, при легком морозце.
Гости нашли вино превосходным и бекаса удивительным.
– Китов ловят по ночам! – напомнил молодым профессор Салазкин.
Когда шутки кончились, гости принялись расходиться.
Оставшись наедине с женою, барон прижал ее половиной лица к своему локтю и согнутым по суставу указательным пальцем несколько раз провел по ее свободной щеке.
Ее внутренно поводила худо скрываемая гадливость.
Дверь из гостиной позади портьеры тихо отворилась: Егор Иванович Берестов сделал снимок.
Прошло с час времени.
Больная бледная луна, пробегавшая по облакам, то выказывалась из-за них, то опять исчезала.

               
Глава вторая. ЛОЖНЫЕ  СТРАХИ

Усатое круглое лицо глядело большими беспокойными глазами.
«Нет ничего легче, как схватить простуду и нажить себе скверную болезнь!» – написано было на нем.
С седыми баками, как у покойного Ибсена, с неровными и неподвижными бровями Владимир Максимович Фриче имел фигуру, обделенную грацией: квадратное туловище покоилось на массивных бедрах, ноги были искривлены, ляжки излишне округлы; его руки не носили следов мозолей.
В шинели с крагеном он высадился в Малоархангельске: на море ходили волны.
Земство помещалось в реставрированном здании упраздненной школы кантонистов: пахло росным ладаном и деревянным маслом.
Ему не протянули руки и не предложили стула: для него приготовлен был табурет черного дерева.
«В глухой провинции один день постоянно похож на другой, и каждый следующий не приносит с собой ничего нового, – Владимир Максимович помнил. – Что с того?!»
Без всяких изворотов он прямо приступил к делу.
– Ложные страхи задерживают ваши действия и служат к усилению ложных слухов! – ему в ответ смеялись люди одних с ним лет, но выше ростом.
– Пожалуйста, без шаблонных фраз! – он попросил.
– Оставьте нас говорить так, как мы хотим! – они возвысили тон.
Ему показалось, что у этих людей, когда он говорил с ними, – глухие неприятные голоса, а взоры странные и предательски-вероломные.
Он отвечал им с оттенком резкости и раздражения, а потом, совершенно неожиданно для самого себя, стал стреляться на дуэли с каким-то вовсе не интересным и несимпатичным господином.
Наутро боль в голове напомнила ему, что он давно не был на охоте.
Лес стоял по пояс в глубоком снегу. Все то, что висело на нижних пушистых ветвях, было оборвано. Потирая себе левый глаз, на долю которого накануне пришелся сильный удар кулаком, Фриче заскользил между соснами.
«Все страшно закричали и обратились, выжидая, к дверям!» – вспоминал он про вчерашнее.
Он шел скоро, не оглядываясь, всё прямо.
Зимний лес тянулся без конца.
Хрустело под ногами.
Существо Владимира Максимовича, казалось, целиком перешло в глаза: каждая наступающая минута виделась ему отчетливее протекшей…
Он возвращался санной дорогой.
Торжествующая усмешка трогала его усы.
«Государь любит таких людей, как я!» – говорил в нем, точно эхо, внутренний голос.
На дрогах поставлены были клетки из полосового железа, и в каждой дрогло по живому медведю.
Поражала их тяжелая статуарность.


Глава третья. ВЫРЕШИТЬ  ДЕЛО

Графин ёмок, и руке легко достать его…
Новая кухарка с оттенком недоверия взглянула на изящного посетителя.
Он сбросил ей на руки пальто с воротником и выпушкой из шиншиллы.
Было средне морозно.
В комнатах лежала только что оставленная гитара. Мебель была старинная, карельской березы. Занавеси без подборов спускались на бронзовых кольцах.
Женский голос выбранил горничную: гость прислушался.
Ему было далеко за сорок, но он почему-то считался молодым человеком. Контуры его лица составляли правильный овал, в котором ни одна черта не обозначалась резко перед другою, волосы были черны и слегка завиты.
Вышла хозяйка: сейчас от парикмахера.
К блондинке больше идут локоны, к брюнетке – гладкие волосы; она сделала гладкую прическу с локонами на лбу и за плечами.
Она поцеловала его в лоб, пока он целовал ей руку.
Бронзовые часы на мраморном консоле пробили половину: это была половина второго.
– Так… так… –  сказал гость, усаживаясь на низкий бамбуковый стул у рояля.
Подали хороший херес.
– Вы очень красивая женщина, но как женщина никогда мне не нравились. Вы нравились мне, как красивая! – несколько он гримасничал.
– В таком случае я положительно в отчаянии! – откровенно она позировала.
Его привлек букет свежих пармских камелий, смеявшихся над снегопадом за окном.
Она назвала трескучую польскую фамилию. Шелковое голубое платье прямыми складками падало на ее некрупные ступни.
– Дело необходимо вырешить в ту или другую сторону! – из правой руки он перебросил графин в левую.
– Куда-то все уходит, рассеивается, тает, погружается в первоначальный поток, становится неузнаваемым! – она пожаловалась. –  И каждый новый мужчина представляется только копией предыдущего! На них все топырится! Они лижут пальцы!
Он медленно повел глазами по стене и остановился зрачками на фотографическом портрете иезуитского патера: еще бодрый телом и свежий лицом, с руками, заткнутыми за пояс, тот качал головою и моргал глазами.
– Кто-то подскочил, завернул подножку и захлопнул дверцу, – гость перевел взгляд на хозяйку. – Кто?!
– Мальчик.
– Раздетый для мытья?
– Одетый для катанья!
Ему промелькнуло что-то итальянское.
Поднявшись, он схватил молодую женщину за плечи, прижал к своей груди и, причиняя боль, вдавил металлические пуговицы сюртука ей в щеки.
Снова их волосы смешались.


Глава четвертая. ТУЛОВИЩЕ КОЗЫ  И  ХВОСТ  ДРАКОНА

История идет своим естественным ходом, и, как отдельные личности не решай вопроса, – путь этот будет тот же…
«Покамест!»  – полагали они: пятеро молодых людей, знакомых между собою, и старуха, державшая на Выборгской стороне красильный магазин.
В них не было ничего особенного ни в дурную, ни в хорошую сторону – не гении и не уроды, они посильно принимали участие в городских веселостях.
Летали на зеленых санках через Неву к Сенату.
В длинных пальто из тюссора тараканили разных дам, порою слишком очевидно добиваясь их расположения; заглянув в какой-нибудь кабинет, вполне можно было увидеть их, играющих в карты. Бараньи котлетки, соус субиз – всегда двойные порции!
Повесы большой руки, на коньки ездили к Фомину; катались, для блезира подвернув ногу крючком.
«Меланхолия, тяжелые мысли, бесполезные сожаления – лишь мрачные химеры! – все пятеро были убеждены. – Рассеять их!»
В счастливом неведении они наполняли воздух своими свежими голосами: их вера в будущее была безгранична.
Андреюшкин вертелся на льду, как бес перед заутреней.
Преуморительные коленца выкидывал Осипанов.
Костюм Генералова обличал в нем перса.
С мальчишеским  забиячеством катавшихся задирал Шевырев.
Последний, пятый,  был высок, строен, но его членам недоставало некоторой гибкости и грации; движения его были слишком круты и несколько угловаты; это не вдруг замечалось, но ощущалось впоследствии уже бессознательно.
В крепоновом белом платке, страшно набеленная, старуха-красильщица смелым жестом высоко поднимала платье.
Катанье на коньках привлекало много публики.
Большинство было неопытно и неуклюже.
Городовой со знаком трезвости на груди следил за порядком.
Думал ли я тогда, что нахожусь рядом с пятью вскоре покойниками?!
Одетые для катанья, после него они раздевались для мытья: в окна заглядывали голубые соглядатаи; старуха-красильщица держала березовый веник, почти закрывавший ей лицо.
Волосы на ее лбу были подстрижены бахромою; она была сильного сложения, с втянутым животом и покатыми плечами.
Томление и жар усиливались; все были в короткостях и откровениях.
– Она положила прежде всего надергать моркови! – смеялись молодые,  уворачиваясь от напарницы.
Ясно помню: невидимая рука отворила дверь в парную.
Химера!
Туловище козы и хвост дракона!



Глава пятая. ПОД  ВИДОМ  ПАЯСНИЧЕСТВА

           Уродцам совершенно необходимы подходящие этажерки и консоли.
Елена Николаевна ужасно любила вещи, и мелкие, и крупные, но хорошие вещи – чтобы они были куплены в хорошем магазине, сделаны у хорошей француженки, и все настоящие.
Большой ясеневый комод против окон сплошь был заставлен безделушками из фарфора и бронзы: статуэтки имели вид целой коллекции; иным приходилось лепиться на подоконниках или даже просто стоять.
Солнце еще не выглянуло из-за рояля.
В комнатах было чисто и мило.
Громоздкая со стены свисала картина: «Спор Лютера с доктором Экком на Лейпцигской Диете 1519 года».
Еще девочкой она была совращена в католичество: иезуитский патер заменил слово: из-под армяка виден был имярек. Слово пришлось в желаемую точку.
Я видел ее то становившуюся на стул, чтобы достать высоко стоявший предмет, то опускавшуюся на колени, чтобы достать нужный из-под кровати – она сознавала, что существующий порядок вещей далеко не таков, каким должен быть, а основан по большей части на бессмысленной случайности, слепой силе, эгоизме и насильственном подчинении.
Ее движения дышали грацией и живостью. Она поменяла местами маленький небесный глобус с большим земным: первый, стоявший на шкафу, отправился под кровать – второй, служивший для справок, проследовал в обратном порядке; бронзовый амурчик поместился рядом с фарфоровой грацией, огромные же с десятимиллионными косточками счеты до поры удалены были в прихожую.
Она была белокурой и не казалась хрупкой; я даже не могу сказать, красива она была или нет, как о самом себе: такое милое, неопределенное выражение лица, которому я могу дать значение, какое хочу – именно так я определяю лунной ночью туманное небо, какой-нибудь вымышленный ландшафт и подобные вещи: я близорук и ношу девятый номер очков.
– Полноте, что за предрассудки! –  я вмешиваюсь в толпу.
Я удивительно неловок, конфузлив до болезни и иногда способен молчать как убитый.
Принужденно хохочут. Завязывается нечто вроде разговора: живое единое существо пленяет неотразимо –  улыбка китайца, напротив, утомляет глаза!
Впечатление, как будто меня подхватили и понесли: куда же?!
– В гостиницу Кулона! Кафе Пассажа! Ночной клуб в доме Черткова на Дворцовой!
Мария Египетская!
Маргоскина неделя!
Лошадиный праздник!
Готова была начаться свалка.
Определенно что-то затевалось под видом озорства и ребятничества.
Паясничества и гаерства.
Ерничанья, фарса и каламбура.

Глава шестая. ЛИК  АНГЕЛА

Николай Александрович Ракинт имел сына от первого брака – Владимира.
Они жили у Египетского моста в собственном доме: трехэтажный каменный дом довольно благовидной наружности.
Стол стоял с интересною резьбой: ослепительной белизны занавески отражались в сверкающих стеклах. За ужином подавали холодного поросенка, гусиные полотки, индейку, молочную кашу и хворост с вареньем.
«Сначала в зимний театр, а уж потом в театр!» – любил приговаривать отец.
У него было три слабости: женщины, мужчины и дети.
В детстве Владимира то раздевали для мытья, то одевали для катанья.
С распухшими ногами и в бархатных сапогах Николай Александрович выводил сына к гостям: им нравились открытая наружность и бойкие ответы мальчика.
Шло время – Владимир рос. Осматривая его, Эммануил Федорович Мориц всякий раз качал головою. Владимир смотрел как обиженный. Что-то неуловимое обличало в нем молодую женщину.
– Доктор, у меня ангина? – Владимир Николаевич спрашивал.
– У вас – вагина! – доктор умывал руки.
Как-то в Гостином у Вольфа Владимир Ракинт купил книжку.
Женщина, стыдясь и дрожа, шла по темному саду и где-то в беседке отдалась невидимым жарким объятиям. А, кончив отдаваться, на обратном пути, когда от радости осталось только ощущение смятого тела, вдруг вспомнила, что ее видел кто-то большой и лучезарно-белый…
Утро застало Владимира в сильном изнеможении.
В измявшемся дезабилье он стоял у столика, убранного кружевами, на котором набросано было множество вещиц, предназначенных для ухода за кожей и волосами – в руках у него был светлый черепаховый гребень с серебряным ободком. Большой букет камелий высился в хрустальной вазе, достигая плеч юноши. Солнце бросало снаружи косые взгляды, воздух пропитан был запахом не то пудры, не то духов – запахом, который я не мог вполне распознать.
– Я долго бродил по темным аллеям, на которые луна клала прихотливые тени, – Владимир замялся, – пока меня не пронял довольно-таки свежий ветер.
– Переодевшись женщиной? – я помог. – Просто из фантазерства?!
Владимир благодарно кивнул.
– Именно! –  его голос вздрогнул и зазвенел. – В Демидовом саду!
Волосы развились у него на лбу, и это дало его лицу страстное выражение. Ногтем большого пальца Владимир провел по зубьям гребенки, производя резкий скрип, – березовые деревья, мгновенно распустившиеся, встали у него на пути, наполняя воздух своей благотворной свежестью.
– Беседки – их там множество! – я вел его. – Кого видели вы в одной из них?!
Что до меня –  я видел лик светлого ангела.


Глава седьмая. ТРЕТЕЙСКИЙ  СУД
               
Улыбка китайца утомляет глаза.
Китаец жил в доме Тацки на Литейном против Бассейной, неподалеку от квартиры Эдельсона.
Летом китаец ходил в лес и делал разные вежливости грибам – зимой в раззолоченном кимоно из тарталамы и огромным янтарем в зубах лежал на тростниковой циновке.
Он появился на свет от небогатых родителей в саду, полном зелени и аромата; спокойная теплота в его квартире смягчала воздух, напоминая о запахе отцветших камелий.
Несколько ваз, расставленных почти без симметрии, красовались, соответственно, на полу, подоконнике и камине; пестрая птичка неподвижно сидела под пневматическим колоколом.
Мы видим людей, потому что слышим их!
Скользнув правой ногой и, весь грация, китаец настежь отмахнул дверь на лестницу; вперед он улыбался: звонившим был Эдельсон, и Лихунчан знал это.
Судорожно вошедший схватил опахало и изломал его.
– Извещение от генерала, – он протянул китайцу лист дорогой бристольской бумаги с загнутым вверху уголком. – Массовые стачки рабочих вызваны англо-японским подкупом!
Бегло Лихунчан просмотрел: изжеванное лицо бывшего клоуна расплылось в широкой улыбке.
– Но мой друг! Какой генерал?! Вы принесли мне письмо Белинского Гоголю! Как вы его раздобыли?!
Эдельсон удивился бы меньше, если бы в него выстрелили в упор.
– Мне передал Ульянов, – ответил он через некоторое время, –  но я положительно был уверен, что это письмо от графа Череп-Спиридовича!
Улыбка китайца, раздвигавшаяся все более, решительно переходила в смех.
Письмо курьеза ради написано было двойным пером.
Где-то в отдалении солдаты пропели молитву.
Эдельсон пребывал в глубоком недоумении. Воля его ослабла, энергия истощилась, в нем упало и замерло все живое…
– Господин Эдельсон! – официальным тоном будто бы произнес товарищ прокурора, – потрудитесь одеться, вы арестованы, и мы произведем у вас обыск. Понятые здесь?
– Здесь, ваше высокоблагородие! – ответил будто бы урядник, прикладывая ладонь к козырьку форменной фуражки…
Китаец надел очки в хрустальной оправе и заглянул в будущее: множество шей наклонено было над тарелками щей; закуплена была целая обстановка из полированного грушевого дерева; из одного литературного столкновения возник третейский суд; пришла телеграмма с роковым словом: скончался.


Глава восьмая. СМЕХ  НАД  ДЮНАМИ

На арбах ехали арабы, за мулами следовали муллы.
«Эта женщина не так жирна, как мясиста!» – показывали одни на баронессу.
«Да, положительно», – соглашались другие.
Вечное солнце стояло над головами, ветра не было никакого – твердо верблюды ступали на раскаленный песок: жизнь не волновалась в их жилах, а текла вяло и медленно.
Приятно баронесса качнулась телом; арабы облизнули пальцы: франшипаны достанутся орфам? Левашники – фондюлям? Дрочены – ципридонам?!
Пушистая гвианская собака-обезьяна с длинным цепким хвостом бежала за караваном: что стало бы с человеком, будь у него хоть вдвое больше ума, если бы его руки оказались парою мускулистых ног?!
Жара стала положительно нестерпимая; собственные слова доносились как бы издалека.
Баронесса вынула шкатулку с облатками хинина: неумеренно громкий смех пронесся над дюнами: Петербург, гвардейские эполеты, высший свет –  все оказалось миражом!
Она была красивой женщиной, но ни одним жестом не выдавала, что знает об этом. Блуза из серо-голубого бледного шелка, усеянного едва позолоченными цветами, покрывала ее множеством складок, обрисовывая стройный стан и роскошные формы. На баронессе была широкая шляпа из светлой соломы, ее ноги обуты были в сандалии желтой кожи.
В прошлом смолянка, имевшая шифр – знали про нее многие; муж прислал ей вид на отдельное от него проживание. Он бросил ее, как бросают наскучивший роман. Он мог бросить ее, как бомбу, начиненную порохом, – мало кто знал об этом.
Арабы делали самые глупые жесты, словно бы обнимали.
Талия у баронессы была свободная и круглая – ноги быстрые и разумные.
С ее появлением на балах все танцы расхватывались, за ее стулом помещалась толпа, ее букет не доживал до мазурки и, разобранный по цветочку, украшал петлицы фраков и мундиров.
Изящная двустволка от Лейе висела у баронессы за плечами: шестнадцатый калибр. Верблюды были тяжело навьючены тюками: веревки, молотки, бутылки водки, валяные сапоги, ергаки, сахарные головы, пищевые консервы.
Все шло своим порядком.
«Покамест!»  – баронесса знала.
Душа совершенно не трогалась красотою барханов.
Арабы завели перебранку.
«Следственно вместо следовательно!» – баронесса откинулась.
Тут же винтовка переместилась ей в руки – грянуло, раскатилось над дюнами.
Пестрая бабочка, пролетая по воздуху, обагрила кровью свои крылья.


Глава девятая. ДЕВОЧКА  С  НЕБА

Пост бригадного генерала не требует никакого представительства.
В павильоне Демидова сада пел русский хор Молчанова.
Пели недурно, хотя и кривлялись порядочно. Гудели голоса, было жарко и местами пыльно.
Уже немного на возрасте, в светлом сюртуке чисто военного покроя граф Артемий Иванович Череп-Спиридович сделал на полу лужу снегом, оттаявшим с его сапог.
Фата в себе он не чувствовал, но многие хористки готовы были хоть сейчас сойтись с ним.
– В наше грошовое и обманчивое время! – морщил Артемий Иванович скатерть.
В оркестре звучали фальшивые струны: мальчишка-чичероне переругивался с дурно одетой синьориной – граф Череп-Спиридович живал в Италии, едал спагетти, знавал Гарибальди: Джузеппе не делал никому особенного предпочтения перед другими.
– В маске и черном венециане! – граф и генерал вспоминал и показывал рукою.
Невольно он сгущал тучи романтизма вокруг головы бывшего своего предводителя.
– Когда его ранили, он, чтобы не чувствовать боли, превратил себя в предмет – окаменел?!
– Именно! – граф подтвердил. – На визитации лекарь с удивлением это заметил: он онемел и окаменел!
– Покамест?
– Покамест дело, которому он служил, не вырешится в ту или другую сторону! –  генерал облизал пальцы.
От природы не слишком речистый, он имел ту развязность, которую имеют все военные, особенно служившие в кавалерии.
Хор пел, постепенно усиливая тон. Жар возрастал, от публики поднимался гул. Добрая и грациозная девочка играла на арфе так искусно, что поневоле хотелось спросить, а не сошла ли она с неба?
– Клянусь Господом Богом и Его небесным воинством! – Артемий Иванович ухватил душивший его воротник.
Хористки возвысили голоса до крика. Молчанов, приятно изогнув стан, держал над головою девочки золоченый венец.
– Клянусь вам всем, что есть святого! – граф опрокинул стул.
Немой ужас оледенил его всего разом, и волосы встали дыбом на голове его; омлет с шампиньонами, крокетки из дичи, спаржа под белым соусом – всё оказалось разметенным по зале.
Хор заревел что-то гулкое, протяжное и болезненное.
Потолок в заведении разверзся – в открывшемся проеме мне увиделся лик светлого ангела – граф и генерал Артемий Череп-Спиридович отделился ногами от пола и через дыру вознесся к небу.


Глава десятая. ЧЕЛОВЕК  С  ФИЗИЧЕСКИМ  НЕДОСТАТКОМ

Человеку с физическим недостатком легче раздеться перед людьми, которые о нем знают…
Новый год наступил с покрывалом на лице.
В небольшой комнате, вроде библиотеки или курительной, стены которой были выложены метлахской плиткой, несколько человек наскоро пили шампанское. Слишком низкое помещение было полно дыму – все находившиеся там медленно растирали себе грудь, руки и плечи.
Принужденно барон Шлиппенбах посмеивался: смехом он старался прикрыть свое смущение: левая нога была укорочена у него против правой. Боясь возбудить к себе чувство, похожее на отвращение, он вертелся и облизывал пальцы, словно сейчас обжег их. От вечной подвижности, поворотливости решительно он походил на жируэтку. На нем все топырилось, он беспрестанно обдергивался.
– Бал, – он рассказывал. – Все, натурально, в перчатках, один я в варежках!
Было уже утро – где-то солдаты пропели молитву.
– Страшен сон, да милостив Бог! –  донеслось.
Голоса были высокие, детские.
Первый секретарь французского посольства граф Рейзет закурил сигару, чтобы разогнать дым. В зеркале, исцарапанном брильянтами, отразились безобразно поднятые брови: чья-то душа стояла перед загадкой.
На влажные еще ноги барон натянул белые, с галуном, панталоны; он говорил как всегда развязно, но в голосе его послышалась как будто тревога: он начал торопливо прощаться, точно он опоздал куда. Он объяснил, что должен в Москву дневным поездом. Его не удерживали.
Он отыскал свою шляпу и вышел.
Широкая мраморная лестница была устлана ковром, по сторонам зеленела шпалера из экзотических растений.
Ступая на одну ногу легче, нежели на другую, барон принялся спускаться.
«Дело необходимо вырешить в ту или другую сторону!» – была мысль.
Легким толчком, мимоходом, Шлиппенбах поднял муть в сосуде с отстоявшейся водою. Его вера в будущее ежемгновенно росла: он словно бы надломил цветущую ветку яблони.
И вдруг точно кто плеснул чем в лицо – девушка соткалась из ничего, с огненными глазами и китайской ножкой: она поманила его: широкие рукава кимоно, скользнув,  обнажили розовые локти.
Ему положительно некуда было деваться –  уже наверх он пошел за нею.
– Проси, чего хочешь! –  он простонал.
Он был скуп на малые расходы и безрасчетно щедр на большие.
Она засмеялась нехорошим, холодным смехом.
Невидимая рука распахнула дверь на чердак: чудовищно барон напрягся и тут же лишился сил.
Тело упало на крышу, оттуда скатилось в водосточный желоб и, выскочивши из него, рухнулось в переулок.


ХИМЕРА    ВТОРАЯ

Глава первая. НЕИЗВЕСТНО  ЧТО

Все осталось как будто таким же и в то же время стало другим.
Поутру, встав ото сна, Александр Платонович Энгельгардт сидел на постели и думал о чем-то далеком.
Он был вял в движениях, но не худ на лицо.
Доложили о завтраке.
Из-под салфетки, покрывавшей стол, высовывалась голова легавой собаки – драпри  скатерти придавали ей какой-то египетский вид: она неподвижно вперила в Энгельгардта два жиром заплывших глаза: давненько уже Александр Платонович не ездил за зайцами и не ходил с ружьем.
К завтраку поспел Барсов: замелькали тени известных людей: баронов, графов, генералов – все они, каждый по-своему, были неприятны хозяину.
Английские, стоявшие на бюро красного дерева с медью, часы Нортона звонили каждые четверть часа каким-то таинственно-серебристым звоном; окна задрапированы были синими штофными занавесями; мебель, крытая шагреневой кожей, изукрашена была золочеными монограммами.
– Почему домой она шла пешком? – Барсов закончил рассказывать, и Энгельгардт начал задавать вопросы.
– В экипаже сломалось дышло, – Энгельгардт, ожидавший ответа, получил его.
– И что сделал барон? Дома?
– Он встретил ее на пороге отборной руганью.
– А баронесса?
– «Негодяй! – сказала она ему. – Ваше счастье, что у меня нет под рукой ножа!»
– Действительно, ножа не было?
– Разумеется, был, но во время супружеской ссоры по улице проходили солдаты, – гость отказался от третьей чашки чая.
Энгельгардт  пальцем покачал пустой кувшин из-под молока.
– Солдат вел граф Череп-Спиридович? – как видно Энгельгардт уже знал. – Генерал, лично? А солдаты – кого вели они?
– Солдаты вели арестованных нигилистов: их захватили в парной.
– Всех пятерых? – Энгельгардт вскинулся.
– Четверых, –  Барсов поморщился. – Главный ушел: самый опасный: голый убежал по морозу: ушел по крышам!
В столовой появился лакей, и разговор зашел о пустяках.
– Федор Михайлович, представьте себе, – Александр Платонович  хохотнул, –  тиснул намедни в «Отечественных записках», с продолжением: некто, похожий на Ибсена, приезжает в Малоархангельск и там в лесу встречает животное, не известное науке: внешне медведь медведем, а на самом деле – неизвестно что!
Делая перемену блюдам, внимательно лакей слушал.


Глава вторая. ЖЕНЩИНА, СТАТУЯ, ТРУП

Оба они равно любили правду и добродетель и ненавидели порок и ложь, но Барсов не умел сдерживать порывов своего сердца, шел везде грудью и высказывал свое мнение напрямки – Энгельгардт же, напротив, сохранявший во всяком случае более равнодушия, не любил лезть добровольно в опасность без пользы себе и делу, старался избегать ее, когда можно было это сделать, и для достижения своих целей, особенно на пользу правосудию, не гнушался никакими средствами, если только можно было согласовать их с правилами чести и справедливости.
Александр Платонович Энгельгардт был следователем Окружного суда, Леонид Васильевич Барсов – товарищем следователя.
Когда Леонид Васильевич Барсов вошел в столовую дома Энгельгардта, первым словом, которое он произнес, было: «Химера!»
В окне Александр Платонович увидел, как две женщины, стоявшие на снегу,  поспешно сели в сани и уехали.
«Сначала в зимний сад, а уж потом в театр!» – Энгельгардт знал: почтенная дама покровительствовала молодой вдове.
Все оставалось как будто таким же и в то же время стало другим: в задумчивости облокотившийся на перилы мудрец, глубоко вздохнувши, пошел по набережной своими мерными шагами.
– Орф, – Александр Платонович погладил пса, – по сути своей замечательная собака – жаль только, что жир не позволяет ему бегать: его хозяйка стояла перед зеркалом, пока не сошла с ума.
– В Симбирске? –  Барсов повязал салфетку. – В чем заключалось ее сумасшествие?
– Она начала впадать в экстаз, а, впавши в него, могла подыматься от земли на воздух и еще – она приглашала солдат и по команде заставляла их оправляться перед зеркалом – тем самым! – Энгельгардт покачал молочный кувшин. – Она говорила, что она Мария Египетская, показывала свое тело: здесь, утверждала она, – я женщина; там статуя и дальше труп!
– Она причастна была к литературе? – незаметно Барсов облизал пальцы.
– В какой-то степени, – Энгельгардт задвинул собачью голову под салфетку. –  Совсем еще девочкой, попав в столицу, она тесно сблизилась с Белинским и Гоголем, сделавшись передаточным звеном между ними. Общаясь с Белинским, она впадала в серафический экстаз, общаясь же с Гоголем –  в инфернальный.
– Она родила двоих сыновей? – что-то такое у Барсова начало вырисовываться. –  Одного от Белинского и другого – от Гоголя?
– Старшего, Александра, – для чего-то Александр Платонович уточнил, – она родила от Гоголя, младшего же, Иосифа, – от Белинского.
– Они жили с матерью в Петербурге? – Леонид Васильевич отказался от третьей чашки чая. – Дети?!
– Не совсем так, – Энгельгардт смахнул крошки с одежды. – Старший воспитывался в Симбирске, младший увезен был в Тифлис.
«Есть еще третий!» – помнили они о среднем сводном брате.

               
Глава третья. ЧЕЛОВЕК - МЕДВЕДЬ

Когда Барсов ушел, Энгельгардт придвинул к себе книжку «Отечественных записок» и продолжил чтение.   
Похожий на норвежца Владимир Максимович Фриче рассмеялся и тут же оглянулся посмотреть, кто это смеется. На черном и мягком скате Обводного канала стоял господин в пуховой шляпе, черной люстриновой крылатке и матерчатых перчатках. Где мог он видеть эти углубленные в орбитах зеленоватые глаза?! Седьмым или девятым чувством Владимир Максимович понял, что это – один из медведей, должно быть, самый небольшой из них, пойманный им в лесу под Малоархангельском и привезенный в Санкт-Петербург, но как смог он выбраться из прочной клетки полосового железа?!
«Девочку маленькую, что ли, этот Фриче не видит?» – Энгельгардт перевернул страницу и там ударили к вечерне: в десять часов подали чай, и разговор сделался общим: «Буква убивает, а слово животворит!» – сказал апостол Павел, застегивая перчатки. Переговорив о чем было надо, уже он взялся за фуражку, как вдруг Август Вицман обратился к нему с вопросом: «Чем успокоить дух, если назади стоит безжалостный, бесчеловечный поступок?!»
Решительно Федор Михайлович пытался Александра Платоновича интриговать: который же из поступков своих безголовый немец имел в виду? Подделку векселя? Отношения его с женою в дни ее очищения? А, может статься, измену отечеству?
В ушах Александра Платоновича звучал жалобный плач обнаженной девушки: возвратившаяся с катанья, она была раздета для мытья. Ей было около сорока, но она имела лицо маленькой девочки. Выскочив из парной, Федор Михайлович мелкими шажками пробежал по улице и растаял, как видение в белой пыли, поднятой налетевшим вихрем.
«Почему настояли вы, чтобы в первую ночь госпожа Сидякина непременно была сверху? Чтобы она оседлала вас, как амазонка?» – апостол Павел спросил.
«Все очень просто, я отвечу, – Вицман заторопился. – Такой женщине, как она, сломленной и уничтоженной, необходимо было вновь ощутить свою силу и свое величие. Я дал ей шанс почувствовать власть над мужчиной, одним из тех, кто правит подлунным миром. В счастливые для нас минуты она не просто заставляла меня трепетать от блаженства – она исцеляла себя от недуга, которым наделило ее наше больное общество!»
Предусмотрительно одетый в толстое пальто, делая прыжок, Фриче принял безукоризненную позицию боксера.
Престранный человек-медведь не принял вызова.
«Она беременна!» – произнес он сухо.
Фриче не понял ничего и только почувствовал, что сейчас за этим странным словом должен последовать взрыв громкого, веселого смеха и ждал его несколько времени.  Вдруг все пропало, куда-то исчезло, и из всех человеческих слов в мозгу осталось только одно, неуклюжее, с буквами б-р-м.

Глава четвертая. ПОД  ВИДОМ  ЕРНИЧАНИЯ

В отчете, переданном ему Барсовым, сообщалось, что под видом озорства и паясничества тайные последователи Гарибальди планируют провести в столице некую акцию, могущую иметь крайне негативные последствия как для отдельных лиц, так и для общества в целом; в то же самое время взятая под контроль и умело перенаправленная эта акция во многом могла бы снять определенное напряжение, устранить имеющиеся противоречия, установить между самыми разными сторонами атмосферу взаимопонимания и тем самым послужить к  разрешению ряда актуальных проблем.
Игрок по натуре, Барсов непременно хотел акцию «оседлать», сыграть по максимуму и обратить тем самым зло во благо – благоразумный же Энгельгардт, не желая играть с огнем, склонялся акцию задавить в зародыше, устранить опасность, решить задачу-минимум и не раскачивать лодку.
«Под видом ерничания и гаерства, – спросил Энгельгардт Андреюшкина, – что собирались вы предпринять?»
«Мы затевали ограбление  Шигинского книжного магазина во флигельке Пажеского корпуса на Садовой, – после некоторого запирательства схваченный нигилист признался. – Генералов должен был разбить витрину, Шевырев – похитить выставленные там муляжи, а я – схватить как можно больше металлических треугольников».
«Какая задача стояла перед Александром?» – Александр Платонович заполнял бланк допроса.
«Он должен был взять перпендикуляр».
«Все вы постоянно ерничали и каламбурили. Кто писал для вас шутки?»
«Не знаю – их накануне приносил Александр, нам оставалось только разучить: «Китов ловят по ночам!», – Андреюшкин истерически расхохотался. – «У вас – вагина!», «Иосиф от Белинского!»
Следующим конвоиры доставили Генералова.
«С какой целью устроили вы беспорядки на катке?» – делал следователь свою работу.
«Расчет был на то, что беспорядки перекинутся на городские улицы, – Генералов курил. – В этом случае дальше они могли бы распространиться до Демидова сада».
«Там в это время пел хор Молчанова?»
«Не более чем совпадение, – Генералов очевидно пытался сбить следователя со следа. – С тем же успехом Эдельсон мог читать там свои стихи или барон Шлиппенбах танцевать вприсядку».
«Скажите, – Энгельгардт перекинул мостик, – для чего сломали вы дышло в экипаже баронессы?»
«Необходимо было, чтобы она пошла пешком и отвлекла на себя внимание солдат», – Генералов сказал полуправду.
«Вы сын, – Энгельгардт спросил напрямки, – графа Артемия Ивановича?»
«Да, – обвиняемый не стал лукавить, я сын генерала. Но незаконный. И оттого не Череп-Спиридович, а Генералов!»

               
Глава пятая. РОТ, ПОЛНЫЙ  ПАЛЬЦЕВ

«Вы играете на гитаре?» –  обратился Энгельгардт к Шевыреву.
Брови Шевырева сдвинулись; он не ответил.
Волосы на его висках серебрились странною сединой. На руке был зеленый плед.
Наступила крайне стеснительная минута; устраиваясь, Шевырев подвернул ногу крючком и приложил указательный палец к правой брови; его большие голубые глаза были застланы мистическим туманом.
Раздался жидковатый тенор слабогрудого человека: публика уже собралась, у рояля появился музыкант – началось исполнение, слабогрудый человек жидким голосом завел каватину.
Голубая портьера, тихо колыхнувшись, мягко начала подниматься, и Энгельгардт увидел зимний сад. Никто не показывался в конце прямых аллей. Солнце безучастно озаряло деревья свинцовым блеском.
               
                «Каждый
                Сражается
                За свою Химеру
                В отчаянном поединке
                С действительностью!» –

пел слабогрудый тенор, и из-за его слов выглядывало что-то чудовищное и ужасное.
Содрогнувшись, Александр Платонович увидел: в конце аллеи появился Соблазнитель: Соблазнитель всё равно!
Предвкушающе он облизывал пальцы: Соблазнитель всё равно, когда ему вздумается!
Он трогал усы: Соблазнитель всё равно, когда ему вздумается, утащит тебя!
Сомневаться Александру Платоновичу было невозможно: Соблазнитель был он сам! Кого же в таком случае собирался он соблазнить?!
Тяжелая загадка ложилась на душу.
В укромном уголке поставлена была беседка; Александр Платонович вошел, и Энгельгардт  увидел, как тот стряхивает снег с сапогов.
Безлистые деревья безучастно стояли.
Внимание Энгельгардта удвоилось: стройный силуэт промелькнул.
Мелькай – не мелькай: Соблазнитель всё равно, когда ему вздумается, утащит тебя крючьями!
Она вошла под густым вуалем, и властно Александр Платонович притянул к себе ее обмякающее тело: сейчас, сейчас!
Уже торжествовал он победу над невинностью, ее поругание: забрал в рот трепетные пальцы и сжал их крепкими челюстями.
Хрустнуло тошнотворно – Александр Платонович отпрянул: поздно!
В беседке он был один.
Со ртом, полным шевелящихся, дурно пахнувших пальцев.


Глава шестая. ЗНАКОМЫЙ  В  КРЫЛАТКЕ

В то время как следователь Петербургского окружного суда Александр Платонович Энгельгардт в своем служебном кабинете на Литейном допрашивал захваченных с поличным нигилистов, товарищ следователя Леонид Васильевич Барсов решил съездить на кладбище и разобраться, что именно происходит на могиле погибшего Шлиппенбаха.
Кто-то, сообщили осведомители,  водрузил на свежей насыпи подержанный ясеневый комод; другие утверждали, что на могиле появляется иногда лучезарная фигура в белом; третьи говорили о привязанном к ограде медведе – дескать, встает на задние лапы и ревет.
Ничего этого, разумеется, не было за исключением ограды, которой уже обнесли недавнее захоронение – внутри нее находился какой-то господин с округлой женской прической и преогромным шнобелем – он устанавливал поверх могильного холма уже почти законченного, в человеческий рост, снеговика, имевшего, несмотря на свою незаконченность, заметное сходство с покойным бароном.
Молча Леонид Васильевич наблюдал: действия незнакомца представлялись ему вызывающими, однако прямого повода к задержанию он не давал.
– Памятник, что ли? – Леонид Васильевич осведомился.
– Памятник, памятник, – скульптор не удостоил взглядом.
– Временный? – попытался товарищ прокурора развить тему.
– Временный, временный, – точным пальцем незнакомец воткнул два уголька в пустые глазницы.
Оставалась внушительных размеров морковь.
– Хорошо его знали, Шлиппенбаха? – в заднем кармане Барсов ощупал наручники.
– Я хорошо знал таких, как он, – незнакомый господин взглянул на Барсова и тут  же показался знакомым.
Барсов смотрел: подозреваемый надел висевшую на ограде крылатку и  сделался знакомым еще более.
Молнией промелькнуло: живал в Италии, склонен к фарсу!
– Он был галлюцинат и духовидец! – тем временем носатый примерялся морковкой.
– Барон Шлиппенбах?! – уже каким-то образом Барсов знал, нет, не барон.
– Вовсе нет! Вовсе нет! – тонкими ногами балясник изобразил нечто вроде танца. – Эпитафия Вам!
«Достаточно! – товарищ следователя решил. – Остальное он скажет на Литейном!»
– Я арестован?! – пакостник прямо-таки зашелся. – Попробуй – возьми!
Он был внутри довольно высокой ограды, и собственно взять не составляло трудности – однако же стоило Барсову приблизиться, как произошло непредвиденное: взмахнув фалдами-крыльями, негодяй взмыл в воздух и частично летя, частично прыгая и отталкиваясь ногами от верхушек памятников, стремительно стал удаляться в глубину кладбища.
Где-то в районе могилы Белинского окончательно Барсов потерял его из виду.


Глава седьмая. ДЮЖИНА  РУК

Памятник на могиле Белинского всегда поражал Леонида Васильевича своей запредельной аллегоричностью: две женские фигуры из серого ноздреватого гранита стояли на коленях, опираясь руками на постамент – по спинам их шли рельсы, а по рельсам катался взад-вперед сильно уменьшенный против настоящего с высокою трубой паровоз, который привезти в движение могли, соединив усилия, двое здоровых и крепких мужчин.
Приезжая на кладбище для какой-нибудь эксгумации, следователь и его товарищ всякий раз перекатывали паровоз от одной женщины к другой.
– Одна, я понимаю, жена, – пыхтел Барсов, – а другая?
– Другая – свистал Энгельгардт, – сестра жены, его свояченица. Виссарион Григорьевич жил с обеими.
– Пробовали его эксгумировать? – Леонид Васильевич останавливался.
– Много раз, – Александр Платонович вынимал папиросы.
– Что же? – товарищ брал одну.
– Всякий раз – разное! – они закуривали. – То два черепа и три ноги, то дюжина рук, а однажды, представьте, выкопали живого крота!
– Все-таки странно, – не мог Барсов взять в толк. – Могила, в общем, Белинского, а похоронен Гоголь?!
– Первоначально, – Энгельгардт объяснил, – Гоголь был похоронен в Свято-Даниловом монастыре, а уж потом его перенесли сюда. Согласно воле покойного.
–  Он сам так захотел? Гоголь?
– Так захотел Белинский, а Гоголю было все равно!
Мужчины затаптывали окурки, обтирали лопаты и выходили с Волкова.
Иногда, впрочем, перейдя неширокую речку, они попадали на лютеранский участок.
Обыкновенно здесь с магнием и треножником прохаживались в ожидании клиентов фотографы Берестов и Щетинин. Берестов, одетый во вретище, был вылитый Лютер, и за небольшую плату Щетинин снимал всех желающих в его обществе; сам же Щетинин, как говорили, весьма походил на чернокнижника доктора Экка, и тот, кто знал это,  уже с помощью Берестова, тоже мог сделать себе памятное фото. Энгельгардт, чтобы не упускать случая, больше фотографировался  с Лютером – Барсов же предпочитал доктора Экка, и, если Александр Платонович переводил пленку забавы ради, то Леонид Васильевич всякий раз был серьезен, напряжен и заметно волновался.
Если же вокруг них не наблюдалось посторонних, следователь и его товарищ могли  вовсе не снимать с себя фотографий: в этом случае доктор Лютер и доктор Экк открыто передавали им на словах или на бумаге то, что могло представлять интерес для судебной инстанции.
В этот раз какая-то барынька непременно хотела запечатлеть себя сразу с обоими религиозными деятелями: пришедшийся к месту и ко времени Леонид Васильевич забрался под шторку и нацелил объектив: пыхнуло!


Глава восьмая. ВРЕДОНОСНЫЕ  ЗЕРНА

– Приезжали норвежцы! – Барсову сообщил Щетинин.
Леонид Васильевич знал: его осведомитель учился в университетах Тюбингена, Гейдельберга и Кёльна – это, впрочем, ничего не меняло.
– Карлштадт?! – Барсов потянулся за фотографией: Карлштадт собственною персоной шел по кладбищенской аллее в сопровождении двух не знакомых ему, Барсову, господ и трех женщин, хорошо ему известных.
Снимок вышел настолько четким, что с его поверхности Барсову даже послышались смех мужчин и протесты дам.
– Кто не любит женщин, вина и песен, остается на всю жизнь дураком! – подошел Берестов.
– Они, что же, пили здесь вино и пели песни?! – Леонид Васильевич поднял брови.
– В общем-то, нет, – Берестов поиграл объективом. – Это я к слову.
– В таком случае, – товарищ следователя ухватил фотографа за язык, – против чего протестовали женщины, сопровождавшие норвежцев?
– Они выпили всего одну бутылку и спели только одну песню, – Барсову ответил Щетинин. – Вовсе женщины не протестовали, а, напротив, были очень довольны совместной эскападой.
– У них было разрешение на эксгумацию? – Леонид Васильевич прямо перешел к делу.
– Разумеется, – фотографы закивали. – Иначе им ни за что не разрешили бы.
– Сколько могил они вскрыли на этот раз?!
– Всего две.
– На лютеранском участке или на православном?
Осведомители переглянулись.
– Здесь есть еще Собачья площадка, – ответил Берестов.
– Опять к слову?! – Барсов не хотел соскользнуть.
– В самом деле! – Щетинин и Берестов замахали руками. – Они копали домашних животных.
Определенно это могло увести в сторону.
Впрочем, Леонид Васильевич знал: каждое второе свое действие в России Карлштадт предпринимает для отвода глаз: реально чувствуя за собою постоянную слежку, хитрый норвежец мешает необходимое ему с посторонним – подобно тому, как человек, идущий на встречу с секретным агентом, старается задеть по дороге как можно больше случайных и вовсе не причастных к делу людей и тем самым отвлечь, распылить силы, запутать не выпускающих его из виду врагов.
Задача Леонида Васильевича здесь была предельно ясна: не ошибившись, отделить вредоносные зерна от безобидных плевел.


Глава девятая. ПЕПЕЛ  В  КОНВЕРТАХ

Это только в плохих романах следователь и его товарищ ведут одно единственное выделенное в особое производство Дело – в хорошем романе они распутывают обстоятельства  многих Дел; если же роман вышел очень хорошим, то в нем все раскрытые Дела еще причудливо и сплетаются в неразрывную цепочку, последним своим звеном которая приводит к раскрытию довлеющего и главного преступления.
Когда Леонид Васильевич Барсов возвратился на службу с кладбища, Энгельгардт в своем рабочем кабинете снимал показания с китайца.
Китайцы, знали они оба, обладают пылкой, но не надлежащей фантазией.
– Что вы делали на Красном море? – Энгельгардт разминался.
– На Красном море мы наслаждались крупными сладкими звездами, – почтительно китаец наклонял голову.
– Кому принадлежит ваше сердце?
– Мое сердце принадлежит господину Федору Михайловичу.
– Что находилось в портфеле с видами Пекина?
– Шанхайской фабрики головной платок.
Спокойные жесты китайца подчеркивали простоту его слов.
– Куда уходили вы прошлой ночью? — взглядом испросив разрешения, Барсов вступил. – Сразу?!
– Прошлой ночью сразу я ушел в подушку, – столь же невозмутимо, как он кланялся следователю, китаец поклонился его товарищу.
– Красный ли вереск, иерихонская роза или пармские камелии? – перебил Энгельгардт.
Китаец попробовал рукою, хорошо ли лежит кушак на талии.
– Пармские камелии.
Он улыбался, и следователь с товарищем терли веки.
– Что было под окнами? Внизу?! – не знал Барсов и в самом деле.
– Внизу под окнами был сад, – так же китаец кланялся и улыбался, улыбался и кланялся.
– А ветер? – китайцу поклонился Барсов.
– Ветер шумел иерихонскими розами.
– Достаточно! Вы свободны! – Энгельгардт улыбнулся.
Он дважды плюнул на пол, сделал жест отвращения и выписал пропуск.
– Все-таки красный вереск, – Барсов спросил, когда дверь за китайцем закрылась. – Судя по всему?!
– Если так, почему отрицает баронесса? – ногой Энгельгардт растер по полу.
– В Египте красный вереск используют для разжигания погребальных костров. – Барсов принялся рассуждать вслух. – Тело барона Шлиппенбаха предали огню, и пепел в непромокаемых конвертах был разослан по шестидесяти шести адресатам…


Глава десятая. С  УКОРОЧЕННОЮ  НОГОЙ

Шестьдесят пять, они знали, выбраны для отвода глаз и только один напрямую соотносится с Делом.
Снова и снова следователь и его товарищ изучали список от А до Я, и всякий раз взгляды обоих сходились на одной и той же фамилии.
Средний из трех сводных братьев, про него было известно, сын «дикой» барыни, в настоящее время проживает в Швейцарии, куда и выслан ему был пепел барона; осведомители сообщали, что, аккуратно высыпав содержимое из конверта, он поместил его в ладанку и с тех пор носит на шее: пепел барона стучит ему в сердце.
Подробность представлялась знаковой товарищу следователя; сам же следователь полагал, пепел стучит для отвода глаз.
– Его сердце, – Барсов помедлил, – тоже принадлежит известному нам лицу?
– Пока неизвестно, – Энгельгардт достал откуда-то фотографию крутолобого человека с неверным прикусом. – Федор Михайлович, безусловно, здесь фигурирует, однако герой наш свое сердце отдал женщине. Думаю, всерьез.
Сразу Барсов понял: для отвода глаз!
Он взял фотографию, всмотрелся и ощутил ползущий холодок в паху: глазницы обсуждаемого ими господина были пустыми.
– Немного странный снимок, – тоже Энгельгардт подметил. – Впечатление, что вместо носа у него – морковь.
– Он здесь с какой-то дамой, – Барсов поднес фотографию ближе к глазам. – Это жена?
– Кто же еще! – Энгельгардт хмыкнул. – Он у нас однолюб. В связях на стороне не замечен.
– А почему она раздета и сидит у него на плечах?
– Снимок сделан в их первую брачную ночь. Он настоял, чтобы она непременно была сверху.
– Что связывало его с бароном? – Барсов отдал фотографию, и Энгельгардт убрал ее в ящик стола.
– Мальчиком мама повела его в цирк, и там он подвергся нападению медведя. Случившийся поблизости барон ценою собственного увечья спас ребенка: крошка остался невредим, барон же до самой недавней смерти ходил с укороченною ногой.
– Его как-то отблагодарили, барона?
– Есть мнение, мать передала ему известное вам письмо. Барон любил острые ощущения.
– «Белинского – Гоголю», – Барсов понял.
– Барон ездил в Швейцарию на свадьбу! Это он снял молодых! Срочно надо ехать в Цюрих  и там допросить их!
–  Лишнее, – Энгельгардт поднялся. – Они едут сюда!


ХИМЕРА    ТРЕТЬЯ

Глава первая. НЕНАСЫТНЫЙ  МОЛОДОЖЕН

Полотно было отвратительное, шпалы лежали почти без балласта.
Поезд, впрочем, был недурен.
Пульмановский вагон – это настоящий салон в двенадцать саженей длины, с раздвижными креслами, на ночь сдвигавшимися, так что получалась великолепная кровать с матрасом, подушками, простыней и одеялом, содержавшимися в безукоризненной чистоте. Из вагона можно было пройти в курительную, ватерклозет и умывальню со свежей водой, мылом и полотенцем. На дальних линиях к поезду прицепляли особые вагоны-рестораны, а на небольших перегонах – вагоны-буфеты. Свободно и безопасно Владимир Ильич мог передвигаться по всему поезду.
Поезд мчался.
Владимир Ильич выпивал в ресторане свое пиво и возвращался к Надежде Константиновне.
В купе он вынимал из кармана стеснявший движения бумажник и клал его на салфетку.
– Не «ложить», а «лошадь»! – поправлял он жену.
Он обладал удвоенной против других чувствительностью к смешному. Он умел вовсе спрятать глаза, сделать неверный прикус и придать носу вид моркови. Его громкий заразительный смех с неожиданными, презабавными икающими высокими нотами покрывал все прочие звуки.
Ненасытный молодожен, он объявил, что должен связать ей руки, и спросил, будет ли она сопротивляться.
Медленно они наслаждались; действительность исчезала.
– Сосед, вы русский?! – стучали из соседнего купе.
– Я буду виновна перед ребенком, которого вы отец! – Надежда Константиновна чувствовала очищение.
Большой сак из английской кожи и маленький дорожный несессер покачивались в такт ходу – уже ехали по России.
Владимир Ильич из несессера вынимал и раскладывал фотографии.
– Мать, – пояснял он, – перед зеркалом. Брат Александр, в розыске, от Гоголя. Младший брат, Иосиф, на Кавказе, от Белинского.
– А здесь кто же? – не могла Надежда Константиновна запомнить. – Лыбится?
– Сунхунчан, – Владимир Ильич шутил. – Китаец, – говорил он всерьез.
– Барон Шлиппенбах! – знала Надежда Константиновна лик Спасителя.
Чувственно Владимир Ильич лобызал фотографию и оправлял шнурок висевшей на шее ладанки.
– Ценою собственной ноги! – в который раз он рассказывал историю про медведя.
Поезд мчался: Цюрих – Санкт-Петербург.
Рельсы гнулись.


Глава вторая. ШУРША  ПЛАТЬЕМ

Уже перед самым Петербургом Владимир Ильич задремал от утомления, когда же он очнулся, в глазах его выражалось какое-то недоумение, какая-то мысль в форме вопроса, которого он не в силах был разрешить.
– Ленин! Ленин! – депутация встречала их на дебаркадере вокзала: Николай Александрович Ракинт с иконой, профессор Салазкин, Евгений Николаевич Эдельсон.
Шутя, остря, с сигарой и огромной собакой Владимир Ильич вышел и обнялся со всеми.
– Что за «Ленин» такой? – не знала Надежда Константиновна. – Почему?
– Прозвище еще со школы, – шипел Владимир Ильич и смеялся. – Ленился – вот и получил: «Леньин». Мягкий знак не прижился.
Сани были обшиты малиновым трипом, хвосты лошадей подвязаны в узел. Кучер осадил коней у подъезда на Большой Миллионной.
– Дом майора Трипольского! – Эдельсон объявил.
В доме царила атмосфера общего миролюбия.
– Майор Трипольский – айлонит, – профессор Салазкин объяснил, – он страдает аномалией в анатомии половых органов, каковая аномалия делает невозможною половую функцию.
Все поднялись до самого верха; Ракинт держал себя другом дома.
В квартире стоял неприятный запах коломянки: подержанные стулья с тонкими спинками и плоскими, как блины, подушками скудно украшали гостиную.
– Покамест не вырешится в ту или другую сторону! – Николай Александрович Ракинт повесил икону на гвоздь.
Он видел что-то запредельное, то, что для всех оставалось скрытым.
Владимир Ильич принужденно захохотал; Надежда Константиновна сняла кофточку и прилегла на оттоманку.
Стало тихо, и тогда все услышали, что за притворенной дверью, ведшей куда-то во внутренние покои, кто-то возится, шурша платьем.
Владимир Ильич оскалил зубы, как фавн, подбежал, ударил ногой по филенке: молодая брюнетка повернула лицо и удивленно взглянула на его воротник: за дверью оказался обширный зал, белый с золотом, уставленный золочеными стульями, зеркалами во всех простенках, померанцевыми и лимонными деревьями в зеленых кадках, с роялем, арфой и этажеркой для нот у одной из стен – явственно все услышали гул голосов, звон шпор, шуршание шелковых юбок; чувствовался запах духов с примесью аромата живых цветов.
Ударила музыка – резвые пары свободно запрыгали по паркету.
Сразу же по ее появлении в зале Надежда Константиновна была окружена мужчинами.
– Господа! Господа! – она порывалась сказать. – Право же!
Ее прервал гусар, просивший ее на кадриль.


Глава третья. ЗАДЕРЖКА  СО  СТУЛОМ

Первая суета приезда улеглась.
Сидели за столом.
До срока обратившийся в старика от свалившихся на него забот  Николай Александрович Ракинт рассказывал о своем путешествии в Египет, которое произвело на него решающее впечатление. В подробностях он вспоминал о том, как посещал различных аскетов, таившихся от людей в шалашах по пустынным местностям, и на себе проверял их мистические экстазы.
– Там, кстати, с Марией Александровной познакомился, матушкой вашей! – Ракинт обратился к Владимиру Ильичу.
– Как она? Здорова? – отрывисто Владимир Ильич осведомился.
Мать обвиняли в надутом чванстве, интригах, узком педантизме и недоброжелательстве.
– Вся в Боге и сыновьях! – Ракинт осенил себя крестным знамением.
– Александр? – спросил Владимир Ильич о старшем брате.
– Александр Николаевич Ульянов продолжает скрываться – кольцо вокруг него, однако, сжимается.
– Иосиф? – Владимир Ильич спросил о младшем.
– Иосиф Виссарионович Ульянов на Кавказе разводит иерихонские розы.
Профессор Салазкин тем временем на оттоманке осматривал Надежду Константиновну.
– Беременна! – объявил он, наконец. – Оттого и задержка со стулом.
Евгения Николаевича Эдельсона попросили проветрить комнату, и он открыл форточку.
– Китайский цирк, – объявил Эдельсон, – приезжает. С новою программой!
Все посмотрели на Владимира Ильича.
Ворвавшийся внутрь ветер раскачал висевшую на его шее ладанку.
– Я слышал, они умеют нарушать причинно-следственные связи и разрывать логические цепочки? – Владимир Ильич сделал пустые глаза.
– Если нарушить причинно-следственную связь – логическая цепочка порвется сама собою, – Салазкин произнес с еврейским акцентом.
В простенькой ризе Св. Мария качнула головою со стены.
– Кто пишет им программу, программу действий, этим китайцам? – задал Владимир Ильич формальный вопрос.
 Тут же загрохотало, брызнули, разлетаясь, осколки: птица влетела!
Птица-тройка! Святая Русь!
Электричество погасло.
Замерев над столом, пригнувшись, взявшись за руки, однозначно ждали явления Гоголя.
С женской прической и огромным шнобелем уже он стоял перед ними.
Свет медленно прибавлялся, все приходили в себя.
Отбросивший парик и отстегнувший из папье-маше нос, в комнате стоял улыбающийся Федор Михайлович.


Глава четвертая. ЕГО  РАЗУМ

Надежда Константиновна встала, и я помог ей надеть жилет. В квартире сделалось холодно, как на морозе без шубы. Подушкою Евгений Николаевич Эдельсон заткнул образовавшийся в стекле пролом.
Тем временем, извинившись за мистификацию, Федор Михайлович сбросил гоголевскую шинель, а бывший при нем китаец изловил птицу и спрятал ее в рукаве.
Владимир Ильич постарался принять самый нахмуренный и политический вид: на этот раз он состоял в милости у Федора Михайловича – у них был общий интерес, вследствие которого старший удостоил младшего своим повышенным вниманием.
– Жизнь бежит, как вода; потому-то и надобно делать добро наскоро! – приговаривая таким образом, Федор Михайлович дергал веревочку  довольно объемистого подтекавшего свертка.
Я кинулся вон как безумный, но, взяв себя в руки, медленно воротился: какой-то надутый симбиряк сидел на месте Владимира Ильича, что-то говоря о маскараде, прокламациях и вагине – от души Федор Михайлович смеялся; стол заставлен был обсахаренными фруктами от Балле.
Профессор Салазкин был молчалив и спокоен, как будто на дачу ехал; на сюртуке Ракинта появился новенький офицерский крест Почетного Легиона; Надежда Константиновна ела фрукты, Евгений Николаевич Эдельсон облизывал пальцы.
Тихая улыбка трогала губы китайца.
– Приступим, господа! –  Федор Михайлович поднялся с места.
В комнату вошла монахиня, окутанная с головы до ног большим вуалем. Она направилась вдоль стола, остановилась посредине, вручила Федору Михайловичу бывший при ней малый потир, простерлась ниц, поцеловала пол и поднялась с него усилием одних бедер, не прикладая рук.
Мальчики хора, появившись, в пелеринах, отороченных кроликовым мехом, зажгли свечи, и вдруг возникший майор Трипольский пронзительно прокричал первый антифон вечерни.
– Мы отказываемся от созданного Богом мира и замыкаемся в мире, созданном его разумом! – пальцем айлонит показал на посерьезневшего Федора Михайловича.
В безобразного вида цинковой чаше пылал зеленый огонь.
Над головой Федор Михайлович поднял потир, и все увидели змею, обвивавшую чашу.
Выпив до дна, он надкусил обсахаренное яблоко и дал доесть его Владимиру Ильичу и Надежде Константиновне.
– Дети хора мечтают, как бы порезвиться после обедни, – негромко Федору Михайловичу намекнул Трипольский.
– Николай Александрович, – тут же Федор Михайлович обратился к Ракинту. – Можете сейчас порезвиться с детьми?!


Глава пятая. МЕРТВЫЕ  НЕ  ВОСКРЕСАЮТ

– Не понимаю, зачем ему понадобился этот маскарад?! – Надежда Константиновна спросила, когда все ушли.
– Федор Михайлович! Ты же знаешь! – Владимир Ильич выпустил лишний воздух и возвратился к прежнему своему объему. – В прошлый раз, помнишь, в Москве – ч т о   он устроил на Пушкинских торжествах! Довел всех до форменного беспамятства! Люди сбрасывали одежду, катались по полу, беспорядочно совокуплялись!
– В прошлый раз, – Надежда Константиновна сняла жакет, – он хотел осудить и наказать Пушкина. Чего добивается он сейчас?!
– Точно не знаю, - Владимир Ильич загасил огонь в вазе, – но нам пока по дороге: этот человек  разрушает старое и отжившее. Пора, – выбросил он вперед руку, – одному общественному порядку перейти в другой!
– Старый порядок имеет свой смысл, – Надежда Константиновна раскинулась под одеялом и шевелила ногами.
– И новый порядок имеет свой смысл, – Владимир Ильич лег рядом, – и то, что один порядок сменит другой, тоже будет иметь свой смысл.
– Не понимаю, – Надежда Константиновна повторила, – к т о   решает все это?
– «Понимать», – взявши ее за грудь, Владимир Ильич перекинулся, – значит отказаться от всяких «кто». Не кто-то решил, а что-то решило, и даже не решило, а просто осуществило, – обыденно, по-супружески он вошел в нее. – Не решал же никто, что соотношение окружности к диаметру, – он хохотнул, – есть постоянная величина или что сумма углов в треугольнике равняется двум прямым!
– Юрист – плохой христианин! – вспомнила Надежда Константиновна из Лютера.
Юристом был не Федор Михайлович, а именно Владимир Ильич, кончивший курс в Петербургском университете кандидатом юридического факультета.
Откровенно Надежда Константиновна засыпала (ей виделся заснеженный сад с прямыми аллеями и высокий мужчина в дохе, притаившийся за стволом дерева) и все-таки она попросила мужа обрисовать ей сложившуюся обстановку и разъяснить стоявшие перед ними задачи.
Владимир Ильич высвободил пальцы из ее рта.
– Более Федор Михайлович один не справляется, – он закрыл глаза и тоже увидел мужчину с крючьями, – мы должны помочь ему написать программу для китайского цирка. Итальянцев, норвежцев и египтян – объединить с поляками в единый Интернационал. Неплохо бы получить свой процент с египетской аферы. Найти и покарать убийц барона! Остальное – по мелочам.
Крупская спала и знала: первым делом – новое платье!
Окончательно она уснула, и в комнату вошел апостол Павел:
– Когда я боролся со зверями в Ефесе, какая мне польза, если мертвые не воскресают?!
Он старался говорить не от своего имени, а от имени живого и существующего человека.


Глава шестая. НЕДОГЛЯДЕЛИ!

Широкий батистовый пудермандель отделан был вышивками и кружевами.
В дверь постучали.
– Кто там? Что надо?  – с раздражением Мария Александровна спросила.
Владимир Ильич вошел: повсюду были зеркала.
– Здравствуй, мама! – припал он к руке.
Пахло росным ладаном и камедью. У матери было простонародное лицо с огромными надглазными дугами и бровями. Владимир Ильич знал: мать не русская и не православная. Прежде у нее были кое-какие страсти, но со временем они перешли из глубины на поверхность и превратились в припадки мелкой раздражительности.
–Ты совершенно здорова? – Владимир Ильич повторил, обращаясь к матери.
В эту минуту вбежал лакей, говоря, что переодетый барынькой на Волковом кладбище опознан и схвачен Александр Николаевич Ульянов.
– Куда смотрел этот чертов норвежец? – завыла-заметалась старуха. – Карлштадт?!
Тот между тем уже входил как-то боком в ее зеркальный будуар, весь перепачканный землею, со свежею ссадиной во лбу – его губы дрожали, а на лице были следы малодушного испуга, которому обычно подвержены люди, ставящие себя в спокойном положении куда выше прочих смертных.
– Не велите казнить! – он закричал в то время, как она трясла его, колотила и возила по полу. – Не доглядели!
С помощью лакея Владимир Ильич кое-как высвободил норвежца из железных рук.
Александр Ульянов скрывался от царских ищеек на Волковом кладбище: ему вырыта была теплая землянка, и Карлштадт под видом пикников приезжал туда со своими людьми, чтобы передать еду, книги, свежие газеты и предметы личной гигиены (Александр представлял даму и должен был соответствовать по всем стандартам). Они, приезжая, обыкновенно выводили с собою Александра на час-другой размять затекшие от долгого сидения ноги (в группе это было почти безопасно) – так происходило и на этот раз, но на беду свою Александр выпил слишком много шампанского! Он шумел, буянил, непозволительно высоко задирал юбки, был арестован как нарушитель общественного порядка, а уж в участке все открылось…
Страшно Мария Александровна заскрипела зубами – она никогда не питала в себе неисполнимых планов!
Вывезенным из Египта взглядом она всмотрелась в одно из зеркал, и по поверхности того пошла рябь.
Знаком лакей попросил мужчин выйти; безоговорочно те подчинились.
В дверях Владимир Ильич обернулся: впавшая в экстаз мать медленно подымалась над полом.


Глава седьмая. НЕМЕЦ, А  НЕ  ЕВРЕЙ

Проснувшись, Надежда Константиновна Крупская обнаружила подле кровати четырех алебастровых купидонов – у всех без исключения были одутловатые лица с признаками начинающегося или затвердевшего флюса.
Девица, отвечавшая за горничную и кухарку, подала ей одеться; голубая портьера над дверью, ведущей во внутренние покои, заметно колыхалась: за нею слышались крики, рёв, какое-то хлопанье.
– Люди добродетельные хороши только до первого случая! – донеслось.
Эти слова произвели на нее сильное и вместе странное впечатление: как будто ее коснулась таинственная рука.
Зайдя за портьеру, Надежда Константиновна потянула дверную ручку.
Громадная комната, к ее удивлению, была залита красным светом – на центре ее стояла железная клетка с живым медведем, а возле клетки метался собственною персоной Федор Михайлович, с кнутом и в кожаной жилетке на голое тело.
– Он! Это он убил твою сестру! – кнутом Федор Михайлович старался попасть медведю по морде.
– Но у меня нет… не было никакой сестры! – силилась Надежда Константиновна перекричать ужасный рёв.
– Не было?! Говоришь, не было?!! – теперь Федор Михайлович замахнулся на нее.
– Не бейте! – она прикрылась. – Была! В Малоархангельске! Сводная!
– Пропала при невыясненных обстоятельствах?!
– Ушла в лес и не вернулась, – Надежда Константиновна сказала, и он отпустил ее.
После завтрака появился Эдельсон, и они поехали кататься.
Катанье было весьма приятное, холод живил и веселил чувства; они гонялись за разными мелочами – мелочи норовили ускользнуть от внимания, но они ловко подхватывали их и рядком укладывали в экипаже.
В кондитерской они выпили горячего сабиону, и Евгений Николаевич сообщил ей, что вовсе он не еврей, а скорее немец и вполне она на него может рассчитывать.
– Нет, вы еврей! – расшалившись, она смеялась и била его снятой перчаткой. – У вас волосы жидкие и парша в голове!
Дома после катанья Надежда Константиновна разделась для мытья и обнаружила, что живот ее округлился, а пальцы ног выгнулись и пожелтели.
Вечером возвратился Владимир Ильич, привез в кадке живой папоротник и с ним – русско-норвежский словарь, завернутый в старое платье.
Надежде Константиновне поставлена была задача старое платье перекрасить, выучить некоторые слова по-норвежски и до блеска надраить зеркала.
Ночью Владимир Ильич проснулся, позвал услужающую им девицу и попросил ее с Надеждой Константиновной насколько получится приподнять его над полом.


Глава восьмая. ЧЕТЫРЕ  ГРУДИ

Освобождение Александра Николаевича Ульянова планировалось осуществить одновременно тремя разными способами.
Карлштадт, прибегнув к помощи двух старых подельников, имевших большой уголовный опыт, должен был подготовить побег узника из подземных казематов на Литейном.
Мария Александровна бралась предложить обмен похищенного генерала на схваченного нигилиста: мы вам – Череп-Спиридовича, вы нам – Александра Ульянова.
Владимиру Ильичу предстояло войти в кредит у Федора Михайловича – тот вхож был на самый верх высочайшего Синода.
Был и четвертый способ, достаточно ясно рисовавшийся каждому участнику заговора, однако, в силу обстоятельств, не обсуждаемый ими между собою.
– Папоротник, гроб с музыкой, поднимите мне веки! – громко, по-норвежски, заучивая, произносила Надежда Константиновна.
Владимира Ильича осаждали мысли; купидоны в человеческий рост стояли по периметру кровати, и в задумчивости он ходил между ними.
Карлштадт выбирал между подкопом и силовым захватом.
Мария Александровна Ульянова стояла на коленях возле причастной ступени перед алтарем.
«Алтарь – главарь!» – крутилась киноварь в голове у Федора Михайловича.
Евгений Николаевич Эдельсон облизывал пальцы.
Николай Александрович Ракинт с сыном Владимиром Николаевичем работали в Зимнем дворце.
Доктор Эммануил Федорович Мориц и профессор Салазкин рассматривали фотографию обнаженной монахини.
– Вы уверены, что это – она? – Сергей Сергеевич сомневался.
– Четыре груди, помилуйте, – Эммануил Федорович обводил карандашом. – У кого еще?!
– Действительно, – вроде как соглашался профессор, – а почему эта линия бедер… почему прерывистая?
– Она же не стоит, – колол доктор Мориц грифелем, – а висит в воздухе, это экстаз! Прервана связь с землей, с плотским! Оттого и прерывистая!
– Отсутствует волосяной покров! – Салазкин увеличил лупой. – Она не достигла половой зрелости?!
– Волосы удалены по местным требованиям – в противном случае ее не пустили бы в Египет!
– Как вы определили, что фотография сделана там?!
– Она стоит верхом на сфинксе, а на заднем плане – пирамиды!
– Действительно, это она, – Салазкин, наконец, признал, – но почему вы называете ее монахинею?!
– Иногда, – доктор Мориц признался, – я несу ахинею!


Глава девятая. ПРОСНУЛСЯ  ЖЕНЩИНОЙ

На этот раз, однако, это была не ахинея.
Возвратившаяся из Египта баронесса фон Шлиппенбах в костюме монахини дома, в своем будуаре, сидела перед зеркалом, по которому кругами расходилась рябь: ей был подан сигнал выхода на связь.
Грубое простонародное лицо выплыло с огромными надглазными дугами и бровями: Лютер!
Девочкой совращенная в католичество, девушкой она была пересовращена в лютеранство; потихоньку она отталкивала от себя предметы, бывшие у нее под руками.
– Монахиня! Ты меня слышишь?! – по кругу Лютер вращал глазами.
– Слышу и вижу, – она оправилась перед зеркалом. – А вы меня?
– Немного отодвинься и прибавь свету! – он приказал. – Вот теперь хорошо: можешь раздеться!
Она скинула рясу, под которой ничего не оказалось, сделала неопределенно-милое лицо и начала переменять позы: его трясла лихорадка – он ударял рукой по колену.
– Всё, – сказал он через некоторое время. – Можешь одеться. Где змея? – тут же перешел он к делу
– Змея под цветами, – монахиня-баронесса обдернулась. – В порядке вещей.
– Змея – не что иное как мысль Божия, – привел Лютер из Сен-Мартена. – Ты вот что – давай ей лягушек!
– Мир – зол и не стоит того, чтобы в нем было много умных и благочестивых князей; для лягушек нужны змеи! – привела она из него самого.
– Только кровь движет колесо истории, – он вздохнул. – Лягушка – шедевр, змея – это чудо!
Сам, потерявший в объеме, он не утратил объемности мысли.
– Владимир проснулся женщиной! – она сообщила ему.
– Владимир Ульянов? Ленин?! – он удивился.
– Владимир Ракинт, сын Николая Александровича, – она уточнила. – Сегодня они завтракали, прерывая еду поцелуями. В Зимнем, заметьте.
– Дела-а! – Лютер поскреб тонзуру. – А почему не дома?
– Дома они не успели позавтракать.
– Если бы люди знали, что завтра конец света, – Лютер изрек, – никто бы не стал работать!
– Они работают, – баронесса напомнила. – Реставрируют во дворце!
– Халтура в Зимнем, надо же! – Лютер, наконец, понял. – Может и жахнуть! Поляки или китайцы? – спросил он, кому услужают Ракинты.
– Задействован некий интернационал, – она и сама знала немного, – они называют себя последователями Гарибальди…
– Для Виктора Эммануила – Гарибальди был всего лишь генерал-лейтенант, – вспомнил Лютер о другом генерале.
Это были последние слова, сказанные им в связи.


               
Глава десятая. НОВЫЕ  ЛИЦА

Трудно было защититься от очарования, которое он производил.
Отец со страстным умилением любовался им.
Его поза была полна грации; черты наивного лица являли собой идеал ангельской непорочности: говорили, что в их роду были Святые.
Владимир, стоя перед зеркалом в белой батистовой рубашке, расчесывал волосы – широкая оборка, окаймлявшая вырез, то спускалась с плеч, открывая грудь, то набегала до самого горла, смотря по тому, поднимались или опускались руки.
– Свое баронство он стяжал государственными заслугами, – отец и сын Ракинты продолжали начатый разговор. – Возможно, что он был прав!
Оба видели бабочку с обагренными кровью крыльями, но отцу при этом закрадывалось о конце света, в то время как сын ощущал нечто, напоминавшее об очищении.
– С бесподобнейшим образом мыслей! – они добавляли. – Ему мало было найти простое «почему», ему необходимо было знать «для чего»!
Продолжая обмениваться репликами, уже одетые, они вышли на мороз и, беседуя об искусстве, дошли до Зимнего.
Опытный художник-реставратор Николай Александрович Ракинт исподволь приучал сына к нелегкому своему ремеслу: уже Владимир и сам мог многое.
На этот раз они спасали осыпавшееся полотно Гойи, а, может статься, Веласкеза: увядшие розы, теряющие листву платаны, цепенеющий сад, полуразрушенная беседка, Соблазнитель с неизменными крючьями и стройная фигурка девушки – Владимир возвращал к жизни собственно сад: заново заставляя зацвесть, заблаухать забытыми запахами, заполниться птичьим щебетом; он ремонтировал беседку и поправлял ограду, в то время как Николай Александрович пребывал в глубоком раздумье: двое на картине полностью утеряли лица – ему предстояло дать им новые.
Опершись локтем о муштабель, Николай Александрович слушал сына.
– Белая страусовая эгретка, – то выпуская язык наружу, то втягивая его внутрь рта, быстро Владимир сыпал, – будуар с повялыми обоями, самая сборная посуда, обилие пилястров, обезьянья гримаса, головка змеи, недужный заметался в кресле, все ушли ко всенощной, немилосердно-лазурное небо, оранжевая сарана!
Рука Ракинта-отца пришла в движение: лицо начало вырисовываться на картине: мужское!
Всмотревшись, они принялись смеяться: следователь Энгельгардт!
Теперь – женское!.. Они отшатнулись: забывшись, Николай Александрович срисовал Владимира!
На улице дрогли кони.
Извозчик перегнулся и отстегнул полость.
Поехали; это было зимою, на санках.


               
               

ХИМЕРА    ЧЕТВЕРТАЯ

Глава первая. ПОЕХАЛИ  К  ЖЕНЩИНАМ

«Не по дням», а «не поднял»! – поправил Владимир Ильич жену.
Он выронил толстый бумажник и смотрел, как тот лежит на ковре.
После вмешательства докторов пальцы ног у Надежды Константиновны разогнулись и порозовели – живот между тем продолжал расти с каждым часом.
С трудом нагнувшись, она подобрала.
Каждый из них подумал о своем.
«События несутся с головокружительною быстротой!» – оценил Владимир Ильич.
«Было так мокро, что я подобрала юбку!» – по ассоциации вспомнила Надежда Константиновна.
«При разводе она примет вину на себя и по закону утеряет право венчаться вторично!» – себе представил майор Трипольский.
С поклоном он принял от Владимира Ильича установленную сумму.
Накануне проходя по темному залу, он схватил руку Надежды Константиновны и крепко прижал к губам. Она выдернула и сделала вид, что рассердилась, в душе сознавая, что рассердилась бы больше, если бы он не сделал этого.
Едва Владимир Ильич вышел, Трипольский подошел к Надежде Константиновне и взял ее за голову.
Приняв за основание несколько любезных фраз, ему сказанных, он создал себе самые несбыточные надежды.
В нем, Крупская чувствовала, было что-то, говорившее в его пользу.
«Любовник – айлонит, – она прикинула. – Как хорошо – никто не заподозрит!»
– Я – великан! – майор Трипольский объявил. – У всех великанов …
Он не успел окончить своего силлогизма – Владимир Ильич вошел, еще не рогатый, но уже не комолый.
– Только что на границе с Норвегией, – объявил он Надежде Константиновне, – обнаружена твоя сестра! Федор Михайлович везет ее сюда!
– Она же совсем дикая! Из леса! Она не сможет! – Крупская заметалась. – Хотя бы приготовить клетку… на первое время!
– У меня найдется пустая – на большого медведя, – майор Трипольский снял проблему. – Я прикажу установить.
Стоявший у окна Владимир Ильич заметил мчавшиеся по улице сани: куда-то спешили Ракинты, отец и сын.
– Поехали к женщинам? Они? – спросил Владимир Ильич у Трипольского.
Закончивший установку стекла айлонит усмехнулся.
– Отец и сын Ракинты, – он ответил, – поехали к детям!
– Они повезут их в зимний сад и в театр? – что-то такое Надежда Константиновна слышала.
– Не всех, – майор Трипольский собрал разложенные на подоконнике инструменты. – Тех только, кто хорошо себя будет вести во время мытья.


Глава вторая. ОГРОМНЫЕ  ПРИМАКИ

По дороге предстояло решить неотложный вопрос, и они заехали к баронессе.
– Вы за змеей? – она пригласила войти.
Медленно на распухших ногах Николай Александрович прошел первым: повсюду расставлены были уродцы; громоздкая со стены свисала картина с Лютером и чернокнижником доктором Экком.
Вынувши из кармана кисточку, кое-что на ходу старший Ракинт подправил; Владимир занялся самоей баронессой: освежил ей на губах помаду, взбил челку, повесил на шею большие разноцветные бусы.
Подали хороший херес; баронесса произнесла фамилию: Трипольский.
– Елена Николаевна, – Ракинт-отец передумал, – все же снимите голубое  платье и наденьте синее!
– Но почему, – она удивилась. – Всегда мне шло именно голубое.
– В настоящее время, – объяснил Николай Александрович, – ваш двойник… двойница задействована именно в синем. Возможно, вам придется подменить ее.
– Может, все-таки это она заменит меня?! – дернула баронесса плечиком.
– Не скажу, чтобы роли переменились, – Николай Александрович далеко вытянул больные ноги, – но сложилось так, что сегодня именно вам надлежит заменить ее.
– Стало быть, я теперь – Екатерина Алексеевна Хардина?
– Стало быть. На некоторое время.
Елена Николаевна фон Шлиппенбах, вдова, баронесса, известная путешественница и исключительно миловидная блондинка, подчинившись, возвратилась в синем туалете.
– Очень хорошо, – Ракинт одобрил. – Теперь текст: выучите и сожгите!
– Здесь неразборчиво! – баронесса пробежала глазами.  – Это что за слово? А реплика полностью?!
– «У всех великанов – огромные примаки. Значит, я – великан!» – Николай Александрович прочитал.
– И это должна произнести я?! – она с трудом представила.
– Это вам скажет он, – Ракинт перевернул листок, вырванный из памятной книжки. – Вы же ответите: «Все настоящие великаны родом из Норвегии. Значит, вы – настоящий. Их всего двое. Первого зовут Ибсен – получается, вы второй! Представьтесь, пожалуйста!» – он прочитал ей на обороте.
Бронзовые часы на мраморном консоле пробили половину: это была половина третьего. Тут же мужчины поднялись и пошли к выходу.
– Подождите! Стойте! – баронесса схватила за руки. – Ну, ответит он, представится – что я должна делать после этого?!
– Как только он назовет себя – побыстрее отойдите в сторону, – Николай Александрович замотал шарф и надел калоши. – Далее забота не ваша!
               
Глава третья. НЕРУССКИЕ  ВЕЛИКАНЫ

Решительно она не узнавала самоё себя: волосы поменяли цвет – из брюнетки она сделалась блондинкой.
– Не хватает лилии на плече, – Николай Александрович помедлил. – Ну да ладно: приспособим камелии!
В синем платье с большими разноцветными бусами Екатерина Алексеевна Хардина была почти готова: уже через четверть часа с мужчинами она мчалась по вечереющему городу.
– Гостиница Кулона! – Ракинт приказывал. – Кафе Пассажа! Ночной клуб на Дворцовой набережной!
Попутно он решал еще несколько дел: по первому адресу дал пощечину выскочившему из дома человеку, по второму – вручил пакет и взял горячих пирожков, а из ночного клуба вынес тюк и передал его Екатерине Алексеевне.
– Теперь можно к детям, – перевел он дух. – Пансион Августа Вицмана в доме Погенполя!.. Да подожди, дурак!
Он высадил Екатерину Алексеевну и умчался с сыном.
Тут же ее окружили солдаты, отобрали тюк, повели проходными дворами – они поднялись по черной лестнице – из темноты Екатерина Алексеевна вышла на яркий свет: она находилась в обширном зале с золочеными стульями и померанцевыми деревьями в зеленых кадках.
Солдаты оправлялись у зеркала. Командир вышел.
– Майор Трипольский! – протянул он руку.
К ночи начаться должен был бал, и ей предстояло заняться декором: развязавши тюк, она принялась вынимать из него предметы и вещи, которые расставляла так, как ей виделось: глобусы, большой и маленький, – по разным углам, уродцев – куда только можно; огромные же счеты с косточками-колесиками она пристроила под папоротником так, чтобы в нужный момент их быстро можно было выкатить.
Все цветы и кадки с растениями Екатерина Алексеевна собрала в одном месте – получился зимний сад. Часть зала она отгородила занавесом и на некотором отдалении установила стулья – вышел импровизированный театр.
Тут же отец и сын Ракинты подвезли детей: все были выкупаны и наряжены. Мальчики в пелеринах, отороченных кроликовым мехом, на сцене спели что-то благочестивое, и им дали обсахаренных фруктов.
Зал сделался полон людей, по нему прохаживавшихся; два или три великана с нерусскими лицами не сводили с Екатерины Алексеевны глаз.
Ее обязанности, пожалуй, были выполнены – сейчас она должна была незаметно от всех ускользнуть.
Несколько дверей расположены были в разных концах: в какую же?!
Все были разного цвета и даже разной величины.
Она выбрала самую неприметную, выкрашенную в тон со стеною.
 


Глава четвертая. ПРОБИЛИ  ПОЛОВИНУ

Они тотчас бросились вслед за нею: дергали дверь, безуспешно пытались ее распахнуть или выбить и успокоились, лишь увидев, как Екатерина Алексеевна входит в зал с противоположной стороны, освежившаяся и поправившая прическу.
Время бала еще не подошло, почтеннейшей публике предлагался небольшой водевиль: шутка в одном действии – Екатерина Алексеевна присела на боковой стул, один из великанов расположился за нею, негромко вступила музыка, занавес разошелся: недужный человек сидел в кресле, то выпуская язык наружу, то втягивая его внутрь, отчего на полу под креслом успела собраться беловатая лужица.
Фриче, так звали героя, пострадал на медвежьей охоте и, сделавшись инвалидом, обречен был на неподвижность. Он, впрочем, отчаянно гундосил и потому все над ним смеялись. Особенно и громче всех над Фриче смеялся толстый мальчик Гарпун – смеялся и оглядывался посмотреть: кто это так громко смеется: он сам! Косолапенький, сильно смахивавший на медвежонка!
Недужный постоянно должен был находиться в перчатках, и мальчик приходил, чтобы их застегивать.
«Б-р-м! Б-р-м! Н-г! Н-г! Б-р-м! – Фриче гундосил.
Гундосил и гундосил – до тех пор, пока зрители не стали понимать, что вовсе он не гундосит, а говорит по-норвежски и объясняет им, что вовсе никакой он не Фриче, а, собственно, Ибсен – норвежский король, капризом судьбы поставленный в трагикомическое стечение обстоятельств. На сцене же по-прежнему его не понимают – ему приносят живого пеликана и принуждают пить сырые пеликаньи яйца: желток недужный проглатывает, а более мягкий белок взбивается у него во рту, вытекает, течет по халату.
Недужного представлял младший Ракинт и, разумеется, Екатерина Алексеевна его узнала: она видела накануне, как он вываливает язык и мычит в нос, репетируя роль, – живой пеликан тем временем ходил по сцене, а толстый мальчик застегивал перчатки.
«У всех великанов – огромные примаки!» – ждала Екатерина Алексеевна, великан скажет ей за спиною и мысленно в сотый раз на разные лады прогоняла ответ: «Все настоящие великаны родом из Норвегии!»
Бронзовые часы на сцене пробили половину: это была половина двенадцатого.
Мальчик застегнул перчатки.
Недужный заметался в кресле.
Пеликан плавал в луже.
В зеркале Екатерина Алексеевна увидела расположившегося за нею великана: вывалив язык наружу и обмякнув телом, медленно тот сползал со стула.
Что-то такое тем временем произошло на сцене: мальчик барахтался в луже, Владимир Ракинт, уже без перчаток, окунал его с головою, а пеликан сидел в кресле и щелкал клювом; публика смеялась: шутка закончилась!



Глава пятая. КРОВАТЬ  В  АЛЬКОВЕ

           Ускользнувшая от преследовавших ее великанов Екатерина Алексеевна Хардина, после того, как неприметная дверца захлопнулась за ее спиною, обнаружила себя в затемненной комнате, насквозь пропахшей коломянкою; мерцавший неземной свет исходил от висевшей на стене иконы с изображением девы Марии – с огромными бровями и надглазными дугами, голыми руками та душила змея, соблазнявшего ее большим засахаренным яблоком; по стульям в беспорядке раскинута была одежда, мужская и женская;  двуспальная кровать помещалась в алькове, окруженная купидонами, а возле нее на плоском стуле сидел апостол Павел и охранял покой двух спавших людей.
– Волосы удалили? – негромко он спросил.
– Еще в Египте, – она ответила.
– А почему не в монашеском?
– Так с бала же!
– Когда я боролся со зверями в Ефесе, – он собрался было провести аналогию, но сдержался. – Бог с ними!.. Можете меня подменить?
– Я уже подменяю… одну баронессу, – она прикинула. – Впрочем, почему бы и нет?! Что я должна делать?
– Поправлять одеяло – всякое такое, – он объяснил.
Благословил ее, позвал крайнего купидона и ушел вместе с ним.
Она села на его место.
Негромко на кровати похрапывали: женщина – на спине, мужчина – ничком. Екатерина Алексеевна поправила одеяло.
– Я великан, – вдруг мужчина сказал. – Великан-пеликан. Откройте мне веки!
– Как ваша фамилия? – Екатерина Алексеевна напряглась.
– Примаков, – спавший потянулся. – Фамилия моя Примаков!
Женщина, спавшая рядом со спавшим мужчиной, заворочалась.
– С кем это ты разговариваешь? – повернулась она набок.
– С Виктором Эммануилом, – мужчина почесал под одеялом. – Я разговариваю с Виктором Эммануилом, важной птицей!
– С Эммануилом Федоровичем, – поняла женщина. – С доктором Морицем! Что же он говорит?!
– Он сказал, ты не достигла половой зрелости и никогда ее не достигнешь. Тебе следует удалиться в пустыню и жить в шалаше, ублажая диких зверей! – сквозь сон провещал мужчина.
– Некоторым образом у меня, да, недостаточен волосяной покров, – она затронула признаки, – но до недавнего времени, вспомни,  ведь были же очищения!
– Были, – хохотнул спавший, – да сплыли. Нет у тебя никаких очищений!


Глава шестая. ДВУМЯ  РУКАМИ

Тем временем отсмотревшая водевиль с начала и до конца Екатерина Алексеевна Хардина, поднявшись с места, зашла за кулису – ей нужно было посадить пеликана в клетку и дать ему рыбы; на сцене во множестве лежали разорванные перчатки, она принялась собирать их до кучи и забралась под стол, чтобы вытащить заброшенных туда несколько – в тот же момент из зрительного зала, в котором, она слышала, солдаты по стенам растаскивают стулья, чтобы освободить место для танцев – из зрительного зала на сцену выбрался огромного роста человек, в котором она, затаившаяся под столом, узнала заснувшего во время водевиля того самого великана.
Хотел он задушить ее или, напротив, передать нечто важное?!
– Где вы? – спросил он с сильным норвежским акцентом. – Я должен передать вам нечто важное!
«Хочет задушить!» – она поняла. – «Пропали мои очищения!» – ей подумалось. –  «Я же в синем!» – ее пронзило.
Многоопытный Ракинт-старший, заставивший ее надеть именно синее, свои приказы отдавал не просто так: в синем платье имелся потайной карман, содержавший необходимые средства защиты!
Была там, разумеется, мелко нащипанная корпия, тряпочки, марля, вата – было и нечто другое!
Ее пальцы соприкоснулись с холодным твердым телом предмета – более она не была беззащитной жертвой!
– Вот где! – он нашел ее.
– Вы Ибсен? – она попыталась перехватить инициативу, сбить его с панталыку. – Из рода Ибсенов? – она уточнила. – Ибсен-сын?!
– Вовсе нет, – отчасти он поддался. – Меня зовут Сольвейг. А почему держите вы руку под платьем?
– Так нужно. У женщины бывают моменты, когда она должна держать руку именно там!
– Я тоже иногда держу там руку, – он признался. – Время от времени. Знаете, я долго жил один, на острове…
– Помогите мне поймать пеликана! – она попросила.
Вместе принялись они гоняться за птицей, а потом посадили ее в клетку и дали рыбы.
 Лица их раскраснелись, пряди выбились и свисали.
Они присели; ее голова находилась низко-низко, а его – высоко-высоко.
– Великаны едят рыбу? – она спросила.
Ей представлялось, они едят ее сырой.
– Еще как! – он ответил. – Только дай! Мы едим ее сырою.
– Кажется, у вас было что-то передать мне? – Екатерина Алексеевна вспомнила.
Откуда-то он достал  подтекающий бумажный сверток.
Двумя руками она принялась дергать бечевку.
Он, улыбаясь, следил за нею, а потом навалился и стал душить.


Глава седьмая. ЛЕГЛА  НА  РЕЛЬСЫ

Екатерина Алексеевна Хардина поняла, что ее роль сиделки подошла к концу: за окнами светало, спокойно Примаков и его жена досыпали и более не нуждались в присмотре, четвертый купидон возвратился и занял свое место по периметру – лежавшие, ко всему прочему, находились под защитой Девы Марии, окончательно совладавшей со змеем и благосклонно кивнувшей ей со старой раскрашенной доски.
Следовало кое-что поменять в нижнем белье, Екатерина Алексеевна нашла ванную комнату и заперлась в ней: миловидная блондинка отражалась в зеркале, заворачивавшая что-то в подтекавший пакет; попутно размышляя о перипетиях промелькнувшей ночи и оценивая их, она не могла быть довольною: нужный из трех великанов так и не выявился. Пароль, впрочем, намертво врезался ей в память.
Она вышла на Миллионную, швейцар догнал, набросил на плечи ротонду, извозчик ждал, неузнаваемый под слоем грима – они поехали в обратном порядке: завезли в пансион Вицмана спавшего толстого мальчика, забросили тюк в ночной клуб на Дворцовой набережной.
– Тюк-тюк! – шуткуя, поклевал извозчик носом, и по голосу Екатерина Алексеевна узнала его.
Потом они завернули в кафе Пассажа, Екатерина Алексеевна постучалась, вернула простывшие пирожки, забрала пакет.
Оставалась гостиница Кулона.
Хлестко она дала пощечину выскочившему оттуда человеку с нерусским лицом – тот, повернувшись, подставил ей под удар другую щеку.
– Лев Николаевич?! – она ахнула. – Но почему у вас нерусское лицо?!
– Опухло, – он приложил снег. – Каждый норовит придраться к слову!.. Что ли  вы очищаетесь сегодня? – скептически он взглянул.
– От вас не укроется! – довольная  встречей, запоминала она для истории. – А почему вас интересует?! – она спровоцировала его на развернутый ответ.
– Да как же! Вся русская литература, – тут же Толстой и выплеснулся, – зиждется на раскрытии женской якобы психологии: почему да отчего!  Вся женская психология в действительности же проста, как пробка. Очищения! Придут или ушли?! И то и другое – плохо! Отсюда и все поведение, все поступки! Так или нет?!
– В общем-то, – она кивнула. – Еще эти задержки со стулом.
– Анна легла на рельсы, – он продолжил. – Нервничала! А отчего?!
– У нее, судя по всему, второй день был. Самый хлесткий!
– Именно! — он не мог успокоиться. – А теперь представьте мое состояние: ЗНАЮ, но не могу объявить – хожу кругами вокруг да около! Запретная, видите ли, тема! Ханжи!
– В Норвегии, – она поддержала его, – об этом давно говорят и пишут открыто!
–Ибсен, – старик кивнул. – Знаю.
– И тот второй тоже, – она хотела услышать имя.
– Григ, – Толстой назвал. – Григ!



Глава восьмая. УСЛОВНЫЕ  СЛОВА

Екатерина Алексеевна Хардина, которую великан душил на сцене, услышала сдержанные аплодисменты и краем глаза увидела: занавес был раздвинут, люди в зале смотрели на них и смеялись – великан отпустил, взял за руку; они сделали шаг вперед и раскланялись: снова начало бала откладывалось, и публике показали вторую шутку с их участием.
Меж тем в разных концах зала открывались буфеты: Екатерина Алексеевна прошла в синий буфет и, встав за стойкой, споро начала разливать шампанское и принимать пожертвования: бал был благотворительным – большинство брало блины, как вдруг кто-то гортанно потребовал пельменей с пеликаньим мясом: вздрогнув, Екатерина Алексеевна выделила смуглого господина, державшего руку в заднем кармане фрака, и другой, делавшей ей неприличные знаки: Муталибов! На случай его появления с Николаем Александровичем Ракинтом был заготовлен план: она должна была выйти, увести египтянина к кадке с папоротником и там с ним разобраться.
Жалея, что за плечами нет любимой двустволки, она поманила его за собою.
Муталибов был их условным противником, все остальные противники были безусловными – на Муталибове отрабатывалось то, что впоследствии могло быть задействовано в условиях реальной схватки – все же его до конца следовало принимать всерьез: кто знает, не перешел ли условный противник в разряд безусловных?!
Условный, он шел рядом с нею и выговаривал из себя условные же слова.
– Белая страусовая эгретка, – он выпускал и втягивал внутрь желто-фиолетовый язык, – будуар с повялыми обоями, самая сборная посуда, обилие пилястров, обезьянья гримаса, головка змеи, все ушли ко всенощной, немилосердно-лазурное небо, оранжевая сарана!
Слова лишены были смыслового наполнения, были пустым сотрясением воздуха и лишь обозначали разговор, который мог состояться в будущем и от которого это будущее во многом зависело – со стороны, впрочем, виделось вполне правдоподобно: идут двое, мужчина угрожает женщине.
Для поддержания вида что-то она должна была отвечать, но если Муталибов произносил строго отобранные слова – ей не возбранялось использовать любые.
– Всякий член латинского клира, – она говорила первое, что пришло ей в голову, – от приходского ксендза до примаса, считает себя всегда и везде не только подданным, но и дипломатическим агентом государя, восседающего в Риме.
Так дошли они до кадки с папоротником, и здесь Екатерина Алексеевна пихнула Муталибова в грудь сразу двумя руками.
Мгновением раньше из-под раскинутых ветвей ногою незаметно она выкатила спрятанные там огромные счеты с косточками-колесиками.
Как в сани, поданые расторопным кучером, опрокинулся на них Муталибов.
Опять же ногою Екатерина Алексеевна сильно пихнула снаряд, и под аплодисменты присутствовавших, с грохотом прокатившись по залу, головою вперед египтянин вылетел в настежь распахнувшиеся двери.



               
Глава девятая. ПЛЕВОЕ  ДЕЛЬЦЕ

Беседуя с Толстым, как-то она подзабыла, что тот восстал против Бога, сотворившего небо с землею, и перешел на сторону Змея, возлагавшего все надежды на плоды с древа познания добра и зла, но быстро Лев Николаевич напомнил.
– Благодаря Всевышнего, все идет к лучшему, – употребила она между ними.
– Благодаря Змея! – поправил он ее.
Они сказали всё, что хотели, и замолчали, прислушиваясь к вечернему звону: они проговорили полный день.
Кто-то сообщил, что уже полночь.
Темным вдохновением она поняла.
– Бог все сотворил словом, а Змей?!
– Делом! – он взял ее за руку и повел в гостиницу.
Поневоле Екатерина Алексеевна должна была следовать за ним и скоро очутилась в низенькой полутемной комнате с синей бархатной мебелью и такого же цвета репсовыми драпировками на окнах.
Ночь вне иерархии, тьма – вне церкви. Они спали в одной постели, почти как муж и жена. Утром поехали к Смурову есть устрицы.
Ветра не было никакого.
 Лев Николаевич говорил против паясничества.
Веселые кучки в разных местах свободно перемещались во все стороны. Было много норвежцев. Льва Николаевича скоро узнали.
– Толстого на рельсы! Толстого на рельсы! – женщины стали скандировать.
Не знавший норвежского, он вставал и раскланивался.
Папистка и впоследствии лютеранка, спокойно Екатерина Алексеевна Хардина завтракала шампанским в обществе закоренелого врага церкви: Толстой тоже был условным, но если Муталибов был условным противником, то Лев Николаевич являлся их условным союзником – на нем отрабатывались методы заключения соглашений с самыми разными политическими и иными силами.
Она, впрочем, не могла объяснить, чем этот условный Толстой отличается от Толстого безусловного – разве что у этого нос был чуть покороче, а пальцы, в противоположность, подлиннее.
Условно сейчас она ела устрицы, а накануне условно переспала с ним в номере третьеразрядной гостиницы — иначе и быть не могло: второй день намертво исключал всякую возможность соития.
– Вы ешьте, ешьте! – он подкладывал ей на тарелку пуговицы от мужского пальто, игравшие роль условных устриц; она подносила их одну за другою ко рту, со всей достоверностью имитируя процесс проглатывания.
Кое-что им оставалось подписать, некое условное соглашение: Лев Николаевич брал на себя обязательство не есть пеликаньего мяса – она же, Хардина Екатерина Алексеевна, должна была провернуть совсем плевое  дельце.


Глава десятая. БЕССТЫЖИЙ  ТАНЕЦ

Екатерина Алексеевна Хардина вышла в дамскую комнату кое-что сменить под одеждой – когда же освеженная она возвратилась в зал, ожидаемая важная персона была уже там, приготовляясь в наступившей тишине разразиться накопившими в нем чеканными фразами.
Его камзол, существенно длиннее старинных, застегнут был на одну лишнюю пуговицу – держа голову в косвенном положении, он смотрел прямо перед собою.
– Ночь вне иерархии! – он начал.
Фраза была пустой звук, она не заключала в себе никакой важности и не имела ни на волос смысла: она лишь расчищала место для второй.
Почтительно все прислушивались.
–Тьма вне церкви! – он кончил.
Темным вдохновением Екатерина Алексеевна поняла, ахнула, присела: внесли жареного пеликана, и высокий гость, выломав ножку, прикусил ее стальной челюстью.
Находившийся в свите Федор Михайлович платком махнул музыкантам: пары закружились резво.
«Мне что – мне ничего! – Екатерина Алексеевна подбадривала себя. – Я – лютеранка, Мартин защитит, не даст в обиду! Да я и сама могу!»
Ее звали подойти, расположили в поле его зрения.
Она увидала обезьянью гримасу
– Мне Федор Михайлович доверил: сегодня у вас – второй день: то, что требуется, – вполне по-человечески он обратился к ней. – Легко сможем мы подписать! Откройте рот, я напутствую вас!
Ему на серебряном подносе подали ножницы – от своего камзола он отрезал лишнюю пуговицу.
Ее рот раскрылся сам собою.
Пуговица, горько-соленая, поместилась аккурат под языком – слюна закапала у Екатерины Алексеевны на платье.
–Твои фокусы с зеркалом! – ужасный, он тер ей уши и пальцами проникал в ноздри, в то время, как взвинченная толпа отплясывала вокруг них бесстыжий танец. – Амальгама – самое то!
Он протащил ее по паркету к импровизированному зимнему саду и там, в кущах, протянул изготовленный для особой подписи пергамент.
   –- Договор, – он промокнул, –  о сотрудничестве! Инструкции вы получите на могиле Белинского: заучить и сжечь!
Он оставил ее, и сокрытая зеленью немного она привела себя в порядок.
Вышла – и сразу на танец ее подхватил Эдельсон.
В старинном, золотом обделанном камзоле, благосклонно на них взирал сиятельный Константин Победоносов.





ХИМЕРА    ПЯТАЯ

Глава первая. С  ЧЕТЫРЕХ  СТОРОН

Освобождение Александра Николаевича Ульянова, каким оно виделось участникам заговора и поставленное ими во главу угла, подготовлялось, как и было задумано, с четырех разных сторон.
Карлштадт с подельниками рыли землю и готовились к силовому захвату.
Мария Александровна Ульянова велела отрезать два пальца у похищенного генерала Спиридовича и в непромокаемом конверте отослала их Государю.
Владимир Ильич репетировал разговор с Федором Михайловичем, имевшим выход на Победоносова.
Четвертый, наиболее засекреченный путь, имел название «Красный вереск», и это  всё, что было известно о нем остальным.
Владимир Ильич и Надежда Константиновна выбрались, наконец, к Шлиппенбаху: барон сидел на граните, свесив к земле обе ноги: короткую и длинную – на коленях у него был какой-то зверок, а изо рта, распадаясь на морозном воздухе, шел синеватый горько-сладкий дымок.
– Все же странно, – Надежда Константиновна положила цветы, – пепел разослали по почте – кому же могила?
– Здесь прятался Александр, – на шее Владимир Ильич коснулся ладанки.
Он вынул ключ, обошел памятник, разыскал скважинку: замаскированная дверца отошла в сторону, они спустились по лесенке: внутри топилась печурка, было по-своему уютно и чисто: койка аккуратно заправлена, на деревянных гладких стенах – фотографии близких, книги в стопках, по датам подшитые газеты.
– Товарищи поддерживают порядок, – Владимир Ильич убил мокрицу, – все должно оставаться таким, как при нем.
Между тем Владимир Ильич как будто что-то искал: порылся в тумбочке, рукою провел по полкам – из-под подушки вынул то, что ему требовалось.
Они загасили лампу и поднялись по лесенке: высокая темноволосая девушка в садовых перчатках большими ножницами подрезала увядшие цветки и бросала их в небольшую корзину, стоявшую у ее ног.
 – Мы вышли не в ту дверь! – поспешно Владимир Ильич увлек Надежду Константиновну обратно; там в отблесках печурки они разыскали место, откуда вошли, и выбрались наружу: бесстрастно барон Шлиппенбах поглаживал сидевшего у него на коленях зверка; начинало смеркаться.
– Тут рядом – могила Белинского, – Владимир Ильич сверился с планом. – Минутное дело!
Они подошли к знаменитой скульптурной группе и, тужась, принялись по рельсам перекатывать паровозик: какая-то женщина под вуалем соскочила на землю.
–Тьма вне церкви? – Владимир Ильич спросил.
– Ночь вне иерархии! – она ответила и на ладони протянула ему обделанную в серебро, с затейливой монограммой пуговицу.


Глава вторая. ВТОРОЙ  ДЕНЬ

Холод был самый умеренный.
– Она – девушка с прошлым? – Владимир Ильич спросил.
– Так получилось, – Крупская подтвердила. – Она подверглась насилию. В детстве. В лесу на нее напал медведь.
Они стояли на дебаркадере вокзала, ожидая поезда.
– Зачем это Федору Михайловичу? – Надежда Константиновна спросила. – Ее привозить?
– Так захотел Победоносов, – Владимир Ильич объяснил. – Это – условие сделки.
Поезд прибыл без опоздания – Федор Михайлович, выйдя первым, протянул руку и, опираясь на нее, из вагона вышла девушка в мохнатой шубе.
Надежда Константиновна заплакала – сестры обнялись; в Нине Константиновне не было ничего дикого.
Полным благовестом звонили колокола – кони несли, как демоны.
Обед прошел весело. Было выпито шампанское. Придя разновременно, профессор Салазкин и доктор Мориц внимательно наблюдали за новоприехавшей.
Ее гибкое стройное тело, хотя и скрытое складками платья, было призывом к любви и страсти.
– В Малоархангельске, представьте, – рассказывал Федор Михайлович, утерев губы, – везде пахнет яблоками.
– Обсахаренными? – автоматически майор Трипольский облизал пальцы. – Вы, между прочим, утеряли губы!
– Не «утерял», а «утер»! – спокойно Федор Михайлович разъяснил.
Нине Константиновне срочно понадобилось выйти, и доктор Мориц пошел ее проводить.
– Второй день, – Федор Михайлович дал справку. – Намучались в поезде!
Надежда Константиновна сказала: «Загадочный!»
– Столешница из тисса! – Владимир Ильич рассмеялся, стукнул по столу.
– Чем, собственно, вы наполняете свою жизнь? – Нина Константиновна возвратилась.
– К примеру, я выезжаю в Щеглово охотиться на глухарей и в Глухарево – охотиться на щеглов! – в дверях столовой показался старший Ракинт.
– А я насильно заставляю себя завтракать! – из-за спины отца показалась очаровательная головка сына.
– Чем малозначительней, чем незаметнее человек, тем более я стараюсь обласкать его! – усевшись, старший придвинул всё оставшееся на столе. – Мужчина, женщина, ребенок – мне без разницы!
– Портреты знаменитых квакеров: Грелле де Мобилье и Аллен! – младший Ракинт разложил по скатерти отличные цветные репродукции.
Никто не обратил внимания: смотрели, замерев, на Нину Константиновну.
Она принесла подтекавший пакет и теперь разворачивала его.

               
            
Глава третья. ФИРМА  БАЛЛЕ

– Обсахаренные фрукты! – с облегчением все выдохнули.
Приехал Евгений Николаевич Эдельсон.
– Как по-норвежски «великан»? – спросил он у Надежды Константиновны.
– «Ётун», – она ответила, – По-ихнему, «великан» – «ётун»!
 – По их представлениям, это – человек огромного роста?
– Не обязательно, – Надежда Константиновна чуть зарделась. – Норвежцы представляют великана иначе.
– Как же? – Эдельсон добивался. – Каков критерий?
– Для чего вам?
– Всего я не могу открыть, – Евгений Николаевич придал себе важный вид. – Скажу только, это связано с проектом «Красный вереск».
– В таком случае знайте: у всех великанов – огромные примаки. Огромный примак – значит, и великан! Их великан заставляет наших мужчин казаться поденщиками!
Она знала больше, но, как и Эдельсон ей, не могла открыть ему всего.
– Пахнет яблоками, – потянув носом, переменил он тему.
Они находились в прихожей, где Эдельсон снимал калоши.
– Сестра привезла из Малоархангельска. Обсахаренные, – Надежда Константиновна рассказала.
– Вот как! – Евгений Николаевич удивился. – Признаться, я думал, у них там – только мороженые.
– Теперь и обсахаривают. Фирма Балле! – Надежда Константиновна хотела провести гостя в комнаты, но он удержал ее за руку.
– Оставьте, идите к Ракинту, – она не давалась. – Я скоро рожу.
– Столешница из тисса! – к ним донеслось из столовой: Владимир Ильич смеялся и бил по столу.
–Загадочный! – к нему из прихожей Надежда Константиновна просунула голову, в то время как позади Евгений Николаевич что-то проделывал с нею.
Определенно, он где-то брал уроки.
– Сейчас я откушу вам пальцы! – она предупредила. – Крупские все острозубые!
Ужасный вопль из столовой прервал их флирт: они бросились в комнату.
Кричал Владимир Ильич: распростертый, он лежал на полу, и Нина Константиновна Крупская натурально терзала его и кусала.
Ее от него оторвали – майор Трипольский распахнул дверь, ведущую во внутренние покои – Нину Константиновну вынесли: в пустом громадном зале стояла клетка из полосового железа.
В руке у Федора Михайловича оказался хлыст, скрученный из конского волоса.
Ударили к вечерне – все заторопились.
– Езжай до квакеров, – наказал Ракинт-старший сыну. – Передай: два раза «столешница», два раза «загадочный»!




Глава четвертая. ВОЗГЛАВИТЬ  ПЕРЕВОРОТ

Женщина под вуалем, соскочившая на землю из паровозика на могиле Белинского навстречу Владимиру Ильичу и Надежде Константиновне, обратила в пароль обе сказанные Победоносовым фразы, а вернее, сообразила по ходу ответить Владимиру Ильичу на первую, обращенную к ней победоносовскую сентенцию второй же сентенцией Победоносова: «Ночь вне иерархии! – Тьма вне церкви!»; этого оказалось достаточно: возвратив пуговицу, она получила пакет, чуть подтекавший, вскрыв который предполагала получить инструкции к действию, следовать которым не считала себя обязанной, поскольку ни напрямую, ни через промежуточные инстанции никак Победоносову не подчинялась; с другой стороны, войти в доверие к обер- прокурору Синода (Синод для нее, лютеранки, не был Священным) было бы крайне полезно для организации, которую Екатерина Алексеевна представляла (Екатерина Алексеевна, да! Женщина из паровозика именно была она!) – и вот, получив от Владимира Ильича пакет (она, разумеется, узнала в нем Примакова, которому накануне ночью заботливо поправляла одеяло) и этот пакет вскрыв, госпожа Хардина прочитала такое, от чего разом у нее прекратились очищения и внутри все высохло: ей предписывалось не больше не меньше как под благовидным предлогом проникнуть в солдатские казармы и там среди нижних чинов провести агитацию, конечной своей целью ставящей выход из подчинения их, солдат, прямым своим воинским начальникам с дальнейшим их, солдат, выходом на улицы под красными стягами, последующим разжиганием костров на перекрестках, питьем неразбавленного спирта, беспорядочною стрельбой в воздух и поголовным сниманием одежды с прохожих: само собою предварительно следовало захватить мосты, телеграф, банки, из крейсера обстрелять Зимний, принудить Государя к отречению и ей самой, Хардиной Екатерине Алексеевне, возглавить Временное правительство.
Дважды она перечитала: все обстояло именно так: глава Синода предписывал ей принять участие в революционном перевороте и даже его возглавить!
Она заучила инструкцию и сожгла спичкой.
На соседствующем участке кладбища Берестов, фотограф, строил из себя Лютера; рядом с ним стоял первый секретарь французского посольства граф Рейзет.
– В запломбированном вагоне, из Парижа! – от них донеслось.
– Уже приезжает? Так скоро? – Екатерина Алексеевна сблизилась.
– Еще нет, баронесса, – он принял ее за Елену Николаевну фон Шлиппенбах, – но мы должны быть готовы!
– Да мы и так, – Щетинин-доктор Экк вышел из-за ближайшего дерева.
Откуда-то прилетели увядшие цветы, и ветер кружил их над головами, медленно опуская.
– Вагон как-то будет помечен? – Берестов подхватил иммортель.
– Надпись по трафарету, – Рейзет кивнул, – и натюрморт: «ОБСАХАРЕННЫЕ ФРУКТЫ».

Глава пятая. СОЛДАТ  СТРАСТИ

В женщине под вуалем, соскочившей из паровозика Белинского, Владимир Ильич не мог узнать той, что накануне просидела часть ночи, подтыкая ему одеяло,  поскольку было темно и он спал; следуя полученным указаниям, он произнес пароль, получил верный отзыв и передал чуть подтекавший пакет – с другим, точно таким же, сухим пакетом, обнаруженным им в землянке под подушкою Александра, Владимир Ильич благополучно возвратился домой: арестованный брат просил его научиться проделывать манипуляции с зеркалом, так чтобы вместо Лютера на амальгаме проступило нечто иное.
Владимир Ильич не имел опыта работы с отражающими поверхностями – к тому же он знал, что порученное ему, выполни он его, сильно не по душе придется матери, хотя и сблизит с гарибальдийцами, державшими свой процент с египетской аферы. После неудавшегося на него покушения он бросил старые фокусы с неверным прикусом, носом-морковкой и столешницей из тиса (в последнем ему ассистировала Надежда Константиновна), нахваливал, где только мог, фирму Балле и стоявшие за нею обсахаренные фрукты, раздобыл где-то белую страусовую эгретку (впоследствии оказавшуюся пеликаньей) и острым концом воткнул Надежде Константиновне в голову.
Он часто спрашивал окружающих, куда подевалась кадка с папоротником, которую он принес для собаки, и всякий раз ему отвечали, что разросшееся растение переставили в соседствующий зал, рядом с клеткой, в которую помещена Нина Константиновна Крупская.
 Оттуда в распахнувшиеся двери однажды к ним влетели волшебные на косточках-колесиках счеты, и Владимир Ильич, незамедлительно их присвоив, взял моду передвигаться по комнатам на спине.
Надежда Константиновна по-норвежски ругала его за бездеятельность – напротив, Федор Михайлович смотрел одобрительно.
– Задавайте тон, делайте вид, продолжайте в том же духе! – говорил он Владимиру Ильичу с глазу на глаз. – Нам нужно обмануть их!
– Ищеек? Квакеров? Гарибальдийцев? Яблочников? Толстовцев? Ибсенистов? Папистов? Черта в ступе?! – просил Владимир Ильич уточнить.
– Мы должны обмануть всех! – Федор Михайлович пил чай и курил трубку.
Когда-то, Владимир Ильич знал, этот человек был солдатом под серой шинелью – он оставался им и посейчас, но теперь это был солдат страсти – солдат, который при свете месяца стоит с ружьем на часах и поет…
Зацепочка отвлекала от метафор, деталька плевенькая – другой не заметил бы, а Владимиру Ильичу точно клинышек в мозг! Созвучие! Там, на могиле Шлиппенбаха! Оно сидело на коленях барона, вилось у него изо рта!
Измучившись, решился:
– «Зверок» – «Дымок». Случайно ли в рифму?!


Глава шестая. ОТВЕТ  БЕЛИНСКОМУ

Спросил, само собою, не Федора Михайловича, ничем особым не связанного с мертвыми, а непосредственно апостола Павла, соединенного с мертвыми напрямую.
Надежда Константиновна спала; лампадка ровно теплилась перед иконою: Мария Александровна, богоматерь, куда-то отлучилась, и Змей-искуситель протягивал Владимиру Ильичу обсахаренное условное яблоко.
Владимир Ильич набрал воздуху.
– Скажите, откройте мне, старый еврей, вы против каких же боролись зверей?! – он задал ритм.
– Гиены, ехиды, вараны, химеры – в Ефесе поганых плодится без меры, – словно бы Павел ждал вопроса.
– В пустыне они одинаково злы?!
– Позлее других там бодают козлы!
– А были такие, что были добры?
– Такими себя показали бобры!
– Бобер на колени садится, зверок?! – подвел Владимир Ильич вплотную.
Из вретища апостол вынул папиросы, одну обстучал, прикурил от огонька.
– Бобры – единственные твари, которые могут воскресать после смерти, – он разъяснил. – Изучив механизм, несложно его перенести на людей.
– Они уже среди нас, умершие? Вы изучили, перенесли?! – более Ульянова не интересовали рифмы.
– Пока их трое.
– Кто?
– Я, например! – апостол придавил папиросу – дымок, однако, продолжал виться.
– А почему приходите и сидите здесь по ночам? – мысли Владимира Ильича утеряли стройность.
– История повторяется в виде фарса, – апостол подоткнул одеяло. – Мария Александровна – богородица, сыновей на этот раз трое: Александр, Владимир, Иосиф. Который от непорочного зачатия?!
– Александр мог в детстве ходить по воде, – Владимир Ильич напрягся. – Я как-то исцелил слепого. Иосиф, помню, одним хлебом накормил, бог знает, сколько народу.
– Отцом Александра молва считает Гоголя, Иосиф произошел от Белинского – оба родителя не от мира сего. Ваш батюшка, помнится, был инспектором народных училищ?!
– Это так. Но в свободное время он плотничал.
– Батюшка ваш с матушкой спали под одним одеялом, – рассуждал Павел вслух. – Белинский в письме Гоголю упоминает о своей связи с Марией Александровной, а вот ответ Гоголя, увы, затерялся,– здесь неожиданно он рассмеялся. – Ответ свой Белинскому Гоголь сжег! Бумага сгорела – лишь вьется дымок!


Глава седьмая. ПРОВЕРНУТЬ  С  БРОВЕРМАНОМ

Елене Николаевне Шлиппенбах, вдове, баронессе и путешественнице, было даже на руку, что все принимают ее за Екатерину Алексеевну Хардину.
Никак с Екатерины Алексеевны нельзя было спросить за египетскую аферу; взявшаяся ниоткуда в любой момент она могла уйти в никуда; в ее личине Елена Николаевна не тяготилась вовсе задержками очищений и стула.
Норвежские фокусы после египетских представлялись ей детскими играми – вот почему для закрепления представлений из пансионата Погенполя взяты напрокат были дети, которых мыли, обкатывали, кормили обсахаренными фруктами и использовали для слежки или связными.
Отдельным доверяли и более серьезные поручения: смышленый малыш Гарпун помогал баронессе выполнить просьбу Толстого.
Она, состоявшая в обществе защиты пеликанов, убедила Толстого не потреблять в пищу пеликаньего мяса; в свою очередь он просил ее провернуть плевое дельце; «провернуть – Броверман» – сразу у Елены Николаевны сложилось.
– С Броверманом проделать можно было, что угодно; скоропалительно она дала согласие – когда же Толстой привел подробности, выяснилось, что речь не о Бровермане вовсе, а об Эдельсоне Евгение Николаевиче, человеке ей почти не знакомом и потому непредсказуемом в действиях и поступках.
Гарпун, которого Елена Николаевна подключила, донес: повсюду Эдельсон наводит справки о великанах, берет уроки у Ракинта-отца, сам – теоретик паясничества и автор расхожей теории: «пуговицы вместо устриц».
Круг замкнулся: имевшая теперь представление, с кем поведется, беспрепятственно баронесса могла приступить.
Густая в квартире Эдельсона стояла вонь – как выяснилось, на продажу он разводил бобров.
– Слепые, ходят по воде, едят круглый год один хлеб, божьи твари! – паясничая, делал он вид, что хочет затолкнуть гостью в клетку.
– Я к вам по делу, – она вывернулась, – вернее сказать, по дельцу.
– Плевому? – он подобрал слово.
– Именно, – она подтвердила. – Дельце действительно плевое.
Евгений Николаевич рассмеялся и оглянулся посмотреть: кто так громко смеется: толстый косолапенький мальчик!
Медленно Эдельсон отступил.
– Собственно, вы ко мне или к Броверману?!
Самую малость Елена Николаевна замешкалась.
Беспрепятственно Эдельсон вышел и возвратился в круглой меховой шапке и белых чулках.
– Броверман, – протянул он руку. – Чем могу быть полезен?
–Хардина Екатерина Алексеевна, – Елена Николаевна представилась. – Я к вам по поручению Льва Николаевича Толстого.
– Условного? Толстого-мыслителя и богослова? Или же безусловного Толстого-писателя?!
Провернуть дельце все же ей предстояло с Броверманом.


Глава восьмая. К  САПОГАМ  И  ШЕКСПИРУ

Расти и расти еще языку русскому, и дай ему бог!
«С Броверманом проделать можно все, что угодно!»
Сколько раз слышала Елена Николаевна эту фразу!
Понимала так: неумный, увалень, рохля, позволяющий над собою любые действия и безропотно их сносящий.
Оказалось: мудрец, стратег, сгусток воли, способный равно сказать и сделать, задумать и провернуть!
С его помощью, с ним, в союзе с Броверманом можно решить чуть не любой вопрос!
Простенькое дельце, оно же представлялось веселеньким.
Шумное литературное столкновение вело напрямую к третейскому суду: Толстой утверждал: своего Фриче из «Осквернения и очищения» бессовестно Федор Михайлович списал с его, толстовского, Базарова! В свою очередь на Льва Николаевича навалился Тургенев: Базарова этого самого якобы Толстой срисовал с тургеневского Обломова! И тут же разгневанный Гончаров обвинил всю троицу в том, что своих персонажей подлейше они скопировали с его Карамазова!
Назвавши цену, Броверман уселся думать.
Толстой не боялся суда и не просил повлиять на решение – Толстой кожей чуял крах дубовой словесности, на смену которой выдвигалась литература паясничества и гаерства, шипучая, свежая, почти невесомая – и точкою отсчета для этого чуждого Толстому течения должен был стать именно третейский суд, на котором Федор Михайлович, самый процесс спровоцировавший, по слухам, намеревался объявить о смене литературных приоритетов. Набравший после своей «пушкинской» речи чудовищный вес и привлекший к подготовлявшемуся суду всеобщее внимание, вполне Федор Михайлович мог достичь цели – Толстого в этом случае как безнадежно устаревшего списали бы просто-напросто в архив к стоптанным сапогам и Шекспиру.
Елена Николаевна Шлиппенбах переговорила с Евгением Николаевичем Эдельсоном – понаблюдай кто за ними, стоявшими открыто в проеме окна, вполне могло бы показаться со стороны, что это Екатерина Алексеевна Хардина беседует со стариком Броверманом – в любом случае, принятое на себя поручение она выполнила и отныне считала себя свободною от обязательства.
– Его звали Виктор Эммануил, пеликана, – она рассказывала старшему Ракинту, который записывал за нею, – а бобра зовут Ибсен. Я никогда прежде не видала бобров ростом с медведя. Ибсен – бобер-великан, а пеликан Виктор Эммануил был не великан вовсе и, жареный, свободно уместился на блюде.
– Что вам представилось реально вытекавшим, а что было проделано для отвода глаз? – Николай Александрович переместил веселую кучку.
– Реально вытекало содержимое пакета, – она ответила очевидное, – для отвода же глаз использовались очки в хрустальной оправе.
– А две собаки, куда, черт возьми, они подевались?! – Ракинт вдруг сорвался. – Я найду их!
– Лай вам бог! – она пожелала.
               


Глава девятая. РАЗВЕРНУВШИЙСЯ  МЕШОК

Для отвода глаз, впрочем, она договорилась с Эдельсоном объединить Общество защиты пеликанов с Обществом по разведению бобров: те и другие давали повод к устойчивой, плотной рифме – вот почему новое общество назвали: «Добрые великаны».
Сразу записываться в члены пришли норвежцы-ибсенисты, привел которых добрый Елены Николаевны знакомый.
– Сольвейг! – она обрадовалась ему, – Как поживаете? Пришли меня задушить?!
– Но вы же сейчас не держите руку под платьем! – великан отшутился.
Он видел ее с Толстым у Смурова, где они завтракали – в Норвегии Толстой считался великаном (он объявил войну Турции), но только до происшествия с Карениной.
Сольвейг показывал Елене Николаевне норвежский фокус: брал на руки бобра и тот на глазах превращался в пеликана, потом посыпа;л пеликана сахарным песком и пеликан начинал пахнуть яблоками.
– У всех пеликанов – огромные примаки! – как-то вдруг Сольвейг обмолвился.
– Все настоящие пеликаны родом из Норвегии! – тут же из баронессы выскочило.
Бронзовые часы на мраморном консоле пробили половину: это была половина пароля! Сейчас Сольвейг назовет свое настоящее имя, после чего все закончится или, напротив, начнется!
– Все настоящие пеликаны родом из Египта! – решительно, великан произнес не то.
– А примаки как же?! – Елена Николаевна посмотрела в окно.
– «Примак» – слово, конечно, молодецкое, – Сольвейг добродушно рассмеялся, – но означает вовсе не то, что вы представили! «Примак» по-норвежски – это складной зоб под клювом пеликана, место, куда он откладывает то, что в данный момент ему не нужно, но может понадобиться впоследствии. Смотрите, сколько сюда помещается! – Он широко раскрыл клюв веслоногому и стал накладывать в развернувшийся мешок все, что оказалось у Елены Николаевны на столе: чернильницу, перья, банку с пуговицами, конторские книги, коробку ружейных патронов, карманную Библию, упаковку дамских подушек…
По странному совпадению контора Общества открыта была на углу Мойки и Невского в доходном доме Энгельгардта, и, выходя и входя к себе, судебный следователь видел высоченных добродушных людей, которые вносили и выносили большие клетки с медведями и страусами – пристальнее всмотревшись, однажды он понял: это было не так: медведи оказались бобрами, а страусы – пеликанами! И все же было странно: стоило только снять очки, и бобры превращались в медведей, а пеликаны – в страусов.
– Птиц держат для отвода глаз, – следователя уверял его товарищ Барсов, – а под прикрытием обучают бобров!
– Будьте добры! – гортанно из клеток судейским кричали птицы.


Глава десятая. НЕПОРОЧНАЯ  СВЯЗЬ

Александр Платонович Энгельгардт придумал вдруг афоризм: «Баронессам по-русски не пишут!» – но не знал, как вставить его в разговор.
Леонид Васильевич Барсов загляделся на его руку, игравшую колокольчиком.
Человек принес чай.
– С чемоданом вместо кровати! – товарищ следователя закончил мысль, когда лакей вышел.
Окна задрапированы были синими занавесями, мебель крыта шагреневой кожей, часы Нортона звонили серебристым звоном.
– Белинский с Гоголем спали под одним одеялом! – Энгельгардт сложил пальцы так, чтобы шестой не был виден. – Когда Белинский женился, Гоголь преподнес молодым корзину увядших цветов. Над ним тяготело проклятие: цыганка предсказала ему, что половой зрелости он достигнет лишь после смерти!
– Белинский?
– Гоголь Николай Васильевич!
– Но позвольте! – Барсов постучал по зеркалу. – Гоголь не достиг при жизни половой зрелости, имея при всем при том половую связь с Марией Александровной Ульяновой! Что ли совокупился он с нею после собственной смерти?! И для того просил не хоронить его как можно дольше?!
– Вполне возможно! – Энгельгардт облизал пальцы и надел перчатку, – я все же придерживаюсь иной версии: он, Николай Васильевич, имел с Марией Александровной половую связь при жизни, но связь эта была   н е п о р о ч н о й! – он разделил голосом.
– И эта непорочная половая связь привела к непорочному, по сути своей, зачатию?! – Леонид Васильевич поискал какой-нибудь иконы, но не нашел. – Выходит так, Александр Ульянов – продукт непорочного зачатия?!
Едва только он произнес это, и в ванной комнате запели трубы, с полки упал том Толстого, залаяла собака, зазвенел колокольчик, из зеркала высунулось лицо с надбровными дугами, в камине зажглись дрова и Энгельгардт бросил в огонь треснувшую по швам перчатку.
– Дело Александра Ульянова выделено в особое производство, – Александр Платонович счел нужным напомнить, – и взято под неусыпный контроль Высочайшим Синодом.
– Вы полагаете, состоялось Второе Пришествие?! – Леонид Васильевич задал трудный вопрос…
Убийство фон Шлиппенбаха, заговор нигилистов, эксгумация Гоголя, похищение генерала Спиридовича, египетская афера, квакеры, затаившийся Ленин, веселые кучки, женщина в клетке и этот запломбированный вагон, вот-вот прибывающий из Парижа!
Недоставало только цирка со львами и Второго Пришествия!


ХИМЕРА    ШЕСТАЯ

Глава первая. УДИВИТЕЛЬНАЯ  ЗЕЛЕНЬ

Не без труда Федор Михайлович усмирил вышедшую из повиновения Нину Константиновну и привлек ее к делу: с утра младшая Крупская отправлялась к загадочным квакерам и возвращалась поздно вечером.
– Квакеры – карлики, ходят по воде, едят только хлеб, спят под одним одеялом, – она рассказывала. – Стоят табором в Третьем Парголове, штампуют пуговицы, холостят лошадей, толково могут провести эксгумацию, знают, как поступить с вампиром, прекрасно боксируют.
– Могут они словом сотрясти воздух? – спрашивали оба Ракинта.
– Могут.
– А в шашки сыграть? – интересовался Бодянский.
– Запросто.
– Ну, а проделать «налево кругом!»? – Трипольский подпускал духа казармы.
– Как два пальца! – Нина Константиновна отвечала.
Посвященные понимали: «Отрезать!»
Небрежным положением тела Владимир Ильич силился принять на себя равнодушный вид; профессор Салазкин говорил, что зелень удивительна.
Именно он, подчиняясь приказу, отсек два пальца у плененного генерала Спиридовича, и Владимир Ильич в непромокаемом конверте отослал их на адрес Императорской квартиры; срок ультиматума истекал – ответа все не было.
Надежда Константиновна старалась поддерживать общий разговор, сколько этого требует учтивость от хозяйки дома, и нередко должностная фраза, тяжелая дань общежитию, слетала с ее соблазнительных губ.
Надежда Константиновна выполнила три возложенных на нее поручения: она выучила много норвежских слов, до блеска надраила зеркала и отдала перекрасить врученное ей Владимиром Ильичем старое платье.
В старухе, державшей на Выборгской стороне красильный магазин, не было ничего особенного ни в дурную, ни в хорошую сторону – пока платье окрашивалось в большом чане и из голубого становилось синим, старуха предложила Надежде Константиновне слетать на зеленых санках через Неву к Сенату, а после – сходить на каток и посетить парную.
Надежда Константиновна пыталась отговориться беременностью – старуха, однако, не пожелала войти в ее положение: усевшись одна за другою, они вихрем промчались по толстому льду – после, у Фомина, они катались на коньках, а в довершение всему Надежда Константиновна была приведена в парную и там раздета: ей, холодеющей от сладкого ужаса, представлялось, что меж ляжек старухи подвязана здоровенная палка и эту палку непременно ведьма захочет погрузить в нее – с этим, по счастью, обошлось, хотя и не обошлось без сюрприза: невидимая рука отворила дверь в парную, и Крупская увидала химеру: туловище козы и хвост дракона!


Глава вторая. ПРИЖАТЫЙ  НАМЕРТВО

Ни словом не обмолвившись о химере, увлеченно она рассказывала о старухе: на взгляд  Надежды Константиновны, вполне та могла подменить письмо, когда Александр с товарищами расслаблялись в парной, и даже послать телеграмму, которую получив, Эдельсон  незамедлительно пошел к китайцу, и этот последний задействовал свой ресурс.
Владимир Ильич приказал жене продолжить разработку старухи – вторично Надежда Константиновна направилась на Выборгскую сторону, привезла брюки Владимира Ильича, и пока те отмокали в специальной емкости, сама предложила ведьме совместно развлечься и сесть в санки.
По льду Невы они выкатились на лед Мойки и на пересечении с Невским притормозили: дом Энгельгардта залит был светом, сам Александр Платонович стоял в окне, облизывая пальцы; мудрец в круглой шапке и белых чулках прохаживался под окном, поплевывая за перилы; две или три собаки с туловищами обезьян, взобравшись на дерево, скакали в его ветвях.
Собаки были для отвода глаз, мудрец же условным – впрочем, могло обстоять и строго наоборот; красильщица разыгрывала из себя почтенную даму, покровительствовавшую молодой вдове – вдову изображала Надежда Константиновна; мудрец протянул руку, помогая им вскарабкаться на набережную; Александр Платонович Энгельгардт, выставив рамы, прокричал задорное, приглашая внутрь.
Внутри было полно пеликанов и несколько очень крупных бобров, достаточно миролюбиво настроенных; мужчин оказалось двое: присутствовал молодой товарищ следователя; раскупорено было шампанское; Надежда Константиновна и красильщица уселись на колени к мужчинам; слегка залитое вином и засыпанное пеплом, на столе, Надежда Константиновна видела, лежало Дело Александра Ульянова – изображавшая даму старуха напустила табачного дыму, и Крупская, улучив момент, сунула в папку руку, нащупала что-то и потянула.
Ее сообщница ногами обхватила товарища Энгельгардта и с яростным смехом завалила его на себя, прижав намертво; сам Александр Платонович, было куда-то запропавший, вдруг оказался у Надежды Константиновны под ногами: он что-то делал с нею, заставляя ее визжать и бить его по скользкой и бугристой голове.
Мудрец тем временем стащил сапоги с товарища следователя и, споро навинтив тому на пальцы металлические кольца, принялся вертеть ручку принесенной с собою электрической машинки – немедленно Барсов приподнялся над полом:
– У всех великанов – огромные примаки. Значит, я великан!
– Все настоящие из Норвегии, – тут же отозвался мудрец. – Представьтесь, пожалуйста!
Он, может статься, сильнее необходимого крутанул свое динамо: товарищ взвился под потолок и, крикнув, красиво рухнул на пол.


Глава третья. СКАРАБЕЙ  ИЗ  ЛЯПИС-ЛАЗУРИ

Пристально Надежда Константиновна смотрела на безделку, попавшуюся ей под руку.
С убийственным однообразием Ульянов переворачивал листы какой-то книги.
Вечер был тих, Владимира Ильича клонила усталость.
– «Дверь огромная, по росту великанов, которые хотели вскарабкаться на небо», – в перекрашенных брюках Владимир Ильич рассмеялся.
Он то наклонял зеркало, то сам наклонялся к нему; решительно, он не замечал ее мыслей.
Надежда Константиновна облизнула пальцы – ей захотелось стукнуть мужа кулаком по голове и отпихнуть ногою.
– Что это от твоих рук так пахнет покойником?! – с видом человека, думающего совсем о другом, наконец, он спросил ее.
Как будто затрудняясь вопросом, Надежда Константиновна скрепилась еще на минуту, но вся энергия вдруг ее оставила. Она протянула ему предмет, лежавший у нее на ладони.
Лицо Владимира Ильича приняло выражение глупого изумления. Сигара выпала у него изо рта и зашипела, упав в стакан с пивом. Дыхание у него занималось, он не мог говорить. Бледный, с трясущимися губами, он глядел на вещицу.
Это был прекрасно сделанный скарабей 18-й династии, из ляпис-лазури, с изображением Аменхотепа Третьего! Штуковина, приносящая счастье не только в земной жизни, но и в загробной! Такие лежат в саркофагах рядом с мумией фараона! Как же попал амулет в Дело Александра Ульянова?!
Сильно Владимир Ильич теребил Крупскую, во что бы то ни стало желая получить ответ на свой вопрос, но что могла она ответить ему?!
Надежда Константиновна, впрочем, достаточно посвящена была в обстоятельства.
– С Александром вместе, – чувственно она извивалась в руках мужа, – всегда были верные его товарищи, как-то: Андреюшкин, Осипанов, Шевырев и Генералов. Пройдемся же бегло по персоналиям: Андреюшкин – слепой, Осипанов и Шевырев никогда не были в Египте, что же касается до Генералова – он незаконный сын генерала Череп-Спиридовича, перешедшего на сторону Гарибальди после Большого Африканского похода. Я думаю, это – Генералов!
Дверь растворилась, и в проеме нарисовался высокий лакей с предлинной палкой – они накричали на него, надавали пощечин, стерли изображение и разломили палку на мелкие кусочки.
– Гарибальди, – продолжил Владимир Ильич мысль Надежды Константиновны, – вывез скарабея из Египта, Череп же Спиридович, втершись к нему в доверие, скарабея похитил — от  генерала амулет попал к незаконному сыну и тот передал его Александру! Но для чего?!
С новой силой принялся он мять и теребить жену, но ответ на этот вопрос было найти куда сложнее.


Глава четвертая. ОРАНЖЕВЫЙ  БОДЯНСКИЙ

Владимир Ильич не имел опыта работы с отражающими поверхностями, но просьба арестованного брата была для него равносильна приказу: в пакете, который он обнаружил в землянке на кладбище, ему предписывалось так обработать амальгаму, чтобы изображение Лютера на ней не проступало бы более, а вместо него проступило бы нечто иное.
«Мистика!» – подумал бы кто другой, Владимир же Ильич понимал: «Фокусы!»
Из Киева выписан был Бодянский, привезший реверберную печь, гранильный камень, газовую машину, бутылки с реактивами и прочие средства к производству.
Разменявшись вопросами о здоровье, о новостях, потолковав о политике, они взялись за работу.
– С недавних пор, – Бодянский объяснил, – все зеркала удалось связать между собою в единую систему, и, удаливши Лютера здесь, мы удалим его повсеместно!
Не слишком беря в голову, что для чего, Ульянов запускал газовую машину; когда было нужно, капал на стекло из бутылок.
Окна заставили  ширмами фабрики Орлова.
– Орлов, – рассказывал о фабриканте Бодянский, – самый что ни на есть великан, имеет аршинный зоб и растирается бобровым жиром.
–Не тот ли это Орлов, что послужил прототипом Толстому? – с помощью газовой машины Владимир Ильич вращал гранильный камень.
– Именно! – один за другим Бодянский снимал тончайшие слои амальгамы. – И не ему одному: Тургеневу, Гончарову, самому Федору Михайловичу!
– Выходит так, Базаров, Обломов, Карамазов и Фриче не списаны вовсе друг с друга? Ничья репутация не пострадает?!
– Именно так! – взамен снятых Бодянский наносил новые слои амальгамы. – Прямого плагиата нет! Одновременно литературные герои были списаны с реального и ныне здравствующего Орлова!
– Но почему классики избрали именно его?! – не знал Владимир Ильич.
– Орлов – новый человек, он видит самую суть вещей и может проецировать прошлое на настоящее так, чтобы получилось будущее, – объяснил Бодянский. – Свои идеи он претворяет в жизнь на собственной фабрике, где производит ширмы. Толстой, к слову, ширмы оставил; у Тургенева он выпускает подушки для дам, у Гончарова – перчатки, а у Федора Михайловича – удобрения и церковную утварь! – докрасна раскаленным стальным прутом Бодянский ударил по стеклянной ширме, и та из голубой стала оранжевой. – Так вот: среди тысяч и тысяч обыкновенных ширм Орлов делает одну или две, которые собирают и накапливают в себе энергию Космоса, и если дать этой энергии выход, – Бодянский тоже стал оранжевым, – добиться можно сказочных результатов!


Глава пятая. В  ПОТАЙНОМ  ЯЩИКЕ

Вполне по-русски Владимир Ильич написал баронессе фон Шлиппенбах письмо и в самом конце его пером набросал шестипалую руку, державшую колокольчик, и отвернувшегося человека, лежавшего на чемодане вместо кровати, – уже на следующий день вдова явилась с визитом, и каково же было удивление Владимира Ильича, когда перед собою он увидал даму с кладбища, ту самую, соскочившую к нему под вуалем из паровозика на могиле Белинского, которой, собственно, он и вручил пакет, который через посредников, ей для вручения, ему передал всесильный глава Синода.
Елена Николаевна фон Шлиппенбах узнала во Владимире Ильиче того самого Примакова, которому под видом Екатерины Алексеевны Хардиной она, по просьбе апостола Павла, однажды ночью поправляла сползавшее одеяло, которое все же сползло, и она, Елена Николаевна, до крайности озадаченная, увидала открывшихся ей маленьких человечков обоего пола, сплетавшихся и расплетавшихся друг с другом, которые, обнаружив себя раскрытыми, тотчас соскочили на пол и разбежались по разным углам и сторонам комнаты.
Оба не подали виду.
– Ваш муж барон Шлиппенбах, – демонстративно Владимир Ильич поправил ладанку на груди, и ей представился монстр, – ваш муж, ныне покойный, просил меня, в том случае, если его жизнь оборвется падением с крыши, на шестьдесят шестой день после его кончины, передать вам некий предмет! – трижды Владимир Ильич хлопнул в ладоши, и лакей с кухаркой, согнувшись, втащили огромный, схваченный бечевою, картон, как показалось Елене Николаевне, чуть подтекавший.
– Что здесь? – она приложила к лицу кружевной платочек.
– Столешница, – со всей невозмутимостью Владимир Ильич вынул размокшую сигару из стакана с выдохшимся пивом, – я полагаю, это – тисс.
– Он там внутри, в потайном ящике… этот запах! – Елена Николаевна вынула нож и собиралась повредить упаковку.
– Успокойтесь, в ящике его нет! – Владимир Ильич протянул баронессе зеркальце, и тут же яростно она начала тереть его платочком: с зыблющейся поверхности на нее смотрел и махал ей рукою собственною персоной бывший ее супруг.
– Он видит меня? – держалась баронесса на зависть.
– Разумеется, – пальцем Владимир Ильич коснулся экрана – Помашите ему. Звук пока не передается.
Жестами барон показал, чтобы она перевезла столешницу и установила ее в квартире.
– Для чего это нужно? – Елена Николаевна засобиралась.
– Думаю, для вашей безопасности, – Владимир Ильич помог справиться с шубой. – В случае угрозы вам будет, где укрыться.


Глава шестая. РАЗОРВАННЫЙ  КАРТОН

Дома Елену Николаевну ждала посетительница.
«Дикая женщина, – баронесса узнала ее, – найденная в лесу на границе с Норвегией!»
Газеты сделали Нине Константиновне изрядную рекламу.
Дамы обменялись ненавидящими взглядами: каждая почуяла соперницу.
– Я представляю интересы квакеров, – Нина Константиновна Крупская объяснилась. – Фараон принадлежит им. Отдайте его!
– Квакеры – карлики, – Елена Николаевна возразила. – Маленькие человечки выставляют претензии к большим! Ни один квакер не был в Египте – там побывали великаны. Я представляю интересы великанов, добрых великанов!
Одновременно они облизали пальцы. Елена Николаевна лучше стреляла и владела ножом, Нина Константиновна была сильнее в рукопашной схватке.
–Добрых! – презрительно Нина Константиновна расхохоталась. – В медвежьих шкурах, под видом диких зверей, они переходят границу и в Малоархангельске похищают девушек!
– Они их ублажают, и девушки не возражают! – курсивировала баронесса голосом. – А квакеры все – айлониты! Теперь, полагаю, мы квиты?!
Много времени проводившая с норвежцами Елена Николаевна говорила языком, близким к ибсеновскому, грубоватым и псевдонародным.
– Спишь на тюфяке или на перине?! – резко Нина Константиновна сменила ориентацию.
Ловко она сунула руку Елене Николаевне под платье и проворачивала ее там. Темно-голубые глаза Нины Константиновны горели любовью.
Кушетка была покрыта медвежьей шкурой, юбка – без всякого шороха или свиста шелка. Коротким, что-то припоминающим носом Нина Константиновна водила туда и сюда. Действительность исчезла – все было полно сладострастной неги. Перекинувшаяся через подушку голова баронессы не носила на себе никакого признака жизни.
Кто не любит женщин, вина и песен, остается всю жизнь дураком: поднявшись, Нина Константиновна налила себе из графина и победно запела.
Отовсюду на эту песнь сбежались маленькие человечки, пустившиеся в пляс: представление усилено было балетом.
Все танцевало перед баронессой: мелкие и крупные вещи: статуэтки, уродцы, глобусы земной и небесный, бронзовый амурчик, фарфоровая грация, только что оставленная гитара, недоверчивая новая кухарка; иезуитский патер, неотличимый от Лютера и Лютер, неотличимый от иезуитского пастора; доктор Экк, солдаты с красными воротниками, раздетые для мытья: Федор Михайлович чистил ногти, погруженный в черную магию своей силы.
Чудесный, но страшный взгляд сорвался с женской души: ударили к вечерне: баронесса очнулась.
Бросилась к привезенной столешнице: картон разорван, потайной ящик пуст!


Глава седьмая. ПРОБУЖДЕНИЕ  В  ТЕЛЕ

Владимир Ильич, после того, как баронесса фон Шлиппенбах увезла столешницу, сильно смеялся: ему сообщили, что приехал китайский цирк.
Смех был нервным; потрясение, испытанное в детстве, когда в цирке на него напал медведь, вполне не изгладилось и порою давало о себе знать именно беспричинным смехом – клин однако вышибают клином: он положил непременно пойти, чтобы окончательно излечиться и заместить в памяти то представление этим.
Они не заметили, как закатилось солнце и стало темнеть.
– Пора! – Надежда Константиновна взяла Владимира Ильича за руку.
– Насчет меня шумели в Лондоне! – Владимир Ильич храбрился.
Странная нерешительность затрудняла его походку; несколько раз по дороге рукою проверял он, не выскочил ли его бумажник в Фонтанку.
В публике не оказалось ни души знакомых; на всякий случай Ульянов осмотрел все входы и выходы; нестройный шум голосов не заглушал разлитого вокруг дурного запаха.
– Экий балясник! – Надежда Константиновна видела кого-то на арене.
Владимир Ильич взял бинокль: ему представились перпендикуляры и треугольники. Он услышал восточную музыку и вдруг понял, что треугольники – это женщины, а перпендикуляры – фонари: женщины ходили по тырсе манежа, замедляя шаг под фонарями и каждая последующая, едва покрытая скудным платьем, являлась точной копией предыдущей.
– Пойдем, это всё! – толчками Надежда Константиновна вывела Владимира Ильича из оцепенения: Ульянов поднялся: служители в униформе уносили с арены обмякшую тушу льва; зрители пробирались к выходу с подтекающими бумажными пакетами.
– А наши где же подарки? – Владимир Ильич забеспокоился.
– Я спрятала в ридикюль, – Надежда Константиновна показала.
Они возвращались по Фонтанке, не замечая двух, следовавших за ними людей.
– Похоже, он полностью излечился от страха перед медведями, – говорил своему спутнику мужчина, далеко за сорок, но выглядевший много моложе.
Его спутник, глядевший совсем парнишкой, посмеивался в поднятый воротник.
– Если теперь он привлечет к делу китайцев, норвежцам придется возвращаться несолоно нахлебавшись – и никакие медведи больше им не помогут!
– Норвежцы переключились на бобров! – напомнил старший.
– После того, как китайцы взялись за пеликанов! – младший не позабыл.
– Китайцы приехали за фараоном! – не забыл старший.
– Норвежцы не уедут без скарабея! – младший помнил.
Мало что подозревавший Владимир Ильич шел впереди них, нес ридикюль Надежды Константиновны, чувствовал пробуждение в теле и перед фонарями существенно замедлял шаг.


Глава восьмая. НЕБО  В  АЛМАЗАХ

– Этот придурок Ульянов, что ли, перепутал пакеты? – помощник следователя остановился у притолоки.
Следователь Энгельгардт потер рукою по волосам, чтобы были поглаже.
– Какие, собственно, пакеты имеете вы в виду? Те, что он и супруга получили в цирке? С фруктами от Балле?
– Нет, разумеется, – Леонид Васильевич взял кочергу. – Я говорил о других. Вспомните: Победоносов через Федора Михайловича передал Ульянову стандартный пакет, чтобы тот на могиле Белинского вручил его выдававшей себя за баронессу Екатерине Алексеевне Хардиной. Глава Синода, прознавший о женских фокусах с зеркалом, предписал сей даме изгнать появляющееся на амальгаме изображение ненавистного ему Лютера. Просто и ясно! Но как, спрашивается, справился с этим ваш полуповрежденный Владимир Ильич?! – По дороге к могиле Белинского, где в паровозике ждет его адресат, он посещает эрзац-могилу барона, в землянке под которой скрывался прежде его брат Александр, и там находит другой, точно такой же по виду, пакет, в котором содержится обращение к нему, Ульянову Владимиру Ильичу, спровоцировать беспорядки в столице, вплоть до революционного переворота. И после всего этого Ульянов вплотную начинает заниматься зеркалами, а Хардина, подумать страшно, подготовляет государственный переворот! И объяснение только одно – придурок перепутал пакеты!
– На вашем месте, – Энгельгардт вдвинул пальцы одной руки между пальцев другой, – я бы не стал называть его придурком – Ульянов куда хитрей и изощреннее – чего стоит один этот его фокус с бумажником! Я думаю, он умышленно манипулировал пакетами!
– Манипулировал? Умышленно?! Но для чего?!
– А для того, чтобы не пойти на виселицу! Пускай революцию готовят другие, а он примажется в нужный момент, возглавит, снимет сливки – когда это будет вполне безопасно! А до поры пусть черной и опасной работой займется женщина, Хардина! А он, Ульянов, ничем не рискуя, подготовит эффектный фокус с зеркалами! Тем более, что и здесь за него все сделает Бодянский!
Перегорелые головни шумно рухались в камине. По набережной, за окном, прохаживался Броверман: вот он протянул руку, и две фигурки перебрались со льда через парапет.
– Осведомительница! – Александр Платонович растворил окно и напустил морозного воздуху.
Вошла старуха-красильщица и с нею – Надежда Константиновна Крупская.
Александр Платонович нажал незаметную кнопку – с потолка спустились стальные крючья; Надежду Константиновну раздели и подвесили за связанные руки: она увидала небо в алмазах.
– В человеке все должно быть прекрасно! – она выдала им новый пароль.
Ее развязали и одели: к Делу подключались новые фигуранты.


Глава девятая. АРЕСТАНТ  В  КАНДАЛАХ

Воротясь к себе, Надежда Константиновна бросилась как была на диван, легла на спину и положила руки под голову.
Вошел без доклада кто-то вроде Ракинта-отца; Крупская приняла на себя дерзость усмехнуться.
– Вы будете к нам завтра? – спросила она у него.
Проклятое время, с которым вечно должно соображаться – она не хотела знать перемен!
Он понял, что была какая-то неприятность.
– Вам не понравилось представление? – машинально на ней он расправил малозаметную складку. – Китайцы не оправдали ожиданий? Воздушные акробаты были малоподвижны, а львы закормлены? Владимир Ильич повздорил со шпрехшталмейстером?! – его предположения были связаны с цирком.
Он смотрел на нее пристальным многозначительным взглядом.
– Старухи-красильщицы больше нет! – Надежда Константиновна объявила.
Николай Александрович Ракинт спросил ключ; его матово-бледное лицо оставалось бледным и матовым.
– В таком случае придется вам, – он решил. – Вместо нее.
–Я скоро рожу,– Крупская пожала ногами.
– Это теперь отменяется! – Николай Александрович провернул в скважине: обоим мелькнул Броверман: в круглой шапке и белых чулках он посылал им воздушные поцелуи.
В соседствующем громадном зале окна заставлены были ширмами фабрики Орлова; покуда хватало взгляда, виднелись ряды зеркал; гудела газовая машина, взвизгивал шлифовальный камень, едко тянуло реактивами.
– Кто-то несуществующий приходил! – в фартуке Владимир Ильич суетился.
– Апостол Павел, кто ж еще! – в зеркальных очках Бодянский припаивал.
– А Лихунчан? – пытался Ульянов разложить по полочкам.
– Из другой оперы, – Бодянский налаживал. – Из китайской!
– Китайская опера, – капал Владимир Ильич, – лучшая в мире. Лучше китайской оперы нет! Лучше китайской оперы только китайский цирк! В китайском цирке апостол Павел – желтый!
Смех у Владимира Ильича был высокий, детский.
– Как тут у вас? – Николай Александрович подошел.
– Готово! – Владимир Ильич и Бодянский рапортовали. – Посвящаем предстоящему съезду!
Накануне Карлштадт сумел пронести и установить зеркало в крепости.
Бодянский поменял местами несколько орловских ширм, что-то подвинтил, пригнал и сильно ткнул пальцем в главное, как понял Ракинт, зеркало.
Щелкнуло, засветилось изнутри – картинка выплыла: решетка, нары, параша, полосатая роба, арестант в кандалах.
Они махали ему – он махал им: Александр Ульянов!


Глава десятая. DIXI!

Старик обер-прокурор Священного Синода со светильником в руке медленно вошел в камеру, и дверь за ним тотчас заперли. Остановившись при входе, он долго, минуту или две, всматривался в лицо Александра. Наконец, тихо подойдя, он поставил светильник на стол и сказал:
– Это Ты?.. Не отвечай, молчи. Пришел нам мешать?! Тебя предупреждали через красильщицу, барона Шлиппенбаха, генерала Череп-Спиридовича – но ты не послушал предупреждений! Ты паясничал и фиглярствовал – тебя отыскали под землей, в катакомбах, скрывающегося! Ты – малосилен, порочен, ничтожен и бунтовщик! Ты слишком свободно себя чувствовал. Ты возжелал свободной любви. Чудо, но Ты сделался авторитетом! В чем Твоя тайна? И эта Твоя вера в Отца Твоего, ты ведь незаконный сын Гоголя, первого из прочитавших преступное письмо Белинского-искусителя! Ты думаешь, «подвиг» Твой сохранится в книгах, достигнет глубины времен и последних пределов земли – ты рассчитываешь построить новое общество, решить триединую задачу и воспитать нового человека?! Еретик и безбожник – ты не сошел с креста! Кого ты опустил до себя?! Клянусь, человек сильнее и выше создан, чем ты о нем думал! Ты слаб и подл, ты бунтуешь против нашей власти и гордишься, что ты бунтуешь! Это радость ребенка и школьника, маленьких детей из пансиона Августа Вицмана в доме Погенполя, взбунтовавшихся в классе и выгнавших учителя. Но придет конец восторгу ребятишек, он будет дорого стоить им – превратившись в беспризорников, они, по указу новой власти, за которую ты отдал свою жизнь, будут изловлены и безжалостно истреблены! Новая власть ниспровергнет храмы и зальет кровью землю. Те же, кто выживет, догадаются, что хоть они и бунтовщики, но бунтовщики слабосильные, собственного бунта своего не выдерживающие. Обливаясь глупыми слезами своими, они сознаются наконец, что Создавший их большевиками, без сомнения, хотел посмеяться над ними. Скажут они это в отчаянии, и сказанное ими будет богохульством, от которого они станут еще несчастнее, ибо природа человеческая не выносит богохульства и в конце концов сама же всегда и отметелит за него. Неспокойство, смятение и несчастье – мытье и катанье – вот будущий удел людей после того, как свершится ваш ужасный переворот. В гробу я видал всех его участников! Дети свободной любви! Но чем виноваты остальные слабые люди, что не могли вытерпеть того, что могучие? Чем виновата слабая душа, если не в силах вместить столь страшных даров? Что ли Ты отдал жизнь за избранных? То, что я говорю Тебе, все Тебе уже известно, я читаю это в глазах Твоих. Но кто виноват – Герцен, Толстой, Пушкин?! Могучие духом?! Когда люди кончат копрофагией, приползет зверь, зверок, и будет лизать ноги ваши и обрызжет их кровавыми слезами из глаз своих. Мы сядем на зверя и чашу воздвигнем и «ТАЙНА» напишем на ней! Блудница же, сидящая на звере и держащая в руках своих тайну, прилюдно будет опозорена. А ты умрешь! Dixi!


ХИМЕРА    СЕДЬМАЯ

Глава первая. ОТВЕТИТЬ  ЗА  БАРОНА

Проворная горничная ловко насунула калоши на туфли барыни.
Кучер выровнял вожжи; хвосты у лошадей подвязаны были в узел.
Воздух был свежий, но без мороза.
«Мы разочтемся, увидим, кто будет смешон!» – Екатерина Алексеевна Хардина подумала.
На Николаевском вокзале она увидела Примакова: Владимир Ильич имел такой вид, будто чего-то ждал.
«Вокзал будем брать в первую очередь!» – Екатерина Алексеевна  прикинула.
–Тетенька, ваш бумажник?  – дети, которые очень хотели быть милыми, протягивали.
Владимир Ильич, ее узнавший, отозвал их прочь.
«У всех Примаковых – огромные сундуки!» – что-то такое вспомнилось, – куда они откладывают то, что в данный момент им не нужно, но может понадобиться впоследствии».
– Пеликаны – святые птицы, они могут ходить по воде! – поезд прибыл, и из него к ней вышел постаревший пастор, тот самый, который в детстве совратил ее в католичество.
Прибывший забрать мумию, иезуит, он говорил для отвода глаз. Он стал совсем желтым и носил очки в хрустальной оправе.
– Как поживает господин Эдельсон? – неотличимый, по большому счету, от апостола Павла, Лютера и фотографа Берестова (Екатерине Алексеевне не приходилось еще видеть Марии Александровны, матери Владимира Ильича!), патер спросил в экипаже.
– Мы мало знакомы, я ближе с Броверманом, – Хардина отвечала. – Старик все-таки провернул дельце: третейского суда не будет!
– Как же договорились? – между пальцев патер пропускал четки.
– Толстой выплатит компенсацию Тургеневу, Тургенев – Гончарову, Гончаров – Федору Михайловичу, а Федор Михайлович – Толстому.
– Кто из них пишет либретто для китайской оперы?
– Тот, кто не занят в норвежском балете! – прозрачно Екатерина Алексеевна намекнула.
– А съезд когда же?
– Летом в Третьем Парголове. Ракинт разослал приглашения.
– Кто будет представлять красильщиков? Бабушкин?
– Бабушкина больше нет, – Екатерина Алексеевна сделала жест рукой и ногою. – Вместо него выдвинута Надежда Константиновна Крупская: красильщики будут представлены; пока не решен вопрос с кровельщиками.
– Они, – патер разнял четки и одну бусину разжевал, – должны еще ответить за барона!
Поговорив для отвода глаз об искусстве, они принялись обсуждать то, что реально перед ними поставила жизнь.


Глава вторая. ПОДАРОК  БОЛЕСЛАВА  ПРУСА

Искусство переплюнулось за жизнь и остановилось. Так стоит экспресс, по неизвестной причине задержанный на станции, словно торжествующий над жизнью, – медленно ползущим товарным поездом. Однако первоначальное расстояние, было увеличившееся между поездами, опять уменьшается. Минута, и едва ползущие товарные вагоны (жизнь) опередили экспресс (искусство), и пассажиры экспресса, еще недавно смеявшиеся над медлительной размеренностью жизни (товарного поезда) сами остались за семафором – жизнь же просочилась туда, где, казалось, и не могло быть никакой жизни…
Парижский, наконец, прибыл; Владимир Ильич разыскал запломбированный вагон; таможенники снимали пломбы.
«Обсахаренные фрукты», – спелых тонов, вдоль натюрморта, по всей длине тянулась надпись; Владимир Ильич понимал: «От Балле»!
Вагон вскрыли – из него к Владимиру Ильичу явился похожий на Чехова господин в пальто с дорогим бобровым воротником.
– В человеке все должно быть прекрасно! – произнес Ульянов условленную фразу.
– Весной никто не думает об осени! – условленный же прозвучал ответ.
В последнее время взявший над Владимиром Ильичом ничем не объяснимые права Ракинт-отец поручил ему принять прибывающий из Парижа груз и встретить его сопровождающего.
– Вы привезли, – Ульянов для проформы осведомился, – «груз-66»?
– Будет вам груз! – с бородкой клинышком высокий экспедитор рассмеялся.
Первый секретарь французского посольства граф Рейзет подошел в трауре.
– Художник должен стать заклинателем вещей в современной обстановке! – он покрыл шум голосов.
– Не стал! – экспедитор закинул за ухо черный шнурок пенснэ.
«Не инкогнито ли он?!» – мелькнуло у Владимира Ильича в голове.
Меж тем сопроводитель возвратился в вагон, чтобы поторопить артельщиков.
– Сейчас вынесут гроб! – граф Рейзет взял Владимира Ильича за локоть.
Ульянов счел за лучшее рассмеяться.
– Библиотека без романов, погреб без абсента, Чехов без Книппер, гроб – без покойника! – поддержал он в насмешливом тоне.
– Это почему же?! – куда-то француз загибал.
Владимир Ильич повернул голову: его за другой локоть поддерживал майор Трипольский.
– Мужайтесь! – зачем-то он призвал.
Произошедшее далее заставило Владимира Ильича содрогнуться, затем смутило, покорило и ужаснуло: они ехали в экипаже, а за ними ломовик вез гроб.
– Там в самом деле мертвый?! – Ульянов не хотел верить.
– Кукла! – его успокаивали. – Подарок Болеслава Пруса.
Искусство переплюнулось за жизнь: музыка от Делиба, Владимир Ильич знал.


Глава третья. ПЛАГИАТОР  ДЕЛИБ

Гроб установили за ширмами, майор Трипольский приставил караульных – Надежда Константиновна потребовала открыть, но Николай Ракинт письменную предъявил инструкцию: крышку можно было снять только в присутствии шефа.
Ждали.
Бодянский завесил зеркала простынями, Нина Крупская упрекала солдат в том, что от них пахнет казармами, майор Трипольский пристукивал ногой об ногу, и его шпоры звенели.
Владимир Ильич не знал, в сущности, что и думать.
– Она не худенькая, а лишь тонкокостная, – похожий на Чехова экспедитор рассказывал, – и вовсе без запаха!
Невысокому Владимиру Ильичу он казался чуть ли не великаном.
– Все настоящие великаны, в общем-то, из Норвегии, – вспомнил Владимир Ильич расхожее. – Представьтесь, пожалуйста!
– Антон Павлович, – сопроводитель пригнулся.
– Из Таганрога? – Ракинт Николай Александрович рассматривал сопроводительные документы.
– Работаем по всему миру, – с достоинством экспедитор ответил. – Частная похоронная фирма «Чайка».
– А Прус причем, Болеслав?! – в голове Ульянова проворачивалось.
– Покойница… кукла была его супругою, но семейная жизнь не заладилась: от пана Пруса она ушла к месье Делибу, – Антон Павлович высморкался трубою. – Она отлично танцевала и пела, специально для нее он писал музыку: китайскую по форме и по сути – норвежскую.
– Норвежскую музыку создал Григ! – Нина Крупская сорвалась на крик.
– Верно говорите, в том и вопрос: очень после Грига спрос возрос!
– Что ли Делиб плагиатором стал?!
– Он медиатором струны терзал!
– Как же отреагировал Григ?!
– Он посягательств терпеть не привык!
– Было обидно ему за страну?
– И от Делиба увел он жену!
Не понимая еще, как это лично касается его, Владимир Ильич с большим трудом остановил разошедшихся, раскричавшихся и растанцевавшихся Нину Константиновну и Антона Павловича.
– Хотите вы сказать, Григ был третьим мужем покойницы… куклы?! – Антона Павловича именно держал он за рукав.
– И это еще не всё, – сопровождавший тело мягко высвободился. – Цыганка из русского хора Молчанова нагадала ей четырех мужей!
Разумеется, он пошутил, но тон вышел очень внушительный.
Все перекрестились.


Глава четвертая. ТЕОРЕТИК  ПАЯСНИЧЕСТВА

Был подан обед; он перестоялся и простыл.
Нина Константиновна смеялась грустно и обиженно. Собака, исхолодавшаяся на улице, лаяла в приоткрытую форточку. Я имел силы сидеть и молчать.
– Тот лучший человек, кто лучше и сильнее чувствует. Чувствуете что-нибудь? – Антон Павлович облизал пальцы.
– Что-то подгорело … на кухне! – Надежда Константиновна выбежала и возвратилась с Эдельсоном.
– Только что, – Эдельсон подцепил блюдо с пуговицами, – Китай объявил войну Норвегии!
Все принялись аплодировать, а майор Трипольский засомневался.
– Как они достанут друг друга?
– Через Россию, вестимо, – Эдельсон брал за ниточку и клал в рот. – Китай, скажем, ударит по Владивостоку – Россия доставит в Норвегию; Норвегия шарахнет по Малоархангельску, и мы донесем до Шанхая!
– Жалко, барон не дожил, – граф Рейзет вспомнил о Шлиппенбахе. – Он предвидел этот конфликт и теперь бы порадовался.
– Покойный Шлиппенбах и ныне здравствующий академик Орлов – уж не одно и то же лицо? – с чего-то взял Бодянский.
– Барон Шлиппенбах, – объявил профессор Салазкин, – выдвинул «Теорему веселых кучек», а физик и математик Орлов нашел ее решение: ученый Орлов и Орлов-фабрикант – одно и то же лицо. Покойный же Шлиппенбах и Шлиппенбах-барон – суть разные Шлиппенбахи.
– Барон Шлиппенбах – жив! Он с нами! – Владимир Ильич ударил кулаком по столу. – Молчать!
– Барон Шлиппенбах жил, барон Шлиппенбах будет жить, – осторожно Надежда Константиновна уточнила.
Решительно, Федор Михайлович задерживался: его ждали.
– Кто, к слову, написал для Федора Михайловича его «пушкинскую» речь? – полюбопытствовал Антон Павлович.
Все показали на Эдельсона – сам теоретик паясничества привстал, признавая факт.
– Талантливо! – гость отдал должное. – Но почему, вас послушать, внутри у Александра Сергеевича постоянно клокочет, в глазах искры, из ноздрей валит пар – всегда он в саже, копоти, гудит, куда-то несется и, распалившись, может протащить по рельсам вагон или целый состав?!
– У каждого, – Эдельсон ответил, – свой Пушкин. Мой Александр Сергеевич таков, вы можете назначить себе другого: летающего по небу, с корнем выдергивающего столетние дубы, поворачивающего вспять реки – Пушкина белого, черного, фиолетового, обсыпанного сахарным песком, облитого сиропом или обмазанного горчицею – Пушкина-пеликана или Пушкина-бобра, норвежца или китайца! Всё будет верно, ибо великое не может быть приведено к единому и неделимому знаменателю!
– Следовать вашей логике, – на пробу Антон Павлович положил себе пуговицу, – так и Толстой – аэроплан, и Гоголь с Белинским – корнеплоды?
– В том, милостивый государь, и состоит смысл паясничества! – отвесил шутовской поклон его теоретик.


Глава пятая. ФРАНЦУЖЕНКА  ИЗ  ПАРИЖА

Федор Михайлович, обнявшись на ходу с Антоном Павловичем, тут же прошел за ширмы в соседствующий зал – все поспешили за ним.
Гроб установлен был на большом черном рояле; чинно Эдельсон сыграл Делиба, все сделали постные лица – Эдельсон кончил, и Федор Михайлович дал команду.
Майор Трипольский просунул топор в щель – подобно червям гвозди со скрипом выползали наружу: все подались: кто вперед, кто назад.
Внутри оказалась кукла, более похожая на покойницу.
Темно-синее платье плотно охватывало безукоризненные формы; все линии плеч, груди и бедер точно на изваянии сливались, как бы впадали одна в другую, таяли и в общем составляли одну удивительную гармонию.
Я отвернулся: я подвержен бессонницам; кто-то бросился в дверь, но нельзя было различить, кто именно.
– Она побудет с нами, – помялся Федор Михайлович. – Француженка из Парижа!
Ждали чуда.
Чудо откладывалось – крышку до поры опустили, но более не заколачивали. Солдаты отряхали с себя известку.
– Она то и дело подбегала к бабушке, потому что та беспрестанно ее кликала! – все возвратились в гостиную, и Федор Михайлович рассказывал из детских лет новоприбывшей. – Девочка была крошечная ростом и прелестная собою; вся – как затравленный зверок!
На ходу Федор Михайлович придумал слово: «ИЗНЕПОМАЖЕННЫЙ» и прервался, чтобы его записать.
Мы все молчали, но нам казалось, что мы обмениваемся незначащими словами – а, может статься, мы обменивались словами, но нам казалось, что мы молчим.
Хуже всех выглядел Владимир Ильич: он то смеялся, то словно его должны были живым положить в гроб.
Положить в гроб к ней – понимал я!
– С нами крестная сила! – Надежда Константиновна согнулась старухой.
Переодевшись простолюдином, – он опустил панталоны в сапоги и облачился в рубаху с кривым воротом – Эдельсон выдавал себя то за кузнеца, то за рабочего. Помнивший Инессу еще по Парижу и Варшаве, он улыбался при мысли о том, как, распахнув дверь, она расхохочется громовым, убийственным смехом.
– Фраппировать, фраппировать и еще раз фраппировать! – теребил он Владимира Ильича.
– Не сопрягайся с женщиною в бытность ея женою другого! – наперед остерегал Владимира Ильича майор-айлонит.
– Не бойтесь: в нашем роду были Святые! – с другой стороны его поддерживал Ракинт-отец.


Глава шестая. КВАКЕРЫ  ПОД  ОДЕЯЛОМ

Ночью никто не пришел.
Было тихо.
Надежда Константиновна – совершеннейшая старуха – лежала неприятно близко – он отодвинулся от нее на самый край.
Лампада едва теплилась.
Чтобы отвлечься, Владимир Ильич думал о старшем брате, о предстоящем съезде, о китайском цирке и о жуке-скарабее.
– Александра освободят, – думал он, – мы делегируем его на съезд, потом вместе сходим в цирк и посмотрим, как женщины ходят под фонарями, – продолжал он думать, – и я подарю ему скарабея!
Густая в квартире стояла вонь – кто-то привел накануне бобра и запер его в ванной комнате. Деревянные купидоны охраняли сон Владимира Ильича, но именно сна не было.
Провоцируя, он сбросил с себя одеяло – никто не поднял, не подоткнул.
Владимир Ильич на манер змеиного выбросил наружу язык.
– Будуар с повялыми обоями, – посыпались изо рта слова, – самая сборная посуда, обилие пилястров, головка змеи, все ушли ко всенощной!
Его тезка Владимир Ракинт-сын вот-вот должен был выбыть из игры, и Ракинт-старший до поры перенес сохранить слова из головы сына в мозг Владимиру Ильичу. Слова были заговоренные: высыпаясь наружу, они лишь прочнее укоренялись внутри. Впрочем, они занимали совсем мало места и ничему не мешали…
Оставившая всякое притязание быть женщиной в специфическом смысле этого слова, Надежда Константиновна Крупская могла только пошевелить губами.
Повернувшись к стене, она закрылась одеялом и показала вид, что засыпает.
Ей виделся Владимир Ильич: он был деревянный, в два этажа, с просторными выбеленными комнатами без всяких украшений: ей выделена была внутри небольшая кладовочка с окном, выходящим в сад: высокие липы неопределенно круглились между дорожками, по которым проносились двуногие кони; в кустах и к вершинам деревьев подвязаны были искусственные, приноровленные к птичьим породам, гнезда. Две собаки, ценная и цепная, были обиты штофом разных цветов: голубым и зеленым…
Третьим участником на той же постели был знаменитый квакер Грелле де Мобилье – карлик, действовавший в интересах спаянного своего сообщества. Нетерпеливо он ждал и то и дело высовывал голову из-под одеяла, чтобы вдохнуть воздуху. Он был похож на мальчика, который неожиданно упал в воду и так же неожиданно из нее вынырнул.
Четвертый, тоже квакер, карлик и знаменитый, носивший имя Аллен, лежал неподвижно и тоже был похож на мальчика, который неожиданно упал с моста в реку, но вытащили которого с опозданием – впечатление, впрочем, было обманчивое: в любой момент этот лежавший готов был воспрянуть и начать действовать!


Глава седьмая. РОДИНА  МУМИЙ  И  СКАРАБЕЕВ

– Отчего вы всегда ходите в черном?
В раздумье Антон Павлович ходил по комнате и, проходя мимо сидевшей в раздумье же Нины Константиновны, услышал от нее вопрос.
– Отчего? – Антон Павлович остановился подле. – Я ведь не только хожу в черном – видите: сейчас в черном я стою, могу в нем же прилечь: хотите, вместе мы полежим на диване?
– Не хочется, – Нина Константиновна обозначила паузу. – Как отвратительно пахнет! Вы видели в ванной?
– Проделки Эдельсона – его никогда не любили женщины, – Антон Павлович сел рядом. – Ваша сестра опять всю ночь не спала. Эти маленькие человечки… зачем они под одеялом? Они не замечают холода.
– Сама не знаю. В этом доме играют. Надо встряхнуться, сбросить с себя все это, – отсидевшая ногу Нина Константиновна встала. – Был цирк со львами, а теперь вот – француженка в гробу. Вы привезли ее для оживления?
– Я просто делаю свою работу: мне поручили. Если бы я был писателем, то отдал бы всем вам свою жизнь; экспедитор и похоронщик, я отдаю чужую смерть – впрочем, в этих двух мирах все относительно. – Он как бы между прочим приобнял девушку за плечи и подвел к окну. – Видите на том берегу дом и сад?
– Вижу, – Нина Константиновна не удивилась. – Это усадьба покойной вашей матери? Вы там родились?
– Агамемнон я, что ли? – тонко Антон Павлович изогнул губы. – Глядите: в саду колесница, на доме песок, это – Египет. Родина мумий и скарабеев!
– А слева: тонкое, змеящееся, блестит?! Что это?! – звонко Нина Константиновна закричала.
– Норвегия, фьорд! – октавой ниже отвечал Антон Павлович.
– А справа… желтеется? – она закричала еще звонче. – Скачет!
– Китайский лев, – еще ниже октавою Антон Павлович выдал. – Город Шанхай.
– А в небе? Гудит, машет крыльями? Чайка?!
– Аэроплан «Толстой»!
– А там, внизу, под нами? – она вдруг испугалась. – На мостовой? Ползет? В шипах и бородавках?! С хвостом козы и туловищем дракона?! Обмазанное горчицею?!
– Химера, милостивая государыня! – теперь уже звонко закричал Антон Павлович. – Прошу любить и жаловать! Вы ведь любите Александра Сергеевича! В мечтаниях девичьих сколько раз отдавали ему свою душу и тело?!
– Сюжет для небольшого рассказа, – октавой ниже Нина Константиновна подбила. – В съемной квартире доходного дома майора и айлонита стоят у окна в мир мужчина и девушка, такие, как мы с вами, и ждут, пока кто-нибудь не догадается принести им чайку.
– Заваренного покрепче и непременно с лимоном и двойным сахаром! – подделываясь под Владимира Ильича, заливисто Антон Павлович хохотал.


               

Глава восьмая. МОСТЫ  ЧЕРЕЗ  ПРОПАСТИ

Владимир Ильич не находил себе места во времени – ему словно бы налепили теста на темени!
Следующей ночью опять никто не пришел; Владимир Ильич не мог спать: оделся, ходил по Миллионной, углубив подбородок в шерстяное кашне и замедляя шаг под фонарями.
Свисали флаги – занимавшийся день был царским.
В царский день, известно, всем полагается являть радостное лицо, и у кого в доме есть покойник, удерживаются погребать его: пусть будет вид, будто покойника нет вовсе! Но царский день проходит, и на следующий, как ни крути, все же приходится хоронить.
Утром доставили письмо из Варшавы: Болеслав Прус требовал компенсации и грозил судом.
Отвлечь могла только работа: Владимир Ильич шлифовал, капал, припаивал: делал все, что говорил ему Бодянский, и зеркала оживали: между внешним и внутренним миром устанавливалась игра мгновенных, едва уловимых реакций и действий, вибрирующих бесконечными отражениями – каждое из них было изумительным метафизическим явлением.
Когда Бодянский уходил, Владимир Ильич шел за ширмы и сдвигал крышку: француженка, более походившая на куклу, лежала, сильно согнув в колене ногу, и он видел прозрачный красный фильдекосовый чулок.
Обеды сделались из рук вон плохи.
– Что это от твоих рук так пахнет покойником?! – взвивалась Надежда Константиновна.
Она знала: он трогал ее.
Антон Павлович флиртовал с Ниной Константиновной. Она не отделяла его слов от него самого: выяснилось вдруг, что он любит несвежее белье. Она обещала подумать. Причудник, он предлагал ей кататься на катафалке. Она отвечала ему каким-то силлогизмом: услужливая судьба чересчур быстро перебросила мосты через пропасти, и, захваченные врасплох, оба не знали, что делать.
Снова Владимир Ильич ждал ночи и, как мог, торопил ее приход.
Он ложился на постель, крепко зажмуривал глаза, и ночь приходила.
Владимир Ильич командовал раствориться двери: дверь растворялась, но за нею никого не было.
Отражения фонарей проезжавших по Миллионной карет, пятнами пробегая по стенам, выдвигали иногда часть зеркала или бронзовый канделябр – канделябр представлял переплетенных уродов, похожих с хвоста на дракона, а с головы на козу; в зеркале возникал сгинувший напрочь Бабушкин: он опускал руки, как солдат, и как солдат вытягивался; то наклонял зеркало, то сам наклонялся к нему; он был сделан из ляпис-лазури и сильно смахивал на скарабея эпохи восемнадцатой династии.
Его старые панталоны, приподнятые разросшимся животом, открывали выше щиколотки плохо вычищенные сапоги.


               
Глава девятая. ЗЕЛЕНАЯ  КАРТА

Бабушкин носил усы и потому никак не мог быть военным – разве что полотером.
Он был делегирован на съезд от гарибальдийцев, но бесследно исчез – именно исчез, а не выбыл из игры: осталась только густая вонь – и еще мокрое пятно на паркете, солдатский ранец, осиновый кол и несколько затертых слов.
Слова эти, сложенные в должной последовательности, составляли фразу.
«Я совершенно здоров и буду назад с подвернувшейся оказией!» – можно было ее прочитать.
Какая-то египетская стоячесть осталась в его холостой квартире: стоял на одном и том же месте диван, обитый некогда синей бомбой, а перед ним – овальный стол из пальмового дерева.
С Бабушкиным у Владимира Ильича имелись известные разногласия: Бабушкин считал, что только приобщившись высших сфер и подчинив свою сознательную жизнь бессознательной, можно достичь абсолюта; что хорошо, когда есть господин и нет господства и все решается само по себе.
Владимир же Ильич, напротив, полагал, что достижение абсолюта есть прекращение, а не приращение вовсе истории и хорошо, когда именно господина и нет, а вот господство есть, и все решается само собою.
На съезде Владимир Ильич готовился дать решающий бой извечному своему оппоненту, теперь же ему оставалось лишь строить обезьянью гримасу: в каком-то шаге от него сидел испытующий старик с босыми ногами.
Пришел!
– Когда вы боролись со зверями в Ефесе, – Владимир Ильич аж подскочил на кровати, – какая вам польза, ЕСЛИ МЕРТВЫЕ НЕ ВОСКРЕСАЮТ?! – Порывисто он сбросил одеяло. – Ее ведь для этого привезли?!
– Какой скорый! – апостол шуганул свернувшихся на постели человечков и с криками те разбежались по углам. – Разве не хочешь ты знать, конкретно что произошло с Иваном Васильевичем?
– Бабушкиным? – Владимир Ильич сел. – Да, я хочу!
– Ивана Васильевича, – Павел закатил глаза и воздел ладони, – живым взяли на небо!
– Он не был праведником, – сильно Владимир Ильич удивился. – Вино, женщины, игра!
– Он выиграл зеленую карту, – апостол Павел вздохнул, – и нам не оставалось выбора.
 Они помолчали.
– Как он там? – Владимир Ильич не мог представить себе. – В царстве Божием – он ведь революционер по складу?!
– Сражается с Божьим царизмом… объявил себя атеистом… богохульствует, – Павел поджал губы.
– Вы оживите ее?! – более не мог Ульянов о постороннем.
– Я же не Бог, – апостол поднялся. – Сделаю, что в моих силах.
Шлепая, он прошел в соседствующий зал и плотно затворил за собою дверь.


Глава десятая. ПЕРЕМЕНИТЬ  БЕЛЬЕ

Всю ночь звонили, стучались в дверь: приносили утонувших мальчиков, угоревших старух, каких-то бедолаг, упавших с крыши, растерзанных зверями, пораженных громом – Владимир Ильич держал оборону, натравил собаку, выстоял, всех разогнал, под утро забылся тяжелым сном: проснулся: апостол Павел стоял с опущенной головой  и разведенными по сторонам руками: он сделал все, что мог.
Был царский день, все делали радостные лица и придавали всему вид, будто и нет в квартире никакого покойника, но день должен был пройти, и что тогда?!
Владимир Ильич написал в Варшаву: он отказал в компенсации и грозил Прусу встречным иском.
Невозмутимо у зеркала Нина Константиновна подкрашивала губы; изнепомаженный Антон Павлович отдыхал в креслах; в зеркале отражался граф Толстой: переодетый простолюдином, он выдавал себя то за жнеца, то за сеятеля.
– Она завещала похоронить себя здесь, на Волковом кладбище, – слабым голосом Антон Павлович отозвался.
– Какой смысл?! – не мог взять в толк Владимир Ильич.
– Ну, скажем, она начиталась произведений Федора Михайловича и полюбила ваш город.
– Чего ж не хороните? Развели канитель! – Нина Константиновна шуганула Толстого, который закрывал ей вид.
– Какая скорая! – Антон Павлович погрозил пальцем. – А не желаете ли узнать, собственно что с нею стряслось?
– Она ела яблоко! – вдруг открылось мне. – И вдруг, душа моя, поперхнулась! Вывалила язык! Начала плеваться и кашлять! Она поперхнулась яблоком!
– Обсахаренным, – Антон Павлович дополнил. – От Балле! Вся Франция говорила об этом, а теперь говорят Германия, Польша, Россия!
– Она была закормлена и едва дышала! – по-своему поняла Нина Константиновна.
– Ей нужно переменить белье! – Антон Павлович с саквояжиком вышел в соседствующий зал и плотно затворил за собою дверь.
Владимир Ильич почувствовал нечто вроде ревности.
– Вы любите ее?! – Нина Константиновна принялась аплодировать.
«Сейчас откроется дверь, и войдет барон Шлиппенбах!» – Владимир Ильич зажал уши.
Дверь отворилась, и вошел Эдельсон.
«Сейчас!» – снова Ульянов попробовал.
Дверь отворилась, и вошел старший Ракинт.
«Ну!» – попробовал Владимир Ульянов в третий раз.
Дверь отворилась.
               


ХИМЕРА    ВОСЬМАЯ

Глава первая. ОДНО  ЛИЦО

Я начинаю тяготиться своей праздностью.
Я не принимаю участия в происходящем.
Я лишь наблюдаю и слушаю.
Я наблюдаю: сгущаются и плотнеют туманы у подножия Медного Всадника; мучительно душа народа борется сама с собою.
Я слышу: таинственный голос проклинает Владимира Ильича – голос не какого-нибудь незримого духа: голос совести своего века!
Слышу еще: «Господина с ретроградной физиономией, который предложит людям столкнуть к черту арифметическое благополучие – свяжут!»
Это обнадеживает.
Я не проявляю инициативы – я желаю быть добродетельным.
«Творчество, – я рассуждаю, – всегда ново и потому нарушает старое и по отношению к нему является преступлением. Инициатива же в творчестве, без которой нет нарастания индивидуальностей, нет культуры, редко совпадает с добродетелью».
В Астраханской губернии у меня пустошь, десятин триста.
– Поедем, – сказал я жене, – заведемся там хозяйством, сделаемся пахарями!
Молча у крыльца стояли кучера, и ветер развевал их желтые волосы.
Молча смотрели мы на улицу, полную людей и пыли.
– Апостол Павел, Лютер, фотограф Берестов, иезуитский пастор и Мария Александровна Ульянова – суть одно и то же лицо?! – жена наморщилась.
Откуда было мне знать?
– Лицо одно, да, – я попытался ответить, – общее для всех пятерых, а вот тела – разные!
– И потому они не могут появиться одновременно, не могут и общаться друг с другом?
– Но почему же, – я подыскал приемлемое, – могут! Один располагается лицом ко всем, все остальные поворачиваются спиною: вид сзади.
Супруга моя помолчала, осмысливая.
– А как же барон Шлиппенбах, Муталибов и взятый на небо революционер Бабушкин?
— Тут строго наоборот, – на ходу я нашел. – Задействованы разные лица при одном и том же туловище: к примеру, находясь в глубоком окопе, они могут высунуться одновременно – в огромном же большинстве других случаев они могут лишь подменить друг друга.
– Ну, а Елена Николаевна фон Шлиппенбах и Хардина Екатерина Алексеевна?!
– Совершенно особый случай! – уже я знал. – Одно лицо, одно туловище, один человек, разные имена.
– Андреюшкин, Осипанов, Генералов и Шевырев? – жена спросила о нигилистах, дав мне возможность поставить точку.
– Безликие, но, если угодно, на одно лицо! – я поставил.


Глава вторая. ПОДЛЕЙШАЯ  ХИМЕРА

Андреюшкин, Осипанов, Генералов и Шевырев у себя, в подземной тюрьме на Литейном, каждый в своей одиночке, командовали раствориться дверям, но двери не растворялись.
Когда же они растворились, в каждую одиночку внесли по простому сосновому гробу, и каждому арестанту велели лечь внутрь и запечатать уста.
Андреюшкин, Осипанов, Генералов и Шевырев легли, и губы им замазали тестом, а на ноги Генералова надели ко всему еще и красные фильдекосовые чулки.
Студент Генералов забылся в тяжелом небытии, но чувствовал, что его кто-то трогает. Он был похож на покойника, в то время как Андреюшкин, Осипанов и Шевырев более походили на кукол.
Сюжет для небольшого рассказа: четверо живых лежат в гробах, а мертвый приходит и трогает их: барон Шлиппенбах, смахивающий на египетскую мумию!
– Они разрушали отжившее, – вялые слышались голоса в защиту.
– Эти люди, – следствие настаивало, – распространяли письмо Белинского Гоголю!
– Новый Гоголь явился?! – спрашивали промеж себя Толстой, Короленко и Гончаров.
– Вовсе нет, – утверждал Федор Михайлович. – Это старый воскрес!
– Воистину воскресе! – кивала Мария Александровна Ульянова.
Ульянов Александр Николаевич мучительно боролся с самим собою: душа Марии Александровны Ульяновой – с телом Николая Васильевича Гоголя.
– Они озаботились будущим, приближали его! – возвысили голоса Толстой, Короленко и Гончаров.
– Будущее – химера! – морщился Антон Павлович.
– Пушкин – химера! – напоминали ему.
– Будущее – тоже химера, – на помощь Антону Павловичу приходил Федор Михайлович. – Подлейшая!
Владимир Галактионович Короленко дал роскошный обед в защиту студентов и будущего: будущие студенты пришли из пансиона Августа Вицмана.
– В доме Погенполя! – сшиблись бокалами дети и взрослые.
Кого-то удалось совратить в католичество.
Надежду Константиновну раздели и искупали в шампанском: с лицом старухи она была с телом девушки!
На спор Владимир Ильич проглотил скарабея.
Переодевшийся Броверманом Евгений Николаевич Эдельсон раздобыл перчатку следователя Энгельгардта: шесть пальцев – и перчатку генерала Череп-Спиридовича: четыре!
Норвегия с Китаем и Григ с Делибом обменивались резкими нотами.
Высокая темноволосая девушка в садовых перчатках брала из небольшой, стоявшей у ее ног корзины свежайшие бутоны и приспосабливала их к сухим увядшим стеблям.


Глава третья. СПОСОБ  КАЗНИ

Владимир Николаевич Ракинт, сын Николая Александровича Ракинта, вот-вот должен был выйти из игры – его функции одна за другою переходили иным людям: кучерам теперь перекрашивал волосы Муталибов, пейзажи за окном набрасывал Антон Павлович, заговоренные слова в мозгу сохранял Владимир Ульянов, а двуногого коня изображал кто-нибудь из китайцев.
В обстановке, современной ему, Владимир Ракинт предполагался стать заклинателем вещей – эту спущенную сверху мысль старательно протаскивал за собою первый секретарь французского посольства граф Рейзет – однако же художник Ракинт-младший не стал заклинателем: вещи продолжали оставаться вещами: не более того!
А более – отдельные, они превращались в предметы, но в предметы не гордости или роскоши, а повседневности: музейный скарабей, к примеру, обернулся заурядной поделкой-подделкой, а уникальная, сработанная египетскими жрецами, кукла стала живою покойницей.
Весной никто не думает об осени: цветущий юноша продолжал с отцом ходить в Зимний дворец, где оба они занимались реставрацией предметов искусства и обменивались нежными поцелуями, но отец, Николай Александрович Ракинт, ни на минуту не забывал о том, что он должен был сделать.
Владимир Ракинт, сын, пребывал в мире абстракций: он чертил треуголки и опускал перпендикуляры – его интересовало, действительно ли существует Примаков или Примаков – это всего лишь оговорка, причуда языка, запнувшегося и вывалившегося изо рта на полном скаку.
По недосмотру он ко всему прочему закрасил черным старуху-красильщицу, а по незрелости ума изобразил Пушкина химерою с туловищем козы и хвостом дракона!
Заметивший сей неумышленный пасквиль Государь, впрочем, немало изволил смеяться и тут же поздравил красивого юношу камер-юнкером – теперь по царским дням Владимир Ракинт в хрустящем с иголочки мундире, должен был невидимою рукой отворять самодержцу ход в парную.
Войдя, однажды Государь вышел не в ту дверь и увидал высокую темноволосую девушку: обнаженная, она показала ему два пальца.
«Так же легко, как! – понял Государь мысль. – Казнить так же легко, как миловать!»
Предстояло найти решение.
«Казнить необязательно, – он решил, возвратившись в парную. – Важно, чтобы они, каждый, лежал в гробу!»
Вспомнился Белинский, который улизнул.
«Казнить вернее!» – император решил.
– Каким способом, Гамнюков?! – спросил он в шутку у поддающего пару.
– Холодной штамповкой, Ваше Величество! – ответил ему поддававший.

Глава четвертая. КОНЦЕПЦИЯ  ОМЕГ

– Приехавший из Киева Бодянский и этот мифический Орлов, академик и фабрикант? – жена продолжила.
– Один и тот же человек: киевский академик-фабрикант Орлов-Бодянский, – я ответил, настраиваясь уже на вопрос об Эдельсоне и Бровермане.
Эдельсон был мой однолеток и когда-то товарищ моих детских игр – лицо его носило отпечаток нерусского происхождения – сильно гримасничая, он говорил, что приехал из Китая и настоящее его имя Лихунчан: причудник с бесподобнейшим образом мыслей, он умел выказать себя со смешной стороны.
Он был недурен собою, ловок, свеж, мастерски одет; он принимал живое участие во всем его окружавшем и только изредка жаловался, что безденежье не позволяет ему увозить женщин с бала.
Однажды в Париже на улице Пирамид он увидал девушку: она была очаровательна, стоя на солнце. Она подарила его лукавым взглядом; она была исполнена огня и жизни. В картузе он изображал тогда блузника. Стояло яркое, бодрое утро. Он вступил с нею в шутливый разговор. На ней было воздушное платье из розового газа, отделанное зелеными ветками, перемешанными с белыми цветами жасмина; букет таких же цветов украшал ее роскошные темные волосы. Они долго держали друг друга за вытянутые руки и расстались, смеясь.
– Они более не встречались? – моя жена облизнула пальцы.
– Евгений Николаевич Эдельсон вскоре уехал из Парижа в Китай, а девушка повстречала другого человека, много старше себя, ставшего ей другом и наставником по жизни.
– Это был Броверман?!
– Да, Броверман. Тоже Евгений Николаевич, но Евгений Николаевич уже условный, в круглой шапке и белых чулках, звавший ее за собою в Египет.
– Она не догадывалась, что это возвратившийся из Китая Эдельсон выдает себя за Бровермана?!
– Не думаю, чтобы это было так, – пальцы облизнул я, – Скорее это Броверман, неплохо зная Эдельсона, в чем-то копировал его ухватки, шутил и паясничал: француженка смеялась до захлеба и сама не поняла, как оказалась в Египте.
– Она овладела всеми его помыслами, стала альфою и омегой его желаний? – жена подпустила романтики.
– Его – Эдельсона? – я попросил уточнить.
– Да Бровермана же! – супруга притопнула.
– Она овладела его помыслами, да! – я подтвердил. – Она действительно стала омегою и альфой его желаний, и только много позже он узнал, что в концепцию омег входит мука, гроб и смерть.


Глава пятая. ПИРОЖКИ  С  ВОЛОСАМИ

Дверь отворилась, и вошел Броверман.
Он заглянул к Ульяновым сообщить, что Евгений Николаевич Эдельсон сегодня занят и посетить их не сможет – с тех пор, когда Эдельсон не мог, Броверман приходил вместо него и, замещая отсутствие младшего Евгения Николаевича, умел выполнить все его функции.
Выказывая себя со смешной стороны, к примеру, он говорил, что он – китаец, принявший иудаизм, и похоже изображал двуногого коня в круглой шапке и белых чулках: душа Эдельсона и тело Бровермана! Владимир Ильич и обе Крупские смеялись так, что чуть было не оказались в Египте, куда он их звал за собою; в свою очередь Нина Константиновна пыталась совратить его в католичество, на что Евгений Николаевич предпринимал попытки ее раздеть и искупать в шампанском – решительно, в квартире пахло покойником.
Ему объяснили, что это тянет из соседствующего с квартирой зала, где в самом деле установлен гроб с покойницей, и Броверман выразил живейшее пожелание взглянуть на нее – майор Трипольский отпер дверь, солдаты подняли крышку, Броверман взглянул, выразил сожаление, что не захватил инструментов, и испросил позволения как-нибудь прийти ночью.
Случайно или нет, он появился вместе с апостолом Павлом и, для приличия присев у кровати Владимира Ильича и Надежды Константиновны, вместе с апостолом прошел в соседствующий зал, откуда вскоре послышались слова молитвы и электрическое жужжание.
С замирающим сердцем Владимир Ильич ждал чуда: чтобы хоть как-то успокоить себя, он брал приготовленные комочки теста и прикладывал их к темени – чуда, однако, не произошло: евреи вышли, поправили на Владимире Ильиче одеяло и растворились в лучах рассвета.
Утром из отлично взошедшего теста Надежда Константиновна испекла пирожки с волосами.
– Не получается, – поспевший к завтраку Броверман ел и нахваливал, – оттого, батенька, что вы плохо веруете!
Владимир Ильич почесывал образовавшуюся тонзуру и обещался пойти в монахи.
Жизнь, между тем, продолжалась, пусть и не все принимали в ней участие: выучившая норвежский язык Надежда Константиновна равно выучилась красить одежду и арендовала для этой цели пустовавший на Выборгской стороне магазин, куда перекрасить брюки в массе своей приходили жившие в Петербурге великаны-норвежцы; в противоположность сводной своей сестре Нина Константиновна Крупская все более сближалась с квакерами: американские карлики, они пропагандировали близкие ей взгляды и преследовали, как ей представлялось, общие с нею цели.


               


Глава шестая. НЕЗАМЕНИМЫХ  НЕТ!

Жизнь продолжалась, и каждый занимал в ней свое, выделенное персонально ему место – так думали многие, и лишь единицы знали, что людей куда больше, чем мест и потому на каждое приходится по нескольку претендентов, способных подменить друг друга, да так, что никто не заметит, и именно в том заключается секрет непрерывности и бесперебойности бытия: незаменимых нет!
Баронесса Елена Николаевна фон Шлиппенбах знала, что ее без ущерба для действия всегда может подменить Екатерина Алексеевна Хардина – часть своих полномочий она со спокойным сердцем передоверила этой женщине, в свою очередь переняв от Екатерины Алексеевны какую-то часть ее. На практике они слились, что оставалось только закрепить на бумаге: формально каждая из них оставалась еще под своим именем отчеством и фамилией, но смело можно было  переходить на нечто объединительное: Елену Николаевну Хардину или Екатерину Алексеевну фон Шлиппенбах (этот вариант рассматривался).
Объединение готовилось  на так называемом объединительном съезде, но самый съезд  откладывался: два делегата, имевшие по уставу максимальное количество голосов, внезапно выбыли из игры: сверху вниз – барон Шлиппенбах и снизу вверх – полотер Иван Бабушкин.
(Владимир Ильич Ульнов-Ленин и Федор Михайлович, сохранявшие до того единство позиций, именно по вопросу съезда кардинально расходились во мнениях. Владимир Ильич, которому никак не грозило единение с братом, считал: непременно! Федор Михайлович тормозил, как мог: в чем-то основном совпадая с Победоносовым, справедливо он опасался полного, узаконенного с ним слияния и, как следствие, – потери собственной индивидуальности, что для творческого человека равносильно муке, смерти и гробу.)
Не слишком огорчившиеся заминкой Елена Николаевна с Екатериной Алексеевной равно продолжали выполнять инструкции Николая Александровича Ракинта, которого в свою очередь направляла невидимая рука: баронесса Елена Николаевна фон Шлиппенбах проводила деятельность общества «Добрые великаны» – Екатерина же Алексеевна Хардина обеспечивала связь с Толстым, несла ответственность за Муталибова и подготовку в России революционного переворота.
Связными между дамами и Ракинтом выступали Эдельсон с Броверманом: первый работал с Еленой Николаевной, второй – с Екатериной Алексеевной; мужчины, как и женщины, в каких-то ситуациях могли подменить друг друга – к слову, именно Екатерине Алексеевне Хардиной видимо Евгений Николаевич Эдельсон отдавал предпочтение; Евгений же Николаевич Броверман, равно восхищаясь обеими ими, безусловным своим приоритетом имел мертвую куклу-француженку.


Глава седьмая. ОГОНЬ  НА  ПОРАЖЕНИЕ

Вот-вот войти в игру должна была высокая темноволосая девушка: раз или два на считанные мгновения она уже появлялась между присутствовавшими; щелкая большими ножницами, в садовых перчатках, сняв их, она показывала два длинных красивых пальца: разведенные под углом они составляли латинскую букву «V»: «ПОБЕДА!»
Никто не знал ее настоящей фамилии и потому окрещенная как Подобедова, она до поры считалась таинственной незнакомкой с корзиной, полной увядших цветов.
Мистически настроенный Муталибов утверждал, что это кукла-француженка временами встает из гроба, чтобы производить на них впечатление, доктор Мориц за этим занятием подозревал Нину Константиновну Крупскую – по версии Салазкина, таинственную незнакомку из себя начал строить майор-айлонит Трипольский.
За разъяснениями обращались к Николаю Александровичу Ракинту, но художник-реставратор только улыбался и освежал грим на каждом к нему обратившемся.
Улыбался и Евгений Николаевич Броверман, из чего заключили, что появление Подобедовой провернуто было не без его участия, а, следовательно, для чего-то действительно было нужно.
« Чтобы ходить под фонарями!» – полагали Толстой и Короленко.
«Чтобы отвлечь от опытов с мертвой француженкой!» – уверены были фотограф Щетинин и доктор Экк.
 «Чтобы покуситься на Государя!» – знали следователь Энгельгардт и его товарищ Барсов.
Соответствующие инструкции незамедлительно были отданы Гамнюкову: при появлении Подобедовой вблизи Государя, охраннику незамедлительно надлежало открыть огонь на поражение.
Тем временем иезуитский пастор, прибывший к Екатерине Алексеевне Хардиной, чтобы забрать мумию у Елены Николаевны фон Шлиппенбах и до поры затаившийся, никак не проявлял себя, желая оставаться в тени, и только однажды, придав себе видимое сходство с пеликаном, открыто в коляске прокатился по Невскому.
«Существует ли Примаков?!» – на вечере в обществе «Добрые великаны» лекцию прочитал Федор Михайлович.
Однозначно из его выступления следовало: чушь собачья, никакого Примакова не существует!
«Кто же тогда развернул аэроплан?» – докладчику оппонировал академик Орлов-Бодянский.
«В зеркальном отражении?» – мягко писатель подпускал иронии.
«Хотя бы и так!» – горячился Орлов.
«Извольте, – из поднесенного картона Федор Михайлович выбирал самый обсахаренный из фруктов. – Извольте, я отвечу: аэроплан развернула чайка. Чайка по имени Примаков!»


Глава восьмая. МОЛОЧНЫЙ  РАССВЕТ

Все же Николай Александрович Ракинт просил Владимира Ильича вопрос с Примаковым закрыть.
– Обмолвился, – Владимир Ильич досадовал. – Пришла ночью женщина подменить Павла, трогала одеяло – ну, я спросонья и отрекомендовался ей, а язык запнулся, и вместо «Ульянов» вышло «Примаков»: случайное словцо. Решительно, нет никакого Примакова!
– Случайных слов не бывает, – Николай Александрович Ракинт стряхнул с усов Владимира Ильича сахарные крупицы. – Вы все же разберитесь с ним: лишние люди нам не нужны. Возникшие по вашей недоговоренности!
– Вы лучше бы с сыном разобрались! – показал Владимир Ильич характер. – А то, понимаешь, тут! С какой стати я должен за него держать в уме этот дурацкий набор: «будуар с повялыми обоями», «обилие пилястров», «головка змеи», «все ушли ко всенощной»! – он вывалил наружу язык.
–  Не хотите? Давайте сюда! – Ракинт изготовился принять.
С отвращением Владимир Ильич повторил – художник тут же связал слова и до поры убрал.
– С Владимиром же Николаевичем, – ответил он за сына, – не беспокойтесь, я уже разобрался! – Ракинт-старший сменил на Владимире Ильиче галстук, слегка взбил ему волосы и откланялся.
Грелле де Мобилье и Аллен, карлики-квакеры, вопросительно смотрели на Владимира Ильича из платяного шкафа; Надежда Константиновна уехала в свой красильный магазин; Нина Константиновна и Антон Павлович третий день пропадали на кладбище.
Ульянов подошел к аппарату и принялся вертеть ручку.
– Барышня, соедините меня с Примаковым! – сказал он в слуховую трубку.
– Примаков слушает! – на том конце провода отозвался его собственный голос.
– Это Ленин, – представился Владимир Ильич самому себе. – Прошу вас подбросить обсахаренных фруктов детишкам в пансион Августа Вицмана. Да, в дом Погенполя. И чтобы непременно от Балле!
– Слушаюсь, товарищ Ленин! – принял к исполнению он же. – Немедленно высылаю аэроплан. Прошу обеспечить прикрытие: достали уже эти чайки!
– Вас будет сопровождать эскадрилья пеликанов под управлением ротмистра Боброва! – закончив разговор, Владимир Ильич спрятал аппарат в шкаф, где до винтиков его разобрали квакеры.
«Нам всем решительно необходимо посерьезнеть, – Владимир Ильич размышлял, – Созвать съезд, слить Победоносова с Федором Михайловичем, расстрелять Эдельсона, Бровермана, Ракинта, генерала Череп-Спиридовича: всех этих крикунов, паяцев, маловеров! Пустить троллейбус, дать, наконец, бабам эти чертовы прокладки…»
Молочный, занимался рассвет.


Глава девятая. ТУДА-СЮДА

Ездивший на кладбище хлопотать Антон Павлович уладил формальности: сразу за царским днем тело должны были предать земле: запах в квартире сделался нестерпимым, и даже Владимир Ильич понимал: тянуть далее, решительно, невозможно.
Все же он настоял попробовать в последний раз.
– Вы самовоскресились и Гоголя тоже, – воззвал он к апостолу, – так почему же ее?!
– Не получается, – Павел поправлял одеяло, – чего-то недостает.
– Чувства, – Броверман распутывал провода. – Недостает большого чувства!
– Нужна любовь? – Владимир Ильич прислушался к тлевшему в нем. – Мне кажется, я могу.
Ему протянули марлевую повязку, и все трое прошли в соседствующий зал.
Горели свечи – гроб отражался сразу во всех зеркалах. Кто-то включил музыку: Григ сменялся Делибом. Крышку сняли, и Владимиру Ильичу показалось: лягушка квакнула.
Француженка лежала неподвижно; апостол Павел раскрыл требник, Броверман присоединил провода к пальцам ног покойницы, Владимир Ильич пробовал раскочегарить в себе искру.
«Из искры разгорится пламя – пламя любви!» – подстегивал он себя.
Покойница лежала неподвижно, но Владимиру Ильичу, впавшему в транс, представлялось, что она улыбается.
Вот она открыла глаза, чихнула, пукнула, подняла голову, рыгнула, оперлась на локти, выбралась из тесного ложа на крышку рояля, завертелась на пятках, гикнула – спрыгнула на Владимира Ильича, повалила, впилась клыками в шею – тут же подскочивший апостол оглушил ведьму дубинкой и с Броверманом на подхвате бросил обратно в глазетовый ящик.
Медленно Владимир Ильич приходил в себя, нюхал соли.
– Религия бессильна, наука тоже! – он видел над собою обеспокоенные лица товарищей.
 Они довели до кровати, уложили, заботливо укрыли одеялом.
«Что если Надежду туда, а ее сюда? – Владимир Ильич прикинул, засыпая.
Вот он поднялся, взял на руки Крупскую, перенес в соседствующий зал, вынул француженку, опустил Надежду Константиновну на освободившееся место, а дорогую ношу забрал с собою и положил рядом под одеяло.
Утром Надежда Константиновна никак не хотела подняться: мычала, пукала, лежала на животе, зарывшись лицом в подушку – на кладбище поехали без нее, споро француженку похоронили на лютеранском участке, выпили шампанского, сделали памятные снимки, Антон Павлович и Нина Константиновна поехали на вокзал.
Все остальные возвратились на Миллионную.
И упали.


Глава десятая. БЕСПИЛОТНЫЙ  ДУХ

Вы обо всем догадались сами: Владимир Николаевич Ракинт, сын художника-реставратора Ракинта Николая Александровича выбыл из игры, а вместо него в игру вошла темноволосая высокая девушка, некая Подобедова, любившая повялые цветы и пальцами показывать победу: латинскую букву «V».
Владимир Николаевич и был, да, той самой девушкой – вернее, девушка, дочь Ракинта-старшего, до известного момента выдававшая себя за юношу, его сына, не в силах далее продолжать мистификацию, просто-напросто сбросила мужские одежды и нарядилась в женские.
В отличие от сына, постоянно державшегося на втором, если не на третьем плане, эта дочь художника сразу громко о себе заявила, в третьем часу дня прокатившись по Невскому в открытой коляске, с развевающимися по ветру желтыми кучерскими волосами: кони били копытами, из ноздрей валил пар, сыпались обсахаренные конские яблоки — рядом с новоявленной миру красавицей сидел человек с огромным носом и накладными белыми крыльями, придавший себе, решительно, сходство с пеликаном: это был Николай Васильевич Гоголь.
Говаривали, это ряженые, появление коих призвано наделать было шуму, способного заглушить тихо проведенную казнь нигилистов: за распространение письма Белинского Гоголю во дворе подземной тюрьмы на Литейном повешены были все обвиненные: Андреюшкин, Осипанов, Генералов, Шевырев – что же касаемо главаря, Александра Ульянова, то для верности у него после повешенья были отрезаны еще голова и три пальца на правой руке; особая жестокость экзекуции породила ответную реакцию: проветривая освободившиеся камеры, тюремные надзиратели видели бесплотный дух Белинского, подсовывавший им злощастную цидулю; вызванные на слушанье в комиссию Синода служители запинались и называли белинский дух «беспилотным».
Теоретик и практик паясничества Евгений Николаевич Эдельсон воочию наблюдал за плодами своих рук: обсахаренные, они залипляли (делали липкими) пальцы, и пальцы приходилось облизывать: языки мелькали здесь и там.
Некоторые лизали марки.
С письмом Белинского Гоголю было покончено. Однако же явилась иная напасть: письмо Толстого Гончарову!
Подметное, оно рассылалось по почте, и перлюстраторы сбились с рук, изымая крамолу.
Девушка же Подобедова тем временем заново обустраивалась в отцовой квартире: бывшая Володи Ракинта комната переделана была в будуар, а обои молодая художница самолично украсила повялыми, умирающими цветами.


ХИМЕРА ДЕВЯТАЯ

Глава первая. НЕИЗБЕЖЕН  ДЛЯ  РОССИИ

Невидимая рука отворила дверь в кабинет.
Силлогизм вполз, рогатый и комолый одновременно.
«Бог сотворил мир словом. Я творю словом. Значит, я – Бог!»
Федор Михайлович записал за собою.
Фриче ждал, похожий на Ибсена.
– Поедешь в «Отечественные записки», – Федор Михайлович распорядился, – разыщешь Белинского!
– Белинский умер, – Фриче покачал пустой головой. – Как же я?
– Белинский умер, а ты еще не вполне родился, – Федор Михайлович принялся заполнять пустоты, – так что, ты с ним находишься в одном экзистенциональном измерении, по ту сторону бобра и зла: в журнале, в том здании, что он занимает, есть глубокий подвал с отечественными гробами – гробы, решительно, символические, но символисты в России пока не народились, а свято место пусто не бывает – думаю, Виссарион крутится где-то поблизости.
– В облике Ибсена, мне? – помаленьку Фриче начал соображать.
– Хорошо, что напомнил, – Федор Михайлович захлопотал. – Я придам тебе облик Гоголя, и на обратном пути ты навестишь Марию Александровну.
– Шабаш? – Фриче поморщился, – Очередной?!
– Сотвори, что тебе стоит! – из шкафа Федор Михайлович вынул дворницкую метлу. – Пусть она полетает и непременно навестит Владимира Ильича! Пусть напугает!
– В смысле «египетской тьмы»? – Фриче хмыкнул.
– Да уж поднапусти, не скупись! – Федор Михайлович рассмеялся и постучал по зеркалу: проступило хохочущее изображение Победоносова: Господь никогда не смеялся: Федор Михайлович урезонил себя.
Отделавшись от Фриче, он стал пересматривать написанное.
«Пожалуй, то, что Мария Александровна прячет похищенного генерала у себя под кроватью и ночью пытает его – перебор! – он вычеркнул. – Момент же с сыном Ракинта, когда тот чувствует очищение, – положительно, хорош! – Федор Михайлович сохранил.
Сомнения вызвал эпизод, в котором постаревший ротмистр Бобров в троллейбусе встречает Примакова – он, эпизод, был ни хорош, ни плох: ни холоден, ни горяч.
«Владимир Ильич, – якобы после объятий и восклицаний спросил Примакова Бобров, – что если бы я тогда к чертовой матери вышвырнул вас из аэроплана?»
«Я бы распался на атомы, – якобы Примаков ответил, – а достигши земли, собрался бы там заново».
«В том же облике?» – что-то такое имел бывший летчик в виду.
«Не думаю, – Примаков расслабился. – Скорее бы я получился чуть другой».
«Если уж для России ты неизбежен, – бывший летчик приподнял Примакова над полом, – то возродись хотя бы с человечьим лицом!»
И вышвырнул подлую химеру прочь в растворившиеся двери троллейбуса.


Глава вторая. ТРИ  ЗА  ДВА

Санкт-Петербург насквозь мистичен, метафоричен, созвучен – в нем нет ни грана мещанской успокоенности, тяжеловесного словесного самодовольства, столь характерных, скажем, для Берлина или Варшавы.
Примерно через неделю после необъяснимого исчезновения Надежды Константиновны и еще более загадочного появления на ее месте француженки, прекрасно, впрочем, изъяснявшейся по-русски, некой Инессы Федоровны Арманд, как она просила себя называть, – Владимир Ильич, налитый до самых ноздрей любовью, сидел в своем домашнем кабинете, разбирая почту (три экземпляра письма Толстого Гончарову), когда дверь вдруг распахнулась и перед сыном предстала мать: Мария Александровна Ульянова. В этот же самый момент письменный стол Владимира Ильича звучно дал трещину, со стены слетел литографический вид Парижа, самовоспламенилось одно из писем, и Владимир Ильич принужден был затоптать его ногами.
– Ногами? –  Мария Александровна подняла характерные брови. – К делу подключились японцы?!
– Японцы сконфужены, – Владимир Ильич опустил глаза.
– Сконфужены китайцы, – Мария Александровна пошевелила ноздрями. – Конфуций был китаец.
Мать и сын помолчали.
– Что произошло с сыном Ракинта? – Мария Александровна пригнула ухо.
Владимир Ильич постучал по персональному зеркалу.
– Пишут, заболел женской лихорадкой, – он ответил.
В глубине квартиры раздался собачий лай.
– Я слышал, снова ты сошлась с Николаем Васильевичем? – Ульянов спросил.
Мать и сын оценили созвучие.
– Я выгнала Карлштадта, – мать ответила в суггестивном тоне.
Разговор зашел далеко.
– Тьму египетскую он произвел? – несколько даже Владимир Ильич вышел за рамки.
Мария Александровна промолчала.
– Куда ты дел Надежду Константиновну? – она спросила.
Владимир Ильич промолчал.
– Кокотку завел?! – мать оттянула губу.
– От, – быстро Владимир Ильич зашел за стол, – от Надежды Константиновны веяло могилой, Инесса же – сама жизнь!
– Александра казнили, слышал? – мать осталась на месте.
– Повесили, кажется? – Владимир Ильич читал.
– Повесили, отрубили голову и три пальца.
– Око за око, зуб за зуб! – вздохнул Ульянов. – Сколько пальцев ты отрубила у генерала Спиридовича?
–У Черепа я отрубила два пальца! – Мария Александровна курсивировала.


Глава третья. С  ЧЕЛОВЕЧЬИМ  ЛИЦОМ

– Крм! – прищелкивала химера. – Крм! Крм!
Выпукло Владимир Ильич сознавал, что, если он – Примаков, то и химера – тоже он: черты его осунулись, глаза вращались беспокойно и смотрели смутно.
Он, разбирая почту, нашел среди прочих письмо от Шлиппенбаха. Написанное с умыслом, так, чтобы сбить с толку перлюстраторов, оно имело вид незамысловатого дружеского послания, где автор придавал себе видимые черты Белинского и обращался к Владимиру Ильичу как к Гоголю.
«Мой дорогой Николай Васильевич! – писал барон. – Вспоминаете ли хоть иногда неистового Вашего Виссариона?! Я нахожусь в Порт-Саиде: с одной стороны низкая дамба охраняет канал от вод озера Манзала, с другой – громкая мамба долетает до меня из пустыни».
Владимир Ильич поднялся, запер дверь кабинета двумя оборотами ключа, несколько времени избегал снова прикоснуться к посланию.
«Дорогой  Иван Александрович! – далее, еще сильнее маскируя себя, обращался к Владимиру Ильичу Шлиппенбах уже как к Гончарову. – В остальном же здесь всё, как в России: вперемешку танцев мумии и фараоны подают брусничную воду, грушовку, сливянку, квас яблочный и малиновый, питье миндальное – заедки всякие: конфеты, марципаны, цукаты, сахары зеренчатые, варенье имбирное индейского дела – из овощей: виноград, яблоки, полосу дынную, полосу арбузную да ананасовую полоску. Вкуснее всего, признаюсь, обсахаренные фрукты от Балле!»
Владимир Ильич приблизил, а затем отдалил бумагу от глаз: подписано было: «Надеюсь, вы останетесь уверены в неизменном моем к Вам уважении…»
И в самом низу: «Лев Толстой».
– Я вам не игрушка! Я не позволю! – Владимир Ильич от глаз подальше протолкнул подметное письмо в трещину письменного стола. – Я сам кого угодно! Мне с Федором Михайловичем решительно не по пути далее!
Но разве же не Федор Михайлович и те, что за ним стояли, освободили его от утомительной и опасной революционной пропаганды – разве же не эти силы наградили его большой, все побеждающей любовью?!
Прежде на отвлеченные темы Владимиру Ильичу хорошо говорилось с Надеждой Константиновной, но Крупской более не было, а Инесса Федоровна только вступала в новую жизнь и не имела достаточно опыта.
– Крм! – прищелкивал Владимир Ильич челюстями, – Крм! Крм!
Это было его политическим завещанием. Он был химерой с человечьим лицом и лишь с оговорками мог сойти за Ульянова. Нужно было переставить внутри атомы, чтобы сходство сделать явным, чтобы слиться! Чтобы не догадался Бобров, чтобы ротмистр, знаменитый истребитель химер, не стал его преследовать: и в самом деле, зачем прославленному Боброву преследовать какого-то там Ульянова?!
Он был ненастоящий, понятно, этот Владимир Ильич, но где, в таком случае, находился подлинный?!


Глава четвертая. ВОСПРИЕМНИК  ОТ КУПЕЛИ

Это было просто смешно: кто-то запустил химерического Ульянова, и тот разгуливал по страницам газет и журналов, выдавая себя за живую и реально существующую фигуру.
– Это смешно! – Владимир Ильич потрясал газетой.
– Смешно! – соглашался Орлов-Бодянский. – В особенности эта история с Надеждой Константиновной!
– И еще – с троллейбусом и аэропланом! – присоединялся айлонит майор Трипольский.
– А с человечками в шкафу?! – чуть не катался по полу Эдельсон.
– Владимир Ильич, – путая его с химерическим, как-то спросила Екатерина Алексеевна Хардина, – когда в продаже мы увидим прокладки?
– Видите ли, баронесса, – принял Владимир Ильич ее за Елену Николаевну фон Шлиппенбах, – для того, чтобы прокладки завоевали Россию, должны созреть предпосылки.
Встретившиеся у витрины английского магазина на Невском они рассматривали представленные на ней образцы.
Екатерина Алексеевна интересовалась свадебными билетами.
Владимир Ильич отслеживал бумаги лейб-гвардии Конного полка.
– Выходите за кого-нибудь? – он постучал тростью по тротуару.
– Еще не знаю, – она рассмеялась. – Вот пройдут очищения!
– В таком случае, – рассмеялся Владимир Ильич, – желаю успеха! И непременно приду поправить вам одеяло!
– Что это? – она отшатнулась. – Как будто потянуло покойником!
Поспешно Владимир Ильич натянул перчатки.
– Сношения с мужем в дни очищения приравнены к прелюбодеянию, – он напомнил невесте, – ребенок же, буде он зачат в это время, крещен будут Мамзером!
– Я приглашу вас восприемником от купели! – Екатерина Алексеевна обещала.
Ей представилось: умышленно он заговорил о таинствах, чтобы скрыть свое кощунственное антихристианство; ей захотелось насквозь пронзить его зонтиком: ходили слухи, он живет с покойницей.
Она решила проследить за ним: экипаж следовал за экипажем.
Опытный конспиратор, Владимир Ильич заметил слежку.
Проучить дамочку! В лучших традициях!
Палкой он ткнул в ватную спину:
– На Волково! Пшел!


Глава пятая. ПАЯСНИЧЕСТВО  ИЛИ  ЮРОДСТВО?

Екатерина Алексеевна Хардина и в самом деле собиралась замуж: к этому созрели все предпосылки – и потому приглядывалась к мужчинам.
В обществе «Добрые великаны», которым теперь она руководила, всегда было полно огромных норвежцев, из которых особо она выделяла вдумчивого, пропахшего морем Сольвейга; приходили китайцы: все были на одно лицо, и только Лихунчан отличался от прочих своих собратьев почти европейскими чертами: он был зримо похож на Эдельсона.
Евгений Николаевич появлялся по вторникам и четвергам, Лихунчан приходил по понедельникам и средам; в пятницу своим присутствием общество удостаивал Федор Михайлович – в субботу привозили детей из пансионата Августа Вицмана.
Признанный авторитет в области паясничества Эдельсон вел полный курс его: теоретические основы и практику: к нему поучиться приходили даже клоуны из китайского цирка, в свою очередь обучавшие детей от Вицмана сложным, составным фокусам – что же до Федора Михайловича, то он читал лекции по юродству и вел семинар по юродничеству, исконному направлению русской жизни, принципиально отличавшемуся, скажем, от того же паясничества своей высокой духовной составляющей.
Павел Николаевич Орлов-Бодянский учил желающих играть в шашки, Броверман – прокручивать мясо в мясорубках и ухаживать за бровями, Муталибов – варить плов; помещения арендовались в доме Энгельгардта и потому следователь и его товарищ приходили сюда обедать и могли сразиться на биллиарде; они же решительно пресекали стычки между норвежцами и китайцами, японцами и французами, американцами и немцами, русскими и украинцами, египтянами и итальянцами, католиками и лютеранами, карликами и великанами…
Она могла напрямую спросить Федора Михайловича, но, соблюдая субординацию, обратилась к Ракинту, и тот посоветовал ей фотографа Щетинина.
– Он что ли на кладбище изображает чернокнижника доктора Экка?! – с трудом Екатерина Алексеевна вспомнила. – Я посоветуюсь со своим духовником.
Она спросила иезуитского патера, но тот, более занятый розысками пропавшей мумии, предложил ей самой собрать себе мужа из молекул и атомов.
– Многие святые люди просили Всевышнего взять их живыми на небо, – ученый муж объяснил, – но лишь несколько попыток оказались успешными: подавляющее большинство искателей сорвались во время транспортировки, упали с немыслимой высоты и вдребезги разбились на молекулы и атомы: если мельчайших частичек набрать в достатке, Господь непременно вдохнет жизнь в их массу!
Екатерине Алексеевне показалось вдруг, что святой отец паясничает.
Она потянула его за рясу, сдернула с головы капюшон, ухватила за длинный горбатый нос, который, отклеившись, остался у нее в руках.
– Вы?! – она не знала, что и думать.
Но подумала: «Планида! Судьба!»


Глава шестая. БАХ  И  ГОЛОВА

Известие о помолвке Евгения Николаевича Эдельсона и Екатерины Алексеевны Хардиной, распространившись, заполнило собою информационное пространство.
Все как будто обеспамятели.
Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом. Не стало сил воздерживаться. Кто-то вдруг вскочил с места, кто-то вскрикнул. Впадали в молчание – взрывались восклицаниями.
Откликнулся Лев Толстой – вооруженный великолепными фразами, он выплеснул их на газетные страницы:
«Если русского человека раздеть для мытья, – написал он по поводу, – непременно ему захочется одеваться для катанья. Оденьте его – и он потребует мыться. Паясничество родилось в Италии, но расцвело в России!»
«Необузданно смелые лица, квадратные решительные челюсти! – давали молодым зарисовку в журнале Гончаров с Короленкой. – Современная жизнь поднимает со дна души такие злобные чувства против человека, который пришел гордиться своим богоподобием, что понять, как ненависть может обернуться любовью и мизантроп ступить на тропу филантропии (не в тропиках, чай?!) – нам вовсе не трудно!»
Федор Михайлович сохранял молчание; фотограф Щетинин, незадолго до церемонии повстречавший ее на Волковом кладбище, преподнес букет повялых цветов и угостил папироской.
«Не видали человека с металлической тростью? – Екатерина Алексеевна затянулась. – Шел впереди и вдруг как сквозь землю!»
«Не ходите за ним, – Щетинин предостерег. – Это химера!»
«С детства знаю одну химеру, – она призналась. – Это – Пушкин»
«Пушкин, – Щетинин не удивился, – высокая поэтическая химера. А этот – подлая: неизвестно, куда заведет и что сделает. У нас случай был: пришла тоже такая, а утром одни кости нашли и рядом – томик Пушкина.
Екатерина Алексеевна поняла, что Щетинин вошел в образ доктора-чернокнижника Экка и ей нужно сфотографироваться в паре с ним. Тут же появившийся Берестов сделал снимок. Потом снимок сделал Щетинин: она снялась с Лютером.
Она пригласила их в Общество, а они ее на ближайшую эксгумацию.
Екатерина Алексеевна пошла к выходу, но сбилась с дороги и оказалась перед свежевырытой могилой: из нее торчали головы Шлиппенбаха, Муталибова и еще одного человека, которого много позже ей представили как Ивана Васильевича Бабушкина.
«Мишени, ничего более!» – Екатерина Алексеевна себе сказала меткие слова.
Она вынула револьвер, с которым не расставалась последнее время, зарядила его тремя заговоренными пулями: оловянной, деревянной, стеклянной.
Бах! – голова Шлиппенбаха разлетелась вдребезги.
Бах! – вдребезги  разлетелась голова Муталибова.
Бах! – Бабушкина вдребезги разлетелась голова.


Глава седьмая. ТЕМНО-СИНЕЕ  ПЯТНО

Время от времени она дула на вуаль, чтобы отстранить его от лица.
Она надела белую перчатку и подняла вуаль, потом опустила вуаль и сняла перчатку.
Венчание завершилось: по лютеранскому обряду Екатерина Алексеевна Хардина соединила свою руку с рукою Евгения Николаевича Эдельсона.
Она была теперь на пороге новой жизни, в которой, отдавшись мужчине, ей предстояло изведать глубины чувственности и постичь смысл тайных своих желаний; ожидание сделалось так интенсивно, что она боялась чем-нибудь выдать себя.
Линии ее тела побуждали к дерзким мыслям и поступкам – Евгений Николаевич однако никуда не торопился.
Он снисходительно улыбался – она краснела, как девочка.
Выяснилось: он – англоман-конституционалист.
Его квартира отличалась характером строгой устойчивости, доходившей до той показной стерильности, какую можно встретить в келье настоятеля богатого монастыря.
На входе надо было достлать пол, который пока был забран досками.
Тяжеловесная мебель тридцатых годов была обита штофом разного цвета, согласно с колером стен. Налево от входа, за ширмой, стояла узенькая кроватка с горкой подушек, закрытых вышитою ширинкой.
– Человек в пятьдесят лет должен сказать, что он старик, а не удивляться тому, что сердце работает слабей, чем в молодые годы! – Эдельсон выпалил.
Слова эти как бы против воли сорвались у него с языка; он вдруг побледнел, опустил голову и принялся искать чего-то глазами на ковре.
– Вам разве пятьдесят? – Екатерину Алексеевну пронизало до подмышек.
– А вы как думали?! – откинув назад густые черные волосы, спускавшиеся на лоб, он показал ей небольшое темно-синее пятно.
Точно такое же она видела у Бровермана и приходившего в Общество китайца Лихунчана.
Броверман объяснил ей, что синяк получен им под знаменами Гарибальди: якобы одно из них упало ему на голову.
Лихунчан рассказал, что ударился лбом, когда изображая китаянку, ночью ходил под фонарями.
Теперь, судя по всему, ей предстояло узнать, как заработал синяк тот, которого считали теперь ее мужем.
– Я был задействован в проекте «Красный вереск», – Евгений Николаевич приступил, – нашей боевой группе поручено было освободить одного несправедливо осужденного человека; в рамках проекта мне следовало фиктивным браком сочетаться с одной прогрессивно настроенной баронессой.
Евгений Николаевич замолчал: продолжение следовало.
Остаток вечера Екатерина Алексеевна была занята каким-то женским рукоделием; Евгений Николаевич – мужским.


Глава восьмая. ВЫШЕ КОЛЕН

Сон бежал ее глаз.
– У этой баронессы, как я понимаю, был муж! – лишь только забрезжил рассвет, Екатерина Алексеевна прочистила горло.
С усилием Евгений Николаевич поднял изжеванное лицо: на вид сейчас ему было куда больше  пятидесяти.
– Муж был, но она не любила его: он сопрягался с нею исключительно в дни ее очищений, встречал ее циническими улыбками и нахальными телодвижениями, подозревал в половых связях с посторонними, не имея в этом полной уверенности.
– Он ревновал ее к Льву Толстому?
– К Толстому, Короленке и Гончарову! – с сердцем Эдельсон отвечал. – К Победоносову и Бодянскому! К майору Трипольскому и  к генералу Череп-Спиридовичу! Ко всем прочим!
Легкая двусмысленная улыбка налетела на уста молодой.
– Но ведь со Львом Николаевичем у баронессы и в самом деле было?! С Ракинтом-старшим! С Антоном Павловичем!
 – Все это – как посмотреть! Под каким углом! – теперь Эдельсон торопился: слова вылетали из него быстро, часто, без порядка, какой-то стукотней. – Она лелеяла мечту! Душа ее была в большом смятении! Мужчины на разрыв приглашали ее на бокал шампанского!
– При каждом удобном случае она приподнимала платье выше колен?
– Она хотела летать! Летать все выше и выше, но не знала, куда! – заметно было, что собственные доводы казались Евгению Николаевичу свежими. – Как истинная аристократка она не боялась показаться мещанкой.
Екатерина Алексеевна сказала про вагину: сочетание немощи и силы, физической беспомощности и духовной глубины.
– Были предусмотрены все мелочи ежедневного обихода, – Евгений Николаевич продолжил. – Турецкие диваны по стенам манили к покою. Придав себе вид иезуитского патера, я поселился у Елены Николаевны фон Шлиппенбах и исподволь внушал ей мысль о замужестве со мною в облике Евгения Эдельсона: баронесса смеялась: она выполнила задание и могла развлечься: мумия фараона, похищенная в Египте, снова была у нее, готовая соединиться со священным жуком-скарабеем!
– Но мумия была у Владимира Ильича, – Екатерина Алексеевна втянула щеки, – жук-сакарабей тоже! Почему он не соединил их сам?!
– Он не знал заклинания! Вернее, знал, но не знал, что это – заклинание! И потом – человечки, квакеры! Они завелись в его платяном шкафу и только того и ждали! Настоящий Владимир Ильич собирался соединить, но сначала его отвлекли мертвой француженкой, а потом и вовсе заменили химерическим! И химерический Владимир Ульянов, управляемый с безопасного расстояния, передал мумию баронессе, вынуждая платяных человечков пойти на экспроприацию!
Тут наступила ночь, и Евгений Николаевич Эдельсон прекратил свой рассказ.


Глава девятая. МАЛЕНЬКИЙ – КОПИЯ  БОЛЬШОГО

– Ваша боевая группа ликвидировала его, барона Шлиппенбаха, в рамках проекта-операции «Красный вереск»? – наутро Екатерина Алексеевна Хардина спросила.
– Вовсе нет! – Евгений Николаевич Эдельсон взял первый за день обсахаренный фрукт. – Товарищи переправили его в Египет, где он содержится под надежной охраной.
– И он не падал с крыши?
– Разумеется! Его зацепили тросами и подняли на аэроплан.
– Внутри аэроплана находился экипаж?
– А как иначе! Аэроплан не может летать без экипажа.
– И экипаж не взлетит без аэроплана!
– Взлетит разве что бесплотный дух – но и ему может понадобиться беспилотный аэроплан!
– Я слышала о летающих гробах! – Екатерина Алексеевна изобразила руками, – Рассказывают, что Андреюшкин, Осипанов, Генералов, Шевырев и Александр Ульянов, уложенные после казни в гробы, поднялись в небо!
– В рамках операции «Красный вереск»… – Эдельсон сказал, что мог. – К сожалению, здесь я должен поставить многоточие: проект продолжается!
– Пятно вы как получили, синяк?! – Екатерина Алексеевна напомнила.
– Пятно? – Евгений Николаевич рассмеялся, – Представьте, чайка клюнула!
–Антон Павлович их разводит… прикармливает, дает имена, – Екатерина Алексеевна поморщилась. – Странное увлечение! Они кричат, гадят, во все суются! Нина Крупская – чайка и Примаков – тоже!.. Что-то я не пойму: Александра Ульянова казнили, а проект «Красный вереск» продолжается?! – она спохватилась.
– Операция «Красный вереск» – суть египетский проект, – Евгений Николаевич пояснил. – Запущенный в незапамятные времена еще фараонами, он продолжается независимо от нашей воли и прекратится лишь, когда будет достигнута конечная цель, которая по мере приближения к ней ускользает, мимикрирует и видоизменяется. Проект «Красный вереск» – это сама жизнь, хотя именно красный вереск использовался в Египте для разведения погребальных костров. Белинский, к примеру, завещал предать свое тело воздуху по древнеегипетскому обычаю и был сожжен в пламени красного вереска.
– Кажется, он был сожжен живьем?
– Да, это была одна из египетских казней, но в случае с ним удалось совместить казнь с погребением, что привело к экономии немалых средств.
– Как это выглядело?
– Буднично: пригнали паровоз, топку забили красным вереском, зажгли, раскочегарили, кинули Виссариона Григорьевича в самый жар: только полетели искры!
– А паровозик на его могиле, стало быть?..– Екатерина Алексеевна сопоставила.
– Да, этот маленький паровозик – копия того большого! – Эдельсон, кончив, опустил лицо.


Глава десятая. СТУЛ  С  ЧЕЛОВЕЧЬИМ ЛИЦОМ

Высокие липы, как заведенные, крутились между дорожками – самый повод к их оживлению был определенного рода: крутились и суетились более или менее для того, чтобы успеть.
Боль сердца не находила уврачевания.
Души были в большом смятении, глаза – подернуты туманом: решались судьбы перпендикуляров и треугольников.
Столкнуть к черту геометрическое благополучие предлагал людям господин на прямых ногах и с треугольной  физиономией.
Священные стихи выкрикивались равнодушными голосами.
Сошедший с алтаря священник тёр потир.
Люди, считавшиеся давно умершими, выползали из своих нор.
Тупо постукивали ножками орфы, фондюли, ципридоны.
Головка змеи преобразилась в человеческую голову, и сообразно тому изменился бюст, язык сделался толще и развились плечи, а по бокам выросли руки, и из хвоста расчленились ноги – змея стала мыслить, дышать, говорить и действовать, как человек!
Красавица в желтой распашной блузе несла в руках складной стул (обтянутый кармазиновым трипом), более не раскладывавшийся – ей шедший навстречу доктор осмотрел стул: исследование длилось недолго: врач констатировал смерть.
Разведен был погребальный костер: стул сожгли.
Летчик Бобров спустился на парашюте.
«В Примакове кто-то переставил молекулы, и он собрался заново в раскладной стул, – ротмистр сообщил, – Вы не видали его? Он выпал из аэроплана!»
«Стул с человечьим лицом!» – все ужаснулись.
«Стул с человечьим лицом – это троллейбус!» – сказал Гоголь.
«Пушкин никогда не ездил в троллейбусе!» – сказал Белинский.
«Сюжет для небольшого рассказа, – сказала девушка-чайка. – Июньским погожим днем на даче в Третьем Парголове собирается компания дачников, и во время дружеского чаепития выясняется вдруг, что один из них – Пушкин, второй – Белинский, третий – Гоголь, четвертый – Толстой, пятый – Гончаров, а шестой – Короленко! Немедленно начинается ссора, и в завязавшейся потасовке одного из них убивают. Когда же опомнившиеся они снова усаживаются вкруг стола, оказывается, что все на месте: Пушкин, Белинский, Гоголь, Толстой, Гончаров, Короленко – все живы! И вот сидят они, попивают чаек и гадают: кого же убили?!
– Химеру! – Екатерина Алексеевна поняла. – Они убили химеру! И потому сами остались живы!
– Именно так, именно так! – Евгений Николаевич подвел черту.
– Идите сюда! – она позвала. – Мне вас надо!
– Сейчас, сейчас, – ответил он, подавляя одышку и суетливо входя в нее.


ХИМЕРА ДЕСЯТАЯ

Глава первая. ТЕПЕРЬ  ДОЧЬ

Решительно, Владимиру Ильичу не удавалось схватить свою истинную природу – для этого необходимо было соблюсти три  условия: отринуть национальный идеал, разорвать с безусловным началом и отказаться от личного счастья.
Национальный идеал он отринул легко и просто; в мучительной борьбе разорвал с безусловным началом – что же касаемо личного счастья, пожертвовать им не хотел и не мог.
Установилась весна, теплые солнечные дни, и каждому думалось, что за городом должно быть прекрасно.
– Прекрасное есть не что иное, как одетая платьем и драпированная истина! – повторял Ракинт-отец.
Что было с этого Владимиру Ильичу?! Пусть так!
Он взял со стола шляпу, почистил ее рукавом сюртука: спиртуозный запах липы распространился.
– Вчера, – Ракинт взял обсахаренную грушу, – имел счастье видеть Государя, и он, представьте, спросил о вас.
– С чего бы это монарху интересоваться мною? – себе Владимир Ильич выбрал персик.
– Изволил высочайше осведомиться касательно ваших намерений, – художник облизал пальцы.
– Прошу передать Его Величеству, – пальцы облизал Ульянов, – никаких особых намерений у меня нет.
В прихожей кто-то залаял собакою.
– Как поживает ваш сын? – Владимир Ильич заподозрил.
– Теперь у меня дочь! – Николай Александрович открыл дверь, и она вошла. – Знакомьтесь: Вава Николаевна Подобедова!
Высокая темноволосая девушка протянула Владимиру Ильичу руку: легко в ней можно было узнать Владимира Николаевича Ракинта.
«Будуар с повялыми обоями», «обилие пилястров», «головка змеи», «все ушли ко всенощной»! – держали теперь они оба в уме бессмысленный и ненужный набор.
Оба подумали об одном и том же – оба вывалили наружу языки: с обоих капнуло.
– Можете теперь забыть. Я держу! – Вава Николаевна утерла рот себе и потом Владимиру Ильичу.
– Счастлив бы был. Но не могу: въелись! – Владимир Ильич вспомнил: как-то она была соединена с казненным братом.
– Мы, собственно, к Инессе Федоровне, – Вава Николаевна подняла с пола саквояжик. – Будем накладывать летний  грим, драпировать – все, как полагается!
– Да уж пожалуйста! – Владимир Ильич счастливо рассмеялся.
Он открыл дверь в спальню и впустил реставраторов.


Глава вторая. ВЫБИТ  ИЗ  КОЛЕИ

Мало-помалу проявлялись образы, выступали контуры предметов: темно-синее кресло в уединенном углу возле окна, открытый рояль с нотами на пюпитре, круглый стол красного дерева – на нем с перламутровой крышкой альбом и саксонская ваза для карточек.
Ширма с фантастическими рисунками, французская помада в фарфоре, пушистая обезьяна-собака с длинным цепким хвостом, сомнительной чистоты скатерть.
«Каир? – засомневалась она. – Гостиница «Аббат»?!»
Чья-то голова тяжело опустилась ей на грудь: тихо она смеялась на ее поцелуи – и голова смеялась тоже.
– Инесса Арманд, – отвечала она голове, удивляясь сама, что может, наконец, говорить.
– Нет, это я – Инесса Арманд! – смеялась голова.
– Нет, я! – смеялась Инесса. – Арманд – я! А чья вы голова? Где хозяин? Где туловище, откуда ноги растут?!
– Оно остается неподвижным на прежнем месте в избранном и коротком обществе! – голова интриговала.
– Я вас узнала! – Инесса погрозила пальцем. – Вы – Август Погенполь: лыжник, слепой случайностью выбитый из колеи! Игрушка случайности1
– Пусть так, – преуморительно голова задвигала носом. – Пойдемте ходить!
– Не могу, – Инесса взгрустнула. – Я должна лежать.
– Можете, – голова потянула ее за собою. – Вы должны ходить!
Зная, что у нее не получится, Инесса попробовала приподняться – встала, пошатнулась, но голова заботливо поддержала ее.
– Однажды с Августом Вицманом на лыжах мы решили спуститься с горы, – голова Погенполя рассказывала.
– Августом зовут вас, а не Вицмана! – Инесса увлеклась рассказом.
– Представьте, мы оба – Августы: Август Вицман и Август Погенполь! – голова объяснила. – Поэтому нас часто путают: то ли пансион Августа Вицмана в доме Августа Погенполя, то ли пансион Августа Погенполя в доме Августа Вицмана.
Они сделали шаг, второй, третий.
– Как все же правильно? Чей пансион в чьем доме? Как разобраться? – Инесса чуть потерялась.
– Все очень просто, – Погенполь объяснил. – Мой пансион находится в доме Вицмана, а его пансион расположен в моем!
Инесса запомнила.
– Вместе вы решили спуститься с горы и?..
– Оба были выбиты из колеи, – Погенполь подтвердил, – налетели на камни и сильно разбились.
– От вас осталась одна голова! – Инесса схватилась за голову.
– А от Вицмана – туловище, – голова покачала головою.
Медленно, но верно они ходили по комнате.


Глава третья. НОВЫЙ  ПУШКИН

Они ходили по комнате, отражаясь в стеклянных ширмах.
– Смотрите, она ходит! – товарищ потянул следователя за рукав. – Француженка!
– В рамках проекта «Красный вереск», – Энгельгардт постучал по персональному зеркалу, но изображение на нем зависло.
– Проект «Красный вереск» или «Красный вереск» – операция?! – Барсов черкнул в памятной книжке.
– Для нас «Красный вереск» – операция, для них – проект! – судебный следователь вырвал из книжки помощника страничку и сжег ее в пепельнице. – Впрочем, для нас это тоже проект, а для них – операция. Голова задействована в операции, туловище – в проекте.
– Голова Погенполя? – Барсов хотел понять.
– Голова, выдающая себя за голову Погенполя!
– Это не его голова?! Чья же?
– Это голова – побывавшая в бою, – Энгельгардт немного направил.
– И проигравшая бой?! – товарищ следователя взял сразу «тепло» и «горячо». – «С ресниц, с усов, с бровей слетела стая сов?!», «Дразнила страшным языком?!», «Булат холодный вонзился в дерзостный язык – и кровь из бешеного зева рекою побежала вмиг?!» – Барсов понял.
– Да, это она, – Энгельгардт подтвердил. – Голова Пушкина. Его голова и рука.
– Новый Пушкин явился? – Барсов пошел дальше.
– Частично, – следователь нащупал гипотезу. – Поскольку не явился новый Гоголь, а лишь объявился старый, частично явился новый Пушкин!
– Чего он добивается? И почему под личиною Погенполя?
– Пушкин всегда добивается только одного: предельной чистоты языка! Француженка сама подкинула ему версию. Зачем Александру Сергеевичу раньше времени себя открывать? Он хочет сделать из Инессы Арманд новую Анну Керн!
– Полагаю, новый Пушкин не мог явиться сам по себе. Усматриваю здесь руку Федора Михайловича! – Барсов облизал пальцы.
– Для чего ему? – теперь спросил следователь.
– Федор Михайлович кругом в долгах. Он запустил нового Пушкина, чтобы его авторитетом взять в «Отечественных записках» крупный аванс!
– Он хочет предложить им роман о новом Пушкине, который перевернет устоявшиеся представления, – понял следователь, – и запустил голову в рекламных целях!
– В рамках проекта «Красный вереск»?
– В рамках операции. Голова задействована в рамках операции!
Александр Платонович Энгельгардт направленно поставил на спиртовку чайник и, дождавшись, когда зеркало запотело, принялся на нем писать.
– Если существует голова, должен появиться и Руслан. Сейчас разыщем!
               


Глава четвертая. МЕРТВЫЕ  ПРОТИВ  ЖИВЫХ

«Ищут Руслана. Ищите!» – Константин Петрович Победоносов выключил персональное зеркало.
У него сложилась своя, далеко отстоявшая от следственной, версия.
Мертвые против живых!
Мертвые мстят живым! Они возвращаются, чтобы отомстить! За что? – А черт их разберет!
«Барон Шлиппенбах, с которого все началось, – глава Синода составлял перечень. – Пушкин, Гоголь, Белинский, – осуждающе он качал головою, – Андреюшкин, Осипанов, Шевырев, Генералов и Александр Ульянов – еще этот Примаков! Еще, может статься, – Бабушкин! Кокотка-француженка! Лютер, доктор Экк! И их главарь: тот, кто выдает себя за апостола Павла!»
Все эти живые мертвецы теперь носились между небом и землею, и только один был рядом. Он, Константин Петрович, особо распорядился доставить его в Петербург, где он находился сейчас в зоне особого наблюдения. Все эти оборотни связаны между собою в единую организацию и, наблюдая за одним, можно держать под контролем их всех! Все – бывшие мужчины, и только одна – женщина!
Сознательно он, глава могущественного Синода, спаясничал: посетил без пяти минут мертвеца Александра Ульянова и наговорил тому массу отвлекающих слов – он, Победоносов, будто бы поверил в его, Ульянова-там-какого-то, божественное происхождение! Ха-ха-ха!
(Здесь Константин Петрович обманывал сам себя: он посетил Александра Ульянова уже после казни последнего и разговаривал с мертвецом; ему, Константину Петровичу, показалось, что Александр резко ответил на один из его вопросов, и для острастки глава Синода приказал еще и отрубить лихую голову!)
Константин Петрович Победоносов мерз в почти летнюю погоду: он был очень стар или изображал очень старого: набравши полные руки сухих веток, он бросил их в камин: немедленно красный вереск занялся огнем…

«Вернее будет: «огонь занялся красным вереском!» – сидевший у себя за письменным столом, исправил Федор Михайлович.
Ему одинаково приглянулись обе версии: Энгельгардта-Барсова и старика-инквизитора.
Была и третья: геометрическая.
Была версия веселых кучек и зеленых ваток.
Версии троллейбусная и паровозная.
Версия синего пятна.
Концепция-версия омег.
Версия холодной штамповки.
Он, Федор Михайлович, должен был выбрать верную.
Ча-ча-ча!


Глава пятая. ЗЕЛЕНАЯ  ВАТКА

– Ну, что там? – Барсову не терпелось узнать. – Есть сведения?
– Есть, – Энгельгардт отозвался. – «Руслан» – сверхтяжелый на подъем отечественный аэроплан, но если уж взлетит – посадить решительно невозможно. По силам лишь одному человеку: летчик Бобров!
– Знавал я одного Боброва, – Барсов вспомнил, – простой мужик, из крепостных, однажды вышвырнул из троллейбуса Примакова! Владимир Иванович! Отставной ротмистр!
– Это он! – Энгельгардт оживился. – Слыхал, что Примакова кто-то вышвырнул, но не знал, что Бобров! Помнится, вышел скандал из-за Пушкина?!
– Нового Пушкина, – помощник следователя уточнил, – того, что возник из триумфальной речи Федора Михайловича по выходе его из «Лоскутной» гостиницы – Пушкина старого мы ведь толком не знаем!
– Примаков и Бобров повздорили из-за нового Пушкина, которого создал Федор Михайлович, – судебный следователь собрал воедино, – и отставной ротмистр вышвырнул бывшего своего начальника из троллейбуса!
– Он вышвырнул собственно Примакова, поскольку был еще Примаков-чайка и Примаков-Ленин, – товарищ следователя уточнил. – Не забывайте и о Примакове-стуле! Последний, правда, сожгли, но зато собственно Примаков легко мог трансформироваться в чайку, а той не стоило ничего обернуться Владимиром Ульяновым!
– Мы, собственно, что обсуждаем? – Энгельгардт сбился.
– Да этот китайский фокус: голову Погенполя! Понятно: задействована система зеркал: иллюзия, будто бы голова и рука действуют сами по себе – в действительности за всем этим кто-то скрывается!
– А потянуть за уши?
– Дверь и закроется! Обрубим хвосты! – товарищ отобрал у следователя листок с пометками и сжег в пепельнице. – А так – сможем пройти по всей цепочке и вырвать с корнем! Всю веселую кучку!
– Версию веселой кучки – версией холодной штамповки! – Энгельгардт подбросил зеленую ватку. – Версию версией вышибают!

Выброшенная из форточки зеленая ватка, плавно кружась, опускалась на мостовую, а, может статься, на тротуар четной стороны Литейного, но не достигла ни мостовой, ни тротуара – ее перехватил на лету один из группы людей, состоявшей из трех мужчин и восьми женщин.
Поймавши ватку, он поднес ее к носу.
– Ликер! – он объявил. – операция «Шартрез»! Начинаем!
Одиннадцать незагруженных подвод тут же тронулись с места – свернули на Белинского – миновали цирк и скоро выехали на Миллионную.
Громко одиннадцать возниц запели, и чья-то голова высунулась из окна.

               

Глава шестая. ПОРОЖНИЙ  СТУЛ

– Приехали! – Владимир Ильич выглянул.
Все побросались к окнам.
– «Аскеты, чистые телом!» – слаженно пели внизу.
Стали выносить вещи: зеркала в простынях, ширмы, бюстик Пушкина; майор Трипольский подгонял солдат.
– Особенно вам понравятся дети, – Николай Александрович Ракинт надел Владимиру Ильичу модную шляпу от Брюно. – Они уже доставлены на место и сейчас, в свободное время, наряженные в свои хорошенькие костюмчики, бегают по дерновой площадке!
То же самое написал ему барон Шлиппенбах.
Тем временем в сопровождении трех горничных, из которых одна была китаянка, укутанную в теплую шаль вывели Инессу Федоровну.
«Солнце, воздух, благоуханье!» – обещали ей.
Владимир Ильич задержался запереть какой-то ящик, припрятать какую-то вещь.
– Эти деньги, – Броверман протянул ему толстую пачку, – следуют не мне – отдайте их Инессе Федоровне, она будет уметь с ними распорядиться.
(Старый рутинер прекрасно знал атмосферу, в которой крутился!)
Накануне у Эдельсона был обыск – выломали полы – и Броверман не желал рисковать.
– Теперь у него только и дела, что копошиться в углу, – Владимир Ильич сказал про полицмейстера Вейса.
– Пускай поломается! – смехом Броверман постарался прикрыть свое смущение.
Они обещались опять увидеться.
Май стоял в последних числах.
Подводы двигались ходко.
Владимир Ильич, разумеется, видел, что возницы ненастоящие, но не придавал этому большого смысла: везут и ладно!
– Горничная новая, по вашей рекомендации, – спросил он Бровермана, – действительно китаянка?
– Хохлушка, – лежа на соломе, Броверман кусал травинки. – «Китаенко» – фамилия!
– Китов ловят по ночам! – с соседней подводы им помахал профессор Салазкин.
Отныне личный врач Инессы, он держал наготове зеленую ватку и время от времени подносил ее к носу  своей пациентки.
– «Вокруг стола сидели трое генералов, четвертый стул порожний был!» – пели возницы: трое мужчин и восемь женщин.
Владимир Ильич узнал: это был хор Молчанова, который он слушал когда-то в Демидовом саду: сам Молчанов ехал на головной, драпированной кумачом, подводе и дирижировал хористам вожжами.

               
Глава седьмая. ЖИВОЕ  СЛОВО

– Барражировал… виражами! –  на последней подводе майор Трипольский четырьмя пальцами показывал Муталибову.
– Кто именно? – Муталибов округлял глаза.
– Да ротмистр же! Бобров Владимир Иванович! – майор-айлонит высвобождал пятый палец. – Вся эскадрилья на летающих гробах, представьте: Андреюшкин, Осипанов, Генералов, Шевырев, Александр Ульянов: будьте покойны! Герои, георгиевские кавалеры! Кабальеры! Сражались в Испании! Под знаменами Гарибальди! Но пассаран!
Дюжие битюги тяжело погружали копыта в дорожную пыль: человек – мерило овса, они знали. И не более того: должны бы существовать создания более умные, хотя бы только затем, чтобы вполне оценить весь юмор!
Немая красота природы глумилась над мыслью и посрамляла слово.
Живая мысль билась в тисках, изнемогала и представала на выходе уже мертвым словом: мертвые сразу не имут! Не имут сразу? А по прошествии времен?!
Силился Великий Гундосый, тужился: ветер перемен?!
Не сдюжили Пушкин, Белинский, Гоголь?!
Сдюжат Толстой, Гончаров, Короленко?!
Мертвые против живых – живые против мертвых?
А ежели мертвые в живых, живые в мертвых: Толстой что ли новый Пушкин?! Белинский – старый Гончаров?! Короленко – Гоголь?!
Срамная мысль! Живое слово!
«СРАМНАЯ МЫСЛЬ, ЖИВОЕ СЛОВО»: Евгений Николаевич Эдельсон читал в Обществе «Добрые великаны» программную лекцию о паясничестве, приводя живые примеры: только что у него был выломан пол и собственною персоной полицмейстер Вейс копошился в углу!
– Вы лично где сейчас? – спросили клоуны из китайского цирка.
– В увеселительном заведении, – после паузы Эдельсон ответил, – Демидова сада.
– Кто вы? – подхватили норвежцы.
– Хохлушка, – Эдельсон ощупал налившееся тело. – Сейчас я хохлушка!
– Чем заняты? – донеслось от квакеров.
– Сижу за столом в обществе трех генералов! – Эдельсон облизнул губы.
– Нет ли поблизости, посмотрите, барона фон Шлиппенбаха? – Барсов, товарищ следователя, поднялся с места.
– Да, я вижу его. Он пьет зеленый ликер. «Шартрез»!
Невидимая рука, положительно, превратила лекцию в сеанс ясновидения!
Зал чуть не шатался.
Три женщины, смеялись, поднося Эдельсону предметы и вещи.
Он брал предметы в руки и что-нибудь говорил про каждую вещь.

               

Глава восьмая. МИШЕНЬ  ДЛЯ  ПЕДАГОГОВ

В углу копошился полицмейстер Вейс.
В полу проделана была дыра.
Невидимая рука подавала наверх сокрытое.
Искали похищенного в Египте жука-скарабея; нашли сильно смахивавшего на него, из ляпис-лазури, Ивана Васильевича Бабушкина.
Иван Васильевич был ценный для полиции человек и сильный оппонент Владимиру Ильичу, однако же давно не выходивший на связь и бесследно исчезнувший.
– Живым, говорите, взяли на небо? – смеялся полицмейстер. – Простого полотера?!
– Именно живым! – хохотал Эдельсон. – На седьмое, представьте!
– Бабушкин и Шлиппенбах исчезли – появился Муталибов. А исчезни Шлиппенбах с Муталибовым – что ли появится Бабушкин?!
– А не станет Бабушкина и Муталибова – непременно ждите Шлиппенбаха! Туловище у них одно, а лица – другое! Разные лица! – откровенно Евгений Николаевич  паясничал.
– Экономия! – Вейс подыграл. – Один моторчик со стержнем и три насадки!
– Пока три! – Эдельсон покатывался. – А можно – сколько угодно! Лишь бы диаметр подошел!
– Ну и какой же он там?! – полицмейстер не скрыл интереса. – Диаметр ваш?!
– Не мой диаметр! Их! Возьмите Муталибова и измерьте!
– А почему у него желтые волосы?
– Он был кучером.
– Что он делал в окопе?
– Изображал условного противника. А почему вы спрашиваете меня?
– Муталибов – ваша насадка! – полицмейстер побагровел. – Моторчик, понятно, от Федора Михайловича и Шлиппенбах с  Бабушкиным от него же, а вот Муталибова именно вы подсадили! Подобрали-таки диаметр! С какой, позвольте узнать, целью он там крутится? Условный противник?!
– Он выражает условно-противные взгляды и нужен для иллюстрации моих положений, – Эдельсон побледнел. – Я раздеваю его во время лекции, и  тут же он просит катанья. Я одеваю его потеплей, и он требует мытья. Здесь нет, согласитесь, ничего, подрывающего государственные устои! Муталибов – не насадка даже, а наседка! Высиживает яйца, становящиеся легкой мишенью для педагогов, воспитателей подрастающего поколения: непослушание, упрямство, несоблюдение личной гигиены, рукоблудие, жадность! Глядя на Муталибова, смеясь, дети по каплям выдавливают из себя грязнуль, скряг, упрямцев! Своим отрицательным примером Муталибов способствует исправлению нравов!..
Рассуждая и декларируя подобным образом, дико Эдельсон искривлял лицо, переламывая черты, и обретал полнейшее сходство последовательно с евреем, китайцем, хохлушкою – одновременно страшно переламывал он и по новому складывал туловище, отчего оно становилось похоже то на салон троллейбуса, то на фюзеляж, может статься, аэроплана.


Глава девятая. ИНСТИНКТ  РАЗМНОЖЕНИЯ

Когда Инесса Федоровна спросила у головы Погенполя, где находится туловище Августа Вицмана, и голова ответила ей, что туловище находится в коротком и избранном обществе, при всем при том оставаясь неподвижным, – Инессе Федоровне захотелось узнать, что это за избранное и короткое общество, состоит ли оно из живых или умерших, представлены ли там цельные люди или только фрагменты.
Она отдавала себе отчет в том, что самая мысль о подобном обществе по сути своей срамная, что безнравственно разделять людей на живых и мертвых, цельных людей и их фрагменты, что все они – проявление того Высшего Разума, за который в момент наивысшего подъема заходит Ум: движения мозга и мысли тела.
В глубине души Инесса не верила в смерть, но верила в чох; в мужском вопросе она была на стороне определенной твердости, которая идет сама по себе и почти всякий раз вразрез с рассуждениями; поставленная перед выбором между дураком и дрянью, Инесса Арманд за уши потянула бы первого и обрубила хвост у второй.
– Дверь и закроется! – вела ее дальше голова Погенполя.
– Дурак спасется, дрянь погибнет?! – смутно Инесса вспомнила о троллейбусе.
– Дурак – праведник, – голова сделала умное лицо, – химера – дрянь! Руби химере голову – вырастут новые три: сила в хвосте! Руби хвост – химера сдохнет!
– Но почему дрянная химера так стремится в троллейбус, если дверью ей могут обрубить хвост?! Что за приманка в салоне?!
– Химерою движет инстинкт размножения:  дрянная химера во что бы то ни стало должна спариться с химерою возвышенной!
– Возвышенная химера – это Пушкин! – Инесса ахнула. – И он, своим священным семенем, должен оплодотворить дрянь?!
– Такова жизнь, Пушкин должен следовать предначертанию. Новый Пушкин!
– Что может получиться от скрещиванья Пушкина с химерою?! – Инесса не могла и представить.
– Этого никто не знает – все попытки были тщетны. Химеры погибают, не доползая до Александра Сергеевича: почти всем дверями обрубает хвосты!
– «Почти»?! – Инесса уцепилась за словцо.
– Единственный раз химера доползла, да, – голова откинулась на затылок и закрыла глаза, – но в последний момент из троллейбуса ее вышвырнул летчик-испытатель Бобров.
– Он летал над Парижем! – Инесса положила голову на этажерку.
– Закладывал виражи и барражировал! – голова качнулась.




Глава десятая. КОНДУКТОР  В  САЛОПЕ

Когда полицмейстер Вейс спросил у Евгения Николаевича Эдельсона, зачем, собственно, он женился на Екатерине Алексеевне, Евгений Николаевич покраснел, потому что не мог ответить ему: « Потому что не смог сделать предложение твоей свояченице», а ответил, что для того, чтобы теперь по ночам ловить китов.
– В принципе, – Вейс чувствовал шаткость своей позиции, и оттого голос его прозвучал неуверенно, – вы обвиняетесь в убийстве некой француженки в Париже.
– Если вы о той старой ведьме, что содержала на Выборгской красильный магазин и после состояла кондуктором в троллейбусе, то никакая она не француженка и никогда не была в Париже! – Эдельсон горячился. – Дело обстояло так: здесь, в Петербурге, входя в салон, у меня упала шляпа: проделка, как вы понимаете, Антона Павловича!
– По какому маршруту шел троллейбус?
– Между Сенатом и Синодом. По первому.
– Кто был в салоне?
– Кондуктор в салопе и несколько пассажиров.
– Из-за чего вы поспорили?
– Из-за Пушкина! Со мною был его бюстик, совсем маленький: только голова и рука, – но ведьма потребовала, чтобы я взял билет и на него!
– Кого поддержали пассажиры?
– Мнения разделились: один пассажир был на моей стороне, другой – на ее.
– Кто оказался на чьей? Вам были знакомы эти люди?
– Да. За меня был летчик-герой Бобров, за кондукторшу – Примаков, академик: он требовал даже развернуть троллейбус!
– Это произошло после того, как он попытался пристроиться к Александру Сергеевичу? – кое-что Вейсу докладывали. – Пушкин не возражал, но Примакову помешал его длинный хвост?!
– Короче, – Эдельсон признался, – Бобров вышвырнул из троллейбуса Примакова, а я – кондукторшу.


ХИМЕРА    ОДИННАДЦАТАЯ

Глава первая. МИГАЛКА  И  ТРЕУГОЛЬНИК


Уже больше десяти дней Владимир Ильич, Инесса Федоровна и все, приехавшие с ними, жили на даче в Третьем Парголове.
«Человек – это мерило вещей!» – теперь знали лошади.
Лето было из редких.
Дача состояла из большого каменного дома и обширного старинного сада. Множество окон давали обильный свет. В комнате был балкон, выходивший в сад. Яркое, бодрое утро поднимало тонус. Старый, но живой генерал одушевлял всех своим примером: завтрак был превосходный – все смеялись от чистого сердца, каждый прикладывал словцо к беседе.
– Вас же похитили! – вступил доктор Мориц. – Как вы здесь?!
– Похитили? Меня? – генерал Череп-Спиридович смеялся. – С чего вы взяли? Кто? Когда?!
– Зимой! – не понимал доктор юмора. – Через крышу! В Демидовом саду!
– Что же! – с бокалом в руке генерал поднялся, – выпьем в таком случае за мою похитительницу, ту, что похитила мое сердце!
Он наклонился к Марии Александровне Ульяновой и сочно поцеловал ее в губы.
– Пряменько сказать: засрамил меня! – Мария Александровна закраснелась.
Каждая наступавшая минута казалась Владимиру Ильичу счастливее протекшей.
Он заговорил тихо, словно обращаясь к самому себе:
– Будуар с повялыми обоями, обилие пилястров, головка змеи, все ушли ко всенощной!
Пуская слова по произволу мысли, он не воздерживался и не охорашивался.
Евгений Николаевич Броверман слушал внимательно, но без участия. Ничто не выдавало испытываемой им нравственной пытки. На Инессе Федоровне была черная юбка с воланом из валансьенских кружев, которую он подарил ей в Париже, и белый вато с розовой лентой. Намеренно Инесса не глядела на него. Павел Николаевич Орлов-Бодянский поспешил дать разговору другое направление. Только что он изобрел мигалку и установил ее на столе.
 – Мы выехали от Сената к Синоду, – он стал рассказывать, – а оттуда стали пересекать площадь у Конногвардейского бульвара.
– Мигалка для чего? – спросил Сергей Сергеевич Салазкин.
– Для самолета «Руслан»: система «свой – чужой», – академик ответил. – Отпугивает чаек и привлекает пеликанов.
Поддерживая правую руку муштабелем, художник-реставратор Ракинт взмахнул кистью: в воздухе он начертал треугольник и в нем опустил перпендикуляр.
Блюда были вынесены пусты.
Закончив разговор, дачники неожиданно заметили, что научились чему-то такому, что они непременно должны были знать еще раньше, чем разговор начать.


Глава вторая. ЯДОВИТАЯ  БЕЗДЕЛКА

Молчанов со своими людьми уехал, но на другой день возвратился и сказал:
– В городе несносно жарко!
Его приняли без причуд. Отличный музыкант, он доставил на дачу ящик ликера, который присоединили к другим, привезенным ранее. В особой комнате ящики охранял часовой, поставленный майором Трипольским. Это была зеленая комната, где вся мебель была обита зеленым атласом, а между окнами стояло большое зеркало, у рамок которого расположены были два канделябра зеленого цвета.
– Нигде не пил этот зеленый нектар с таким наслаждением, как среди умирающих римлян! – приехавший из путешествия с Ниной Константиновной Крупской Антон Павлович ударялся.
Нина Константиновна присматривалась к Инессе Федоровне.
Черты лица Инессы были потомственные Армандов: глаза зеленые, нос очень красивый, прямой, маленький, а под ним печально улыбающиеся уста с самым наивным, почти детским выражением. Несколько продолговатый овал лица приводил на память мадонн итальянской школы предрафаэлевской эпохи. В нем недоставало красок, и только однообразная мраморная бледность покрывала его, но как чудно шла она к лицу! Темные волосы не были, впрочем, черными, а переходили в ореховый цвет, брови и ресницы выделялись более резким колером; густой локон как будто склонял отягченную головку к плечу, а блеск его, подобно старой бронзе, отливал золотом.
Сама Инесса, впрочем, возражала против слова «головка»: «Головка у змеи!» – она повторяла, наслушавшись Владимира Ильича.
Вежливо гости-дачники улыбались ее словам. И тогда она раздвигала цветы и показывала им змею.
– Она не кусается, – Инесса Федоровна говорила, – но может ужалить!
– Есть ядовитые безделки, на которые не наступит ничья нога! – Антон Павлович отходил.
Случайно в дальнем углу сада он обнаружил заброшенную могилку и полюбил сидеть там, слушая мелодическое позвякивание: художник и ваятель Ракинт водрузил на плите бронзовый треугольник, и налетавшие порывы ветра раскачивали прикрепленный внутри его стальной перпендикуляр. Легко Антон Павлович мог выйти к месту и ночью: изобретательный Орлов-Бодянский установил по его просьбе на могилке мигалку.
Ждали Федора Михайловича – приехал граф Рейзет.
– Вступаете в новую жизнь! – первый секретарь французского посольства поздравил Инессу вручением паспорта.
Заинтересовавшийся устройством мигалки француз спросил, конкретно чья могилка расположена в саду.
Ему ответили: летчика, разбившегося аккурат на этом месте.


Глава третья. ЗАДОМ  НАПЕРЕД

Когда полицмейстер Вейс приехал на дачу в Третье Парголово, он смог убедиться в том, что мадам Арманд в России присутствует, решительно, на законном основании: ее паспорт оказался в полном порядке и вид на жительство был выправлен по всем правилам – все же он имел с нею беседу, но не мог ничего сказать ей, кроме пошлостей, поскольку знал о ней исключительно со слов своей свояченицы, но он произносил эти пошлости о том, как она проводила время в Париже вначале в обществе Эдельсона, а потом Бровермана, с таким выражением, которое показывало, что ему, дескать, все прекрасно известно и он лишь желает облегчить дальнейшую ее участь чистосердечным со стороны Инессы Федоровны признанием.
– Теперь я живу, а вы скучаете! – Инесса, закурив папиросу, ушла в сад, краснея от привязчивых вопросов.
Вейс был человек лет пятидесяти, полуседой, еще свежий, очень некрасивый и не очень умный – паясничая, в первую брачную ночь, Евгений Николаевич Эдельсон представлял перед Екатериной Алексеевной Хардиной именно его – присутствуй кто при разговоре Вейса с Арманд и он же окажись свидетелем сцены, разыгравшейся между Эдельсоном и Хардиной – вполне этот возникший из допущения свидетель мог бы подпасть под впечатление, что здесь, в Третьем Парголове, именно Эдельсон под личиною Вейса банным листом пристал к Инессе Федоровне – предположение это в дальнейшем имело своих сторонников.
Накануне встречавшийся с Эдельсоном, чтобы арестовать его за убийство в Париже, полицмейстер Вейс не смог сделать этого, поскольку француженка оказалась в живых – и пусть он действовал в неверном порядке – факт был налицо.
– Мы ехали от Сената к Синоду, – тем временем рассказывал Орлов-Бодянский. – Троллейбус первого маршрута шел ни ходко ни валко; среди пассажиров выделялись Эдельсон с надувным Пушкиным и летчик Бобров с ручным пеликаном. На Конногвардейском бульваре в салон вполз Примаков, потребовавший, чтобы троллейбус развернули от Синода к Сенату, и летчик-герой выбросил Примакова наружу. Когда же воздух очистился от ядовитого дыма, мы обнаружили, что Пушкина более с нами нет.
– То есть, пропал именно надувной Пушкин? – полицмейстер попросил уточнить.
– Именно; из рук Эдельсона, – академик Орлов - Бодянский подписался под своими словами.
– Кто же его надул?
– Вестимо, Федор Михайлович. Я спрашивал Эдельсона.
– Не знаете случайно, каким газом?
– Думаю, водородом. Буквально Александр Сергеевич рвался из рук!
– Выходит, этот Пушкин мог летать?!
– Сто процентов! – академик прикинул. – Но только задом наперед и головою вниз!

               
Глава четвертая. ДЕТИ  ДО  ВОСТРЕБОВАНИЯ

– Теперь я живу, а вы существуете! – Инесса, закурив папиросу, ушла в сад, улыбнувшись при мысли, что надо бы не «в сад», а «к матросу».
Настроение, несмотря на неприятный разговор с полицмейстером, было приподнятым; дети, наряженные в свои хорошенькие костюмчики, бегали по дерновой площадке; чистые телом аскеты тянули электрические провода: на высочайшем уровне решено было пустить между городом и Третьим Парголовом экспериментальный троллейбус.
Шутя Владимир Ильич предлагал ей устроиться кондуктором – она соглашалась при условии: он будет водителем.
«Мы станем останавливаться во всех укромных уголках!» – Владимир Ильич предвкушал.
Стоял медовый месяц их отношений.
Ни с кем Инессе не было так замечательно: все прежние ее мужчины в подметки не годились Владимиру Ильичу, и только Броверман, она помнила, умевший как следует провернуть, пожалуй, превосходил Ульянова.
Переодевшийся матросом Броверман сидел под дубом, замечательным по своей дряхлости.
– На Высочайшем уровне можно бы пустить аэроплан, – он сказал, – а вы могли бы стать стюардессой.
– Евгений Николаевич, – она переменила направление разговора, понимая, куда Броверман гнет (он мог не только проворачивать, но и гнуть; сам он метил при таком раскладе не в летчики, так в механики!). – Евгений Николаевич, – она повторила, – раскройте мне, кто здесь существует реально, а кто – продукт чистого вымысла?
Услышав этот вопрос, у Бровермана слетела бескозырка.
– Хотите, чтобы я убил интригу?! – он подобрал. – Здесь нет, разумеется, никакой Марии Александровны Ульяновой и этот генерал Бздунь-Расхуевский, то бишь, Череп-Спиридович тоже фантом! Это я заявляю с полной ответственностью! А в остальном, остальных – прошу понять! – не могу.
Он поднял руки, уцепился за нависавшую ветвь, обратным кувырком оседлал ее, распластался телом, скользнул по стволу и скрылся наверху среди ветвей и листьев.
Дети, как заведенные, бегали по кругу на дерновой площадке – Николай Александрович Ракинт пощелкивал кнутом.
Дети были из другого времени – она еще не вполне завела их, но они уже были, и потому, до востребования, их надлежало поддерживать в естественном их функциональном состоянии.
Две девочки от Пруса и Делиба, два мальчика от Эдельсона и Бровермана.
Девочка от Владимира Ильича.
Мальчик от Александра Ульянова.


Глава пятая. НАСЕКОМОЕ  ИЛИ  ПТИЦА

Голова (и рука!) Погенполя стала для Инессы Федоровны некоторой проблемой – в самом деле, кто-нибудь мог застать ее с человеческим фрагментом на коленях, и тогда было бы не обобраться неприятных и каверзных вопросов – на помощь пришел Ракинт: опытный художник-реставратор придал голове видимое сходство с пушкинской, выкрасил бронзовой краской и закрепил на удобном основании так, чтобы голова могла стоять сама по себе. Теперь для непосвященных это был бюстик Пушкина, пусть и с рукою: изваяние.
Инесса продолжала спрашивать у головы, где туловище Августа Вицмана – неизменно голова отвечала: в избранном и коротком обществе, но никак это общество не обозначала.
Всегда рассудительная, доброжелательная, ровная, голова сделалась Инессе Федоровне незаменимой компаньонкой и советчицей – и только однажды Инесса наблюдала ее в полнейшей растерянности и едва ли не на грани срыва: с неба раздавалось предгрозовое ворчание, напоминавшее рокот мотора, и голова, прикрываясь рукою, вскрикивала, испуганно твердила что-то о Руслане и умоляла спрятать ее подальше.
Беспокоил Антон Павлович: решительно, Инесса не помнила, было между ними или нет, конкретно что и в какой форме – Антон Павлович, впрочем, держался корректно и ни на что не претендовал; по ночам приходил Владимир Ильич, шептал ей жаркие слова, пытался убедить, что он лучший из всех, кого она знала и еще узнает – Инесса Федоровна воспринимала его как данность; она знала только, что по-человечески должна подчиняться Николаю Александровичу Ракинту, который делал ей макияж и подбирал туалеты; ее несколько раз на дню осматривал доктор Мориц и дважды в неделю профессор Сергей Салазкин; однажды, прогуливаясь по саду, она повстречала странного господина с шестью подбородками и огромным хвостом: вежливо приподняв цилиндр, он представился ей Примаковым, объяснил, что ждет троллейбуса и обещался непременно уехать с первым же.
Какие-то отношения ко всему связывали ее с Броверманом, смутно который ассоциировался у нее с Парижем и еще смутнее – с кем-то, чем-то похожим на Бровермана, но значительно моложе его и, может статься, не мужчиною вовсе, а животным, насекомым или птицею.
Она подчинялась Броверману особо, по-женски, а не по-человечески: не ведая точно, был ли он у нее в прошлом или окажется в будущем: безошибочно, чутьем самки, она распознала, что лучший ее самец – именно тот, кто скрывает себя ныне под личиною ортодоксального еврея, вне зависимости от того, мужчина он на самом деле, насекомое или птица.
Евгению Николаевичу Броверману, как и каждому гостившему у них дачнику, в поместительном доме была предоставлена комната, но ортодокс, пренебрегая удобствами, поселился в ветвях старого дуба, уподобясь насекомому или птице.


Глава шестая. САНИ  КОРНЕТА

Ей показалось странным, что одетый матросом Евгений Николаевич Броверман заговорил о том, что между дачей и городом хорошо бы пустить аэроплан, а не пароход: море было совсем рядом: стоило только подумать о нем, и оно отзывалось шумом прибоя и криком чаек.
Позже на поверку оказывалось, что за шум прибоя Инесса принимала гуденье примуса с кухни и стук ножей оттуда же, а криком чаек представилось ей ржанье отдыхавших на конюшне лошадей… но откуда в таком случае перед глазами мог замелькать белый парус?
Хорошая созерцательная минута затронула ее полудетское воображение. Сумерки ускорялись наволоком туч, набегавших от взморья. Белая, как чайка, в своем кисейном платье Нина Константиновна Крупская бегала и хрипло кричала: она устраивала себе истерику.
– Сани корнета Лермонтова! – Инесса Федоровна услышала.
– Отчего я нужна им всем и не нужна никому? – она спросила у головы Погенполя.
– Талант француженки: конопатить дыры во времени! – голова подпустила туману.
Каким-то образом Инесса прочувствовала, что она была, есть и будет, что все люди, приезжающие на дачу в Третье Парголово – из прошлого, настоящего и будущего – общаться между собою могут только через нее, посылая, для передачи другим, ей свои сигналы и от нее получая сигналы другими направленные им.
Само собою люди, принадлежавшие одному и тому же времени, общались без ее помощи и необходимость в ней испытывали только, когда, к примеру, человеку из прошлого необходимо было связаться с человеком будущего, либо герою нашего времени – выйти на предка своего или потомка. (Потомки на Потомаке! – удивлялись многие.)
– Потребность же такая возникает не слишком часто, – голова резюмировала, – вот почему ты нужна лишь время от времени.
– Для чего сани Лермонтова? – Инесса Федоровна спросила Ракинта и Бровермана.
– Ну, если кому-то поднадоел Пушкин, – Ракинт приклеил ей черную мушку.
– Новый Пушкин, – Броверман уточнил. – Старого мы не знаем!
Она продолжала автоматически, телом, без участия мозга, принимать и переправлять сигналы, не вникая в самый процесс и не интересуясь им, и только однажды, когда ночью Владимир Ильич пришел и вступил с нею в связь, решилась прислушаться к нему и к себе самой: точка, тире –
Владимир Ильич был на связи с Белинским!


Глава седьмая. ВОЗБУЖДАЮЩЕЕ  ОБСТОЯТЕЛЬСТВО

Сани корнета Лермонтова приспособили под качели: подвешенные на массивных цепях, они раскачивались между деревьями.
– Кем был корнет Лермонтов? – спрашивала Инесса Федоровна у головы Погенполя.
– Корнет Лермонтов, – голова отвечала, – был человек, опередивший свое время.
– Еще не было самолетов, а он уже был летчиком? – сладко Инессе фантазировалось в прогретом воздухе.
– Он был первым в России пассажиром троллейбуса и вторым в стране телефонным абонентом, – голова кивнула.
– С кем он разговаривал? Корнет Лермонтов?
– Корнет Лермонтов разговаривал с камер-юнкером Пушкиным. Пушкин был первый абонент.
– О чем же они?
– Обо всем понемногу: о женщинах, о лошадях. Пушкин сетовал на дороговизну; Лермонтов рассказал, как он установил парус на эти самые сани и гонял по льду залива. Пушкин жаловался, что его крупно надули и буквально он пролетел над Петербургом. Лермонтов спросил, кого бы он выбрал: дурака или дрянь, и Пушкин ответил, что выбор свой он уже сделал.
– Химера? – откуда-то Инесса знала. – Пушкин выбрал химеру?
– Возвышенную химеру! – голова подчеркнула.
– Если переставить молекулы в телефоне, – резко Инесса Федоровна сменила тему, – что тогда?
– Может получиться троллейбус, – голова сделала вид, будто пожала плечами.
– А переставить в троллейбусе?
– Если повезет – выйдет аэроплан!
– А разбейся этот?!
– Сами и скажите! – голова поощрила.
– Если разобьется аэроплан, – Инесса Федоровна объявила, – как только он разобьется – возникнет дыра во времени!
– И талант француженки, – голова соединила разрозненное, – поможет эту дыру законопатить! Вот она – ваша функция, и не та вовсе, чтобы быть телеграфисткой!
– А стюардессой я смогла бы, по-вашему? – Инесса принялась смеяться.
– Попробуйте для начала кондуктором! – голова смеялась с ней в унисон.
Они сидели на качелях (голова Погенполя лежала между колен Инессы), а потом стали раскачиваться и раскачивались все сильнее – чуть не до неба: Инесса смеялась все заливистей: она видела между небесными тучками подглядывающего за нею и головой Погенполя красавца-корнета, и это обстоятельство сильно возбуждало ее.


Глава восьмая. ДЫРА  ИЛИ  СДВИГ

– Господа, – Инесса Федоровна обратилась к Ракинту, Броверману и голове Погенполя. – Скажите мне: корнет Лермонтов сильно похож на полотера Бабушкина?
– Пожалуй, я бы не взялся различить, – ответил ей каждый. – По внешнему виду, решительно, невозможно!
– Иван Васильевич, – куда-то Инесса гнула, – Бабушкин мог писать стихи?
– Почище Лермонтова. Лирик был первосортный!
– А Лермонтов любил натирать полы?
– Хлебом не корми! Ни разу бабушка мужиков не нанимала! Бывалоча сам со щеткой до блеска по всему дому пройдется –  с утра до вечера мог, такое вот хобби имел! – мужчины знали.
Все четверо сейчас находились во временно;й дыре, и Инесса Федоровна пользовалась возможностью кое-что подшпаклевать.
– Я попрошу вас, – она обратилась к Ракинту, – связаться с полицмейстером Вейсом – как только с Путиловского доставят пилотный экземпляр троллейбуса – пусть тщательно исследует салон: возможны сюрпризы!
– Вы, – дотронулась она до руки Бровермана, – возьмите на себя судебного следователя: Александр Платонович Энгельгардт не должен до поры пользоваться служебным телефоном.
– Что же до нашего Пушкина, – Инесса сняла голову Погенполя с подставки, – вам нужно будет превозмочь себя, как-то подкатиться к экипажу «Руслана» и по старой памяти просить слетать кой-зачем в Париж.
Во время нахождения в дыре все трое безоговорочно ей подчинялись.
Она не знала, возникают ли дыры во времени потому, что вдруг появляются телефон, троллейбус, аэроплан или же аэроплан, троллейбус и телефон возникают оттого, что образовалась дыра во времени – что первично, а что вторично – где причина, а где следствие – что влияет на что – это, полагала она, знать необязательно; куда существеннее было вовремя отличить дыру во времени от сдвига в нем же.
В дыре не действовали никакие законы, там пропадали прежние наработки, царил смысловой хаос и логический произвол – в сдвиге, напротив, законы работали на зависть, но это были именно законы сдвига, которые требовалось еще обстоятельно изучить, дабы направить их на службу своим интересам и использовать к собственной выгоде.
«Чем чаще делаешь что-то, тем хуже выходит».
«Чему-то научиться всегда поздно!»
«Все мысли – срамные!»
«Дурак побивает химеру!»
«Кхмеры – химеры!»
«Короленко – всегда шестой!»
Кое-что удалось ей сформулировать.


Глава девятая. ИГРУШКА  СЛУЧАЙНОСТИ

Инесса склонялась к тому, чтобы положительно решить вопрос о море, и походя разобралась с лесом: лесу быть! Тотчас он возник перед нею, очень приятный в отдельностях.
Воздух подкурен был ароматической смолкой – тихо продвигаясь навстречу деревьям, Инесса искала глазами пожилую даму.
Вдруг все как будто раздалось в стороны, расцвело и разукрасилось: группа гигантских вибурнумов, вышиною в дуб, покачивала шарами на конце каждой ветки: с красным бедекером в руках пожилая дама сидела на одном из них.
Она была одета в шелковый синий сарафан старого покроя без сборок позади и с глухими проймами на спине. Белая батистовая рубашка выбивалась из-под этих пройм красивыми буфами и облегала полную белую шею небольшой розеткой. Золотой позумент в два ряда был наложен на переднее полотнище сарафана от  самого верха до подола; между позументами ярко блестели большие аметистовые пуговицы.
Дама была аллегорическая и представляла собою ее, Инессы, обманное счастье. Инесса видела ее до того всего два раза и лишь издали.
– Инесса Армян? – пожилая раскрыла бедекер.
– Арманд, – Инесса попалась. – Инесса Арманд. Отец мой – ваш пасынок.
– Игрушка случайности? – дама пролистывала.
– Думаю, жертва обстоятельств.
– В невинных жертвах вас нет!
– Смотрите в запутавшихся созданиях, – Инесса вздохнула.
– Нашла! – дама выпрямилась, как под воздействием скрытой пружины.
Едва ли не опаснейшая из парижских кокоток стояла под нею: ее сомнительная нравственность была притчею во языцех, а вся фигура дышала таким дурным тоном, что… что…
Лицо пожилой дамы нахмурилось.
– Когда-то я держала на Выборгской стороне красильный магазин, а позже стала первым в России кондуктором троллейбуса, я никогда не бездельничала! – приготовилась она выговаривать.
Инесса поняла: ей счастья не будет!
– Вы дважды обманули меня в Париже, – она обхватила гигантский стебель и приноровилась, – Теперь собираетесь обмануть здесь?!
– Я скажу тебе правду, сучка, горькую правду! – старая ведьма сбросила  маску. – Никогда, слышишь: никогда…
Более Инесса не желала ничего слышать и знать: бешено она затрясла растение: зазвенело, посыпалось, закричали, пошел дым с вонью, демонически хохотал кто-то – когда успокоилось, более наверху никто не сидел.
«Сидякина»! – вспомнила Инесса Федоровна фамилию старой ведьмы, постоянно водившей ее за нос. – Погоди, еще посчитаемся!»


Глава десятая. СУГУБЫЕ  ЗВЕРИ

Одни сидели, другие стояли, переговариваясь между собою.
Инесса Федоровна вошла балконной дверью.
– У меня ничего нет, мне нечего бояться! – смеялся приехавший накануне Берестов.
– Фотографический аппарат? – тыкал его под ребро Антон Павлович. – Что ли он не ваш? И эти снимки?!
Птицеобразные существа качали  яйцеподобными головами. Сугубые звери: ципридоны, фондюли, орфы – сухо сложенные и мускулистые, поводя во все стороны вздернутыми носами, казалось, хотели вытянуть из воздуха весь аромат и съесть окружавшую их картину. Абстрактные люди стремились принять самый конкретный и политический вид.
Вскакивая и напуская на себя, дачники обменивались фотографиями. С брезгливой жалостью они глядели на человекоподобных созданий, находившихся на одном уровне с животными.
В ассортименте был представлен Пушкин: он разговаривал по телефону, сидел на чьих-то коленях в салоне троллейбуса, уцепившись за парашют, спрыгивал с летевшего под облаками аэроплана. Был Александр Сергеевич уже старый и совсем молодой, в мужской и женской своей ипостаси, живой и лежавший в мавзолее, на ногах и со щупальцами, с лицом собственно Пушкина и  заимствованными… впечатлял огромный Пушкин-Сенат, смешил манерный розовый Пушкин-будуар.
– А где, скажите, Пушкин-химера? – я не нашел. – Возвышенная химера?!
По локоть Берестов погрузил руку в фотографический ворох, потом – по плечо.
Это был единственный некачественный снимок, словно бы сделанный в парной: из мути кое-где проступали напоминавшие гениталии и висевшие ботвою вверх крупные кормовые морковины – чья-то рука шкодливо дергала их за концы.
– Не вижу! Где он?!
Берестов надышал и потер рукавом: вот!
Во все глаза силился я рассмотреть.
– Да что вы всё со своим Пушкиным! – бесцеремонно меня оттеснила Нина Константиновна, а Антон Павлович отобрал и зажевал снимок. – Давайте лучше играть в фанты!.. Что сделать этому?! – она подняла над головою чепец Марии Александровны Ульяновой.
– Сгинуть! – закричали все.
– А этому?! – она показала опубликованную в «Отечественных записках» работу Эдельсона о паясничестве.
– Пора бы и появиться! – октавой ниже обычного произнес Броверман.
– Ну, а этому что?! – Нина Константиновна Крупская воздела над собою только что родившегося младенца.
– Стать президентом России и выстроить нам Новое Общество! – в наступившей тишине пожелал Иван Васильевич Бабушкин.



ХИМЕРА   ДВЕНАДЦАТАЯ

Глава первая. ВЕЩЬ  В  СЕБЕ

Вагон конки, дребезжа стеклами, с Михайловской улицы катил к Царицыну лугу.
Целые участки тротуара были забрызганы мелом; многие дома стояли наполовину окрашенными: с разных сторон крыш и в разных направлениях висели веревки с клетками для маляров; звонко маляры распевали в клетках.
Когда-то, маленький мальчик, он упросил родителей подарить ему одного такого, певчего, и маляра в клетке повесили у него в детской: маленький Костя кормил его студнем, давал водки, и весело маляр заливался, брызгая краской – потом всей семьей они укатили в Париж, а, когда возвратились, маляр, позабытый всеми, лежал неподвижно в клетке, ногами вверх в грубых, перепачканных белилами сапогах.
«Если на небесах нельзя смеяться, то я туда не хочу!» – думал всесильный глава Синода внутри себя: свежее утро вернуло ему здоровый вид.
Была встреча с агентом; агент изложил события в строгой последовательности, пестря рассказ именами умерших людей, цифрами лет и другими подробностями.
– Захлороформировал крупную водяную лягушку, чтобы сделаться пайщиком в обществе, – агент сообщил. – Она встала и удалилась более легкой походкой, чем пришла.
– Кто пришла? – Победоносов упустил нить.
– Лягушка-с, – агент осклабился.
«Сиречь! – проезжал Константин Петрович мимо душистых кустов. – Повелевая, люди еще ничего не достигают: тогда они прибавляют понуждение – и факт свершается!»
В окне Шигинского книжного магазина во флигельке Пажеского корпуса на Садовой Победоносову вдруг мелькнуло лицо его злейшего врага: с огромными надглазными дугами апостол Павел скорчил устрашающую гримасу, и Константину Петровичу показалось, будто изо рта апостола высунулась головка змеи.
Бесстрашно Константин Петрович соскочил с подножки и ринулся во флигель, разбивая дверь: фотограф Берестов сидел у окна: он сильно смешался: наполовину Берестов, наполовину Лютер, он был к тому же в женской одежде и, судя по всему, – женщиной – именно это обстоятельство остановило всесильного главу Синода: он мог ударить кого угодно, но только не Марию Александровну Ульянову, державшую ко всему прочему на коленях нечто загадочное и переливающееся.
– Что это такое? – обер-прокурор опустил высоко поднятый кулак.
– Не назовите овсяной кашей! – Мария Александровна подпустила.
– Что это?! – Победоносов повторил.
– Вещь в себе, – старуха ответила. – Ding an sich!

               
Глава вторая. В  УГОЛЬНОМ  ДОМЕ

Вагон конки, дребезжа стеклами, с Михайловской улицы катил к Царицыну лугу.
Мне хотелось нанять одну-две комнаты от жильцов, с мебелью, чаем, со столом и со стулом, чтобы иметь скромный угол без толкотни и шума.
Сидя на империале, я наблюдал догонявший нас бронированный экипаж: таких в Петербурге было всего два: у Государя и у обер-прокурора Синода.
Проезжая Шигинский книжный магазин во флигельке Пажеского корпуса на Садовой, у меня слетела шляпа; бронированный экипаж поравнялся с конкой, и в это время чья-то рука выбросила из окна флигелька какой-то предмет или вещь: раздался сильный хлопок – взрывная волна повалила кусты сирени, посыпались вверх ногами мертвые птицы – у бронированного экипажа отлетело колесо – Государь, невредимый, выбрался наружу, откидывая непослушную прядь.
– Вы живы? – склонился он надо мною.
– Хотелось бы нанять одну-две комнаты, – я отвечал, контуженный, не узнавая Его Величества.
Целые участки тротуара были забрызганы кровью. Два человека без признаков жизни лежали на мостовой: у одного не доставало головы, у другого – туловища.
Тем временем жандармы штурмовали флигель с забаррикадировавшимся в нем террористом. Я видел всё в потухших, чуть пыльных, но глубоких тонах: точно сквозь дым.
Флигель горел; жандармы выволокли наружу человека в рейтузах.
– Лермонтов? – Государь изумился. – Корнет?!
Абстрактный человек принял самый конкретный и политический вид!
Молча Лермонтов поклонился: устремляя выше очков белые зрачки свои на императора, он слегка улыбался.
Страшным напряжением воли он загонял себя в экстаз.
И вдруг зарычал, забрызгал слюною.
– Каждый миг, – прорвались слова, – принадлежит мне! Он мой! Нет ничего выше моего сознания, потому что ничего нет выше моего сознания; миг – мой во имя этой высоты, ибо высота эта, в силу глубины и красоты своей не может допустить, чтобы я был лишь орудием чужого замысла!
Он, вместе с налипшими на нем жандармами, начал подниматься от земли на воздух и, ускоряясь, скоро исчез в набежавших тучках.
В тот же день я нанял две комнаты от жильцов на Екатерининском канале у Харламова моста в угольном доме Валька.
В комнатах было чисто и мило, на этажерке стояли книги.
«Обезьяны обладают способностью предотвращать грозу!» – прочел я в одной.
Тихо колыхалась голубая портьера.
Зеркало висело так, что я, как ни старался, не мог увидеть в нем отражения.

               

Глава третья. КРЫШЕЮ  ВНИЗ

Критическая точка, впрочем, была – стоило мне поймать ее, и из зеркала наплывало изображение пугающее и неправдоподобное: старуха в черной наколке с огромными надглазными дугами скалила пасть, полную стальных, острых зубов; мне объяснили: это была прежняя жиличка Ульянова Мария Александровна, страдавшая психическим расстройством и выдававшая себя в зависимости от самочувствия за бабушку Лермонтова, водяную лягушку либо за птицу с ногами: помесь пеликана с чайкой.
– Как вы уживалась, и где она сейчас? – спрашивал я у Шигинского, пожилого вдовца, помесь книготорговца и моего квартирного хозяина.
По Екатерининскому каналу в окне проплывала всякая дрянь: дураки выуживали ее немецкими патентованными удилищами: один поддел сломанную голову Погенполя и тянул на себя, остальные свистали и улюлюкали: голова Погенполя была новомодная игрушка для состоятельных дам: стоило ее расположить между колен, и голова тут же начинала молоть языком.
– Как уживались? – Шигинский наблюдал. – Да, в общем, отлично! Она держала под кроватью любовника-генерала, и тот в свободное от любви время отливал резиновые фигуры: надуешь: Толстой, Гончаров, Белинский, Гоголь, Пушкин – в любой очередности, а Короленко – всегда шестой! Каждый шестой – Короленко! Я их продавал в магазине: буквально, улетали!
– Куда же она подевалась? – я повторил свой вопрос. – Мария Александровна?!
– А умерла! – Шигинский улыбнулся. – Сидела аккурат на вашем месте и вдруг подняла платье выше колен: а  там – голова Погенполя! Неисправная оказалась! То ли укусила ее, то ли током дернуло: не знаю, но только старуха повалилась и испустила дух – хотели с генералом отвезти на Волково, к сыну, а тут покупатель явился, хорошую цену дал – мы и уступили.
– Как выглядел покупатель? – я вдруг заволновался.
– С шестью подбородками, – Шигинский припомнил, – хвост, цилиндр шелковый и запах от него тяжелый: тысячу рублей отвалил и вот – пятно оставил, – он показал темно-синее на ковре.
– Он что-нибудь говорил? Как-то представился?
– Хотел, – Шигинский тоненько стал смеяться, – поначалу приобресть не всю, значит, покойницу, а только тело – ему, дескать, голова без надобности, но мы решительно отказались членить: всё или ничего!
– И что же?
– Взял с головою и плюнул с досады: на ковер. И посейчас не можем вывести!
По Екатерининскому каналу проплыл троллейбус.
Он плыл задом наперед и крышею вниз.
Дураки дружно поддели его удочками, рванули и поставили на Харламов мост.

               

Глава четвертая. В  СПУЩЕННЫХ  РЕЙТУЗАХ

Когда Константин Петрович Победоносов спросил у Марии Александровны Ульяновой, что это за ужас такой, собственно, держит она на коленях, и та ответила, что, дескать, это у нее вещь в себе, всесильный обер-прокурор Синода увидел вдруг, что там, на коленях ведьмы, лежит ее собственная голова, и тут же он понял, что ошибся, посмотрел не с того ракурса, пошел у кого-то на поводу и едва не дал сбить себя с толку потусторонним темным силам.
Он чувствовал сильнейший голод – на коленях старухи, когда она подняла голову, стоял чугунок с овсяной кашей; из-за голенища тут же Константин Петрович извлек кутуза: каша оказалась ему впору: горячая, духмяная, рассыпчатая, аккурат по желудку; он ел, нахваливал; они разговаривали.
Она назвалась Сидякиной, мещанкой, державшей когда-то на Выборгской  пороховой склад под видом красильного магазина и позже проходившей по другому ведомству; он отрекомендовался Федором Михайловичем, лицом без определенных занятий.
Толстой, Гончаров, Белинский, Гоголь, Пушкин и Короленко с надутым видом покачивались в разных местах небольшого и тесно заставленного помещения – это была книжная лавка, торговавшая чем придется.
– Шигинский где? – Константин Петрович обтер рот.
– На кладбище уехал, – Мария Александровна подняла с полу клетку и принялась кормить водяную лягушку остатками каши. – За товаром.
 – Я слышал, он торгует человеческими органами? – что-то такое Победоносов видел наверху в больших стеклянных банках.
– Вам почку или простату? – сиделица проследила его взгляд и оценила вид. – Там муляжи!
– А щитовидную можно? – Победоносов щелкнул себя по горлу. – С установкой?! И чтобы – гарантия!
– Гарантию дают китайцы, но делают без гарантии – норвежцы гарантий не дают, но устанавливают с гарантией!..
Колокольчик над дверью брякнул – вошла пожилая дама с тем же характерным лицом, что и у расположившейся за прилавком, но в русском старинном платье с большими аметистовыми пуговицами; она спросила красный бедекер, «Записки кондуктора» и большую пружину, но такую, чтобы ее удобно было скрыть под одеждой.
– Еще дымный мешочек с вонью, запасные шары для вибурнумов, накладные брови, горечь для рта! – она сверилась со списком.
Константин Петрович заплатил за кашу, взял упаковку шпаклевки и мастики для пола.
«Какая из них живая, какая – мертвая?» – самую малость потянул он время.
Не рассчитал – образовалась дыра!
Уродливый кривоногий человек выскочил из нее и спрятался за тремя пальмами.
В спущенных рейтузах.


Глава пятая. ЗАМЫСЛОВАТЫЕ  СЛОВОСОЧЕТАНИЯ

– Ренато Гуттузо, – Шигинский повторил. – За тремя пальцами!
Играя в шахматы, произносили мы замысловатые словосочетания – так было принято в те годы среди истинных любителей.
Мы делали ходы, обмениваясь прибаутками, и вдруг замолчали: возникла позиция из партии: УЛЬПАНОВ – АНАНД! Фигуры расположились на доске веселой кучкой! Веселенькой!
– Думаю, на сегодня хватит! – Шигинский ссыпал деревяшки в коробку.
Я знал, что на Кавказе, откуда мой сдатчик был родом, веселая кучка предвещала серьезные осложнения.
Неверным движением Шигинский поднялся со стула.
– Пренебрегите, Шишига Шалвович! – попробовал я его успокоить.
За окнами плескалась ночь. Пятнадцатилетний опоенный лошадь, на котором медленно он тащился, поминутно пил воду. Совсем мальчишка, его плохо знал тогда русского языка. Проезжая духан, у него слетела папаха. Дыра во времени или не дыра, но бабушка Лермонтова, прикрываясь тремя пальцами, вышла из-за запыленной пальмы.
– Мария Александровна! – Шигинский ахнул. – Вы живы?
Неверным движением он опустился на стул.
– Ты продал меня, азиат! – старуха выцарапывала что-то из-за корсета.
– Я продал тело Лютера, причем здесь вы! – Шигинский нашелся. – И тело, обратите внимание, через подставное, химерическое лицо, приобрел один из ваших сыновей! Якобы для нужд фармацевтической промышленности! Под видом мумии какого-то там египетского фараона! Со скарабеем-Бабушкиным впридачу! Навозным, не побоюсь слова, жуком!
– Который из моих мальчиков выкупил тело? – Мария Александровна Ульянова выпустила из себя избыточный воздух, обмякла и стала похожа на птицу о двух ногах: помесь пеликана с чайкой, – Александр, Владимир, Иосиф?!
Я знал через верных людей: выкупил Владимир.
Барон Шлиппенбах в письме сообщал: Иосиф.
– Александр, – Шигинский ответил. – Тело выкупил Александр.
– Зачем ему было? – старая птица нахохлилась и вдруг плюнула на ковер.
– Он полагал, это ваше тело! – вдохновенно, как мне показалось, Шигинский импровизировал. – Уже оглашен приговор, и на плахе должны были отрубить его собственное – он был всему голова! Думаю, он хотел с какой-то целью соединить свою голову с вашим телом!
– С какой-то целью, – Мария повторила, – и таким-то образом!
Распространилось сияние: вошел мальчик-образник с образом и подобием.               


Глава шестая. ПАТЕНТ  НА  ИГРУШКУ

Мальчики и мальчишки, безобразники и образины, отданные в пансион Погенполя и взятые из пансиона Вицмана, приезжали в общество «Добрые великаны», и там их обучали сложным, составным фокусам, как-то: глотать пуговицы, безостановочно бегать по кругу, до блеска натирать полы, представлять орфов, фондюлей, ципридонов.
– Мамзер! – Екатерина Алексеевна Хардина поймала одного. – Вот тебе чугунок с овсяной кашей – беги до флигелька на Садовой, отдай бабушке!
Она знала, что муж когда-то вышвырнул Марию Александровну из троллейбуса, и, как могла, старалась загладить его провинность.
Евгений Николаевич Эдельсон после разговора с полицмейстером Вейсом мотался между Сенатом и Синодом, где попеременно заседал Примаков: дурак в первом приближении и дрянь во втором, он инициировал законопроект о полном и безусловном запрещении в столице электрического транспорта.
– Электрический транспорт – это химера! – сваливал он с больной головы на здоровую.
Три головы: Муталибов, Бабушкин, Шлиппенбах взяли патент на игрушку случайности: бензиновый моторчик со стержнем и на него три насадки: аэроплан, телефон и автобус.
Запущенный со стержня телефон свободно пролетал под облаками.
Два находившихся в отдалении друг от друга человека могли без труда по аэроплану вести живую беседу.
И только с автобусом вышла заминка: усаженные внутрь куклы всякий раз превращались в троллей.
– Троллейбус! – Эдельсона поддерживали норвежцы.
– Автобус! – за Примакова стояли китайцы.
Тем временем на Путиловском заводе увеличивали размеры. Игрушка переставала быть игрушкой – зашла речь о святом покровителе: все они оказались разобраны, и тогда изделие №1 под крыло лично взял апостол Павел, прибывший в столицу из Свято-Данилова монастыря, где он жил под видом обыкновенного святого – монаха, преподобного, тоже Павла.
Тут же Примаков поджал хвост: троллейбус так троллейбус!
Изготовлен был пилотный экземпляр, но перед самым испытанием в салоне обнаружен был сюрприз: предмет в себе!
Параллельно на обыске в доме корнета Лермонтова, в каретном сарае, нашли сани, и преподобный распорядился соединить обе вещи: предмет и сани!
Опустили перпендикуляры: получились безобидные с виду качели.
Вспомнил кто-то из прошлого; точь - в- точь такие были у фараонов.
У Гарибальди.
И у Ренато Гуттузо!
               

Глава седьмая. БИТЬ  ФРАНЦУЗОВ!

Решительно, Федор Михайлович не мог уследить за всем и за всеми: что-то ускользало от его внимания, кто-то уплывал и где-то улетало.
Он попросил, чтобы я взял итальянца на себя.
На первый взгляд ничем тот не отличался от куклы. Он был в белом сквозном пиджаке; громадные каблуки затрудняли его походку; с ним было несколько мальчуганов, которые хвастались его любовными интригами и на меня бросали насмешливые взгляды.
– Обедать у Дюссо, – он повторял. – Обедать у Дюссо!
Прибывший на троллейбусе, он изливал дыхание опопанакса.
– Такие? – первым делом я привез его на Путиловский.
Он сел на качели и включил моторчик.
– Да, – он ответил. – Такие в точности, как у меня.
– У вас откуда?
– От Гарибальди.
– А у него?
– От фараонов.
– Где ваши сейчас?
– Не знаю. Их купила бабушка Лермонтова. Для внука.
– И тот?!
– По слухам, он переделал качели на сани.
– Ренато Гуттузо – бить французов! – аплодисментами встретили гостя ветераны кампании.
У «Добрых великанов» маленький итальянец захлороформировал крупную водяную лягушку и сделался почетным пайщиком в обществе.
Судебный следователь Энгельгардт и его товарищ Барсов никак не интересовались им – полицмейстер Вейс, напротив, держал под контролем каждый его шаг.
Итальянец выкрасил волосы в желтый цвет.
Итальянец варит овсяную кашу.
Итальянец установил телескоп.
Итальянец переводит Федора Михайловича на итальянский.
Итальянец подал прошение на эксгумацию.
Итальянец готовит предложение его свояченице!
В Шигинском книжном магазине во флигельке Пажеского корпуса на Садовой Вейс распорядился скупить всех бывших в наличии Толстых и к ним – большой баллон с водородом. Методом холодной штамповки были изготовлены стальные калоши – каждый дутый Толстой теперь не норовил улететь в небеса, а, покачиваясь и выделывая финты телом, мог стоять на месте.
Гончаров, Белинский, Гоголь, Пушкин, Лермонтов и Короленко отдыхали.
               

Глава восьмая. ЗОЛОТОЙ  НА  СВОЯЧЕНИЦУ

Они сидели в Демидовом саду.
Пел хор Молчанова.
Добрая и грациозная девочка играла на арфе так искусно, что поневоле хотелось спросить, а не сошла ли она с неба?
– Случайно, она не сошла с неба? – не удержавшись, спросил Гончаров.
– Не знаю, – Лермонтов отозвался. – Я там ее не видел.
– Свояченица полицмейстера Вейса, к вашему сведению! – Белинский облизал пальцы, заклеил конверт и передал его Гоголю.
– Пролог на небесах! Иже еси! Трое живых и трое мертвых! – расхохотался Гоголь. – Господа, говорите пророчества! Делайте ставки!
– Десять рублей на свояченицу, – Пушкин выложил золотой. – Откажет!
– Двадцать! – Короленко брякнул двумя. – На Ренато Гуттузо. Согласится!
– Двадцать пять! – Гончаров поставил на Толстого. – Вывезет!
– Что ли начали все сначала? – Лермонтов скорчил лицо. – Белинский вон опять письмо затеял!
– Больше Федор Михайлович не попадется! – пальцем Короленко проверил нити: натянуты аж звенят!
– Вообразите, господа, – ассоциацию с проводами ухватил Пушкин, – за всю жизнь ни разу не прокатился в троллейбусе! Не довелось!
– Мы отдыхаем сегодня или работаем?! – Гончаров прервал.
– Отдыхаем! – его успокоили. – Дежурит Лермонтов! Держит канву!
– Господа! – черенком ножа Лермонтов постучал по ножке бокала. – Все же давайте решим, за кого мы или за что!
Голоса разделились.
За что были Пушкин, Гоголь, Белинский.
За кого – Гончаров, Лермонтов, Короленко.
 Трое стояли за злодейство, трое – за гения.
Голос Пушкина засчитали за два: конец сделался очевиден.
– Один мой герой, проезжая в троллейбусе, – Александр Сергеевич рассказал на прощание, – вез на коленях бюст Александра Ульянова, к которому, как выяснилось впоследствии, приделан был совсем маленький, но сильный моторчик. Другой мой герой во что бы то ни стало пытался этим бюстом завладеть: в салоне он сел рядом с первым и предложил для начала такой вот обмен: жизнь за царя! Подумавши, первый согласился: он был композитор. Тем временем Государь в бронированном экипаже догонял троллейбус, и когда транспортные средства сравнялись, чья-то рука выбросила из троллейбуса бюст (голову и руку) Александра Ульянова – та оглушительно взорвалась, но бронированному экипажу ничего не стало – троллейбус же, опрокинувшись на крышу, упал в Екатерининский канал и  там затонул!
Рассказывая так, Пушкин медленно поднимался к небу, и Гоголь с Белинским сопровождали его.


Глава девятая. ТРЕЩАТЬ  И  МЕРКНУТЬ

– Никто не помнит Евгения Онегина! – Барсов скривился.
– Какого такого? – не сразу и сам Энгельгардт понял.
– Ну, этого: шестипалый соблазнитель, – Барсов подкинул деталей, – металлический крюк, безлистые деревья, заброшенная беседка и слабогрудый тенор, завернутый в голубую портьеру!
– Ах, этот! – следователь соотнес. – Но почему Евгений Онегин?! Тенор – Иван Сусанин! Герой!
– Тенор – Сусанин, – с этим товарищ не спорил, – но соблазнитель – Онегин!
Судебный следователь увидел мысленным взором какую-то шаткую скамью: качели на механическом приводе, ревущего медведя, сбившихся с толку поляков.
Судебный следователь Александр Платонович Энгельгардт и его товарищ Леонид Васильевич Барсов в служебном экипаже возвращались из пансионата Августа Вицмана, где тестировали мальчиков: образ Онегина, образ Сусанина: выбирали лучшего, для ношения образа, мальчика-образника, но выбрали лишь его подобие.
Слабым тенором Барсов напевал песню Сольвейг.
– Сольвейг – женщина, – он сообщил уточненное. – Варяжская гостья!
Он был в связи с нею: ожидали ребенка: должен был появиться Ибсен.
«Новый Ибсен лучше старых двух!» – носилось в воздухе.
Впереди, бронированный, мчался экипаж обер-прокурора Синода: Константин Петрович Победоносов держал на коленях свежеизбранного мальчика.
На Садовой у флигелька книжного магазина в Пажеском корпусе неожиданно им дорогу преградил троллейбус: Константин Петрович выскочил благословить водителя, и тут что-то огромное, неумолимое толкнуло его в голову и потащило за спину: Толстой!
– Господи, прости мне всё! – вспомнил Победоносов казненного Александра Ульянова.
Свеча вспыхнула более ярким, чем когда-либо светом, а потом начала трещать и меркнуть.


Глава десятая. КАЗНЬ

Покушение и последовавшая за ним казнь убийцы никого не оставили равнодушным.
Общество разбилось группами – иные упорно молчали, иные громко говорили. Мужчины сходились и расходились с перевернутыми лицами; женщины впадали в экстаз и пробовали подняться на воздух. Некоторые хлопотали вокруг диванов – им хотелось прилечь. «Злобные и неуживчивые люди находят кровавый конец!» – приветственную телеграмму прислал Чарльз Дарвин. Федор Михайлович не вымолвил ни слова, но лицо его подернулось заревом, подобным тому, каким бывают покрыты облака, несущиеся над пожаром. Никто, решительно, не понимал разницы между понятием тенденциозности и предвзятостью. Прямой конфликт между «разумом и совестью» с одной стороны и так называемой «психологией» увидели все. Бурлило!
И только один человек: со звездою, отчасти накрахмаленный, с дипломатическими показными приемами, держался в целом индифферентно: он, не спеша, снял звезду, отстегнул воротничок и отбросил приемы.
Голосом человека, которому вынесли смертельный приговор, Лев Николаевич на публику прочитал из последнего: застрелив мужа, Анна Аркадьевна ушла к декабристам.
Писателю аплодировали; стоявшая в первом ряду Екатерина Алексеевна Хардина показала Толстому поместительную корзинку, и тот одобрительно кивнул головою.
Меж тем его стригли и брили. Когда, наконец, это закончилось, Лев Николаевич быстро встал, тряхнул головою: в публике обсуждали, какого мнения об этой голове будут френологи.
– Послушайте, Толстой! – среди наступившей тишины прокатился голос полицмейстера Вейса. – Через минуту все будет кончено. Вы продолжаете настаивать на том, что она – круглая и вертится?
– Да, сударь, продолжаю, – Лев Николаевич покачивался на эшафоте и выделывал финты телом. – Еще она – медовая, духмяная, желтая, кисейная, опоенная, шаткая, березовая, сквозная, ситцевая, пилотная, нависающая, гнутая, загадочная, молекулярная, кондукторская, сияющая, химерическая, духовная, святая, немытая!..
Слева и справа два человека бросились на него, точно пауки на муху – он вдруг повалился головою вперед, да так, что подошвы его брыкнули; палач в кумачовой рубахе взмахнул топором: послышался легкий стук как бы дерева о дерево – потом что-то глухо зарычало, ухнуло, покатилось… Точно отхаркнулось большое животное…
Священник дал телу глухую исповедь. Потом подобрал голову Льва Николаевича, положил ей в рот причастие и тут же прочел отходную.
Сверху с колокольни бросали просфоры, и люди в толпе ловили их руками.

               
ХИМЕРА   ТРИНАДЦАТАЯ

Глава первая. БАБУШКИН  ВНУЧОК

Француженка приняла гостей, не подав и вида удивления.
– Он укусил палача за палец! – приехавшая в Третье Парголово Екатерина Алексеевна Хардина рассказывала; сопровождавший ее Евгений Николаевич Эдельсон шутливо щелкал зубами.
На даче знали: воспользовавшись первыми моментами растерянности, они прорвались сквозь цепь солдат и смогли добежать до эшафота.
Екатерина Алексеевна не расставалась с поместительною корзинкой из ивовых прутьев, в которой что-то тяжело перекатывалось – Инесса Федоровна распорядилась доставить ей такую же.
Евгений Николаевич Броверман уехал накануне, не простившись, и ей решительно полегчало: лицо старика все более принимало предсмертный вид.
Сделались необходимы перемены – явился Эдельсон; паясничеством он старался прикрыть свое смущение: хорошо шутить, когда дело идет о какой-нибудь модистке!
Владимир Ильич охотился за Примаковым; обезьяна-собака, ворча, грызла кость вблизи разбитого колеса; ребенок в одной рубашонке чесал мохнатую грудь: возбужденная мысль пульсировала, силясь подыскать мало-мальски успокоительные объяснения.
«Россия – круглая и вертится!» – теперь Инесса чувствовала.
Иван Васильевич Бабушкин беспокоил: строивший из себя Лермонтова, революционер, разночинец и нигилист, он помогал Нине Крупской приручать чаек и окрестил каждую на свой манер: чайка-Андреюшкин, Осипанов, Генералов, чайка-Шевырев.
Странно он смотрел на голову Погенполя, лежавшую у Инессы Федоровны на коленях.
– Кто это? – норовил он прикоснуться.
– Пушкин! – Арманд уворачивалась.
– Держу канву! – несносный восклицал и черенком ножа стучал по ножке бокала.
– Его, знаете, как дразнили в детстве? – ее спрашивал Ракинт.
– Кого его? – и в самом деле Инесса не схватывала.
– Его Лермонтова, – реставратор действительности прятал двусмысленную улыбку.
– Откуда мне, – Инесса поводила плечиком. – Я в общем-то в другой культуре!
– Тогда мотайте на ус, – Николай Александрович пособлял. – Бабушкин внучок! Вот как!
Ей до поры было без разницы.
Ночью в Третье Парголово приплывали киты, и мужчины ходили их промышлять: в погребе не переводилось свежее мясо, жир; женщины плели корсеты из китового уса.
Невидимая рука щедро разливала зеленый ликер.
Продолжался проект «Красный вереск».

               
Глава вторая. СНОП  В  ЛИЦО

«Однако, – не переставал Владимир Ильич думать, – куда это подевалась незабвенная Надежда Константиновна?»
С охотничьим ружьем и  собакою-обезьяной он обходил обширный дачный участок в поисках Примакова, скрывавшегося где-то здесь в глухих зарослях , по ночам пугавшего дам пронзительным воем и оставлявшего на стенах неприличные записи.
«Она – круглая и вертится, – вспоминал он супругу. – Была круглою и вертелась!»
Он планировал расторгнуть брак с Крупской и вступить с Арманд.
– Примакова не видели, часом? – вышел Ульянов к заброшенной, в дальнем углу сада, могилке.
– Надежду Константиновну ищете? – Антон Павлович, там сидевший, отозвался с кривою усмешкой. – Разве же не вы сами загнали ее в гроб?
Ульянов не любил этого темного человека – имевший тайные рычаги влияния на Инессу, тот настраивал возлюбленную против него.
– Это была ее фантазия – немного полежать в гробу, – спокойно возразил Владимир Ильич. – Уже вечером того же дня Надежда Константиновна ушла в театр на «Евгения Онегина» и более не возвратилась. Ушла, как выяснилось, с вами. Тому есть свидетели!
– Нас пригласили! – Антон Павлович как-то смутился. – Давали «Сусанина». Вы знаете, полагаю, спектакль в новой редакции: не он их, а именно поляки заводят Ивана – вот и Надежда Константиновна, а она польских кровей, под впечатлением тоже потом куда-то завела меня: кажется, это был отдельный кабинет у Дюссо, – Антон Павлович поднялся, стряхнул крошки с колен, – но разве же не вы ждали нас там?! Уже сильно навеселе, вы прицепили огромный хвост, разбили зеркало, поставили Надежду Константиновну на стол и приказали вертеться?!
– Сколько вы насчитали подбородков? – Владимир Ильич успокаивался все более. – У меня? У того, кто выдавал себя за меня?!
– Пять! Нет, шесть! – экспедитор потерял всю свою напускную уверенность.—Может статься, и семь!
– Вы ощущали ужасный запах? С Надежды Константиновны сняли корсет, и она сделалась круглой? Услужающими были китайцы? – Ульянов понял.
В кустах что-то глухо зарычало и ухнуло – точно отхаркнулось большое животное.
– Примаков! – показывая рукою, Антон Павлович бросился то ли вперед, то ли вбок.
Владимир Ильич выстрелил и тут же уронил двустволку: по рукаву стекала кровь – прыгнувшая в заросли обезьяна-собака возвратилась с летчицким шлемофоном в зубах…
– Как ваша фамилия, Антон Павлович? – спешно прибывший на дачу спросил судебный следователь, и его товарищ направил сноп света в лицо подозреваемому.
– Мому. Муму, – пытался неуклюже тот отшутиться.


Глава третья. ТОНЧАЙШИЙ  ИНТЕЛЛИГЕНТ

– Не стройте из себя, сами знаете, кого! – следователь Энгельгардт коснулся тайных рычагов. – Назовите настоящую вашу фамилию!
Чтобы выглядеть убедительнее, Антон Павлович на шнурке достал пенснэ.
– Извольте, – он блеснул глазами. – Фамилия моя Чехов!
К подобному  повороту событий они были готовы: следователь подал знак товарищу, и Барсов покричал в коридор: двое вошли: мужчина и девушка.
– Исаак?! – вскинулся Антон Павлович. – Лика?!
В самом деле это были они: Левитан и Мизинова.
– Исаак, прости! – сбивчиво Антон Павлович стал говорить. – Это не Федор Михайлович вовсе вывел тебя в романе как убийцу-художника – меня грех попутал! Признаться, не думал, что отождествят, но случилось! Неловко вышло! Ты уж прости: та сцена, когда ты ритуально убиваешь топором старуху-красильщицу, чтобы ее кровью написать скандальный «Закат России» … не было ничего такого… оклеветал автор своего героя! Вот неловкость какая!.. И ты, Лика, прости! – Антон Павлович развернулся к девушке. – Ребенок, которого ты ждешь от Потапенко, не от него совсем – от меня! Не он взял тебя со спины ночью – моя работа! Бес попутал!
Антон Павлович говорил еще – все молча слушали.
– Знаете этого человека? – Барсов подтолкнул свидетелей. – Это Чехов?!
Едко Левитан заулыбался.
– Чехов – ярчайший интеллигент. Это  не Чехов!
– Чехов – интеллигент тончайший, – поддержала Мизинова. – Здесь – конюшня. Нет! Это другой, но я знаю его!
Одновременно следователь и товарищ потянулись за наручниками.
– Назовите фамилию! – они предложили.
– Овсов! – Мизинова рассмеялась.
– Да, это он! – Левитан рассмеялся тоже.
Страшно покрасневший Антон Павлович закрыл лицо руками.
В комнате плохо запахло; кто-то распахнул окно.
Пронзительно в саду кричали дети: играли в Примакова – где-то раздобывшие гроб, они поставили его на колеса, придав сходство с троллейбусом. Инесса Федоровна представляла кондуктора: дети бранились и толкали друг друга.
– Что же, – Энгельгардт изорвал бланк допроса, – все свободны!
Против Овсова у следствия ничего не было.
Дети за окном приделали к гробу подобие крыльев, и мальчик в шлемофоне пробовал подняться в воздух.
Инесса Федоровна изображала стюардессу.
Взлетит – не взлетит?!
Из окон дома внимательно наблюдали.





Глава четвертая. НА  ПРЯМЫХ  НОГАХ

Беззвучно или с ревом что-то пролетало в небе: падали прокламации.
Дачники подхватывали, лизали пальцы: сладкие, обсахаренные, от Балле!
С перевязанною рукой Владимир Ильич схватывался с Бабушкиным: не в свои сани не садись!
С одинаковыми корзинками Инесса Федоровна и Екатерина Алексеевна Хардина прогуливались по садовым дорожкам: в каждой корзинке прокатывалось что-то тяжелое.
– Тигли, колбы, перегонный куб! – бормоча заклинания, пробегал академик Орлов-Бодянский.
По ночам в садовой беседке кто-то брал женщин со спины.
– Безобразие! – негодовали дамы. – Куда смотрит полиция!
Приехал полицмейстер Вейс, арестовал Бабушкина, снял качели, изъял у Хардиной голову Толстого, полез в корзинку к Арманд.
– Голова Погенполя! Игрушка! Лыжник! – уворачивалась Инесса. – Слепою случайностью выбитый из колеи!
«Пожалуй, эта дамочка – живее всех живых!» – Вейс ухмыльнулся.
– Путиловский завод, – не выпускал он корзинки, – отзывает все изготовленные им головы: обнаружилась неисправность в системе электрического обеспечения: зафиксирован летальный исход; после ремонта они возвратят!..  Вы знали летчика Боброва? – резко он перешел.
– Он прилетал в Париж, доставил на аэроплане макет троллейбуса для всемирной выставки, – Инесса Федоровна притушила свет в глазах. – В российском павильоне, помню, не действовал закон земного притяжения, и имитация троллейбуса висела в воздухе – организаторы предложили желающим испытать ощущения: войдя в салон, я заняла место, макет стал раскачиваться – Бобров, оказавшийся там же, положил мне голову между колен – и в самом деле ощущения оказались весьма сильными: я громко взвизгивала и смеялась.
– Вы отнеслись к Боброву как к вашему современнику?
– О, нет! – Инесса ухватилась и оттолкнулась от мысли. – Я поняла: он – человек будущего! Когда павильон закрылся, Бобров преподнес мне макет телефонного аппарата и потом несколько раз звонил из России.
– Это был первый в мире секс по телефону! – явственно Вейс возбудился. – Бобров просил вас раздеться и во всех подробностях рассказать, как вы выглядите и что вытворяете руками!
– И что испытываю..
– Это были вымышленные или реальные ощущения?
– Пожалуй, оптимальное их сочетание.
– И вот, во время последней телефонной связи в комнату внезапно вошел тот, кто не смог перенести заочной вашей измены?!
– Вошел на прямых ногах, с треугольной физиономией, – снова в глазах Инессы заиграл свет. – Это был человек-стул. Голландец. Ван дер Стул.



Глава пятая. БАРОН-ОБОРОТЕНЬ

Реально с дачи увезли Бабушкина.
Ждали вместо него Муталибова.
Появился барон Шлиппенбах!
Обнимались, хлопали по плечам, восклицали.
– Уж и не думали! Живой! С неба спустился!
– Ну, прямо! Скажете тоже! Кому я там нужен!
– Евгений Онегин! – вспомнил кто-то гимназическую кличку барона.
Глазами фон Шлиппенбах искал Елену Николаевну.
Владимир Ильич пустил слезу.
– Думал, уже не обнимемся! Медведя увижу – всякий раз вспоминаю!
– Жена моя здесь? – похлопывал барон его по плечу. – Где?
– Сейчас тут Екатерина Алексеевна, – показывал Владимир Ильич на Хардину, – но выедет, и непременно Елена Николаевна прибудет, супруга ваша!
– Татьяна Ларина! – вспомнили девичье прозвище баронессы.
– Где шаткая скамья? – не обнаружил Шлиппенбах между деревьями.
– Снял полицмейстер, – ему объяснили, – качели.
– В отдельном кабинете у Дюссо, – барон сообщил Владимиру Ильичу, – представь, видел твою Надежду Константиновну.
– Как так? – наплескал Ульянов ликеру.
– Дверью ошибся: открыл с пьяных глаз соседнюю, а она там! Круглая, без корсета и вертится: Россию изображает. Перед норвежцами!
– Она их язык изучала, – Владимир Ильич вспомнил. – Теперь вот – исчезла! По кабинетам, значит! Стыд какой!
– Ты, получается так, нынче с француженкой, мертвой?! – понимающе барон осклабился.
– Инесса – живая. Сейчас живая. Очень даже! – Ульянов запротестовал. – Ночью, вообразите, в беседке насмерть схватилась с Энгельгардтом: палец ему откусила!
– Вымышленный или реальный? – барон смеялся. – Палец?!
– Обсахаренный! – Владимир Ильич смеялся тоже.
– Шестой! – смеялись они на пару.
Инесса Федоровна не подавала и виду прежнего знакомства.
Она помнила Шлиппенбаха по краткому совместному их пребыванию за чертою: смутные виднелись чертоги, клубившееся пространство напитано было неземным ароматом, ангелы витали, архангелы дули в серебряные трубы – возвышенная, с бакенбардами, пролетала химера – висели почему-то пучки моркови, и чья-то шкодливая рука теребила их и тянула.
Инесса видела: барон мертвый!
Она была живою и не желала иметь с оборотнем ничего общего.
С какой целью он был заслан к ним?!




Глава шестая. ЕГИПЕТСКИЙ  ПРОЕКТ

– Построить мавзолей, – фон Шлиппенбах объявил. – Возвести!
Никто не понял.
– Как же съезд? – выкрикнули.
– Мавзолей – к съезду! – барон ответил.
– А троллейбус?
– Троллейбус – к мавзолею!
– У вас согласовано с Федором Михайловичем? – сквозь толпу пробился Ракинт.
Шлиппенбах вынул нужные бумаги.
– Задействуем квакеров, – он объяснил. – Норвежцы подвезут гранит, греки – мрамор. Египетский проект, финансирование немецкое.
Арманд поняла: для контактов! Мавзолей нужен для связи! Живых и мертвых! Мертвых и их агентов среди живых! Для мертвых, представляющихся живыми! Живых изображавших мертвых!
Не подавая виду, она сидела в саду с книгою. Это были «Записки кондуктора», брошенные впопыхах старухой Сидякиной.
«Круглая и немытая, – рассказывала неизвестная авторша, – она вертелась; я подобрала ее: это была голова неизвестного мне пассажира, забытая или оброненная в салоне. Голова была мужская: я принесла ее домой и поставила на туалетный столик».
Евгений Николаевич Эдельсон возник за спиною Инессы Федоровны: беззвучно пробравшийся в беседку, он мог попытаться взять ее со спины; мог, но не стал.
С видом человека, которого угрызает совесть, он стоял, свесив руки и кося глазами.
Когда-то тихо она смеялась на его поцелуи.
– Почему со мною вы поступили так? – Инесса захлопнула книгу. – Тогда, в Париже? Вы убили меня! Реально убили!
– Вы изменили мне. С этим голландцем. Ван дер Стулом. Я не помнил себя. Сам не знаю, как такое могло произойти!
Лицо Евгения Николаевича было красно – на нем играло незнакомое выражение.
– Мое убийство, понимаю, входило в проект «Красный вереск»?! – сейчас, повернувшись, вполне она могла укусить его в шею.
Могла, но не укусила.
Зайдя сбоку, он, как когда-то, положил голову ей на колени.
– Наскучив холостой жизнью, я женился, – молол он языком. – Живем – не тужим. Екатерина Алексеевна – Хардина. Служила прототипом Толстому. С нее он писал Елену Николаевну фон Шлиппенбах, уехавшую добровольцем в Сербию сражаться под знаменами Гарибальди!
Инессе Федоровне было очень приятно его слушать, и скоро она уже не могла себя сдержать.

Глава седьмая. ХАЛТУРНОЕ  МОРЕ

Все обратили внимание: на дачу приехали Левитан и Мизинова.
Они были неживые, ходульные: что-то Левитан бормотал о левитации, Мизинова выставляла мизинец. Желавшие участвовать в проекте, они встретились с Ракинтом, но тот ответил отказом: уже задействованы были Броверман и Вава Подобедова: первый мог провернуть что угодно куда ловчее Исаака, вторая выставляла не один единственный палец, как Лика, а два сразу:  безымянный и указательный, в виде латинской буквы V: победа!
Роли давно были распределены: игрушки случайности, запутавшиеся создания, невинные жертвы.
– Обманчивое счастье, может статься?  – Мизинова перебирала амплуа.
– Есть, – сверялся Ракинт со списком, – Даже два.
– А резонер? – цеплялся Левитан. – Заклинатель змей, вещей?! – валил он в кучу.
Ракинт качал головою.
–Травести?
– Целых восемь!
– Водитель троллейбуса? Кондуктор?!
– Четыре бригады с диспетчером!
– Турецкий диван? Мумия фараона! Могу изобразить кита! – Исаак Левитан наслышан был о больших выплатах. – Картинку, может быть, купите?
Он сбегал и развернул холст: художник перед художником: натюрморт:  будуар с повялыми обоями, обилие пилястров, головка змеи.
– Как называется? – Ракинт взглянул.
– «Все ушли ко всенощной!» – Левитан подмигнул.
– У нас не хватает свидетелей, – Ракинт приписал к списку. – Оставьте ваш телефончик. На потом.
Все знали: они разоблачили Овсова, строившего из себя Чехова; Мизинова успела дать окорот Шлиппенбаху и острастку Нине Крупской; Левитан в саду набросал пару плакучих березок.
– Море – ваша работа? – его проводили на берег.
Художник близоруко пригнулся, попробовал рукою.
– Море у вас никакое, халтурное море.
Поняли: Айвазовский!
День, проведенный на даче, пошел гостям на пользу: искупавшиеся, посвежевшие, живые, надышавшиеся подсоленным воздухом, реально они ходили среди надуманных картонных персонажей, посмеивались над их схематичностью, одинаковостью, заданностью и обсахаренностью.
– Люди Балле! От Балле!
Впрочем, каждому – свое.
Художник же и девушка должны были непременно еще появиться в Третьем Парголове.
Чтобы завершить начатое.


Глава восьмая. ПУЧИНА  И  КРЫШКА

Каким-то образом, Инессе помнилось, эти два человека имеют отношение к ее убийству.
Париж полон мух.
Большой двухэтажный дом на улице Пирамид выстроен во вкусе старины, но внутри отделан заново. В опрятных комнатах невидимая рука сметает пыль со столов, цветов, рояля. Несколько картин оживляют пространство стен, тихо колышется голубая портьера, зеркало повешено так, что отражение лица не может быть получено ни с одного из обычных, предназначенных для сидения мест комнаты.
Судя по всему, она разговаривала по телефону с Бобровым – летчик просил для начала немного раздвинуть колени – вошел Потапенко: на прямых ногах и с треугольной физиономией, он выдавал себя за голландца Ван дер Стула…
А может статься, именно Ван дер Стул вошел, выдававший себя за русского писателя Потапенко?! Графин емок, и руке легко достать его: голландец, не стерпев измены, схватил графин…
Как вариант, у вошедшего к ней было лицо Левитана: его привлек букет свежих пармских камелий, который на подоконнике он углядел с улицы; художник взял ее за плечи, прижал к груди и, причиняя боль, вдавил костяные пуговицы блузы ей в щеки – когда их волосы смешались, в комнату вбежала Мизинова?!
Пучина не имеет особого запаха.
Затаенные ноты звучат на разной высоте.
Крышка скрывает всё.
Кто-то привязал лошадь к яблоне, и Инесса уже не в первый раз отвязывала дерево от животного. Она знала: произойти может абсолютно любое: вскользь, за бутылкой вина! Кончая черным как сажа тюльпаном! Гуляя по саду!
Густой едкий дым стлался по земле.
Дым заменяет облака: Инесса Федоровна обняла и поцеловала яблоню, потом обняла и поцеловала лошадь.
Из дома на руках вынесли Антона Павловича. Нина Константиновна Крупская, больная воображением – чайка, бежала следом, подпрыгивая, чтобы обратно улететь в небеса.
– Реально убили! – прокатилось. – Стулом!
Барон фон Шлиппенбах дул в серебряную трубу.
– Зачем он оклеветал себя? – Инессу Федоровну за рукава дергали дети. – Тончайший, ярчайший интеллигент?!
Она много думала об этом сама и теперь знала ответ.
– Их было двое, – старенькая, она гладила по головам, – уживавшихся в одном: он был Овсов по жизни и Чехов на письме!
Из двух выпуклостей все же он предпочитал ту, характер которой казался ему более чувственным.


Глава девятая. В  КУМАЧОВОЙ  РУБАХЕ

Возвращаясь с дачи в Третьем Парголове, полицмейстер Вейс заехал к свояченице, тоже жившей на даче, но в Озерках.
Добрая и грациозная девочка искусно играла на арфе; надувной Лермонтов покачивался в железных калошах.
– Гений или злодейство? Что решили?
Свояченица взяла последний аккорд.
– Они выбрали злодейство! – виртуозка отставила инструмент.
– Жизнь за царя! – Вейс чертыхнулся. – Кто же отдаст? Пушкин?
– Исполнитель – Глинка: именно он бросит бомбу.
– А Толстой?
– Возьмет вину на себя.
–У него, что же, две головы?! – полицмейстер не знал.
– Две. Его собственная и Александра Ульянова: приговорят к плахе – расстанется со второю: все обговорено!
– В таком случае, что у меня? – Вейс выставил корзинки на стол. – Вот здесь?!
– Голова Погенполя, – свояченица взглянула. – В двух экземплярах. Игрушка для состоятельных дам.
– Обедаешь у Дюссо? – полицмейстер сменил тему.
– Ренато заказал кабинет, – пальцем свояченица подразнила одну из голов, – на сладкое обещали Крупскую.
– Реальную или вымышленную?
– Обсахаренную. От Балле!
– Ей поднесут черный тюльпан?
– Да. За бутылкой вина.
– Кто?
– Вестимо, голландец: Ван дер Стул.
– В кумачовой рубахе? – полицмейстер хмыкнул. – С топором?!
Девочка покатилась со смеха.
– У нас, в Демидовом саду, все такие!
– Голландцы! – смеялся полицмейстер на пару. – Им палец в рот не клади!
– И огород не городи! В сани не садись к ним!
– Один раз отмерят – семь раз отрубят: летучие!
– Потапенко почему не приехал? – свояченица сменила тему. – В Третье Парголово?
– В Париже. Кое-что подчищает, – Вейс ощутил запах пучины. – Кто Глинке оперу пишет? – он возвратился к главному.
– Один итальянец, – свояченица заглянула в зеркало. – Пуччини. Почти готово.
– Что за вещица? Кто-нибудь слышал? – Вейс потянул за струну.
– Убийственная, – свояченица положила голову ему на колени. – Бомба!


Глава десятая. ТЕНДЕНЦИОЗЕН  И  ПРЕДВЗЯТ

В хлеву что-то глухо зарычало и ухнулось – отхаркнуло большое животное – поспешно Вейс распрощался – в его планы встреча с Примаковым не входила.
Свояченица чуть выпустила газы из надувного Лермонтова; они высвободили его из стальных калош, и Вейс перенес куклу к себе в экипаж.
«Эпатаж! – теперь полицмейстер знал. – Толстой жив!»
Немного у него кружилась голова – кто-то перемещал время взад-вперед: в зад! Проступала откровенная тенденциозность и за нею – предвзятость.
Пушкин тенденциозен.
Гоголь предвзят.
Лермонтов предвзят.
 Белинский тенденциозен.
 Гончаров тенденциозен и предвзят.
И только Короленко – всегда шестой!
Дорога шла вдоль берега моря – раньше здесь были бесчисленные озерца, потом кто-то открыл шлюзы, и море прихлынуло, с чайками и пароходами. В этом не было ничего странного, тенденциозным представлялось совсем иное: предвзято все пароходы названы были «Ленин», Ленинским было море, ленинскими – шлюзы, и все чайки были по имени Ленин.
– Ленин! – позвал Вейс пролетавшую над головою.
Она резко снизилась, и он убил ее из табельного оружия.


ХИМЕРА   ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Глава первая. ПРИШИТЬ  ГОЛОВУ

Константина Петровича Победоносова собирали буквально по частям.
Его тело, бесстыдно растянутое на его же обер-прокурорском столе в Синоде, впрочем, привели в норму довольно скоро: в Шигинском пажеском магазине прикуплены были недостававшие внутренние органы: профессор Салазкин лично установил их на соответствовавшие места – сложнее обстояло с головою: она бесследно исчезла.
Не оставалось ничего иного как пришить сановному телу стандартную голову Погенполя, которой художник Ракинт по личному указанию Государя придал полное сходство с пропавшей.
Святейший обер-прокурор Синода принял вполне пристойный политический вид; назначен был день похорон – и тут явился мальчик-образник и иже с ним преподобный отец Павел из Свято-Данилова монастыря, просивший Высочайшую комиссию повременить и получивший сутки для сотворения чуда: по истечению этого времени Константин Петрович без посторонней помощи мог сидеть, отхаркиваться и произносить незначащие слова.
Высочайшим указом похороны были отменены.
Придя в себя, первым делом обер-прокурор потребовал обсахаренных фруктов от Балле, а, насладившись, велел передать приглашение Федору Михайловичу и без него не возвращаться. Общение довольно скоро принесло результаты: снова Константин Петрович был полон мыслями на пользу и во благо монархии и империи.
Почти ничем Победоносов-новый не отличался от Константина Петровича-прежнего, вот только собственных мыслей более не имел: когда заканчивались взятые напрокат у Федора Михайловича – за новой порцией сановник обращался к нему же.
Еще в некоторых местах из обер-прокурора с шипением выходил воздух, но он уже свободно мог переставлять ноги в тяжелых железных калошах.
Инкогнито, в сопровождении Федора Михайловича, Победоносов заходил в какой-нибудь храм: повсюду лучезарно сиял лик Спасителя: чем пристальней Константин Петрович всматривался, тем отчетливее узнавал Его!
Тот, кого лично он отправил на казнь!
Сочувственно Федор Михайлович вздыхал.
Однажды они забрели в домовую часовню православного барона Шлиппенбаха: Спаситель здесь более, чем везде походил на Александра Ульянова: стоя на облаке, он посылал благословение четырем своим ученикам, пролетавшим мимо в открытых гробах.
«Андреюшкин, Осипанов, Шевырев, – обер-прокурор вспомнил. – Генералов!»
Объяснений тут никаких не было и быть не могло: можно было только верить или не верить.
– Как звать этого? – палкой Победоносов ткнул в Генералова.
– Павел, – Федор Михайлович ждал вопроса. – Павел!


Глава вторая. ЛОШАДИ  ПОСКАКАЛИ

Еще безмолвствовали фонари, но весело уже потрескивали огоньки троллейбусов.
Они проходили по одной из Морских – Константин Петрович предложил зайти к Дюссо, взять отдельный кабинет, пригласить женщин или детей и позабавиться: затея была во вкусе Погенполя, и потому Федор Михайлович не стал тратить время на разговоры, а просто взял обер-прокурора поперек туловища и внес в остановившийся по требованию экипаж.
У ресторатора тем временем подбиралась компания разнородных мужчин и дам, имевших, тем не менее, некую трудно постижимую общность: как если бы каждый из них пролежал долгое время в нафталине, а потом внезапно был извлечен из оного, проплюнут, наскоро протерт и помещен (уродец!) в общество себе подобных.
Словно бы появившийся из-под рояля моргал на свет Михаил Иванович Глинка.
Не лучше выглядел двумя руками обхвативший шею Толстой.
По случаю отцепивший подбородки и хвост на стуле переминался химерический Примаков.
На прямых ногах, чуть в стороне, стоял Ван дер Стул.
Заслушивали Потапенко.
– Смешная железная дорога, – молол тот языком. – Вдруг: дачный дворник! Как майорат это имение нельзя ни продать, ни заложить. Случай пустой, но очень характерный.
– Лошади, между тем, поскакали! – выкрикнула свояченица Вейса. – Знаем без вас! Говорите дело!
– Господин сочинитель! – Владимир Максимович Фриче постучал по графину. – Оставьте готовые фразы! Только что вы из Парижа: что удалось разузнать?!
– Улица Ги де ля Бросс, идущая от улицы Жюссье к улице Линнея, представляет собою настоящий провинциальный уголок, ограниченный со всех сторон Ботаническим садом, больницей Милосердия, винными складами и холмом святой Женевьевы, – внятно Потапенко произнес. – Веселые кучки в разных местах свободно двигаются во все стороны. Мужчины сходятся, толкуют, рассеиваются – дамы смеются шуткам и остротам. Роскошнейшие картины дышат соблазном. В апартаментах на Елисейских Полях господствует Книппер!
Последнее слово задрожало у него на языке.
– Как же, в таком случае, с треугольниками и перпендикулярами?! – спросил Лихунчан, китаец.
– Опускают несмотря ни на что! – Потапенко поднял голову. – В этом вопросе не сомневайтесь!
На всех пахнула густая струя французской действительности. Ренато Гуттузо, итальянец, бросился на кушетку, обитую бледным кретоном.
Явилось шампанское.
С ретроградной физиономией и на прямых ногах Ван дер Стул предложил ко всем чертям столкнуть арифметическое благополучие – его связали.


Глава третья. ОРУДИЕ  ЗАМЫСЛА

– Американские товарищи, – объявил Фриче, – предлагают нам бойкотировать съезд!
Карлики Аллен и Грелле де Мобилье забрались на стол.
– Социал-демократия не есть хорошо для России, – тонкими голосками они прокричали. – Вступайте в партию квакеров!
– Пусть лучше отдадут мумию! Мелюзга! – старуха Сидякина обхватила графин. – Куда Ленина подевали?!
Разбушевавшуюся боевичку, с трудом удалось ее утихомирить.
– Спроектирован мавзолей: мумия Ленина упокоится там в стеклянном гробу: это будет живой памятник высокой, возвышенной химере! – Аллен произнес с чувством.
– Каждый желающий за определенную сумму сможет полежать в гробу рядом с мумией: проект коммерческий, – с толком добавил Грелле де Мобилье.
– С расстановочкой как же? – вставил словцо Гамнюков, царский охранник.
– Расстановка простая, – очнулся Глинка. – Американская: бостонская: виолончели по правую руку против первых скрипок; альты между первыми скрипками и виолончелями. Четверо в защите, четверо в нападении, двое в центре!
– А на воротах? – все недопоняли.
– Дачный дворник, – очнулся Толстой. – Ни за что не пропустит!
Блюда с ветчиной, холодной говядиной, сыром, земляникой скудели видимым образом.
– Скудетто! – повторял Ренато Гуттузо. – Интер! Социализм! Интернационал!
– Славься! – Глинка замахал руками.
Все знали: Федор Михайлович предсказал соединение социализма с папством: ждали.
Недоставало только святого отца!
Чу! С улицы постучались: распахнули окно: на воздушном потоке, надувной, задом наперед и головою вниз, в кабинет вплыл фантом: Лермонтов!
– Бабушкин! – закричали все. – Усадите его! Дайте калоши! Налейте ему!
Знали: всего лишь орудие чужого замысла; продолжали ждать.
Иезуитский патер! Кто под его личиною?!
Предполагали: Гоголь! Планировалось встретить письмом Белинского в подарочном издании.
Текли минуты.
Тем временем Бабушкин окончательно пришел в себя.
– Ошибочно получившая полномочия Екатерина Хардина, – он сообщил, – передала их Орлову-Бодянскому!
Перевороту быть: понял каждый.
– Орлов велел расстрелять, – осведомитель закончил, – всех чаек на территории дачи. Антон Павлович под домашним арестом.


Глава четвертая. НЕЛЮДСКИЕ  ГОЛОСА

– Святой отец! – председательствующий объявил. – Личный посланник папы! Андрей Рудольфович Боденштейн!
Человек в сутане сбросил с головы капюшон.
– Карлштадт! – закричала старуха Сидякина. – Хорошо устроился!
В самом деле, это был он, норвежец с Волкова кладбища, некогда ее прислужник, засланный в Россию для отвода глаз в рамках проекта «Красный вереск».
– Привет от Пия Седьмого! – передал он от умершего. – Я послан к вам, чтобы решить не догматический, но политический вопрос: о власти!.. Жена-блудница, – тут же он задал загадку, – скачет на звере багряном?!
– Книппер, – все закричали, – на Немировиче-Данченке!
– Крупская, – догадались, – на Примакове.
Тут же открылась дверь, и Надежда Константиновна, обсахаренная и без корсета, въехала в кабинет на выкрашенной красным хвостатой химере о шести подбородках.
Все принялись аплодировать живой, резвой аллегории.
– Социализм, интернационал и родственное им, – Боденштейн продолжил, – движимы страстями людскими и все имеют отпечаток на челе и деснице: мысли и дела в одном роде! Социализм и интернационал отныне гордо понесут на себе папство, которое союзом своим с ними гарантировать станет святость их устремлений!
Громко отступники возопили: каждый подставил чело, вытянул правую руку, и специальный посланник мазнул краской: синее пятно!..
Позже, общаясь с обретенною головой Константина Петровича, я просил прояснить мне ряд моментов с точки зрения Церкви истинной, и вот как Победоносов комментировал:
Жена-блудница – ложная церковь, а иже папство.
Багряный зверь – скотские страсти человека.
Папство использует скотские побуждения, чтобы все разрушить и уничтожить. Союз причинит много зла тем, у кого нет пятна на руке и челе, но которые не решились, однако, составить одно целое с той женой, которая скрылась на некоторое время в пустыне Египетской…
Супруга православного барона Елена Николаевна фон Шлиппенбах, в младые лета совращенная в католичество и даже оступившаяся в лютеранство, но позже искренно раскаявшаяся, была послана в Египет с тайной миссией – возвратившись же, незамедлительно  устроила при доме часовню с телескопом и раздвигающейся, как в обсерватории, крышей.
В некоторых местах из часовни с шипением выходил перегретый воздух, слышался глухой шум, громыхание и будто бы нелюдские голоса.
Простые люди обходили место стороною.


Глава пятая. БОМБА  ПО-НЕМЕЦКИ

Легкое  ожирение, против которого она безуспешно боролась, делало ее фигуру слегка тяжеловесной; на ней было платье военного покроя из темно-зеленого бархата с красными отворотами и опушкой из пеликана.
– Всего требовать нельзя! – она ответила. – Остальные священники ушли в сакристию.
Процесс слияния ее с Екатериной Алексеевной Хардиной, закончившись, резко набирал обратный ход: супруга православного барона, она во многом теперь разнилась с женою проповедника паясничества.
Елена Николаевна фон Шлиппенбах сидела у зеркала, поправляя прическу; большой ясеневый комод заставлен был уродцами, солнце пряталось под роялем – только что баронесса возвратила на шкаф маленький небесный глобус, а большой земной со шкафа переправила под кровать – следователь Александр Платонович Энгельгардт сидел напротив, считавшийся официальным ее любовником. Его волосы были черны и слегка завиты.
Бронзовые часы на мраморном консоле пробили половину: это была половина восьмого; Елена Николаевна передвинула стрелки: половина второго!
Букет свежих пармских камелий смеялся над их отношениями.
Дело необходимо было вырешить в ту или другую сторону.
Елена Николаевна повторила трескучую польскую фамилию.
Взглядом следователь прошелся по выставленным фигуркам: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Белинский, Гончаров, Короленко.
– «Бомба» по-немецки – «Баумбах»! – пошутил Энгельгардт в духе Эдельсона. – Фамилия скорее немецкая и не трескучая вовсе, а взрывная! Вы знали его?!
Елена Николаевна по возможности придала лицу искреннее выражение.
– Мельком встречались.
– Вас познакомил Малкольм, швед?
– Да, на балу в Египте.
– Он – священник?
– Баумбах?
– Малкольм!
– Да.
– А остальные? – следователь помечал для памяти.
– Остальные священники ушли в сакристию, – Елена Николаевна повторила.
– В вашей домовой церкви есть сакристия?
– Есть, но мы используем ее как парную.
«Чистилище!» – Александр Платонович понял.
Тяжелые железные калоши стояли в прихожей.
День был серый, хотя облака шли высоко и не обещали дождя.
«Будет, что Богу угодно! – Энгельгардт подумал. – Всего требовать нельзя!»
На следующий день с докладом он должен был предстать перед Государем.


Глава шестая. ТЕЛО  ЗА  НОГУ

Двери комнаты были зеркальные, расписные; над ними в позолоченных картушах приседали, любезничали и нежничали напудренные пастухи и пастушки – они сторожили стада барашков в ошейниках из розовых и голубых лент.
Фельдъегерю пальцем указано было идти прочь – мне велено войти.
Государь стоял посреди комнаты, прислоняясь к своему письменному столу:
– Ты полагаешь, для тебя Сибири нет?
Голос его имел особливые тоны, по изменению коих видно было: можно или нельзя ему противоречить.
– Для невинного нет Сибири, ваше величество! – припал я к священным стопам.
Государь потрепал меня по плечу, сказав:
– Ты все старый!
 В точности осклабление высочайших уст соответствовало мысли, воссиявшей на возвышеннейшем челе.
По углам комнаты стояли поставцы, обремененные тяжелой и дорогою посудой всевозможных родов, размеров и форм, заполненной отборными обсахаренными фруктами – все остальное пространство сверху донизу забрано было зеркалами, по которым летали расписные амуры и порхали фантастические бабочки.
Парчовый диван с приступком устлан был звериными кожами.
На диване лежал Гоголь: он лежал неподвижно, в лавровом венке и в руках держал букет иммортелей.
– Знаешь его?! – государь потянул тело за ногу.
Отпираться было бессмысленно.
– Знаю, – отвечал я в точности, как это обговорено было с Федором Михайловичем. – Это – Энгельгардт, судебный следователь.
– Для чего он устроил это? – государь стоял с башмаком в руке.
– Хотел привлечь внимание вашего величества к тем странностям, что происходят  в целом, – я пожал плечами, – и равно, к нарушению логических и причинно-следственных связей – тех, что имеют место в частностях.
– Я знаю, мне докладывали: дача в Третьем Парголове и эти летающие гробы, – государь выбрал обсахаренный плод. – Злодейство, гений, будуар с повялыми обоями, обилие пилястров, головка змеи и всенощная, на которую ушли все имевшиеся свидетели!
– Ушли не все – только истинно православные, – осторожно из высочайших рук я перенял башмак и из-под стельки  извлек список вовлеченных. – Вот!
Государь  пробежал глазами, грузно опустился на диван.
– Действуй! – открыл он мне карт-бланш. – Но Ленин! Как быть с ним?! Куда девать?!
– А никуда! – я подмигнул монарху. – Чай, не предмет – идея! Погаснет в умах!


Глава седьмая. МУЖЧИНА  ПО  СУТИ

Мне нужно было говорить с Орловым-Бодянским.
Академик приехал троллейбусом: он вырвал из решетки железный прут и употребил его как лом: это произошло позже.
Сейчас он вышел из транспортного средства, толкая перед собою молодую женщину; он имел вид сильно рассерженного человека.
– Не люблю резкостей,  – он увидал меня. – Это не в моем характере, но в данном случае!.. Мы жили в полной общности идей и чувств, – он взял меня под руку и повел. – Я сам готов за правду умереть, а тут Трипольский, которого Паскевич выгнал из армии – этого я уважаю, как только сын может уважать отца, но верить Трипольскому, который на даче подрался  с простым жандармом! Как вы могли подумать, что я поверил ему?!
– Трипольский лгал! Но для чего?!
– Трипольский – галл! – Орлов-Бодянский хохотнул и сильнее прежнего толкнул не знакомую мне женщину; она едва удержалась на толстых, прочных ногах. – А цимес в том, что Баумбах и Малкольм работают над созданием принципиально новой бомбы! В форме человеческой головы! Если такую установить на плечи механической кукле – она, управляемая на расстоянии, сможет вплотную приблизиться к жертве! Они хотели, чтобы я разработал систему наведения робота на цель! Трипольский объяснил, что это для развлечения дам! Мы проводили опыты!
– По ночам?! В садовой беседке?! Ваша система брала женщин со спины?! – кое о чем я стал догадываться.
– Не только! Мы совершенствовали положения – не скрою, я увлекся! Задействованы были качели с рассчитанною амплитудой колебаний: «шаткая скамья»! – академик захохотал.
– Но это из Пушкина! Именно на нее, на шаткую скамью слагает…
– Наш первый управляемый робот мы назвали Евгений Онегин. Художник Ракинт  придал ему сходство с самим Пушкиным! – Орлов-Бодянский обнаруживал большую нервность.
Он утирал себе нос рукавом без всякой в том надобности.
Мы шли от Сената к Синоду, и злобно он продолжал пихать женщину впереди себя.
– Кто она? – мне стало тягостно. – Кондуктор троллейбуса, выставившая вам свои необоснованные требования?
– Кондуктор со своими требованиями осталась в салоне, – Орлов-Бодянский чем-то щелкнул, и женщина остановилась. – Это Татьяна Ларина.
– Последняя управляемая модель? Робот? – я ахнул. – Но как же она…
– По сути своей  это мужчина, – Орлов-Бодянский постучал по корпусу, – а голова для маскировки… Майор Трипольский обманул меня…



Глава восьмая. ПОЕЗДОМ  ИЗ  ГРЕНЛАНДИИ

– Павел Николаевич, – я вспомнил, – у вас теперь есть полномочия?
У Смурова мы ели устрицы; Толстой с разросшимися злыми бровями сидел неподалеку с Екатериной Алексеевной Хардиной: они сказали друг другу все, что хотели, и теперь молчали.
Была наша очередь.
– Мои полномочия, – Орлов-Бодянский покраснел бог знает почему, – действительны только на даче, в женской ее половине и после отбоя.
Татьяна Ларина была с нами третьей, и мне показалось, что по ее лицу пробежало подобие улыбки.
– Татьяна Ларина – мужчина и робот; Татьяной Лариной в девичестве была Елена Николаевна Шлиппенбах, – я ухватил аналогию, – скажите: это случайность?
Мы посмотрели на Екатерину Алексеевну Хардину: ничего общего!
Толстой подозвал китайца и приказал подать свиную голову.
– Барон Шлиппенбах – самая настоящая свинья! – академик показал жестом. – Он взял худшее от Евгения Онегина!
– Что, скажите, сделал он с Лениным?!
– Как вы понимаете, этот дачный Ленин – не настоящий. У настоящего Ленина никогда не прорезался тенор!
– В действительности этот Ленин – Ленский?! – я постигал. – Выходит так, он был влюблен не в Инессу вовсе, а в Елену Николаевну Шлиппенбах-Ларину, жену Онегина-Шлиппенбаха?! На даче произошла дуэль? Помнится, в дело была замешана некая Ольга?!
– Возвратившаяся из Парижа Ольга Леонардовна Книппер.
– Вот, почему у вас дачным дворником – Немирович-Дачненко… Данченко! – я оговорился в строку. – Из-за этого каждый день сцены!
– Не знаю, кто платит, – академик разгрыз ракушку, – но музыку заказал Трипольский: приехал хор Молчанова: они отпели Ленина-Ленского, и вместо него теперь должен появиться настоящий Ленин: поездом из Гренландии! Санным!
– Ссаным! – я покатился. – К Новому году! С большою белою бородой и носом-морковкой? С характерным смешком? С внучкой Снегурочкой?!
– Да, это будет совсем другая опера – заказали Чайковскому: Ольге Николаевне забронирована роль Леля.
– Лель будет женщиной, – я удивился. – Впрочем, если Татьяна Ларина – мужчина… А чье либретто?
– Либретто пишет Ренато! – Павел Николаевич выплюнул неизвестно как попавшую в рот пуговицу.
Толстому за соседним столом принесли свиную голову, и он принялся высасывать из нее мозг.
– Не узнаю Льва Николаевича, – Орлов-Бодянский смотрел. – Что за манеры!
– Узнать мудрено, – я вдруг увидел. – Это – апостол Павел!




Глава девятая. СУД  И  СЪЕЗД

Театральной была эта похожесть!
Появившийся в России с миссией воссоединения церквей (теперь об этом можно обмолвиться в скобках), апостол с помощью хорошего визажиста вполне мог придать себе какое-никакое сходство с реально существовавшими и тем более с вымышленными фигурами: попеременно побывав фотографом Берестовым-Лютером, фотографом же Щетининым-доктором Экком, норвежцем Андреем Рудольфовичем Боденштейном-Карлштадтом, Марией Александровной Ульяновой-старухой Сидякиной и еще добрым десятком персонажей, сейчас он, после казни Льва Николаевича, удобно занял место в освободившейся нише.
«Ницше! – предполагал Павел. – С его учением непременно следует познакомить Федора Михайловича!»
 Он взял мальчика за руку, и все трое начали спускаться с горы.
Была «родительская суббота»: Федор Михайлович сидел на могиле, пил водку из чайника и обильно ел. Неподвижно рядом лежала женщина с отволгшими волосами, прилипшими к мертвенно бледному лицу.
– Утопленница? – апостол снял замшелую перчатку. – Кто она?!
– Еще не знаю: Маслова или Мармеладова, – ответил поминавший развязно и с полным спокойствием.
Они хватили горькой, закусили и повторили.
– Могут вас назначить архиереем в нашу епархию? – из футляра, напоминавшего о детском гробике, Федор Михайлович извлек семиструнную гитару.
Черты его окаменели с каким-то страшным выражением.

                – Вокруг стола сидели трое генералов:
                Четыре стула на клубившемся рассвете –
                Одежду их сорвали малые дети.
                Изрублены были тела их потом
                И медленно жгли до утра их огнем,

– пропел он разымчивым голосом.
– Что это? – апостол вскинулся.
– Песня о генерале Пальмане, квакерская, – Федор Михайлович убрал гитару в гробик и закопал в землю.
Вчетвером сидели они вокруг утопленницы: Федор Михайлович, апостол Павел, Толстой и белобрысый мальчик с золотой горы.
– Кто он? – Федор Михайлович обратил, наконец, внимание.
– Мессия, внук папы, белокурая бестия, – кратко объяснил Павел. – От Ницше.
– Пришел, значит?! – Федор Михайлович разлил на всех. – Ну, с Богом! Поехали! Очищенная – слезинка ребенка!
Все выпили за Страшный суд.
– Совместить хорошо бы: суд и съезд, – апостол намекнул.
Толстой хрустнул пальцами, и Федор Михайлович запомнил.


Глава десятая. ВЕРИТЬ  ИЛИ  НЕ ВЕРИТЬ

Чем меньше слов, тем лучше молитва.
– Почему выбрали вы этот день?
– «Родительская суббота» – все ушли ко всенощной.
– А Шлиппенбахи?
– Уехали на дачу.
– А меня?
– Вы – академик, ученый и, значит, против мракобесия!
Погода нам благоприятствовала, на улицах было темно и пусто, первый попавшийся навстречу мальчик привел нас к месту.
Сильный брюнет Павел Николаевич вырвал из решетки железный  стержень и употребил его как лом: доски сдали. Что стало бы с этим человеком, будь у него еще хоть вдвое ума, если бы руки его оказались парою ног?!
Мы стояли в домовой церкви барона фон Шлиппенбаха.
Зала, окрашенная под гипс, седела от облаков разнородного дыма, которым ее как бы нарочно хотели занизить. На блестящих баташевских жаровнях тлели, как на медленном ауто-да-фе, тоненькие душистые карточки. Цветной дым взвивался изверченною проволокой из жерла пеньки, и при малейшем дуновении вся поверхность ее превращалась в кратер курящейся сопки. Совсем белый дым, как от взрыва скрытой мины, с искрами и пеплом стлался густою пеленой над раскаленными жаровнями, а врозь расставленные ароматические свечки клубили сизый, голубоватый, прозрачный столб – каждая отдельно над собою, как местами разбросанные, одинокие огоньки на самых отдаленных неприятельских форпостах.
Под древним деревянным распятием, в одном из углов, у стены поставлен был аналой со ступенью для колен; лик Спасителя сиял со стены: стоя на облаке, он благословлял нас поднятой бомбой.
–Здесь, – Павел Николаевич содрогнулся, – поклоняются Александру Ульянову!
Мы не верили своим глазам: можно было только верить или не верить.
Павел Николаевич вдруг приставил указательный палец пониже левого глаза и опустил углы рта: под шитым золотыми ключами Петра пурпурным пологом, надвинув на лицо куколь так низко, что под ним видна была только выдававшаяся вперед ложная челюсть, сидел апостол Павел.
В железных калошах он сидел на поставленных горкой гробах, и на каждом из этих гробов светилась сквозь дым достаточно крупная надпись.


ХИМЕРА   ПЯТНАДЦАТАЯ

Глава первая. В  ОДНОМ  ЛИЦЕ
               
За письменным поставцом-аналоем, стоя у открытого окна, Владимир Ильич написал стихи:
                – Всякой любящей душе и благородному сердцу
                Привет, в их владыке, чье имя: Рабкрин!

Стихи были ненастоящие, но и Владимир Ильич был ненастоящий.
– Знаете ли вы, что стали настоящим медведем? – он подходил к барону Шлиппенбаху.
– Ах да, я ведь говорю медвежьим языком, не так ли? – Шлиппенбах спохватывался.
– Вы мыслите медвежьими категориями! – Владимир Ильич нарывался.
Помнивший его ребенком и уже тогда предрекавший ему большое будущее, барон субъективнее других видел перемены, искажавшие облик давнишнего питомца: Владимир Ильич бросил мыться, не пользовался столовыми приборами, повсюду оставлял после себя веселые кучки, стал бегать на четвереньках, и тогда его руки представлялись барону едва ли не парою ног. Еще – этот тенор, прорезавшийся на ровном месте! Казалось бы, перенявший повадки Примакова, Владимир Ильич в то же время вполне профессионально исполнял партию Ленского – и мало того! – открыто стал приволакиваться за женою барона Еленой Николаевной фон Шлиппенбах!
– Тебе кажется, Онегин! – Елена Николаевна смеялась над мужем.
Владимир Ильич наблюдал.
Знавший барона с детства и едва ли не обязанный ему жизнью, он не мог без содрогания видеть те перемены, что разительно изменили к худшему облик его некогда покровителя и наставника: фон Шлиппенбах ревел, закидывал Елену Николаевну на спину и так уносил в дом, не давая Владимиру Ильичу перекинуться с нею словом; он разорил пасеку по соседству; целыми днями он шатался по лесу и нападал на домашний скот.
Это была совершенно новая трактовка: Онегин и медведь в одном лице против Ленского и Примакова в другом: о Ленине и Шлиппенбахе почти забыли.
Конфликт назревал и его разрешение.
Ольга Леонардовна Книппер подталкивала: давно уже ей хотелось выйти на первые роли.
– Ты бы хоть для приличия зашла когда к Антону Павловичу! – пенял ей знавший свое дело дачный дворник.
Антон Павлович находился под домашним арестом: сам он не мог никуда, но к нему было – пожалуйста!
Разносчики-ярославцы приносили на дачу говядину, рыбу, раков, зелень, хлеб, пирожные, мороженое, цветы в горшках, корзины, легкую мебель, багеты для картин, проволочные изделия, посуду, письменные принадлежности, журналы и книги.


Глава вторая. ЗАРИСОВАТЬ  ДЛЯ  ПОТОМСТВА

В «Отечественных записках» был помещен анекдот от Фриче.
«Спросили Федора Михайловича:
– Придумываете вы персонажей или берете из жизни?
– Придумываю, – Федор Михайлович ответил, – и выпускаю в жизнь!»
Признание, отчасти преждевременное, никак не способствовало налаживанию отношений между двумя основными лагерями: отдыхающих становилось все больше, и конфликты между существовавшими реально и откровенно придуманными фигурами становились все острее и долговременнее.
Спасала до поры прослойка из дачников отчасти придуманных, но все же и существовавших реально – гибриды, выступая посредниками, мирили представителей двух основных групп, каждая из которых считала себя коренною, не допуская пока что ни большой, ни малой крови.
Об этом именно был роман Овсова «Лошадь и яблоня», принесенный на дачу в Третье Парголово безымянным разносчиком-ярославцем и купленный там, в мягкой обложке, девушкой Вавой Николаевной Подобедовой.
Ее, существовавшую реально, Овсов привязал к полностью вымышленной: в прошлом миловидный юноша, она, обретя в себе женское, по ночам напропалую растрачивает его в беседке, где ее ждет или куда затаскивает ее крючьями некий шестипалый соблазнитель с гипертрофированною мужскою статью.
Проза была ненастоящая; написанная медвежьим языком, она решительно представлялась невозможной для осмысления: действие прыгало, образы были размыты: соблазнителем представал то следователь Александр Платонович Энгельгардт, то сам автор, а иногда кто-то третий, четвертый, пятый; сама Вава Николаевна была с Волкова кладбища; утопленница, в свое время под именем какого-то француза исхитрившаяся застрелить на дуэли поэта Пушкина, теперь под видом дочери художника Николая Александровича Ракинта и художница сама, она проникала в домовые церкви и непозволительно глумилась там, придавая сходство Спасителю с казненным государственным преступником…
Антон Павлович носа не казал из своей комнаты – у дверей стояли караульные солдаты, но беспрепятственно они пропустили ее.
Писателишко лежал лицом к стене на узкой одноместной койке.
– С чего вы взяли, что я изобразил   в а с?! – он так и взвился.
– Но здесь же… вот, – она залистала книжонку и затыкала пальцем, – везде! «Вава Николаевна Подобедова! Дочь художника Ракинта!» Заявлено напрямую!
– Другая Вава Николаевна Подобедова! Другой художник Николай Александрович Ракинт! Другая дача в Третьем Парголове! – руками Антон Павлович защищал лицо. – Поймите же: простое совпадение! Вовсе вы никакой не прототип!
Солдаты не вмешивались: у Вавы Николаевны появилась возможность на крючьях вздернуть Антона Павловича к потолку и так зарисовать для потомства.


Глава третья. ВОЛЯ  И  РАЗУМ

Ее брови сдвинулись, глаза подернулись туманом, но тут за окнами раздались крики: принесли утопленницу.
Вава Николаевна оказалась в саду: утопленница с  отволгшими волосами, прилипшими к мертвенно бледному лицу, раскинувшись, лежала под яблоней – кричали, что это она, Вава, бросилась в море, утерявшая девичью честь.
Пусть так! Утопленницей была другая Вава Николаевна Подобедова, другой художник Ракинт рыдал сейчас над телом дочери, да и вообще происходило все на другой даче в Третьем Парголове! Интересно было понаблюдать, как события развернутся здесь – с книжкой в руке реальная Вава уселась в беседке.
Уже возле утопленницы увивался похоронный агент из «Вишневого сада»; приехавший полицмейстер Вейс опрашивал свидетелей.
–Утром к генералу Череп-Спиридовичу, – показали все, – приехали друзья: генералы Пальман и Паукер: пошли на море, прихватили девочек, ящик ликеру, хор Молчанова. Натянули тент, поставили стулья, надели купальные костюмы: девочки хихикали под своими чепчиками…
– Подобедова, – полицмейстер пресекал многословие, – как вела себя?
– Хихикала под чепчиком, – не давали очевидцы себя сбить. – Ела мармелад.
– Кто конкретно лишил ее чести?
– Следователь Энгельгардт, – все знали, – привязал ее к яблоне; это случилось раньше!
– Раньше Вава Николаевна была юношей – Владимиром Николаевичем!
– Точно так. Но и следователь Энгельгардт раньше был содомитом!
На этой, другой даче в Третьем Парголове – Ваве Николаевне открылось – в отличие от той реальной дачи, где она жила и откуда перескочила сюда, царили отнюдь не разумная упорядоченность и некая целесообразность, а беспорядок и сплошная случайность.
«У вас там разум, а у нас здесь воля!» – впоследствии, стоило только ей здесь появиться, напоминали девушке генералы Пальман и Паукер.
С книжкой на коленях Вава смотрела и слушала из беседки.
Обстоятельства выявлялись неслыханные: Инессу Арманд, говорили, сюда привезли в гробу, Владимира Ильича заменили поддельным, Антон Павлович оказался Овсовым; здесь строили мавзолей, тянули троллейбусные провода, над дачей пролетали гробы, в кустах прятался Примаков, а Ленскому долженствовало сойтись на дуэли с Онегиным.
Хотелось все увидеть своими глазами.
Уже обсохшая Вава перевернулась над живот.
Когда совсем стемнело, кто-то подошел, привязал руки Ваве к яблоне и мощно взял ее со спины.


Глава четвертая. ДУЭЛЬНЫЕ  ПИСТОЛЕТЫ

– Вам угодно было сослаться на Мольтке, а помните ли вы историю Пруссии после Иенского поражения? – усевшись, генералы вели беседу.
 Они постоянно носили с собою четыре стула и располагались на них так, чтобы один стул оставался порожним.
Деревья отбрасывали сладострастные тени; никто ничем не был связан, не ограничен, ничего никому не должен и ничем не обязан: жить и действовать можно было как угодно.
Владимир Ильич не сомневался: девушка была обманута: только что художник Ракинт намекнул ему о некоторых обстоятельствах.
– Умоляю вас, действуйте скорее! Поведение Вавы заставляет меня предполагать, что она нарушила свою девичью честь…
– Молчите! – Ульянов прервал. – Есть слова, которые не следует говорить.
Сам он уже не произносил всуе слов: «будуар», «повялые обои», «обилие пилястров», «головка змеи».
– Все ушли ко всенощной! – впрочем, мог иногда он воскликнуть во время обеда, сидя в столовой под картиною Левитана.
День съезда был не за горами, и значимость Владимира Ильича возрастала: теперь  не он шел к распорядителю со своими проблемами, а Ракинт, волоча по старой памяти ногу, приходил к нему за помощью.
Владимир Ильич стал покрикивать, ходил со стеком, ему подчинялись.
Однако подмечали несоответствие, и Инесса Федоровна – острее других.
– Владимир ты настоящий: здесь, сейчас, со мною?! – она задавала ему.
– Потерпи, – Ульянов не отвечал – Уже скоро!
Он оставлял веселую кучку и убегал на четвереньках.
Все знали: этот Ленин споет своего Ленского и исчезнет.
Никто не хотел брать на себя: пусть Онегин-Шлиппенбах, медведь!
Разносчики-ярославцы принесли дуэльные пистолеты.
Владимир Ильич пел дифирамбы Татьяне Лариной.
В лесу мелькали женские зонтики.
Все было готово: ждали.
Федор Михайлович приехал, сел, с сердцем отбросил куда-то шляпу, облокотился и задумался:
– Сколько келий в вашей богадельне?
Выгнали всех незваных: незваному гостю всегда непонятно, почему он лишний.
– Да потому, – объяснили, – что у нас уже есть свой Чайковский, Глинка и хор Молчанова! Пожалте, на другую дачу!
Разносчики принесли дирижерские палочки.
Вот-вот должна была грянуть увертюра.
 В той или иной степени каждый был вовлечен в подготовку.
Никто более не вспоминал об утопленнице – считали, она из другой оперы.


Глава пятая. ТО  ЖЕ  САМОЕ

– В нашу епархию, – Федор Михайлович обмолвился, – назначен новый архиерей!
«Бог с ним!» – никто не придал значения.
Между тем в лесу на рассвете в клубившемся тумане стала появляться шокирующая фигура в черной рясе, под клобуком, которую все посчитали за призрак, и только Антон Павлович, помаленьку выходивший наружу, принял как лицо вполне реальное, и именно черного монаха, прибывшего в Третье Парголово с миссией разъединения социализма с папством.
– Получается так, вы на съезд? – начиная расти, неслышно Антон Павлович ударился о сосну.
– Получается так, – ответил монах не сразу, тихим голосом, скрывая лицо.
– Содокладчиком? Оппонентом Бабушкину?! – Антон Павлович был знаком с программой.
Черный монах посмотрел на него и не увидел лица: черты Антона Павловича туманились, расплывались – у него исчезла голова, руки – туловище его смешалось с сосною, и он исчез совсем.
Пятеро осиротевших детей, при погребальных свечах в стеклянных стаканчиках, сидели вокруг гроба матери – пройдя еще немного, черный монах увидал! Антон Павлович не исчез бесследно, а оставил после себя практическую мистификацию по Эдельсону!
Черный монах убедился: белокурого не было. Он снял крышку гроба: внутри с закрытым волосами лицом лежала утопленница.
Он засмеялся и взял ее за руку: он знал: у него семь попыток и был уверен, что в последней он не подкачает.
– Госпожа Сидякина?! – сказал он, чтобы начать.
Дети прыснули.
– Госпожа Молчанова?! – сказал он, чтобы продолжить.
В кустах отхаркнулось
– Госпожа Муталибова?! – сказал он, чтобы сказать.
В лесу ухнуло.
– Госпожа фон Шлиппенбах?! – сказал он, чтобы в море всплеснуло.
В море всплеснуло.
– Госпожа Хардина?! – сказал он, чтобы не молчать.
В небе пролетело.
– Вава? Ракинт? Вы?! – сказал он, чтобы угадать.
В небе пролетело.
– Госпожа Боброва?! – он ахнул.
Антон Павлович вышел из-за сосны, помог приладить крышку; дети получили карманные деньги и разбежались по сторонам.
– Останетесь здесь или уйдете на другую дачу?!– куском обоев Антон Павлович смахнул налипшие листья. – У них, в принципе, то же самое.
– Там нет моря! – монах отбросил с лица капюшон.
Это был Айвазовский.


Глава шестая. ПАЛЬЦЕМ  В  ЗЕМЛЮ

– С чего вдруг? Почему именно? – решительно Антон Павлович не принял. – Ивана Константиновича отлично я знаю по Крыму: у него губа отвисает и, между прочим, уха нет!
– Хотите, чтобы я отрезал?! Прикрою волосами, и так сойдет!
– Но именно Айвазовский?! Вы можете появиться в чьем угодно обличье: Пушкин, Гоголь, Гончаров! Гарибальди, Мольтке, Ницше!
Апостол Павел сложил рясу и остался в летнем полотняном костюме.
– Под армянина и еврея гримироваться легче всего! – похоже он отклячил губу и капнул слюною. – А почему Федор Михайлович стал устраивать мне проверки?
– Осторожничает. Кто-то приходил на дачу под видом Левитана. Заметьте, с Мизиновой! Интересовались съездом!
– Мизинова была настоящая? – Павел принялся выстукивать одно из деревьев.
 – Думаю, да, – Антон Павлович повел плечами, – но почему-то он называл ее Анной Андреевной, хотя она совсем крохотный ребенок.
– Береза – его работа? Эта?! – апостол стукнул посильнее, и картонный ствол рухнул.
– Да… эта… его! – Антон Павлович успел отскочить.
– Фальшивка! – апостол заглянул в корни. – Под видом Левитана здесь был Модильяни.
– В таком случае, Анна Андреевна – не Мизинова?
– Думаю, все серьезнее, – апостол поднял ствол и с помощью Антона Павловича водрузил на прежнее место. – Эта девочка… она смеялась под своим чепчиком?
– Захлебывалась! – Антон Павлович вспомнил. – Мы вызвали врача: она имела уже вид утопленницы! Доктор Мориц нажал ей на животик… изо рта хлынуло!
– Она разразилась пророчеством! – апостол увидел. – Вы записали?!
Дрогнувшими пальцами Антон Павлович протянул смятый листок.
               
                – Будуар и пилястры, и вокруг не свои –
                Прокусила мне палец головка змеи.
                Все ушли ко всенощной, и застыл старый сад.
                Лишь обои повялы на деревьях висят,
 
– апостол прочитал с выражением.
Они помолчали.
– Метафора? – Антон Павлович вонзил палец в землю. – «Посмотри: устрицы внутри?!»
– По типу, да! – апостол поднял голову к небу: оно было неясным.
Пронесшийся между кленов какой-то осенний шепот попросил их умереть с ним.
– Ленина читали, – апостол Павел стряхнул наваждение, – его статью о текущем моменте?!


Глава седьмая. ПОЛНАЯ  ПОРНОГРАФИЯ

– Нашего дачного?  – Антон Павлович сморщил лицо. – Придурка?! Что-то такое о Рабкрине?!
– Настоящего! Вождя! – Павел подпорол подкладку летнего пиджака и вынул сложенный листок папиросной бумаги.
– «Снежинка!» – Антон Павлович изумился. – С каких пор вы стали провозить нелегальщину?! Это же полная порнография!
–Тут есть мальчики без штанов, да, – апостол зарделся, – но суть не в этом! – он развернул подпольную газету большевиков. – Смотрите, что он пишет!
– «При полном разрыве на деле со всеми интересами капитала, будуар, мы должны собрать большой перевес в решающем месте! Незамедлительно следует устранить полицию, армию, пилястры, чиновничество, конфисковать все помещичьи земли! Чтобы телефон, железнодорожные станции, мосты ушли ко всенощной! Повялые обои должны перейти к Советам! Головка змеи на съезде решит судьбу революции!» – Антон Павлович прочитал.
Решительно, он не знал, что и думать.
«С кем вы, похоронных дел мастера?!» – в воздухе нависал вопрос.
Ветхий человек истлевал в обольстительных похотях, и апостол Павел призывал его отложить прежний образ жизни.
Антон Павлович ускорил шаг, потому что внутреннее волнение требовало от него движения. Когда совсем они скрылись за деревьями, на лужайку вышла Инесса Арманд – к ее грации прибавилась прелестная томность, которая придавала ей еще более пикантности; следом за нею с улыбкою человека, плохо слышащего других, на открытое взору пространство вышел Федор Михайлович: его злое воображение перетолковывало в дурную сторону все ее поступки.
– Почему, – Федор Михайлович наседал, продолжая какой-то предшествовавший разговор, – накормили вы девочку устрицами?! Детям не дают устриц!
– Маленькие дети, – Инесса парировала, – охотно глотают пуговицы. Но я не могла предложить ей пуговицу, зная, чем это может для нее кончится! Я слышала ваш шепот, но не могла, поймите меня! Случись что с Анной Андреевной, и Модильяни просто убил бы меня!
– Сколько еще можете вы прожить с Владимиром Ильичем? – резко Федор Михайлович сменил тему.
– С этим? – Инесса прикинула. – Ну, может быть, неделю… две…
– Прошу вас продержаться. Как только мавзолей будет готов – проблема решится сама собой.
– И настоящий вернется и будет со мной? И-и  бу-у-дет со мно-о-ой?
– Да! Та-ти-таратарата! Тара-таратарата! Та-та! – постарался Федор Михайлович не сфальшивить.


Глава восьмая. КТО-ТО  ВНУТРИ

Как только они скрылись за деревьями, на открытое место вышли Барсов и Сольвейг.
– Теперь мы поживем немного здесь?
– Немного здесь, немного здесь!
– Мы будем вместе: я и ты?
– Еще к нам приплывут киты!
Товарищ судебного следователя с усилием подхватил невесту и самую малость покружил ее в воздухе.
– У нас в Норвегии наступила зима, – девушка лизнула ствол березы, – снег выпал, и скоро наладится санный путь.
– Через Норвегию из Гренландии приедет Ленин, – на сторону произнес Барсов. – Замерзший. А мы подготовим ему горячий прием!
Они ушли под мелодию Грига, и им на смену появились я и Орлов-Бодянский. Только что мы возвратились из Петербурга, где в домовой церкви Шлиппенбахов на славу попарились, нахлестались вениками и попили холодного пива.
– Черт! – Павел Николаевич наткнулся на угол чего-то, задвинутого в кусты. – Смотрите: гроб! – он разглядел. – Тащите! Тяжелый!
– Наверняка, кто-то внутри! – куском обоев я смахнул приставший сор.
– Думаете, папа Пий Седьмой? – Орлов-Бодянский присел на край. – Я слышал, его тело похищено из Ватикана?!
– Мистическое соединение социализма с папством намечено закрепить на другой даче в Третьем Парголове. Если внутри папа – мы не на той даче!
– И с нами может произойти что угодно, поскольку здесь работает не закономерность, а случайность! Не разум, а воля! Нас могут тут взять со спины?! – он вздрогнул.
Мы сняли крышку: Рамзес!
Внутри лежала мумия фараона!
– А почему он в купальном костюме?! – академик не понял.
– «Увертюра» и «гувернантка» – однокоренные слова! – Владимир Максимович Фриче спустился с дерева.
– Короленко – всегда шестой. Палец, – осторожно Орлов-Бодянский ответил.
Ветер шумно сбил и скосматил бледную листву в один общий трепет.
Никто не говорил о сострадании, справедливости, равенстве людей и тому подобных вещах.
Все было неистинное; тщетно мы искали, на что опереться.
Из кустов на задних лапах вышел медведь; из других кустов, ему навстречу, – Примаков.
Некоторое время животное и химера бессмысленно смотрели друг на друга, потом начали сходиться.
Мы были на другой даче.


Глава девятая. ЛЕТАЮЩИЙ  ГРОБ

Чужих не любят, и мы не подали виду: иди знай, чем наше возможное разоблачение могло обернуться!
Еще было интересно, поскольку возможность предоставлялась, взглянуть на себя  со стороны: другими мы представлялись или теми же самыми?! Предполагались ненормальные с условной точки зрения отношения.
С Орловым-Бодянским мы пробрались в беседку, расположились в ней и принялись ждать, для маскировки развернув газеты.
Разнообразные не те, как метко окрестил их поэт, прохаживались по саду, ничем с десяти шагов не отличаясь от реальных, живших на нашей даче.
К чему было создавать дубликаты?! – Пока этого мы не знали.
Дорожки и лужайки между ними пропадали в десяти шагах; во всю глубину сада просвечивала сквозь туман лишь продольная, более светлая, волнистая полоса, обозначавшая главную аллею.
Настоящая Вава Николаевна Подобедова, мы видели, шла по ней с придуманной, другой Вавой Николаевной Подобедовой, утерявшей девичью честь, что было для нее, второй, более чем извинительно и даже оправдано: другая Вава Николаевна Подобедова была прекрасным юношей Ракинтом Владимиром Николаевичем: вполне их можно было принять за брата и сестру.
– Обучаюсь на летчика, – он рассказывал ей.
– Выхожу замуж, – она говорила ему.
Медленно, в темных одеждах, они шли за гробом; его крышка была снята: внутри с лицом, сохранившим предсмертный вид, лежал Евгений Николаевич Броверман.
– Надо будет сообщить Эдельсону! – друг другу напоминали шедшие за Вавой и Владимиром Чайковский, Глинка, Ван дер Стул и старуха Сидякина.
– Как это произошло? – не знал хор Молчанова.
– Замерз. В Гренландии, – объяснил Фриче. – Налаживал санный путь для Ленина и не уберегся!
Мы, впрочем, поняли, не выходя из беседки: проворачивалось какое-то хитрое дельце: на гробе с Броверманом крупно было выведено синей краской: «Павел Генералов»!
– Это – летающий гроб, – на ухо мне прошептал Орлов-Бодянский. – Видите, сбоку складные крылья!
Доподлинно определить не представлялось возможным: тот это был Броверман или не тот: наш ли замерз или не наш, реального Бровермана мы потеряли или расстались с придуманным?!
Позже, когда эта история пришла к окончательному своему завершению, мы с академиком просматривали на досуге две попавшие в наши руки книжонки: одна была «Записки кондуктора», другая – роман Овсова; каждая содержала описание похорон, и оба текста существенно разнились между собою.


Глава десятая. МАВЗОЛЕЙ  С  ПИЛЯСТРАМИ

Мистически настроенный автор первой версии (перверсии) утверждал, что Броверман в своем тогдашнем виде вместе с гробом реально был взят на небо: в какой-то момент, подхваченный свежим ветром, гроб слетел с плеч провожавших и, сделав прощальный круг над их головами, скрылся за облака – вторая версия приводила к похоронам тела именно Генералова в отдаленном и заброшенном конце сада, отчего самая могилка буквально с момента ее появления приняла запущенный и застарелый вид.
Впоследствии, здесь оба автора сходились, на дачном участке вскладчину был возведен скромный деревянный мавзолей с пилястрами, оклеенный изнутри повялыми розовыми обоями.


ХИМЕРА   ШЕСТНАДЦАТАЯ

Глава первая. ИДЕАЛЫ  И  НОРМЫ

Дождь перестал.
Свежий воздух напояли ароматы.
С каждым шагом вперед ландшафт становился все занимательнее: перед нами было обширное пространство, покрытое недавно сведенным лесом, за которым синели верхушки высоких деревьев; мы возвращались на нашу дачу.
Павел Николаевич смеялся над моей усталостью, а я – над его.
Сообразуем существование по обеим линиям! – Так мы решили.
Перед балконом на круглой площадке, ровно убитой и посыпанной песком, мужчины и дамы шумно играли в крокет – другая часть общества толпилась у полуоткрытого гроба, из которого высовывались чьи-то ноги.
– Спустился с неба, – нам объяснили. – Только что. На парашюте. Надо срочно сообщить Броверману.
Внутри был Эдельсон.
– Тепловой удар! – диагноз вынес профессор Салазкин.
– Когда-то он подвергся воздействию, – действительно вспомнили, – в египетской пустыне!
Инесса Федоровна, заметно рябая, стояла на балконе в бархатном набойном сарафане.
– Евгений Николаевич Эдельсон, – она прокашлялась, – призывал нас встать по ту сторону добра и зла, то бишь пересмотреть и переоценить все ценности, идеалы и нормы. Он просил нас понять, что никаких правил и норм нет, а, вернее есть одно правило и закон – сила: если ты силен – делай все, что хочешь, а если слаб  – уйди с дороги и уступи жизненное пространство сильному! Сильный – Владимир Ильич Ленин, и Евгений Николаевич Эдельсон остался верен себе до конца: он уступил Ленину свое жизненное пространство!
– Евгений Николаевич, – сказал Баумбах, – готов был поделиться с ближним последней рубашкой: как-то он отдал свой багажный билет артельщику.
Квакеры Грелле де Мобилье и Аллен дышали через майтрук.
Малкольм изображал священника.
Прислуга одета была китайцами: двуногие кони с тележками стояли наготове.
Боясь формального объяснения, Екатерина Алексеевна Хардина рассеянно оторвала несколько лепестков у прекрасной штаммовой розы.
– Что это значит?! – из дома выбежавший Федор Михайлович ухватил ее повыше локтя. – Я пил чай и курил трубку перед зеркалом!
– Цель, которую мы шарим по углам света, – что-то такое она забормотала и тут же была уведена в боковую аллею.
Три генерала: в парадной форме Череп-Спиридович, Пальман и Паукер сидели на четырех стульях.
Завернутая в черное, колыхалась Мария Александровна Ульянова: ветер креп и вздымал ее креп.

Глава вторая. ГОЛУБЬ  И  БЕС

Вечер усилился против вчерашнего.
Ужин был очень оживлен.
Все пребывали в отменном расположении духа.
Появившись в столовой, мы были положительно смущены: девочки хихикали под своими чепчиками, и Николай Александрович Ракинт откровенно заигрывал с ними.
– Можно мне увести малютку? – наконец, выбрал он самую пухлую.
В этом вопросе чувствовалась зависть к уюту, домовитости, девичьей, дочерней ласке – между тем безобразный умысел понемногу выступал из души к нему на лицо.
Все приняли по стакану чая.
Зеленый ликер за время нашего отсутствия полностью был выпит, и солдаты стояли над пустыми ящиками.
– Не худо будет упомянуть, между прочим, что скоро мне достанется в генералы! – как бы невзначай обмолвился майор Трипольский.
Одет он был пока запросто: парадная форма и перевязь заменялись длиннополым синим сюртуком и белым галстуком.
– Какой белый голубь? – спросил Ренато Гуттузо.
Он был прислан переговорщиком с дачи в Озерках.
– Тот, которого носят бесу на кладбище за неразменный рубль, – ему объяснила старуха Ульянова. – Иной раз вырвется, бесы погонятся – ни голубя, ни рубля!
Мария Александровна Ульянова ждала появления настоящего Владимира Ильича,
 которого видели уже в районе Малоархангельска; Ренато же Гуттузо успел переговорить с Федором Михайловичем, и тот обещался уторопить приготовления.
«Неделя максимум!» – Федор Михайлович заверял; именно через неделю  ждали и вождя.
Ренато попросил Марию Александровну набросать на салфетке голубя – угольком старая дама провела несколько линий: получился Ленин.
– Голубь мира, – она подарила итальянцу. – Навроде вашего Гарибальди!
Заинтересовавшись, Федор Михайлович попросил Ренато Гуттузо на другой салфетке изобразить ему беса; видимо художник и коммунист затруднился.
Все же художник в нем победил коммуниста.
– Извольте! – он протянул готовое заказчику…
Задним числом, много позже, наезжая в страну победившего Федора Михайловича, на хорошо оплаченных выступлениях перед трудящимися, всякий раз отвечая, кого или что изобразил он тогда на салфетке, знаменитый художник утверждал, что изобразил именно кого, но кого именно изобразил, открыть публике не решался.
Ломали головы.
 Сейчас ответ знает каждый школьник.


Глава третья. БЕСЫ

– Самого его, Федора Михайловича?! – догадался Орлов-Бодянский.
–Ну! – пришлось рассмеяться.
Фигуру еще предстояло осмыслить.
За окном гудели троллейбусы. Везде были портреты Ленина – революция давно победила, Павел Николаевич снова жил в Киеве, но прилетел на какую-то конференцию; выдалось свободное время, мы встретились и вспомнили о былом.
– Кое-что для вас! – в гостиничном номере из-под кровати он извлек клетку с белым голубем.
Я отдал неразменный, неконвертируемый рубль.
– Махнем на Волково?! – пришло обоим.
Было яркое, бодрое утро.
– Добрый и бодрый?! – Павел Николаевич задал загадку.
– Бобров! – тут же я вспомнил о летчике.
Был Троицын день, мы шли по длинной Расстанной улице – везде располагались монументальные мастерские, заборы были увешаны венками из мха и иммортелей, в кухмистерских с большими залами шумно поминали усопших; из окон кладбищенской богадельни нас зазывали к себе бойкие старушонки.
На могиле Белинского я выпустил голубя – Павел Николаевич положил на гранит металлический рубль.
– Божественная тайна Трех, – академик  не знал, – Виссарион Григорьевич, Иосиф Виссарионович…  кто третий?!
– Григорий Иосифович.
– Но ведь… но ведь!.. – Орлов-Бодянский стал заикаться.
Везде есть всякие люди: они пишут, читают, говорят, составляют проекты, хотят исправить, уничтожить , переменить и все как один находятся в неописанном восторге, но кто из них знает, что такое слава и какою ценой купил ты право, возможность или благодать над всем так мудро и лукаво шутить, таинственно мечтать и ногу ножкой называть?!
Впавши в экстаз, оба мы, темные и лохматые, чувствовали, что подымаемся от земли на воздух, но и поднявшись, продолжали беседу.
– Хорошая новость! – Орлов-Бодянский сообщил. – Сатана отторгнул своим хребтом третью часть звезд небесных, то есть ангелов, и сделал их единомышленниками с собою!
– Если какой отец, который, когда сын его попросит корпию, подаст ему скорпию – правильно сделает! – на публику я дополнил.
Я видел его страшные, багровые глаза, а он – мои.
Едко тянуло серой.
– Бесы! – внизу, под нами кричали. – Бесы!
Всему, однако, свое время.
Натешившись, мы возвращались.               


Глава четвертая. ТРОЛЛЕЙБУС  ПРИШЕЛ!

Понадобилось снести пригорок в сорок кубометров.
Норвежцы, квакеры, солдаты смешались в кучу с китайцами.
Федор Михайлович кричал на две тысячи человек.
С нами крестная сила: навалились, снесли.
Мавзолей был почти готов – все откровеннее дачники посматривали на виновника предстоявшего торжества: пора ложиться! Пусть мавзолей был дощатым, но ведь и этот Владимир Ульянов не был Лениным!
Вот-вот по проводам должен был хлынуть ток; тяжелые серо-фиолетовые тучи, низко нависнув над головами, сгущали душную, наэлектризованную атмосферу.
Развязка неотвратимо близилась: вождь поспешал к съезду в оленьей упряжке и каждому вез подарки: временный должен был уступить место постоянному.
Это понимали все, кроме самого Владимира Ильича: дачный, опереточный, оперный, он продолжал мнить себя вождем, ходил со стеком, делал замечания, пытался руководить и приходил в ярость, когда над ним смеялись, валили на землю, крутили ему нос и уши, плевали и едва ли не пытались на лежачего помочиться.
Ускоренно Немирович-Данченко ставил Владимиру Ильичу Ленского; барон Шлиппенбах уже разучил Онегина: для отвода глаз решено было подать неизбежное как театральное действие.
Когда Шлиппенбах вызвал Владимира Ильича, со стороны это выглядело так, словно бы Ленского на дуэль вызвал Онегин.
Противников расставили: каждому дали по фуражке спелой черешни: Шлиппенбах пел, и Владимир Ильич плевался косточками – после пел Владимир Ильич и плевался барон.
Была дана команда сойтись.
Владимир Ильич выстрелил первым и попал в Чайковского.
Потом выстрелил Шлиппенбах и точненько Владимира Ильича срезал.
Инесса Федоровна смеялась и аплодировала со всеми: падая, Владимир Ильич комично дергался и состроил преуморительную физиономию.
Она любила его, но никогда не отвечала страстно на его ласки и вполне могла обойтись; ей обещали, к тому же, что новый будет куда лучше.
В театральном гриме, при парике и в старинного фасона очках Владимира Ильича уложили в хрустальный саркофаг и на цепях подвесили в мавзолее.
Тут же в проводах потекло электричество, и по ним пришел троллейбус.
Приехали Левитан с маленькой Анной Андреевной, Модильяни с Мизиновой, академик Орлов-Бодянский и шестым – Короленко.
– Вы уже здесь?! – Павел Николаевич обрадовался мне и выпустил в небо белого голубя. – А надписи почему нет?!
Забыли!
Художник Ракинт-сын взобрался на стремянку с ведром краски и трафаретом.
– ЛЕНСКИЙ! – засияло на мавзолее. – ЛЕНСКИЙ!


Глава пятая. ВСЕ  СМЕШАЛОСЬ

Федор Михайлович сидел в халате и все писал.
Ракинт-отец с девочками играл в воланы.
Ничто женское не мешало Ракинту-сыну.
Антон Павлович пространным телом покоился на длинном и широком диване.
Апостол Павел весь светился удивительным внутренним светом.
 Среди ветвей сидела простая белка.
– Видели на руках Левитана? – Орлов-Бодянский подошел со спины.
– С незавитой челкой?  До бровей? Анну Андреевну? Она, признаться, хорошо согласуется с его скорбными просторами!
– Она из Киева, – академик растер лицо. – Жуткая, страшная ворожея!
– Никогда не подумал бы, – вежливо я удивился. – Она, выходит, что наворожит, то и сбудется?
– Ну! – академику надоело серьезничать.
Что-то прогудело наверху, и мы сменили тему.
– Добрая и бодрая? – я задал загадку.
– Госпожа Боброва! – Павел Николаевич вспомнил о жене летчика.
– Пожалуйста, осторожнее со стулом! – пожалуй что громче, чем следовало, предупредили нас трое генералов.
– И все же интересно, чего это такого она наворожила, – я возвратился к теме Анны Андреевны.
– Ну, например, – привел мой собеседник по памяти: – «Бог умер, но род людской таков, что еще, может быть, в течение целых тысячелетий просуществуют пещеры, где будет показываться Его тень. А нам предстоит победить эту тень!»
– Бог – это темноволосая девушка с типичным строгим лицом, красивая, но уже вступившая в свой критический возраст! – подвыпивший Муталибов услышал слово.
Федор Михайлович в халате громко закричал из окна – все наперерыв бросились в дом: апостол Павел лежал лицом вниз.
– Позвольте… позвольте, – пятился от наседавших на него Левитан, – я только поправил стул!
Истерически фон Шлиппенбах смеялся.
Апостола перевернули: это был Берестов, фотограф.
Попробовали еще раз: граф Толстой.
Все смешалось!
Наудачу крутанул я: Мария Александровна Ульянова!
Орлов-Бодянский: Щетинин, другой фотограф!
Майор Трипольский: старуха Сидякина!
Ракинт-отец: Андрей Рудольфович Боденштейн-Карлштадт!
Все расступились – Федор Михайлович наклонился, нажал на известную ему точку в спине.
Лежавший вскочил.
Это был Павел Генералов, казненный ранее нигилист. 


Глава шестая. ЛОШАДЬ  В  ЯБЛОКАХ

Послали за амигдалином в миндальной эмульсии.
– Надо ко всем применяться! – руками разводил доктор Мориц.
Елена Николаевна фон Шлиппенбах за ограду проводила мужа и вернулась с Иваном Бабушкиным: его обувь давно не чистилась, а низ брюк, в особенности на задках, совершенно обшуркался до бахромок.
– Приехал на съезд, – говорили, – и на Страшный суд!
– Бог – женщина, – сразу вступил он в коалицию с Муталибовым. – Я видел: высокого роста, но деликатного сложения, причем поразительно хорошенькая!
Заметно было, что с утра уже он приобщился высших сфер.
– Японский бог! – смеялся Молчанов.
Старый кальвинист, он был в коалиции с лютеранами.
– Коала, – объясняли китайцы. – Древесный медведь!
Скопившись, ждали объяснения Чуда.
Федор Михайлович вышел в сад с апостолом Павлом, Щетининым, Берестовым, графом Толстым, старухой Сидякиной и Андреем Рудольфовичем Боденштейном.
– Господин Генералов, – Федор Михайлович рассказал, – прибыл на Страшный суд: прошу любить и жаловать!..
 В сумерках по саду бродили тени Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Белинского, Гончарова и Короленко: их панталоны были убраны в высокие лакированные ботфорты с золочеными шпорами.
В резкой, чуть-чуть плясовой ритмике кто-то один выкрикивал, и остальные стучали ногами.

                – Я время спрессовал в гармошку –
                На ней играю понемножку.
                Мечты ушедшие – оне
                Осуществляются вполне!

– То ли он действительно стал хуже, то ли я объелся! – пожаловался Орлов-Бодянский.
– Кто стал хуже?
– Да Пушкин же! Пушкин! – академик капризничал.
Его глаза смотрели мутно и уныло.
Обеспокоенный состоянием общества, Павел Николаевич заказал Анне Андреевне ворожбу, и та увидела сильную лошадь, серую в яблоках, сверху покрытую потом, а снизу – грязью.
– Мечтая о святом, обращаемся к животному, – так понял он в целом. – Стремясь подняться к божественной гармонии, ниспадаем до животной!..

                – Кто там ходит, шевелится
                В моих бархатных штанах?
                Расстегнули, посмотрели:
                Черный вздрюченный монах! –

Строгую красавицу опоили зельем негодяи, и она – пьяная, запела, надрываясь, гнусную и бесстыдную частушку.


Глава седьмая. ОПЫТНЫЙ  ПОЛИГОН

Сонные лица с робким любопытством выглядывали из слабо освещенных комнат: ночью приехал Ленин.
Набожно остановился он в дверях; при нем был сак из английской кожи и маленький дорожный несессер.
Он был высок, и рост скрадывал его полноту.
– Олени мчали во всю прыть! – потирал он ладони.
Веселый с мороза, он поводил взором, исполненным живости и огня.
«Из Гренландии!» – вспомнили все; любопытство выразилось на лицах.
Дрожащая старушка в спальном платье упала расплаканная в объятия сына.
Француженка сделала глубокий уставной реверанс.
– Инесса? – казалось, он удивился. – А где Надежда Константиновна?!
– Ушла в сакристию, – она ответила, как учили.
Собрали на стол; Федор Михайлович назвал себя и рассказал об опытах над низшими организмами, ради которых ему пришлось жить среди них.
– Дачные христиане?! – Владимир Ильич изумлялся. – Мавзолей?! Троллейбус?! У вас тут, говорите вы, – родовое понимание любви?! И самый космос, который, будучи сакрален, не понуждает к слабости?!
– Все очень серьезно, – Федор Михайлович кивал. – Освоим в пределах дачи, а затем распространим на страну, на весь мир! У нас тут опытный полигон.
– Электростанция своя?!  Химическая лаборатория?! Авиационный заводик?! Иконописная артель?! И даже святые свои собственные?!
– Святые что! – Федор Михайлович раздувался. – У нас апостол свой!
– А как же Бог?! – Ленин ухватил суть.
Звенящая, слепящая пауза вытекла у Федора Михайловича изо рта, надулась радужным, переливающимся пузырем и зависла под самым потолком.
– Со дня на день! Ждем-с! – изловчившись, Федор Михайлович взвился и проткнул его пальцем. – Своего!
– У вас, я смотрю, все расписано, – Ленин сказал через некоторое время. – Когда же съезд?
– В среду в три часа, – Федор Михайлович сверился с памятной книжкой. – Объединенный съезд и суд. Страшный.
– О конспирации не забыли? – Владимир Ильич притушил свет в глазах. – Кругом шпионы Сената и Синода.
– Партийный съезд зарегистрирован как Водопроводный, – Федор Михайлович позволил себе улыбнуться, – а Страшный суд будет выглядеть как суд чести. Офицерский.
– Литературные генералы станут судить корнета Лермонтова: не в свои сани не садись! – Ленин захохотал. – Погиб поэт, невольник чести! А под прикрытием мы дадим бой богоборцу Бабушкину и его воинствующему первобытному атеизму!
               
               

               
Глава восьмая. РОГАТАЯ  КИБАЛКА

Утром все было прекрасно.
Владимир Ильич имел рабочую встречу с Айвазовским и заручился полной поддержкой дашнаков.
– Верно говорят, на параде вы задушили ногами понесшего вас коня? – художник спросил.
– Голыми ногами, – Ленин подчеркнул. – Голыми!
Троллейбусом на дачу возвратилась Надежда Константиновна; глаза ее были немного красны, но не багровы; супруги обнялись.
– Женщины, блестя глазами, хватают вещи! – сама одетая, как квакерша, она, рассказывая, состроила лицо приказчика из магазина нижнего белья, который шестом подвешивает корсет на прут витрины.
При всем желании Владимир Ильич не мог отличить ее сейчас от родной сестры – Нины Константиновны: на голове женщины была надета рогатая кибалка, покрытая особо выкроенной и вышитой сорокой.
Его смущали ее длинные, переломленные кверху ресницы, ее показная геометричность в фигуре: казалось, вся она составлена из перпендикуляров и треугольников.
Согнувшись старухой, она выпрямилась почти девочкой.
От солнца несло и пахло утюгом.
Из всех окон дома высунулись чьи-то неизвестные лица и взирали на них с диким любопытством: перед Владимиром Ильичом стояла девушка с типичным строгим лицом, красивая, но уже вступившая в свой критический возраст.
«Тридцать три!» – Владимир Ильич прикинул.
Ее глаз свободно обнимал его внутренность. Тьму египетскую не она ли произвела?
Двуногие кони с тележками стояли наготове.
– Мы с вами раньше встречались? – он спросил. – Может быть, в Исси в семинарии Святого Сульпиция?
– Истина заключается в оттенке, – она отвечала, – Мы виделись за позднею обедней в соборе на клиросе бокового придела!
Видимо она менялась в лице.
Ее взгляд делался все упорнее и тверже.
На грубо сколоченные подмостки вышел хор Молчанова и стал реветь о своем окаянстве.
Собака состроила обезьянью гримасу.
Кто-то сказал, что уже полночь, а кто-то – что зелень удивительна.
Девушка бросила Владимиру Ильичу на плечо левую руку, скользнула два раза и исчезла.
Владимир Ильич увидел ее выпроставшееся из-под кибалки ухо: оно было тронуто синей краской.
Теперь он знал: госпожа Боброва, жена летчика-героя!
Недоставало только Гарибальди и пушечных залпов.


Глава девятая. СВЕРКАЯ  МОНОКЛЕМ

Хор Молчанова ревел о своем окаянстве.
Строгая красавица, пьяная, пела бесстыдную частушку.
Встречали делегатов съезда и подсудимых Страшного суда.
Живые и подвижные, фигуры показывались из прибывших троллейбусов.
Живые выходили сами – подвижных приходилось подхватывать и далее перемещать на тележках: двуногие кони свое дело знали.
Владимир Ильич с трибуны мавзолея сказал приветственное слово; живых разместили в изрядно раздавшемся доме – подвижным приготовлена была обширная сакристия с вентилятором и холодильной установкой.
С дороги предложено было восстановить силы: живые подкреплялись хлебами – подвижных укрепили под иконами, безостановочно которые подносили Айвазовский, Левитан, Модильяни, Гуттузо и оба Ракинта.
Апостол Павел, Лютер, доктор Экк, Карлштадт, отец Павел из Свято-Данилова монастыря, Малкольм и остальные священники не покладали рук: подвижные на глазах обретали подвижность все  бо;льшую – скоро я бы не взялся отличить их от живых.
Рамзес в свободной позе стоял в обществе папы Пия Седьмого!
Отдельною группой на траве расположились Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Белинский и примкнувшие к ним Гончаров, Короленко, Толстой.
Сверкая моноклем и грозно бряцая саблей, бутылку рейнского требовал возвратившийся к жизни Мольтке.
Кивали головами Вицман и Погенполь.
Паясничали и всех смешили Эдельсон с Броверманом.
Смеялся от души расколдованный Примаков.
Андреюшкин, Осипанов и Шевырев в купальных костюмах за Генераловым следом направлялись к морю.
Все смешалось у Федора Михайловича: Арманд обнималась с Книппер, а Бабушкин – с бабушкой Лермонтова: желая выйти из антитезы, они попали вместо синтеза в тезис.
– Глядите! – академик Орлов-Бодянский дернул меня за рукав.
Я посмотрел: майор Трипольский из худощавого и слабого на вид айлонита успел превратиться в здоровенного весельчака-генерала: четверо сидели на четырех стульях!
Логическая машинка, которой ничего не жаль, работала взад и вперед, смотря по случайной позе.
Барон фон Шлиппенбах, захваченный ею, то распадался на множество баронов  (фон дер Остен-Сакена, Мейендорфа, обоих Розенов, Сталь фон Гольдштейна, трех Шиллингов, четырех Корфов, Пилар фон Пильхау, пятерых Унгерн-Штернбергов и Унгер-Штермберга), то снова собирался самим собою.
От теплоты его несло потом, а холод его давал туман.
               

Глава десятая. ТАЙНА  БОЛЬШЕВИКОВ

Наступил давно желанный вторник.
Большая Белая Зала была великолепна: огромных размеров, в два света, с расписанным по-старинному и отделанным под золото потолком, с хорами, с зеркальными простенками, с красною по белому драпировкой, со статуями херувимов, с рядами тяжелых стульев, белых с золотом и обитых красным бархатом.
Двенадцать престолов ждали праведных судий, избранных от четырех ветров от края небес до края их.
Работал буфет, открыта была комната Матери и Ребенка.
Вопрос о Председательствующем должно было решить простым голосованием: делегаты Съезда стояли за Ленина, прибывшие на Страшный суд выдвинули Федора Михайловича.
– Вместо Распятого – Распинающийся?! – смеялись над кандидатурой Ленина имевшие воскреснуть из мертвых.
– Мы не с тобою, а с Ним, вот наша тайна! – открылись большевики Федору Михайловичу.
Ровно в полдень апостол Павел и Николай Александрович  Ракинт, в предках которого числились святые угодники, уселись на двенадцать престолов.
Голосование не внесло ясности: голоса разделились поровну.
Решено было объявить перерыв для консультаций, и в это время в зале возникла фигура в белом: Некто, светившийся изнутри, в терновом венце, стоял, скрестив руки на груди; фигура носила отпечаток роковой грусти, отмечающей тех, кому предстоит умереть молодыми.
Его лик дробился на множество разнородных отражений: вереница условных образов то впадала в плохой шарж, то близка была к крайней идеализации.
Дрожащая старушка в ветхом платье упала расплаканная в объятия сына.
Это был Александр Ульянов.


ХИМЕРА  СЕМНАДЦАТАЯ

Глава первая. СВОИМ  ПОРЯДКОМ

Выпадая из развалин авторитета, индивидуальный разум делается бродящим; прошлое для меня на самом деле не прошлое вовсе, а всегда – будущее.
Подобно Лютеру, гоню от себя разум: решают чувства!
Осенний темный вечер помогает скрывать выражение лица – слова: попали ли в желаемую точку?!
Склонившись к маленьким девочкам и мальчику, приведенным к десерту, жена, оделяя их конфетами, ласково заставляет детей притихнуть.
«Какое несчастье, – думаю я, – быть лишену сообщества этой женщины!»
Не сделавшись землепашцами, мы оставались в Петербурге: октябрьская свежесть проникала сквозь ординарные рамы.
Тихо колыхалась голубая портьера; несколько картин оживляло пространство стен: Левитан, Айвазовский, Модильяни, Ренато Гуттузо.
В комнатах было чисто и мило, на этажерке стояли книги.
«Дайте вокзалам сделаться деревянными, и человек будет рассматривать их с благоговейным удивлением», – говорилось в одной.
«Обругать можно кого угодно», – сообщалось в другой.
«Все это – сучий вздор!» – утверждалось в третьей.
Алчба невозможного, густые повелительные голоса, область двуполого-мужеженского, поджигающий смех: трудно не подпасть под обаяние атмосферы духов, музыки, болтовни и быстрых взглядов.
Девушка со старообразным лицом в узком белом перкалевом платье с рукавами буфами и с зеленым широким поясом под грудью – молодой человек, которого имя Легион – обед по всем правилам прикладного искусства у Леграна в доме Жако на углу Морской и Кирпичного переулка – кряжистый, матерый, полнокровный, тяжеловесный, часто невразумительный (местами вещий), дубовый язык!
Жизнь не останавливается, мчат лошади во всю прыть!
По морю плывут стройные корабли и неуклюжие пароходы.
Все идет своим порядком.
Столовые часы, однако, ходят неверно и мало служат мне.
Я одеваюсь все еще тщательно, но без поползновения на моду и шик; я говорю гладко и дельно, но не высказываю ничего значительного и оригинального; все относятся ко мне недурно, но без особенного отличия от других.
Когда ночью я смеюсь гармоничным смехом – фигурки на комоде оживают.
С открытым ртом, спящий, я уродлив.
Я не окончил еще своего силлогизма.
Начавшиеся осенние туманы я переношу с трудом.
В соседней комнате слышатся смех, шушуканье и ворчание.
Приехал Бабст?!


Глава вторая. АНГЛИЙСКИЙ  ЮМОР

Приехал Фриче.
Всегда сам себе равный, с надушенными и завитыми в колечки усами, он дружил со всеми известными женщинами.
– Елена Николаевна, – он бросил на пуф перчатки и кепку из датской кожи, – выходит за Шлиппенбаха. Окличка в церкви уже сделана.
Елена Николаевна была первой, признавшей: троллейбусные проволоки портят вид на Сенат и Синод – это сделало ей имя и придало весу в обществе.
– Теперь на законном основании он сможет сотворить Мамзера! – моя жена больше была похожа на компаньонку, чем на горничную.
Мы попросили ее не забегать вперед.
Во имя любопытства к будущему можно все скорей вертеть в душе ту катушку, на которую наматывается нить жизни: я вынул луковицу и посмотрел, сколько времени.
Чего хотели мы среди спящих? Если нет ничего истинного и все можно, значит, все дозволено! Волей-неволей!
Петербург имел самый человеконенавистный вид: холод, пронизывающая сырость и грязь; особенно мутное и туманное освещение тяжело действовало на нервы, а через них на мозг и фантазию: это производило болезненное душевное беспокойство и волнение.
– Она хочет, чтобы ее хорошенько навьючили! – Фриче грозился.
Слаб, малодушен и никчемен стояли под фонарем – они ничего не могли и ни на что не были способны. Словами они попытались замаскировать свое ничтожество.
– Сострадание! – сказал слаб.
– Справедливость! – вымолвил малодушен.
– Равенство! – произнес никчемен.
Англичанин Ник Чемен.
Впрочем, это был английский юмор, и произнес он именно так, что нельзя было угадать, в какой мере он шутит.
– Чай сушит грудь! – пустил он нам вдогонку.
Шутит – сушит! Это было уже из области суггестивности.
Кто-то расставил на нашем пути молодаек в штофных коротайках, и они заманчиво круглились в зябкой зыбкости.
Мы убыстрили и без того скорый шаг.
– «Комета Галлея!» – Фриче задал. – Придумайте рифму!
– «Апостол Павел!» – я не задумался.
В небе начертались багровые треугольники – их разрывали огненные перпендикуляры.
– Его ждали к похоронам Пушкина… Лермонтова, на худой конец! – Фриче был легким собеседником.
– Чуток подзадержался, – я отвечал, уже входя в дом, – по их представлениям, это не опоздание вовсе!


Глава третья. У  ЗАМКНУТОЙ  ГРАНИЦЫ

– Подобно Солнцу, он должен закатиться! – следом за мною Фриче ступил в каретку лифта.
– Он носит в себе хаос и потому родил танцующую звезду! – вдавил я кнопку на самом верху.
Подъемная машина отозвалась мелодическим треском: ноты звучали на разной высоте; внутри не было особого запаха.
– Крышка скрывает все, – добавил я недостававшее.
– Сейчас приподнимем! – самонадеянно Фриче растворил дверцы.
На лестничной площадке священник негромко, но торопливо совершал литургию – читая быстро и невнятно, из квартиры вышел дьячок, за ним вынесли фигурный позолоченный гроб с известным родовым гербом.
За гробом с иконой в старой ризе из басьмы, оставлявшей открытыми фигуры святых, его предков-угодников, вышел Николай Александрович Ракинт.
– По-покойницки и по-наполеоновски? – задал он загадку.
– Руки, – мы догадались. – Сложены на груди!
– Умер здесь, но живет вдали; смерть нагонит его там – он перейдет жить куда-то дальше, и так бесконечно?!
– Барон Шлиппенбах, – мы знали. – Раньше он жил в пространстве между предметами, а теперь – во времени, среди фантомов!
Не без труда мы разминулись: траурная процессия стала восходить на чердак, мы же вошли туда, откуда они вышли.
Легко я догадался, что нахожусь в квартире содержанки: повсюду располагались вазы, полные свежих камелий.
Она была одною из тех, кто, блестя глазами, хватает вещи.
Мы познакомились когда-то на освящении мавзолея в Третьем Парголове.
« Полно, лебедь моя, не кручинься!» – помню, ее утешал Владимир Ильич.
Кажется, она оплакивала его.
Тогда у нее был роман с ним.
Стараясь быть скорее графичной, нежели колоритной, она вышла навстречу нам.
– Другие люди, – она произносила, театрально ломая руки, – ходят по миру, ликуют, падают, ушибаются друг о друга, но все это происходит здесь, в средине мирового круга, а я вот принадлежу к тем, которые дошли до края – и что бы повернуться и пойти обратно в мир?! Но нет, мы бьемся, мучительно и безнадежно, у замкнутой границы и кричим, и плачем!
Она смотрела на нас, предвкушая насладиться впечатлением.
– Прекратите паясничать! – Фриче ударил кулаком по чему пришлось.
Приблизившись к цветам, я обнюхивал камелию.


Глава четвертая. ФОРМЫ  ТЕЛА

– Итак, он опять умер?! – Владимир Максимович Фриче поставил вопрос ребром.
– Он взял у жизни все, что ему требовалось, – Елена Николаевна зашумела черным муаровым платьем. – Член Высочайше утвержденной комиссии по преобразованию Депо образцовых мер и весов, начальник отделения Департамента торговли и мануфактур, член комитета по сооружению моста через Неву! Его восприемницей от купели была, между прочим, императрица Елизавета Алексеевна, супруга Александра Первого!
– Умер – изволь лежать спокойно, – не дал Фриче себя сбить. – Так нет же! Для него это – способ передвижения! Он умер здесь, чтобы жить в другом месте! Где?! Какие новые козни он замышляет?! Умрет там – переместится сюда! Кого приведет в следующий раз: апостола Левия Алфеева?! Кальвина?! Гийома Фареля?! Мигеля Сервета?!
– Не знаю. Барон перед кончиною разбил все зеркала и растрепал мне прическу! – Елена Николаевна поставила на стол обсахаренные фрукты.
– Теперь, я понимаю, вместо объявленного венчания придется отпевать? – Владимир Максимович выбрал персик.
– Одно другому не помеха! – Елена Николаевна рассмеялась. – Чем черт не шутит: проведем одновременно! Барон оставил соответствующее распоряжение; у нас своя домовая церковь, свой Бог, свой священник; простая формальность даст мне возможность унаследовать титул и имущество безвременно ушедшего.
Елена Николаевна промокнула глаза.
Вскоре баронесса отправилась в Египет, а Владимир Максимович уехал в Малоархангельск – обоих на неопределенное время я утерял из виду, но оба они оставались на слуху: рассказывали, что Елена Николаевна в пустыне родила мальчика, а Фриче, уже в Норвегии, близко сошелся с Ибсеном и увлечен какой-то химерой.
«Широкое верхнее платье скрывало формы ее тела от глаз любопытных!» – продолжал я удерживать в памяти.
Однажды принесли письмо от Фриче, по внешнему виду напоминавшее письмо Белинского Гоголю.
Владимир Максимович просил меня встретиться с Немировичем-Данченко и предложить ему пьесу «Когда мы, мертвые, пробуждаемся», написанную им в соавторстве с Ибсеном; был вложен фрагмент.
«То, что умерло здесь, живет вдали, и когда время-смерть нагонит его там, оно будет жить еще дальше, и так – без конца!» – помнится, произносила девушка Нора.
«Умрет в Норвегии – станет жить в Китае!» –  добавлял ее сожитель Кукольный Дом.
В конце письма была приписка, признаться, немало меня озадачившая: Владимир Максимович спрашивал: какого цвета камелии стояли у Елены Николаевны: белые или красные?!


Глава пятая. ОБМАЗАННЫЙ  СМОЛОЮ

Семитический гений спускается от Бога к человеку – арийский гений восходит от человека к Богу.
Старик Броверман и барон Шлиппенбах встретились на лестнице дома по Греческому проспекту: это был дом, выстроенный безличным или сверхличным зодчим-россинантом, где людей приводили в состояние, когда они переставали быть для себя и потому могли исполнить назначение стать камнями: ничего донкихотского, только лошадиное!
Здесь жил Федор Михайлович, и на этажах шла азартная карточная игра.
– Ново- и староумершие собираются в инфернальной комнате, – адресовал семит арийца. – Она же, учтите, парная, столовая, гостиная и приемная. Она же сакристия!
– Сверхчеловек, – осторожно барон осведомился, – уже там? Явился?
– Белокурая бестия? – Броверман хмыкнул. – Извольте на самый верх!
Барон ответил легкой гримасой – она придала его лицу то неопределенное выражение, которое выдавало готовность на все согласиться и предполагало отсутствие уважения человека к самому себе.
– В юности, представьте, я был оклеветан клевреткой, – зачем-то барон стал исповедоваться. – Принял, знаете ли, постриг в Свято-Даниловом монастыре, а туда, вообразите, возьми да явись особа с младенцем: от меня, дескать…
Договорить, однако, возможности ему не представилось: с грохотом, чуть не на головы им, сверзился ослепительный перпендикуляр, и с него посыпались внушительные, неизвестного металла, треугольники, тут же соскользнувшие далее вниз по ступеням и увлекшие за собою тело старика Бровермана.
Кто-то приставил указательный палец барону пониже левого глаза и опустил ему углы рта: девушка с китайскими глазами и огненной ножкой: так, словно бы она привязала лошадь к яблоне!
Положительно ему некуда было деваться: он пошел наверх с нею.
Провинившиеся и замурованные в стену жильцы били изнутри кулаками и что-то глухо кричали: душа барона была оглушена, а по телу лился яд, как из бочонка «Амонтильядо».
Барон остановился перевести дух.
Ужасно скоро он говорил.
Он был бледен и задыхался.
Четверо петербургских студентов в рогатых прусских касках тащили на веревке обмазанного смолою и вываленного в перьях художника Николая Ракинта.
– Лучше я приму смерть, чем отрекусь от этого ангела! – кричал и бесновался святой человек.
Последним, повстречавшимся на лестнице, был Ленин.
В потрепанной жилетке, лысый, горько и медленно наслаждаясь, он спускал со ступеньки на ступеньку свою мечту.
               
               
Глава шестая. МИРЫ  ВЕЛИКОЙ  СЛОЖНОСТИ

Все мужчины – только один мужчина; каждая женщина – это множество женщин.
Толстой, решительно, был оклеветан и нес в приют новорожденного младенца, не зная даже его пола и племени. Он со смирением и радостью принял поклеп, не отрекался и шел сдавать ребенка, как если бы тот был ему родной сын или родная дочь.
Лев Николаевич торопился: опытность и глубокий взгляд на вещи подсказывали ему необыкновенно верно, что он имеет дело с существом совершенно из ряду вон, что это именно такое существо, которое не только станет грозить, но непременно сделает, и, главное, ни перед чем не остановится.
«Никакого Бога не существует, – так думал Толстой, – значит, вполне сможет он восполнить этот пробел!»
Приют с пошлым названием «Слезинка» располагался в доме Струбинского на Греческом проспекте; Льва Николаевича приняла директриса, еще нестарая, в платье с крылышками, похожая на падшего ангела: Ракинт Вава Николаевна, когда-то героиня одного из его романов.
– Опять принесли! – она содрогнулась. – Да сколько же можно!
– Я сделаю пожертвование, – Толстой положил конверт. – Младенец, учтите, особенный!
Они развернули попонку.
– В самом деле! – Вава Николаевна убедилась. – Желторотый мальчик с обрезанным сердцем!.. Содержится в нем, или нет, какая-либо стихия? – она принялась заполнять формуляр, и Лев Николаевич отвечал на вопросы.
– Характер?
– Взрывной!
– Душа, способная питаться искусством?
– О, нет!
– Эмблема?
– Пламя жизни! Гром ударов!
– Истина: разум?
– Воля!
– Воля к небу и уверенность к победе?
– Слышат птицы в этом крике!
– Господин собственной судьбы?
– Нумер 420!
– Как звали мать, не помните? – директриса подняла серые наигранные глаза.
– Сейчас, – Лев Николаевич прикрыл свои. – Вечер начался музыкой, – принялся он вспоминать. – Я сел к пианино и сыграл ритурнель. Она стояла спиною. Я подошел сзади… Ульяна! Ее звали именно так!
Вот-вот из Льва Николаевича должны были вытечь миры великой сложности мысли.
– Достаточно! – Вава Николаевна записала и приложила пропускную бумагу. – Ульянов! Он будет Александр Ульянов!


Глава седьмая. ДЕСЯТКИ  НА  ПЯТАКИ

С лязгом и грохотом вынесенный из подъезда лавиною скользких, плашмя просыпавшихся металлических треугольников, практически не пострадавший и даже помолодев и свежий, как если бы он принял крещение в рождественской проруби, заливисто хохоча и отфыркиваясь, Евгений Николаевич Броверман выкатился, головою вперед, на Греческий, да так удачно, что оказался непосредственно перед старинным знакомцем своим по Севастополю еще, только что вышедшим с неопределенного вида свертком из новенького сине-желтого троллейбуса знаменитым графом Львом Николаевичем Толстым.
– Откуда?! Как?! Что?! – буквально набросились они один на другого.
– Со станции Астапово, Рязанской губернии, – гулко Толстой ответил. – Ушел, понимаешь, от Софьи Андреевны – живу с Ульяною, путевою обходчицей. Муж у нее пьян был или слишком закутан от мороза и не услышал отодвигаемого задом поезда.
– Его раздавили? – зачем-то Броверман стал выяснять. – Я тоже ведь сторож: брату моему Эдельсону, и жену мою Ульяною звать – именьице у нее аккурат в Рязанской губернии!
– Меня нимбом наградили, второй степени, со стразами, – Толстой раздвинул шапку волос. – За заслуги перед словесностью!.. А у тебя, смотрю, вроде как кишки наружу?!
– В самом деле, – Броверман изумился. – Не иначе вагоном!
Бесстыдно он растянул тело и, напрягшись, вобрал внутренности в прореху.
Из свертка, что держал Лев Николаевич, высунулась головка с рогами и свиным пятачком вместо носа.
– Мамзер! – Броверман ахнул. – Бестия! Что ли вы связь имели с Ульяною в день ее очищения?!
– Голова! – Толстой ударил себя в лоб. – Сам же ей накануне красные преподнес камелии! Теперь вот расхлебываю!
Оба покачнулись и ухватились друг за друга: кто-то перевел время.
Еще кто-то вышел к ним из подъезда.
– Судебный следователь Александр Платонович Энгельгардт, – он представился. – В том смысле, что от судьбы.
Мимо них под конвоем казаков прошел Наполеон, поклонившийся Толстому.
– Страшный у вас суд? – Толстой засверкал глазами, – В принципе, у меня заслуги…
– Отставить разговорчики! – конвойный-херувим скомандовал. – Руки на грудь!
Он вынул из глаз Толстого золотые десятки и заменил их двумя потертыми пятаками.
Льва Николаевича ввели в подъезд, защелкнули треугольниками на перпендикуляр и медленно принялись поднимать.               


Глава восьмая. ЖЕМАННЫЙ  ЗВУК

– Когда умирали на первой даче, немедленно мы принимались жить на второй в Третьем Парголове, – Антон Павлович вспоминал.
– Чем-то они различались между собою, первая и вторая? – корреспондент записывал.
– На первой даче, – Антон Павлович надиктовывал, – выращивались белые камелии, на второй – красные. Мода на них пошла из Франции: привезла Инесса Арманд. Наши дамы и подхватили. В принципе было удобно.
– Почему не привилось?
– Когда начались революционные события, – Антон Павлович был терпелив, – мода перекинулась на мужчин: в добровольческой армии стали украшать себя камелиями белыми, большевики прикалывали красные. Гражданская наша война потому и вошла в историю как «война алой и белой камелии».
 – Ленин, помнится, держал оборону? – корреспондент спрашивал и моргал (в нем при желании можно было узнать Евгения Николаевича Эдельсона). – Кто ж наступал?
– Барон Шлиппенбах. Еще, с севера, – норвежцы. С юга – египтяне. С востока – китайцы. С запада – все остальные. Снизу было восстание мертвых, сверху налетела комета Галлея. Выстояли, однако!
– Барон Шлиппенбах окончательно был раздавлен?
– Именно! В топку бросили сочинения Белинского, бронепоезд отодвинулся задом и размазал барона по стенке.
 – Бронепоезд 14-69?
– Нет, бронепоезд «Господин 420», присланный рабочими-индусами из Господина Великого Новгорода!
– Понятно, – Эдельсон для виду пометил, – вагон, значит, размазал… Ну, а потом?
– Потом, – Антон Павлович зашел за голубую портьеру, – возникло некое обстоятельство, давшее новое направление мыслям молодой девушки.
– Какой еще девушки?! – Евгений Николаевич занервничал. – Что за обстоятельство такое?!
– Девушки 14-69, где первая цифра указывает ее возраст, а вторая – объем талии! – Антон Павлович вышел в гриме и в образе. – А обстоятельство – вот оно: жеманный звук остро воплотил обиды сердец! Сердец, – он помахал пальцем перед носом интервьюера, – видавших острие, где, может быть, почти два века они сражались за своё!
Это был уже никакой не Антон Павлович, а самый что ни на есть Ибсен!
В силу сближения Эдельсона с китайцами, отношения его с норвежцами были в достаточной степени напряженными.
– Я вижу, вы нашли свою дорогу! – Эдельсон рассмеялся. – Вы знаете, куда идти, а я ношусь в хаосе и все никак не найду свою танцующую звезду: нехорошо, если кто-нибудь скажет маме!
Теперь уже он забежал за голубую портьеру: мы ждали появления Бровермана.
Хлопнуло что-то, как если бы открыли шампанское; вышел Немирович-Данченко:
– Уведите отсюда куда-нибудь госпожу Хардину. Дело в том, что Евгений Николаевич застрелился…


Глава девятая. УЕХАТЬ  НА  БРОНЕПОЕЗДЕ

Сразу заработал «испорченный телефон»: передавали, что застрелился Броверман – именно в связи с этим и возникло то самое обстоятельство, что дало новое направление мыслям Анны Андреевны.
Под впечатлением молодая девушка написала стишок:

                «Зазвонил телефон:
                Застрелился Броверман!
                Прокрутил Эдельсон
                Револьвера барабан!»

Она прочитала его с импровизированной эстрады, и кто-то бросил ей красную камелию. Шла гражданская война: каждый должен был выбрать свою гражданскую позицию: Анна Андреевна приколола цветок к блузке.
Бабы в штофных коротайках клали рельсы, и Анна Андреевна, получившая новое направление мыслей, присоединилась к ним: зима обещала быть суровой, и бронепоездом в Третье Парголово должны были завезти дрова.
Было это из области суггестивного? – Она не знала.
Стихи рождались и умирали: умершие на первой даче, они начинали новую жизнь на второй – их клали на музыку жившие там композиторы.
Жеманные звуки раздавались окрест.
В хаосе танцевали звезды.
Просовывалось острие: время было такое: не напороться!
Она прикидывалась совсем маленькой: пряталась на груди Левитана.
Левитан сделался красным комиссаром – он поставил к стенке четырех царских генералов, но боялся, что кто-нибудь скажет об этом его маме.
– Откуда придет бронепоезд? – временами Анна Андреевна сомневалась в самом направлении.
– Со станции Астапово, – прикладывал Левитан к козырьку руку. – Рязанской губернии!
Он вынимал ракетницу и запускал на небо звезду, где она танцевала.
Звезды были пунсовые, пятиконечные, но могла вылететь и голубая, о шести концах.
– Уедем, – она просила его, – на бронепоезде!
Ей надоели холод и грязь – хотелось быть смело одетой женщиной, разливающей запах духов, чувственный смех и свет своих плеч среди бархата ночного ресторана. Она была бы рада снова увидеть зеркало.
Миры великой сложности мысли проносились высоко над головами.
Кто-то в одном из таких миров сел за пианино и сыграл ритурнель.
Кто-то другой, рогатый, со свиным пятачком вместо носа и с обрезанным сердцем, желторотый, тоненько и заливисто выл.

               
Глава десятая. ТАК  ГОВОРИЛ  ОН

Никто не понимал, каким образом Федору Михайловичу удавалось находиться над схваткой.
Он сохранял ровные отношения и с белым, и с красным лагерем.
 Более того: те и другие считали его своим предводителем и духовным вождем!
Ленин мертвый лежал в мавзолее, апостол Павел отозван был для консультаций, Александра Ильича Ульянова комбинированным сдвигом во времени и в пространстве удалось возвратить в желторотые и после отправить в Египет для обрезания сердца, государь зарекся на пушечный выстрел приближаться к престолу: с двумя камелиями в петлице Федор Михайлович принял всю полноту власти, которой, впрочем, не злоупотреблял и даже, как могло показаться, не употреблял вовсе.
Скорее, он давал направление мыслям.
Множество народу стерегли движения его бровей.
Он придал больше веса взгляду.
В малом он был мал, как и все мы, но в великом велик, как никто.
«Быть бунтовщиком в России – значит, пойти и отстоять обедню!» – говорил он так.
«Раз вы не знаете китайского языка, вам поневоле приходится отречься от него!» – он говорил так.
«Вся тварь разумная скучает!» – так говорил он.
               






ХИМЕРА   ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Глава первая. В  ПАРИЖ!

Когда Федор Михайлович умер, ему решено было задать самые первостатейные проводы.
Он непременно хотел быть похороненным на улице Сен-Блэз, там, где она перекрещивается с улицей де л’Юиль и переулком Деван-де-Ла-Бушри и где в то время размещалось самое модное казино – в Париж тело сопровождали Антон Павлович Овсов (Овсищер) и в силу обстоятельств покидавшая страну Инесса Арманд.
Дети с голыми ногами играли на дебаркадере.
Пел хор Молчанова.
Вокзал чуть не шатался.
В толпе было много странных фигур с лицами демонов – больше блузок, чем платьев, больше чепцов, чем шляп с перьями, больше потрепанных пальто, чем свежих костюмов.
Гроб, треугольной формы, стоял на шести перпендикулярах.
– Для чистых все чисто! – сказал апостол Павел.
– В своих религиозных беседах он обнаруживал более страстности, чем сведущности! – сказал Ракинт-отец.
– Он вступил в общий разговор и овладел им! – сказал первый секретарь французского посольства граф Рейзет.
– Изглажение красоты и разнообразия жизни, сопровождающее общую нивелировку, вносимую прогрессом, очень огорчало его и в конечном счете свело в могилу! – сказал Потапенко.
– В данном случае он променял на стиль свой изумительный психологизм! – сказал Грелле де Мобилье.
– Видая его в свете, нельзя было точно решить, к чему более он равнодушен: к людям или к уединению, – сказала баронесса фон Шлиппенбах.
– Он доблестно сражался за свою Химеру в отчаянном поединке с действительностью! – сказал летчик Бобров.
С подчеркнуто холодным и отстраненным лицом Федор Михайлович неподвижно лежал: это было не одно лицо, а тысячи лиц, спаянных в одно.
– Он прилагал усилия, чтобы примениться, не оскорбить и не разочаровать нас! – сказал Орлов-Бодянский
–У нас, – всем показалось, Федор Михайлович ответил, – нет, может быть, вовсе точного мерила, чтобы галлюцинацию отличить от поллюции!
Налетел ветер, и у женщин захлопали юбки.
Артельщики внесли гроб в багажный вагон.
Когда раздался свисток и вагон тронулся, Лика Мизинова пробежала немного вдоль, с отчаянием простирая руки к платку, которым махали из небольшого оконца.




Глава вторая. БЕЗ  КРАСНОРЕЧИЯ

Березы сплошь пожелтели и пускали листья по ветру.
– Он умер в самом деле? – Орлов-Бодянский раскланялся с черным монахом.
– Федор Михайлович?! Да. Он умер, – я заторопился.
– Как это случилось? – Павел Николаевич поднял лицо, полное грусти.
– Его укусила змея – она пряталась под цветами.
Небо обложилось тучами; каждую минуту угрожал дождь.
– Почему же у него не отсосали? – академик был в тяжелом недоумении.
– Все ушли ко всенощной, и дом был пустой, – я вздохнул.
– Служанка похлопывала по большому кофейному фильтру! – Павел Николаевич не согласился.
– Это было позже, на поминках! – я переставил во времени, но сохранил в пространстве.
– Он наслаждался своим духом и своим одиночеством? – Орлов-Бодянский спросил после паузы.
– Прохаживаясь по квартире, он заметил цветы у окна и, подошедши, стал нюхать камелию; змея была непростая: крылатая и двуглавая. Федор Михайлович бросил на пол бумаги и выронил из кармана еще пук. Воля его ослабла, энергия притупилась – в нем упало и замерло все живое: на него раньше времени нашло безразличие умирающего. В глазах его выражалось недоумение, какая-то мысль в форме вопроса, которого он так и не смог разрешить.
Я говорил прямо, без красноречия.
– После того, что он сделал, остальное было пустяком! – Павел Николаевич подвел черту.
Ветер швырнул мелкий сор нам в лица – мы шли тревожно и скоро, но принуждены были остановиться: действительность утрачивала объективную цену: к яблоне кто-то привязал зеркало в черной раме и рядом поставил стул со спинкою тонкой деревянной резьбы, изображающей переплетенные судьбы.
Это было персональное зеркало последней модификации, быстронагревающееся и легкозапотевавшее – Павел Николаевич сел.
– Как, говорите, фамилия Федора Михайловича? – приготовился он ввести.
Что было делать?!
– Достигаев, – я назвал. – Федор Михайлович Достигаев.


Глава третья. УШЛИ  НА  ГЛУБИНУ

Я видел, как он вводит пароль: «Будуар… обои… обилие пилястров».
Сейчас все должно было встать на свои места.
– Федор Михайлович в Баден-Бадене, – наконец академик поднялся. –  Это мы умерли!
– Не хотел вас расстраивать… думал, сказать позже…
– Как же случилось? Когда? – мой товарищ поник.
– Еще в гражданскую…
Какой-то человек с красной повязкой и отточенной осиновой палкой показался в конце аллеи.
Сторож!
Я подхватил Павла Николаевича, мы побежали.
– Сюда! Быстрее!
Упали, ушли на глубину – неплотно, чтобы оставалась щелка, надвинули крышки.
Теперь мы были в безопасности.
– Рассказывайте! – Павел Николаевич закурил.
– В гражданскую, – устраиваясь поудобнее, я начал, – изрядно нас обстреливал барон Шлиппенбах…

               
                сентябрь 2014, Мюнхен





               

СОДЕРЖАНИЕ


ХИМЕРА  ПЕРВАЯ

Глава первая. ШУТКИ  КОНЧИЛИСЬ
Глава вторая. ЛОЖНЫЕ  СТРАХИ
Глава третья. ВЫРЕШИТЬ  ДЕЛО
Глава четвертая. ТУЛОВИЩЕ  КОЗЫ  И  ХВОСТ  ДРАКОНА
Глава пятая. ПОД  ВИДОМ  ПАЯСНИЧЕСТВА
Глава шестая. ЛИК  АНГЕЛА
Глава седьмая. ТРЕТЕЙСКИЙ  СУД
Глава восьмая. СМЕХ  ПОД  ДЮНАМИ
Глава девятая. ДЕВОЧКА  С  НЕБА
Глава десятая. ЧЕЛОВЕК  С  ФИЗИЧЕСКИМ  НЕДОСТАТКОМ

ХИМЕРА  ВТОРАЯ

Глава первая. НЕИЗВЕСТНО  ЧТО
Глава вторая. ЖЕНЩИНА, СТАТУЯ, ТРУП
Глава третья. ЧЕЛОВЕК-МЕДВЕДЬ
Глава четвертая. ПОД  ВИДОМ  ЕРНИЧАНИЯ
Глава пятая. РОТ, ПОЛНЫЙ  ПАЛЬЦЕВ
Глава шестая. ЗНАКОМЫЙ  В  КРЫЛАТКЕ
Глава седьмая. ДЮЖИНА  РУК
Глава восьмая. ВРЕДОНОСНЫЕ  ЗЕРНА
Глава девятая. ПЕПЕЛ  В  КОНВЕРТАХ
Глава десятая. С  УКОРОЧЕННОЮ  НОГОЙ

ХИМЕРА  ТРЕТЬЯ

Глава первая. НЕНАСЫТНЫЙ  МОЛОДОЖЕН
Глава вторая. ШУРША  ПЛАТЬЕМ
Глава третья. ЗАДЕРЖКА  СО  СТУЛОМ
Глава четвертая. ЕГО  РАЗУМ
Глава пятая. МЕРТВЫЕ  НЕ  ВОСКРЕСАЮТ
Глава шестая. НЕ  ДОГЛЯДЕЛИ!
Глава седьмая. НЕМЕЦ, А  НЕ  ЕВРЕЙ
Глава восьмая. ЧЕТЫРЕ  ГРУДИ
Глава девятая. ПРОСНУЛСЯ  ЖЕНЩИНОЙ
Глава десятая. НОВЫЕ  ЛИЦА

ХИМЕРА  ЧЕТВЕРТАЯ

Глава первая. ПОЕХАЛИ  К  ЖЕНЩИНАМ
Глава вторая. ОГРОМНЫЕ  ПРИМАКИ
Глава третья. НЕРУССКИЕ  ВЕЛИКАНЫ
Глава четвертая. ПРОБИЛИ  ПОЛОВИНУ
Глава пятая. КРОВАТЬ  В  АЛЬКОВЕ
Глава шестая. ДВУМЯ  РУКАМИ
Глава седьмая. ЛЕГЛА  НА  РЕЛЬСЫ
Глава восьмая. УСЛОВНЫЕ  СЛОВА
Глава девятая. ПЛЕВОЕ  ДЕЛЬЦЕ
Глава десятая. БЕССТЫЖИЙ  ТАНЕЦ

ХИМЕРА  ПЯТАЯ

Глава первая. С  ЧЕТЫРЕХ  СТОРОН
Глава вторая. ВТОРОЙ  ДЕНЬ
Глава третья. ФИРМА  БАЛЛЕ
Глава четвертая. ВОЗГЛАВИТЬ  ПЕРЕВОРОТ
Глава пятая. СОЛДАТ  СТРАСТИ
Глава шестая. ОТВЕТ  БЕЛИНСКОМУ
Глава седьмая. ПРОВЕРНУТЬ  С  БРОВЕРМАНОМ
Глава восьмая. К  САПОГАМ  И  ШЕКСПИРУ
Глава девятая. РАЗВЕРНУВШИЙСЯ  МЕШОК
Глава десятая. НЕПОРОЧНАЯ  СВЯЗЬ



ХИМЕРА  ШЕСТАЯ

Глава первая. УДИВИТЕЛЬНАЯ  ЗЕЛЕНЬ
Глава вторая. ПРИЖАТЫЙ  НАМЕРТВО
Глава третья. СКАРАБЕЙ  ИЗ  ЛЯПИС-ЛАЗУРИ
Глава четвертая. ОРАНЖЕВЫЙ  БОДЯНСКИЙ
Глава пятая. В  ПОТАЙНОМ  ЯЩИКЕ
Глава шестая. РАЗОРВАННЫЙ  КАРТОН
Глава седьмая. ПРОБУЖДЕНИЕ  В  ТЕЛЕ
Глава восьмая. НЕБО  В  АЛМАЗАХ
Глава девятая. АРЕСТАНТ  В  КАНДАЛАХ
Глава десятая. DIXI!


ХИМЕРА  СЕДЬМАЯ

Глава первая. ОТВЕТИТЬ  ЗА  БАРОНА
Глава вторая. ПОДАРОК  БОЛЕСЛАВА  ПРУСА
Глава третья. ПЛАГИАТОР  ДЕЛИБ
Глава четвертая. ТЕОРЕТИК  ПАЯСНИЧЕСТВА
Глава пятая. ФРАНЦУЖЕНКА  ИЗ  ПАРИЖА
Глава шестая. КВАКЕРЫ  ПОД  ОДЕЯЛОМ
Глава седьмая. РОДИНА  МУМИЙ  И  СКАРАБЕЕВ
Глава восьмая. МОСТЫ  ЧЕРЕЗ  ПРОПАСТИ
Глава девятая. ЗЕЛЕНАЯ  КАРТА
Глава десятая. ПЕРЕМЕНИТЬ  БЕЛЬЕ


 ХИМЕРА  ВОСЬМАЯ

Глава первая. ОДНО  ЛИЦО
Глава вторая. ПОДЛЕЙШАЯ  ХИМЕРА
Глава третья. СПОСОБ  КАЗНИ
Глава четвертая. КОНЦЕПЦИЯ  ОМЕГ
Глава пятая. ПИРОЖКИ  С  ВОЛОСАМИ
Глава шестая. НЕЗАМЕНИМЫХ  НЕТ!
Глава седьмая. ОГОНЬ  НА  ПОРАЖЕНИЕ
Глава восьмая. МОЛОЧНЫЙ  РАССВЕТ
Глава девятая. ТУДА-СЮДА
Глава десятая. БЕСПИЛОТНЫЙ  ДУХ
               
ХИМЕРА  ДЕВЯТАЯ

Глава первая. НЕИЗБЕЖЕН  ДЛЯ  РОССИИ
Глава вторая. ТРИ  ЗА  ДВА
Глава третья. С  ЧЕЛОВЕЧЬИМ  ЛИЦОМ
Глава четвертая. ВОСПРИЕМНИК  ОТ  КУПЕЛИ
Глава пятая. ПАЯСНИЧЕСТВО  ИЛИ  ЮРОДСТВО?
Глава шестая. БАХ  И  ГОЛОВА
Глава седьмая. ТЕМНО-СИНЕЕ  ПЯТНО
Глава восьмая. ВЫШЕ  КОЛЕН
Глава девятая. МАЛЕНЬКИЙ – КОПИЯ  БОЛЬШОГО
Глава десятая. СТУЛ  С  ЧЕЛОВЕЧЬИМ  ЛИЦОМ


ХИМЕРА  ДЕСЯТАЯ

Глава первая. ТЕПЕРЬ  ДОЧЬ
Глава вторая. ВЫБИТ  ИЗ  КОЛЕИ
Глава третья. НОВЫЙ  ПУШКИН
Глава четвертая. МЕРТВЫЕ  ПРОТИВ  ЖИВЫХ
Глава пятая. ЗЕЛЕНАЯ  ВАТКА
Глава шестая. ПОРОЖНИЙ  СТУЛ
Глава седьмая. ЖИВОЕ  СЛОВО
Глава восьмая. МИШЕНЬ  ДЛЯ  ПЕДАГОГОВ
Глава девятая. ИНСТИНКТ  РАЗМНОЖЕНИЯ
Глава десятая. КОНДУКТОР  В  САЛОПЕ


ХИМЕРА ОДИННАДЦАТАЯ

Глава первая. МИГАЛКА  И  ТРЕУГОЛЬНИК
Глава вторая. ЯДОВИТАЯ  БЕЗДЕЛКА
Глава третья. ЗАДОМ  НАПЕРЕД
Глава четвертая. ДЕТИ  ДО  ВОСТРЕБОВАНИЯ
Глава пятая. НАСЕКОМОЕ  ИЛИ  ПТИЦА
Глава шестая. САНИ  КОРНЕТА
Глава седьмая. ВОЗБУЖДАЮЩЕЕ  ОБСТОЯТЕЛЬСТВО
Глава восьмая. ДЫРА  ИЛИ  СДВИГ?
Глава девятая. ИГРУШКА  СЛУЧАЙНОСТИ
Глава десятая. СУГУБЫЕ  ЗВЕРИ


ХИМЕРА  ДВЕНАДЦАТАЯ

Глава первая. ВЕЩЬ  В  СЕБЕ
Глава вторая. В  УГОЛЬНОМ  ДОМЕ
Глава третья. КРЫШЕЮ  ВНИЗ
Глава четвертая. В  СПУЩЕННЫХ  РЕЙТУЗАХ
Глава пятая. ЗАМЫСЛОВАТЫЕ  СЛОВОСОЧЕТАНИЯ
Глава шестая. ПАТЕНТ  НА  ИГРУШКУ
Глава седьмая. БИТЬ  ФРАНЦУЗОВ!
Глава восьмая. ЗОЛОТОЙ  НА  СВОЯЧЕНИЦУ
Глава девятая. ТРЕЩАТЬ  И  МЕРКНУТЬ
Глава десятая. КАЗНЬ


ХИМЕРА  ТРИНАДЦАТАЯ

Глава первая. БАБУШКИН  ВНУЧОК
Глава вторая. СНОП  В  ЛИЦО
Глава третья. ТОНЧАЙШИЙ  ИНТЕЛЛИГЕНТ
Глава четвертая. НА  ПРЯМЫХ  НОГАХ
Глава пятая. БАРОН-ОБОРОТЕНЬ
Глава шестая. ЕГИПЕТСКИЙ  ПРОЕКТ
Глава седьмая. ХАЛТУРНОЕ  МОРЕ
Глава восьмая. ПУЧИНА  И  КРЫШКА
Глава девятая. В  КУМАЧОВОЙ  РУБАХЕ
Глава десятая. ТЕНДЕНЦИОЗЕН  И  ПРЕДВЗЯТ



ХИМЕРА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Глава первая. ПРИШИТЬ  ГОЛОВУ
Глава вторая. ЛОШАДИ  ПОСКАКАЛИ
Глава третья. ОРУДИЕ  ЗАМЫСЛА
Глава четвертая. НЕЛЮДСКИЕ  ГОЛОСА
Глава пятая. БОМБА  ПО-НЕМЕЦКИ
Глава шестая. ТЕЛО  ЗА  НОГУ
Глава седьмая. МУЖЧИНА  ПО  СУТИ
Глава восьмая. ПОЕЗДОМ  ИЗ  ГРЕНЛАНДИИ
Глава девятая. СУД  И  СЪЕЗД
Глава десятая. ВЕРИТЬ  ИЛИ  НЕ  ВЕРИТЬ


ХИМЕРА  ПЯТНАДЦАТАЯ

Глава первая. В ОДНОМ  ЛИЦЕ
Глава вторая. ЗАРИСОВАТЬ  ДЛЯ  ПОТОМСТВА
Глава третья. ВОЛЯ  И  РАЗУМ
Глава четвертая. ДУЭЛЬНЫЕ  ПИСТОЛЕТЫ
Глава пятая. ТО  ЖЕ  САМОЕ
Глава шестая. ПАЛЬЦЕМ  В  ЗЕМЛЮ
Глава седьмая. ПОЛНАЯ  ПОРНОГРАФИЯ
Глава восьмая. КТО-ТО  ВНУТРИ
Глава девятая. ЛЕТАЮЩИЙ  ГРОБ
Глава десятая. МАВЗОЛЕЙ  С  ПИЛЯСТРАМИ


ХИМЕРА  ШЕСТНАДЦАТАЯ

Глава первая. ИДЕАЛЫ  И  НОРМЫ
Глава вторая. ГОЛУБЬ  И  БЕС
Глава третья. БЕСЫ
Глава четвертая. ТРОЛЛЕЙБУС  ПРИШЕЛ!
Глава пятая. ВСЕ  СМЕШАЛОСЬ
Глава шестая. ЛОШАДЬ  В  ЯБЛОКАХ
Глава седьмая. ОПЫТНЫЙ  ПОЛИГОН
Глава восьмая. РОГАТАЯ  КИБАЛКА
Глава девятая. СВЕРКАЯ  МОНОКЛЕМ
Глава десятая. ТАЙНА  БОЛЬШЕВИКОВ


ХИМЕРА  СЕМНАДЦАТАЯ

Глава первая. СВОИМ  ПОРЯДКОМ
Глава вторая. АНГЛИЙСКИЙ  ЮМОР
Глава третья. У  ЗАМКНУТОЙ  ГРАНИЦЫ
Глава четвертая. ФОРМЫ  ТЕЛА
Глава пятая. ОБМАЗАННЫЙ  СМОЛОЮ
Глава шестая. МИРЫ  ВЕЛИКОЙ  СЛОЖНОСТИ
Глава седьмая. ДЕСЯТКИ  НА  ПЯТАКИ
Глава восьмая. ЖЕМАННЫЙ  ЗВУК
Глава девятая. УЕХАТЬ  НА  БРОНЕПОЕЗДЕ
Глава десятая. ТАК  ГОВОРИЛ  ОН


ХИМЕРА  ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Глава первая. В  ПАРИЖ!
Глава вторая. БЕЗ  КРАСНОРЕЧИЯ
Глава третья. УШЛИ  НА  ГЛУБИНУ






               

               






 


Рецензии