Морилкины

из цикла "Родина моя, Автозавод"

      
   Cемейство Морилкиных, которых каждый второй в подъезде беззлобно именовал Мудилкиными, проживало с сыном в угловой коммунальной квартире, занимая две комнаты из трех. Хозяин третьей комнаты, бывший военный, появлялся раз в полгода, мыл окна и исчезал, ничем не нарушая течения жизни основных жильцов.

   Иван Морилкин когда-то трудился на ЗИЛе слесарем механосборочных работ на АСК возле пятой проходной. Вообще он еще пацаном попал на ЗИЛ во время войны, какие-то обрывки рассказов об этом мне доводилось услышать -  о сушильных печах в 600 градусов; о четырех телогрейках, надетых друг на друга, «прогоравших до жопы» - когда печи почти остывали, пацаны лазали в них и счищали нагар; о том, как воровал какие-то стальные трубки, плющил их и делал из стальных пластин ножи и совки, которые потом успешно продавал; о том, как на заводе утром всем давали молоко, но не разрешали пить до вечера, а молоко от жары портилось; как попался на воровстве трубок, но был оправдан и т.д. В общем и целом после армии почти четверть века оттрубил Ваня Морилкин на заводе, пока-таки не сел за какие-то уже масштабные кражи в год моего рождения, 1973-й. С зоны Ваня вернулся человеком, мощно и окончательно ненавидящим советскую власть: на коленях у него были наколоты розы ветров («в карцере каблук сожгли, скрепку наточили и вытатуировали»), что означало, как он объяснял, «не встану на колени перед законом», он не курил сигарет из красных пачек, например, «Яву», потому что красный цвет — «коммунячий». Про родной завод не мог слышать, именовал его как и многие тогда «заводом измученных лимитчиков», а сильно выпивши, высовывался в окно и орал известную кричалку «руки в масле, жопа в мыле, мы работаем на ЗИЛе», а еще страстно, натурально напоказ и от противного болел за ЦСКА, и даже расхаживал по улицам в красно-синем шарфе (видимо, нелюбовь к "коммунячьему" тут не считалась), что в нашем районе черно-белых «торпедовцев», особенно в дни матчей, было равносильно самоубийству. Но Морилкин неунываемо выживал после фанатских стенок на стенку, и вообще был мужчиной уверенным и твердо понимающим все про свои права и обязанности.

   Жена Морилкина, татарка Зульджамиля, называвшая себя Зоей, тоже некогда поработала на ЗИЛе, где и встретилась с Иваном. Родителей Зои, учителей математики и истории, расстреляли в Казани в 38-м году по доносу сослуживцев, старшего брата отправили в детдом, а Зое повезло — она в это время гостила в Воронеже у тёток, они же ее и вывезли в эвакуацию в Куйбышев, где дядья всю войну проработали на авиационном заводе. Зоин брат погиб во время бомбежки под Ленинградом, она показывала своему позднему сыну Коле маленькую замусленную фотокарточку, где они с братом Тинбеком качаются на качелях, длинно вздыхая — похож ты на моего брата, улым-сынок, только мастью другой. В Москву Зоя приехала поступать в медицинский институт, но провалилась. Возвращаться в Воронеж она не хотела, тётки недвусмысленно намекали на то, что с учетом народившихся родных внуков ей пора бы  начать устраивать свою жизнь самостоятельно. Зоя какое-то время мыкалась в няньках у дальних родственников, а потом удачным образом попала на ЗИЛ, где через 2 месяца получила койку в общежитии. Чтобы скрыть интеллигентское происхождение и поскорей «сойти за свою», Зоя делала перманент, нацепила фиксу и коверкала речь «колидорами», «тубаретками» и «спинжаками», о чем рассказывала даже с некоторой гордостью, потому что в итоге все ей удалось — и на работе закрепиться, и замуж выйти за москвича, и в квартире в сталинском доме прописаться, и сына, пусть и поздно, родить, и при кормушке магазинной подвизаться. В конце 80-х Зоя работала в большом рыбном магазине, и на столе у нее не переводились всяческие деликатесы, которые обычные москвичи поштучно накапливали к новому году — зеленые баночки с икрой, крабы CHATKA, розово-рыжая лососина... От нее я узнала, как разбавляли маслом черную икру при фасовке, как пустили слух, что ту самую черную икру случайно закатали в банки с надписью «килька в томате» и как во всех магазинах смели ту кильку, как впаривали недоумевающим москвичам спресованную мороженую тварь бельдюгу и простипому, как за день реализовали партию морских гребешков, которых никто не брал, шепнув кому-то, что этот «дефицит» будут отпускать со двора строго с 2 до 4 по килу в одни руки...

   К тому моменту как я стала наведываться по-соседски в гости, папа Морилкин работал таксистом, ему было уже к шестидесяти, а Зоя, как было сказано выше, старшим продавцом в «Рыбном». Стремилась я попасть к Морилкиным исключительно потому, что в этом семействе имелось совершенно нетипичное для Автозавода по тому времени фантастическое богатство — великолепная восточно-европейская овчарка Болт, огромный белый какаду по имени Гровер и автозаводско-подвальная кошка Шайба, а еще через пару лет к этой компании добавился сын Шайбы — Шухер. Весь этот зоопарк притащил и дал имена глава семейства, видимо-таки памятуя свою работу на заводе, что касаемо Шухера, происхождение его имени тоже было вполне прозрачным. Вместе с Морилкиным-младшим мы выгуливали собак, так и подружились, Коля приглашал меня домой вместе с моей застенчиво-истерической сукой Гердой, пока его родителей не было дома. Гровер сообщал каждому входящему: «Дай жрррраааать!» и аккуратно брал антрацитово-черным клювом из рук сушки и орехи. Герда с Болтом молча и неутомимо гоняли Шайбу и Шухера по длинному коридору — надо сказать, что Болт делал это исключительно в угоду гостье, ничего подобного он себе не позволял при хозяевах, а мы с Колей — он тоже очень любил животных — разглядывали замечательные фотографии подводной и наземной звериной жизни в иностранных журналах, которые водились у меня дома.

    Морилкины гнали самогон при помощи самодельного аппарата из соковарки и вообще колдовали со спиртом на все лады. Как-то раз старший Морилкин пришел с работы, когда я была у них дома, накануне мне исполнилось 16 лет. Он был довольно дружелюбен, уточнил, из какой я квартиры, как-то недобро похмыкал, но ничего не сказал, зато налил полстакана какого-то вонючего «фирменного бальзама» под названием «ваше здоровье!», туда, как я помню, входили по его словам календула, тысячелистник, шиповник, крапива, шалфей, что-то еще, поллитра спирта и мёд. Я отказалась, сославшись на аллергирю на мёд, тогда передо мной немедленно возникла бутылка укропного самогона. «Да не первач, не боись! В перваче одни масла, что я, девушке разве ж такое предложу!» Пришлось выпить, Коля тоже угостился, ему вообще это развлечение было доступно ежедневно, к тому же он весной должен был уйти в армию, так что родители особенно не возражали, пусть ребенок культурно отдыхает, главное, чтобы дома, на глазах.

    Так и сложилось, что чуть не полгода я буквально через день выпивала с Колей и его родителями что-нибудь «фирменное» - фенхельную водку, коричную настойку, настойку из суданской розы, «ерофеича» или нечто типа виски под названием почему-то «Брестская крепость». Всё это в моем организме уживаться отказывалось, и как только я чувствовала, что подкатывает, быстро прощалась, сославшись на уроки и бежала домой «кричать до ветру», иной раз не добегая половины этажа. В общем, вспомнить дурно, однако, находиться у Морилкиных было весело и интересно, супруги смешно матерились, рассказывали что-нибудь, иногда мы вместе смотрели новости и кино вечером по воскресеньям.

    Ну и самое важное: красивый спортсмен Коля был в меня влюблен до дрожи, что мне тихо льстило, а его скорый уход в армию делал ситуацию напряженной и немножко отчаянной, я ждала объяснения и наконец дождалась. Ровно посередине Колиной вымученной речи раздался телефонный звонок, трубку взяла Зоя, из-за закрытой двери я слышала, что она сперва говорила ровно, а потом стала кричать. Коля уже держал мои руки в своих, он  готовился задать мне тяжкий вопрос на тему, буду ли я его ждать из армии (а я уже сочинила ответ, будто уезжаю в другой город, где у меня якобы есть некая личная история, разумеется, драматическая), но мамин крик был таким странным и яростным, что пришлось прервать объяснение и выскочить в коридор. Зоя держала трубку в опущенной руке, другой опиралась на спинку дивана и выплевывала крик на одной ноте. Из сортира с ответным недовольным воплем вышел Морилкин, увидев жену, немедленно побежал на кухню звякать рюмками, пока Коля усаживал мать на диван. Зоя выпила поднесенной водки, подавилась, закашлялась, ее душили слова, она все поднимала руки к горлу и что-то выкрикивала по-татарски. «Что это, - спросила я Колю на ухо, - о чем она кричит?» - «Да не знаю я, - досадливо отмахнулся Коля, - она меня по-своему не учила, так, улым-алтын, да и все...» Я решила оставить их и незаметно усвистала из квартиры.
   
    Утром Коля не вышел с Болтом гулять, я удивилась и забеспокоилась, все-таки парень хороший, семья добрая, что же это такое у них приключилось. Звонить друг другу у нас с ним было не в заводе, так что я дождалась вечера - обычного времени, когда они гуляют с собакой, но опять никого не дождалась. Окна на 2-м этаже ярко светились, за окнами мелькали тени, даже слышны были вопли Гровера, но на улицу так никто и не вышел. Заинтригованная и обеспокоенная я все же решила позвонить в квартиру. Дверь открыл еле ворочавший языком Морилкин, сказавший, что Коли нету, и чтоб я не совалась пока, у них семейные сложности. Я успела увидеть, что на кухне сидят двое пожилых мужчин, а Зоя, подперев рукой малиновую накрашенную щеку, сидит, нарядно одетая, а на голове у нее новый пестрый платок. «Татарский», - подумала я.

    Через пару дней Коля объявился и поведал поразительную историю. Одним из пожилых людей, которых я разглядела у них на кухне, оказался брат Зои, Тинбек, тот самый, который вроде  как погиб при бомбежке в войну. Через только что начавшую тогда выходить программу «Жди меня» он разыскал сестру в Москве, а звонили тогда Зое с телевидения с такой вот радостной новостью. Коля сказал, что дядя человек недобрый, неприятный, крепко обижен на тёток и заодно на Зою, что не искали его, «подумаешь, бумажка пришла, ошибок-то сколько было!», жаловался на бывшую жену, которой все оставил и сразу стал говорить о прописке на их площади. Сам он какими-то сложными путями оказался оказался на Ангаре, работал с 80-го года на Усть-Илимской ГЭС. Тоже сидел, как и Морилкин, чуть ли не за разбой, и сейчас был как раз после очередной отсидки. «В наколках весь, - говорил Коля мрачно, - отец думает, ходки три у него, у дядьки. Он все сидит, считает — за твои дескать 150 рэ таксерских да за чаевые можно 15 ящиков жигулевского купить или колбасы докторской 68 кило, а я как от своей ушел, одной картошкой питаюсь. А еще он с матерью по-ихнему все время разговаривает, кричит, а она плачет. И уезжать он не собирается, говорит, ему некуда!!»
     Коля каждый раз при встрече силился закончить начатое было объяснение, но мысли его явно были уже больше сосредоточены на своей семейной драме, что меня устраивало абсолютно, хотя Колю и его семью я жалела. Тинбек жил в его комнате, сам Коля спал на раскладушке в кухне. Зоя говорила — тебе все равно скоро в армию, а брат намыкался, пусть отдыхает, ты молодой, перетерпишь. Коля честно терпел, и каждый вечер напивался на этой кухне, засыпая на полу под собственной раскладушкой.
     Иван и Зоя перестали ходить на работу, пропивая отложенные на "жигуль" деньги. Оба за считанные недели превратились в синяков, у аккуратной Зои были обломаны ногти, волосы словно спеклись в грязный блин, Морилкин-старший справлял нужду в лифте, не стесняясь никого. Что-то сломало их, патовая ситуация, старые счёты, перемолотая исковерканная чужая - но и родная! - жизнь ворвалась в уютную понятную жизнь семейства Морилкиных. Почему Иван не выгнал шурина, чего ждал сам шурин, какие высказанные и невысказанный слова и претензии бурлили в этих 30 квадратных метрах?.. Тинбека я не видела, кажется, он не выходил из дома. Болт сбежал от Коли, который даже не стал его искать, какаду Гровер сдох, потому что Иван пытался напоить его бражкой, Шайба умирала от рака гортани, Зоя вынесла ее мне в мохеровом пледе со словами «убери ее ради твоего бога». Шайба нашла свой безболезненный конец в ветеринарке на Кожуховской - хоть что-то я смогла сделать для этой несчастной семьи. И только Шухер еще по инерции убегал-прибегал домой, кормясь где-то на свободе.

   В скором времени начались скандалы, соседи вызывали милицию, и в разгар какой-то особенно отвратительной попойки явился вдруг тот отставной военный, что раз в полгода заезжал мыть окна в третьей комнате этой коммуналки. От звука выстрела, а затем и второго дом сотрясся с их 2-го этажа до моего 9-го. Тинбек и Коля погибли от пуль, выпущенных из гладкоствольного ИЖа — сосед-военный оказался помимо всего прочего членом общества охотников и рыболовов, имевшим разрешение на оружие, оборонялся от напавших на него озверевшие мужчин с ножами, которым он сделал какое-то замечание. Морилкины ничего не отрицали, военный их сосед был оправдан.

   Иван скончался меньше чем через год после этой истории, Зоя уехала к родне в Воронеж. Никаких подробностей последнего года их существования на Автозаводе я не знаю, старалась не встречаться глазами с ними. Было страшно горько на сердце от Колиной смерти, было чувство стыда перед ним — что крутила-вертела, перед его родными — что смотрела свысока и смеялась над ними, когда рассказывала подружкам про их семью. Но самый чудовищный стыд я испытываю до сих пор от того, с какой стремительностью прыгнула в уходящий автобус, убегая от узнавшей меня исхудавшей больной овчарки — Болт бежал за автобусом, потом отстал, навсегда лишив меня возможности думать о себе как о хорошем человеке.