Плацкарта

Странное место – вокзал. Люди здесь сразу же другими становятся. Добрее что ли. Не знаю. Боятся все монстра под именем РЖД. Ведь приходишь ты к поезду и все, сразу же оказываешься во власти контролера, машиниста, да еще кого! А встречаются индивидуумы тут какие, будто в зоопарке оказываешься. А начинается все еще с перрона.

Толпятся все возле входа, точно не успеют войти или места займет их кто, хотя в билете – то все написано, куда садиться, где лежать. Да еще придет один пассажир, а с ним семья целая. Провожают. Кто слезы льет, кто смеется, да анекдоты травит. А потом всем стадом запрутся еще в вагон и сидят до последнего. Поезду трогаться уже, а они все сидят, как будто и не увидятся потом. Сядут на место твое еще, языки чешут. А спросишь у кого: «Товарищ, освободи местечко, по билету причитающееся!», начнут голосить на весь вагон, аж стыдно станет. Да будешь стоять до последнего с тюками, пока мимо тебя лезут такие же ишаки навьюченные к местам своим.

А берут все с собой мешков, переезжают будто. Да в страну другую причем. Вроде собрался на отдых, на недельку, а набрал-то, набрал-то. Погода теплая будет, а куртку теплую возьмут, а холодно вдруг будет. А коли где холодно – маечек, вдруг тепло. Да еще маек наберут, будто жара будет стоять на Сахалине каком-нибудь неделю, что майки все переносишь иль куртки.

Но это ладно еще. А как дело дойдет до обеда, в плацкарте в какой-нибудь, так начнется сразу распространение запахов. Кто курочку с собой принес, кто яиц, кто овощей и зелени набрал. И все разложат трапезу на столе и примутся жрать, как будто не кормлены всю жизнь были. Руки жирные, бороды жирные. Запах по плацкарте плывет. А на следующий-то день, когда еда еже малек подвянет, так вообще, хоть вешайся на верхней полке.

А если кто еще из рьяных попутчиков с собой бутылочку горячительного притаранит. Да внутрь употребит. Хоть плачь. Весь вагон сразу же считай неудачным. Один то пить не будет. Не будет. А попутнички – любители найдутся сразу. Мало того что перегаром шмонит по всему вагону – не вздохнешь, так еще наровят пристать с рассказыми о былых временах, и слава богу если не к тебе. Да все равно слыхать их из тамбура. Хоть плач.

А есть еще интелегенты недоделанные. Лежит такой на верхней полке, книгу читает. А купил он ее специально в поезд. Он отродясь-то не держал в руках ни чего печатного. А тут в дороге то, что делать? Иль пить весь день, иль приобщаться к литературе. И глянешь – лежит читает. А морда суровая, будто академик Павлов мемуары пишет. А глянешь на обложку, там Гулливер какой-нить. В детстве который мимо прошел. Да ладно если он Гулливера читает с мордой серьезной. Он ноги вниз еще свесит, а носки воняют будто новоз сгнил на солнышке, да под брезентом. Сделаешь такому замечание. Мол товарищ, убрали бы вы ноги, аль носки сняли. А он морду свою суровую свешивает и говорит: «Я те, говорит, под подушку суну их щас, выкобеливаться будешь. Человек к литературе приобщается, а ты о носках тут язык чешешь. Лучше бы почитал!». Так и хочется по морде съездить этой, суровой морде. Да не интеллигентно как-то. Вот и сидишь, молчишь, да нюхаешь, навоз этот протухший. Уж думаешь лучше бы курочкой с яичками развонялся кто. Что бы носки перебить. А он гад, теперь как будто специально ноги вниз тянет. К носу твоему ближе.

А вот еще. Проблемка всплывает. Сидишь себе в окно смотришь. Чуешь, в туалет хочется. Ну и встаешь, как интеллигентный человек идешь в этот самый туалет. Хоп. А он закрыт. Проводник так рожу радостную высовывает и спрашивает, мол, куда, в туалет? Конечно в туалет, морда наглая, не видно, что ли. А сам-то говоришь только, да короткое. А он тебе, мол, зона санитарная. Нельзя пока. Терпи. Хоть плачь.

Вот терпишь ты минут десять, двадцать максимум. Так терпишь, что пузырь твой мочевой колоть начинает. И думаешь плюнуть на все, слюной побольше. Вскакиваешь и бежишь между вагонов облегчишься и хорошо. Вот до чего интеллигентных людей доводят. А если кто еще в этот момент пойдет там, застесняешься, неловко станет. Краской весь зальешься, убежишь побыстрей, а тот  пришел туда тоже облегчиться что бы. Выкручиваются люди. Хоть плач.

А как на перроне где выйдешь. Воздухом подышать, иль покурить, кому как хочется, да душа к чему лежит. Выйдешь, радуешься тому, что не трясет тебя, да воздух свеж. И тут тебе тычут в рожу то тюльпаны какие, то овощи, то газеты. Тычут, орут все что-то, слюной брызжут. А че орать-то? Кто купит? Да ни кто! Все уже на год вперед в дорогу закупились, да еще тут на перроне стрясут три шкуры ни за что. Жалеть потом будешь, что так опростоволосился. Да еще насладиться остановкой не дали вдоволь.

И вот уже спустя дни, аль недели, тут смотря куда отправился, Россия матушка велика у нас. Приезжаешь, собираться начинаешь за час еще. Когда пришел, разложился тут же. А тут за час собранный, красивый. Надухаренный сидишь. Мол сам президент тебя встречает. И сидишь, ждешь. Когда же там твоя остановка. А она через час еще. За это время уже и пропотеть успеешь, провонять, да штаны чистые изгваздать, пятно жирное посадить.

Но вот уже вроде бы остановка. Тюки свои собрал. Что в руку, что в подмышку, что в зубы, а которые не уместились совсем - ногой пинаешь. И вот встают все штабелем у выхода. И минут пятнадцать так еще, как сардина в кляре. Как будто не терпится из вагона выпрыгнуть уже. Как будто бежать тебе отсюдова скорее надо. А садился с радостью какой. Аж пирушки закатывал. А под конец, все. Бежать надо. И вот  остановка. Вываливаешься из вагона, как тюк, который ногой пинаешь. И глянешь. Все. Приехал. И больше не вжизнь в этот плацкарт. Купе возьму. Раскошелюсь да возьму. Там если курочка вонять будет, да своя, приятно пахнет. Яйца коли подвянут, так свои яйца, за кровные куплены. Все хорошо. Носки вообще не пахнут, а воздух озонируют. И нет этих – что Гулливера читают. Там можно уединиться, да Робинзона дочитать, который еще с прошлой поездки остался. Вот думаешь так, думаешь. А назад все равно в плацкарте едешь.