Кораблекрушение. Мопассан

Это было вчера, 31 декабря.
Я только что пообедал со своим старым приятелем Жоржем Гареном.
Слуга принёс ему письмо, покрытое печатями и иностранными марками.
Жорж сказал мне:
- Ты позволишь?
- Конечно.
Он начал читать 8 страниц крупного английского почерка, идущего во всех направлениях. Он читал медленно, с серьёзным вниманием, с тем интересом, который придают вещам, касающимся самого сердца.
Затем он положил письмо на каминную полку и сказал:
- Здесь написана забавная история, о которой я никогда тебе не рассказывал – сентиментальная история, которая случилась со мной! О, это был особенный день в тот год! Прошло 20 лет… тогда мне было 30, а сейчас уже 50!..
Тогда я был инспектором в компании морских страховок, которую возглавляю сейчас. Я собирался провести в Париже 1-е января, потому что это праздничный день, но получил письмо от начальника, который приказывал мне немедленно отправиться на остров Ре, где только что потерпел крушение трёхмачтовик из Сен-Назера, застрахованный нами. Было 8 часов утра. Я прибыл в бюро в 10 часов, чтобы получить инструкции, и в тот же вечер сел в скорый поезд, который вёз меня в Ла Рошель на следующий день, 31 декабря.
У меня было 2 часа в запасе, прежде чем подняться на судно «Жан-Гитон», которое отвезло бы меня на остров Ре. Я прогулялся по городу. Определённо, Ла Рошель – это странный город, город с большим характером; его улицы смешиваются, как лабиринт, а тротуары бесконечно бегут под галереями с аркадами, похожими на галереи на улице Риволи, только низкие – эти галереи и перекрещивающиеся аркады, такие загадочные, кажущиеся сконструированными и украшенными, как древние украшения, как украшения из войн прошлого, героических и диких религиозных войн. Это старый город гугенотов, важный, сдержанный, без восхитительных памятников, которые делают Руан таким великолепным, но замечательный своим строгим лицом, немного скрытным – город упорных боёв, где должен процветать фанатизм, город, где расцвела вера кальвинистов и родился заговор четырёх сержантов.
Побродив некоторое время по улицам, я поднялся на маленький пароход, чёрный и пузатый, который должен был отвезти меня на остров Ре. Он отчалил, свистя, с сердитым видом, прошёл между двумя древними башнями порта, пересёк рейд, миновал дамбу, построенную при Ришелье, где видны огромные камни, окружающие город, словно гигантское колье, затем взял курс направо.
Это был грустный, гнетущий день, смущающий мысли, сжимающий сердце, отнимающий все силы, всю энергию – серый, ледяной, грязный день из-за тяжёлого тумана, влажного, как дождь, холодного, как мороз, отравляющего дыхание, как изморось сточной канавы.
Под потолком низкого мрачного тумана жёлтое, неглубокое, песчаное от безбрежных пляжей море было гладким, без движения, без признаков жизни – море беспокойной, жирной, стоячей воды. «Жан-Гитон» прошёл, немного качаясь по привычке, взрезывая эту непрозрачную полированную гладь, затем оставил позади себя несколько волн, несколько водоворотов, которые скоро улеглись.
Я начал беседовать с капитаном, маленьким короткоруким и коротконогим человечком, круглым и устойчивым, как его судно. Я хотел узнать несколько подробностей о произошедшем несчастье. Большой прямоугольный трёхмачтовик из Сен-Назера, «Мари-Жозеф», села на мель в ураганную ночь на песках острова Ре.
Буря забросила судно так далеко, писал судовладелец, что было невозможно его снять, и нужно было как можно скорее разобрать его и вывезти по частям. Нужно было констатировать кораблекрушение, оценить состояние судна до него, сделать вывод о том, все ли усилия были предприняты для того, чтобы вернуть корабль на воду. Я приехал как представитель компании, чтобы свидетельствовать, была ли необходимость в судебном процессе.
Получив мой отчёт, директор должен был принять необходимые меры, чтобы сохранить наши интересы.
Капитан «Жана-Гитона» в совершенстве владел информацией, его позвали принять участие в спасении судна с его кораблём.
Он рассказал мне жуткую, но очень простую историю. «Мари-Жозеф» попала в порыв сильного ветра, сбилась с курса ночью и плыла наудачу по пенному морю («как молочный суп», - говорил капитан). В час отлива она напоролась на песчаный берег, который опоясывает этот регион, как безбрежная Сахара.
Во время беседы я смотрел вокруг. Между океаном и тяжёлым небом оставалось свободное пространство, куда проникал взгляд. Мы приближались к суше. Я спросил:
- Это остров Ре?
- Да, сударь.
Вдруг капитан, вытянув вперёд правую руку, показал мне чёрную, почти неразличимую точку в открытом море:
- Смотрите, вот ваше судно!
- «Мари-Жозеф»?..
- Ну да.
Я был изумлён. Эта чёрная точка, которую я принял за риф, казалось, была расположена, по крайней мере, в 3 километрах от берега.
Я сказал:
- Но, капитан, до него 100 морских саженей!
Он рассмеялся:
- 100 саженей!.. Меньше двух, клянусь вам!..
Он был из Бордо. Он продолжил:
- Сейчас прилив, 9.40. Идите на пляж, засунув руки в карманы, позавтракав в отеле «Дофин», и я обещаю вам, что в 14.50 или в 15.00 – самое позднее – вы прикоснётесь к разбитому кораблю, не замочив ног, и у вас будет час сорок пять или два часа, чтобы оставаться там; вы будете в ловушке. Море отливает далеко и быстро возвращается. Этот берег плосок, как клоп. Отправляйтесь в путь в 16.50, и в 19.30 вы вновь подниметесь на борт «Жана-Гитона», который этим же вечером будет стоять на пристани Ла Рошели.
Я поблагодарил капитана и сел на носу парохода, чтобы смотреть на маленький город Сен-Мартен, к которому мы быстро приближались.
Он был похож на все остальные городки, которые служат столицами для тощих островов, разбросанных вдоль континентов. Это была большая рыбацкая деревня, стоявшая одной ногой в воде, другой – на земле, которая ловила рыбу и разводила птицу, выращивала овощи и собирала ракушки и мидии. Остров очень низкий, мало обработанный, однако кажется густонаселённым; я не проникал вглубь.
Позавтракав, я поднялся на маленький мыс; затем, так как море быстро отливало, я ушёл по пескам к тому, что казалось чёрной скалой, которую я заметил над водой далеко-далеко.
Я шёл быстро по этой жёлтой равнине, упругой, как плоть, которая, казалось, потела под моей ногой. Море уже было здесь; я замечал его вдалеке, насколько хватало глаз, и больше не различал линии, которая отделяла пески от океана. Мне казалось, что я смотрю какую-то гигантскую сверхъестественную мистерию. Теперь передо мной был Атлантический океан, затем он исчез в прибрежной полосе, как исчезают декорации в люке, и теперь я шёл по пустыне. Во мне оставалось лишь ощущение, лишь дыхание солёной воды. Я чувствовал запах водорослей, запах волн, грубый и приятный запах берега. Я шёл быстро, мне больше не было холодно, и я смотрел на севшее на мель судно, которое росло по мере моего приближения и теперь напоминало выброшенного на берег кита.
Казалось, оно выступало из самой земли и на этой огромной жёлтой равнине приобретало чудовищные пропорции. Через час ходьбы я приблизился, наконец. Разбитое судно лежало на боку, показывая свои раздробленные кости, словно животное: свои деревянные кости, сбитые огромными гвоздями. Песок уже захватил его, проник во все складки и не отпускал. Казалось, судно пустило корень в песок. Нос полностью врос в этот мягкий вероломный пляж, а приподнятая корма, казалось, издавала к небу крик двумя словами, двумя белыми словами на чёрной обшивке: «Мари-Жозеф».
Я вскарабкался на этот труп с самого низкого края, затем проник внутрь. Дневной свет, проникая через открытые люки и трещины, грустно освещал эти длинные тёмные пещеры, полные деревянных обломков. Внутри был лишь песок, который служил дном для этого подземелья.
Я начал делать заметки о состоянии судна. Я сел на пустую разбитую бочку и писал при бледном свете, проникавшем сквозь широкую щель, через которую я мог видеть длинную полосу берега. По моей коже время от времени пробегала дрожь от холода и одиночества, и я порой переставал писать, чтобы слушать смутный загадочный шум в корабле: то скреблись крабы по бортам своими клешнями, то был шум от тысяч морских тварей, которые уже расположились на этом мертвеце, и тихий размеренный шум от корабельного червя, который беспрестанно точит своим свёрлышком старое дерево, разламывая и пожирая его.
Внезапно я услышал совсем рядом человеческие голоса. Я подпрыгнул, словно увидел привидение. Я действительно поверил на какую-то секунду, что сейчас увижу, как из зловещего трюма поднимаются двое утопленников, чтобы рассказать о своей смерти. Мне не понадобилось много времени, чтобы выскочить на палубу, и я заметил внизу перед кораблём высокого господина с тремя девушками или, скорее, высокого англичанина и трёх мисс. Определённо, они были напуганы ещё сильнее меня, когда увидели, как я выпрыгнул из этого разбитого трёхмачтовика. Самая младшая убежала, две другие схватили отца за руки, он же открыл рот, и это был единственный признак того, что он испытывает какие-то эмоции.
Через несколько секунд он спросил:
- О, судар, вы являетес хозяином этого судно?
- Да, сударь.
- Могу ли я его посетит?
- Да, сударь.
Тогда он произнёс длинную фразу по-английски, в которой я различил лишь одно слово: gracious*, повторённое несколько раз. Так как он искал место, откуда взобраться, я указал ему лучшее и подал руку. Он поднялся, затем мы помогли подняться всем трём успокоившимся девушкам. Они были очаровательны, особенно старшая, блондинка 18 лет, свежая, как цветок, и такая тоненькая, хрупкая! Определённо, красивые англичанки похожи на нежные дары моря. Казалось, что эта девушка вышла из песка, которым отливали её волосы. Глядя на них, на их изысканную свежесть, вспоминались розовые ракушки и перламутровые жемчуга – редкие, загадочные, скрытые в неизвестных глубинах океана.
Она говорила по-французски немного лучше отца и служила нам переводчицей. Нужно было рассказывать о кораблекрушении в малейших подробностях, которые я придумывал, словно сам присутствовал при катастрофе. Затем вся семья спустилась с палубы в трюм. Едва они вошли в эту тёмную галерею, чуть освещённую, они издали возгласы удивления и восхищения, и внезапно в руках отца и дочерей оказались альбомы, скрытые раньше в их безразмерных плащах; все четверо начали делать карандашные наброски этого печального и странного места.
Они сели рядышком на выступающий брус, и четыре альбома на восьми коленях начали покрываться чёрными линиями, которые должны были представлять вскрытое брюхо судна «Мари-Жозеф».
Работая, старшая дочь продолжала беседовать со мной, а я всё изучал остов корабля.
Я узнал, что они провели зиму в Бьярицце и быстро приехали на остров Ре, чтобы посмотреть на этот увязнувший корабль. В них не было ни следа английского чванства, они были простыми и славными, из тех вечных странников, которыми Англия покрывает весь мир. Отец был длинным, сухим, у него было красное лицо, обрамлённое белыми бакенбардами – настоящий живой сэндвич, кусок ветчины между двумя кустиками волос; девушки были длинноногими, голенастыми, тоже сухими, кроме старшей, и все были очень милы, но старшая – особенно.
У неё была такая забавная манера говорить, рассказывать, смеяться, понимать и не понимать, вопросительно поднимать глаза – голубые, как глубокая вода, - прекращать рисовать, чтобы догадаться, вновь приниматься за работу и говорить “yes” или “no”**, что я бесконечно долго слушал бы и смотрел на неё.
Вдруг она прошептала:
- Я слышала какой-то звук.
Я навострил уши и тут же различил слабый шум, продолжительный и своеобразный. Что это было? Я встал, чтобы посмотреть через щель, и издал громкий крик. Море приливало и окружало нас!
Мы выскочили на палубу. Было слишком поздно. Вода нас окружала и бежала к берегу с ужасающей скоростью. Нет, она не бежала, она скользила, ползла, растягивалась огромным пятном. Всего лишь несколько сантиметров воды покрывали песок сейчас, но уже не было видно бегущей линии прибоя.
Англичане хотели спрыгнуть – я их удержал: бегство было невозможно из-за глубоких луж, которые мы обогнули, когда пришли на судно, но куда упали бы, уходя.
Наши сердца охватила тревога. Затем маленькая англичаночка улыбнулась и прошептала:
- Это мы, кто потерпел кораблекрушение!
Я хотел рассмеяться, но меня сжимал страх, трусливый, ужасный, низкий и скрытный страх, похожий на этот прибой. Все опасности, которым мы подвергались, навалились на меня одновременно. Мне хотелось крикнуть: «На помощь!» Но кому?
Две маленьких англичанки прижались к отцу, который застывшим взором смотрел на огромное море вокруг нас.
Настала ночь, такая же внезапная, как прилив – тяжёлая, влажная, ледяная ночь.
Я сказал:
- Делать нечего, надо оставаться на корабле.
Англичанин ответил:
- Oh, yes!
И мы оставались там четверть часа, полчаса – я не знаю, как долго мы смотрели на эту жёлтую воду вокруг, которая сгущалась, крутилась, чуть ли не кипела и, казалось, играла на огромном захваченном берегу.
Одна из девушек замёрзла, и мы решили спуститься вниз, чтобы укрыться от лёгкого бриза, который был столь холодным и щипал кожу. Я наклонился над трапом. Судно было наполнено водой. Значит, мы должны были прижаться к заднему борту, который вселял некоторую уверенность.
Теперь нас обволакивали сумерки, мы прижались друг к другу, окружённые тенями и водой. Я чувствовал, как у моего плеча дрожит плечо маленькой англичанки, а её зубы щёлкали иногда, но я чувствовал также мягкое тепло её тела через ткань, и это тепло было мне приятно, как поцелуй. Мы молчали и были неподвижны, словно звери в яме, переживающие ураган. Однако несмотря ни на что, несмотря на ночь и ужасную возрастающую опасность, я начал чувствовать себя счастливым из-за того, что я был именно здесь, в холоде и опасности, что тянулись долгие часы тревоги и теней, но я был так близко от этой хорошенькой миниатюрной девушки. Я спрашивал себя, откуда во мне это странное ощущение блаженства и радости.
Откуда? Как знать? Потому что она была здесь? Она? Незнакомая англичанка? Я не любил её, я нисколько её не знал, но я чувствовал себя смягчившимся, покорённым! Я хотел бы спасти её, пожертвовать собой, сделать тысячу глупостей! Странная вещь! Как так происходит, что присутствие женщины способно нас так взволновать? Это ли – их обаяние, женская грация? Обольщение красотой и молодостью, которое опьяняет как вино?
Или это, скорее, прикосновение любви, загадочной любви, которая без конца старается соединить людей, которая пробует свои силы, столкнув лицом к лицу мужчину и женщину, которая проникает в их чувства, смущает тайно и глубоко, как поливают землю, чтобы посадить цветы?
Но тишина этих сумерек становилась ужасающей, как и тишина неба, так как мы слышали вокруг себя слабый шум, плеск тяжёлого моря, которое приливало и монотонно стучало об обшивку корабля.
Внезапно я услышал рыдания. Самая младшая из англичанок плакала. Отец хотел утешить её, и они начали говорить на своём языке, которого я не понимал. Я догадался, что он успокаивал её, а она всё ещё боялась.
Я спросил свою соседку:
- Вам не слишком холодно, мисс?
- Холодно. Я очень холодно.
Я хотел дать ей своё пальто – она отказалась, но я всё равно снял его и накрыл её против воли. В короткой борьбе я коснулся её руки, и по всему моему телу пробежала чарующая дрожь.
Через несколько минут движение воздуха стало живее, а плеск воды о борта – сильнее. Я встал; мне в лицо ударил сильный порыв.
Ветер поднимался!
Англичанин заметил это одновременно со мной и сказал просто:
- Плохи наши дела…
Конечно, дела были плохи. Если волны, пусть самые слабые, нападут на корабль и сотрясут его, настолько разбитый, первая же большая волна унесёт его в пучину.
Наша тревога начала расти с каждой секундой, и ветер крепчал. Теперь море было подёрнуто бризом, и я видел в сумерках белые линии, которые появлялись и исчезали: это были линии пены, - и каждая волна прилива била об остов судна «Мари-Жозеф», вызывала короткое дрожание, которое поднималось к нашим сердцам.
Англичанка дрожала тоже, я чувствовал её дрожь рядом со мной и испытывал огромное желание схватить её в объятия.
Внизу перед нами, справа, слева и позади горели огни маяков на берегу – белые, жёлтые, красные, вращающиеся, похожие на огромные глаза, которые смотрели на нас, подстерегали, жадно ждали, пока мы исчезнем. Один из них особенно сильно раздражал меня. Он гас каждые 30 секунд и тут же вспыхивал вновь; это точно был глаз с веком, которое постоянно закрывалось над этим огненным взглядом.
Время от времени англичанин зажигал спичку и смотрел на часы, затем прятал их в карман. Внезапно он важно сказал мне над головами дочерей:
- Судар, с Новым Годом вас.
Была полночь. Я протянул ему руку, он пожал её. Затем он произнёс фразу по-английски, и они с дочерьми начали петь «Боже, храни королеву»; звуки разносились в тёмном немом воздухе и растворялись в пустоте.
Внезапно мне захотелось смеяться, затем меня охватило сильное странное чувство.
Было что-то зловещее и величественное в этой песне потерпевших кораблекрушение, приговорённых, что-то похожее на молитву, а также что-то большее, похожее на древнее “Ave, Caesar, morituri te salutant”.***
Когда они закончили, я попросил свою соседку спеть какую-нибудь балладу, на её собственный выбор, чтобы забыть о тревоге. Она согласилась, и в воздухе зазвучал её звонкий молодой голос. Она пела о чём-то грустном, без сомнения, так как ноты тянулись долго, медленно выходили из её горла и летели, словно раненые птицы, над волнами.
Море сильно прилило и качало наш корабль. Я думал только о её пении. Я также думал о сиренах. Если бы мимо проплывала лодка, что сказали бы матросы? Мой измученный разум находил утешение в мечте! Сирена! Не была ли эта девушка, эта дочь моря, которая задержала меня на трухлявом корабле и вот-вот канет со мною в море, действительно сиреной?..
Вдруг мы все перекатились на палубу, потому что «Мари-Жозеф» рухнула на правый борт. Англичанка упала на меня, я обнял её и безумно, ни о чём не думая, веря в свои последние секунды, крепко поцеловал в щёку, в висок, в волосы. Корабль больше не двигался, мы тоже были неподвижны.
Отец сказал: «Кейт!» Та, которую я держал, ответила “Yes” и сделала движение, чтобы освободиться. В этот момент мне хотелось бы, чтобы корабль разломился на две части и упал в воду вместе с ней.
Англичанин продолжил:
- Маленкая качка, это ничего. Мои дочери в безопасности.
Не видя старшей, он думал, что она погибла!
Я медленно встал и внезапно увидел огонёк на море, прямо перед нами. Я крикнул – мне ответили. Это была поисковая лодка; хозяин гостиницы предвидел нашу опрометчивость.
Мы были спасены. Мне было жаль! Нас ссадили с нашего плота и переправили в Сен-Мартен.
Англичанин теперь потирал руки и бормотал:
- Хорошо поужинаем, хорошо поужинаем!
Он действительно хорошо поужинал. А я грустил о «Мари-Жозеф».
На следующий день нужно было расставаться после долгих объятий и обещаний писать. Они уезжали в Бьяриц. Я едва не отправился за ними.
Я был влюблён до безумия, я едва не предложил этой девушке руку и сердце. Определённо, если бы мы провели вместе неделю, я женился бы на ней! Сколько мужчин иногда ведут себя неразумно, непостижимо!
Прошло два года. Я ничего не слышал о них. Потом я получил письмо из Нью-Йорка. Она вышла замуж и сообщала мне об этом. С тех пор мы писали друг другу каждый год 1-го января. Она рассказывает мне о своей жизни, о детях, о сёстрах, но никогда – о муже. Почему?
Ах, почему?.. А я рассказываю ей только о «Мари-Жозеф»… Возможно, это единственная женщина, которую я любил… нет… которую я мог бы любить… Ах!.. вот… как знать?.. События идут своим чередом… а потом… потом… всё проходит. Теперь она, должно быть, постарела… Я бы не узнал её… Ах, а какой она была… тогда на корабле… какое божественное создание! Она мне пишет, что её волосы поседели… Боже мой!.. Это причинило мне такую боль… Ах, её светлые локоны!.. Нет, от моих тоже ничего не осталось… Как это печально… Как это всё печально!..
*Gracious – милостивый, любезный (англ.)
**Yes, no – да, нет (англ.)
***Ave, Caesar, morituri te salutant – Да здравствует Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя! (лат.)

1 января 1886
(Переведено в октябре 2016)