Крутьков род глава 5

5
     Приходила, бывало, бабушка после церковной службы, подзывала Петьку, целовала его в лоб. Доставала из глубокого кармана широкой юбки своей три-четыре разноцветных «лампасье», так она монпасье называла угощала внука. Он падал на колени, кланялся ей в ноги, и, если вовремя не
успевал убежать, начинала бабушка молитву с ним разучивать. Садилась на лавку, прижимала его к себе, складывала ему пальцы щепотью и, держа его пальцы в своей руке, прикладывала их сначала к Петькиному лбу, потом – к животу, чуть повыше пупка, а потом – к правому и левому плечу.
   – Давай, унучечек, похторяй, похторяй за мною, родымец мой! – ласково уговаривала его бабуля. – Ну, говоры: «От-че наш!»
   – От… чего? – переспрашивал Петька.
   – От дурнэ дитя! Та нэ отчего, а Отче наш! – смеялся дед.
   – Повторяй, повторяй, давай, касатик, за мной! Отче наш, Иже еси на небесех!.. – терпеливо твердила бабушка.
   – Отче наш ежей исть на нэбе усих! – повторял маленький Петька.
   – Та яких Отче ежей тэбе исть? Анчихрист! Смотри, вон он Боженька-то! Вин усе видэт! – грозила пальцем бабуля.
   – И як дядька Пэтро у дида на хуторе выно с папкой пыв, тэж видев?
   – Яко выно? Хто пыв? – настораживался Трофим Трофимович. Откладывал дед амбарную книгу, подходил к Петьке.
   – Я, пожалуй, до сэбе пийду Трохим Трохимыч, – поднималась бабушка  с лавки, – устала чогой-то сегодня на службе.
   – Давай ходимо! Ходимо, сватьюшка, до сэбе! – ласково говорил дед, выпроваживая ее, и снова приступал к внуку с расспросами.
   – А ну, кажи! Кажи мэне, яко выно? Пэтро, говорышь с папкой твоим у мэне на хуторе пылы?
   – Та дядько Пэтро казав, що батька нэ пронесе на спине два чувала пшеныци, а папка казав, что пронэсе.
   – Так, так, так! – подбадривал дед. – И чого ж дядка Пэтро?
   – А вин казав, що колы папка два чувала пронэсе, вин из твоего сарая вына достанет.
   – Так и казав?! – взмахивал руками дед и ударял себя по бокам.
   – Да, казав! – распалялся Петька – Папка в мэне вон який сыльный! Вин взяв чувал, другий ему дядька Пэтро на спыну нагрузив, и пийшел мий папка з ными, и нэ качнувся даже!
  – А Пэтро? Пэтро чого ж? – допытывался Трофим Трофимович.
  – Вин одну доску у сарая отодвынув, я у щелку протыснувся, як мэне дядька Пэтро попросыв, сунул трубочку в бутыль, а другий конец дядьке Петру отдав.
   – Так-так! – заходил из угла в угол дед. – А у тэбе, чого ж и трубочка есть?
   – Та ни! Вона у дядьки Пэтра была. Вин казав, що колы я завтра еще в щелку залезу и трубочку у бутыль суну, то вин мэне таку цацю купыть, що я аж язык проглочу. Тильки я нэ полезу бильше! Я нэ хочу язык свий глотать!
   – О це дило ты говоришь, Пэтька! О це дило! От молодэц! Поихалы со мною до хутора, прокачу тэбе. А ты доску покажешь мэни, яку дядька Пэтро двигав.
   – Покажу, диду, покажу! – радостно прыгал Петька вокруг него.
     Наскоро запрягал Трофим Трофимыч легкую бричку, усаживал рядом с собой счастливого Петьку и мчался на хутор, что верстах в семи был от хаты. Останавливал бричку у хутора, бросал поводья, брал кнут и подходил к сараю.
   – Идэ, Пэтька, доска оторванная? Покажи диду.
   – Та ось вона, – оттягивал в сторону одну из досок маленький Петька.
   – Так-так! – мотал дед головой и, резко повернувшись, шел туда, где работали его сыновья.
   – А ты чого, батько, прыехав? – спрашивал дядька Пэтро, утирая рукавом пот с лица.
   – А вот чого! – опускался на широкую спину дядьки Петра дедов кнут.
   – Ой, батько! За шо?! – вскрикивал ошалевший от ожегшего его удара старший сын.
   – Я тоби покажу, за що, бисов ты сын! – и снова свистел кнут.
   – Для тэбе я выно туда ставив? Это ты на що мальца подбиваешь, подлюга ты этакий?!  – сыпал за вопросами удары Трофим Трофимович.
   – А тэбе сылу дэвать некуда?! Га? – набрасывался теперь на младшего Ивана и гонял сыновей кнутом по всему хутору.
   – Ой, диду! Нэ надо моего папку быть! Нэ надо быть папку! – ревел во весь голос маленький Петька, размазывая грязной ладошкой слезы по лицу.
   – Заступнику своему спасыбо кажи, – кивал дед на внука и, укрощая свою ярость, устало брел к бричке.

     По натуре своей он ни жадным, ни злым не был, просто во всем порядок любил. И характер имел Крутьковский. Остался он в памяти и на единственном снимке фотографическом, что хранил старый Петр как святыню святынь, крепким, статным, прямым, с умными, голубого, небесного цвета глазами, окладистой  стриженой бородой и ухоженными усами, в косоворотке и жилетке.   
     Походил бы он на ученых, портреты которых печатались в разных научных журналах того времени, если бы не потемневшие от солнца и бесконечной земной работы его лицо и руки. Если бы не запыленная обувка да одежда его, потом пропахшая. Было у него три сына и две дочери. Один из сыновей на германской войне сгинул, а Петро с Иваном, слава Богу, живыми вернулись. У них свои хозяйства уже, своими домами-семьями живут, но вразумлять их надо все же, как и Анастасию! Дочь Ганна – вдова с двумя детьми на руках: Ленкой и Лешкой. Тоже отдельно живет. Модистка она, у нее все село обшивается. Модницы в очередь к ней стоят. Трофим Трофимович ей швейную машинку Зингера по случаю в Георгиевске сторговал.
     На селе его все уважали.  Завидя издалека, кланялись ему односельчане, шапки снимали. И не только потому, что имел он чихирни и хозяйство крепкое, не только потому, что добрая половина села должна была ему за  выпитое вино, которое брали у него в долг, а потому, что человеком Трофим Трофимович был работящим и образованным. Новые сорта растений всяких выводил, журналы заграничные выписывал агрономические и вообще большую любовь имел к земледелию. Знал заботы землицы-кормилицы, понимал ее, как живую душу.
     Он первым сообразил, что здесь, на равнинных, глинисто-солонцеватых землях, где гуляют среди степных просторов знойные суховеи восточные, где палящее солнце выжигает  всякую травинку за лето, надо не рожь да ячмень сеять, не просо, лен да овес, которыми засевали наделы свои бывшие переселенцы, а новые сорта пшеницы выводить. Районированные, то есть приспособленные к землям этим, не совсем удобным для хлебопашества.   
     Нужны, конечно, и просо, и рожь, и лен, из которого бабы тяжким трудом своим производили грубое домотканое полотно. И кулеша без пшена не сваришь. Только выписал он семян себе по указке журналов прочитанных, вспахал клочок земли и засеял его семенами полученными.
     Появилось со временем у него отборное зерно пшеницы твердых сортов. На коротком стебле довольно крупный колос вызревал. Не гнулась, не ломалась пшеница та от вольных ветров степных, как высокая рожь с ее коротким колосом. И урожайность в разы была выше. Долго не сдавал он урожаи в помол, над каждым зернышком «колдовал». А потом и свои десятины засевал им и сыновей, и родню семенами пшенички своей снабдил. Не было ей равной в округе.
     Ссыпщики и скупщики зерна приезжали из села Благодарного,  Воронцово-Александровского, диктовали хлеборобам свои цены на зерно, норовили сбавить их. За гроши скупали урожаи. Потом везли их в Ростов на Дону, в Новороссийск или продавали калмыкам. Трофим Трофимович сам возил зерно свое на продажу и в Благодарное, и в Георгиевск.
     И еще понял он, осваивая земли эти, что надо здесь виноградники за-кладывать. У людей всегда будут радости, горести, а значит, и вино всегда будет в спросе. Жизнь – она штука такая. Пшеница она уродит, не уродит еще, а виноград всегда худо-бедно здесь будет. Без копейки не останешься.
     Прикупил он добрый кусок земли, ни для чего на первый взгляд непригодной. Смеялись над ним:
   – Трохимыч, та на що вона тэбе сдалась ось ця земля? Чого тамо родыть на ней можэ?
   – Поглядымо, – уклончиво отвечал им Трофим Трофимович. И такие сорта винограда вырастил, и такие вина были у него, что неизменным спросом пользовались далеко за пределами села. Знал народ вина Крутьковские.
     Это потом уже, после указа министра финансов от 15 мая 1898 года, в селе Прасковея был оборудован казенный винный склад для производства и розлива вин в Ставропольском крае. Но Прасковея вон она, за сорок пять верст, не наездишься! Так что и после открытия этого склада немалый и стабильный доход приносил виноградник Трофиму Трофимовичу.