Из истории детской болезни

    Такого яркого цветного сна я не видел больше никогда. А сон был очень красивым. Словно в калейдоскопе передо мной перетекали из одного в другой строго геометрические узоры – тягуче и медленно. При этом казалось, что и в моём воспалённом черепе в такт этим преобразованиям, то нарастала, то спадала боль, сопровождаемая каким-то внутренним звуком шевелящихся извилин. Узоры переливались и сверкали как драгоценные камни, но их красота была пугающей и отталкивающей, а их острые грани словно врезались в сетчатку моих глаз. И ещё мучительней была приторная горечь, которая пропитала весь мой организм насквозь, разливалась по всему телу.
    Мне было до тошноты плохо, и я хотел вырваться из этого сна, чтобы прекратить мучение, но сон длился и тянулся бесконечно.

    Утром мама послала за скорой, и меня увезли в инфекционную больницу с желтухой.
    А незадолго до этого дня из больницы вернулся мой сосед и товарищ Толик Тетеревлёв. Он-то и болел желтухой или болезнью Боткина или гепатитом – это уже он мне успел порассказать. И ещё, как их там жестоко лечили, потому что втыкали огромные шприцы (комполоны)  и вводили бычью кровь. Конечно, он хотел покрасоваться и похрабриться перед товарищем. А заодно и запугать немножко. И это ему в отношении меня удалось, но, кроме того, он меня и заразил. Видимо, его не долечили, а мы с ним вместе поужинали и кроме всего прочего разгрызли одну на двоих луковицу, наверное, чтобы убить бациллы. Горечь этого лука стоит во мне и по сей день. И нам-то это не помогло: у Толяна будет ещё повторный или возвратный гепатит. Но это как говорится уже его проблемы. А у меня начались свои собственные. Случилось это всё в конце декабря 1961 года. Я заканчивал первое полугодие в первом классе. В школе у меня всё шло хорошо: и учёба, и отношения с одноклассниками.

   Во дворе нашего дома залили каток. Мальчишки с самодельными клюшками устраивали хоккейные баталии. От катка нагребли высокую снежную гору напротив нашего подъезда, и это была уже не просто куча, а крепость. И там тоже шли сражения пацанов. Короче, жизнь была насыщенной и интересной, но я из всего этого разнообразия был беспощадно вырван болезнью и изолирован.
   Но самая большая несправедливость заключалась в том, что это случилось накануне Нового года. Уже ставили большую ёлку в парке, а в магазинах на полках лежали ёлочные украшения. Повсюду ощущалось ожидание Праздника, да и подарков, наконец! И на тебе – больничная койка.
 
   Чувство одиночества овладело мною с того момента, когда там, в больнице, нас сначала разлучили с мамой. Потом, когда завели в огромную, обшарпанную обмывочную и приказали раздеваться догола, чувство усилилось. Там было сыро и гадко, а мне было унизительно и противно снимать с себя одежду. В обмывочной огромных размеров нянечка, крутанула вентили двух огромных ржавых кранов. Две огромные струи с грохотом водопада одновременно ударили, конечно же, в огромных размеров ванну. Эта чугунная ванна стояла посредине помещения и представлялась неким остовом погибшего корабля. Голый, тщедушный, больной я казался себе не более микроба в этой инфекционной преисподней.  Но самое ужасное случилось, когда я перешагнул  через край ванны и ощутил, что попал в кипяток. Так мне показалось. Но громадная нянечка, несмотря на мои мольбы, надавила мне на плечи, и я сел в этот кипяток. Вот это чувство вхождения задом в горячую воду меня потом преследовало всю жизнь!
Да, всего лишь в горячую воду. Но поразительную смесь унижения и тоски, и всё заслонившего чувства брошенности, беззащитности, одиночества я испытал тогда. И много-много лет позже, если приходилось мне окунуться в горячую воду, память этого чувства возвращалась стремительно и полновесно.

     Боже, думаю я теперь – уже поживший на свете человек, как же жестоко иногда обходилась и обходится жизнь с детьми. Какие раны и рубцы остаются навсегда, если даже такая мелочь (я про свой случай) столь крепко держится в психике. Я был тогда так подавлен и угнетён, что и не плакал даже,  но внутри моего сжавшегося в комочек тельца образовалась огромная пустота.
     Мне выдали плохо пахнувшую от бесконечных дезинфекций больничную одежду и тапочки. Одеваясь, я всё время сосредоточенно смотрел на те два чугунных крана, из которых ещё капала вода. О, это было настоящее двуглавое чудовище!
Своих первых минут в палате я не запомнил, видимо, потому что слёзы наконец-то настигли меня.

     Мама тем временем разузнала, в какую палату меня поместили и быстро нашла окно со стороны коридора. Как-то ей удалось договориться, чтобы меня к этому окну подозвали. Со мной случилась почти истерика. Мои слёзы передались и маме. Она тоже плакала там, за двойной рамой, за закрытым окном и что-то говорила, пытаясь меня утешить. Я ничего, конечно, не слышал из того, что она говорила, почти кричала мне. И не только потому что рамы, законопаченные на зиму не пропускали ни звука, но и потому ещё, что я был оглушён собственным горем. И обидой на маму. Ведь она меня бросила! Одного. Это не укладывалось в моё представление об устройстве мира. Это никак не умещалось в моей воспалённой голове. Кое-как меня успокоили и отвели в палату, уложили в кровать. Жизнь, казалось, померкла навсегда. Я проплакал бы до самой ночи, но, наверное, я и вправду был сильно болен, и сон одолел мою беду.

    Тот день дал мне несколько наглядных примеров – уроков. Насколько враждебным и чуждым может сделаться окружающий мир. Как просто может совершиться по отношению к тебе любая самая страшная несправедливость.  Как быстро можно лишиться практически всего, что ты любил и чем обладал.
Только утром следующего дня я разглядел палату, в которой очутился по злому умыслу судьбы. Утро началось с градусника под мышкой. Это прошлась медсестра, ещё затемно. Холодный носик термометра разбудил меня, но ненадолго. Потом уже при тусклом свете появилась нянечка с ведром, шваброй и тряпкой. Ведро перетаскивалось с места на место, производя звон падающей дужкой, а швабра упорно натыкалась на ножки кроватей и стульев. Но дремота ещё крепко обволакивала глаза и тело. А из коридора начинали доноситься приглушённые голоса и запахи. Градусник вытащили, и пора было подниматься, умываться. Следующим этапом новой жизни был завтрак за общим столом.
    Запах и вкус жидкой больничной каши, брошенной черпаком на дно глубокой алюминиевой миски, о которую ударяла такая же алюминиевая и такая же пахнущая дезраствором ложка. Но … это ещё не запахи и звуки.
    Потом наступало время утреннего стула. Время горшка. Да-да! И это было испытание – то ли ещё! Детская палата для желтушников была заселена в ту пору и мальчиками, и девочками! Кровати стояли вперемешку и по половому признаку никак не различались. Это удивительно мне до сих пор. Ведь было нам, всем там находившимся, от 7 до 13 лет, а личный туалет каждого находился под кроватью.  Сама же процедура занимала в жизни больного очень важное место, так как совершалась только организованно, по команде, а результаты каждого не только оглашались, но и фиксировались в специальном списке. Более того, они – эти результаты, ещё могли служить темой для обсуждения, насмешек или гордости больного в зависимости от цвета, консистенции и количества. Вес продукта опытные нянечки определяли на глазок. Вся поразившая меня сложность этого процесса заключалась в том, что сходить-то все должны были одномоментно. Тут-то наличие в одной палате мальчиков и девочек, казалось бы, должно было создавать особые сложности. Однако в моей памяти никаких личных переживаний на эту тему не сохранилось. Вечерний стул проходил вообще романтично, если это слово можно употребить для таких обстоятельств. Кто-нибудь из старших командовал «По горшкам!». Это звучало абсолютно как «По коням!», и каждый седлал своего «коня» в проходе между кроватями, так что в итоге над кроватями торчали только головы.
 
    А вечерами, когда над нами гасили свет, то на добрые полчаса, а вернее на время какого-нибудь подходящего случаю рассказа-страшилки или серии анекдотов, занятие растягивалось и превращалось в некоторую культпрограмму. Ведь ни телевизора, ни даже радио в палатах нашего детства не было. Что нам позволялось, так это читать книги, которым за пределы палаты выхода уже не было, но их не хватало.
     Сама же палата была достаточно просторной, находилось в ней не менее 10 кроватей. В центре помещался обеденный стол. А в углах палаты, у окна – были ещё выгорожены два бокса для особо тяжёлых пациентов. Были и такие. Тяжесть их состояния легко определялась цветом кожи. У них кожа была слегка уже коричневая, словно у людей много дней провалявшихся под летним солнышком на пляже. Напротив окна была дверь в коридор. У двери в палате была отгорожена ширмой кушетка для процедур и там же рядом помещались ещё и умывальники.
За дверь – в коридор, мы попадали крайне редко, надо сказать. Нам всем это было категорически запрещено! И вот почему: в инфекционной больнице лечились же не только мы – гепатитные. И вот коридор принадлежал другой касте больных – дизентерийным, так как прямиком выводил их к туалету. По общему мнению нашей палаты, дизентерийные были людьми, безусловно второго сорта. Этакой кастой неприкасаемых. Дизентерийные – напротив, кажется, были довольны своим положением, так как имели свободу передвижения, и, пробегая иной раз по нужде мимо нашей приоткрытой двери, умудрялись ещё строить нам рожицы.

     Итак, после утреннего стула наступало время лечебных процедур. Большинству из нас кололи витамин «Б-11». Его вкалывали маленькими, тоненькими шприцами с ещё более миниатюрными иголками. Жидкость на вид была приятного розоватого цвета, но эту процедуру всё равно не любили. Укол был болезненным. Кому-то назначалась внутривенно глюкоза, кому-то порошки. Однако главным и самым почётным было назначение комполона. Да-да того самого, которым пугал меня соседский Толик.
    Комполон ставился действительно огромным шприцем, содержащем тёмно-бурую жидкость. Вводили её медленно и долго. После процедуры на заднем месте образовывался волдырь, который рассасывался по нескольку часов, отчего приходилось лежать на животе. Поэтому ехидная фраза «Комполончика хочешь?» означала у нас желание худшего из зол. Так как у меня была достаточно острая форма, я испытал все виды лечения, включая и комполон. Это лишь придало мне уважения в палате, тем более что физическую боль я переносил стойко и гораздо спокойнее, чем боль душевную.

   Лечение назначали доктора, обход которых происходил после завтрака. Ходили компанией в 3-4 человека, и я быстро научился отличать главврача от завотделением, а лечащего врача от ассистента. Моим лечащим врачом оказалась невысокого роста, полная, миловидная женщина с тёмными бровями и, наверное, такими же тёмными волосами, спрятанными, как и у всех, под белый накрахмаленный колпак.
   Врачи изучали специальные списки (стул, температура), анализы, если их делали накануне. Они мяли животы, спрашивая «Больно? А так больно? А тут?»  Ещё они опускали веки и заглядывали в глаза, изучая зрачки маленьких пациентов, и иногда задавали какие-нибудь не относящиеся к лечению вопросы и даже шутили. Больше они занимались тяжёлыми и новенькими, поэтому скоро мне стало казаться, что возле меня они почти не задерживаются, а мне хотелось, чтобы они постояли подольше и что-нибудь поспрашивали о самочувствии и настроении. Приободрили бы перспективой скорого выздоровления и выписки. Там в палате мы все по-сиротски тянулись к любви и участию, к сочувствию взрослых.

   Радость была у нас одна – посещение родных. Чаще всего приходили мамы, и это иногда расстраивало, особенно самых младших. Зато потом начинался приём передач. Нам всем главным образом приносили мёд. Это было практически наше лекарство. Его надо было съедать много, и мы наедались просто до одури. К счастью, нам ещё разрешались фрукты: яблоки, мандарины, апельсины. А ещё приносились сладкие варенья и компоты. Наша болезнь как компенсацию нашим страданиям давала возможность наесться до отвала всего сладкого и достаточно редкого в домашней жизни.
   А вот никаких личных вещей и игрушек нам не полагалось. Поэтому единственно, чем мы развлекались, были разные словесные игры. Кроме игры в города, которая сохранилась и теперь, тогда особо популярна была игра в загадывание кинофильмов. Игралась она двумя способами: или шифрованием названия по первым буквам слов (например, «ЧП» означало название кинофильма «Чрезвычайное происшествие») или изображением небольшого эпизода из фильма, что уже требовало определённого артистизма. И вообще, мы вынуждены были пересказывать друг другу кино, книги, анекдоты и всё что можно было рассказать вслух. А про себя нам оставалось только заниматься личными переживаниями и мечтами о возвращении домой.
     Но вот книги всё же были. Мне запомнилась тоненькая книжица с хорошими – большими и цветными, картинками о маленьком герое-защитнике Брестской крепости. Видимо, разрешалось приносить новые книги. Эту – про Брестскую крепость принесла мама прямо из магазина. Куда девались старые книги не знаю. Но почему-то других книг я и не помню вовсе. Зато иллюстрации из этой – моей книжки, я вижу, как сейчас. Тогда меня поразил даже новый запах этой книги среди привычных, застоявшихся запахов палаты. Это было как дуновение свежего воздуха через наглухо закрытые окна. Я рассматривал развалины крепости, вспышки выстрелов, разрывы снарядов, амуницию и форму бойцов. Как мне нравились пилотка с алой звёздочкой, ремень с золотистой пряжкой, чёрные блестящие сапоги мальчика. А винтовка! У этого мальчика было настоящее оружие, и он воевал. Содержание книги теперь уже забылось, как и название, а впечатление чисто художественное сохранилось на всю жизнь. Да, всё было красиво, даже слишком красиво для книжки о войне*.
    Но с этой книги, наверное, во мне и зародилась тяга ко всему военному. Я захотел стать суворовцем, чтобы быть похожим на того мальчика-солдата из книжки про Брестскую крепость. Принеси мне тогда мама другую книгу, допустим, про юного моряка – и стал бы я мечтать о морской карьере. И избрал бы себе другую судьбу. Хотя я так и не стал кадровым военным, но, как много импульсов судьбы идёт из нашего детства, из наших первых впечатлений. Интересно, с какого возраста человек вообще помнит?

    А вот как я из больницы выписывался, как меня забирала мама, как встретили дома – не помню. Странно. Память избирательна, но выздоровление, возвращение, высвобождение, наконец, почему-то не впечатлили.
    Душа уже отдыхала.
    Ведь ей предстояло ещё много новых испытаний.


* Эту книгу я попытался найти. Пока не удалось. По смыслу она должна была быть о Пете Клыпе – воспитаннике музыкального взвода Брестской крепости, который участвовал в обороне наравне со взрослыми бойцами. О нём много материалов в интернете, о его очень не простой военной и гражданской биографии. Более того, и книжка тоненькая есть - Марка Лисянского! Но, увидев её обложку, я понял, что это – другая книга, по внешнему виду.
   

Фото для иллюстрации – из интернет-ресурсов