Эмпатия Быль

                Эмпатия

   1969 год. УССР, Донецкая область, Волновахский район, колхоз Красный луч.

   «Моя голова! Как же у меня болит голова и шея! Заживёт ли? Языком-то мне до загривка точно не дотянуться. Эх, ты ж чёртов кобель, Трезор! Да что б тебе клещ в ухо! Злыдня!».
   Пёс лежал и поскуливал, осторожно расчёсывая задней лапой боевую вчерашнюю рану.
   «Клыки у него, конечно! Эх! Добьют, чувствую, меня мои блохи. Страшно мне чего-то! Пить хочу».
   Шарик вывалил розовый язык и прерывисто дышал, сонно глядя вникуда.
   «Жарко! А хозяйка моя не видит, что ли – совсем прохудившуюся миску мне ставит. Сколько успею сначала проглотить, только то и моё».
   Раздражаясь на зуд, он бросился выкусывать у себя блох на бедре.
   «И зачем я только снова ввязался в драку с этим хромым недоноском, Трезором? Старый уже, а всё равно всегда все гулящие сучки его. Зубы, зубы, да, конечно. Ни дать, ни взять. Вот она чья, счастливая планида!»
   Выдохнул в истёртую в пыль землю и глухо завалился на бок.
   «Так что?! Мне всегда только старый дедовский тулуп под себя загонять?!»   
   Поднялся и снова лёг на живот, приподняв голову. В ушах у пса что-то зашумело, и он замотал головой.
   «Увижу гада – загрызу! Надоел он мне, этот пятнистый лохматый чёрт! Он мне ответит за всё, облезлый крысодав! Будь там что потом! Вспомню всё! Тухлая он вонючая крыса! Гнилая прошлогодняя кость! Рваное ухо! Ходит же этакая дрянь по свету?! М-м… Р-р… Что ж так глаза-то болят?»
   Он зажмурился, нервно обтёрся об угол деревянного сруба, испачкал его запёкшейся кровью, затем ползком забрался на всю длину цепи в пыльную темноту сарая с дровами и там притих.

   Молодые хозяева всегда были добры к ласковому и пушистому переростку, Шарику. Так назвали его дети в честь Шарика из фильма «Четыре танкиста и собака». Все домашние подкармливали его вкусненьким, кто чем. Гладили, баловали, а он с удовольствием и признательностью всегда аккуратно принимал вкусные подачки из их по-разному пахнущих добрых рук и в знак благодарности подставлял розовый, тёплый живот.
   Этим обычным жарким июльским вечером тысяча девятьсот шестьдесят девятого года дети, как обычно, вернулись из детского сада и настойчиво звали друга с собой поиграть, но Шарик только глубже зарывался в прохладную пыль и, глухо рыча, зыркал на них из темноты зелёными огоньками уставших глаз. К своей еде он так и не притронулся. Вода в его миске вытекла из маленькой трещинки на землю, да и высохла давно.
   Так, в одиночестве длинного душного дня, он пролежал под старым сараем в ожидании желанной прохлады и темноты. То, поскуливая, то, порыкивая на боль в ране и нарастающий жар, Шарик терпел, как мог. Его гнев – его палач – быстро набирал силу и к утру уже проявлялся первыми признаками смертельно опасной болезни. Солнце взошло слишком быстро и снова раздражало тронутый стремительной инфекцией воспалённый мозг.
   Как всегда, по раннему утру быстро разбрелись хозяева, кто куда. Дом затих и опустел. Только чуть задержалась молодая хозяйка, мать двух маленьких детей. Она накормила всю домашнюю живность, бросила курам пшена. Хвостатому сторожу щедро налила в кастрюлю свежих помоев и плеснула колодезной воды всё в ту же дырявую миску, похожую на немецкую каску.

   — Шарик, Шарик, — позвала его хозяйка.
   Пёс нехотя, ползком выбрался из-под сарая наполовину и глянул на неё, злобно зыркнув наливающимися кровью глазами. Прищурился от солнечного луча, резанувшего болью мозг, и отвернулся. Рыкнув на руку хозяйки, он тут же почувствовал, что был не прав и, извиняясь, прижал уши и чуть вильнул хвостом.
   — Ну, что ты? Иди сюда, «танкист». Я тебя отпущу. Забыла я тебя вчера отпустить? Да? Не погуляла собака. Служака, серенький.
   Она заправила тёмные волосы под ситцевый платок, потянулась погладить пса по холке и коснулась грязной от слипшейся крови и пыли шерсти.
   — Это что? Ты что же, опять подрался? С Трезором?! На дидька лысого он тебе сдался?! Не лезь ты к нему больше, он же дурной пёс! Слышишь меня?! Забияка! — пригрозила ему пальцем.
   Пёс лишь молча, ворочая глазами, извинялся.
   — Ладно уж. Иди, иди, погуляй.
   Женщина потянулась к ржавому карабину на ошейнике, почему-то решив сейчас отпустить собаку. Пока она возилась с карабином, пёс лежал ниц, не шевелясь, а как только почувствовал свободу, в его мозгу снова вспыхнуло:
   «Трезор!», — и Шарик почти сразу сорвался с места, исчезнув в пыльных огородах посёлка.
   Этой ночью пёс вернулся домой тайком и, никем не замеченный, забился на своё место, под покренившийся сарай, а ночью второго дня не вернулся совсем. Упившись и объевшись давеча днём на лугу кровью и мясом доверчивой, двухмесячной тёлочки, Шарик чувствовал себя королём. Спрятавшись до утра в ещё более тёмном, душном сарае у колхозного луга, под старыми тряпками и мешками, он провёл раздражённую неутолимым гневом судорожную ночь. А утром, этот край посёлка гудел.
   Взъерошенный от кончика хвоста до крутого лба, серый пёс рыскал по огородам.
Задавил просто так попавшихся под злобный зуб нескольких кур, гусей, загнал с криком в дом каких-то соседей и ввязался в смертельную драку с заклятым врагом, который нёс службу у будки на цепи. Трезор тут же показал Шарику свой вонючий свирепый жёлтый оскал и по привычке бросился первым.
   М-да… Это была очень страшная, но короткая схватка. На этот раз Шарик воздал своему обидчику всё сполна.
   После он переступил через окровавленный труп неприятеля, ссыкнул на него с презрением, задними лапами забросал пылью и двинулся по селу дальше. В глазах у обезумевшего пса уже всё перевернулось, и окончательно стёрлись грани добра и зла. Нестерпимое раздражение и боль доставляло всё: скрипнула чужая калитка, и она была тут же разгрызена в щепки молодыми крепкими зубами; гордо прокудахтала курица, и за это она сразу расплатилась жизнью; мелькнули с тяпками на огороде две женщины и были атакованы тем, кто теперь знал пьянящий сладкий вкус живой крови, познал собственную силу и боль. Неутолимую головную боль! Нестерпимую, адскую, во всём теле, мозгу. Неукротимый гнев на весь белый свет и собственное ноющее болью тело, сжигали последний светлый лучик понимания в его воспалённом уме. Отёкшие челюсти судорожно стучали в непрекращающемся приступе боли и жажды, взбивая плотную желтоватую пену. Она вязко скапывала с воспалённых бурых брыльев на подвес и лапы, испачканные чужой кровью. Шарик часто менял направление своих перебежек вникуда и искал укромное местечко, где бы его никто и ничто не смогло побеспокоить. Он искал кого-то, кто поможет ему успокоиться и отдохнуть от неприятия самого себя и, избавит от этой невыносимой трёхдневной пытки болью.
   Пёс устал. Чертовски устал. Он почти уже ничего не видел и не различал из того, кто или что попадалось и исчезало из его поля зрения. Но что такое ружейный выстрел – он хорошо помнил ещё с детства, когда тот перепугал его до смерти. Прозвучавший звонким эхом зимой, в начале этой же улочки, три года назад, он крепко запомнился тогда пушистому щенку. Да, этот звук и этот запах! Он помнил их до сих пор, и теперь именно они чуть отрезвили и заставили бежать прочь больную собаку. Мелкой рысью, без оглядки, Шарик уносил ноги от того, что с детства пахло для него смертью. Пёс бежал, загребая крупными лапами серую дорожную пыль. Бежал вполне быстро, но вдруг, на его глаза попались копошащиеся в лужице шумные детишки, которые беззаботно варили каши из грязи, играли и щебетали под густой тенью сливы прямо посередине дальней улочки колхозного посёлка. Здесь сейчас, кроме них, больше никого не было. Их звонкие писклявые голоса стали для пса новым раздражителем. Кобель остановился, ощерился, медленно моргнул воспалёнными глазами, опустил морду и, издавая глухой, внутриутробный рык, теперь неспеша брёл на этот раздражающий звук. Он шёл, чтобы разобраться с теми, кто сейчас действовал на нервы и не вовремя оказался на пути.
   Вдруг в этой компании для него выделилась основная цель – маленькая тоненькая фигурка. Это была девочка с коротко остриженными русыми волосами. Она что-то почувствовала у себя за спиной, обернулась, встала, выпрямилась и с интересом глядела на большую серую овчарку.
   Вздыбленный пёс с пеной у рта, тяжело топая, направился именно к ней.
Метр. Ещё метр. И ещё метр. Сокращалась дистанция. Ещё несколько шагов и пёс как будто почувствовал в маленьком человечке что-то необычное, остановился, прислушался и замер. Потянул носом. От девочки пахло как-то по-другому. Шарик вдруг удивился, заскулил и с любопытством повернул голову набок.
   Взъерошенная, как щипанный воробей, маленькая пацанка в голубых пионерских шортах и футболке стояла совсем-совсем спокойно. По-детски жалея собаку, она просто наивно и доброжелательно глядела на бедного, жалкого пёсика без хозяина. Шарик сейчас первый раз за три дня – вдруг не почувствовал в себе гнева. С каждым шагом приближаясь к странной хрупкой девчушке, он ощущал, как его снедающая мозг боль почему-то быстро тает, глаза слезятся и слабеют лапы. Он с изумлением чуял в незнакомке, возможного, единственного настоящего друга. И, виновато опустив морду, с повисшим как плеть хвостом, Шарик перешёл на равномерный плавный шаг и больше уже ничего не боялся. Он тут же успокоился и медленно топал на мягкий, тёплый, не раздражающий глаза и мозг свет, который сейчас удивительным образом видел в теле девочки. Она еле заметно улыбалась ему и просто ждала, когда он подойдёт сам. И уставший от себя кобель долго не заставил ждать. Пёс спокойно подошёл, посмотрел в прозрачные глаза девочки, устало выдохнул и сел напротив всего в шаге от неё. Дитя протянуло маленькую тёплую ладошку, почти коснулось горячего сухого собачьего носа, и дворняга, спрятав язык, задержал дыхание и опустил глаза. Он почувствовал себя в безопасности. Еле заметно разок вильнул хвостом, медленно и устало, как старик, завалился на бок, вздохнул, полностью расслабился и молодое собачье сердце просто внезапно перестало биться. Шарик мгновенно спокойно уснул навсегда, зная, что теперь он под несокрушимой защитой, и его никто никогда не тронет: ни Трезор, ни люди с вилами и ружьём. Он был теперь недоступен ни для кого и был действительно свободен от самого страшного в этой жизни: одиночества, гнева и боли. 

  Всем желаю любви, доброты и взамипонимания.