Рождение литератора

Сегодня у прозаика Григория Гусева на душе легко и привольно. Сегодня впервые за годы мытарств по редакциям и издательствам один из его рассказов будет опубликован. Григорий шёл навстречу бодрящему ветерку и смаковал события полуторачасового пребывания в редакции.

Там сначала образовалась брешь по причине неготовности какого-то планового материала. Затем, всегда такой самодостаточный, а теперь беспомощный лик редактора остановился на услужливо протянутой Григорием папке. Объём рассказа в точности соответствовал размерам пробоины в горящем номере "Огней России". Наскоро перелистав машинописный текст, редактор передал его вовремя подоспевшей девушке-курьеру и, вновь обретя своё самодостаточное выражение, закрепил метаморфозу решительной фразой «В набор!»

При этом звуке сердце Григория выпрыгнуло из груди и продолжало упруго прыгать, как мячик, по дороге домой, где он намеревался, как бы между прочим удивить домочадцев. Конечно, он не будет говорить всего. К чему им такая подробность, как вдогонку девушке с его папкой  ("и её попкой" – подмигнул себе Григорий) последовало распоряжение проставить недостающие запятые? Но сам Гусев уже дважды мысленно просмотрел глазами редактора свой текст, который знал наизусть, и вместо грамматических ошибок всюду натыкался лишь на художественные находки...

Всё-таки он усомнился, вдруг, в правильности одного словооборота, которое можно было толковать и писать по-разному при удивительном сходстве произнесения. Поразмыслив, он даже решил, что толкование, почему-то привычное для него с детства, просто глупо, и если ошибку не исправят, то рассказ обретёт весьма нежелательные новые достоинства, и ему будет обеспечена ещё одна публикация – где-нибудь под рубрикой «Нарочно не придумаешь!»... Тем временем мячик перестал весело прыгать и подкатил к дому уныло, словно начинённый песком.

На кухне Григорий послушно съел залежавшуюся котлетку из холодильника, не смея заявить о своих правах на большее, и запил остатками компота из детской чашки. Дочь сообщила, что получила пять по арифметике и по русскому языку. Со своим сообщением Григорий тянул. Надо сказать, Матильда, его жена (Мотя, как он её называл), была по словам Полины Матвеевны, его тёщи, человеком высокой культуры. Они часто пели ему об этом в два голоса убедительными сопрано и меццо, хотя он и не думал возражать. Сейчас он даже подумал, а не воспользоваться ли культурой жены, чтобы разрешить злополучный вопрос еще сегодня, до наступления ночи, которая в противном случае обещала быть беспокойной.

Уже в постели он сообщил Моте радостную новость, за что был обласкан и словами «Мой тигр» и «Я всегда в тебя верила» немедленно принуждён к исполнению супружеского долга. Григорий ещё не перешагнул возрастную черту, за которой  исполнять этот долг писателю сложнее, чем создавать литературные шедевры, и, несмотря на отсутствие вдохновения, взялся за дело без проволочки. Но так уж сложилось, что даже удовольствие, обычно испытываемое им при сокращении долговых обязательств, не смогло отвлечь от заботы, весьма от велений долга далёкой. Он не вовремя замер, как локомотив, у которого внезапно кончилось топливо, и тихо спросил:

– Мотя, как правильно: «СКРЕПЯ СЕРДЦЕ» или «СКРИПЯ СЕРДЦЕМ»?
Матильда сверкнула глазами, отработанным движением выскользнула из своего неглавенствующего положения, и не успел Григорий сменить позу, похожую на картинку из запрещённой к ввозу зарубежного журнала, как сопрано пропело с драматизмом достойным лучших оперных либретто:
– Скребя-я-я! "Скребя сердце"!!! Посмотри у Борщё-ёва, – она указала рукой на журнальный столик, где возлежала рукопись эпохального романа его бывшего однокурсника, некогда покорно мирившегося с ролью "третьего лишнего"...
– А Борщёёёв! Борщёв, Борщёв, – у него уже два романа и повесть. Скоро будут напечатаны. – Она схватилась за голову. – Боже мой, говорила мне мама!
Тут ария жены из кем-то недописанной оперы о несчастном замужестве внезапно оборвалась, – да я состарюсь прежде, чем тебя напечатают, – добавила она обречённо речитативом, сделав неожиданное для себя открытие, затмившее всё, что говорила когда-то мама.

Григорий, несколько озадаченный третьей версией фразеологического оборота, всё же собрал свои части тела в подобие оскорблённого, но не утратившего самоуважения главы семьи. Но в ответ на нарочито суровое «Что у тебя с БорщЁМ?!» Мотя только махнула рукой и, захватив подушку, ушла спать в другую комнату, с дочерью.

Григорий взял в руки несколько листков с журнального столика. «Тайное подозрение разрывало ему грудь, и тогда он, отчаянно СКРЕБЯ СЕРДЦЕ безуспешно пытался унять зуд сомнения в верности своей супруги», – прочёл он у Борща на 555-й странице рукописи и - из сочувствия то ли к герою романа, то ли к его автору - тоже почесал грудь остриженными ногтями... Но разрывать свою грудь не стал и решительно отверг третий вариант злополучной фразы про сердце.

                * * *

Потом Григорий сидел за своим письменным столом и творил... Ничего, впрочем, грандиозного; так, захотелось поправить некоторые абзацы в одном старом рассказце. Он работал, лишь накинув на плечи пижаму. Штаны же, как это часто бывало по ночам, оставались висеть на спинке стула, когда он вдруг обнаружил, что находится вместе со столом не в своей комнате, а в центре роскошного зала не то театра, не то дворца правосудия, и зал этот полон народу...

Собрались, как чётко уяснил Григорий, по его, Гусева, поводу. Напротив Григория во главе с председателем расположились амфитеатром члены объединённого художественного совета всех редакций, куда он когда-то обращался. По стенам, украшенным лепниной, были развешены транспаранты с выдержками из его, Григория Гусева, произведений. В нише, над головой председателя громоздилась внушительных размеров статуя с венком из плюща и чашами весов в руке. "Немези..., нет, Мельпомена",– догадался Григорий, заметив, что на чашах были с одной стороны книги, с другой – рукописи. "Верховный суд служителей муз", – продолжал он догадываться и жалел, что сел работать неглиже.

Правда, двухтумбовый стол Григория неплохо скрывал срамоту с боков, но открытый проём между тумбами зиял как раз против председателя, который сидел, не поднимая глаз, и угрюмо хранил молчание, тихо поскрипывая... да-да, СКРИПЯ СЕРДЦЕМ. Члены совета о чём-то шёпотом переговаривались, изучали содержание транспарантов и заносили важное в регистрационные книги. Время от времени они выжидательно смотрели на председателя, а тот по-прежнему скрипуче молчал, не глядя, как Вий с опущенными веками...

Тем временем стали приглашать свидетелей. Люди, в большинстве своём  едва знакомые, утверждали, что Гусев именно их изображал в своих произведениях, жаловались, что изобразил неправильно, и настаивали на изменениях... Вдруг появилась Полина Матвеевна. Она вела под руку сгорбленную трясущуюся старушку, в которой Григорий с трудом узнал свою безвременно состарившуюся Мотю. Положив руку на роман Борщёва, Полина Матвеевна поклялась, как на библии, что будет говорить правду и только правду. Потом она обвинила Григория в каких-то грехах и... стала настаивать на необходимости принять его в Союз Писателей, - иначе «Матильда, его жена, Мотя... просто не переживёт».

Трагический пафос тёщиной речи и даже вид Моти, ненароком выполнившей обещание состариться, не сильно отвлекли внимание Григория, почти целиком озабоченного обликом председателя. А тот всё так же молчал, не поднимая век, и скрип его сердца, временами переходящий в угрожающий скрежет, наполнял притихавшую аудиторию.

Наконец, измученный ожиданием, подсудимый в упор посмотрел на председателя. Голова Вия дрогнула, веки без посторонней помощи взметнулись вверх, а глаза уставились на обнажения Григория, отчего по ним пробежали мурашки. Григорий сжался в ожидании приговора, но председатель, посмотрев на него пронизывающе, лишь чуть поморщился и стал смотреть снисходительно. Вообще-то судилище Мельпомены не для слабонервных, говорил его взгляд, но что до Ваших голых коленок, маэстро, то, по нынешним временам, - Вий зевнул - это сущие пустяки. А по сему не будем затягивать процесс...

В руке председателя вдруг оказалась огромная круглая печать с фигурной бронзовой ручкой; он благодушно подышал на неё и стукнул по какому-то документу. Сразу задвигались стулья, члены совета сложили в портфели свои бумаги, и вмиг зал опустел. С последним хлопком двери на столе председателя колыхнулась одинокая, заверенная печатью бумага.
 
Григорий подождал минуту, потом ещё чуток и, снедаемый любопытством, вылез из-за стола. Прикрываясь листком собственной прозы он подбежал на цыпочках к столу председателя. На специальной гербовой бумаге крупной славянской вязью было написано «ГРИГОРИЙ ГУСЕВ», ниже почерком ученицы-отличницы заполнены графы с некоторыми сведениями о нём. Григорий заметил, что у него «год рождения - БЛАГОПРИЯТНЫЙ, «рост - ДАЛЬНЕЙШИЙ», «вес - РАСТУЩИЙ», «душа - ОБНАЖЕНА В ДОПУСКЕ» и другие важные сведения. А под ними кругло, в размер печати красовалось тиснение «УТВЕРДИТЬ ЧЛЕНОМ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ». Ниже был ещё один заполненный штамп, откуда на нового члена выразительно уставились цифры, обозначавшие размер вступительного взноса...
Из кухни доносилось двухголосое пение. "Им нужно, пусть сами и платят", – хихикнул Григорий уже наяву.

В положенный срок пришёл из типографии пробный номер журнала. Григорий отцепил скрепку, что соединяла листки его рассказа, и скрепя сердце, готовое зайтись от волнения, отыскал нужное место. Его ошибка была исправлена, и Григорий Гусев нашёл это справедливым, так как заслужил, после той ночи, право быть полноправным членом литературного братства... Независимо от приговора Мельпомены и наличия гербовой бумаги!