Судьба

«Перевернуть снег!» – было парткомовское задание издательскому комсомолу. Мартовская серость и собачьи метки не вписывались в картину всенародного празднества. А на избирательный участок в особняке издательства ожидалась повышенная явка номенклатурного электората из новеньких кирпичных «башен» на Большой и Малой Бронных. Втайне шептались, что будто бы придет голосовать даже Сам – новый генсек Черненко. Так что снег, наверное, стоило не только перевернуть, но и добелить белилами.

Таньку и Наташку (обеих – в ранге младших редакторов) посадили на буквы «В»  и «Г». Пока за окнами не развиднелось, народ – что на «В», что на «Г» – шел скудно. Пролетарии беспрерывных производств и бабульки уборщицкой доли, не читая, доносили бюллетени до урн и тут же продвигались в буфет, где по случаю выборов торговали дефицитом: латышскими шпротами и апельсинами из Марокко. 

– Плохо идут, ах как плохо… – деликатно сокрушался пожизненный председатель участковой комиссии Венедикт Николаевич. В издательстве он тихо-мирно заведовал отделом распространения: детективы и приключения со свистом разлетались и без участия распространителей, а марксистско-ленинская нудь пропихивалась по разнарядке. За ничегонеделание на работе Венедикту Николаевичу выпадало жестоко расплачиваться в день выборов. Кошмары неявки избирателей, ошибок при подсчете голосов или, не дай Бог, неудовольствия какого-нибудь сановного избирателя работой комиссии – всякий раз доводили добрейшего председателя до предынфарктного состояния.   

Поток масс, между тем, постепенно нарастал, избиратель пошел поглаже и пограмотнее, иные даже останавливались прочесть, за кого голосуют. Но больше было опасавшихся, что их заподозрят в умысле вычеркнуть единственного кандидата: эти торопились избавиться от бюллетеня, как преступник от фатальной улики. После чего и грамотные, и трусливые, и никакие – все дружно рвали в буфет за интернациональным дефицитом.

– Зам-м-мечательно, зам-м-мечательно, – м-м-мурлыкал Венедикт Николаевич, зависая у столика «В» и «Г». – А Галушкин не голосовал? – вдруг с какой-то застарелой болью спросил он.

– Нет, – отвечала Танька, заглянув в гроссбух.

– Нехорошо, ах как нехорошо…

                ***

К обеду начали возвращаться на участок «объездчики». Облазив с выносными урнами все дурки и малины округа, они теперь живописали путешествие с гомеровской мощью. Не обошли и Галушкина.

– В запое этот Галушкин, – мрачно прогудел Славик, бугаистый водила издательского рафика.

– Художник он, – дообъяснили от «объездчиков».

– Вы встречались с Галушкиным лично? – деликатно уточнил Вениамин Николаевич.

– Мы-то с ним встречались, а вот он-то с нами – навряд. – Славик добросовестно тряс выносной урной, хотя все бюллетени из нее давно выпали, а теперь сыпались только старые опилки и мумии мелких насекомых.

– Как это понимать, Вячеслав?

– Да так. Нас «коммунальные» соседи пустили, а Галушкин на диване, как покойник. В одной руке кистей пук, в другой – пол-литра пустая.

– Ну и?

– Мы: «здрасьте». А он ни бе ни ме.

– Ах, как плохо… – болезненно поморщился предкомиссии. – Ну, вы бы ему хотя бы, что ли, ручку вложили в руку. И он бы…

– Да какой там! Ясно же: не здесь человек. Да и руки занятые.

– Вот видите, – тихо посетовал Венедикт Николаевич, заметив Таньку, – это та самая одна десятая процента, которой нам не хватает до полной победы социализма в СССР. Что будем делать?

– Не знаю, – сказала Танька, простодушно тормозя.

Ревизия гроссбухов в часы сиесты выявила десятки электоральных саботажников. Всем этим гражданам многократно напоминали о гражданском долге по телефону, с проповедями и песнопениями под их дверями ходили тетки–агитаторши, а наименее мобильных с неотвратимостью судьбы настигала выносная урна. Так процент участия советского народа в выборах неуклонно подтягивали к 99,9, но, если верить гроссбухам, до этой заветной цифры было еще так же далеко, как до планеты Марс, куда недавно полетела советская космическая станция, да по слухам не долетела.

– Ну, что у вас, девочки? – в десятый раз пошел по буквам Вениамин Николаевич.

– Да вот – Габдулхаев, Галушкин, Гугучия… – честно отчитывалась Танька.

– Плохо, ах как плохо…

– Гугучия, не позорь нацию! – взорвалась Наташка, бабушка которой была из Грузии.

– Татьяна Львовна… – Скорбные председательские морщины едва ли не вплотную подъехали к праздничному Танькиному макияжу. – Ты ведь поняла, что нужно сделать по Галушкину…

– Да вроде бы.

– Вы, главное, подпись… – Он кивнул на гроссбух. – А уж бюллетень в урну…

Сугубая интимность момента как будто давала Таньке дополнительные права.

– А Черненко придет? – заговорщическим шепотом спросила она.

– Ну и вопросы у вас… – Венедикт Николаевич зримо колебался. – Ладно, исключительно как товарищу по оружию: НЕ придет.

– Почему?

– По политическим причинам.

К вечеру двойная, а кое-где и тройная вспашка русского поля дала пусть скромные, но арифметически значимые результаты. С букетом роз и бутылкой шампанского явился Гугучия. При виде множества очаровательных дам в возрасте младшего редактора – он весь рассыпался в улыбках и комплиментах, которых хватило ровно до мгновения, когда его игриво свернутый бюллетень мягко погрузился в прорезь урны.

– Ишь, шалун… – проводила его взглядом Наташка.

– Заходите еще, – пошутил Славик, куривший на улице.

Хотя по закону выборы заканчивались в полночь, несколько последних часов традиционно были «мертвые». Избиратель больше не шел. В гроссбухах подчищали концы: стыдливо доголосовывали за галушкиных; «в части касающейся» проясняли ситуации с абрамовичами и беренцвейгами, всегда семьями и всегда тайно отбывавшими в «государство ИзраИль»; с радостью вычеркивали «мертвые души», дополнительно повышая заветную явку. Настал момент расслабухи (вариант: расслабона), ответственные за буквы свободно ходили по залу, «объездчики» травили анекдоты…

И тут случилось ужасное.

Из полутемного входа выступил некто, трижды обмотанный толстым шарфом, но с расстегнутой ширинкой. Шевеля губами, он перечел весь алфавит, качнулся и нетвердыми шагами двинулся прямиком к родной «Г». Зал обмер. Добрейший Вениамин Николаевич стал цвета перевернутого снега. Городовой, отделившись от «объездчиков», изготовился принять безобразника.

– Вы – Галушкин? – хором спросили Танька и Наташка.

– Галушкин! – гордо кивнул живописец, покачнувшись.

– А… – нашлась, было, Наташка, – вы зачем пришли?

– Как «зачем»? – слегка удивился Галушкин. – Проголосовать!

– А вы уже проголосовали, – зачарованно прошептала Танька.

– Да? – художник как бы юмористически развел руками. – В таком случае…

– Да, да, – подтвердили Наташка. – Всего вам доброго.

– …до свидания, – вежливо отвечал Галушкин и все так же, с разведенными чуть юмористически руками, нетвердой походкой вышел из зала.

                ***

В понедельник, заработанный как отгул за выборы, Таня встала только к обеду. Родителей не было. Голова была точно чугунный шар с парой-тройкой не своих мыслей внутри.

Таня разогрела позавчерашний борщ и машинально включила телевизор. Передавали последние новости: «…вчера в обстановке высокого подъема  прошли всенародные выборы… Явка составила 99,9 процента. 99,9 процента избирателей проголосовали за кандидатов от нерушимого блока коммунистов и беспартийных…»

Но вдруг будто что-то толкнуло ее. «…Одним из первых, на участке по месту жительства, проголосовал генеральный секретарь ЦК КПСС Константин Устинович Черненко». В кадре трясся обрюзгший старик, наглухо отгороженный от мира ширмами пурпурного плюша. Он все силился протолкнуть криво сложенный бюллетень в черную щель судьбы. Но тот не шёл.