Крутьков род глава 7

7
     Хорошо помнил Петр не то картину,  не то гобелен, висящий в доме его другого деда – по материнской линии. На картине изображен был всадник, летящий на вороном коне, с шашкой наголо и с пистолем в руке. Очень нравился Петьке этот пистоль. Он часто срывал прутик, «седлал» ветку, которая заменяла ему вороного коня, и носился по улице, поднимая за собой горячую пыль. Только куры шарахались, кудахтая, в разные стороны. А он дальше летел, мимо шипящих на него гусей. Так хотелось ему быть похожим на того всадника!
      Второго деда тоже звали Трофимом, только фамилия у него была Гаранжин, как у бабы Нюры и Петькиной матери до замужества. Тоже фамилия редкая. В 1647 году значился в бумагах пильщик Творимир Гаранжин. А еще говорили, что это древняя фамилия не то тульской, не то владимирской знати купеческой, а иные утверждали, что пошла она от тюрского слова «гара», что означало черный. И, действительно, если один дед Трофим был светлым, прямоволосым, то другой, как говорила тётка Настя: «Чернявый та й кудрявый».
     Два Трофима не очень ладили меж собой, уж больно они были разными. И не только по цвету волос, но и по роду занятий. Если Трофим Трофимович был искусным земледельцем, то другой дед Трофим был искусным мастеровым. Не только хомуты, седёлки с подпругой, подбрюшники да шлеи, уздечки да вожжи, но и первоклассные двуколки, брички делал такие, что любо дорого посмотреть. Штучный товар был, чаще всего на заказ сделанный. И спрос на него был всегда. Редко видели дома Трофима Гаранжина, все в разъездах да в разъездах: то за древесиной надо ехать, искать хорошую березу или вяз, которые не росли в этих жарких степях, но крайне нужны были для производства, то готовый товар покупателю доставлять.  У работящего, оборотистого человека всегда дело найдется, потому и жил он безбедно. Имел двух дочерей – Наталью, высокую, статную красавицу, которую за Ивана Крутько отдали. А еще Галину, у которой мужем был земский врач из  Иноземцево, в доме которого и жила младшая дочь. А в Сотниковском ни больницы, ни аптеки тогда еще не было.
Да если и были бы, не ходил бы в них Петр, наверное. Не любил их.
 
     Лет под восемьдесят пять ему было, когда он пришел в поликлинику. Вспомнил, что когда-то велено было ему прийти на осмотр после облучений, после прижиганий «лазарем», как он говорил. Онкологические болячки нашли у него на губе и на голове лет двадцать с лишним тому назад. Ну и облучали их. А тут еще и видеть стал плохо. Заглянул в кабинет к врачу.
   – Можно войти?
   – Проходите, присаживайтесь! Ваше имя, фамилия, возраст? – даже не взглянув на Петра, спрашивал врач, продолжая писать что-то в бумагах своих. И, когда Петр ответил, кто он и сколько ему лет, врач взглянул на него с любопытством, даже ручку в сторону отложил.
   – Ну-ка, дайте-ка вашу карточку, – попросил он с недоверием в голосе.
   – Да у вас она где-то тут.
   – Маша, узнай, что там с карточкой, – попросил врач медсестру.
Та позвонила в регистратуру, а потом, прижав трубку к груди, посмотрела на Петра, как на призрака.
   – Подождите! Как ваша фамилия, говорите?! – переспросила его медсестра, и когда он еще раз назвал фамилию, у нее аж глаза расширились.
   – Так вы же давно уже… Мы же вас уже… А вы, оказывается…
   – Маша, что там такое? В чем дело? – занервничал врач.
   – Понимаете, Павел Степанович, а по документам его у нас нет…
   – Как нет? Потеряли что ли?! – продолжал нервничать врач.
   – Мне сказали, что его карточку давно уже… – пролепетала медсестра и, спохватившись, положила телефонную трубку, которую так и прижимала к груди. – А он жив, оказывается!
   – Конечно, жив! А что со мной будет?! – удивлялся Петр. 
   – Так чего же вы раньше-то к нам не приходили? Столько времени! Мы вам новую карточку сейчас выпишем!  – радостно заговорил врач, словно собирался выписать премию.
   – А чего я у вас тут забыл? Или делать мне больше нечего, как ходить по больницам, штаны протирать здесь, просиживать?!
     С той поры стали на дом к нему приходить медицинские сестры: то, кардиограммы снимать, то давление измерять, когда надо, и уколы делали. Да и помногу кололи, бывало.  Аж «сиделка» болела потом, сидеть невозможно было. И в глаза уколы кололи.
   – На войне не убили, так до смерти залечат теперь, гадский род! – кряхтел, Петр, поудобней укладываясь на старой софе.
     Медсестер угощал он конфетами, орехами грецкими, которые собирал во время своих прогулок тогдашних.
   – Папа, зачем ты их собираешь, всякий мусор в дом носишь?!  – возмущенно спрашивала старшая дочь. – От людей же стыдно!
   – А чего, я ворую их что ли?! Ты гляди, стыдно ей!
   – Да не кормит она его, наверное, люди подумают! Ты скажи, я тебе хороших куплю! Ты посмотри, что ты собираешь?! Они же все черные: и внутри, и снаружи! Ладно, сам бы ел, а то людей угощаешь!
   – А, понятно! – отмахивался от нее Петр. – Оттого вы и бедные, что такие богатые! Под ногами у них добро такое лежит, а они от него нос воротят! А черные они оттого, что спелые! Это корочка почернела и присохла к скорлупе. Это ж почистить можно!
Дочь тайком извинялась потом перед медсестрами, но они ко всему относились теперь с пониманием.
      На голове, на плечах, на руках появились у него темные пятна. И, когда правнук старший как-то спросил про них, Петр ответил:
   – Понимаешь, внучек, птица счастья летала-кружила надо мной да обгадила…
   – Как это, дедушка?
   – Как памятник пердуну старому! – смеялся он.
     Да, прошли они, времена-годочки! Один за другим ушли. Как ушли когда-то один за другим баба Нюра и дед Трофим. Как многие ушли из рода его. Только носится где-то по белу свету пыль, которую поднимал за собой на дороге бегущий сквозь детство Петька.