Смерти нет, - говорит он

Мы с Лялей прожили хорошую жизнь. Действительно хорошую. Ни разу не поссорились. Кроме потери родителей, пожалуй, и не было особых огорчений. Работа радовала, дети росли, мы не обременяли их воспитанием, а они нас возрастными кризисами. Отличные, кстати, выросли. Манька в Германии теперь декорации для разных шоу создает, а Филька сеть магазинов открыл. На золотую свадьбу они подарили нам единственное в нашей жизни свадебное путешествие. Кругосветное.
 
Два года мы не возвращались домой. Были в Китае и в Индии, Европу исколесили вдоль и поперек, одно лето провели на юге Франции, дегустируя все, что предлагали местные сомелье,  другое - на побережье в Австралии. Отыскали Затерянный город, без всяких гидов и экскурсоводов. Ныряли с дайверами рука об руку. Чуть не заблудились в джунглях. Но мы были вместе и поэтому выжили. На исходе третьего дня нарвались на аборигенов и те вывели нас к деревне. Оказалось, мы на двенадцать километров отклонились от пути нашей группы. И откуда только силы взялись, непонятно.

Мы, наверное, за всю жизнь откуролесили за эти длинные, увлекательные, непредсказуемые два года. Но вот когда вернулись, Лялька вдруг заболела. Диагноз какой-то невнятный – года, мол, что вы хотите, восемьдесят это вам не тридцать.
Не тридцать, конечно, кто ж спорит, но и не девяносто. Однако Лялька медленно уходила. Ее голос становился глухим и вязким, она с трудом выговаривала слова, когда просила меня ничего не говорить детям, пока… Пока что? – кричало мое сердце, но вслух я лишь успокаивал жену: «мол, кто тут умирать собрался, я тебе…». Светло-голубые Лялькины глаза стали совсем белыми, в них отражались облака, бегущие за окном, и снег, осевший на стекле, а вовсе не море, как месяц назад. Когда она засыпала, на ее лице не было всегдашней улыбки, губы складывались в болезненную дугу, но для меня она оставалась молодой и прекрасной, не смотря ни на что.
 
Как-то она мне сказала:
- Я хочу, чтобы ты записал самые счастливые моменты нашей жизни. Все. Я знаю, их было много, но ты уж постарайся, пожалуйста. Я бы сама, но уже не вижу почти. Это очень важно. И читай мне, все, что запишешь, ладно? Я блокнот специальный купила. Там, в тумбе, посмотри. Если продавец не соврал, очень красивый.
- Для чего тебе это нужно, Лялька, любимая? – спросил я, доставая из пошкрябанного больничного ящика синий с вычурным золотым тиснением, как на средневековых книгах, блокнот. – Действительно красивый.
- Не знаю для чего. Просто сделай, как я прошу, ладно?
- Всяких радостных моментов, и даже не моментов, в нашей жизни было ого-го! Десять лет не хватит, чтобы все записать, - проворчал я.
- Я в тебя верю, - смеется Лялька.  А смех безжизненный уже, тусклый.
Я взял ее за сухую прохладную руку и, преодолевая предательский ком в горле, пообещал:
- Начну сегодня же вечером.
- Сейчас, пожалуйста.

Вместо ответа я открыл блокнот. И задумался с чего начать. С нашей первой встречи в метро? С рождения дочери? С простой, совсем непраздничной свадьбы? С далекого заката на Днепровской набережной? С часов, которые я продал, чтобы купить Ляльке кольцо с изумрудом, вместо обычного обручального? С мороженной на Прорезной?..
Лялька уснула, бессильно свесив руку с кровати, а я все сидел с ручкой в одной руке и пустым блокнотов в другой. Пятьдесят три года, которые мы прожили вместе, накатили огромной теплой волной. Это было похоже солнечную лавину, на купание в горячих источниках Залакароша, на вязкую жару Дакка, на сладкий зимний сон под тремя одеялами, на картадо, на все это вместе и ни на что вообще. Просто. Наша. Жизнь.

Где-то на исходе третьего часа, я решил не следовать хронологии, а начать с того, что перовое вспомнилось.

***
Лялька покинула меня хмурым морозным утром. Я не проливал слезы над ее телом, не бился в истерике после похорон. Не напивался. Не пытался повеситься. Не бродил загнанным зверем по пустой квартире. Я ждал.

Бабка в детстве рассказывала разные жуткие истории. О том, как мертвецы возвращаются за своими родными. И если, мол, тебе приснится дед и позовет с собой, ни за что не иди, даже если будешь спать крепко-крепко. Вспомни, говорила она, что ты живой, вспомни, что тебя здесь ждет мама с папой, а не то случится страшное. И вот сейчас я ждал этого «страшного», как дети ждут Нового года. Ждал, когда она придет за мной. Почти не просыпался.

Силился представить, засыпая, как возвращается моя Лялька, сияющая и молодая как прежде, берет меня за руку, уводит с собой в неизведанное будущее, в счастливое прошлое, в рай, в ад (хотя, что нам там делать?), в ноосферу, в марсианскую алую зыбь, в Бардо Дхарматы, в куда-нибудь, где мы вечно будем вместе.
Если бы не дети, кто знает…

Дети беспокоились за меня. Манька звонила два раза в день, Филька приезжал каждое утро. И только это заставляло меня просыпаться на несколько часов в сутки. Я раздражался, ел из-под палки. Филька думал, настало его время «за маму-за папу» и насильно впихивал в меня овсяную кашу. Я покорялся, но когда он уезжал не пил даже чай. Суп, который он варил для меня на обед, я выливал, а следующим утром врал без зазрения совести, что поел. А когда сын уходил, я снова возвращался в ледяную постель и, дрожа от холода, с остервенением и надеждой пускался в свои сны-медитации.

Тщетно.  День сменялся ночью, ночь - утром, а утро - вечером, надежда покидала меня, а вместе с ней мне изменяла и фантазия. Сон стал больше похож на падение в черную яму, а бодрствование на тяжкое похмелье.
Все это время, исписанный до последней страницы синий блокнот, прятался под подушкой Ляли, рядом с моей головой.

В таком полусне я провел остаток зимы и всю весну. Фильке только в первые дни июня удалось уговорить меня выйти на улицу. Там сияло солнце, цвели деревья, пахло молотым кофе и  свежескошенной травой, бегали счастливые дети и тополиный пух, как первый снег, оседал на отцветающую сирень - все это жалкая насмешка над пустотой, которая царила в моем сердце.

Филька оставил меня на лавочке в парке, чтобы в «ближайшем» гастрономе купить фисташкового мороженого мне и холодного пива себе. Я с облегчением выдохнул. Надоело делать вид, что все в порядке, что тоска улеглась, а на ее место пришло успокоение.

Я достал из кармана вязаной кофты блокнот, собираясь, как впервые, спасительно нырнуть в свои записи. Как будто я не зачитал его до дыр еще зимой, пока Лялька была жива, как будто не проживал все это день за днем после ее ухода.
Блокнот был девственно чист. Я специально пролистал его от первой страницы до последней. Ни одного слова. Ни одной буквы. Даже следа того, что я когда-то (всего четыре месяца назад) натер болезненные мозоли шариковой ручкой, чтобы порадовать любимую, не было.

Черт его знает почему, мне это показалось хорошим знаком. Как грузовик с картошкой от сердца отпал, - следуя детской формулировке Филиппа.  Теплая волна встряхнула мое дряхлое тело, а надежда, солнцем, вернулась в сплетение нервных межреберных окончаний.  Я откинулся на спинку скамьи и закрыл глаза. Сидел так долго-долго, пока родные теплые руки не обвили мои плечи.
- Меня долго не было, да?
- Слишком долго, - ответил я сиплым от волнения голосом.
- Прости меня, давай руку, пойдем…

***
Девушка, сидевшая на соседней скамье, завороженно наблюдала, как пара стариков теряется в глубине парка. Она подумала: такую любовь редко встретишь. Подумала: счастье, дожить до таких лет и не состариться сердцем. Подумала: счастливая семья, у них, наверное, дети и внуки. Подумала: а у меня никогда не будет детей и непонятно как об этом сообщить мужу. Подумала: бросит он меня теперь, точно бросит. Подумала: стоп, а куда они подевались, я не отводила от них взгляда, даже не моргала…

Девушка вздохнула и встала. Домой ей не хотелось, а на улице, хоть и июнь, как-то зябко. Она поежилась, передернула плечами, и уже собралась уходить, как заметила на соседней скамье синий блокнот, оставленный парой стариков. Она взяла его в руки,  оглянулась вокруг несколько раз, но возвращать блокнот уже было некому. Она присела на место, с которого только что встал исчезнувший старик, раскрыла его и вдруг поняла, что все у нее еще будет. Двое детей – девочка и мальчик – Маша и Филипп. Нечего нюни распускать, доктор предлагал же ЭКО, еще много чего предлагал, но она, уткнувшись носом в плечо своей беды, всего не слышала. Рыдала только беззвучно, внутри, не слыша и не понимая слов утешения.

Она выпрямилась, тряхнула головой, прогоняя дурные мысли, положила блокнот на место и ушла, не зная, кого или что благодарить за свою нынешнюю надежду.

***
Согбенная старушка шла по аллее парка. Ноги гудели от напряжения; на плечах, не то, чтобы крест, а целый мамонт прилег отдохнуть, поэтому выровнять спину давно не представлялось возможным.
Последние двадцать лет каждый шаг давался ей с большим трудом. В молодости она была слишком горда, чтобы прощать другим их ошибки и теперь, к старости, не было никого, кто смог бы сходить за нее в магазин или помочь ей добраться до поликлиники.

Старушку это особо не трогало. Больше всего ее волновало, что за всю жизнь она так и не увидела моря, поэтому умирать было не страшно, а как-то обидно, что ли.

Море ей снилось каждую ночь. Она представляла себя на пляже, наполовину зарытой в теплый песок. Недвижимой и умиротворенной. Как смотрит на бело-голубой маяк вдалеке и одинокую рыбацкую лодку, преодолевающую сопротивление легкого шторма. И вокруг тихо-тихо, только прерывистый крик чаек и шум прибоя, вместо музыкального сопровождения ее мечтаний. Ей виделось, как встает она, стройная, длинноногая, как в молодости, небрежно стряхивает с себя песок, медленно, по-кошачьи грациозно, идет к линии, отделяющей берег от голубой соленой воды, потягивается, как после долгого сна и, наконец – какое счастье!-  пальцев ее ног нежно касается первая горячая волна.

Старушка вздохнула. Обидно все же. Скорее потому, что не быть ей уже молодой и грациозной, но и потому что все ее мечтания тщетны. Все равно, что пытаться выжать свежий чай из спитого пакетика. Сколько мужчин в молодости, даже в зрелости, предлагали ей «прокатиться» и сулили теплый прибой, разбавленный горячей страстью. Она же, привыкшая быть самостоятельной и «держать марку», лишь улыбалась равнодушно и продолжала строить карьеру. Где теперь эти мужчины и, главное, где теперь эта карьера?.. Все пошло прахом. Вся ее жизнь. Вроде и не жила вовсе, так, мимо проходила. Даже моря ни разу не видела…

Старушка присела на лавочку, положила ладони на потертую трость, сверху примостила тяжелую от мыслей голову. Закрыла глаза, вздохнула тяжело, и снова послышался ей далекий шум прибоя и прерывистый крик чаек.

Взгляд ее из полуопущенных век наткнулся на синий с золотым тиснением блокнот. Она протянула дрожащую от старческой слабости руку и попыталась близорукими глазами прочесть, что в нем написано. Очки она забыла дома, поэтому строчки подпрыгивали, менялись местами и липли друг к другу и снова, отскакивая друг от друга, разлетались в разные стороны. Но старушка читала о море, о своей несбывшейся мечте, о чайках и бело-голубом маяке, о счастье двух влюбленных друг в друга людей и сердце ее наполнялось радостью.

Когда она подняла голову, то увидела ее. Свою мечту. Близко-близко. Телесную вялость, вместе со следами лет на теле, унесло ветром, она расправила плечи, взглянула, мечтательно улыбаясь, на левую руку, без морщин и печеночных пятен, все еще сжимающую трость, откинула ее, аккуратно положила синий блокнот обратно на лавочку, встала и направилась к линии, отделяющей берег и теплую соленую воду.
 
***
По аллее парка шел мужчина средних лет. Женщина, которую он любил всю жизнь, сбежала с детьми и любовником за тридевять… ладно, в Америку…и он мечтал только об одном – оказаться в каком-нибудь монастыре, очень желательно, буддийской, лучше бы сразу в Сливовой деревне, и спокойно зализать раны, не прерываясь на разборки с адвокатами и нудную работу.

Он представлял, как резные древними заклинаниями деревянные ворота закрываются за ним; как звонит колокол, созывая жителей деревни на медитацию или обед; как поет его сердце под бесконечные мантры монахинь или монахов; как тишину, царящую вокруг, нарушает только дыхание медитирующих и далекий щебет птиц; как уходит боль и на ее смену приходит утешение.

Мужчина присел на лавочку, чтобы перевести дух и выпить теплого от жары пива. Его взгляд упал на синий, с золотым тиснением блокнот, и рука сама потянулась к нему…