Во всем виновата Жизель

Во всем виновата «Жизель»
У меня есть друг, который так же, как и я, любит классический балет «Жизель» («Giselle») и, главное, – музыку этого балета. Не скажу, что мы сдружились 10 лет назад на почве этой любви к прекрасному, но балет Адана сыграл некоторую роль в рождении этой дружбы.
Мой друг – голландец, нам не часто удается видеться, но это еще, как говорится, полбеды. Он почти вдвое младше меня… Но дружим мы активно (не Вконтакте или в соцсетях, а вживую) время от времени встречаемся, вместе путешествуем, обсуждаем политику и собственную жизнь, ходим в театры, переписываемся, причем, в отличие от меня, он любит писать письма от руки и посылать по обычной почте в Россию, свято веря, что они обязательно дойдут. Они и доходят, иногда через пять месяцев. Правда, некоторые теряются. Я же нашей почте не доверяю и предпочитаю электронную.
Завязавшаяся дружба стала для меня полной неожиданностью. Во-первых, у меня предубеждение к разнице в возрасте, если мужчина младше. От этого я всегда чувствовала дискомфорт. В молодости меня смущали даже пять лет. Понимаю, что это комплексы, но поделать ничего не могу. «Смешон и ветреный старик, смешон и юноша степенный»… Хотя разница наоборот меня никогда не волновала, полжизни я предпочитала общаться с людьми старше себя (с ними было интереснее, они много знали), а не со сверстниками. И в замужестве это меня не останавливало. Во-вторых, после мучительного развода почти с «мужчиной всей моей жизни» я вообще не была склонна завязывать дружбу с кем бы то ни было, особенно с представителями сильного пола любого возраста. Для девушек я сделала исключение. Достаточно близко сошлась тогда с сотрудницей издательства, которое помогало мне держаться на плаву в этот непростой период. Мои университетские коллеги разрешили мне пожить в общежитии для студентов-иностранцев, изучающих русский язык, с условием, что я буду с ними разговаривать по-русски. Вот я с ними и беседовала по вечерам на кухне большой квартиры-общежития из восьми комнат. Сначала это были немцы, финка и итальянец. С одной немецкой студенткой, выросшей в бывшей ГДР и приехавшей учиться в Петербург на целый год, мы в итоге подружились. После ее отъезда мы как-то встречались в России, и я ездила к ней в гости в Мюнхен, угодив как раз на Октоберфест. Она несколько лет присылала открытки из всех мест, куда ее с другом заносило любопытство. С другими было не так просто. Студенты из западных немцев оказались более прагматичными, зацикленными на себе, некоторые – слегка высокомерными. А это не способствует возникновению симпатии. Хотя мы вместе ездили на моем «Жигуленке» в лес за еловыми ветками для празднования пяти Адвентов, канунов Рождества, начинающихся за пять недель до него. Бывали и в других местах. Итальянец был непривычно тих и очень мил, интересовался литературой и театром и вовсе не походил на потомка римлян ни внешне, ни по характеру. Потом я поняла почему. Он был из Милана, где живут самые не итальянские итальянцы. Вечерами мы рассказывали друг другу разные веселые истории, устраивали маленькие междусобойчики. Я слушала их доклады и рефераты, помогала понять, «как это по-русски».
Одно время среди моих соседей было много голландцев, разных по возрасту, интересам, образованности. Мой будущий друг появился в компании инженера фирмы «Филипс», спортивного менеджера и сотрудника цветочной компании «Оранж». Они, как и другие жители Нижних земель, приехали на месяц-другой невесть зачем заниматься русским языком. Один опасался болезни Альцгеймера и изучением необычных языков хотел это предотвратить. Другой считал, что это поможет его цветочному бизнесу, но большую часть времени пропадал в сомнительных кабаках, все время влипая в какие-то истории. Третий просто удовлетворял любопытство. Пауль был из идейно интересующихся – великой русской литературой, музыкой, культурой... Поначалу мне было не до них – много работы, командировок в дальние углы области, других неотложных дел. Да и особого желания общаться не было. Все контакты сводились к «здрасте» и «до свиданье», ответам на простые вопросы и другим формулам вежливости.
Всех, кроме Пауля, это устраивало. А он все время пытался втянуть меня в разговор более пространный, чем «привет» и «пока». В общение-таки он меня втянул… Видимо, я его привлекла как представитель страны, которая его интересовала, как источник сведений о ней. По злачным местам он не бегал, все больше по музеям. Вечерами занимался. Аккуратно записывал в тетрадку имена писателей, которых стоит почитать, произведения композиторов, которые надо послушать. Очень его заинтересовал «Вальс-фантазия» Глинки после моего словесного описания этой поразительной музыки о выстроенных в воображении воздушных замках и их мгновенном крушении в реальности. По крайней мере, я так ее воспринимаю.
Я и сейчас с уверенностью не отвечу на вопрос, что стало причиной нашей дружбы. Есть у него всё, что надо, в прекрасной Голландии – любимая девушка, теперь уже жена и сын, родители, братья, работа, друзья, а все равно уже 10 лет приезжает ко мне в гости раз или два в год. Иногда просто поговорить. Последний раз вырвался в декабре прошлого года, незадолго до Рождества всего на три дня. Только и успели, что погулять по Петербургу, сходить в Мариинку на «Мазепу», пообщаться за бутылочкой красного крымского вина… И внешностью его бог не обидел – высокий, обаятельный, веселый, образованный. Словом, это обладатель всех качеств, которые дают возможность проводить время веселее, чем в разговорах и общении с дамой даже не бальзаковского возраста. Уже когда я побывала у него в гостях, познакомилась практически со всей семьей, я поняла, что «с ближним кругом» ему далеко не все можно обсудить, а поговорить-то хочется… И это я хорошо понимаю.
Жившие в общежитии голландцы, независимо от возраста, все время попадали в какие-то передряги. Сколько им ни советовали быть осторожными, не носить с собой все документы и деньги, они, как упрямые дети, продолжали класть бумажники и банковские карты в задние карманы джинсов и никак не могли поверить, что клеймо «иностранец» читается не только у них на лбу, но и во взгляде, и в каждом движении. Однако и выполнение всех советов иногда не помогало. С Паулем случилось именно так. К тому времени мы уже слегка общались, он провел в Петербурге несколько недель, только что проводил свою любимую девушку, которой показывал все, что успел увидеть в Петербурге, и ждал в гости старшего брата с подругой… Ему удалось преодолеть мое нежелание вести пространные разговоры, и мы вечерами нередко весело проводили время на общей кухне за разговорами. Именно там мы впервые слушали вместе диск с музыкой балета Адана «Жизель» – у меня не было проигрывателя, а на компьютере звук было не различить, а хотелось послушать эту потрясающую музыку во всей красе и жизнеутверждающей мощи.
В неприятный переплет Пауль с братом и его девушкой попали в вагоне метро среди бела дня на перегоне между «Чернышевской» и «Площадью Восстания». Брата нагло ограбили четыре амбала – двое держали за руки, двое рылись во внутренних карманах куртки и пиджака, выгребая все, что может сгодиться неприхотливому петербургскому гопнику. Народ в вагоне, как водится, безмолвствовал…
В этот день все трое должны были идти в Мариинку на «Жизель» – билеты, к счастью, остались целы. И они, конечно, пошли, но после бесконечного и бесполезного общения с милицией, бесчисленных звонков в голландские банки, измученные нервотрепкой, досадой и страхом перед метро… Понятно, удовольствие было испорчено. Я узнала об этой истории уже после отъезда брата, когда Пауль, вернувшись в общежитие, стал, волнуясь, рассказывать о случившемся, и вдруг расплакался от обиды, что его так подло вернули на землю и покусились на созданную его очарованным воображением картину России. Я немного растерялась, потому что лишь пару раз в жизни видела плачущего мужчину (я полагала, что Паулю около тридцати лет). Да и женские публичные слезы считаю непростительной слабостью. В этот момент я разбирала только что принесенные из магазина продукты и, зная, что еда успокаивает, сказала: «Давай сначала поедим, а потом поедем кататься по городу, а завтра отправимся смотреть, как разводят мосты». У меня был видавший виды старенький «Жигуленок», несколько лет служивший мне верой и правдой, на котором я исколесила полстраны и прикатила из Ульяновска и Петербург, где он и сломался. Когда в автомастерских при бесконечных ожиданиях устранения поломок я начинала рассуждать о дорогах под Волгоградом, Астраханью, в Калмыкии и в Крыму, меня полуиронично, полусерьезно спрашивали: «Вы что дальнобойщик?»… И эта неприхотливая машинка дала мне свободу в прямом и переносном смысле, она круто изменила мою жизнь. Кроме того, в ней было так хорошо слушать любимую музыку – «Жизель» Адана, арии из опер Верди, стилизованного Альбинони в хите Сары Брайтман «Any time anywhere».
Кататься мы поехали втроем – прихватили еще одного голландца, лохматого, вечно балагурящего раблезианца, который любил рассказывать о своем старом доме в голландском Петергофе – Аппельдорне, который он перманентно ремонтирует, о своей девушке-спортсменке из Челябинска, на которой он собирался жениться, но никак не мог понять, почему на вопрос: «Как сделаем то-то или это?», она ему отвечает: «А как ты хочешь?». Это его возмущало: «У нее же должно быть свое мнение!». Про чеховскую «Душечку» он не слышал, да ему это было и не надо. Через несколько лет мы с Паулем были у него в гостях, видели его все еще ремонтируемый дом с настоящей шикарной люстрой, такой необычной в Голландии, осмотрели весь расписанный рекламой двухэтажный автобус-трейлер для перевозки спортсменов с ванной, кухней, спальными местами и еще бог знает какими удобствами, который хозяин показывал с большой гордостью, как любимое дитя. Жизнелюбие било из него ключом. В вечер нашей первой прогулки по Петербургу это было очень кстати. Мне общение с ним тоже оказалось полезным. Он научил меня не решать заранее, что возможно, а что нет. Когда мы приехали почти в полночь на Васильевский остров и пошли смотреть красивый храм подворья Оптиной Пустыни, уже перед дверью я высказала уверенность, что по ночам он закрыт. Он удивленно взглянул на меня и хмыкнул: «А ты пробовала войти? Открой дверь!» И дверь открылась, внутри были люди, горели свечи, верующие тихо переходили от иконы к иконе… Осматривая Витебский вокзал, мы уже без сомнения толкали встречающиеся двери, просились войти в плацкартный вагон поданного к перрону поезда, спускались в какие-то пустынные залы. Словом, стресс, охвативший Пауля, мы сняли и развеселились. Когда вернулись в общежитие, эти два голландских парня, прямо как школьники, решили меня разыграть. В момент моего появления на кухне они открыли бутылку из-под водки, где была вода, налили из нее каждому по полному стакану и залпом выпили. «Ну, приехали!» – лицо у меня вытянулось, а они, наслаждаясь произведённым эффектом, выдержали паузу и только потом расхохотались. Назавтра смотреть, как разводят мосты, мы уже поехали вдвоем с Паулем.
А потом он пригласил меня в Михайловский театр на «Бориса Годунова». Хотя я не удивилась бы, если бы он выбрал что-то менее традиционное. Шостакович, Уствольская, Губайдуллина, Шнитке – эти композиторы его интересовали не меньше, чем Чайковский, Мусоргский, Глинка, Римский-Корсаков.
Как-то моя молодая коллега по издательству, девушка весьма современная, позвала меня в Мариинку, она выбрала оперу Шостаковича «Нос» в шемякинском оформлении. Моя любовь к современному так далеко не простирается, но мне не хотелось ее обижать, поэтому, хоть я очень скептически отношусь к таким творениям, в театр я пошла. Красивая, выдержанная в гоголевской стилистике «картинка», как я и ожидала, непреодолимо контрастировала с музыкой. Я слушала певцов и думала: «Как они запоминают такую какофонию? Как не ошибаются, когда поют, если музыка и то, что они исполняют под нее, кажется, никак не связано?» Впрочем, пролагаю, даже, если бы ошиблись, скорее всего, почти никто бы этого не заметил. Одновременно из памяти выплывал красивый торт, который мы сделали в кружке по домоводству в подмосковном пионерлагере. Бисквит, покрытый кремом, сверху везде красивые розочки, чернослив… Нам всем отрезали по куску, но есть мы его не могли – крем был сделан из взбитого с сахаром соленого масла (другого на пионерлагерной кухне не оказалось). Так мы и сидели, пожирая глазами творение своих рук, которое было совершенно не съедобно… Пригласившей меня коллеге, по ее уверениям, спектакль пришелся по вкусу, а я смогла выдавить из себя только: «Интересно!».
Выбор Пауля хотя бы восполнял пробел в моем знании русских опер, которые далеко не все мне нравятся. Больше всего я люблю «Ивана Сусанина» и «Руслана и Людмилу» Глинки, потом следует «Князь Игорь» Бородина, затем «Демон» Рубинштейна, «Евгений Онегин» и «Пиковая дама» Чайковского, и, наконец, «Садко» Римского-Корсакова. «Бориса Годунова» целиком я до этого не слышала, но главные арии знала. Спектакль в Михайловском театре мне понравился, но в тогдашних его традициях был сделан темным и каким-то не ярким, выглядел как первые цветные передачи советского телевидения на экранах отечественных телевизоров. Но после этого похода в театр мы с Паулем регулярно стали бывать на оперных и балетных спектаклях всегда, когда встречались. Сколько мы всего вместе переслушали и пересмотрели! «Руслан и Людмила», «Сказка о царе Салтане», «Петр Великий, царь вся Руси», «Мазепа», а в Екатеринбурге попали на замечательные спектакли местного театра оперы и балета – «Севильский цирюльник» и «Евгений Онегин». Когда я приезжала в гости в Амстердам, мы ходили на симфонический концерт в знаменитый Концертгебау, а Пауль, словно извиняясь, сказал: «У нас сейчас нет никаких спектаклей».
Театр растопил последний лед в моей душе и сделал общение легким и приятным. Вечерами на кухне мы подолгу сидели иногда компанией, иногда вдвоем, пили красное вино, заедали его кусочками сыра с горчицей (оказывается очень вкусно!) и без конца говорили. Темы выбирала не я, но интересно было обоим. Пауль рассказывал о себе, о друзьях, о своей жизни, делился сомнениями, переживаниями… Много говорили о любви, о верности, о ревности, о прощении. И в тот момент это было важно не только ему – как выяснилось позже, двадцатипятилетнему, но и мне, незадолго до этого прошедшей через явившиеся из далекого прошлого надежды, сжигание мостов, крушение иллюзий и возвращение к суровой реальности, но уже в другом городе… Естественно, я не была инициатором таких разговоров. Я и сейчас не люблю вспоминать этот период своей жизни. Но в ответ на чужие откровения и сомнения, мне, безусловно, было что сказать. Меня слегка удивляло это желание обсудить, рассказать, услышать стороннее мнение. А потом я вспомнила свои юношеские излияния случайным попутчикам в поезде, мало знакомым людям в командировках. Им можно было рассказать больше, чем «своим», они уедут и все рассказанное «увезут» с собой. Вовремя рассказать, понять, «отпустить» события своей жизни – это остаться в мире с самим собой. Такое понимаешь с годами, а в молодости делаешь интуитивно. Уже в зрелом возрасте мы с подругой «обсмеивали» свои проблемы по принципу «представляешь, что я учудила», и неприятности, неразделенные чувства, жизненные несуразицы после этого уже не казались такими болезненными.
Перед отъездом Пауль подарил мне альбом репродукций Питера Брейгеля с дарственной надписью на английском и припиской в конце по-голландски. На мой вопрос, что это значит, сказал: «Сама поймешь». Я аккуратно выписала слова на листочек и показала остававшемуся еще в общежитии представителю цветочной фирмы с просьбой перевести. Он внимательно на меня посмотрел и спросил: «Кто это Вам написал? Для правильного перевода это важно. Если мало знакомый человек, то это формула вежливости. Если близкий человек, то это почти признание в любви». Ай, да Пауль! Но уточнять, что он имел в виду, я не стала, просто начала подписывать этими же словами свои письма и СМСки. Так и повелось, в наших письмах всегда в конце есть эти слова, но звучат они, скорее, как у Чехова в его знаменитом рассказе «Шуточка», где молодой человек, скатываясь с крутой горки на финских санях вместе с нравящейся ему девушкой, все время провокационно говорил ей, когда ветер свистел в ушах: «Я люблю Вас, Наденька!», а она все не могла понять, показалось ей или нет, поэтому, хотя очень боялась спуска, скатывалась с ним с горы снова и снова…
Писали мы друг другу не часто, поскольку Пауль предпочитал обычную почту и письма на бумаге. Он присылал мне диски с записями своей любимой музыки, однажды прислал «Жизель» Адана, сказав, что слушает ее постоянно. Пару раз я получала от него СМСки о музыке. Обычно они приходили в субботу уже за полночь. Однажды он писал, что стоит на берегу канала, в лицо дует ветер, он слушает «Жизель», и музыка напоминаем ему обо мне. В другой раз в СМСке говорилось, что пятый венгерский танец Брамса лучше всего отражает мой характер. Я всегда сразу отвечала на эти послания. Однажды я даже подумала: «Как хорошо, что я не его ровесница, иначе потеряла бы голову, а он разбил бы мне сердце!» Первые несколько лет мы нередко обменивались такими телефонными записочками, они приятно разнообразили жизнь. Встречаясь в России, мы много путешествовали – Екатеринбург, Архангельск, Мурманск, Петрозаводск, Псков, Пушкинские горы, Ржев, Волоколамск, Москва, Нижний Новгород, Казань, Ульяновск, Великий Новгород, Калининград, Гданьск. Чаще на поезде, но несколько раз – на машине. Все никак не осуществим давнюю мечту – поездку по Транссибу до Владивостока. Пауль грозится вырваться на пару дней следующим летом хотя бы во Владивосток, если здоровье сына позволит…
Эти путешествия – особый разговор. В провинции люди другие, они проще, сердечнее, бесхитростнее, любопытнее. Заслышав иностранную речь, они могут подойти и попросить разрешения поговорить, задать вопросы, рассказать о себе. Так было много раз. И по дороге в Мурманск, и в Екатеринбург, и в Архангельск. Когда я была в Голландии, меня тоже внимательно изучали как представителя другого мира друзья Пауля, родители, братья, его девушка. Как-то мы провели вечер втроем с его близким другом, о котором Пауль мне заранее сказал, что он гей и сейчас переживает новую влюбленность. Я не испытываю предубеждения перед нетрадиционной ориентацией людей, если она не мешает общению. Странно только, когда мужчина в компании ведет себя как кокетливая девушка, всеми силами привлекающая к себе внимание. Я такое видела в Ульяновске, когда мы с Паулем гостили у моей подруги. Это раздражает. Но друг Пауля вел себя как настоящий мужчина, был интересным собеседником. С ним в паре я получила незабываемое удовольствие, когда пронеслась по большой почти пустой гостиной в головокружительном вальсе под звуки радио. Он не только догадался пригласить танцевать, увидев мою реакцию на музыку, но и прекрасно вальсировал, для мужчины в наше время это большая редкость. Потом говорили на всякие жизненные темы, в основном крутились вокруг человеческих привязанностей и отношений, и любви, конечно. В конце вечера, когда мы собирались расходиться, и делали прощальные фотографии, он задумчиво произнес в ответ на мою какую-то едкую реплику, адресуясь к Паулю, но глядя на меня: «Я понимаю, что тебя привлекает…» А я была рада, что мне не надо ломать над сказанным голову. Мне нравилась легкость недосказанности… Зачем портить хорошие отношения приземленными подробностями? После ухода друга я спросила Пауля, считается ли у них изменой связь с мужчиной? И услышав отрицательный ответ, мысленно воскликнула: «Хорошо устроились!» Думаю, все-таки голландские женщины придерживаются другого мнения.
Меня могло бы насторожить, что девушка Пауля слегла с приступом мигрени в день моего приезда, а в ночь улетела с подругами отдыхать в Грецию, и я познакомилась с ней только в два последних дня перед отъездом. Но я решила не вдаваться в подробности и пустить все на самотек. Когда мы вернулись из-под Маастрихта, где живут родители Пауля, она была дома при полном параде – красивое платье, туфли на каблуках, легкий макияж, духи. И сама очень красивая и очень решительная. Я смотрела на нее и думала: «Что же она так волнуется? Такая молодая и красивая!» Вечером мы втроем сидели на балконе, традиционно потягивая красное вино. «Ты куришь, Пауля, – почти серьезно сказала она, – и заболеешь, я за тобой ухаживать не буду, я тебя брошу!». «А у нас в России можно бросить только здорового, а больного нельзя, то есть это не запрещено, но считается не правильным, нехорошим поступком, предательством», – не удержалась я, но ее не убедила. Засиделись допоздна. А назавтра я уезжала в Гамбург, а оттуда улетала домой. Пауль собирался меня проводить на вокзал: «Тереза не пойдет, по дороге и поговорим». Но провожали меня оба, немного напряженные и недовольные. А я была рада, что побывала у них в гостях и что уезжаю. Мир вашему дому!
В последний приезд Пауля в прошлом году я ему подарила два видеодиска со своими любимыми балетами – «Жизель» и «Дон Кихот». Музыка первого долго служила фоном нашей дружбы, а на второй мы вместе ходили в Мариинку. И тот и другой рождают воспоминания о приятно проведенном времени и друг о друге. Чего же еще желать?