В сумерках

Сергей ТУРКОВ

В СУМЕРКАХ
Реальная мистерия

АВТОР ЖЖЕТ
Трудно это воспринимается, и не все это видят, но в нынешнем двадцать первом веке постепенно наступает конец классической литературы. Классической  в восприятии ее категориями прошлого века (как умно получилось, аж, сам удивился). Вместе с книгами, напечатанными на бумаге, уходит в прошлое и сам автор, представляющий на многих печатных страницах свое видение мира, каких-то исторических моментов, важных событий или просто описатель человеческих жизней, неважно в каком направлении, в каком стиле или времени, в каком жанре и на каком языке. Уходит автор, конечно, не в физическом смысле, а как понятие, существующее в литературе многие столетия.
Автор уходит из литературы, журналистики, телевидения, радио и прочая. В большинстве случаев никому не интересно, что по тому или иному поводу думает журналист или писатель. Важно, что думают и говорят те люди, с которыми общается журналист. Важно и интересно мнение окружения. Именно такие материалы смотрятся и читаются с интересом, а «говорящие головы» что на телевидении, что в прессе уже мало у кого привлекают внимание.
В литературе все эти процессы не так заметны (еще издаются миллионными тиражами книги Джоан Роулинг), но и здесь человек не хочет читать длиннющие описания, нудные монологи, авторские ремарки и рассуждения на несколько страниц, характерные для литературы 19-20 веков. Читатель хочет действия, динамики, быстрого развития событий. Таким образом, возникает клиповое восприятие происходящего, эдакими взрывными отрезками, связанными между собой. Все должно происходить быстро и желательно без перерыва – открыл книгу и дочитал ее до конца, не отрываясь. Ясно, что такая книга не может быть объемной, но должна вмещать максимум интересного.
Мне кажется, что современная литература должна стать более яркой что ли, более зримой, чтобы ее воспринимал читатель в настоящем (а не в прошедшем времени, как написаны почти все произведения). То есть, написанную от первого лица: «Я живу. Я иду. Я вижу». Это, по-моему, довольно трудно, но именно тогда произойдет погружение читателя во все происходящее, вовлечение его в калейдоскоп событий, описанных в произведении. А длинные описания должны остаться только в научных трудах, там без скрупулезного описания процессов никак не обойтись. Впрочем, специалистам это будет только интересней.
Это по форме. А по сути… Конечно, не я первый пишу про то, что современная человеческая жизнь, особенно в России, далека от идеала… Что много вокруг грязи, мерзости и злобы, воровства, убийств, изнасилований, издевательств и прочих прелестей человеческого бытия. Мы рождаемся ангелами, но потом приспосабливаемся к существующей несправедливости, вписываемся в нее и ползем таким макаром по жизненной дороге, извиваясь, как змея, огибая неровности и опасности. Да вот только приползая к последней черте, становится грустно и больно, что за долгие годы не сделал ничего хорошего, что осталось бы в памяти хотя бы твоих потомков (не говоря уже о других людях) и за что тебя могли бы вспоминать долгие годы после того, как тебя не станет. Каждый об этом подумает, когда придет время. И это касается не материальных благ, как тешат себя новые российские нувориши. Как бы это ни звучало банально, но такие нравственные категории, как дружба, любовь, участие, доброта, искренность, память, - за деньги не купишь. Можно получить только видимость всего этого… суррогат. И понимание все равно придет… на последнем пороге, когда предстанешь пред светлы очи апостола Петра. Впрочем, это мое личное мнение.
А литература, все-таки, имеет большое влияние на человеческую душу. Лично мою жизнь круто повернул роман великого русского писателя 20 века Федора Абрамова «Дом». Я тогда словно очнулся, огляделся вокруг и понял, что живу не там и не с теми, дружу тоже, что вся жизнь – какой-то пьяный угар с перерывами для заработка денег для того, чтобы иметь возможность продолжения этого угара.
Я написал даже стихотворение по этому поводу, и в нем были такие строчки в конце:
…Что бы увидеть душу человека
И самому с душою нужно быть.
Я понял, что нужно измениться самому, чтобы видеть других, нормальных  людей, а не тех, что тебя окружают сейчас. Мне не стало жить легче, стало труднее, но с этого момента я старался жить правильней. К сожалению, это получалось не всегда.
Спасибо за это великому писателю с большой душой.
Так вот, то, что я представляю читателям, не претендует на истину в последней инстанции, не принуждает к чему-то и не отвращает от чего-то. Для кого-то, может быть это обыденность, в которой человек живет всю жизнь, даже не задумываясь, что может быть как-то по-другому. НО ГЛАВНАЯ МЫСЛЬ НАПИСАННОГО ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В ТОМ, ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ КТО-ТО, ХОТЬ ОДИН ЧЕЛОВЕК, ОГЛЯНЕТСЯ ВОКРУГ И УВИДИТ ТО, ЧТО НЕ ВИДЕЛ РАНЬШЕ: УБОЖЕСТВО ОКРУЖЕНИЯ, ИСПИТЫЕ РОЖИ СОБУТЫЛЬНИКОВ, ГРЯЗЬ И НИЩЕТУ… ГОЛОДНЫХ ДЕТЕЙ. ИЛИ ОН УВИДИТ, ЧТО В ЕГО ЦАРСКОМ БЛАГОПОЛУЧИИ УЖЕ ДАВНО ПОСЕЛИЛАСЬ ЗАВИСТЬ, ЛЕСТЬ, ЗЛОБА И АЛЧНОСТЬ РОДНЫХ ЕМУ ЛЮДЕЙ… И ЕГО ГОЛОВУ, ВДРУГ, МОЛНИЕЙ РАЗОРВЕТ МЫСЛЬ, ЧТО ВСЕ ВОКРУГ НЕ ТО И ВСЕ НЕ ТАК…  ОН ВЫРВЕТСЯ ИЗ БЕЗЫСХОДНОСТИ, ПОМЕНЯЕТ ИЛИ НАЙДЕТ, НАКОНЕЦ, РАБОТУ, УЕДЕТ НА СЕВЕР, ПОЛЕТИТ В КОСМОС ИЛИ ПРОСТО УЛЫБНЕТСЯ ТЕЩЕ,  РАДОСТНО ОБНИМЕТ ЖЕНУ И ПОЦЕЛУЕТ ДЕТЕЙ… А МОЖЕТ НЕ ВЫРВЕТСЯ… НО ХОТЬ ПОПЫТАЕТСЯ… ИЛИ ТОЛЬКО В ЕГО ГОЛОВЕ ВОЗНИКНЕТ НАДЕЖДА… ТОГДА МОЯ ЗАДАЧА БУДЕТ ВЫПОЛНЕНА.
Может быть, то, что я написал, похоже на что-то новое, необычное. А может это воспримется, как античный роман - откровенную нудятину, в которой не поймешь, где конец и где начало, нет постоянных героев и повествование идет от разных лиц, причем в разные временные отрезки. Я попытался, казалось бы, совершенно не связанными друг с другом клипами провести одну, единственную мысль через все произведение, чтобы все это в конце сплелось в единый узел. Получилось ли, нет – не знаю, но я писал  с надеждой на то, что все у меня логически выстроено и сцеплено внутренней связью. А по прочтении, может быть, кого-то все-таки пронзит отчаянная мысль… Очень бы этого хотелось…
Я знаю – это бред и небылицы,
Но хочется, чтоб можно было впредь
В своей стране, не где-то за границей
Достойно жить, спокойно умереть.
Это тоже четверостишье моего стихотворения.
И вот еще, как-то в нехорошую сторону нынче трансформировалось такое понятие, как совесть. В современной России олигархи, высшие чиновники и их сыновья подвиги не совершают… А при царе героями случались даже великие князья…
Сергей ТУРКОВ.


ВИКТОР
Лишь только приходит сознание собственного «я», как ты сразу понимаешь, что зря появился на этом свете, что здесь ты никому не нужен, даже родителям. Они, конечно, тебя кормят, поят, ухаживают, даже любят по-своему, насколько позволяют им это существующие обстоятельства, но в то же время ты видишь, что матери не доставляет особого удовольствия стирать твои описанные штанишки, что отец скорее купит себе кружку пива, чем какую-то конфетку тебе. Играть тебе с раннего возраста не с кем и нечем. Конечно, пока ты лежал в колыбельке, у тебя были какие-то погремушки, но стоило тебе подрасти, как игрушек не стало.  Оставалось придумывать себе игры: пока отца не было дома, ты возюкал по грязному полу его вонючие тапки вместо машинок, доставал молоток и забивал в комнате все, что можно было забить, катал по полу мамины катушки с нитками, рисовал каракули на тетрадках и книжках сестры. За все это тебя наказывали – ругали или ставили в угол. Ты не понимал за что, дулся и плакал горькими слезами. Сестра тоже плакала, глядя на свои изрисованные учебники, родители были серьезные, и смотрели строго.
 Дома тебя не били.Но все это было невинным огорчением по сравнению с испытанием, которое именовалось детским садом.
В детском саду тебя ненавидели. Ненавидели все. И твоему маленькому детскому умишку было совершенно непонятно, почему все это происходит именно с тобой. Ты не понимал, как нужно себя вести со сверстниками и воспитателями, чтобы с ними просто общаться без криков, побоев и ругани, ты не хотел есть противную манную кашу, совсем не такую, какую варит мама. Воспитательница и нянька насильно кормили тебя этой кашей, ты не открывал рот, нянька тебя держала за руки, а воспитательница прижимала нос, чтобы ты не мог дышать и для вдоха открывал рот, в этот момент тебе всовывали  ложку каши и закрывали рот скользкой ладонью. Таким образом, в тебя запихивали положенную порцию, а когда тебя вырвало прямо на стол, то воспитательница хватала за волосы и возила твое лицо по рвотной массе. Дети вокруг смеялись.
Воспитательница и нянька запрещали во время тихого часа вставать в туалет, и ты терпел два часа, а если не получалось, то писался в кровать, и тогда воспитательница срывала с тебя мокрую одежду и била тебя ей по лицу, а потом ставила в угол босыми ногами на холодный пол без трусиков и штанишек. Ты стоял, тихо всхлипывая, потому что и плакать было нельзя, за это тоже били, иной раз головой о стену. И опять над тобой смеялись дети.
Ты пытался рассказать обо всем  отцу, но он тебя не слышал, или не понимал, он заигрывал с воспитательницей, улыбался ей, она улыбалась ему, они оба говорили друг - другу приятные слова. Тебе казалось это странным, потому что в твоей жизни воспитательница была злобной, с кислой физиономией и поджатыми губами, все время готовая тебя ударить.
Из детского сада вы обязательно шли в пивную, где противно воняло кислятиной, табаком и еще много чем неприятным. Отец пил пиво, вино, тебе давали какой-нибудь кусок вяленой рыбы, ты его сосал с отвращением, вокруг ругались матом, иногда мужики дрались между собой, и это было страшно. 
Если бы у тебя была своя комната, ты гулять не ходил бы вовсе. Но комнаты не было – вы жили вчетвером в одной большой комнате, и здесь у тебя не было даже собственного угла. Поэтому все свободное время приходилось проводить на улице – на все детство и юность улица тебе заменила дом.
Здесь ты тоже никому не был нужен, и уличные отношения выстраивались по принципу: кто сильнее, тот и прав. То есть, ты вынужден был научиться подлизываться к старшим пацанам, унижать младших и давать сдачи сверстникам, по - другому выстраивать отношения не получалось.
Ты, казалось, вписался в дворовый и школьный коллектив, но все равно никак не мог понять, почему же все-таки люди делают друг - другу  гадости, и знакомые, и не очень? Ты сам по себе никого никогда не хотел обижать первым. Да и вообще, тебе были противны и унижения, и оскорбления, особенно слабых, которые не могли за себя постоять. Но ведь именно слабых все и всегда обижали. Получалось, что таким места нет на земле. Но иной раз в роли обидчика выступал кто-нибудь ничуть не сильнее того, кого обижал. Однако этот обидчик имел сильного защитника, и такое положение было еще омерзительнее того, если бы обидчик был сильнее.
Но ведь те, кого обижали, они же были людьми. Они же не виноваты были в том, что появились на этом свете. Это же случилось не по их воле. И если ты все-таки родился, тебе же должны быть доступны все человеческие радости? Или ты должен существовать только как объект насмешек? Но ведь и ты, и тот, кто тебя все время унижает, созданы по образу и подобию божьему, физиологически в вас нет никаких различий. Но, почему-то он имеет право на радости жизни, а ты нет… А ты готов обнять весь мир, ты летаешь во сне и грезишь о безумной любви, начитавшись книжек.
…
Тебе пять лет. Вы с товарищем во дворе играете с маленьким, пушистым котенком. Котенок весело бегает за импровизированным бантиком, кувыркается, подпрыгивает, вы веселитесь вместе с ним.
Подходит старший мальчишка:
- Ой, какая киса!
Вы насторожились – от этого маленького, рыжего пацана можно было ждать всяких гадостей.
Мальчишка берет котенка на руки, гладит его, ничего не подозревающее животное начинает от удовольствия урчать и жмуриться.
И вдруг … мальчишка размахивается и со всей силы бьет котенка об асфальт.
У котенка разбита голова и, видимо, поломан позвоночник. Он изо всех сил на передних лапках старается уползти от своего мучителя, волоча за собой заднюю часть тела. Изо рта у него течет кровь, один глаз выбит и болтается на какой-то нитке.
Мальчишка с хохотом пинает несчастное животное, потом подбегает к нему и с силой опускает каблук ему на голову.
Хруст костей, тело котенка бьется в предсмертных судорогах, на асфальте лужица крови и мозгов.
Мальчишки с веселым гоготом куда-то бегут, пиная еще не остывшее, окровавленное тельце котенка, как футбольный мяч.
Домой ты идешь на ватных ногах, у тебя все время перед глазами выражение ужаса на изуродованной кошачьей мордочке, струйка крови из его разбитого рта. Слезы  льются из твоих глаз, дыхание перехватывает.
- Мама! Мамочка! Они котенка убили! – ты утыкаешься в теплый мамин живот, рыдания сотрясают все твое тело.
…
Сегодня в школе у вас какая-то непонятная суета, учительница то сама куда-то уходит, то к ней кто-то приходит. Все говорят, что будет торжественный прием в октябрята. По этому поводу уроков мало, и  они какие-то несерьезные. Вы, правда, всего два месяца учитесь и еще особо не привыкли к школьным порядкам, но сегодня этот самый порядок как-то нарушен. В классе шум, и учительница иной раз даже не обращает на это внимания.
Потом вас ведут в актовый зал. Здесь много народа, приходится стоять плотно друг к другу. Где-то за спинами впереди стоящих кто-то что-то говорит. Плохо слышно и ничего не понятно. Все толкаются, а учительница строго зыркает и грозит пальцем.
Потом вам велят достать пятиконечные красные звездочки с изображением кучерявого маленького Ленина и прицепить их на форменные курточки.
Теперь вы октябрята, а что это такое, похоже, не знает даже учительница.
…
В пионеры вас принимали в день рождения вождя в апреле на площади возле памятника этому самому вождю. Опять же большой толпой, несколько параллельных классов, вас привели на площадь, построили возле монумента, и какая-то вожатая визгливым голосом пропищала что-то про обязательства, связанные с тем, что теперь, мол, вы стали пионерами. Старшие товарищи  подошли к вам и стали повязывать галстуки. К тебе подошел мальчишка из вашего двора и сказал:
- Ну, давай я тебе повяжу этот ошейник…
Бронзовый Ленин стоял загаженный голубями.
 
УТРО
- Кушай, Катя! Кушай, Маша!
Ей где-то пять-шесть лет. Она сидит на небольшом пригорке в мягкой траве и тычет ложку с песком то одной, то второй кукле. Куклы старые, обтрепанные, со смазанными нарисованными лицами. Рядом бегает, нетерпеливо повизгивая, толстый щенок, норовить схватить куклу. Она отгоняет щенка платком, тот клацает зубами, норовит платок схватить. От щенка воняет псиной.
- Катя! Маша! Нельзя же так! Ешьте сейчас же!
Бабушка вышла на крыльцо:
- Лена! Леночка! Где ты? Иди кушать скорее!
Щенок, пользуясь тем, что она отвлеклась на голос бабушки, радостно вцепился в куклу Катю, зарычал с видимой злобой, замотал куклой из стороны в сторону.
- Отда-а-ай! Отдай сейчас же! А-а-а, бабушка, он куклу у меня украл!
Щенок весело бежит к кустам, смешно подбрасывая толстый зад. Несчастная кукла телепается по пыли, цепляется за колючки и ветки, оставляя на них кусочки платья.
Лето. Жара. Дача.
…
Давно уже ты не просыпалась с радостным чувством того, что жизнь прекрасна, что именно сегодня  тебя ждет удивительное открытие, от которого перевернется весь мир вокруг тебя, не будет ежедневных серых будней, а жизнь станет радостной и счастливой. Ты не знаешь, как это все произойдет. Ты даже не представляешь, что же может тебя, вдруг, осчастливить, но вот оно есть – ожидание счастья. И это делает утро радостным.
Но потом ничего не происходит. В школе стерва-математичка, не терпящая возле себя ничего живого и яркого, гнобит тебя по любому поводу и через день вызывает в школу маму. За что? А за то, что ты молодая и красивая, что у тебя на лице выражение приветливости и участия, что ты не стучишь ей на своих товарищей и не заискиваешь перед ней.
Потом стерву-математичку сменяет придурок-историк, который оставляет после урока на «консультации» и норовит своими липкими руками залезть в трусы…
…
Радости нет, есть какое-то смутное чувство, что нужно вылезать из теплой постели и куда-то идти. Куда? Зачем?
На улице дождь – не дождь, туман – не туман, висит в воздухе какая-то водяная пыль и, кажется, никуда не девается. То есть, капли, даже не капли, а мельчайшие водяные частицы просто находятся в подвешенном состоянии, и вопреки всем законам природы не падают на землю, их никуда не сносит ветром. Впрочем, ветра тоже никакого нет.
«Нужно было штаны надеть», - колени моментально стали мокрыми и холодными, и подлая влага поползла ледяными узкими-преузкими струйками в сапоги. Кожа под струйками покрывалась пупырышками, тело сотрясала непроизвольная дрожь. Даже не дрожь, а конвульсии.
«Бр-р-р! Ну и лето»
- Такси!
«Господи! Ну почему все таксисты такие козлы? Заднюю дверь специально закрыл, сволочь, чтобы я на переднее сидение села.
Ну-ну, сейчас начнет скорость переключать и, как бы случайно, по ноге шаркать своей лапищей.
Давай – давай, я посмотрю, как тебя возбудит мой сапог.
Черт, он уже выше полез, и ногу никуда не уберешь, слишком узко. А с другой стороны, что он может сейчас? Белый день, народа кругом уйма, движение плотное, в любое время смогу выскочить на светофоре. Нужно посмотреть на него с возмущением, авось подействует.
Подействовало, но все равно косится на колени. Но здесь у него может работать только воображение.
Ну и черт с тобой – воображай сколько угодно, только меня не лапай. Хороша Маша, да не ваша!
Все, приехали! Вот твои десять баксов и вали от меня на своем драндулете.
Телефончик? Ага – без телефончика не облезешь!»
…
- Нинка! Нинка, сука! – по тротуару, неуклюже переваливаясь, бежит какой-то плохо одетый молодой человек невысокого роста. Он пытается бежать быстро, но не может, его кривые ноги не позволяют ему этого. Человек красный от натуги и злобы, потертый пиджак распахнулся, из-под расстегнутой рубашки видна несвежая майка, прикрывающая хилую грудь. Рубашка вылезла из брюк, на туфлях развязанные шнурки, - Нинка! Стой, сука!
Вопли недомерка никак не достигают ушей Нинки – пьяненькой, мордастой девахи, которая идет по тротуару с подругой, что-то оживленно обсуждая.
- Кому говорю, стой!
Наконец, девицы останавливаются, с удивлением смотрят на приближающегося кавалера.
Нинка чуть ли ни на голову выше его. Он подбежал, тяжело дыша, потный, лицо перекошенное – хрясь, хрясь справа, слева Нинку по физиономии. Опять – хрясь, хрясь. Голова девицы болтается из стороны в сторону, из носа закапала кровь на одежду, на тротуар, на его кулаки.
Подружка опасливо дергает разъяренного ухажера за рукав:
- Владик, Владик, успокойся! Люди же кругом! Стыдно же!
- Что? А? Я тебе покажу, сука! Я тебе устрою гульки! Что я тебе, пацан? Говори – пацан? – он хватает девицу за волосы, начинает рвать из стороны в сторону. В углах губ у него появляется пена.
- Да что же это такое? – какой-то невысокий мужчина в плаще, в очках, шляпе, с портфелем, - Прекратите сейчас же, свободной рукой он тянет от девицы не в меру разбушевавшегося Владика.
- Мужчина, отойдите, мы сами, - подруга продолжает уговаривать Владика, - Ну, Владик! Ну, Владик, же!
- А? Что? Ты кто такой? – Владик, наконец, обратил внимание на мужчину. Нинка отвалилась в сторону, покачиваясь и сплевывая на тротуар кровь.
Мужчина хоть и невысокий, но плотненький такой, сбитый, Владик перед ним – пацан-пацаном.
Смутился поначалу, но потом, увидев харкающую кровью Нинку, опять взъярился, завизжал, забрызгал слюной:
- Кто ты такой? Я тебя спрашиваю?
- Прекратите избивать девушку!
Стоят друг против друга, набычились.
- А – а – а - а! – надрывно, как-то по-собачьи, завыл Владик, мгновенно выхватил что-то из кармана брюк, резко взмахнул рукой, мужчина захрипел, стал заваливаться  на стоящее перед ним убожество, случайно именуемое человеком, тот отскочил, отдернул руку – в руке окровавленный нож. Мужчина упал сначала на колени, потом завалился на левый бок, левой рукой он зажимал рану где-то в районе живота.
Подбежала, бухнулась на колени, приподняла голову.
Человек сначала подмигнул ей правым глазом, а потом скривился от боли.
- Не волнуйтесь, у ножа лезвие короткое, он, наверное, ничего мне важного не повредил, - помолчал, - Я сам хирург.
Она смотрит на него дура - дурой, и сказать не знает что.
«Господи, «скорую» бы кто вызвал что ли?
А кровь из него все течет и течет, он все бледнеет и бледнеет.
Ну, где же «скорая?
Ф-ф-фух, наконец-то!
У него еще силы есть улыбаться».
Кто-то положил в машину портфель. Человек благодарно пожал ей руку.
Среди бела дня по центру города бежал нескладный, растрепанный, кривоногий человек с окровавленным ножом в руке. Прохожие испуганно шарахались от него, человек бежал, то и дело, оглядываясь, никто его не преследовал, где-то недалеко выла сирена «скорой помощи». Глухой удар, звук падающего тела: человек со всего хода врезается в фонарный столб всем телом, отлетает от него, как резиновый, падает навзничь на асфальт, со стуком голова бьется о бордюрный камень. Нож все еще зажат в его руке.
- «Скорая»! «Скорая»! Сюда! Сюда!
Их везут вместе в одной машине: один попадает в операционную, остывающее тело другого отправляют прямиком в морг.

ВИКТОР
Урок то ли биологии, то ли химии. Вы с товарищем сидите на последней парте, впереди – две девочки, вам показывают учебный фильм. Гаснет свет, товарищ тянется руками вперед и щупает одну девочку за грудь, та не реагирует, как будто все происходит не с ней. Потом товарищ толкает тебя: давай, мол. Только ты успел ощутить приятную, волнующую мягкость девичьей груди, как  неожиданно зажигается свет. Ты еле успел отдернуть руки, но она замечает это, замечает и ее соседка. Вы оба сидите красные, не знаете куда деваться от стыда и неловкости.
Свет опять гаснет, фильм продолжается. Твой товарищ опять лезет к девице, только ты начинаешь делать то же самое, опять включается свет. Девица сидит застывшей мумией, ты опять красный, подружка смотрит на вас искоса. В третий раз случается то же самое – это какой-то рок. У твоего товарища все проходит, как по писанному, а ты выставляешься на показ похабником (похоже, только в глазах подружки). Ты вообще не знаешь, куда деваться от стыда… И тут звучит долгожданный звонок. Бегом к двери, но суровый учительский окрик:
- Всем оставаться на своих местах! Садитесь!
Ты садишься на ближайший к тебе стул, забирая его у стоящей рядом девицы. Девица не видит, что стул забрали, садиться и падает на пол, ты видишь мелькнувшие выше колен ноги и беленькие трусики. Все смеются, ты вылетаешь из класса.
До этого случая ты еще ни разу не чувствовал женской груди.
…
«Катерина – луч света в темном царстве».
Не понятно. Не понятно в каком это «темном царстве» Катерина – луч света? Где это темное царство? Неужели в собственном доме на берегу Волги, где у нее есть своя комната и нет докучливых соседей?  А может «темное царство» - это ее окружение, ее свекровь – Кабаниха, знакомые Кабанихи? Да какое же они «темное царство» – нормальные люди, ну, конечно, со своими кандебоберами. Но если бы Островский был знаком с соседом дядей Павой, то Кабаниха ему показалась невинной бабусей. Дядя Пава систематически напивался вдрызг и вымещал свою злобу на своей жене и маленькой дочери. Жена дяди Павы пряталась с дочерью у соседей, она, почему-то, всегда была голая, и, мало того, что ей приходилось скрываться от мужа, ей нужно было еще прикрыть свою наготу.
Или безногий сапожник, герой войны, дядя Коля, которому государство за его оторванные снарядом ноги платило пенсию, равноценную стоимости трех бутылок водки. Дядя Коля весь день сидел в своей сапожной будке, ремонтируя за копейки старую, изношенную обувь его клиентов, а к вечеру обязательно напивался до состояния риз и материл всех и вся, особенно доставалось партии и правительству. Дядя Коля умер прямо в своей будке, а деньги на его похороны собирали всем двором. Его боевые награды не вместились на двух подушечках.
Бабушка всю свою жизнь прожила в деревне, проработала в колхозе, и на старости лет осталась без дома и с пенсией двенадцать рублей в месяц. Она вынуждена была  жить по очереди у своих детей, и это не очень-то нравилось и самим детям и их семействам.
-Бабушка, а когда ты уедешь? – ты наивно спрашиваешь ее, не предполагая, что таким образом причиняешь ей боль. Просто такой вопрос отец часто задавал матери. Однако из своих двенадцати рублей пенсии она давала тебе целый рубль на конфеты. Таких денег от родителей ты не видел никогда.
Под конец жизни бабушка жила вдвоем со своей слепой двоюродной сестрой в старом покосившемся глинобитном доме, они ухаживали друг за другом по мере сил.
Когда бабушка умерла, ее сестру родственники определили в районный дом престарелых, забрав при этом все деньги, которые она за долгие годы скопила на похороны.
Дядя в первые же дни войны раненным попал в плен к немцам. От смерти его спасла какая-то австрийская женщина, сын которой был убит на Восточном фронте. Всю войну дядя проработал у нее батраком и называл ее не иначе, как мутер. После войны он отсидел пять лет в лагерях и потом на всю жизнь получил от благодарных односельчан кличку – предатель. Его дети, естественно, были сыновьями предателя.
…
 Катерина – «луч света» жила в свое удовольствие на полном иждивении у мужа, маялась от безделья и бездетности, и страдала от непонимания окружающих. Люди в этом «темном царстве» только и занимались тем, что ходили друг к другу в гости, фланировали по набережной и вели какие-то необязательные беседы. В этом «темном царстве» не было ни работы с раннего утра до позднего вечера, ни всеобщей нищеты и невозможности как-то получше одеться, ни беспросветного пьянства всех и вся.
От чего бежала Катерина? Все знакомые вокруг только и мечтали о том, чтобы оказаться хоть в конце жизни в таком «темном царстве», каким его представил писатель.
Где ты, «темное царство»?
Ты пишешь сочинение, цитируя Белинского, обличаешь и критикуешь ненавистный царизм. Сочинение получается скучным и невыразительным, но, тем не менее, тебе за него ставят пятерку: тема раскрыта и ошибок нет.
…
Опять ухажер Свэты напился пьяный и два часа среди ночи орал под окнами, звал ее из дома.
Свэта была заметно хрома на одну ногу, но, тем не менее, ухажеров у нее было без счета, потому, что она давала всем, и желающих попользоваться ее доступностью было с избытком.
Потом ухажер Свэты полез по пожарной лестнице на третий этаж к ее окну, но сорвался с уровня второго этажа, потому что перекладины лестницы сосед дядя Вова смазал солидолом, чтобы дети не лазили на крышу. Ухажер еще час вопил от боли и умолял вызвать ему «скорую», но телефона в доме ни у кого не было, а идти за два квартала звонить никому не охота.  «Скорая» приехала как-то сама собой, и переломанного страдальца увезли в больницу.
…
Напротив окна кухни на дереве был скворечник. Семья скворцов прилетала каждую весну, каждую весну они выгоняли из скворечника воробьев, которые там перекантовывались зиму. Скворец умел копировать воронье карканье, чирикание воробьев, кошачье мяуканье и собачий лай. Он дразнил подвальных кошек и сеттера Чару, Чара сердилась и лаяла на скворца.
Вы убивали птиц. Из рогаток стреляли воробьев, откручивали им еще теплым головы, ощипывали и жарили на костре. Потом ели обгорелое, пресное, невкусное мясо. Один раз в деревне ты подстрелил ласточку. Она упала на землю и билась в траве, пытаясь взлететь. Ласточка дрожала в твоей руке, сердечко ее быстро-быстро стучалось в маленькой груди, и у тебя не хватило смелости отвернуть ей голову. Ты хотел ее вылечить, сделал ей в сарае гнездышко, но ее в тот же день сожрала одноглазая, рыжая кошка. Эта кошка была абсолютно бандитских наклонностей, она втихаря воровала цыплят, охотилась на птиц, но не давала спуску мышам и крысам. За что ее, в общем-то, и держали. Кроме того, у кошки были извращенные сексуальные наклонности – ей нравилось трахаться на спине, и потом за всю оставшуюся жизнь ты не видел кошек, у которых бы в такой позе происходил процесс зачатия.
…
- Ребята, айда смотреть, как Урана в будку забирать будут!
Уран, старый ирландский сеттер, шел из подъезда на веревке у собачника, понуро опустив голову. Он понимал, куда его ведут и зачем, и, казалось, со всем смирился. Но возле самой двери в будку  собака заартачилась, начала вырываться, Уран заскулил и с отчаянной тоской посмотрел вокруг. Хозяина рядом не было, не было ни одного сочувствующего лица. Собачник ловко закинул веревку за специальный крюк, за удавку подтянул собаку до уровня двери и палкой запихнул  в будку. Когда его тянули вверх на веревке, Уран описался.
- Гы-гы-гы! Смотри, обоссался!
Собака со стуком упала на невидимое дно будки, дверь закрылась, машина поехала, и по двору пронесся печальный собачий вой.
А ты все жизнь хотел собаку, но мама выгоняла тебя на улицу с очередным бездомным щенком, который «совсем, как овчарка». Если в вашей комнате не было места для бабушки, то откуда бы оно взялось для собаки. 

УТРО
Колготки порвались, надо бы переодеться. Толкнулась в туалет летнего кафе – занято. Села за столик, тут же подлетел официант:
- Что будем заказывать?
Молодой, улыбчивый, наглый, видимо, принял ее за шлюху.
- Кофе принесите.
- Какой кофе?
- Молотый, по-турецки, без сливок, одну ложку сахара.
«Боже, как в туалет захотелось! Ну, прямо, мочи нет никакой. И этот придурок все рядом крутится, в глаза заглядывает.
Да иди ты отсюда!»
- Что-нибудь еще?
- Нет, ничего.
«Ф-ф-фух! Слава Богу, ушел! Надо как-то до туалета добраться!
Живот схватило - вот те здрасьте. Прямо какой-то камень внутри.
Пошла. Ноги движутся только ниже колен. Походка получилась, как у киношных дам начала девятнадцатого века, у которых платья обтягивали тело до колен, а ниже расширялись колоколом, так что даме волей-неволей приходилось перемещаться таким образом, и при этом все тело извивалось, как у змеи. Вот и она дефилировала между столиками походкой киношной Маты Хари».
- А попка у нее, видимо, ничего.
«Господи! И где этот пень лысый увидел попку? Под плащом-то? Вот козлы! У них других мыслей, что ли, нет? Только и думают о женских жопах!
Боже! Не дойду до туалета!
У-у-х! Наконец-то».
Колготки сняла, выбросила, без них сапоги показались холодными и липкими.
«Нужно колготки купить».
Тот лысый, который под плащом сумел разглядеть ее попку, опять покосился в ее сторону.
Села. Тут же подошел официант с дымящейся чашкой кофе. Аромат благоухал на всю кафешку.
- С вас десять долларов.
«Ба! Да это же грабеж! Десять долларов стоит килограмм самых лучших зерен!»
Стоит, вылупился: глаза наглючие, морда гладкая.
Отдала деньги: «Подавись проклятущий!
Но кофе вкусный, настоящий. И на том спасибо».
…
Что-то мгновенно произошло. Что-то страшное. Звуки разом куда-то пропали, голову стиснули невидимые тиски.
Первое, что увидела – падающего официанта: он летел на пол, видимо, по своей воле. Повернулась в сторону окна – все стекла влетали внутрь сверкающими волнами.
«Как красиво!» – успела подумать за то мгновение, пока сама летела со стула на пол, сброшенная какой-то посторонней силой. Влетела  прямо под стол, и как-то так неудачно, что задрались и плащ и юбка, стала тут же их поправлять, одновременно оглядываясь, насколько можно было оглянуться в подобной ситуации, пытаясь сообразить, что же, все-таки происходит.
Юбку поправить не очень-то удавалось, так как она упала на живот, и правая рука оказалась прижатой к телу, а плащ завернулся как раз в эту сторону, то есть был почти весь под правой рукой. Может, поэтому она не сильно ударилась, потому что упала рукой на плащ. Естественно, левой рукой она сделать ничего не могла, да еще в этой руке была сумочка.
Правую руку освободить, чтобы приподняться и поправить плащ, она тоже не могла, так как рядом с ней, немного на нее навалившись, лежал кто-то довольно тяжелый, и мало того, что он на нее навалился, он еще и тыкал ее зачем-то лицом в пол. Под столом пол был грязный, и не очень-то приятно было его облизывать, потому что она все-таки пыталась высвободиться, высвободиться не получалось, и она елозила лицом по полу. Да еще сверху все время что-то  сыпалось. Картинка со стороны, наверное, выглядела очень занятно: мужчина что-то делает с женщиной под столом, женщина в нижнем белье, но пытается вывернуться.
Видимо, ее глухота во времени существовала очень недолго.
- Тра-та-та-та-та! Бах, бах, бах! Тра-та-та-та-та!
Где-то кто-то страшно закричал. Закричал очень близко.
- Господи! Спаси и сохрани! – сильные руки прижали ее голову к широкой груди, даже дыхание перехватило, - Спаси и сохрани, - шептал незнакомец.
Она слышала, как мужчина сглатывает слюну, чувствовала, как начинают дрожать его руки.
Но вот все кончилось, народ стал вылезать из-под столов и стульев, просто подниматься с пола. Из-за барной стойки показался бармен. Пол в кафешке усыпан осколками витринного стекла и посуды, штукатуркой, валяются вилки, ложки. Тихо стонет раненый, его подняли с пола и перенесли на диванчик. Бармен названивает в «скорую».
Ей помогает подняться тот самый лысый, что высказывался по поводу ее попки.
В ушах опять звон, звон, звуки пропали…
- Говорю вам: «Голову закрывайте! Голову!» - а вы все на жопу плащ натягиваете… А попка у вас действительно аппетитная. Я был прав.
Вы не подумайте чего… Хотя впрочем… Знаете, увидел: девушка красивая, стройная и улыбка… У вас лицо светилось прямо. Вы может не поймете… Но так редко можно увидеть на лицах искреннее выражение чувств. А тут вы…
Стихи есть хорошие… Все забыл, только две строчки помню:
Увидел нечаянный девичий взгляд
И вмиг задохнулся от счастья…
Я понимаю, это, конечно молодость… Но в молодости мы многого не ценим.
- Ну все, Виктор, пошли, - товарищ взял его за рукав.
Они пошли, какие-то оба растрепанные, нескладные. Виктор горячо о чем-то говорит, активно жестикулируя.
Смешные.
…
Возле кафешки  догорают остатки какой-то машины. Народ суетится, таскает откуда-то ведра с водой, выливает в огонь. На всю округу разносится запах паленого мяса. Вторая машина с выбитыми стеклами, пробитая пулями. На переднем сидении двое, видимо, в дорогих костюмах, еще несколько минут назад они были людьми. Салон машины засыпан осколками стекла, заляпан кровью и мозгами. Водитель сидит, обняв руль, в затылке – дыра, из нее сочится кровь. Рядом мужчина: грудь пробита несколькими пулями, вместо правого глаза – дыра. У мужчины, видимо, снесло выстрелом часть затылка – голова неестественно прилипла к сидению.
«Мы приехали на встречу со своими партнерами. Первая граната рванула перед нашей машиной, вторая – прямо под машиной охраны. В нас стали стрелять, как только мы остановились. Двое, в упор, справа и слева, из автомата и пистолета».
…
Души пятерых человек наблюдали сверху, что происходит с их телами. До отхода в вечность им оставалось сорок дней.

ВИКТОР
Первый раз ты всерьез попробовал вино в классе седьмом. Вы с товарищем попросили ребят постарше купить вам бутылку. Те купили, обдурив вас на несколько копеек.  Вино оказалось терпким, невкусным, от него сразу закружилась голова и как-то отяжелели ноги. Вы не смогли допить бутылку, и остатки достались тому, кто ее покупал. С этого дня начался отчет твоей пьяной жизни. И ты, и твои товарищи, все те, кто тебя окружал, старые, молодые, мужчины, женщины, - все свое свободное время проводили исключительно за столом. Другого времяпрепровождения ты не знал. Бутылка покупалась к празднику, в выходной, для обмывки какой-нибудь более или менее крупной покупки, при встрече, при расставании, после работы и так далее, по любому значимому и не очень поводу, все требовалось отметить или обмыть. Это считалось национальной идеей и не подлежало никакому сомнению. Никто не мог вслух усомниться в правильности подобного поведения. Так вели себя все (во всяком случае, все, кто окружал тебя). Но другого поведения ты не видел, и даже не представлял, что оно вообще может существовать. Вся твоя жизнь определялась где-то услышанной расхожей фразой :
- Кто не пьет – тот шестерка! – и только много позже ты понял, что все как раз наоборот. А тогда эта фраза определила твою жизнь на многие годы. И чего, действительно, было искать от жизни, когда и так все ясно: наливай да пей.
И ты наливал и пил, как все: культурно за столом из рюмок и с закуской, и некультурно в подворотне из горлышка бутылки противный портвейн. Понятно, что и вся твоя жизнь выстраивалась в соответствии с пьяными похождениями: несерьезно, безалаберно, без всякой перспективы к улучшению. То есть твоя жизнь сводилась к простейшей схеме зарабатывания денег на пропой. И потому, что ты все-таки родился в рабочей семье, тебе не приходили в голову другие мысли по поводу денег, то есть в голове сложился устойчивый стереотип – деньги нужно заработать, воровать – плохо. Да и не видел ты, слава Богу, вокруг себя ни одного вора. Здесь все деньги сначала зарабатывали, потом – пропивали. Другого не дано. Встречались очень редко такие скопидомы, которые деньги копили, но в вашей среде многого накопить было невозможно, и общество очень отрицательно относилось к таким редкостным индивидам. Это было не принято. Принято было все пропить и просить потом друг у друга пятерку до получки.
В общем, жизненная перспектива у тебя вырисовывалась абсолютно безрадостная, но в то время ты этого совсем не понимал, да и не заглядывал ты никогда вперед дальше ближайшего выходного или праздника.
…
Все потом происходит, как бы, не с тобой. Конечно, ты живешь, дышишь, ешь, что ни попадя, правда, только мамочка способна накормить вкусно. Однако пока ты не особо обращаешь на это внимание. Впереди столько интересного, нового, увлекательного…, но это новое почему-то существует где-то за пределами твоего существования… не с тобой. А твои интересы пока ограниченны учебой в мореходном училище и курсантскими гульками-попойками, на которых, конечно, условно весело в их процессе, а потом очень мерзко на следующее утро.
В отличие от твоих товарищей, ты осознаешь, что вы делаете что-то не то, не так как-то проводите свободное время, и отношение к учебе всех твоих сверстников тоже далеко от правильного. То есть, никто не стремиться что-то действительно глубоко изучать, как-то стремиться вникнуть в предмет. Обычно все ходят только на те занятия, на которых преподаватель отмечает присутствующих, пропустить урок и провести час в пивнушке считается нормой, а экзамен сдается только в результате бессонной ночи непосредственно перед ним.
Ты так не можешь учиться. Тебе обязательно нужно знать тот предмет, по которому сдается экзамен, уроки ты не пропускаешь, даже те, на которые грех приходить, поэтому товарищи к тебе относятся как-то насторожено, с опаской. Однако от курсантских попоек деться совершенно некуда, и не можешь ты себе придумать ничего такого, чтобы как-то могло их заменить. Некуда деть свободное время, некуда пойти, нечем заняться.
А в мире идет нешуточная война двух миров: мир, где живешь ты со своей страной, и другой, неизвестный ни тебе, ни твоим друзьям мир, который почему-то хочет тебя уничтожить. Понятно, что там, где живешь ты – это правильный мир, а другой – неправильный. Тебе с детства об этом твердят учителя, пионервожатые, дикторы по радио и телевизору.  У нас все хорошо, для людей, а у них плохо.  Мы свободные, а они в рабстве, у плантаторов, у капитала, у своей корысти. Да вот только в жизни твоя свобода все время почему-то встречает какие-то ограничения, и по мелочи, и в очень даже больших масштабах. Совершенно свободно ты можешь только восхвалять партию, ее руководящую роль, мудрое руководство страны, партийных вождей и все такое прочее. Но даже самая малость критики воспринимается всеми, как крамола, очернение, ренегатство и отступничество. Это ты то ренегат и отступник, с детства воспитанный на героических произведениях партийных писателей, вдалбливающих в твою еще юную голову правильность мыслей в русле партийных идей. Ты, конечно, всей душой поддерживаешь тот социальный строй, при котором ты родился, и который твой отец защищал на самой страшной войне. Но ты искренне считаешь, что не так как-то он проецируется в реальную жизнь, однобоко и несправедливо. И при общем равенстве всех перед всеми, есть, все-таки те, которые равнее других. А есть и вовсе такие, которые смотрят на таких, как ты сверху вниз, и у них все другое: законы, привычки и даже еда и одежда. Потом до тебя доходит, что эти люди имеют своих многочисленных слуг, которые обеспечивают их спокойствие и безопасность, а ты на самом деле занимаешь самую низшую ступень государственной иерархической лестницы и в прямом, и в переносном смысле. Ты – никто.   
И дальше все идет по накатанной колее обычного гражданина самой справедливой в мире страны, то есть беспробудное пьянство все свободное от работы время.  В этом пьянстве как-то пролетела первая женитьба, рождение сына, развод и кардинальная смена обстановки, то есть ты как-то разом все бросил и уехал на край света, совершенно изменив свою жизнь, работу, отрекся от прежнего окружения. Однако и это поначалу не дало никаких результатов – здесь на краю света все продолжалось по-прежнему.
И продолжалось бы, наверное, все, как обычно, как было запрограммировано в тебе с рождения, но изменила, вдруг, отношение к жизни обычная книжка, обычного писателя, однако отношения он описывал совершенно не такие, как были у тебя с окружающими людьми. Здесь все было гораздо проще, душевнее, без всякого притворства и показухи. В его произведениях герои просто жили, не пытались казаться кем-то, а были такие, какие есть, какими их сделала природа и общение с себе подобными. Это было довольно странно. Вокруг тебя ничего подобного не было. И ты впервые задумался: «А почему? Где живут эти люди? Неужели только в том дальнем-предальнем северном крае, и их больше нигде нет на всех широких просторах твоей необъятной родины?»  Как-то это немного не укладывалось в твоей голове. И только по истечении некоторого времени до тебя дошло, что для того, чтобы увидеть таких людей, нужно и самому быть таким же. Вести себя так, как они, к другим относиться также…
В романе нет волнующей интриги,
больших событий нет и славных дел.
Но без сомненья, после этой книги
я как-то сразу словно повзрослел.

Завидовал я автору, не скрою,
и думал очень долго, почему
мне в жизни не встречаются герои,
которые увиделись ему?

Я был, наверно, нравственный калека
до той поры, пока не смог открыть:
чтобы увидеть душу человека
и самому с душою нужно быть.
Эти стихи родились сами собой в результате долгих ночных и дневных мучений со словами, рифмами, ритмом и всем таким прочим. Никогда раньше ты не писал стихов, даже любимой девушке, не был знаком ни с теорией стихосложения, ни с практикой. Все было чисто интуитивно, только эмоции и какое-то отвлеченное сознание того, что и как нужно вставлять в строчку.
Стихи оказалось писать для тебя очень сложно. Нужно было все время думать о них, все время искать нужные слова и рифмы. А в это время никто с тебя не снимал служебных обязанностей, да и обычные бытовые дела тоже никто не отменял. И все это нужно было как-то совмещать, потому что стихи требовали постоянного присутствия в них твоих мыслей, даже в то время, когда ты находился на ходовой вахте, или ел, или работал на палубе с матросами, помогал обрабатывать улов. Конечно, одно отвлекало от другого, и это было очень неудобно. Особенно когда тебе во сне приходили какие-нибудь удачные строчки, а ты в это время находился в постели не один, приходилось вскакивать, лихорадочно искать какую-нибудь бумагу и ручку, зажигать свет и быстро записывать то, что приснилось, чтобы не забыть.
Девушка просыпалась, смотрела на тебя удивленно-злым взглядом, а когда ты предлагал прочитать, что получилось, откровенно зевала и отворачивалась, бурча себе под нос что-то типа:
- Сумасшедший писатель! Завтра вставать чуть свет, а он среди ночи вскакивает!
После этого ты изменился. Но не изменился мир вокруг тебя. Здесь все осталось по-прежнему, и ты стал непонятен окружающим. Не таким, как все, чужим.

УТРО
«Да, здорово:
Увидев нечаянный девичий взгляд
и вмиг задохнулся от счастья…
Не все, видимо, мужики козлы. Эти вон – на тебе… улыбка, искренность…»
У нее тоже был один знакомый поэт. Он писал стихи всегда и везде. Казалось, существовал только в своем мире, в своих стихах. Он мог спрыгнуть с нее в самый разгар любовной скачки, ходил по комнате голый, с еще возбужденным членом, абсолютно нелепый со стороны – он что-то бормотал, записывал  на бумаге, салфетках, обоях или скатерти только ему понятные обрывки фраз. Потом он захлебываясь, читал то, что у него получилось. Она ничего не понимала, ждала, когда будет продолжение, но он заваливался спать и храпел, не обращая внимания на то, что она демонстративно ворочается с боку на бок, то и дело встает то попить, то пописать…
Она не могла долго заснуть, а утром у нее болело внизу живота.
Она не помнила, как познакомилась с поэтом, он ушел также неожиданно, как появился – просто исчез и все. Потом она однажды  нос к носу встретилась с ним на улице – он шел, никого не замечая (не заметил и ее). Еще раз она встретила его в театре: поэт был с вальяжной, красивой дамой и сам шикарно одет. Он враз стал знаменитым – по его поэме поставили мюзикл, и ставила его, вернее, нашла деньги на его постановку, именно эта шикарная дама. Но сущность поэта от нежданно свалившейся не него славы, видимо, осталась прежней: он не замечал подобострастной суеты вокруг себя, не замечал вальяжной красавицы, которая победно осматривалась по сторонам… Он также был весь в себе, в своей поэзии, в своем диалоге с Космосом, с Богом.
…
Все-таки холодно без колготок. Магазинчик маленький, купила, то, что надо, попросилась в туалет.
- У нас туалет только для сотрудников.
- Но мне же нужно где-то колготки надеть.
- Туалет только для сотрудников…
«Вроде молодая девка, а такая противная. Губы поджала, смотрит в сторону. В магазине кроме них двоих никого нет.
А, была - не была!»
Быстренько скинула сапоги, разорвала упаковку, бросила обертку на пол, стала на сапоги и принялась натягивать колготки. Уже в завершающей стадии надевания, когда она немного присела, расставив ноги, чтобы нейлон плотнее облегал задницу и ляжки, из подсобки вышел приятный мужчина. Он несколько опешил от этой картины и остановился в дверях.
Продавщица, поначалу задыхается от возмущения, потом видит в дверях мужчину, в ее глазах мелькают веселые искорки, смеется в кулак.
Она краем глаза замечает мужчину, смеющуюся продавщицу, быстренько впрыгивает в сапоги и выскакивает на улицу.
В магазине мужчина и женщина хохочут в голос, лишь только за посетительницей закрывается дверь. Девушка поднимает обертку от колготок и выбрасывает в урну.
…
«Ну вот, на-фиг  зашла в эту подворотню, могла бы и на улице покурить. Застеснялась, видите ли, дура.
Да здесь все зассано кругом! Фу, гадость! Дерьмо везде, ну и подворотня – туалет под открытым небом».
Нашла, вроде, местечко посуше, приткнулась к холодной стенке, закурила.
«Уф, хорошо!»
После первой затяжки никотин через легкие попал в кровь, немного закружилась голова - организм привычно откликнулся на порцию яда.
В подворотню забежали две раскрашенные девицы – по виду уличные шлюхи. Они также запрыгали между луж мочи и то тут, то там лежащих кучек дерьма.
- Надька! Ты куда меня притащила? Здесь же зассано все и засрано.
- Ой, молчи ты лучше, потому все и зассано, что ближе ни одной нормальной подворотни нет. Все сюда ходят.
Девки быстренько стянули с себя трусы и уселись рядком, выбрав место посуше.
Только девицы умастились на корточках, как тут же, как будто бы ждал за углом, вышел сухонький старичок с какой-то кирзовой сумкой в руках. Он внимательно смотрел на процесс мочеиспускания девиц.
- Ссыте, сучки!
- Иди, иди отсюда, пенек старый! – сказала одна из девиц.
Девчата встали, не обращая внимания на старичка, заправили трусы и колготки, закурили.
- Тьфу, паскуды! Зассали все кругом, не пройти нормальному человеку.
- Да какой ты нормальный? Бомж подвальный, - ответила одна их девиц.
Старик плюнул и пошел прямо по лужам  к выходу из подворотни.
- Слушай, у тебя сегодня клиенты были? – спросила девица, которая была во всем кожаном (пиджачок, сапоги-ботфорты, юбка, еле-еле прикрывающая задницу) вторую, во всем джинсовом.
Та еще продолжала натягивать узкие джинсы:
- Да нет, никого не было.
-А я уже двоих обработала. Жорик-таксист привез каких-то крестьян рязанских. Люблю с такими работать: раз, два и все – плати бабки.
-Нормально, повезло тебе, - они еще о чем-то своем говорили, но сигарета докурена, поскакала обратно на улицу.
-Дедок стоял у выхода из подворотни, покосился на нее, сплюнул. Наверное, тоже принял за шлюху.
«Да ну вас всех! О, вот и автобус мой приехал».
Залезла в автобус и тут же об этом пожалела.
В автобус она не села, ее запихнули, сдавили со всех сторон и внесли. Ступенек она не видела, поэтому запнулась и чуть не упала, но умудрилась устоять на ногах, хотя ее сзади очень решительно кто-то подтолкнул.
В общем, оказалась она на задней площадке, стиснутая со всех сторон, а прямо перед ней стоял какой-то тип на полголовы ниже нее и противно дышал ей прямо в вырез блузки на груди. От типа воняло перегаром.
Одну остановку проехали в таком положении. Потом она стала ощущать какое-то непонятное движение у себя между ног – чья-то рука активно шарила у нее в районе лобка и лезла в трусы.
Тип перед ней стоял не шевелясь, одной рукой держался за поручень, а вторая была в кармане плаща. А в трусы все равно кто-то пытался залезть.
«Боже, что это за загадки? Какой козел лезет мне в трусы, если у этого обе руки заняты?»
Она тогда еще не знала, что профессиональные карманники делают незаметные разрезы на одежде, чтобы можно было засунув руку в карман, усыпит бдительность потенциальной жертвы. Рука высовывалась из прорези и делала незаметно свое дело.
Скользкая рука продолжала шарить у нее в трусах. Она попробовала каким-нибудь образом высвободиться от этого, стала выкручиваться в сторону, но ничего не получилось, все на нее зашипели, завозмущались. Тогда она вцепилась в руку незнакомца, почувствовала, как ее ногти вонзились в его кожу. Незнакомец, не меняя позы, зашипел ей в грудь:
- Стой спокойно, сука! Будешь дергаться, зарежу!
Испугалась. Потная лапа уже свободно шарила у нее между ног.
«Господи, и чего он там может нащупать?»
Каменные пальцы незнакомца больно мяли половые губы, защипывали волосики.
Пока происходила вся эта возня, в салоне стало заметно меньше пассажиров, она это почувствовала и на первой же остановке выскочила из автобуса.
На глаза навернулись слезы:
«Боже мой, ну почему же вокруг все такие сволочи? Что я кому сделала плохого?»

ВИКТОР
Сейнер только-только вышел из Второго Курильского пролива, когда ты заступил на свою ночную старпомовскую вахту. Январь, сильный северо-восточный ветер, мороз, капитан и половина команды валяются пьяные по каютам. Пьяный и второй штурман, который сдает тебе вахту. Он еле стоит на ногах, что-то бормочет заплетающимся языком и сваливается с мостика чуть ли ни кубарем вниз по трапу. Ты смотришь на штурманский стол, где лежит карта, но там только карта на пролив, а карты на подходы к нему нет.
- Где карта, придурок?
Спускаешься в кают-компанию, где второй штурман шарит в холодильнике в поисках чего-либо съестного.
- Где карта на подходы к проливу? – трясешь его за грудки.
- Отвали, ничего не знаю!
Судно полным ходом идет назначенным курсом на выход все ближе и ближе подходя к краю карты. Дальше – неизвестность, и ты только помнишь, что здесь и слева и справа от курса входа есть подводные и надводные камни, а течение достигает скорости пяти узлов, причем его направление может быть куда угодно. Судно болтает, как пробку, волны заливают палубу, и радар еле-еле берет прибрежные скалы.
Все, последняя обсервованная точка, а дальше…
Не видно ни берега, ни горизонта, и только остается молиться, чтобы пронесло тебя и твой сейнер мимо камней и скал в открытое море. За те двадцать минут пока судно выходило на безопасные глубины, ты вспомнил всю свою несознательную жизнь. В груди как-то щемило от безысходности, невозможности чего-либо предпринять, чтобы обезопасить себя и судно. Со страхом и надеждой ты всматривался вперед, впрочем, все равно из-за ветра, волн и ледяных брызг ничего не было видно, но только впереди тебя ждала относительная безопасность. Слишком долго лента эхолота, казалось, стояла на одной и той же глубине. А сердце продолжало сжиматься и теснить, и мерещился страшный скрежет металлического днища о камни. Случись такое – шансов выжить у вас не было.
Маленький сейнер с шестнадцатью моряками на борту летел в черную бездну…
Когда на эхолоте глубина опустилась ниже пятидесятиметровой отметки, ты понял, что на этот раз смерть только прошлась мимо тебя своей легкой походкой. Да прошлась, но совсем ненадолго, потому что, повернув на северо-восток, судно стало заливать с правого борта ледяными брызгами, и они тут же застывали на бортах, палубе, надстройке и такелаже. Очень быстро застывали. И реально возникла другая угроза – опрокидывание сейнера из-за смещения центра тяжести наверх. Еще сутки вы шли в порт, и тебе оставалось только молиться, чтобы все кончилось хорошо. И даже в бухте еще не было гарантии того, что, случись что, вас могут спасти, если судно перевернется – на надстройке, бортах и палубе толщина льда достигала одного метра, а с правого борта ни одну дверь невозможно было открыть. Сейнер на волне очень проворно заваливался на правый борт и неохотно возвращался в прежнее положение. И каждый раз замирало сердце, казалось, что вот сейчас, чуть побольше будет крен – и все, кувырок вправо и больше их не будет. Но при всей очевидности смертельной опасности получалось, что подобная страшная ситуация волнует только тебя – капитан так и валялся пьяный в каюте и даже не смог доложить диспетчеру и портнадзору о своем прибытии в порт. Некому было и окалывать лед, потому что матросы тоже все были пьяны.
Отлегло от души только тогда, когда сейнер тяжело привалился обмерзшим бортом к причалу. И понятно стало, что на сей раз смерть окончательно от тебя отступила.   
…
Лето, Тихий океан к востоку от Южных Курил. Ваш траулер с тремя сотнями других судов повит вкусную рыбку иваси. Ловит довольно успешно, и за два месяца вы заработали столько, сколько другие суда не зарабатывали за год – рыбы много, и у вас есть возможность беспрепятственно сдавать улов на большую плавбазу. И, казалось бы, нужно пользоваться ситуацией, не часто выпадает такая лафа, когда ты идешь в первых рядах на сдачу улова. Желающих очень много, суда ждут очереди по несколько суток, и многие выпускают рыбу, так и не дождавшись плавбазы. Однако не все так просто.
По просьбе администрации плавбазы вы отвезли на берег ее ответственных работников, а заодно экипаж на все деньги, у кого сколько было, набрали водки. И началось… Первую неделю ни у кого не возникало никакого желания продолжать ловить рыбу – пьяные были все (кроме матросов). Поначалу судно находилось в некотором удалении от района лова, но потом капитан обрел возможность немного передвигаться в вертикальном положении (все время повальной пьянки он почему-то валялся под столом то в своей каюте, то в каюте радиста) и говорить через пень-колоду и приказал идти в район лова на поиск рыбы. Пошли.
Это было второй раз когда ты в море по-настоящему испугался за свою жизнь (после выхода зимой из Второго Курильского пролива).
Когда ты поднялся на мостик на дневную старпомовскую вахту, то застал там только пьяного помощника гидроакустика, который умудрялся одновременно стоять на руле, смотреть в радиолокатор и гидролокатором искать рыбу. Второй помощник валялся пьяный в штурманской рубке. Судно полным ходом шло куда-то неизвестно куда в сплошном тумане. Глянув на экран радара, тебе стало немного не по себе, потому что рядом с вашим судном находилось не меньше тридцати траулеров в непосредственной близости, и все они занимались работой, то есть, кто шел полным ходом в поиске, кто крутился в замете, а кто просто лежал в дрейфе, с неводом за бортом.
- Слушай, Иваныч! – пробормотал помощник акустика заплетающимся языком, - Что-то вон справа какой-то пароход уже полчаса рядом идет, а я от него никак не могу увернуться?
На экране радара отметка вашего судна и судна справа почти слепились, и тут с правого борта из тумана выросла громада плавбазы, заревела судовая сирена.
Ты успел закатать руль лево на борт и уйти от столкновения, но холодный пот тебя все-таки прошиб, и сердце попыталось выскочить из грудной клетки.
Сбавив ход до малого, ты потихоньку вывел судно в безопасную отдаленность от района лова и лег в дрейф. Хотел пойти спросить у капитана, что делать дальше, но он, как всегда валялся в своей каюте под столом, и тебе видна была только его задница. Больше спросить было некого, а так как по уставу, если капитана на судне нет (что вполне соответствовало обстановке, потому что он был совершенно недееспособен), то ты мог его заменять. Ты и решил идти домой в порт от греха подальше, потому что в подобной обстановке могло случиться всякое. 
Ты запустил двигатели и взял курс на родной порт. До него было идти всего трое суток.
Потом было судилище. Весь экипаж собрали в кают-компании, и чуть отошедшие с перепоя работники комсостава орали на тебя, обвиняя в предательстве и ренегатстве. Был здесь и капитан. Уж, какими усилиями его вытащили из-под стола и заставили ходить прямо было непонятно, но он сидел серый и хмурый, его трясло и шатало, а говорить он мог только односложно. Конечно, не все поголовно на судне пили, те, кто не пил, просто молча сидели, наблюдая за ситуацией.
Много здесь было вылито на тебя помоев, особенно старался старенький маленький электромеханик, который последнюю неделю провел в небольшой кандейке, приспособленной под собачью конуру вместе с судовой ощенившейся сукой. Он был весь в собачьей шерсти, и от него за версту несло псиной.
- Нужно его списать!
- Что это такое? Да как он смел?
- Мы сюда рыбачить пришли, и нужно добить рейс до конца!
Ты предложил команде дорабатывать рейс без тебя, потому что, если все будет продолжаться по-прежнему, ты спустишь ночью за борт рабочий бот и с вещами уйдешь на другое судно, которое идет в порт.
Пьяные вопли после твоего предложения восстановились с прежней силой.
Капитан был, по сути, довольно хорошим человеком: спокойным, справедливым и рыбаком от Бога.  Да вот только водка… При подходе к порту он не мог расписаться в судовых документах, которые ты ему принес. Не только не мог расписаться, но и удержать в пальцах ручку, она у него все время выпадала, и он, смущаясь от этого, злился и смотрел на тебя косо.

ПОЭТ
Ты, наверное, и родился с этим чувством, чувством постоянного внутреннего осмысления окружающего тебя мира. Внешние ассоциация все время требовали внутреннего анализа, и чем старше ты становился, тем больше требовалось на это времени. Поначалу родители беспокоились, что у тебя какие-то замедленные реакции на окружающий мир, таскали тебя к различным врачам, которые придумывали всякие анализы, порой довольно болезненные, тесты и прочие проверочные упражнения, но ничего необычного никто так и не обнаружил, внешне и внутренне ты был обычным ребенком своего возраста без каких-либо видимых физиологических и психических отклонений.
Но все равно  ты всегда был не таким, как все, потому что порой что-то привлекало твое внимание, и ты об этом мог думать часами, днями и месяцами, в раннем детстве, совершенно не понимая, почему это все время держится в твоем мозгу и никуда не уходит, а потом уже в голове все увиденное, или какие-нибудь ассоциации с увиденным стали складываться в рифмованные строчки, строфы и целые стихотворения. Первое твое стихотворение стало абсолютным откровением для родителей, потому что это было вполне совершенное, законченное стихотворное произведение с четкими рифмами, ритмом и содержанием.
Мама и папа, прочитав то, что ты им написал своим круглым, красивым почерком в третьем классе, как-то испуганно и удивленно посмотрели на тебя, а ты от смущения не знал куда деваться. Родители тут же все поняли, мама прижала тебя к себе, она тихонько всхлипывала, а ты, уткнувшись в ее мягкий, теплый живот сразу понял, что закончилось твое одиночество, в котором ты существовал до этого момента, что теперь  еще кто-то будет понимать, почему ты не слышишь учителя на уроке, и почему приготовление домашних заданий порой занимает очень много времени. Ты рожден был настоящим поэтом.
Ясно, что в твоем положении учился ты ни шатко, ни валко, тебе требовалось заставлять себя учить все предметы, кроме литературы и русского языка, но здесь ты чувствовал себя, как рыба в воде и темы знал зачастую лучше самого учителя. Твои сочинения постоянно занимали призовые места на всяких-разных конкурсах, и по окончании школы тебе была прямая дорога на филфак, куда ты успешно и поступил, а потом его и закончил.
Пока ты учился в институте, в стране произошли большие перемены, впрочем, и самой страны, где ты родился и вырос, сначала был пионером, а потом комсомольцем (однако ты так и не понял сути этих двух детских организаций) вскоре не стало. После института ты вышел в совершенно незнакомый мир, в котором сместились понятия хорошего и плохого, добра и зла, подлости и нравственности, и на первое место вышло богатство и гламурная жизнь – все то, чего в твоем детстве никогда не было и чего ты не знал, и к чему не был готов. К тому времени твой отец, кандидат наук и инженер от Бога, успел потерять работу, на которой трудился тридцать лет, здоровье и очень быстро умер от ишемической болезни.  В последнее время он, чтоб как-то прокормить семью, вынужден был грузить фуры на соседнем рынке в свои пятьдесят три года. Мама так и работала в школе, но ей по полгода не платили зарплату, так что единственными деньгами в доме был заработок отца и твоя стипендия.
Перемены произошли во всех сферах жизни, очень быстро. Как-то разом ранее очень престижная профессия журналиста начала терять свою привлекательность, а те, кто в бывшей стране были почти что богами – писатели тоже резко спустились с небес на землю, растеряв свои блага, заработки и благополучие в быту. На первые жизненные планы стали выходить коммерсанты, торговцы, бандиты, в стране развернулась невиданная доселе кровавая криминальная война за все и вся. Так что, выйдя из института, ты оказался во враждебном мире, где, кажется, таким как ты места не предназначено вовсе. Хорошо маме к тому времени более-менее регулярно стали платить зарплату, и вы элементарно не умерли с голода. Впрочем, мало кто вокруг вас жил лучше.
За время учебы в институте ты написал три полноценные книги стихов, которые очень просто напечатали небольшими тиражами. Все изменилось и в процессе книгопечатания, причем, как ни странно, в лучшую сторону. Если раньше напечатать книгу было практически невозможно, потому что за всем, что касалось агитации и пропаганды надзирало зоркое око партийной цензуры, то сейчас нужны были только деньги, и для твоих книжек деньги нашлись. Так что по окончании института ты был уже вполне состоявшимся зрелым поэтом, но это, тем не менее, не прибавило тебе ни популярности, ни денег.
Правда, нельзя сказать, что популярности не было вовсе. Среди своих однокурсников, других студентов ты был личностью известной и почитаемой, особенно среди девушек. И они чуть ли ни занимали очередь, чтобы завладеть тобой хоть на короткое время. Но связи всегда были недолгими, потому что ты не мог им уделять достаточно внимания, не мог водить их в дорогие клубы, дарить подарки, в общем, вести светскую, развеселую жизнь, которую ждали от знакомства с тобой. Да и были они какие-то однообразные, убогие, зацикленные на своей внешности, проецирующие все на себя на свои примитивные интересы, хотя, конечно, внешне считались красавицами.
«ВЕЛЕНИЕ ЛЕНИ»
Фарс-буффонада с песнями и танцами.
Как и все остальные стихи, эта фарс-буффонада проявилась как-то в его мозгу и за очень короткое время реализовалась на бумаге. Название совершенно ничего не значило, просто очень понравилось сочетание этих двух слов, как они перетекают из одного в другое и, как бы, плывут друг за другом, эдакие вальяжные, плавные, гладкие. Однако получилось очень все в тему, и даже критики отыскали скрытые нити, связывающие сюжет с названием. Как-то оно все писалось-писалось, сочинялось-сочинялось, но, понятно, реализовать весь этот проект ему одному было невозможно по причине отсутствия денег и знакомств в театральном мире и среди эстрадных продюсеров. Проект был очень большой, затратный, так что самому его куда-нибудь пристроить было совершенно нереально.
И здесь очень вовремя появилась она, очередная почитательница его таланта. Это была властная сорокалетняя дама, уже вполне ощутившая себя хозяйкой новой жизни, потому что ее супруг оказался в нужном месте при распределении народных недр и получил в собственность то ли кусок газопровода, то ли десяток нефтяных скважин, в общем, оказался на вершине общественного бытия. Денег, конечно, у нее было без счета, а гонора и апломба больше, чем у английской королевы. Ее звали Марина, но она предпочитала, чтобы ее называли Марго.
Вот Марго то и сообразила, что из его буффонады вполне можно соорудить доходное мероприятие, потому что в стране в то время кризис был и в сфере всяких-разных шоу и торжеств. То есть, старое уже не воспринималось населением, а нового никто еще не придумал. Она оказалась права – его буффонада прошла на «ура», и уже первые же спектакли отбили все затраты и стали приносить немалую прибыль.

АД
… Древней меня, лишь вечные созданья,
И с вечностью прибуду наравне…
Входящие, оставьте упованья!
Данте Алигьери, «Божественная комедия».

Ну вот и началось… Очередное подтверждение того, что даже явная глупость может быть на «ура» принятой зрителями. Почему? Какие тому причины - не известно, но «Веление лени» в который раз собирает полный зал, а билеты на спектакль раскуплены на полгода вперед.
Поэт с Марго сидел, конечно, на первом ряду, на этот раз с ней был ее олигарх, впервые на спектакле. Обычно он был очень занят и проекты жены посещал довольно редко.
«Мне то здесь чего делать. Я же не только видел спектакль ни один раз, но и придумал его… Для меня то здесь чего может быть нового?»
Все шло, как обычно: вступление, кордебалет… но как-то резко, вдруг, на сцене случилось что-то непредвиденное...
Оркестр продолжал играть нужную мелодию, однако на сцену совсем не по сценарию выбежали какие-то люди в камуфляже и черных масках с оружием…
Грохнули в потолок автоматные очереди… стали падать на сцену артисты, сначала под ударами прикладов потом сами… Суета, бестолковщина, крики…
Какой-то человек подошел к краю сцены и громко с кавказским акцентом объявил, что зал захвачен в заложники.
- Всем сидэть на своих местах! Ви – заложеники! Каждый, кто дернется – будет убит!
В зале было поднялась паника, кто-то пытался бежать, но раздались автоматные очереди сначала вверх, а потом по бежавшим… На выходах тоже стояли вооруженные бандиты. Люди стали падать в проходы – стоны, крики, выстрелы…
Потом все стихло… Зал замер от ужаса.
Черные маски (их было довольно много) вытащили из зала убитых и раненых, в холле раздалось несколько выстрелов, много крови осталось в проходах между рядами.
«Я сижу, замерев, понимая, что жизнь отсчитывает мои последние минуты… может секунды. Все должно было начаться с меня, и те люди, которые попали под первые пули – это случайность, я должен быть убит первым. Рядом, также замерев от ужаса, сидит Марго с олигархом. Многие еще не поняли, переговариваются, пытались понять, что все-таки происходит, откуда в зале театра могли взяться вооруженные бандиты и безнаказанно убивать совершенно беззащитных людей… детей. Дети молча плачут от страха, боятся обратить на себя внимание убийц. Родители, как могут их успокаивают, хоть и сами боятся происходящего.
Мужчины не могут защитить женщин и детей – против автоматов у них нет никаких шансов.
Это все из-за меня! Они пришли за мной!
Вот и кончились все  терзания и сомнения, кончились бессонные ночи и борьба с рифмами и ритмом. Не будет больше всего этого, не будет страданий за всю страну, за всю планету – все отстрадался ты и отрадовался. И как бы это банально ни звучало, но жаль… Хоть и не было, вроде, ничего в твоей короткой жизни хорошего, но она была твоя, хорошая, плохая – а другой все равно не будет. И не напишешь ты больше ничего и не поставишь… Три книжки, мюзикл – все, что ты успел создать…
Мама этого не переживет…
Мама… мама… Какие книжки? Жизнь рушится! Мир рушится! Не только твой… Первых уже унесли… Здесь больше тысячи человек… Дети…
Сколько прошло? Секунды, минуты?
Что это? Чего нужно этим убийцам? Кто они? Почему невинные люди в зале должны страдать за чьи-то грехи?
Голгофа. Тебе придется на нее подняться и нет никакой уверенности, что у тебя получится это сделать достойно… Как у Христа…
Вот и о Христе вспомнил, хотя в твоей жизни он присутствовал не так уж и часто. Так, отдавая дань моде, ходил в храм на богослужения и праздники. Наверное, все люди перед смертью вспоминают о Боге…
- Да только жаль распятого Христа, - Высоцкий…
- В белом венчике из роз
Впереди Иисус Христос, - Блок…
Мысли какие сумбурные… А какие обычно мысли приходят перед смертью?
Марго со своим олигархом сидят в ступоре… Да  многие так сидят, видимо осознают ужас происходящего…
Вот вам, граждане, и ад на земле… получите.
И главный виновник всего происходящего – ты! Именно на твой дурацкий мюзикл, который ты писал походя, совершенно не задумываясь, что может получиться… Фарс… буффонада… Со сцены она непостижимым образом перенеслась в жизнь, приняв настолько уродливую форму, что никакой извращенный ум не смог бы такое придумать даже в бреду… Буффонада оказалась страшной реальностью, и происходящее на сцене переместилось в зал… и не только в зал, но и за кулисы и, наверное, уже расползлось за пределы театра… за пределы страны.
Этим бандитам что-то нужно от захвата в заложники тысячи человек, причем, нужно какое-то важное политическое решение. Страна, вроде, не вела никакой войны, на Кавказе недавно все кончилось…
Тебе то что до всего этого – ты явно до финала не доживешь. Этим людям вряд ли понравилось твое творчество и то, что из него получилось. Они, скорее всего, откровенно ненавидят и твое творчество, и его воплощение на сцене. Для них только молитва Аллаху звучит достойно, все остальное – ересь. И эту ересь они будут уничтожать самым жестоким образом – она противоречит их восприятию мира. Уничтожить, запретить… убить! Убьют они тебя, как автора, первоисточник зла».
…
Между тем, в зале и на сцене проходило какое-то движение. Всех артистов со сцены увели за кулисы, оркестр тоже вывели из ямы. Бандиты командовали, выводя людей из зала и по одному и группами.
Из фойе друг за другом, держась неестественно прямо, все в черном, видны только глаза - десяток женщин прошли между рядами, и их сопровождающий рассадил каждую в заранее определенное место, и если в нем кто-то сидел, просто вышвыривал его в проход. Он обращался со всеми одинаково небрежно, мужчина то был, женщина или ребенок.

ВИКТОР
Если ты не упиваешься в усмерть вместе с другими членами экипажа, да тем более не заглядываешь капитану в рот и не спрашиваешь его  мнения по тому или иному поводу, если не лебезишь перед ним и не угодничаешь, а просто выстраиваешь свои отношения и с командой и с администрацией в соответствии с уставом и нормальным человеческим общением, то в экипаже, обычно, ты не очень привечаем, и администрация относится к тебе настороженно. Твой последний рейс в должности старшего помощника был настоящей пыткой. После него нельзя уже было оставаться работать на флоте, потому что это был предел, предел твоих моральных возможностей.
А получилось так, что у капитана этого нового траулера случился в море приступ аппендицита, и ему пришлось лечь в больницу на операцию. Судно выходило в рейс ненадолго – нужно было просто перевезти какой-то небольшой груз с побережья, а основная минтаевая путина начиналась несколько позже. Капитан, перед тем, как лечь в больницу, предложил тебе командовать, пока он не вылечится. Однако на этом типе судов ты был впервые и не решился принимать на себя такую ответственность. Тогда, посовещавшись, вы решили на месяц пригласить в капитаны одного его однокурсника по мореходке. Ты тоже был шапочно с ним знаком, вы всегда приветливо здоровались и только. Кроме него на траулере уже был его другой однокурсник в должности второго штурмана, правда, его капитан взял к себе из жалости, потому что он был откровенным алкоголиком,  и мало кто хотел брать к себе такого ненадежного работника, как он.
Вот из-за этих двоих твой рейс на минтаевой путине превратился в откровенный кошмар. Подобной трепки нервов у тебя еще в жизни не было. Эти два однокашника – капитан и второй штурман умудрялись в море находить водку в самых неожиданных местах, напиваться до чертиков и по два-три дня не подниматься на мостик. Весь производственный процесс свалился полностью на тебя, так как третий штурман вообще первый раз вышел в море, и его самого нужно было всему учить. Когда капитан в очередной раз очухивался от пьянки и поднимался на мостик, то тут же начинал предъявлять какие-нибудь претензии, абсолютно надуманные, но, тем не менее, с апломбом и высокомерием. Все ваши встречи с ним начинались и заканчивались руганью. Второй помощник тоже, естественно, поддакивал во всем капитану, и они даже выработали некую психологическую стратегию выживания тебя с судна (это стало известно по прошествии некоторого времени). Все эти неурядицы накладывались на сложные условия промысла в зимнем Охотском море: лед, штормы, холод, отсутствие рыбы… На работе нужно было все время противостоять капитанскому прессу, а в каюте душили слезы от явной несправедливости по отношению к тебе, от безысходности ситуации. Каждый день у тебя был сражением за себя, за свою честь и достоинство.
Эти два натуральных ублюдка своими извращенными от пьянства умами додумались даже до того, чтобы подстроить аварию на судне на твоей вахте, чтобы была причина для списания тебя на берег.
Во время выборки трала ты находился на мостике один, выставлял авторулевой на курс выборки, давал машине самый малый ход и становился спиной к носу судна на траловую лебедку, следил за выходом из воды трала. Операция выборки очень ответственная и опасная, и нужно было внимательно следить за всем на палубе, в то же время посматривать вперед по ходу судна. И вот один раз на выборке, когда к кормовому слипу уже подошел трал, вдруг ты почувствовал, что что-то идет не так: как-то судно стало рыскать на курсе, и трос прибора контроля трала стал сильно провисать при выборке. А испугался по-настоящему ты, когда увидел, что трал начал идти под корму судна. Ничего не понимая, ты бросился к пульту управления главным двигателем и увидел, что он стоит на указателе «Малый назад», то есть судно двигалось задним ходом как раз на выбираемый трал, и остались только мгновения до того момента, когда несколько сот метров сети намотаются на ходовой винт. Похолодев от страха, ты быстро перевел ручку управления на «Средний вперед», струя от винта выдавила трал с уловом из-под кормы, и когда опасность миновала, ты снова установил режим самого малого хода главного двигателя. Ситуация была спасена. 
После вахты ты доложил о случившемся капитану, но тот как-то странно на это среагировал. Вместо того чтобы провести должное расследование, он что-то бормотал невнятное, как-то пытался уйти от конкретного разговора и так в последствии ничего и не сделал, чтобы установить истину.
Как позже, через несколько лет, проболтался урод второй помощник – это он оказывается, когда ты стоял спиной к ходу судна, и руководил выборкой, потихоньку прошел через правую дверь в ходовую рубку и переставил ручку управления главным двигателем на задний ход.
Позже ты узнал, что капитан и второй штурман затеяли процесс выживания тебя с судна, потому что капитан не хотел списываться на берег, так как прежний командир выздоровел и должен был вернуться. Он хотел занять твое место. Так что ты в это время на траулере был лишний.
Ты списался с траулера, когда вы зашли в порт на отдых на двое суток. Уходить с судна в этот момент тебе было нельзя по нормативным документам, да вот только больше в море с этим командиром ты идти не мог. Был скандал в управлении, но ты настоял на своем, и ноги больше твоей не было на этом траулере… А потом ты уволился и из управления, навсегда распрощавшись с морем.
По служебной лестнице успешно поднимаются не умные и порядочные, а подлые и хитрые. Третий штурман, который еле-еле на тройки закончил заочно мореходку, который был туп, как пробка, и, казалось, абсолютно не обучаем, через несколько лет пролез на какую-то должность в контору и вскоре ездил по городу на «Лэнд Крузере», свысока  посматривая по сторонам.   
Бывший второй штурман с траулера, на котором ты работал в последнем рейсе, через пять лет куда-то пропал по-пьянке без вести, и его так и не нашли. А бывший капитан пьяным был кем-то убит прямо у порога своего дома холодной зимней ночью. 

УТРО
- А ты почему плачешь? Тебя мальчишки обидели?
Рядом стоит маленькая девочка в красной, яркой курточке, с куклой в руках.
Слезы текут рекой.
- Не плачь! Мама говорит, нужно не обращать на них внимания!
- Аня, иди сюда! – девочка бежит к маме, которая стоит тут же, в двух шагах и разговаривает, видимо, с подругой.
Обида отпускает, вокруг, как обычно, шумит улица.
…
Ночь. Улица. Фонарь. Аптека…
Хотя и не ночь, но настроение то же. Смутно как-то на душе, муторно. И дождь идет не переставая. В соответствие с погодой, видимо, и настроение. Куда деваться от этого? От настроения поганого, от окружения мерзкого. Безразличного, агрессивного. И вроде, в стороне ты от всех, и не делаешь ничего такого, от чего все те, кто существует вокруг тебя, должны защищаться, огораживаться каким-то образом, противодействовать. Нет всего этого, а агрессия есть. И эта агрессия направлена почему-то на тебя, хотя ты ни сном, ни духом... Жутко. Хочется пригнуться, спрятаться. Вот только куда? И от кого? От всех?
А КАК?
А ТАК!
А так – страшно!
…
Когда человек вешается, у него ломаются под тяжестью тела шейные позвонки, лицо распухает до безобразия и изо рта вываливается язык и висит, неестественно длинный, чуть ли ни до груди. В момент передавливания веревкой горла получается непроизвольное опорожнение кишечника и мочевого пузыря.
Это в таком виде ты предстанешь перед теми, кто тебя обнаружит.
Отравление ядом никогда не дает моментальной смерти – человек иногда несколько часов, а то и дней (это когда вмешиваются врачи) существует в страшных муках. И он всегда жалеет о содеянном. После принятия яда и наступления не смерти, а ужасных мучений, человек уже хочет, чтоб его вылечили.
«Ведь, все это происходит не со мной! Ведь, вы меня вылечите! Правда, доктор! Я уже не хочу умирать!»
На лице умершего от отравления написаны все те мучения, которые он перенес.
Кажется странным, но когда человек стреляется, это тоже не гарантирует моментальную смерть. В человеке самое сильное чувство – это чувство самосохранения. В последний момент может дрогнуть рука (так случается более чем в пятидесяти процентах), и вместо желанной смерти несчастный получает неизлечимые увечья и долгие дни и может быть годы на больничной койке, в положении гораздо худшем, чем он был до злосчастного выстрела.
Очень хорошо умирать от перерезанных вен в  теплой ванной. Но для того, чтобы полоснуть бритвой по собственной руке, нужна отчаянная смелость. Бритва должна быть очень острой, потому, что вены  твердые (откровения выживших после подобного эксперимента), и при тупой бритве их нужно пилить, как электрический провод. Вены противно елозят по руке и как-то скрипят. Врачи говорят, что организм сам противится своему уничтожению. Ведь сигнал к руке, которая должна резать вену идет от мозга, но идет он и к самой вене, которая не хочет, чтобы ее резали. И вена прячется всеми возможными для нее способами (потому так трудно ее перерезать).
От передозировки наркотиков просто засыпаешь – хорошая, спокойная смерть.
«Нет, я пока не хочу ничего такого. Может быть, еще все будет как-то по-другому, лучше, добрее, приятнее, спокойнее… Ну не все же время мы будем жить как в диких джунглях?»
…
По улице едет трамвай. Обычный городской трамвай, не новый, но и не старый, средний, такой трамвай с двумя вагонами. Едет он, себе, едет, дребезжит чем-то там у себя, позвякивает, его колеса мирно стучат на стыках. Он едет туда, куда ведут его рельсы, и повернуть он с них никуда не может, даже если бы очень захотелось вагоновожатому – трамвай и рельсы понятия неразрывные.
Большой тополь растет недалеко от трамвайных рельсов. За тополем притаился человек. Он прячется от чего-то, что расположено в стороне рельс. Там едет трамвай.
Трамвай подъезжает к тополю, к спрятавшемуся за ним человеку.
Человек выскакивает из-за дерева и бросается на рельсы прямо перед трамваем.
На лице вагоновожатой появляется ужас, она отчаянно жмет на тормоз… удар, трамвай передними колесами переезжает человека, в сторону отлетают два окровавленных обрубка от ног, вагон аж подскакивает, как машина на кочке, человек продвигается дальше под вагон, крутясь между днищем и шпалами, ломая себе все и вся.
Из под железных колес летят искры, вагоны остановились, медленно поехали назад.
Некому сказать вагоновожатой, что назад сдавать не надо.
Трамвай еще раз, уже в обратном направлении передней подвеской, двумя колесными осями переехал через тело. Опять вагон немного тряхнуло.
Застывшая от ужаса женщина сидит в кабине трамвая, перед ней внизу на шпалах лежит то, что еще минуту назад было полноценным человеком – у него выше колен нет ног, они валяются с другой стороны рельс, руки все переломаны, и, кажется, связаны с телом только рукавами пиджака, грудь проломлена, вся в крови и, видимо, из нее торчат обломки ребер (не поймешь под одеждой). Изо рта несчастного идет пар, лезет кровавая пена.
В кабине женщина начинает биться в истерике.
«Нет, видимо не скоро у нас наступят благодатные времена. Этого дерьма хватит еще и нашим детям.
Боже, за что?»
Дальше идти нет сил. Ну что ты будешь делать, только села на скамейку, сразу промокла задница. Чертов дождь.
Сигарета только и спасает.
«Господи, какое у этой несчастной было лицо!»
Вагоновожатая переехала собственного мужа. Это так он ей изощренно отомстил за погубленную жизнь, за постоянную нехватку денег на водку, за скандалы и за двоих детей, в пользу которых  изымались деньги.
- НА ТЕБЕ, СУКА!
…
Первая порция сигаретного дыма поступила в легкие, никотин из легких разнесся по крови, поступил в мозг – в голове немного зашумело, напряжение начало спадать.
«Черт. Привыкла уже к сигаретам. Как без них успокаиваться? Так, покурил, отвлекся, время прошло. Только вредно. Нужно бросить.
Ой, спокойней жизнь станет, тогда брошу. Молодая еще.
Блин, совсем сидеть невозможно, даже трусы промокли.
Проклятая погода».
Поднялась. Пошла.

АД
«Ну вот, твой час приближается… Появились валькирии…
Стрелять в зале перестали, из фойе и из-за кулис тоже выстрелов не было слышно.
Может быть, все еще образуется? Может быть, они меня не тронут?
Как, вдруг, захотелось жить!»
Еще вчера ты не знал, куда деваться от скуки, от холодной надменности Марго, которая видела в тебе очередную игрушку. От серого однообразия будней (хотя многие в стране очень хотели бы сменить всю свою жизнь на твою будничную серость) – банкеты, рестораны, презентации – гламурная жизнь…
«А вот и не будет никакого гламура… Вообще ничего не будет… Хорошо еще если тебя можно будет похоронить в открытом гробу…
А кому хорошо то? Тебе будет какая разница?»
- Эй, малчик! – единственный бандит с открытым лицом, бородатый, с каким-то пустым серым взглядом, поманил его к себе, пугающе усмехаясь. Он стоял на сцене, отдавая команды гортанным грубым голосом на непонятном языке. Похоже, он здесь был за главного.
«Все! Дай Боже мне достойно вынести все до конца!»
Голгофа… На нее предстояло подняться… Причем, каждому в зале предстояло взойти на эту вершину самостоятельно. Это только песни можно петь хором, а умирает каждый в отдельности. Со смертью человека прерывается его уникальная жизненная нить, и неважно гений ты или злодей. Второго все равно такого не будет. И даже здесь в тесном зале при наличии опасности смерти над всеми, каждый все равно будет умирать в одиночку.
Однако достойно пройти на Голгофу не получилось. Он хотел встать, но не смог – не слушались ни руки, ни ноги. Он только заерзал в кресле.
Бородатый главарь кивнул двоим в масках, те лихо подскочили, схватили за руки, выдернули из кресла… Но он не мог стоять на ногах, они сделались деревянными  не гнулись, не шевелились…
Двое схватили Поэта под мышки и поволокли на сцену.
Все, мысли уходили из головы вместе с жизнью. В мозгу только что-то все время стучало, ни голоса, ни зрительные образы не воспринимались… только пол, ступеньки и бум, бум, бум…. Звон в ушах… какой-то мутный купол вокруг головы, сильные загорелые руки грубо тянут куда-то… Как бы вплывают в видимость то кулисы, то занавес, то чья-то мутная фигура…  Организм как-то мгновенно освободил кишечник и мочевой пузырь, но это уже ни сколечки не смутило Поэта, потому что не мог он уже ни смущаться, ни мыслить по-человечески.
Он не видел и не слышал, что с какого-то заднего ряда по проходу побежал к сцене человек в дешевом костюме, крича его мучителям:
- Что вы делаете? Это же Поэт, автор мюзикла! Он ни в чем не виноват! Отпустите его!
Один бандит отпустил Поэта, и тот чуть ни рухнул на сцену, второй еле его удержал.
Первый бандит спокойно пошел навстречу подбежавшему человеку и буднично ударил его прикладом автомата в лицо.
Хруст проломленных костей услышал весь зал, Виктор упал навзничь, продолжая повторять разбитыми губами:
- Он же Поэт… Он не виноват ни в чем…
В мертвой тишине бахнул пистолетный выстрел…
Поэт в светло-сером костюме, на брюках которого уже проявилось содержание кишечника и мочевого пузыря, находился на сцене перед главарем террористов. Двое в масках держали его за руки, так как стоять он не мог. Главарь спокойно поднес к лицу Поэта пистолет…
В мутном ограниченном до метра-двух зрительном восприятии Поэта проявился бородатый расплывчатый силуэт верхней части человека в камуфляже, и ствол его пистолета подплыл прямиком к лицу, остановившись в нескольких сантиметрах от переносицы…
«В красной рубашке, с лицом, как вымя… - это Гумилев…
В двадцатом веке дьявол выглядел несколько по-другому…»
Замутненное сознание окончательно разорвал оранжевый взрыв… 
Выстрел…
Все случилось быстро и буднично, как будто человек раскрыл зонтик или посмотрел на часы… Жизнь оборвалась… зал сидел в звенящей тишине, замерев от ужаса.
Тела Поэта и Виктора вытащили за ноги куда-то в фойе. От них на полу остались кровавые полосы.
Вот так совсем не героически оборвались две жизни - Поэта и Виктора, совершенно незнакомых людей. Случайность свела их вместе, а другая случайность в одно время лишила жизни.
…
Черные женщины обгорелыми головешками выделялись в зале среди нарядной публики, красивых платьев, обнаженных женских плеч, вырезов и причесок. Эдакими болезненными чирьями на здоровом теле. Люди боялись сидеть рядом с ними, но деться было некуда, свободных мест в зале не было, однако эти шахидки хоть и сидели на обычных местах, но со стороны казалось, что вокруг них было больше пространства, чем между другими зрителями. И казалось, что они выше всех сидящих, хотя на самом деле были довольно низкого роста и худые.

ВИКТОР
Россия – матушка! Кому, может быть, и матушка, а, в основном, почти всему населению чужая, злая тетка. И нет у этого всего населения другой родины, возможности изменить что-то в своем состоянии, как-то улучшить  жизнь, хотя бы свою, уж, не говоря об окружающих. И крутится оно, почти все население в своих неустроенных жилищах по городам и весям необъятной родины, не видя жизненной перспективы ни для себя, ни для своих детей и внуков. Еще при социализме был по минимуму обустроенный нищенский быт, какая-никакая работа, иной раз совершенно никому не нужная, нищенская пенсия, обеспечивающая только существование на хлебе и воде и смерть в большинстве случаев в доме престарелых, потому что, выросшие дети или не могли, или не хотели оставлять у себя в квартире умирающих родителей.
А дом престарелых – это страшно!
Это возврат в военное, барачное прошлое, где у тебя из личных вещей только одежда и, может быть, кое-что из посуды. Все остальное – кровать и тумбочка с казенным постельным бельем принадлежит заведению. Это отвратительная еда из самых дешевых и некачественных продуктов, потому что  с кухни кормятся все, начиная от директора и кончая последней посудомойкой. Это грубость и хамство обслуживающего персонала, здоровых, толстых теток, постоянно орущих матом на всех и вся. Это ежедневное, ежечасное и ежеминутное твое унижение по любому незначительному поводу. Тебя могут оскорбить всегда, даже походя, даже не обращая на тебя внимания. И управы ни на кого здесь нет. Директор – царь и бог. Он забирает твою пенсию, и для того, чтобы купить себе чего-нибудь в магазине, ты вынужден идти к нему на поклон, унижаться, просить денег на то-то и то-то, доказывать, что это тебе очень надо, выслушивать постоянные претензии на то, что вы, мол, здесь на всем готовом, государство не жалеет на вас средств и так далее… Он может и не дать денег… твоих денег, честно заработанных сорокалетним трудом.
Обида душит, к горлу подкатывает комок и на глаза наворачиваются предательские слезы.
Все начинается сначала. Вернее кончается, также, как и начиналось – детский сад, стерва воспитательница, и ты один в вакууме подлости, лицемерия и предательства, постоянного, ежедневного, ежеминутного.
НЕТ ВЫХОДА!
…
А ты идешь, по улице, по жизни, едешь в метро, автобусе, в машине и поначалу не замечаешь, что это на самом деле жизнь идет мимо тебя. И это не чья-то чужая жизнь, а твоя собственная, вот только не понимается это как-то сначала, потом ощущается понемногу, а когда ты начинаешь понимать, что все это происходит с тобой, тогда года начинают лететь мимо тебя с ужасающей быстротой, и ты не успеваешь запоминать пролетающие дни и месяцы. Все ускоряется, здоровья не становится больше, и перед тобой все явственнее и явственнее начинает маячить закономерный конец. Чем дальше, тем реальнее, и вот уже начинают уходить люди твоего возраста, и даже моложе тебя. А ты еще ничего в жизни не достиг, не приобрел материального благополучия, и оставить, по сути, детям тебе будет нечего. Имеется в виду материального…
Да – это грустно, но несколько утешает мысль о том, что сын растет в гораздо лучших условиях, чем рос ты. И, наблюдая за формированием его характера, ты понимаешь, что он намного нравственнее, откровеннее, образованнее и лучше тебя в его годы. Это радует и еще приходит осознание того, что, может быть, ты справился со своей задачей – воспитанием достойного поколения. Твоя жизнь продолжится в нем, ведь он – это ты, только еще маленький.
Потому ты в детстве никогда не поднимал на него руку, и не позволял жене его шлепать. Даже легонько, даже по попе. Ты совершенно не мог понять, как можно бить маленького человечка, в котором течет твоя кровь и который является твоим продолжением. Себя же никто не бьет. А почему можно бить ребенка? Ведь если он что-то натворил по глупости, то виноваты в этом только взрослые: не досмотрели, не научили, не предупредили. В чем же виноват ребенок?
Он и всем советовал:
- Возникнет желание ударить ребенка – ударь себя!  Стукнись головой об стенку!
Многие не понимали такого отношения к воспитанию, говорили, мол, нас родители били, и ничего, выросли вон нормальные. 
Так родители жили в другое время. Тогда и война была не самым мерзким изобретением человечества, а вполне приемлемым способом решения неразрешимых политических проблем.
А мир меняется, и понемногу становится лучше… даже в России жизнь за пятьдесят лет стала совершенно не такой, как в Великую войну или сразу после нее. Конечно, стало гораздо лучше. Да вот только с чем ее сравнивать нынешнюю нашу жизнь?

АД
«Вот и попала на гламурную тусовку… Приобщилась к прекрасному, мля! И что будет то? Что вообще такое происходит? Откуда взялись эти бандиты? Что им от нас нужно?»
- Мама, мамочка! – девочка лет двенадцати в соседнем кресле теребит за руку свою разряженную, потеющую от ужаса и духоты мать, - Я писать хочу!
Мать не реагирует, сидит, как каменная…
- Ну, мамочка…
- Потерпи немного, - улыбается ребенку перекошенными губами. Пролазит через два кресла к проходу… Надька шипит куда-то в живот:
- Куда поперлась, дура! Нужна тебе эта малолетка! Пусть обссыкается…
На каменных ногах идет к сцене. Каждый шаг дается с большим трудом… Ее сразу же заметили, как-то прекратили разговоры бандиты на сцене, повернулись, смотрят выжидающе.
…
К сцене боязливой походкой идет совсем молоденькая девушка в очень коротком красном красивом платье и в туфлях на высоченных каблуках. Подошла к оркестровой яме и что-то спросила полушепотом у стоящих на сцене бандитов…
Главный сначала не понял, переспросил… Потом расхохотался и крикнул:
- В яму ее веди.
…
- Пойдем со мной. Не бойся.
Идут с девочкой по проходу, потом спускаются в оркестровую яму… Там пюпитры, стулья для музыкантов… места мало. Отодвигает несколько стульев и пюпитров…
- Садись!
- Ой, тетенька, неловко как-то…
- Садись, в туалет они нас не выпустят…
Садится сама, снимает трусы, девочка мостится рядом.
В зале тишина, и кажется, что журчание мочи слышится во всех его уголках.
Сверху к краю ямы подходят бандиты смотрят на них, смеются.
Девочка красная от стыда быстро надевает трусики, оправляет юбку… Самой как-то тоже неловко, хотя ее прелести могли видеть сотни мужчин в самом откровенном виде… Ее уже давно это не беспокоило, а тут – на тебе, застыдилась… Впрочем и непривычно как-то справлять нужду в оркестровой яме… Это же не подворотня… и не придорожные кусты… И вообще – театр…
Благополучно дошли до своих мест…
«Ф-ф-фух, отпустил немного страх за себя и девчонку».
Надька опять шипит:
- Какого лешего поперлась… Не видишь, к ним лучше не подходить…
…
Зрительный зал, захваченный бандитами. Духота, вонь, люди, сидящие в креслах измучены сиденьем в одной позе, ерзают, пытаются подняться, как-то изменить положение, дети плачут, но хоть имеют возможность встать… Взрослые встать не могут, потому что эти попытки тут же пресекаются  бандитами… Кого просто бьют… кого вытаскивают из зала, и что дальше с ними случается никто не знает. Некоторые женщины падают в обморок, их или выносят из зала, или просто бросают в проходах… Это продолжается уже больше шести часов…
Время от времени бандиты куда-то уводят женщин… Назад они не возвращаются…
…
Надька зашипела в ухо:
- Катька, пойдем к ним, обслужим по полной программе… Может они нас не тронут?
- Иди сама.
- Ну и дура!
Пошла к ближайшему выходу и что-то сказала шепотом стоящему там террористу. Вместе вышли из зала.
…
Катьку раздели до гола, засунули под стол и она там обслуживала всех, кто пожелает. Бандиты сидели на стульях, пили водку, коньяк и еще что-то, закусывали, а на сладкое у них была Надька. Она переползала от одного к другому, ее пинали ногами и били по голове, если она пыталась высунуться… заставляли вылизывать ботинки… Места под столом было мало, и чтобы не прикасаться к берцам террористов, ей приходилось сидеть, сжавшись в комок.
Она очень быстро пожалела, что пошла на такую авантюру, и чтобы как-то ослабить к себе внимание, Надька сказала, что ее подруга умеет гораздо лучше делать минет, чем она… Прошло не больше двух часов, как ее вывели из зала…
…
 - Пошли со мной, - бандит грубо схватил ее за руку и потащил к выходу.
- Тетенька, ты куда? – девочка, с которой они потихонечку болтали последний час, испуганно схватила ее за руку.
- Не бойся, я сейчас приду.
Она быстро убрала руку девочки со своей и пошла с бандитом.
«Надька, сучка, продала… Гадюка».
В фойе лежат у стены несколько трупов, два террориста дежурят у окон. Сколько их вообще не понятно, театр большой и, похоже, весь захвачен террористами.
«Примерочная» - в комнате большой стол, сидят пять мужчин в камуфляже… без масок, все кавказской внешности…
Сразу все поняла, как-то сразу начало тянуть низ живота, в кончиках пальцев похолодело и стало колоть мелкими иголками.
Из-под стола выглядывает побитая голая Надька.
Стол ломится от еды: колбаса, виноград, яблоки, сыр, помидоры, огурцы, зелень, - всего много, а еще больше спиртного…
Испугало не то, что ей сейчас предстояло делать, подобное в ее жизни уже случалось и не раз, и называлось такое развлечение субботником. Особенно любили субботники бандиты и менты…
«Мы не выйдем отсюда живыми – бандиты сняли маски, они не боятся, что мы их потом узнаем…»
Ей предстояла своя Голгофа.

ПОЭТ
- Раз, два, три! Раз, два, три! Пошла певица. Давай, давай плавненько к центру, к центру выходи… Так, остановилась. Две минуты на песню. Десять секунд, пошел кардебалет… Р-р-расстановочка! Оператор – музыка. Так, стали верно, уходим все… Без толкотни на выходе, не спешим.
Все, закончили. Марш. Задний план – четко проходим вдоль стены, огибаем танцующих, проходим по краю сцены.
Девушки, улыбаемся во весь рот, ноги задираем повыше, чтобы сверкали ляжки и трусы. Заводим, заводим публику. Т-а-ак! Равнение держим, как в армии говорят, чтобы видеть грудь четвертого человека.
Ничего страшного, что вас всего трое в шеренге, и груди у всех разные. Плакаты и транспаранты контролируем, чтобы не виляли и не падали на головы. Аккуратненько!
Парни, парни – на лицах серьезность и сосредоточенность. Это девки пусть зубы скалят, а вы заняты серьезным делом.
Демонстрация проходит три круга, заканчиваем танец…
…
Последняя репетиция. Режиссер – молодец, оттачивает все до последнего слова, жеста, движения, артисты, аж, стонут от него. Но зато на спектаклях еще не было ни одного серьезного сбоя.
Марго, как всегда, вальяжная, напыщенная, довольная собой, осматривает себя из пространства темного зала. А, казалось бы, кому здесь на нее смотреть? Артисты в мыле все по сцене носятся. Режиссер с помощниками и операторами в первых рядах сидит, в зале темень, они с Марго в середине. Кто ее здесь увидит? Кажется, подобное не поддается никакой логике, но Марго ведет себя именно так, как будто на нее смотрят сотни глаз. Попробуй, пойми этих женщин?
- Ты будешь сегодня на спектакле? – Это она его спрашивает.
- Не знаю.
- Приходи, здесь будет очень важный человек, я тебя с ним познакомлю.
- А мне то что за дело до знакомства с ним?
- Милый, - смотрит, как на несмышленыша, - ну я же тебя просила – слушайся меня, я ничего плохого для тебя не сделаю.
Улыбается, старается быть ласковой, однако и в словах и в мимике, и в движениях плохо скрытая фальшь и явная корысть.
«Боже, она меня считает, наверное, откровенным идиотом, если позволяет разговаривать в таком тоне, совершенно не предполагая, что я все могу чувствовать, и что ее намерения очень плохо скрыты… Или она всех людей считает идиотами… Попробуй пойми этих женщин? И не дура вроде, а почему-то решила, что может незаметно манипулировать людьми… Да, в общем-то, мне то что? Ну, приду, потолкаюсь с ее важными особами, по корчу из себя гения…
Может, маму сегодня с собой взять? Впрочем, она вряд ли согласится. Мне так по должности нужно терпеть все эти рауты, знакомства, нужных людей. А она так и вовсе не привычная. Да и спектакль ей не нравится – смотрела на меня как-то с испугом на премьере, как будто на сумасшедшего. Хотя, подобное действо никому из старших не нравится. Они на классике воспитаны, а это – вовсе не классика. Шоу, буффонада, мистерия! Веселимся, дамы и господа! ЗАВТРА – НЕ БУДЕТ!
Мало кто понимает смысл всего показанного. Да никто не понимает. Однако само действие возбуждает и завораживает. Ну и ладно. Хоть что-то удалось значимое написать. Мало кто в мои годы сотворил подобное.
Вот, вот, взлетел до классиков. Не рановато ли?
Ой, конечно, какой из меня классик? Так, лабух провинциальный, нечаянно пригретый славой. А слава – вот она, рядом сидит, любуется собой со всех сторон… Впрочем, без нее вообще бы ничего не было».
…
«Привет, а дождь все не проходит…»
«Какой же это дождь? Морось, водяная мгла, мокрая пыль, как еще можно назвать то, что сегодня висит все утро в воздухе?
Ну вот, кто-то нехорошее слово написал на боку машины. Придурки. Нужно на мойку съездить, не прикатишь же с такой надписью в театр. Хотя и мыть машину смысла нет, через двадцать километров опять будет грязная. Глупость какая-то».
- Слышь, мужик, дай червонец! Трубы горят, не могу!
«Ну и рожа, черный весь, перекошенный, губы разбиты, под глазом синяк, трясется, кутается в грязный пиджак».
- Работать не пробовал?
- Так ведь, эта, того… Где работать? – Искренне удивился, аж, опешил от услышанного, - Завод закрыли, зарплату за полгода так и не дали, жена из дому выгнала. И кому я сейчас нужен токарь шестого разряда? Кому? И где?
Сжался как-то сразу, поник, повернулся, намерялся уходить.
- Стой!
- На, держи, - сунул в руку пятьсот рублей.
Он сначала не поверил даже, что стал обладателем таких денег. Посмотрел на деньги, на тебя, из глаз потекли слезы. Всхлипнул, повернулся и пошел, зашаркал своими рваными, грязными штиблетами по мокрому асфальту. Никому не нужный, сгорбленный и несчастный.
«Вот тебе и радостное пробуждение. Здравствуй, страна!»
«Утро красит нежным светом…» - Под эту песню пробуждались его бабушки и дедушки и шли радостные строить социализм по двенадцать часов в день, питаясь, чем ни попадя, и живя, где придется.
Наверное, все-таки когда-то и кому-то оно, какое-нибудь утро все-таки красило нежным светом, и сулило радость и счастье, веру, надежду и все такое прочее. Но потом все равно все оказывалось обманом, химерой, фантомом, иллюзией, только мечтой… и все. А счастья так и не было, хоть ждал ты его всю жизнь. Многие ждали, наверное, все люди. Но мало кому удалось испытать это чувство. Нет, не минуты или мгновения восторга и искренней, взрывной радости, а того момента, когда можешь сказать себе – да, я счастлив, именно этого я и хотел всю жизнь, именно к этому и стремился. Жаль».
Твое утро явно ничего не красило, и, видимо, ничего хорошего не сулило. Прямо на проспекте машина тут же влилась в длиннющую пробку, которая не имела начала и конца. Был просто поток легковых машин и общественного транспорта, который с черепашьей скоростью полз по проспекту. Делать было нечего, и ты пополз с остальными смертными, с завистью глядя, как по резервной полосе пролетают «Мерседесы» с мигалками.
…
«За наше счастливое детство – спасибо родная страна!» - Вспомнилась речевка из пионерского существования.
Наверное в стране, все-таки, где-то и были счастливые дети, но в твоем ближнем окружении таковых не наблюдалось… Или ты их не видел… А может быть они были где-то рядом… или не рядом…
Мимо проплывает серый город. Вроде лето на дворе, листики на деревьях, травка на газонах, а все равно все серое из-за дождя… из-за мороси то есть. И народ невеселый – все спешат быстрей покинуть открытое пространство, спрятаться от всюду проникающей влаги - зонтики от нее не спасают, потому что она висит в воздухе, а не падает с неба.
В машине тепло, ничего на тебя не капает, не дует – только кондиционер приятно жужжит за панелью, радио поет… вот только скорость передвижения совсем маленькая – пробка.    

ВИД СЗАДИ…
Конечно, проще бы было назвать ниже написанное – жопа…  да вот только неловко как-то, некультурно что ли. Однако, то, что нынче существует вокруг нас по-другому назвать трудно: быт, политика, общение, медицина, дороги, транспорт, власть, воровство, криминал, неподсудность… и прочая, в общем, любой, даже излишне не обремененный интеллектом читатель, наверное, вполне с этим согласится (конечно, если он не олигарх или эстрадная дива).
Ясно, что заголовок до некоторой степени условный, потому что на самом деле это были вовсе не истоки, то есть начало всего и вся, а квинтэссенция… так сказать, результат, демонстрация этой квинтэссенции на общее обозрение. Впрочем, не совсем общее обозрение, потому, что многие несознательные граждане, увидев это, плевались и норовили изорвать все в клочья, растоптать, а владельца этого самого забить камнями… или палками, ну, пластиковыми бутылками, в крайнем случае. В общем, журнал назывался «Бикини» - ничего такого интересного, обычный журнал про жизнь звезд и звездулек, страданиях олигархических жен, сплетнях и прочем. Много было таких журналов, но этот выделялся среди карточной колоды таких же пустышек тем, что на обложке всегда печатал крупным планом какую-нибудь красивую женскую попку… поначалу без всякого намека на нижнее белье…
Ясно, что когда только журнал начал свой творческий путь в убогое сознание  недоразвитых индивидуумов, которые мыслили соответствующим образом, он встретил жесткую критику среди всяких-разных общественных и даже властных структур по поводу своей обложки. Как-то разом почти вся общественность и даже депутаты ополчились на журнал, и некоторое время ни одна неделя не проходила без клеймения «Бикини» во всевозможных СМИ и с высоких трибун. По журналу топтались все, кому не лень от православной церкви до депутатов Государственной думы.
Надо сказать, что редактор держал оборону крепко и грамотно. Фотография голых женских ягодиц порнографией не являлась, содержание журнала было вполне безобидным, так что официально придраться злопыхателям было совершенно не к чему. Впрочем, придираться, похоже, никто особо и не хотел – просто нашлась на некоторое время скандальная тема, с помощью которой можно было  засветиться в прессе, так что ее использовали многие с большим проком для себя.
После годичных дебатов и двух-трех судебных процессов все-таки редакции пришлось натянуть на упругие женские ягодицы стринги, но они, понятно, ничего не прикрывали, а только еще больше выпячивали демонстрируемые прелести. А через год-другой страсти немного поутихли, и жопы на обложке засияли в своей первозданной наготе.
В народе этот журнал так и называли: «Жопа».
Популярность у журнала была бешеная, хотя ничего такого эксклюзивного здесь не печаталось – обыкновенная полуграмотная тягомотина про звезд, гороскопы, дурацкие рецепты и советы тупых жен олигархов. Точно таких же журналов в стране печаталась, наверное, не один десяток… Но вот голых женских ягодиц не было ни у кого, не то, что в России, но даже за границей. И, казалось бы, на подобные картинки должны клевать исключительно мужчины в репродуктивном возрасте от пятнадцати до семидесяти пяти лет, но на самом деле главными читательницами были дамы. И это удивляло и редакцию, и социологов, и общественность. А на обложке «Бикини» хотели покрасоваться, казалось, все женщины России.
Через пару лет после первого номера, по всей стране начала функционировать почти промышленная процедура по продвижению жоп к заветной публикации на обложке. В городах и весях стали проходить конкурсы на лучшие женские ягодицы, победители которых выстраивались в длиннющую официальную очередь на право публикации в журнале. Тут же возникли десятки аферистов, которые на подобном жопостремлении пытались нажиться, и наживались, обманывая наивных провинциальных девчонок, вытягивая из них последние деньги на кастинги и портфолио, ну и, конечно, используя их самым гнусным образом, на что многие девчата соглашались очень даже охотно, потому что любая девчонка в России даже из самого заброшенного села знала, что в модельном бизнесе вся карьера проходит через постель.
В общем, через пять лет существования журнала официальная очередь на фотографию на обложке протянулась на ближайшие сто лет. Можно себе представить, какие деньги предлагались редактору, чтобы без очереди протолкнуть на обложку чьи-нибудь любимые ягодицы. А многие дамочки неистово возбуждались от желания любыми путями попасть в «Бикини» и поедом ели своих мужей и любовников по этому поводу. Так что нежданно- негаданно редактор журнала стал очень влиятельным человеком в деловых и политических кругах страны, и это уже никого не смущало, разве что коммунисты и либерал-демократы иной раз скулили в своих нечитаемых газетках, но главные партийцы по этому поводу не заморачивались, потому что, опять же, совсем неожиданно оказалось, что важность персоны нынче определялась тем, была или нет жопа его любовницы или жены на обложке «Бикини».
Поначалу, конечно, пока все не устоялось, в редакции частенько случались скандалы, провокации, а иной раз и баталии среди прекрасных дам за возможность разместить свои ягодицы на обложке ближайшего номера. Жены и подруги коммерсантов, бандитов, чиновников, милиционеров и прочих хозяев жизни шли напролом, как привыкли ходить в быту среди молчаливого серого быдла, всегда уступающего им дорогу. Иной раз к этим решительным дамам подключались их не менее решительные мужья, и здесь уже дело иной раз принимало довольно серьезный оборот с мордобоем, а то и откровенной огнестрельной стрельбой. И поначалу подобное происходило довольно часто, пока журнал ни поднялся на более высокий уровень существования, где люди решали свои проблемы, в основном, в процессе переговоров, и где существовала жесткая иерархия. Да уже к тому времени журнал получил такого высокого покровителя, что против него мало кто в стране мог откровенно выступить.
Так уж случилось, что в новой России без покровителей не могло существовать никакого мало-мальски прибыльного производства, торговли или еще чего такого, что могло приносить прибыль. Крыша нужна была обязательно, иначе наивного простака, открывшего какое-нибудь пустяковое дело, изводили десятки проверяющих или плотно прессовали бандиты, а бывало, что и те и другие.

ШЛЮХИ
Все-таки вдвоем как-то веселей работать и безопасней. Отбиться можно, если что, сбежать…
Как-то не везет сегодня, вон у Надьки уже и клиенты были, а здесь еще ничего и никого… Плохо. Да и погода мерзкая, на улице не постоишь, а без денег в кафешку не сунешься… Да и в кафе никакой работы, никто тебя там снимать не будет – нужно торчать возле проезжей части, чтобы тебя было видно… Неохота, а надо, потому что… потому что денег не будет и ты просто сдохнешь с голода. Вот так.
Голод, страх и боль тебя преследовали с самого начала твоей никому не нужной жизни… с той поры, как ты начала что-то осознавать своим маленьким детским умишком. Поначалу, наверное, ты была не совсем безразлична матери. Ведь она все-таки вскормила тебя грудным молоком, как-то вынянчила из пеленок и распашонок, да и в дальнейшем не дала умереть с голоду, а раньше не выкинула на помойку или не задушила прямо при рождении. То есть, жизнь не оборвалась у тебя в раннем детстве, но в дальнейшем то состояние, в котором ты существовала, полноценной жизнью ребенка назвать можно было с большим трудом. Ты с раннего детства знала, что не нужна ни матери, ни отцу. Они тебе об этом говорили на день по десятку раз. Они тебя били, унижали и, если бы не нужно было ходить в детский сад, а потом в школу, наверное, не одевали бы тебя и не обували. Впрочем, и бить они старались так, чтобы не оставалось синяков на твоем худеньком тельце.
Единственным занятием родителей вне их основной работы было беспробудное пьянство. Понятно, что денег при таком образе жизни ни на что не хватало, ты ходила в чьих-то обносках не по размеру и не по моде, в детском саду и школе дети откровенно над тобой смеялись… тоже били, обзывали и издевались по-всякому. Естественно, в такой обстановке тебе было не до учения – поначалу еще было как-то интересно, но потом противостояние всеобщей ненависти стало поглощать все возможные силы, и постигать школьные науки было просто недосуг. Да никто на этом и не настаивал – родителям было совершенно плевать, а в школе… а в школе тоже было всем наплевать – тройки ставили только для того, чтобы перевести из класса в класс и отправить после девятого класса в ПТУ.
И, конечно, к своему шестнадцатилетию ты подошла бы просто с ненавистью к окружающему тебя миру, но судьба наказала тебя еще и тем, что ты была девочкой… А это изменило многое в твоей жизни, начиная с пятилетнего возраста. Именно тогда (впрочем, это только отложилось в памяти, может подобное случалось и гораздо раньше) твой пьяный в дрова папаша начал приставать к тебе с сексуальными намерениями.
Ты чем-то своим детским занималась в своей комнатке, а он ввалился, еле стоя на ногах со спущенными штанами и предложил тебе погладить то, что вытащил из этих самых штанов. Ты испугалась так, что не могла пошевелиться и вымолвить слово. Сидела и смотрела, как что-то тошнотворно мерзкое приближается к твоему лицу, и папашин пьяный голос предлагает тебе все это погладить и поцеловать… Тебя накрыл приступ рвоты, слезы брызнули из глаз, ты упала на кровать, а папаша схватил тебя за волосы и стал в лицо совать свой вонючий член. Только то, что по пьянке он не смог как следует возбудиться спасло тебя тогда от изнасилования. Он отбросил тебя как куклу, когда у него ничего не получилось, и выполз из комнаты…
Ты робко попросила мать не оставлять тебя больше одну с пьяным отцом, но та только отмахнулась, ее твои проблемы совершенно не интересовали.
Изнасиловал тебя папаша только через два года, и это продолжалось до той поры пока ты ни ушла из дома в шестнадцать лет…  Уехала поступать в ПТУ в другой город, да так там и осталась. Сначала училась кое-как на маляра-штукатура, а потом… потом наступила нынешняя жизнь придорожной шлюхи со специализацией минетчицы.
Папашу тебе все время хотелось убить… и также как-то наказать мать, потому что она знала, что происходит между вами, но делала вид, что ничего не случилось, да еще и злилась за то, что папаша с большим удовольствием трахается с тобой, а не с ней. Однако  мать ни  разу об этом даже не заикнулась.
То же происходило и во дворе, где тебя изнасиловали соседские пацаны – затащили в подвал и попользовались впятером. Когда ты растерзанная пришла домой, мать, все поняв, избила в кровь…
ЗА ЧТО?   
ЗА ЭТО!
ЗА СВОЮ НИКЧЕМНУЮ ЖИЗНЬ!
Только у прабабушки, бабки матери, ты могла хоть как-то отдохнуть от родительского ада. Но бабушка была совсем старенькая, часто болела и умерла очень рано. Однако даже ей ты не могла выплакаться и поведать о всех твоих бедах… Было стыдно.
Даже сейчас было стыдно, хотя ты уже давно обслуживала мужчин и удовлетворяла самые изощренные их фантазии. Ты не представляла, что можно жить как-то по-другому. Пример родителей был все время перед глазами, и в их мир ты возвращаться совершенно не хотела, хотя то, как ты жила сейчас было немногим лучше, однако все-таки деньги давали некоторою свободу, и ты могла себя потешить хоть время от времени приятным времяпрепровождением – ходить по магазинам, в ресторан, даже ездить на море. Главное - были деньги…
- Эй, девчата! - рядом остановился знакомый таксист, - Поехали, прокатимся. Гости нашего города хотят повеселиться, и им нужны веселые девчата.
Девушки переглянулись и быстро вскочили в салон машины. Работа началась.

ВИД СЗАДИ…
Арнольд Федулович Шпанберг совершенно случайно подошел к идее журнала с женской жопой на обложке – она ему приснилась. Сон был очень сладкий, после секса с женой, ягодицы, да и прочие части тела которой уже давно не обладали ни упругостью, ни гладкостью, ни формой, присущей молодому телу. А тут приснилась… ну  такая-растакая девичья задница – прямо во весь экран… и раскачивалась и маячила она перед глазами, казалось, целую вечность. Арнольд несколько раз просыпался, возвращаясь в реальность с храпящей рядом женой, а потом опять проваливался в волшебный мир прекрасной жопы…
Тогдашнее редакторство его в газете особых прибылей не давало… ну только на примитивное житье-бытье, так что проведя некоторое время в переговорах с нужными людьми, он ринулся в жопную авантюру, как в омут с головой… И не прогадал, хотя поначалу казалось, что новая работа может закончится для него очень плачевно. Ему и угрожали чуть ли ни ежедневно… и били с завидной регулярностью. Причем доставалось ему, как  от разгневанных дамочек, не увидевших свои распрекрасные ягодицы на обложке, так и от их кавалеров или их охранников.   
С Арнольдом, наверное, готова была переспать любая жительница России в репродуктивном возрасте, лишь бы ее ягодицы потом засветились на главной обложке. И Арнольд все время успешно этим пользовался. Ну, естественно, если обещание не сдерживалось, то потом получался скандал, и нередко оскорбленные в светлых чувствах дамочки врывались в его кабинет и закатывали буйную сцену, бывало, и с демонстрацией самого сокровенного. То есть, мадам демонстративно поворачивалась к Арнольду спиной, снимала исподнее (а то и просто задирала юбку, где больше ничего не было), загибалась по-всякому и демонстрировала Арнольду, а то и его посетителям самое прекрасное.  Обычно посетители были в полном восторге от такого взрыва эмоций.
- Смотри, поддонок! Смотри, гад, на то, что ты не поставил на обложку… Родинка, мудак… родинка на левой ягодице… Ты же сам, урод, пускал слюни и облизывал ее своим поганым ртом целый час… Сам восторгался ее уникальностью!
Где? Где эта родинка в журнале?
- Охрана! Охрана!
Арнольд шустро бегал по кабинету вокруг письменного стола, уклоняясь от разъяренной фурии, которая швырялась в него чем ни попадя и норовила вцепиться в незащищенные одеждой места, а то и пнуть в интимные…
Посетители в этот момент (если были) катались  от хохота по дивану, а то и по полу.
Брыкающуюся и вопящую посетительницу обычно вытаскивали из кабинета охранники.
Арнольда уже многие знакомые стали подкалывать его посетительницами и просили предупредить об ожидаемом спектакле, а в  некоторых кругах те, кто наблюдал воочию подобное зрелище, как бы, обладали званием определенной избранности.
Арнольд Федулович был внешности мало примечательной: роста метр семьдесят , лысый и в очках (по нынешним временам – самый лучший облик кавалера для молоденькой девушки). Но, понятно, что с его должностью не было в России другого мачо, с которым бы так хотели познакомиться миллионы представительниц слабого пола, независимо от возраста, внешности, социального положения и моральных принципов. Никакие голливудские звезды мужского пола не шли с ним в сравнение по стремлению к ним женских сердец. Причем, многие девицы из-за границ нашей родины тоже хотели бы выставиться на обложке журнала. Однако ни фактурой, ни обилием денег заграничные дивы не могли соперничать с русскими красавицами.
И купался Арнольд в лучах неожиданно свалившейся славы, денег и счастья, конечно, не на уровне отечественных олигархов, но вполне на достойном уровне среднего американца или европейца. То есть, имел небольшой домик в испанской Каталонии, опять же, особнячок в Лондоне и гостиницу в австрийских Альпах. В России тоже было где жить, и на содержание всего этого скромного недвижимого имущества от доходов «Жопы» денег уходило не больше десяти процентов. В общем, по понятиям российского обывателя  Арнольд Федулович был настоящим олигархом. Но и сам Арнорльд и другие знающие люди понимали, что до настоящего хозяина жизни Шпанбергу было, как до луны. Впрочем, главному редактору «Бикини» и того, что он имел, было много: жена жила сама по себе, дети тоже, так что, казалось, никаких хлопот в его жизни не существовало и, похоже, не предвиделось (так себя тешил Арнольд в тайных мыслях). Да и не лез Шпанберг ни в олигархи, ни в политику, хотя вокруг него и его «Жопы» кипели нешуточные политические страсти. Но этим занимался исключительно его покровитель, а Арнольд мог только догадываться, какие здесь проворачиваются дела и какие в них крутятся суммы. Понятно, что таким «гнездом разврата» не могли не заинтересоваться соответствующие органы, которые тоже имели дело только с журнальной крышей. В общем, Шпанберг занимался исключительно журналом, и уже никто ему в этом не мешал. Доходами от всего медиа-холдинга «Бикини» (журнал, отбор претенденток, радио и телеканал) Арнольд тоже распоряжался сам.
Как-то пытались пролезть на обложку журнала и гомики, но тут Шпанберг был непреклонен, никакого пидорастизм он в журнале не позволял. И после его жесткого отпора, а также невозможности пролезть через «крышу», гомики отстали, хотя покровители у них были ну очень влиятельные.
Все шло прекрасно – поток претенденток, желающих разместить на обложке журнала  свои задницы, казалось, не иссякнет никогда, поэтому перспектива для существования и журнала и самого Арнольда Федуловича была самая радужная. И жизнь устоялась соответствующим образом: редакция, встречи, приемы, презентации, корпоративы, сауны… просто отвязные пьянки… ну и девки, конечно, самые разные, тупые, зацикленные на своей внешности и умные, вытягивающие деньги самыми экзотическими способами. Однако Шпанберг своих многочисленных любовниц особо не баловал – так, подкидывал только на колготки и духи, но квартиры и машины не дарил, за что в определенных дамских кругах считался жмотом, но, тем не менее, интерес к нему среди дам не падал никогда.
Как-то странно стал влиять на общественную и даже политическую жизнь журнал «Бикини». Через некоторое время его существования, вдруг, выяснилось, что очень популярное в стране ругательство: «Иди в жопу», - применяемое всегда в негативном контексте, стало сначала просто констатацией факта, а потом и приобрело смысл следования в перспективном направлении. Среди мужской части населения страны это выражение в данном понятии было не очень популярно, но среди дам приобрело даже некоторый такой богемный оттенок. Получалось, что та, которую туда посылали, была в этом самом месте вполне принимаемой и своей. И даже некоторые дамы с апломбом могли заявить подругам: «Я пошла в жопу…» - причем многие при этом ей откровенно завидовали.
Другое неожиданное открытие тоже случилось не сразу. Конечно, среда читателей и почитателей устоялась среди безмозглых дамочек, в основном, имеющих одну извилину и ту между правой и левой ягодицей. А таких в России оказался не один миллион, поэтому весь стотысячный тираж «Бикини» разлетался в миг по всем городам и весям нашей бескрайней родины, и его зачитывали до дыр, передавая из рук в руки, потому что он поступал, во-первых, не во все города, а во-вторых, стоил достаточно дорого (его перепродавали несколько раз). Казалось бы: гламур, экзотические блюда, гороскопы, гадалки, всякая чертовщина, кроссворды, анекдоты и другая муть, - не могли привлечь какого-либо серьезного читателя. Даже бабушкам этот журнал был совершенно неинтересен, тем более такой дорогущий… Но как это все случилось никто не мог понять ни сначала, ни потом – в редакцию стали приходить письма с жалобами на существующее паскудство жизни простого народа. Поначалу над этими письмами просто смеялись и выбрасывали в мусорную корзину… но их становилось все больше и больше, и работники редакции, и сам Шпанберг стали задумываться… Как все это случилось и почему никто не мог даже предположить. Каким образом в сознании многих простых людей голая женская задница на глянцевой обложке журнала могла ассоциироваться с поиском справедливости в этом самом журнале? Все это объяснялось только загадочной русской душой и неизъяснимыми поворотами общественного сознания. Только вот что со всем этим было делать? Об этом задумался сначала сам Шпанберг, а потом и его высокий покровитель.

АД
Арнольд Шпанберг, как и все в зале сидел в глубоком ступоре, ничего поначалу не понимая, но потом, сообразив, что происходит, стал для себя прояснять, чем ему все это может грозить. Он обычно не выпячивался на гламурных тусовках, не лез в первые ряды под камеры репортеров, старался как-то не высвечивать (тем более, что с его должностью засветиться можно было только в очередном скандале). И здесь он не сидел в первом ряду, то есть, особого внимания к себе не привлекал. Могла привлечь бандитов его спутница – очередная претендентка на публикацию своих ягодиц на обложке «Бикини».  Она смотрела на сцену, как-то неестественно выпучив глаза, поначалу могла только открывать и закрывать рот, а потом как-то по-детски сказала ему:
- Арик, я боюсь… Они нас не убьют? – она прижалась к его руке, ее подергивала мелкая дрожь.
- Сиди тихо, может и не убьют…
«Сначала захотелось на нее заорать… обругать… Но, уж, больно естественно, не наигранно выглядит испуг… Даже обескураживает как-то… Непривычно среди подобных ей встретить откровенные эмоции».
- Успокойся. Старайся не привлекать к себе внимания.
Девчонка сразу как-то сникла, сделалась меньше ростом, и даже ее шикарная грудь вроде бы сдулась и уже не выпирала вперед паровозным буфером.
«Вот и наступила в твоей жизни настоящая жопа, трансформировалась, так сказать, из неосязаемой умозрительности в самую настоящую реальность… В страшную реальность. Однако, здесь не по мою душу праздник, я здесь совершенно случайно… И нужно как-то повести себя так, чтобы не было у этих бандитов повода обратить на себя внимание»,
Альберт потихоньку огляделся еще раз вокруг, и облегченно вздохнул –рядом сидели многие известные личности, так что его скромная персона вряд ли могла заинтересовать террористов.
«Это если они не узнают, кто я такой… Или кто ни подскажет…
В общем, сижу тихо, не отсвечиваю, никуда не лезу… Героя из себя не корчу…
Да и какой из меня герой…»
Альберт взял дрожащую руку своей спутницы, мягко ее пожал и ободрительно глянул в ее испуганные глаза. Глаза девушки набухали слезами.
«Обычная девчонка, и чего это ее принесло в наш гадюшник? Сидела бы у себя в Пензе и радовала будущего мужа своими совершенными формами. Так нет же – хочу на обложку «Бикини»… Дурочка…»
…
Муж Марго недолго был в растерянности и испуге. После того, как буквально перед его носом были убиты Поэт и Виктор, он достал из кармана записную книжку, что-то написал в ней и поднял руку с запиской вверх, привлекая к себе внимание бандитов. Те стояли на сцене, наблюдая за залом, и главный кивнул одному, тот подошел и взял записку.
Главарь прочитал то, что было написано на клочке бумаги, и кивнул олигарху:
- Пошли!
- Не ходи с ними, Паша! – Марго хотела схватить мужа за руку, но он отстранил ее.
- Это что? – главарь показал олигарху написанное на бумаге, когда они вышли в холл.
- Сумма моего освобождения.
- Триста тысяч долларов?
- Да!
- Пятьсот тысяч в течение двух часов на счет, который я укажу.
- Хорошо.
- Посидишь пока под присмотром ребят.
Эй, Мансур,- главарь подозвал одного из террористов, дежурящего в холле, - Отведи этого человека в гримерную, пусть там посидит два часа. Дай ему телефон…
Они немного отошли от главаря, когда тот остановил олигарха:
- Погоди, еще двести тысяч и могу отпустить твою жену…
- Нет, на нее у меня нет денег, сама выкрутится…
…
Уже долгие восемь часов мучились в зрительном зале заложники, когда главарь объявил со сцены:
- Отпускаем тридцать детей! Выходите в проходы.
Сначала ничего не случилось, измученные люди переваривали сказанное. Потом началось лихорадочное вытаскивание и выпихивание детей в проходы, началась сутолока… свалка.
Главарь рявкнул со сцены:
- Тихо! Все успокоились! Сейчас мои люди пройдут и соберут ваших ублюдков…
Трое бандитов прошли по проходам, подзывая к себе испуганных , притихших детей. Некоторые не хотели уходить от родителей, их со слезами отрывали от материнских и отцовских рук и передавали бандитам. Некоторые послушно шли в проход, не обращая ни на кого внимания, заторможенные с отсутствующим взглядом.
Отпускать детей было страшно, но еще страшней было оставлять их в этом аду. Сердца матерей и отцов разрывались от страха и неизвестности…
«Что лучше – здесь сидеть под дулами автоматов или… Ну не оконченные же они отморозки, чтобы просто так убивать детей?»
Те, кто так думал, сильно ошибались. Террористы, которые захватили театр, были отморозками последней степени. Им ничего не стоило убить женщину или ребенка даже голыми руками, и многие из них откровенно хвастались этим своим умением и… безразличным отношением к человеческой жизни (не к своей, конечно). Просто они договорились с силовиками, которые блокировали театр, о том, что они отпустят тридцать детей, за гарантию выхода на прямой контакт с высшим руководством страны… Полноценный такой обмен трех десятков детских жизней на возможность поговорить с высшим чиновником… Акт доброй воли и благородства в глазах общественности и толерантного Запада.
На самом деле, тем, кто захватил театр, было глубоко плевать на заложников. Они с удовольствием и очень быстро перестреляли бы всех, кто был в зрительном зале, и взорвали бы сам театр. Но командовали здесь не они – главарь постоянно был на связи по спутниковому телефону с кем-то, кто решал за них.
…
На темную улицу из парадных дверей театра один за другим начали выходить перепуганные дети. Они толпились возле входа, не решаясь идти дальше. Улица казалась пустой, какие-то машины и движение возле них были только на другой стороне.
Кто-то что-то гортанно крикнул из-за стеклянной двери театра. Дети неуверенно пошли в темноту, навстречу к ним двинулись несколько человек в камуфляже, с оружием. Дети, увидев их, снова замерли… Но среди них был какой-то гражданский, он крикнул:
- Не бойтесь! Мы вас не обидим!
Дети немного постояли, а потом быстро, наперегонки побежали к этим людям…
Двери театра еще раз открылись, из них на мокрый асфальт выпал голый человек. Похоже, его выбросили пинком. Он поднялся на карачки и сначала согнувшись, а потом в полный рост побежал на другую сторону улицы. Из-за дверей послышался смех.   

ДЕД
«Что за бардак у нас творится? Центр города, а во двор не зайдешь без сапог ни в какую погоду – ссут здесь и срут все без разбора… Довели Россию-матушку до цугундера проклятые реформаторы… Гореть им всем в аду!»
Дед неспешно зашлепал в своих старых резиновых сапогах прямо через лужи мочи в подворотне на улицу.
«Мерзость какая-то, а не лето… Дождь – не дождь, висит в воздухе какая-то водяная пыль и не спрятаться от нее ни под зонтиком, ни под плащом… Как спрятаться, если влага не падает с неба, как ей положено по всем физическим законам, а просто висит в воздухе и под плащ… и в сапоги затекает… Черт знает что…»
Улица встречает обычным безучастием к о всему – каждый спешит по своим делам… или идет без всяких дел и мыслей… куда глаза глядят…
«Да нет, наверное все-таки мысли куда идти и зачем есть у каждого… Так не бывает, что без цели… Даже если некуда идти, то все равно в голове выстраивается какое-то направление…
А эти девки… совсем без стыда и совести… видят незнакомый мужик, а даже не прикрылись, не сделали хотя бы вид, что застеснялись… Все-таки как-то принято, что человек справляет свои физиологические нужды в одиночестве… Да и самому неловко, когда в этот момент кто-то на тебя смотрит. А им – хоть бы хны… Впрочем… чего им стесняться, если у них мужской член во рту бывает чаще, чем столовая ложка… Известные местные соски… вот еще напасть… Тьфу!»
…
Как-то разом все кончилось. В стране начали происходить какие-то перемены, сначала непонятные и незаметные, но потом резко изменившие всю устоявшуюся жизнь. И рухнула эта жизнь, небогатая, но привычная, где видно было наперед, что должно случиться и можно было строить планы… Хотя, какие на фиг планы – работа изо дня в день, из года в год, хорошая, казалось, зарплата (впоследствии вся его зарплата и накопления на сберкнижке разом обесценились почти до нуля), пенсия… и смерть (хорошо, если не в доме престарелых).
Вот-вот… обеспеченная старость… сберкнижка…  А Валя ушла, сникла как-то после  закрытия ее конторы… Тридцать пять лет отработала, а тут бац, и все идите дамочка без выходного пособия куда подальше. Загрустила, сунулась, было, в челночники, как все, но ничего не получилось, хорошо еще, что квартира осталась после всей этой коммерческой затеи…
Не стало Вали, лежит на кладбище в скромной могилке и только цветочки можно положить на годовщину – на памятник, даже простенький денег нет… и не будет…
И тебя, скорее всего, схоронят или в джутовом мешке, как бездомного, или в лучшем случае в простом необитом гробу… Не будет ни оркестра, ни родственников (потому что их нет, только очень дальние)… Да, в общем-то, тебе, мертвому, какая разница… Хорошо бы умереть быстро… как Валя  во сне…
Да, умереть быстро было бы хорошо… Жить противно, мерзко, грязно и голодно… Просить милостыню в переходе почему-то стыдно, хотя тебе и так люди дают деньги… просто прохожие. Неловко, конечно, но берешь, потому что иной раз только эти деньги спасают от голода…
Да-а-а… жизнь…
Из глаз уже привычно текут слезы, становится видно еще хуже, потому что зрение и так минус девять на обоих глазах, а тут еще  и слезы…
Достал из кармана относительно чистую тряпку, остановился, вытер лицо…
Какая-то женщина посмотрела жалостливо, достала из сумочки сторублевку, сунула в руку, перекрестила…
На душе стало еще хуже, слезы полились градом.
…
Возле витрины дорого ресторана стоял старый (хотя какой старый – всего шестьдесят пять лет) дед и плакал. Руки у него тряслись, он пытался вытереть лицо несвежей тряпкой, выглядел жалко в старых резиновых сапогах, непонятно из чего сшитом сером плаще и с холщевой сумкой.
К ресторану покатывает дорогущая черная машина, из дверей тут же выскакивает швейцар, спешит открыть дверь пассажиру, раскрывает над ним зонтик (хотя от мороси никакой зонт не спасает).
- Пожалуйте… Заходите… - Швейцар проводит важного пассажира в двери заведения, закрывая от него стоящего деда, отталкивает последнего от входа своим корпусом, Дед от толчка падает на мокрый асфальт.
Пока он соображал, что же случилось и пытался подняться, швейцар завел клиента, выскочил из двери, схватил деда за ворот плаща и поволок прочь от входа.
- Как вы достали, бичва поганая. Спасу от вас нет…
Он затащил деда в подворотню и пошел на свой денежный пост. 
В центре большого российского города  в подворотне лежал на асфальте человек и плакал. Он лежал лицом вниз, чуть поднявшись на локтях, закрыв лицо руками. Рыдание сотрясали его худощавое, несвежее тело, плащ горбился на нем как-то бесформенно, и со стороны казалось, что это просто лежит на асфальте куча мусора. Эта куча как-то подозрительно шевелилась, так что редкие прохожие обходили ее стороной.
Асфальт холодный, мокрый… вставать тяжело… колени болят, не гнутся…  Кое как стал на карачки, подвернулась рука – упал лицом вниз, хорошо, что не носом… Но все равно ссадина под глазом… бровь разбита… Вторая попытка получилась удачнее – с карачек потихоньку, опираясь на стену двумя руками поднялся, наконец, на ноги…
- Уфффф!
Сердце колотится в груди, кажется, всерьез намереваясь покинуть грудную клетку, воздуха не хватало… Постоял несколько минут, отдышался… Сердце уже не рвалось наружу, а несколько спокойнее стучало в груди… правда, довольно неравномерно:
- Тук, тук, - затем, - тук, тук, тук, тук, тук, - потом опять, - тук, тук…
Потихоньку, держась за стену дома, дед пошел пошатываясь куда-то по улице, плохо видя перед собой слезящимися глазами.
- За что? – обида, вдруг, обожгла грудь вместе с со спазмами, сдавливающими сердце, - Наверное, это все, внезапно подумалось, - и сделалось одновременно  страшно  до жути  спокойно и как-то легко.
Он остановился, постоял, прислонясь к холодной, мокрой стене дома, но ничего страшного больше в организме не случилось, сердце перестало птицей метаться в груди, и дед потихоньку побрел по улице подальше от ресторана, швейцара, ухоженных магазинов и их посетителей.

АД
«Поэта убили, Виктора убили… За что? Что здесь происходит? Почему, люди, которые пришли отдохнуть, должны страдать? Что со всеми нами будет? Как вообще могло такое случиться, что в столице огромной страны бандиты безнаказанно убивают людей? Почему? Почему? Почему?
А что будет со мной? Куда они уводят женщин? Что с ними делают?
Дурацкий вопрос… Понятно, что делают… Потом они куда деваются?
Как здесь жарко, потно, противно, душно… Задница уже болит от сидения в одной позе… И сделать ничего нельзя – одна возможность хоть как-то размять ноги – пойти в туалет (хоть это бандиты не запрещают). Но в оркестровой яме уже почти весь пол залит мочой и экскрементами… Да еще и бандиты сверху смотрят и ржут…»
Елене повезло в том, что после смерти Виктора и Поэта она долго плакала, поэтому на лице потекла косметика, растрепалась прическа, испачкалось платье и от частого протискивания через узкие кресла порвались колготки. В общем, выглядела она далеко не красавицей, поэтому террористы не обращали на нее никакого внимания. Когда она это сообразила, то у нее хватило ума ничего не менять в своей внешности.
«И чего мы ждем? Чего мы можем дождаться? Смерть –единственный исход создавшейся ситуации или может случиться что-то позитивное… Как в сказке - придет чудо-богатырь и всех нас спасет…
Только в моей жизни чудо-богатыря никогда не было… И никто меня никогда не спасал…
А эти черные тетки торчат здесь гнойными чирьями… Валькирии, предвестники смерти…»
…
А ПОТОМ НЕОЖИДАННО ДЛЯ ВСЕХ КАК-ТО БЫСТРО В ТЕАТРЕ НАСТУПИЛА НОЧЬ  – В ЗАЛ ТЕАТРА ПУСТИЛИ УСЫПЛЯЮЩИЙ ГАЗ…
…
«Ночь, улица… Вокруг театра оцепление двойным кольцом – какие-то призраки навьюченные оружием, рациями, касками, бронежилетами… а в первом эшелоне еще и в противогазах… Очень похоже на сцену из мрачной фантастики Рэя Брэдбери…  Жуть какая-то»
Старик все в том же сером плаще стоял возле театра на расстоянии, которое позволяло оцепление, смотрел, слушал, пытался понять, что все-таки там происходит.
Народу вокруг было много, люди все подходили и подходили со всех концов города. Хотя никаких официальных объявлений не было, но уже вся страна знала, что театр захватили террористы.
- Ой, там же моя доченька с внучкой!
- Они всего тридцать детишек выпустили… А там в зале то их гораздо больше…
- Голого мужика из театра тоже выкинули… Говорят за большие деньжищи отпустили… А детишки невинные там мучаются-а-а-а… Господи, если ты есть, покарай бандитов! Освободи невинных!
- Где же он деньги взял, голый?
- Милиционеры близко никого не пускают, говорят – спецоперация…
- С самим Президентом их главный бандит говорить хочет…
- Говорят, они хотят подводную лодку, чтоб прям в реку зашла, и уплыть на ней в Америку…
- Какая подводная лодка в нашу реку зайдет? Глупость это…
- Какая, какая… секретная…
- Самолет они хотят…
И НАЧАЛСЯ АРМАГЕДДОН…
Из здания театра послышались выстрелы… одиночные и автоматные очереди. Зазвенели разбитые стекла, по улице засвистели пули, где-то разорвала ночь граната, из окон повалил дым…
Толпа сначала отшатнулась, присела, кое-кто побежал прочь. Но многие, у кого в театре были близкие полез на оцепление. Те как-то поначалу держались, но потом не смогли противостоять толпе, пустая улица очень быстро заполнилась отчаявшимися людьми…
С началом стрельбы стали прибывать машины «скорой помощи», но они не могли проехать через толпу… Двери театра раскрылись и оттуда милиционеры в боевом снаряжении и в противогазах стали выносить людей…
По внешнему виду все, кого выносили из театра, были мертвые…
Однако – это было не так. В основном бывшие узники находились в состоянии обморока. Им нужно было срочно нужна была медицинская помощь, но это оказалось невозможно из-за столпотворения на площади перед театром…
…
Старик оказался в самой гуще событий. Мимо него пробегали милиционеры и медики, проносили носилки с людьми в вечерних нарядах с сине-белыми лицами… Кого-то выносили из здания на руках.
- Не мешайте машинам «скорой помощи»! Уйдите с площади! – надрывно кричал милиционер в мегафон.
Но его никто не слышал… Или не слушал…
И тут бахнули в толпе автоматные очереди – люди, кто побежал прочь, кто упал на асфальт… Милиционеры уже без всякого стеснения стали выгонять людей с площади… пинками и тумаками… Стало как-то посвободнее и машины «скорой» быстрей забирали очередных заложников…
Потом специальных машин стало не хватать…
Старик стоял ошалело глядя на творящийся вокруг хаос в растерянности…
«Девчушка какая-то… совсем голая, вся в синяках… Господи, на асфальт прямо бросили ироды… Холодно же… Теплая еще, а пульса нет… Скорее…
Как же - дыхание рот в рот потом четыре раза надавить на сердце…
Ну же… ну…
Еще раз… Не нужно останавливаться… У нее еще и грудь мешает…
Давай, давай! Рано тебе еще в могилу… Давай же…»
Обмякшее, безвольное тело неожиданно задергалось, девушку стало тошнить, и старик быстро повернул ее на бок.
- Вот и все. Молодец, девчушка! Долго жить будешь.
…
«Неужели я не умерла? Так было хорошо – тихо, спокойно, какая-то красивая музыка и светлые дали… Летишь, летишь…  так легко и свободно  на душе и в теле… 
Колючие, вонючие губы… Боль в сердце… Мокрый холодный асфальт и лицо в блевотине… Не будет тебе, Катька, легкой смерти…»
Старик с большим трудом поднял на руки голую, избитую девушку и понес ее к машине «скорой помощи». Девушку сотрясали рыдания, она прижималась к холодному, твердому, как фанера плащу, ощущая весь его холод и твердость своим телом. Она все чувствовала… Она не умерла… Хорошо это для нее или плохо, она не знала, но у нее был шанс жить (возможность умереть в этом случае всегда была, а вот возможности воскреснуть из мертвых – нет).
…
Приятное забытье полета в бескрайней, переливающейся всеми цветами радуги музыкальной бездне закончилось для Елены реальным, облезлым потолком в больничной палате и непрерывным потоком слез.
На Арнольда Шпанберга реальность обрушилась узкими, неудобными  носилками в салоне «скорой», скачками по ухабам и рытвинам городских улиц и перегаром фельдшера.
…
Душа Марго поднималась в небо из истерзанного тела. Больше трех сотен душ поднимались над телами людей, лежащих на площади. Еще сорок дней они будут прощаться с Землей.

ЭПИЛОГ
Кто-то большой, мудрый и нематериальный наблюдал за всем тем, что происходит на прекрасной голубой планете. Наблюдал по земным меркам очень долго, миллионы, а то и миллиарды лет, однако для него времени не существовало, не существовало и пространства в земном понимании этих терминов. ОН смотрел на то, как суетятся и мечутся в замкнутом пространстве люди на Земле, как с трудом они преодолевают существующие и придуманные ими трудности бытия, как прогрессируют со скрипом в техническом, общественном и моральном направлениях.
Оно, человечество, существовало на планете совсем недавно, и как ребенок в столь малом возрасте, не зная точно своего назначения, окружающего мира, истории своего возникновения, тыкалось, как слепой котенок, во все острые и тупые углы этого самого мира, набивая шишки себе и калеча при этом все, что его окружает, убивая и уничтожая порой то, что уже потом невозможно восстановить, не понимая безвозвратности утрат и преследуя зачастую преступные цели, те, которые могут привести к полному уничтожению и самого человечества и планеты, на которой оно живет. 
ОН уже много раз думал прекратить этот эксперимент на Земле, однако что-то все время останавливало. Как-то все время получалось, что за очередной попыткой самоуничтожения, человечество обретало все больше и больше нравственности, и поначалу этого даже не было заметно. Однако, продвигаясь все больше и больше по пути прогресса, у некоторых людей начинали открываться глаза на происходящее, приходило осознание неудовлетворенности и понимание того, что в их мире происходит что-то не так, что-то неправильное и очень опасное. Поначалу таких людей было мало, но потом стало появляться все больше и больше, к ним начали прислушиваться правители отдельных стран, а потом появились общества, объединения, разрозненные группы, для которых переставали быть приоритетами бездумное обогащение любыми средствами.
И все это, несомненно, вселяло ЕМУ некоторую надежду на то, что, может быть когда-нибудь в приемлемое для человечества время (то есть тогда, когда оно еще будет жить на Земле), люди приведут свою жизнь в соответствие с этическими и моральными нормами своего существования, а не самоуничтожения.
Пока же несовершенные биологические создания блуждали, казалось бы, без всякой цели и надежды на ее обретение в сумерках окружающего мира, казалось, даже не пытаясь упорядочить свое движение по направлению к свету. Но у них все же была перспектива, потому что это была уже не откровенная тьма, в которой они жили долгие тысячелетия. И только от них зависело, станут эти сумерки ранним утром или это будет для человечества поздний вечер перед вечной ночью.