Один человеко-день. беглец 2

     Иногда, тот или иной день возникает раньше своего обычного появления. Так бывает, когда ему выпадает особое значение, и оно подготавливает сознание к событиям, которые ему якобы предписаны. Предвосхищая и моделируя его развитие, человек начинает жить им заранее, постепенно втягивается в подступающее будущее, занимая им самого себя. Сам же день под воздействием таких усилий как будто поощряет этого человека, давая ему себя пощупать, поиграть с ним или подсмотреть что-нибудь через дырку в заборе, если, конечно, дадут… Хочешь не хочешь, а создаётся не что иное, как прецедент возникновения этого дня не только в настоящем, но и в собственном прошлом, теперь уже с помощью одного из своих соавторов.
     Таким образом, они устанавливают уникальную взаимосвязь – человек начинает жить будущим, а то, чем он начинает жить, сползает навстречу ему в прошлое.
     Стало быть, человек – существо, имеющее доступ к процессам видоизменения времени, смещения его пределов и векторов, преимущественно в границах собственных спекуляций.
     В то же время сам человек, точнее сказать этот же человек, является субъектом или инструментом спекуляций другого характера. Где он посчитан, поставлен под наблюдение и в фокус десятков, если не сотен контролирующих систем. Теперь на нём или им зарабатывают… Его порядковый номер и имя фигурируют в структуре общественно-политического волюнтаризма, как носителя пожизненных обязанностей и, чаще всего, незаметного обладателя каких-то номинальных прав. Система учитывает его жизнь в прожиточных минимумах, тонно-километрах, койко-местах, квадратных метрах и человеко-днях.
     Его единственное, в своём роде сингулярное существование является объектом интереса псевдоромантической государственной бухгалтерии по учёту мыслей, доходов, расходов, национальной принадлежности, перемещений, дисциплинарных взысканий и многих других статистических граф его «истории болезни». Или истории жизни? Очень часто это одно и то же…
     Время сегодняшнего дня Рыжковский увидел в туалете. Оно висело у него на уровне глаз. Прямо над бочком унитаза. Время было подарком от кого-то… Специально для ванной комнаты, в пластмассовом филине. Время висело на шнурочке. Кто его повесил, Рыжковский не помнил. Он только мог предполагать о его иностранном происхождении, которое как-то к нему приблудилось в качестве подарка. Часы никогда достойно не могли выполнять своего основного поручения – точно копировать Время. Они могли его показывать правильно или не правильно. В зависимости от того, что человеку было необходимо.
     В настоящий момент часы безбожно врали Время, но он об этом не догадывался. Рыжковский воспринимал его в состоянии полураспада аналитических способностей. Не соображая, как он смог проспать работу? И теперь, флегматично и в большей степени на «автомате», он переходил от одной гигиенической процедуры к другой, от детоксикации до возрождения активности всего организма:
     – Полный алес! – подраненно подумал Рыжков-ский. – Одиннадцать часов?! Не понимаю?!
     Самый простой вариант позвонить Зине и дать версию. Пускай как-нибудь отпаривает… Пёс Петрович не просит… Оказавшись в четверге не понятно как… Несогласованно…
     Нелепо… Рыжковский состоял из двух очевидных отличий. С одной стороны, он всё же был гигиеническим образцом, но с другой стороны, нарушителем трудовой дисциплины, нерадивым и малоперспективным работником. Доказательством тому был «нечаянный филин» над унитазом, открывший глаза на его двухчасовое опоздание. К тому же Время шло… Услышал в трубке:
     – Да… да?
     – Зиновий? Добрый день!
     – Добрый, Паша.
     – Зина?! Как там?
     – Где? Ты с перепоя?
     – Какого перепоя? Короче, меня надо отмазать Зин. Алиби следующее… У меня умер дядя Василий Петрович, скоропостижно. Ну, а драматургию ты знаешь…
    – Понял! Сделаю. А ты бы всё-таки добил диплом-ную и отдал Инке, а то она меня ест. Сроки выходят…
     – Сейчас доделаю, пусть через час подъедет. Мне собственно только распечатать.
     – Хорошо, давай через час.
     За десять минут он подготовил и расставил завтрак, но не успел к нему прикоснуться. Не дал мобильник… Звонила Татьяна, жена Василия Петровича, того самого, который с лёгкой руки племянника только что умер.
     – Ну что Татьяна? Как вы?
     – Паша… Василий Петрович умер, – произнесла она.
     – Как?! Ты что? Татьяна?! – перепугался чего-то в себе Рыжковский.
     – Вчера. Я тебе не дозвонилась. Похороны сегодня в 13 часов, из больницы, а там…
     – Мои соболезнования… Держись. Я буду. В час дня, – сдавливая испуг пообещал он. – Сама знаешь, кем мне он был… Даже больше того. – На столе старел завтрак. По краям глазуньи появилась ржавчина. В кружке какао с молоком возникла тонкая мембрана, реагирующая на размышления духов, живущих в квартире.
     – Вот так… – содрогнулся Рыжковский, глядя в завтрак. – Совпало… Ничего себе… совпало.
И снова набрал Зину.
     – Зин?– Что?
     – Чего так шумно?
     – Я еду. Чего тебе?
     – Василий Петрович умер.
     – Я знаю.
     – Откуда?
     – Ты сам сказал.
     – Я же только для алиби… Прости, Господи.
     – Рыжковский, только не говори, что ты его специально для своего алиби грохнул. Будешь искать ещё одно. Как бы опять чего не вышло…
     – Совпало, понимаешь?
     – Я Псу уже позвонил. Он сказал, чтобы ты хоронил. Так, что у тебя всё совпало.
     – Спасибо, а ты куда едешь?
     – На работу, Паша… на работу.
     – Ты что ещё там не был?
     – Опохмелись всё-таки… Сейчас без двадцати де-вять.
     – Сколько?!
     – Без восемнадцати девять.
     – Подожди, Зин?! Твою мать! Точно! Филин падла! Я же чувствовал… Ну теперь уже всё равно! Василий Петрович по любому умер.
     – Соболезную, – ответил Зиновий. – Да, ты никуда в ближайшее время не смывайся. Инка к тебе уже поехала.
     Разговор полностью высох, оставив, как после ручья, русло и впечатление, которое не только не исправило существующего положения вещей, но и сделало их соотношения ещё более несуразными.
     Время, владеющее на всей площади его двухкомнатной квартиры, всеми её достопримечательностями и сущностями – пошутило… И вот что из этого вышло. Рыжковский теперь не мог отделаться от ощущения, что именно он, каким-то образом, косвенно убил своего дядю.
     Более того, Время, как мыло, выскользнуло из рук, и он полностью потерял ориентацию за пределами своей же двухкомнатной квартиры. Похерил работу и отстранённо перековырял весь завтрак. Ничего там не нашёл. Ни слов утешения, ни витаминов для внутренней мобилизации. Кроме, пожалуй, дождливого настроения, стекающего с раскрытого зонта в прихожей этого утра.
     – Жаль дядю Васю. Эх, как жаль! – затосковал запутавшийся в себе родственник. Но больше, чем эта фраза, тоска не получалась… Модель его тоски оказалась бесформенной и малогабаритной, такую можно было запросто поймать в трёхлитровый баллон, изпод солений и контролировать её развитие, наподобие чайного гриба.
     Может быть, на самом деле стрёмно, но «жаль» оказалось таким же отстранённым, как и общее настроение. Как-то выходило – «жаль», без самой, откровенно говоря, жалости. Объяснялась такая ситуация легко, со ссылкой на жизнь, которая, увы, прививала человеку особенно не зацикливаться на том, что его беспокоит. Быть жёстче! Надо брать пример с молодёжи – жесть! А как это?
     Жаль Василия Петровича?! Какая лажа?! Ну если уж ты мастодонт, совсем без соплей не можешь – пожалел и побыстрей обратно! Подумай, как-нибудь… тебя кто пожалеет?! У кого время есть на эту бессмыслицу?!
     На протяжении часа другие мелкие родственники тоже попытались залезть Рыжковскому в голову, но он их разогнал. Василий Петрович был для него дядей, правда, не видели они друг друга уже лет семь-восемь. Родственные отношения заменены на телефонные и формализованы. Такие вот достижения жизни…             
     «Фомализованные до формалина, – подумал он. – И теперь… Что я должен обязательно его увидеть? Такого красавца! Или он меня? Кто – кого? Напоследок…»
     «Да, не в контору, так на похороны… Надо распечатать дипломную… Не помню, на какие деньги договаривались? Кофе что ли выпить с сулугуни?»
     Слава богу, никто не помешал это сделать… «Комп» и принтер показали своё трудолюбие и согласованность, чтобы страница за страницей собрать всю шабашку, от корки до корки. Кофе оказался кофе со всеми присущими ему правилами поведения и ароматами. Сулугуни же немного не дотягивал до эстетики вкуса, но совсем немного. Ничего, сойдёт…
     Позвонил Зина, попросил телефон человека для выхода на правильный подход к сделке и, конечно, спросил про Инку.
     – Не прессуй, Зина! Всё готово. Где твоя троечница?– Паша, не обижай! В нашей семье только таланты.
     – А в нашей? Один племянник и то Василь Петровича?!
     – Юморист… Ладно, на связи…
     Рыжковский натянул на себя свой «домашничок» – свободные льняные штаны и майку. Родственники утихли. Никто не звонит. Не приглашает. Не оповещает. Не торопится сообщить. Наконец-то появилась возможность увидеться вокруг трупа. Человек ретировался, а мы, глядя на его напоминание в длинной корзинке из цветов, должны того, кто отсюда слинял, понять… Поговорить о нём, поглядывая на его муляж. Словом, получить все пытки удовольствия от его горизонтального «заявления» во весь рост, о своём присутствии – отсутствии.
     «Не пойму, что это звонит? Телефон или дверь?» – встрепенулся Рыжковский.
     Звонила фиктивно-металлическая китайская дверь.
За дверью стояла молодая «женщина-шабашка».
     «Как она вошла в подъезд?» – подумал он, оттопыривая замки.
     – Здравствуйте, Павел Леонидович! – голосом по-взрослевшего ребёнка произнесла женщина. Она была привлекательна и сообразительна. Ещё бы, как-то же она прошла в подъезд?
     – Входите, Инна! Будьте добры!
     – Примите мои соболезнования, – произнесла она шёпотом, как будто труп лежит в соседней комнате и всё слышит.
     – Слушайте?! Это что мы так и будем? Благодарю, конечно, Вас за соболезнования, но всё-таки… Давайте-ка не в миноре. Ей богу, сегодняшний день – это целая история… Вы тоже её героиня. Тот, кто сегодня со мной засветился, наверняка попал в историю. Даже сам того не ведая…
     – Как это понять? Звучит чересчур двусмысленно…
     – Двусмысленно и есть… Не пугайтесь. Присаживайтесь. Будете кофе и сулугуни?
     – Павел Леонидович, а можно – кофе, коньяк, сулугуни, дипломная?
     – Где Вас учили рационализму и такому искусному расчёту? – рассмеялся Рыжковский. – Будет Вам и рыбка, будет и свисток… И подумал: «Прямо-таки
«человек-открытие» или «человек-открывашка»?»
     – В любом случае мне нравится Ваше предложе-ние, потому что в этом есть сексуальный смысл. Если бы было только одно кофе, но сулугуни – это всё изменило.
     – Совершенно верно. Пожалуйста, Ваша дипломная… – возложил он старомодную папочку с тесёмочками на кухонный стол.
     – Огромное Вам спасибо!
     – А сейчас будет то, что пообещал… только в об-ратной последовательности: сулугуни, коньяк, кофе. Манипулировать этими продуктами можно по своему усмотрению.
     – Спасибо огромное… Сколько я Вам должна?
     – Как договаривались.
     – А я не помню, как мы договаривались!
     – Инна, я тоже не помню, как мы договаривались. Давайте же выпьем и спросим у Зины? Или рассмотрим какие-либо другие предложения?
     – И то верно! – сказала дипломница и прибрала красную папку в сумку.
«Через полтора часа надо выезжать, – самому себе сказал Павел Леонидович. – Иначе неудобно будет.»
     Инна пила коньяк с маслинами и сулугуни, а Рыжковский пил коньяк с Инной, маслинами и сулугуни. Постепенно или поочерёдно его собственная персона расковалась и стала походить на остроумного проказника из скоропалительного курортного «романевичуса». Затем как-то стремительно открылся занавес только для одной, но ключевой её фразы:
     – Ну всё! Теперь прервёмся для наслаждений! – широко и уверенно предложила она.
     – Давай! – откликнулся он на зов боевой трубы и подумал: – Василий Петрович, не обессудь, сам ведь видишь? Если не успею, не обижайся…
     – У меня вообще-то есть муж… Его зовут Тур Хеердал и двое детей… А у тебя или Вас?
     – А у нас двое детей и больше похвастать нечем.
     Она взяла его за руку и осторожно повела по квартире, разглядывая обстоятельства места. Принюхиваясь и прощупывая атмосферу, как будто искушённая в своём деле самка выбирает удобное место для спаривания.
     – А что если мне понравится? – на кошачьем наречии спросила она.
     – Понравится! – без тени сомнения заключил Рыжковский и про себя подумал: – Очень приятная женщина! И судя по всему высококвалифицированный специалист… Василий Петрович, бедный, опять мелькнул в голове… Может, всё-таки успею? – бессовестно отреагировал он.
     – Это кресло улавливает женское начало… – заключила она.
     – Надо присмотреться…
     – Дай мне что-нибудь для душа и включи телевизор.
     И она ещё раз, предвкушая самою себя улыбкой, осмотрела место будущего происшествия.
     – Там уже есть всё, что необходимо – сказал хозяин квартиры, («Господи, до чего же приятная женщина!»)
     Она скрылась. И в телевизоре появился VIPчеловек, который давал интервью всей стране. Он говорил как всегда по правилам, существующим у истеблишмента. И страна пыталась уловить (точнее её тайные аналитики), знает ли он, что эти правила не совсем не правильные или делает вид, что знает? Почему бензин дорогой – он не знает? Не искренне и не очень убедительно не знает… Значит играет с нами, посылает намёки – мол, мы-то с вами всё знаем, во всём разберёмся…
     Пока эта неожиданная, как высокая температура, женщина старается стать ещё лучше, ему опять захотелось позвонить и предупредить родню об опоздании, которое пока не состоялось. Но в это время и женщина Инна, и исторический герой из телевизора были оба настолько довольны собой, что третьему и стать уже было некуда.
    Рыжковский пробежал по каналам, хотя бы для того, чтобы напомнить о своей значимости. Целый мир корчился у него по двадцати программам. Позвонил Зина:
     – Паш, у меня к тебе всего два вопроса: Инка у тебя?
     – Нет.
     – Была?
     – Была.
     – Пока.
     Инна вышла из ванной комнаты, как безоговорочный победитель конкурса на что-то хорошее и театральное. Крытый верх – голый низ. Крытый верх – это майка, жизнь которой можно теперь не считать напрасной, потому что её обтянули груди и за малым не просверлили соски.
     – Зачем? – едва успел сказать Павел Леонидович, – она ведь для стирки.
     – Пустяки… Зато это улей ферромонов! – покрутила она двумя указательными пальцами вокруг сосков.
     – Я сейчас… – пообещал он и через семь минут сдержал своё слово.
    Голый верх – крытый низ. На трусах были иероглифы, что тут же послужило поводом для «голодной утки» приступить к изучению этого экзотического языка трусов.
     Через пару минут они полностью лишились возможности артикулировать и только поедали себя поцелуями. Потом они минут двадцать «камасутрили» по всему полю, используя на пользу наслаждений дизайнерское решение мебели и особенности любовных метафор. Но буквально всё перевернул её голос. Она не кричала, а как будто пела в двух октавах. Потрясающе красивый эндшпиль! Любой, нечаянно сюда вошедший, мог застать полувыдохшееся от счастья тело, бредившее на самом понятном языке в мире.
    Теперь Рыжковский заспешил не на шутку, в нём что-то проснулось.
     – Оставайся. Я постараюсь быстрее вернуться, – сказал он оживающей «позе» и исчез в ванной. Промелькнул несколько раз в разных местах квартиры и выселился на улицу.
     Когда он подходил к метро, ему позвонили родственники.
     – Ты где? – спросил уполномоченный.
     – Еду! – ответил он.
    Но уже через четыре остановки Рыжковский задумался:
    – А собственно куда я еду?
    Понимание малодушия и безнравственности вопроса, а также следовавшего за этим поступка упиралось в желание открутиться как-нибудь и не встречаться с родным покойником.
     «Тем более, что я уже наверняка опоздал, – подчинялся настроению Рыжковский. – Опоздал, потому что хотел опоздать, – признался он себе, и ему стало легче. Ещё легче ему показалось на поверхности. Тогда ему почудилось, что он как будто освободился от чего-то тягостного и не очень попутного.
     День с низкого старта сразу не подошёл Рыжковскому, то ли он его не признал за своего, то ли так сегодня развлекались звёзды. Сам Павел Леонидович этого не понимал, а лишь местами чувствовал, что его надо где-то пересидеть, перебиться, в конце концов.
    С этой точки зрения время постепенно переходило на его сторону. Ещё два-три часа и начнёт объявляться вечер, у которого есть уже свой распорядок и свои сугубо вечерние возможности. Его наступление намекало на скрытую свободу, нервно ожидающую свой шанс. Что там намекало? Сегодня грозило явиться. Слава Богу! Рыжковскому показалось ещё раз, что стоит сделать какое-то усилие и любыми путями выбраться на берег из этого устрашающего потока.
     И он так и сделал. Выбрался. Затем, отбежав от себя на десятка полтора метров, более или менее причесал чувства и сознание в образцовый порядок. Оглянулся. Вокруг по-прежнему существовало бестолковое скопление людей, бестолково суетящихся за себя. И это не представлялось главным. Давно уже не представлялось. Гораздо важнее увидеть деревья. Некоторые уже с первыми слоями золотистого напыления. Осень уже пищала в стволах и химически действовала на атмосферу.
     Рыжковский, превратившись в сухопутного человека, мог даже похвастать тем, что чувствует это преобразование. Он уже практически высох от недавнего прошлого и мог успешно учиться жизни дальше… С удовольствием ощутив себя праздношатающимся обывателем, он постарался стать им, запутавшись в витринах и «людях-магнитах», иногда прилипавших к нему с вопросами и предложениями коммерческого характера. Потом он пару раз передохнул в кафе, в каждом из них выпив по бокалу пива, кажется, слегка расклеился и стал думать о завтрашнем.
     Думать о завтрашнем у него получалось. И это его вдохновило, как может вдохновить любое, расчётливое животное, легко разыскивающее свои «заначки».
     Время же вело себя как всегда разнообразно, оно то летело куда-то, то ползло сытой анакондой, то как будто бы засыпало… Тем не менее, облачившись в вечер, оно демонстративно подошло к нему с вопросом:
«Ну и долго ты ещё будешь здесь шарахаться?»
     Этот вопрос, конечно, можно было выдать и за предчувствие. Если это так, то предчувствие довольно определённое по своему содержанию.
     «Странно, но за всё это время никто не звонил, – подумал он и достал телефон из кармана брюк. – Ничего странного… Аккумулятор немного умер, не дотянул до подзарядки, в отличие от человеков. И здесь мы проигрываем каким-то железкам… Причём по существу…»
     На обратном пути, в подземке, в полудрёму к племяннику просочился Василий Петрович, по-простому, без упрёков. По-хорошему, без всяких обид. Рыжковский молча переговорил с ним. Всё, дескать, Василий Петрович, как вышло, так вышло. Давай обустраивайся на новом месте. Царство тебе небесное!
     Василий Петрович поблагодарил и удовлетворённо исчез.
     На подходе к своему дому Рыжковский опять увидел деревья. Они немного загромождали молоденькую ночь, но чувствовалось, что отношения между ними были хорошими. Раньше он их никогда не видел.
     Ну во всяком случае не помнит, чтобы видел… То ли они ещё были в малолетках, то ли зрение у него было другое?
     В почтовом ящике оказалось столько всевозможной рекламы, что ящик самостоятельно не успевал её переваривать. А больше она никому не желалась. Рыжковский помог ему опорожниться, прямо тут же в коробку от телевизора, работающую бумажным ассенизатором. Как всегда разом раскрылась строгая шинель лифта, и оттуда вышел запах собачьей мочи. Павел Леонидович как мог увернулся от этой встречи и тут же пошёл пешком.
     Дверь он открывал, как подозрительный муж, возвращающийся из командировки. На кухне было задорно. На столе стоял коньяк, сулугуни и маслины. За столом находилась Инна – крытый верх, открытый низ… На одной её фантастической коленке расселся сосед, болтая от счастья ногами. У соседа было 96 сантиметров роста, на три сантиметра больше у его жены. Но этой сценки она не видела. Николай был возбуждён и прекрасен, строча анекдоты своим птичьим голоском. На удивленье они оба были не пьяны… Хотя картинка сама по себе развивала сюрреализм и судя по всему совершенно не ожидала Павла Леонидовича.
     – Инна, дорогая! А также уважаемый мой товарищ Николай. Вы не заигрались? Или, может быть, заблудились? Я ведь всё-таки с похорон?! Имейте совесть.
     – Извини, – виновато сказала она. – Действительно…
     – Извини, – поддержал её обнаглевший лилипут. – Мы счас…
     – Зине позвони, – обронил Рыжковский и ушёл в комнату, где до сих пор работал телевизор. В нём пятнадцать мужиков корчили из себя будущее страны, самой же стране в это время было просто невыносимо…
    Инна была очаровательна, ещё лучше, чем когда она пришла, в её одежде встретились и совпали их вкусы. Николай держался за её сумку.
     – Павел Леонидович, можно я всё-таки занесу вам долг? – спросила Инна.
     – Можно.
     Она подошла и поцеловала его.
     – Извини, – прошептала она.
     – Всё нормально? – спросил он всех вообще…
     – Всё хорошо… Паша, можно я провожу даму до метро? – спросил заметно подросший сосед.
     – Можно.
     Потом ещё три часа на всю страну работал телевизор. Страна была, как всегда загипнотизирована его возможностями.
     Позвонила Татьяна, прямо в телефон на подзарядке. Татьяна была гражданской женой Василия Петровича, а теперь стала его гражданской вдовой. Голосом нетрезвого мужчины она всё сказала сразу… В её «всём» всего было понемногу, но главное прозвучало дико:
     – Теперь всё принадлежит тебе, Паша. Он всё тебе оставил. Где же я теперь жить буду? Ты же у него был один, а я не в счёт. Завещал он тебе. Всё завещал.
     – Ну значит и тебе тоже, – ответил Рыжковский.
     – Завтра поговорим. Спокойной ночи.
     Оказывается этот день ещё не закончился… И когда из него, струясь, падали отходы каких-то смыслов, не прижившихся в организме и прочее… он глаза в глаза сошёлся с Рыжковским, а тот опять сошёлся с филином – домашним извращенцем Времени и решил его завтра же передарить… Скорей всего Зине? А почему только ему? Один разок можно было бы чуть ли не каждому?