Мы не бездарны, но обездарены

                Кира Вельяшева

                Полностью жизнь принять мы не смеем,
                Тяжести счастья поднять не умеем,
                Звуков хотим, но созвучий боимся.
                Глава  1               
                84-86 гг
      Высокий, худой он стоял у окна и смотрел, как под ударами  крупных дождевых капель вспухают на стекле водяные фонтанчики. Дождь то сильный, то мелкий шел с утра и на душе было опустошающе-пакостно, как после сильной пьянки или крупной неприятности. Была ли неприятность? Пожалуй, была -  опять обошли с зам. директорством. Впрочем, с некоторых пор его  мало волнует обычное пренебрежение со стороны начальства. Он потянулся к пачке сигарет, открыл окно,  и туманная сырость сразу же атаковала уютное комнатное тепло. Небо серо и однообразно, как его жизнь за последнее время. Хорошо, что сегодня никого нет - Николая Иванович не в счет - он не любил общаться с подчиненными в таком настроении. Игорь покосился на седой бобрик Николая Ивановича - ну, конечно, занят  своим любимым делом!
    Каждый понедельник тот извлекает из вместительного портфеля программу телевидения на неделю, на свет является металлическая коробочка с цветными карандашами и начинается священнодействие. Часа через два газетный лист расцвечивается системой цветных полос, галочек, закорючек, затем один экземпляр торжественно вывешивается над рабочим столом,  второй с теми же таинственными знаками аккуратно складывается и исчезает в недрах академического портфеля автора системы шифровки. Сослуживцы уже знают: красная черта - операция производится  очень аккуратно с помощью линейки от кульмана, - надо смотреть обязательно; красная  с галочкой  - надо смотреть, но  время передачи неудобное; синяя  - программа интересная для супруги, что означают другие  закорючки,  знает только один Николая Иванович.  А он еще удивляется своему равнодушию к служебным неприятностям, время так деформирует людские души, что встретишь, этак, через десяток лет  и перед тобой совершенно иной человек. Один из лучших разработчиков института, а теперь программа ТВ и мирное  дремание  над любой служебной спец. бумагой.
    Защелкала секретка. Ну да, 12-ть часов! Сейчас явится Елена Николаевна и поведет его на поводке в столовую. Игорь подумал и тут же вспомнил, что вчера проводил жену и дочь в Крым; настроение испортилось окончательно - дома  ждала пустая квартира.
    - Пламенный привет работникам доблестной передовой науки! Как продвигается загнивание микроэлектроники на капиталистическом Западе? -      
Павел Петрович Кавин, начальник лаборатории дизайна, шумный, веселый сразу прогнал сонную скуку их комнаты, - Николая Иванович, чем нас порадует наше замечательное телевидение? Игорь, руки в ноги, пошли обедать, я обещал Елене Николаевне сохранить тебя в теле.
     После обеда дождь неожиданно прекратился, выглянуло солнышко и день, как спелое яблочко, стал наливаться теплыми красноватыми красками. Когда Игорь после работы вышел из института,  солнечный диск цвета растопленного сливочного масла низко висел над измайловским парком. На стоянке, напротив здания их конторы, Вася застенчиво выглядывал из-за шикарной волги главного технолога завода. Вася - это жигуль, который они с женой купили года три назад. Сходство машины с директором их института: то ли квадратностью черепа-корпуса, то ли нахально торчащим носом, то ли цветом - Василь Иванович и его супруга в одежде   выбирал только  темно-голубые или синие тона - обнаружила Лена.  С тех пор жигуленок  именовался  не иначе, как: ” Наш Вася”.
    Машина встретила его синими искрами и жаркой духотой салона. Подождав, пока разгрузится стоянка, забитая железными конями, они с Васей потихоньку тронулись по Окружному к Шоссе Энтузиастов. Появившись, жигуленок практически лишил его свободного времени, что было во благо, а главное всегда переводил, стоило  сесть за руль, его душевное состояния из неустойчивого в устойчивое. Вот и теперь хандра под руку с тоской ушли, как ушли дождевые тучи, вечер был  тих и светел. Подумаешь, не получилось с зам. директорством!  Нельзя въезжать в рай на чужих идеях! Ладно, через две недели он уедет к своим в Крым, а осенью посмотри, что предпринять.
         Машин было мало. Игорь направился к центру,  и шоссе стало расширяться, освобождаясь от серых громад предприятий. Небо раскрывалось все необъятней,  на мосту  даже стала видна линия горизонта с  голубовато-розовыми  полосами.  Летом он очень любил это время дня - часов 5-6 вечера: ветер, как правило, стихает;  жара спадает и на землю сходит благодать.  Отгороженный стеклами машин, он плыл в  сиреневатом свете,  и рядом с ними  плыли силуэты других машин  и улицы уносились назад в анемичные сумерки.
        Дом, хотя и обезлюдевший, встретил его уютом   привычного расположения вещей.  Слава Богу, их квартира не надоедает дешевым интерьером бело-красных настенных ящичков  кухонных комплектов; стены  комнат не дробятся многочисленными  прямоугольниками отсеков стенок, столь излюбленных москвичами, под старину или Аля-модерн. Что-что, а наличие вкуса у Елены Николаевны не отнять! Одна  ванна чего стоит - серебристая, с хрустальными флаконами лосьонов у старинного зеркала в темно-красной раме, повешенного так хитро, что, отмокая в ванне,  ты можешь видеть всего себя  целиком,  а, водя бритвой по щеке, изучать расположение  даже мельчайших неровности на своей потертой физиономии. А кухня! Сиреневато-золотистая с мягким и одновременно ярким светом оранжевого чуда под потолком.   Где только его супруга умудряется добывать эти удивительные детали обстановки! Окончательно она сразила всех золотым массивным  кольцом на красной подставке из  импортного комплекта. Так и не распознав его истинного назначения, они пристроили кольцо в туалете и их знакомые были уверены, что это последний писк зарубежной моды в интерьере сего интимного заведения, поскольку  появление хитрой штуковины совпало с возвращением Елены Николаевны из Парижа.
     Холодильник набит  так, что еды хватит  до отъезда. Игорь заварил чай и  рухнул в свое любимое кресло, но что-то мешало удобно расположиться. Он приподнялся и вытащил из-под себя одноухого, лупоглазого медвежонка – любимая Ладина игрушка в детстве. Она до сих пор иногда таскает его с собой, уверяя, что это приносит  удачу. Игорь мял в руках игрушку, и  внезапный испуг родился в  сердце – а вдруг с его девочкой что-нибудь случилось. Нет, Елена Николаевна только сегодня, радостная и счастливая, звонила  утром, уверяя, что у них все отлично, и они с нетерпением ждут  приезда отца семейства. Значит, все хорошо. Игорь бережно посадил медвежонка на спинку дивана и включил телевизор. 
     В квартире непривычно тихо, он пил чай, почти не смотря на экран. Показывали  какую-то глупую комедию с Мироновым в главной роли, и он незаметно уснул. Наверное, в преддверии Крыма, ему снился пляж с белым, отражающим солнце песком;  сбоку слабо шумело моря. Он брел по кромке воды, явственно ощущая легкий влажный ветерок,  и одновременно знал, что спит. Море в однообразном ритме выплескивало к его ногам  мелкие волны, окантованные белой пеной.  Чайки кружили над водой, он следил за их полетом. Вдруг он  увидел как у самого горизонта, далеко, далеко родилось какое-то неспокойствие, движение водяной массы и это движение стало стремительно приближаться к берегу. Смерч уже заметили. Людей он не видел,  только тени  в панике заметались по  белому песку. Он тоже побежал, стал звать Ладу, но она  не отзывалась.  Игорь искал, кричал и  внезапно увидел дочь - она с другой девочкой спокойно сидела у самой воды, не замечая, что на них несется сжатая водяная спираль. Он хотел броситься к дочери,  но, как это обычно бывает  во сне,  не мог двинуть ни рукой,  ни ногой и гортань свела немота, и такой ужас сдавил грудь, что он, наконец,  проснулся. Глухо шумел  телевизор, звонил телефон, на часах была  половина первого.
    - Игорь Николаевич? Это Игорь Николаевич Глушко? - добивается незнакомый женский голос, -  извините, что  так поздно,  днем Вас не было дома. Я звоню вот по какому делу... Три дня тому назад умерла Ваша знакомая,  - голос помедлил,  -  Наталья Павловна Фисенко.
    - Кто? Но я не знаю никакой Фисенко.
    - По всему Вы ее очень хорошо знали - голос стал суше, - похороны завтра. Сбор.... Игорь машинально  записал адрес, не понимая в чем дело - он действительно не знал никакой Наталии Павловны Фисенко.

               --------------------хххххх---------------

     Он приехал раньше назначенного срока. У дверей приземистого здания морга уже стояли два автобуса и толпились люди. Не зная кого искать, он с букетом белых астр  стал поодаль и  сразу почувствовал, что за ним наблюдают. Через пару минут к нему подошла высокая блондинка:
    - Вы Игорь Николаевич Глушко ?  Идемте, сейчас будут выносить.
    Дверь морга, тяжело хлопнув, отсекла живой мир и сдавила сердце угрюмыми, темно-красными с черной полосой стенами. Вынесли гроб. Лицо покойной одновременно старушечье и детское: светло-каштановые, наполовину седые волосы, запавшие глаза и прозрачные детские щечки. Кто это? Усопшую он не знал. Гроб подняли. Лицо на белом возвышении проплыло мимо: выпуклый лоб, прямой короткий нос.  Голова ли чуть сдвинулась от движения, тень ли скользнула по лицу, но вдруг пришло узнавание. Что это, Наташа! Татка! Какая жизненная драма тебя, уже мертвую, явила ему!
     Почему в редких воспоминаниях о юности, студенческих годах не всплывало   ее лицо, хотя в те далекие годы она почти всегда была рядом. Конечно, он  помнил ее. Был уверен,  что  живет, может быть, немного счастливее, может быть, немного несчастнее, чем он;  может быть, там же, где жила раньше,  но ни разу  не попытался найти ее. Теперь первое, что вспомнилось -  московский зимний вечер с колышущимся желтым туманом вокруг фонарей и  трое детей: он и две маленькие девочки, затерявшиеся в иглистом проблеске снежинок в сгущенном воздухе. Переулок Садовских, теплый от возвращающихся с работы людей; их двор, безлюдный в это время;  знакомые до каждого изгиба железные ворота, и внезапно вынырнувшая из размокшего снега трешка, кем-то потерянная.  Затем шикарный, недавно открытый магазин Грузия с расписанными стенами, увитыми гипсовым виноградом, куда он, мужественно подавив все вспыхнувшие желания, привел своих  малолетних дам, чтобы полакомиться гранатовым и мандариновым крюшонами, восхитительно вкусными,  наполняющими всего тебя какой-то особой пупырчатой легкостью. Почему в первую очередь родился в памяти  именно этот эпизод?  Может быть. потому, что собственная щедрость   помнится дольше, чем совершенное зло.
Воспоминания всегда очищают, вызывая грусть, боль, запоздалый стыд и практически никогда злобу и, если в первую минуту колыхнет в душе нечто темное, то потом перейдет в очищающее раскаяние или легкую грусть. Во всяком случае,  у него  всегда так.
     Похоронный автобус шел по Москва, а Игорю виделось: открывающаяся тугая дверь; он входит в полутемное  -  тусклая одинокая лампочка горела лишь на последнем этаже – парадное; карабкается по высоким, выщербленным ступеням к двери под той одноглазой лампочкой, чувствуя,  как спертый воздух, пахнувший сыростью и пылью - тогда даже кошек в Москве было мало -  щекочет  ноздри. За дверью с зеленым фанерным ящиком для писем небольшая передняя с таким же светящимся белесым черепом; бесконечные вешалки и  дверь в Наташину комнату.  Комнатушка  крошечная  с обычной для того времени мебелью.  Шкаф, слегка покосившейся в одну сторону, как будто,  так ему удобнее  подсматривать за ними, детьми;  диван, покрытый  отглаженным белым чехлом с обязательной,  вышитой гладью дорожкой на спинке; яркий бумажный абажур, сделанный руками тети Даши; стол с клеенчатой скатертью и малюсенькое свободное пространство между столом и диваном, где они учились танцевать, когда   повзрослели.
     Он вечно торчал у Исаевых, с  Таткой они все время были вместе. Во дворе их  не  дразнили женихом и невестой  лишь в  предположении родства. Родства  не было; просто, вернувшись из эвакуации, они с матерью обнаружили в своей комнате худенькую женщину из разбомбленного дома с беспрестанно орущим младенцем на руках. Какое-то время, кажется до 46 -го года, они  жили все вместе, пока, вернувшийся с войны дядя Паша, Наташин отец, не добился этой комнатушки в Трехпрудном переулке, но привычка быть  вместе  так укоренилась, что Игорь и Наташа редко  расставались и теперь.  Несмотря  на отсутствие обильной еды, поношенную одежду,  он, как и большинство его сверстников в послевоенный годы, был счастлив на  человеческую доброту, особенно здесь под самой крышей, за окнами, смотрящими в соседнюю стену.  Солнце сюда  заглядывало всего на полчаса в момент стояния светила отвесно над проходом между двумя домами, слишком близко  поставленными.
    Наверное, в квартире жило еще несколько семей, но он помнил только  Наташиного дядю. Невысокий крепыш, поразивший  детское воображение полуседой африканской шевелюрой и  мрачной меланхолией. Его жизнь  была наполнена вечным, изничтожающим страхом. Он был историк, специалист по античной Греции. Может быть, хитроумный Улисс по дружбе подсказал ему единственно разумное решение в мрачные 36-37 годы - бросить все и незаметно исчезнуть  из столицы, не дожидаясь, когда его уберут принудительно. Воспользовавшись своей экзотической внешностью и врожденной музыкальностью, он подался на ЮГ, к цыганам. В конце 40-х годов он снова объявился в Москве, но уже в  составе некого цыганского ансамбля  и даже пользовался славой автора пары модных шлягеров того времени. Правда, перед самой войной арестовали руководителя их ансамбля, но  41-ый год спас его от встречи со столь ненавистной  организацией. После войны, которую дядя Гена честно отшагал от Москвы до Берлина в составе полкового оркестра, произошло другое чудесное превращение -  он стал  официально признанным детским композитором и его вещи, пожалуй, слишком шумные для юных ушей,  довольно части звучали по радио.
      Когда Игорь с ним познакомился, он много пил, своего любимого Гомера вспоминал редко;   бывая в сильном подпитии,  непременно усаживался за пианино, картинно  замедленно опускал руки на клавиши,  начинал   со   старинных русских романсов, но постепенно впадал в неистовство. Его короткие толстые пальцы  исторгали  из недр инструмента нечто истеричное, шумное, почти безумное. Вакханалия обычно кончалась оглушительным падением на клавиши мощного торса Геннадия Николаевича, после чего он засыпал в самой неудобной позе или завалившись на пианино или свалившись под него.
     Удивительно, но в 55 году, когда, казалось,  должны были кончиться все  страхи, Геннадия Николаевича вдруг вызвали в КГБ.  Вызов  не имел к нему самому никакого отношения - интересовались одним из его приятелей, но, потрясенный роковой закономерностью, он умер от разрыва сердца на пороге столь знаменитого учреждения. Вызов на Лубянку имел и другие последствия - он познакомил молодого следователя КГБ Бориса Молодцова с Наташей.
    Хранили Наташу в Митино. Кладбище встретило их человеческим коловращением, цветами и солнцем. Когда подошла очередь на катафалк, гроб выдвинули из автобуса, и небольшая процессия неспешно тронулась к месту погребения. Кладбище было новое, вместо привычных оград серые цементовки; зелено-желтое кружево одуванчиков между серыми квадратами и низкие трафаретки; кресты и глаза тех, кто заселил здешнюю землю. Толстые голуби гуляли между могил, солнце пульсировало сквозь облака и захоронения, похожие на огромные клумбы, тянулись справа и слева, а они все шли и шли. Наконец, в конце аллеи под единственным в этой части кладбища деревом процессия остановилась. Говорились речи, какая-то женщина надрывно рыдала, целовали холодно-каменный лоб усопшей, а ему все виделось светлое московское небо того счастливого лета, когда они окончили школу, даже чудился запах цветущих  лип, что дурманил им  тогда голову.
              “Гнев богиня воспой Ахилесса,  Пилеева сына.”

         ___________________ххххххххххх______________________


      Тот же автобус быстро довез их до Наташиного дома. Поехали почти все, кто был на кладбище, и в маленькой квартирке  сделалось тесно. Со стен смотрели Наташины родители, она сома улыбалась с фотографии на серванте рядом с рюмкой, прикрытой куском черного хлеба. На фотографии Наташа была  другая,   которую он не знал, знакомой была только улыбка. Смеялась Татка особенно: еще задумчиво лучились глаза, а ноздри тупого короткого носика уже  слабо подрагивали, а затем все лицо как бы взрывалось смехом, голова откидывалась назад и обычно коротковатая шея красиво удлинялась и вытягивалась.
    Рядом с ним за столом оказалась блондинка, заметившая его у морга.
     - Игорь, вы не узнаете меня? - он отрицательно покачал головой, - я - Наташина двоюродная сестра, помните из Трехпрудного переулка.
    - Иришка!
    Время - вектор, нацеленный в будущее, но сегодня с ним происходили чудеса:  он был в прошлом, где тоже были часы, минуты, дни, но смена событий совершалась по законам памяти,  и время то останавливалось, то делало рывок вперед, то отбрасывала  в еще более далекое прошлое.
    В этой квартире Исаевых он был всего два раза: помогал перевозить счастливых новоселов в 60-х годах, когда начался великий исход коренных москвичей из центра города в быстро застраиваемые окраины,  и на Наташиной свадьбе. Тогда здесь было также многолюдно, но шумно и весело, несмотря на бледную меланхолию невесты. Особенно шумной была Симферопольская родня жениха. Кажется, он сидел у того окна,  рядом с невестой, между крымской  мамой и сестрой. Юра, Наташин муж, которого он толком так и не узнал,  худой,  с блондинистой, курчавой шевелюрой и вытянутым лицом был чем-то похож на мереносную овцу в очках. Симферопольская мама, наоборот, была весьма упитанной особой с таким маленьким ртом, что, казалось,  она пользуется каким-то другим каналом для насыщения своей пышной плоти; к тому же она умудрялась еще манерно поджимать губы так, что рот вообще пропадал с ее лунообразной физиономии.
   - Игорь - говорила он ему, - ну почему мои дети рвутся в Москву? Зачем Юре  было так рано обзаводиться семьей,  его оставляют в аспирантуре. Кроме того, скажите мне, что хорошего в этой Москве?  Что делать - им цвесть, а нам осыпаться в нашим симферопольских садах, - она так сказала “цвесть” и пыталась  читать входящие в моду стихи Вознесенского.
    Сестра жениха пухленькая, обещающая в будущем приобрести дородность мамаши, хорошенькая брюнетка  бесцеремонно вытаскивала его танцевать, кокетничала, одновременно успокаивая:
    - Итак, Вы в будущем инженер, ах простите, физик, да еще твердого тела. Твердое тело - это нечто подозрительное, но все равно, Вам нечего опасаться - узы Гименея Вам со мной не грозят - я выйду замуж только за дипломата.
    - Дети приехал завоевывать Москву - жеманно вздыхала мамаша.
    Впрочем, желания  сына в данный момент явно не простирались  далее   ответной ласки невесты. Был он смешной, слегка пьяный  и так не походил на высокого, вылощенного Бориса, что Игорь только диву дивился. Где-то в конце вечера они с Наташей вышли на балкон.
    - Татка,  зачем тебе это? Ведь ты его не любишь.
    - Любишь, не любишь, какая разница - вяло ответила она.
    - А как же Борис?
    - Борис, а что Борис? Как жил, так и живет со своей  перекрашенной продавщицей, - она стояла почти спиной к нему, а тут, вдруг развернувшись, ткнулась головой ему в грудь, - я больше не могу мучиться, понимаешь! Развестись он не может или  не хочет - не знаю. Юрка хоть любит меня, но я... я ничего не могу поделать с собой - я не могу его забыть! - почти выкрикнула она и к его ужасу разрыдалась

    - Теперь речи говорим, а умирала бедная Наташенька одна - блондинистая Ирина заплакала.
    - Как одна?
    - Так.  Валентина, ее приятельница должна была прийти, а  у нее сын в лагере чуть не утонул, она и полетела. Я на день поехала на дачу. Утром была сестра, сделала  укол, должна была прийти вечером, да что-то случилось, она и не пришла - молодая деваха, ответственности ни на грош. На следующее утро Валентина нашла Наташу на полу, уже хрипящей. Разве кто-то думал, что так быстро все сделается. Тетя Даша умерла три года назад, Наталья осталась совсем одна: Борис куда-то пропал, вернее она сама его в очередной раз выгнала, Юрка полупьяный всегда, что от него толку, только Наталью пытался приучать к спиртному. Бедная, она сразу как-то сломалась. Вот так наша жизнь - когда тебе плохо, даже близкие  люди куда-то пропадают. Я Борису так и не сообщила о смерти Наташи, да ну его к черту, поломал он ей  жизнь. А, может быть, грех на душу взяла, кто нам дал право о чужой жизни судить. Ведь он ее любил сильно, да и она его любила всю свою недолгую жизнь. Вот так-то. Нет ее больше, что теперь говорить, -  и она снова  заплакала.
    Стало душно и невмоготу сидеть за столом. Игорь вышел на балкон; листья деревьев,  что на Наташиной свадьбе покачивали верхушками где-то там внизу, теперь лепетали   у самого  лица. Какую  информацию записали эти немые свидетели на своих годовых кольцах; есть ли там сведения о горестях и радостях  женщины, что жила с ними рядом; улыбалась им, наблюдая, как весенние соки взрывают их тугие почки; плакала; может быть,  невольно молила  о помощи, когда кругом образовался человеческий вакуум.
    Из комнаты вышла и стала рядом невысокая женщина.
    -  Игорь, ты не узнаешь меня? Я - Катя, Катя Уфимцева, помнишь, я еще учила тебя танцевать, и мы сломали ручку  патефона; тетя Даша тогда страшно рассердилась.
    - Катя! Конечно, помню – но, по-видимому, склероз уже съел необходимые клетки его мозга и сломанный патефон не вспоминался.
    - Умерла наша красавица - вздохнула Катя.
    - Ты знала  о   болезни Татки? Последние  лет  пятнадцать  я потерял ее из вида.
    - Нет, после института мы практически не виделись. У меня мама болеет, сын неуправляемый. Да, живем, как на островах, в этой огромной Москве - концы-то какие.
   - Если бы я только знал! Для Татки я сделал бы все, даже невозможное.
   - Конечно - в ее голосе была вина, - но у всех заботы, вечная гонка. Я ... у меня работа, ошалеешь - мастер огромного цеха, мама совсем старая, как пень трухлявый, муж.., а что с него возьмешь, то приходит, то уходит, дети разнополые - куда ни кинь  одни проблемы, да живем на разных концах. Как вырвешься! Дети разнополые, - повторила она, уходя в комнату.
    Бросил ли он все, всю эту каждодневную и, наверное,  неважную мелочную суету, если кто-нибудь сообщил, что Наташа умирает  или это лишь слова за поминальным столом. Что это? Равнодушие  сытости?  Когда он последний раз видел Наташу... на его свадьбе с Ниной? Нет, это было значительно позднее. И вдруг он не вспомнил, а как бы увидел со стороны: низкое серой небо, растекшееся по крышам домов, ровный, не утихающий с утра бесцветный дождь, пропахшие дождем автобусы, шелест плащей и задевающие зонтики и Наташино лицо, неожиданно вынырнувшее из-под одного из них. Они столкнулись где-то в районе метро Октябрьская, было это в 69-70 году и он потащил ее ужинать в Варшаву.
    Тогда ей было около тридцати. Внешне она  мало изменилась  - так чуть поблекла яркость красок,  но в то же время она была совсем другой: исчезла  спокойная доверчивость, распахнутость, она как будто вся съежилась, тревожно насторожилась. Игорь был  рад встрече, но, мучительно боясь расспросов о Нине, нес всякую чепуху, даже пытался рассказывать анекдоты. Наташа больше молчала, но лицо ее постепенно теплело. К концу вечера он окончательно выдохся и замолчал, трудясь над вырезкой с луком, а когда поднял глаза, увидел, что она плачет. Ее слезы сразу убрали   отчуждение,  тепло детских воспоминаний объединило их души и он, отобрав у Наташи нож, который она безотчетно вертела в руках, поднес ее пальчику к губам:
    - Ну, что ты право! Все пройдет, все прокатится”.
    - Ничего, это просто от радости, что встретила тебя. Если бы ты только знал, какой у меня сегодня мрачной день.
    - Это погода такая - тоску вгоняет в сердце. Ничего, мы  молоды и у нас еще будет много хорошего впереди. Все обойдется! Уверен, это ты сама отшила своего кудрявого симферопольца”
    - Юрку? - она слабо улыбнулась, -  да ну его. Когда папа умер, он куда-то пропал, а теперь звонит каждый день, да еще по ночам.
    -  Почему ты мне не сообщила  о смерти дяди Паши?”
    -  Я звонила, но ты был в командировке. Да что теперь говорить”.
    -  Татка, милая! В этой толкотне мы как-то потеряли друг друга. Так не должно быть и надо верить в будущее. Ты, наверное, знаешь - мы тоже расстались с Ниной. Жизнь учит нас быть бережливее с близкими людьми. Может быть,  тебе следует вернуться к мужу,
    - Нет. Нельзя жить под одной крышей с совершенно чужими людьми, чувствуя, как не приемлешь каждый их шаг. Ты ведь знаешь, я по настоящему никогда не любила его. Пока все не удалось: семья, работа... потом, что скрывать, я  снова сошлась с Борисом.
    - Ну и чудесно!
    - Трудно быть вместе без надежды на будущее. Порой мне кажется, что моя любовь  перегорела, но меня к нему тянет по-прежнему. А почему вы разошлись с Ниной? - она спросила так заинтересовано, мягко, что невозможно было сердиться, но и сказать всю правду он не мог и отговорился банальностью: «С большой любовью тоже надо уметь обращаться,  а мы не сумели».  Наташа поняла и больше его не расспрашивала.
     В то вечер  он проводил ее домой, но к ним не зашел - было поздно и, судя по темным окнам, тетя Даша уже легла. Они постояли, тесно прижавшись друг к другу, как бы утешая и успокаивая,  и разошлись, чтоб встретится на Митинском кладбище.

     Домой с поминок он вернулся где-то около десяти, по привычке заварил чай, но мог только курить, потерянно бродя по пустой квартире и размышляя о случившемся.  Как так получается, что два человека,  привыкшие к еженедельному, ну, в крайнем случае, ежемесячному тесному общению, в один прекрасный момент расстаются, твердо уверенные, что скоро, через неделю, через месяц их жизненные пути  обязательно пересекутся, просто не могут не пересечься, вдруг расстаются навсегда и, самое удивительное, оказывается, что они могут спокойно жить и дышать без этих общений и постепенно то прежнее, что  прочно связывала их, конечно,  помниться, но уже не требует новых встреч и задвигается все глубже и глубже, в самые отдаленные уголки памяти? Вначале мешала неловкость, невозможности знакомства Наташи  с Еленой Николаевной, а потом, когда устоялась их семья и почти стерлась внешняя возрастная разница - сейчас он даже сомневается, была ли она вначале - жизнь разнесла их достаточно далеко. Да и она, Наташа, как видно, тоже не искала встреч с ним. 
      Игорь достал большой конверт, что при прощании сунул ему Ирина. Старые фотографии! Вот снимки того памятного лета в маленькой курортной деревушки на берегу Азовского моря: компания дуется в карты, на переднем плане Борис заботливо прикрывает плечи Наташи полотенцем, вот он сам делает стойку на руках у воды, а вот Наташа и Нина на мелководье, смеющиеся, почти девочки. Сердце сдвинулось и начало давить на ребра.
     Проведение, приведшее во время войны в их дом женщину с младенцем, продолжало и дальше параллелить  многие важные события в их с Наташей судьбах: так серьезно  влюбились они одновременно в то истомно-бархатное лето на Азовском море.
    Слегка декорированная чахлыми акациями и кудрявыми шелковицами, маленькая рыболовецкая деревушка буквально  размывалась  очертаниями в жарком мареве дня,  и контуры мазанок вновь восстанавливались только  южными ночами,  увеличенные в размерах тенями, голубоватыми в лунном сиянии. Танцевальная площадка, лысая из-за вытоптанной до полного исчезновения растительности и присыпанная песочно-ракушечной пылью, по ночам, расцвеченная электрическими лампочками, приобретала притягательное очарование.
    На Азовское море они поехали после четвертого курса: Наташины сокурсницы из МАИ и четыре его приятеля из их института. Мальчики жили на одной стороне деревенской улицы у одинокой, глуховатой тети Груши, девочки - на другой..
Здесь он впервые увидел Нину, хотя раньше бывал на вечерниках в группе Наташи. Все в ней было  сплошной контраст: тоненькое, как струнка, тело с тянутой беззащитной шейкой и круглое личико  с мягкими линиями носа и рта; глаза, то  прозрачно зеленые, как вода на мелководье в азовском лимане, то светло-карие с янтарным отсветом и  жгуче черная, в крупных локонах коса; лицо из-за веснушек розовое, как нежная сердцевина недозревшего арбуза, и черные от загара плечи и руки. Он влюбился мгновенно, увидев только рыжеватый отблеск  лучей солнца на темной, высоко уложенной косе, а ее глаза, когда она  повернулась, знакомясь с ним,   доконали его окончательно. Какая сладкая, чувственная судорогу скрутила его сердце, когда через несколько дней,  на танцплощадке, он  коснулся губами маленькой теплой мочки  Нининого уха. Как будто,  прикоснулся к самому тайном, сокровенном ее нутру.
     Вслед за Натальей  на Азовские взморье  приехал  и Борис Молодцов - тот самый следователь, который вместо того, чтобы допрашивать дядюшку, умудрился без памяти влюбиться в племянницу.  Высокий, с военной выправкой, нервным, подвижным лицом с асимметричными бровями, он был старше их лет на десять. Сейчас Игорь не мог вспомнить - его волосы просто выгорели на  солнце или были на половину седыми.  Все время Борис проводил с ними,   и стоило ему появиться, как Наталья начинала светиться и играть, как лунная дорожка на темной глади ночного моря.
     Как всем влюбленным, Игорю с Ниной  их любовь казалась  исключительной и необъятной, как  небо, море, звезды и все вместе взятое, хотя конечно они повторяли то, что бесчисленное количество пар проходило до них, также свято веря в неповторимость своих чувств. Через полтора года, после защиты диплома, они поженились, успев предварительно стать любовниками; брак их вначале был безмятежно счастлив и банален, как тысячи браков до них. Банален он был прежде всего неотвратимостью конца, ибо любовь не сумела перебороть их эгоизм - каждый  на любой малейший акт самопожертвования требовал от другого мгновенного ответного действия.
    В это же самое время Игорь начал работать на их достославной фирме. Институт был совсем молодой,  все только начиналось: еще случались на  НТС доклады-откровения; дерзновенные всполохи мыслей; еще бродили по коридорам чудаки и яркие индивидуальности, впоследствии выдавленные той однообразно серой массой, что заполнила все крупные  и мелкие руководящие посты.
Молодой, дерзкий, тщеславный, Игорь хотел взлета, великий свершений, невспаханного поля с каменьями, чтоб все сам, с самого начала. Его научный руководитель, старый мудрый жучище, осаживая и поучая, все-таки подсунул ему задачу искусственных периодических полупроводниковых структур. Игорь работал как одержимый, но сил было много и  хватало и на сверхдлинный рабочий день и на любовь Нины.
    Это неправда, что лбом нельзя прошибить стену. Если лоб крепкий и бить очень долго, первая трещина обязательно проклюнется. Через год у Игоря появились помощники: лаборантка Лариса, погруженная в вечную грезу о красивой жизни, наполненную хрусталем, коврами и нарядами из Московского Дома Мод,  и студент-дипломник Дима, находящийся в вечном,  дерзновенном поиске. Вывести из состояния полусна сливоокую Ларису Игорю так и не удалось, да и  установка только при ее приближении впадала в глубокую депрессию и упорно не желала работать.  Зато, не утерявший юношескую любознательность, дипломник Дима готов был делить все тяготы длительных экспериментов, тут же  возведя в ранг гения своего молодого руководителя.
    Через пару лет они получили несколько пленок, так нечто похожее, некий мутант, но это уже было кое-что. Однако, Игорь начал уставать, задыхаясь от необузданности желаний, распираемого тщеславия. Ему было необходимо признание, громогласное утверждение одержанной победы,  и он стал добиваться доклада  на НТС. День был назначен.
   Бывают дни несуразные до абсурда, но как ни странно именно они часто определяют жизненные повороты, поэтому многократно прокрученные в мозгу,  помнятся до мелочей всю жизнь.  По нелепой случайности в назначенный день Игорь вообще не попал в институт -  из-за оплошности водителя автобуса, в котором он ехал на работу, убило пожилую женщину, а ей за пять минут до этого Игорь уступил место. Эта  смерть ошеломила его, лишила сил, противная дрожь сотрясала, скручивала все внутренности и он... он  поехал снова домой, хотя  подоспевшая милиция довольно быстро отпустила  свидетелей. Он  мог  успеть на НТС с небольшим опозданием. Почему-то  он не позвонил на работу, весь день не подходил к телефону, объясняя это потом  окружающим  травмой, которую  якобы получил.
   НТС перенесли, но у него уже возникло смутное предчувствие беды. Впрочем, внешне все прошло  удачно:  явный интерес аудитории, многочисленные вопросы и многообещающее заключительное слово руководства. Но именно тогда был поставлен жирный крест на его самостоятельной работе. Причина - проще некуда: основное местоимение, которое он употреблял в докладе, было “я” и “ мое”. Он забыл поблагодарить своих помощников, а главное -   своего руководителя. Если   Дима великодушно простил, упоенный, как и он, кажущимся успехом, то  шеф не простил - его тему не утвердили, а через два месяца после доклада  под благовидным предлогом отобрали установку.
   Протестовал и возмущался один Дима, а он, оскорбленный, взял отпуск и укатил на Юг с Ниной, а когда через месяц   появился в институте, Димы уже не было, а об Игоре как будто забыли. Позднее он понял -  это было обычное укрощение строптивого, встраивание его в длинный ряд  послушных, приятных в обхождении сотрудников, всегда готовых  собственную оригинальную мысль  услужливо поделить с вышестоящим,  но тогда....
    С Ниной они теперь тоже часто ссорились и ссоры становились  злее и злее, без греющего душу последующего прощения. Начинались они обычно с какой-нибудь мелочи и сейчас Игорь не помнил с чего началась их последняя ссора, но кончилась она тем,   что они наговорили друг другу массу злых слов,  хвативших на глубокую обиду в несколько месяцев. Нина уехал к матери.        Конечно, это был лишь ссора, более злая, чем обычно, но ссора, последствия которой можно было полностью уничтожить при наличии житейской мудрости, но каждый из них таил и лелеял свою обиду и ждал покаяния  другого.
    От всех неудач, вынужденного безделья, Игорь совсем извелся: все рушилось и валилось  из рук, стало пресным и неинтересным,  он безмерно страдал от отсутствия Нины, близости с ней, мучаясь при этом невозможностью забыть и простить ее отречение от него.  В это время  и вошла в его жизнь Елена Николаевна Коротич - его теперешняя жена; вошла солидной ученой дамой, его вторым руководителем по научной работе. Для своих 35 лет она была удивительно моложава, с тяжелыми, но красивыми серебряными браслетами на запястьях, спортивно подтянута и, обволакивая Игоря умным взглядом  прекрасных, серых глаз, легко извлекла большинство проблем из его жизни. Все, что он делал, было: “прекрасно”, ”чудненько” и  «просто очень хорошо». Удивительно, чем больше он терял молодой задор, смирялся, делался, как все, тем легче и проще все получалось: снова в его распоряжении была ионная установка, но уже новая, с большими возможностями; снова у него появились помощники, а через год Игорь имел почти готовый черновик диссертации.
Разница в девять лет, научное руководство поначалу позволяло Елене Николаевне называть его: “мой юный коллега” и ”Игорек”, а ему не допускать мысль о возможности каких-либо других, кроме деловых отношений между ними. Однако неожиданные слезы Елены Николаевны, открывшие Игорю ее одиночество, а главное случайная встреча с Ниной в театре, где ее сопровождал лысоватый господин, неожиданно привели к возникновению близости между ними после небольшого праздничного застолья по поводу предзащиты Игоря. Произошедшее, сначала оглушило его, а потом повергло  в страшную тоску от раздвоенности ощущений - он продолжал спать с Еленой Николаевной и одновременно мучительно стеснялся этого обстоятельства. Какой стыд он испытал, когда через пару месяцев обнаружил, что интимная сторона научного руководства Елены Николаевны хорошо известна в институте. Но все проходит и, когда в проекте появилась Лада, они поженились.
     С Еленой Николаевной всегда было просто и легко: уютный дом, надежный тыл, а через пару лет, увидев себя с женой в большом зеркале на театральной лестнице, Игорь  обнаружил полное отсутствие внешней возрастной разницы. Правда, ему иногда казалось, что Елена Николаевна, за которой  многие ухаживали в институте, просто вычислила его, зная, что, уступая в мелочах, легко превратит его в деталь интерьера их уютной квартиры, вроде того золотого кольца из импортного гарнитура.
    Постепенно Нинино лицо стало забываться, только широко расставленные зеленые глаза иногда смотрели  из прошлого. Почему-то особенно помнились розоватые на солнце, чуть оттянутые мочки изящных ушных раковин, нежная тонкая шея, переходящая в слегка покатые мягкие плечи, и темная круглая родинка под правой лопаткой.
    Игорь опять потянулся к фотографиям. Он тряхнул конверт, в надежде найти еще что-то, и из него выпала тонкая тетрадь. Это была обычная школьная тетрадь в клетку за 3 или 4 копейки, на первом листе был написан его адрес и телефон, а дальше... дальше шли два письма, адресованные ему:

                “Дорогой Кадик!
    (из какого забытого прошлого извлекла Наталья его детское прозвище!)
    Месяц тому назад умерла мама, и я осталась одна, совсем одна. Если бы ты только знал, как это страшно одной затеряться среди массы равнодушных к тебе людей, да еще в таком большом городе, как Москва. Это может понять только тот, кто сам испытал настоящее одиночество. Конечно, у меня есть друзья, правда с каждым годом их все меньше и меньше, но по-настоящему я не нужна никому и мне никто не дорог так, как могут быть дороги мать, отец. дети. Я - не стоик, я - обыкновенная женщина и мне необходим кто-то рядом, кому можно было бы выплакать свое отчаяние. Мое письмо к тебе и есть такой плач.
    Сколько нам говорили громких, красивых слов, а по-настоящему состраданию и любви так и не научили. Я бы хотела не побежать, а поползти к тебе, но кто знает какой ты сейчас, примешь ли? Может быть, мне так паршиво, потому что для меня самой откровения всегда были очень трудны. Еще отец внушал мне, девчонке: “Откровенным можно быть только с очень близкими людьми, а до конца откровенным - только с самим с собой”. Удивительное дело, он, по-русски щедрый и добрый человек, учил свое единственное дитя такому!  Наверное, многотрудная жизнь преподала ему слишком суровый урок. 
    Что жизнь у отца  была  мученическая, я осознала лишь перед его смертью: раннее сиротство,  две войны, ранение, сделавшее его  инвалидом, да и много всего, ты просто не знаешь. Когда он умирал, а умирал трудно, я все думала: за что ему такое? За какие такие неизвестные мне грехи предков? Раньше я вообще никак не могла понять, почему грехи родителей должна пасть тяжким бременем на головы детей. Эта извечная истина казалась мне возмущающей несправедливостью, а теперь, наоборот,   придает устойчивость: значит мир - единое целое и моя судьба закономерно вплетена в клубок человеческих судеб.  Может быть, жизнь отца, дяди Гены, да и моя жизнь тоже - это всего лишь гетакомба - жертвоприношение не быками, а перенасыщенностью  жизни людей страданиями, чтобы  кому-то, пришедшему после нас,  выпало больше радости и счастья. Написала и сама изумилась своему эгоцентризму. Мое теперешнее состояние совсем лишило меня объективности - разве можно сравнить мою жизнь с жизнью моих родителей, дяди Гены. Бедный дядя Гена с  его антиками и извечными страхами;  его жизнь символична для его времени. Нет, мне было отпущено значительно больше радости и счастья, чем старшему поколению. Более того, в моих бедах, может быть,  виновата лишь я сам, не поняв и не сделав чего-то самого главного в самом начале  сознательной жизни.
       “Странно, как смертные люди, за все нас, богов, обвиняют
        Зло от нас, утверждают они, но не сами ли часто
        Гибель, судьбе вопреки  на себя навлекают, безумцы”
Сколько веков тому назад Гомер сказал это, но смертные все также клянут богов за свою гордыню и ошибки.
     Опять болит желудок. Сейчас мне так плохо, что кажется, если не изолью на бумаге свое отчаяние, от горя разорвется сердце. Зачем  я было призвана в это мир? Может быть, стрелки часов просто по инерции вознесли меня к свету, жизни, а теперь  отряхнут обратно  в небытие. Оказались не востребованы ни моя голова, ни мое сердце. Поразительно, но я всегда оказывалась не на своем месте. Почему так? Скорее всего, из-за привитой в детстве боязни выпасть из стада, обязательно делать все так, как все. Я знаю, с таким страхом живут многие, хотя и делают вид, что им все не почем. У меня всегда все наоборот. С Юркой, правда, совсем просто: не могла принять мою новоиспеченную Симферопольскую родню - этих новых крымских чингисханов. Иногда мне кажется, что проведение заклеймило меня, потому, что у всех, с кем сталкивала меня жизнь, было больше неудач и горя, чем побед и счастья. Борис, искалеченный своей работой, истеричкой-женой, да и мной тоже, сбежал на Дальний Восток, Юрка спивается где-то в Москве. Правда, вина моя перед ним не большая: он любил меня, но пьет  “от пресноты жизни”, как сам говорит. Парадокс - из всей их семьи, в нем одном есть искра Божья, наверное, поэтом ему хуже всех. Остальные преуспевают! Сестрица -  в Норвегии, жена посла, мама - заслуженный педагог Рес¬публики.
      Может быть, наше поколение - несостоявшееся поколение: наша романтика скорее смахивала на близорукую инфантильность; целеустремленность была слишком приземленной и обязательно предусматривала житейское благополучие. Последнее, наверное, от родителей, измученных войной и прочими бедами, выпавшими на их долю. Это должно было породить острейшее желание благополучия и сытости для  детей.
     Кто-то звонит, наверное, Валентина. Письмо допишу завтра, а пока прощай”
На этом первое письмо обрывалось, второе, судя по дате, было написано менее года тому назад  и начиналось тем же обращением.

                “Милый Кадик!
     Вчера меня выпустили из камеры смертников, отменили рак, назначали язву; она у меня оказывается обширная, надо активно лечится, может лечь на операцию. Хочется верить, что мне еще отпущено  еще немного лет.
Сейчас пишу тебе ранним утром, и зимнее солнце заливает комнату ярким светом. “Гелиос с моря прекрасного встал и явился на медном своде небес, чтобы сиять для бессмертных богов и для смертных”.  Нет прекрасного моря, и будет ли оно еще в моей жизни - проблематично, но солнце,  “дарующее жизнь“, сейчас смотри на меня с белесого московского неба. Как торжественно прекрасно умели говорить древние.
     Много думала о нас, тех, кто тридцать лет тому назад внимал Гомеру в Казихинском переулке. Мне все-таки кажется, что нашему поколению была запрограммирована потенциальная яма. Конечно, те одиночки: гении, безумцы, страдальцы за идею – они, если не погибли и не спились -  состоялись, как обычно бывает. Но они - не показатель. В целом что-то было не так. Ракета была запущена в некуда. Нас призывали поворачивать реки, перекраивать небо, а просто творить добро не научили, творить добро, хранить семейный очаг, рожать и растить детей. Мы грешили от невежества и закомплексованности, не в силах подняться над своим тщеславием и мелкими желаниями удобств и удовольствий. Недавно я прочитала: оправдание жизни. Какое оправдание нашей жизни и что самое главное в жизни? Может быть, самым главным в моей жизни была та ночь, наполненная йодистым запахом морской травы на азовском лимане,  наша первая ночь с Борисом.
    Теперь начну все с нуля, если смогу, конечно. Интересно как ты? Ты - лучший математик школы, победитель всех олимпиад, должен  был взойти на Олимп. Помнишь, какие планы мы вынашивали!
    Удивительно устроен человек: пока висел дамоклов меч над моей головой, хотелось просто жить. Когда его повесили над  чужой головой,  начала опять строить планы, опять много хочу. Может быть, за реализацию желаний, надо платить днями жизни?  И надо ли оправдывать жизнь? Может быть, оправдание  в самой жизни, без подлостей и со смеренным принятием свершений.
    По ночам, когда не могу заснуть, вспоминаю наше детство, Кирилловку, твою Нину. Возможно, уже исчерпан запас тепла, счастья, отпущенные нам жизнью. Пусть, только не разъедающее душу однообразие чуждых тебе дел, людей, идей. Ты поймешь,  ты всегда понимал меня и мне легче после разговора с тобой.
    Немного устала, но мы еще побеседуем.
                До свидания, родной!”
    Больше в тетради ничего не было. Вначале он не осознал всю силу найденных писем, его поразило только то, что она знала его адрес, телефон, стремилась к нему и не пришла потому, что не знала какой он теперь, как ее примет.
   Зачем ему эти послания? Чтобы замучить воспоминаниями и угрызениями совести?  Вот сейчас она, юная девочка в желтом платьице, наплывает на него и тянет за собой ленту эпизодов и событий тех далеких дней и уже его сегодняшняя жизнь кажется нереальностью. События тех  лет, мелкие радости, огорчения, лица людей, о которых он давно не вспоминал,  проплывали и проплывали перед его глазами, и не было сил оторваться от этого сна наяву и тогда его сегодняшняя жизнь, защищаясь, восстала против них. Сине-голубое сияние их уютной кухни, эта обустроенная до мелочей квартира не принимала ни его прошлого, ни Натальи с ее письмами. Игорю даже показалось, что мелкие цветочки модных кухонных обоев скорчили свои сиреневые рожицы, когда он пошел за чайником, возмущенные его неспокойствием. Стало до того тошно, что он неожиданно для самого себя запустил золоченую чашку, что вместе с коньяком “Наполеон” жена подарила ему на сорокалетие, в их поганые скрученные мордочки и комок заварки  темным, осыпающимся пятом припечатал их паскудное торжество. Этот неожиданный выпад, о котором  он сразу пожалел, подбирая осколки, остудил  голову, Может быть,  это  знак свыше: беспокойный сон с ослепительным пляжем, как в  далекой  Кирилловке; похороны; эти письма и, может быть, до сих пор не прервалась связь между ним и Ниной. Что, если ей сейчас также плохо, как Наташе и она ждет его? И тогда он  решил сейчас же ехать к своей бывшей возлюбленной.
     Принятое решение  не удивило его,  оно было закономерным завершением всех  событий, что произошли с ним за последние сутки. Он знал, что после развода со вторым мужем, Нина вместе с сыном живет на старой квартире, у матери. Человеку трудно примериться с тем, что его собственные потрясения, взрывание миров, могут оставлять равнодушными окружающих - Игорь убедил себя, что женщина, которую он не видел почти двадцать лет, сейчас тоже грустит  об их ушедшей любви.
    Зачем-то он  надел  чистую рубашку, плащ и вышел из дома. Такси он поймал легко, и они быстро доехали до знакомого из юности дома. Темная, почти без светящихся окон стена дома; черная арка ворот как узкое ущелье - вход в маленький полисадничек, уютный от теплого света редких фонарей. Разглядывая спящий дом,  он вспомнил свою последнюю встречу с Ниной.
    Была такая же летная ночь, часа два или три. Он возвращался от Елены, до свадьбы он никогда не оставался у нее ночевать, и неожиданно в подъезде собственного дома наткнулся на одинокую женскую фигуру. Женщина испуганно ахнула, повернулась, и они застыли, ошеломленные встречей. Несколько мгновений они стояли неподвижно, а затем их руки начали непроизвольно тянуться друг у другу, но тут Игорь вспомнил теплую постель Елены Николаевны и, устыдившись, почувствовал жгучую обиду на Нину, толкнувшую его в эти объятия. Резко повернувшись, он выскочил из парадного, прочь от той, которая в эту ночь почему-то ждала его, но когда он дошел до угла, обиду сменил испуг, что  никогда больше не увидит свою прежнюю жену. Игорь повернулся и почти побежал к дому, моля Бога задержать ее, но в подъезде  никого не было, не было Нины и около дома, ни  во дворе, ни в переулке - тогда она окончательно ушла из его жизни и, может быть, именно его реакция на их неожиданную встречу решила этот уход.
    Когда он подъехал,  около дома никого не было. Стараясь не думать, чем все может кончиться, он торопливо вошел в парадное и, не дождавшись вызванного лифта, стал быстро подниматься на четвертый этаж. Незнакомая, кокетливо оббитая дверь предостерегала об опасности возвращения в прошлое, а сильное сердцебиение от подъема заставило  уцепиться за перила. Он стоял, прислонившись к стене, ощущая странное чувство раздвоенности.  Его  сегодняшнее “я”, постаревшее, обидчивое, недоверчивое, никак не хотело смириться с пробуждением  другого “я” - молодого, горячего, способного драться за свою любовь. Энергия и бесстрашие этого ожившего “я” стало оживлять его поношенное сердце и постепенно прогнало все страхи и сомнения – он, наконец, нажал кнопку звонка. Тот слабо мяукнул за плотно закрытой дверью. Странно, но он даже не думал, что скажет Нине.  Теперь Игорь был уверен, что она поймет, простит и примет его. Он снова надавил кнопку звонка. Звонок пел, мяукал, хрипел, но за плотной дверью было по-прежнему тихо. Вдруг что-то щелкнуло, дверь приоткрылась, удерживаемая   цепочкой.
    - Вам кого? - хрипловатый голос курящей женщины.
    - Нину Александровну Белецкую - он назвал фамилию Нининых родителей.
    Дверь приоткрылась сильнее. Игорь почувствовал, что его разглядывают,  и это мешало. Лица той, что открыла дверь, он практически не видел, только поблескивали стекла очков и светлели блондинистые волосы.
   - Нины Александровны нет - наконец сказала она, мягко снимая цепочку и шире открывая дверь.
   - Как нет?
   - Так нет - лицо ее плохо различимое, ни старое, ни молодое. Она замолчала, подняв руку, поправляя волосы. Ее медлительность и особенно это  жест раздражали,  причиняли почти физическую боль.
   - А ее мать, Маргарита Васильевна?
   - Маргарита Васильевна - голос как будто дрогнул, -... она умерла восемь лет тому назад.  Женщина вдруг шагнула к нему, выходя из раскрытой двери. Волосы, оказавшиеся не блондинистыми, а  седыми, серебристой короной украшали голову,  а дальше стекла очков без глаз, блеклое лицо и расплывшаяся полная шея. Она опять, выворачивая ладонь, подняла руку к волосам, и опять это жест почему-то больно царапнул его.  Женщина выжидающе  смотрела на него безглазыми стеклами очков, и Игорь понял - надо уходить.
   Он пошел вниз. Ступени плыли навстречу, а перед глазами все еще поднималась рука с вывернутой ладонью, поправлял бронзовые тяжелые косы.
   - Нина! - он развернулся так неожиданно, что застал ее врасплох: бессильно упавшие руки и расползшейся на груди халат.
   - Нина - раздалось в это время из недр квартиры, -  Кто там? Куда ты пропала? - и на площадке появился высокий почти лысый человек в пижаме.
   - Тут один чудак ищет женщину, которая лет двадцать тому назад жила с ним в этой квартире. Я объяснила ему, что ее больше нет - она помолчала и решительно добавила, - больше нет на этом свете. Идем! Прощайте  -  и она почти втолкнула мужчину в квартиру, вошла сама в темный проем и захлопнула за собой дверь. Игорь стал медленно спускаться с лестницы.
    Маленький дворик спал под светом фонарей, и луна огромным красным глазом смотрела на мир сверху. Игорь вдруг почувствовал страшную усталость. Он опустился на  одинокую лавочку,  не было сил подняться. Сколько он сидел не известно, его согнала запоздалая парочку, которой он мешал мирно целоваться. Как он добрался до дому, он тоже не помнил. На осветленной луной стене их дома алели два окна их квартиры. Это было символично: по-видимому,  уходя, он забыл выключить свет. Это как бы предопределяло его возвращение. Свет был теплым. Там была его конура, там был уют, сотворенный руками его жены, матери его дочери, которую он очень любил.  Медленно по-стариковски он пошел к лифту, и тот послушно принял его в свое нутро и, поскрипывая, понес вверх. Голова было звеняще пустой. Сейчас ему хотелось одного -  вползти в свою конуру, закрыть дверь и отсечь  весь мир и свое прошлое.

                Глава 2
Модуль не работал. Игорь прозвонил плату, поменял  пару резистов, проверил все еще раз, но результат  был прежний - схема не подавала признаков жизни. Придется оттащить на работу и там проверить на стенде. Он выключил паяльник, встал, потянулся и отправился  на кухню выпить пива, но пиво оказалось теплым и большая стеклянная кружка с  пузатым усачом, вливающим  себе в глотку  пенную струю,  осталась недопитой.
Безмолвие в большой квартире действовало угнетающе:  двойные рамы, что поставила еще Елена Николаевна, когда они въезжали в этот дом, надежно отсекали уличные звуки;  холодильник работал бесшумно, даже вода из кранов  не капала. Игорь распахнул форточку, но тишина не хотела наливаться звуками: