Как они уходили

Как они уходили

Рассказ печальный, но необходимый

Так повелось в моей взрослой жизни, что едва ли найдётся год, что бы я не побывал у родителей. И всякий раз это получался праздник, которому я был и виновник, и причина, и радость. И которым был счастлив. Первые курсантские отпуска я с гордостью отчитывался перед родителями о достигнутых успехах и щедро делился своими порой наивными ближайшими планами. С удовольствием, потешаясь силушкой, работал в саду и огороде. А в вечер долго сидел с родителями за ужином, и матушка, убедившись, что все накормлены, оставляла нас с Папой за столом на тесной кухоньке с бутылью домашнего виноградного вина.
Вино в обиходе появилось недавно.  Как-то по случаю один знакомый садовод подарил Папе пять черенков замечательной «Изабеллы» винного сорта. Вместе они и подобрали место посадки, и садовод помог Папе грамотно высадить саженцы-черенки, показал, как их нужно укрыть на зиму и уберечь от мышей. По весне саженцы дали первые листья, к лету выгнали первые побеги. Но один черенок, поначалу было ведший себя как соседи, к середине лета внезапно увял. В гибели черенка объявили крота, но взыскать вины с него не смогли, да особо и не стремились. Следующей осенью садовод помог провести обрезку и подготовку виноградной лозы к зимовке.
       Опыта виноградарства у Папы не было никакого, обрезку и удаление лишних побегов-пасынков он не делал, но соорудил некий каркас, по которому лозы и разрослись, образовав естественную террасу. Терраса давала замечательную тень и уж на четвёртый год собрали до десяти вёдер отменного, удивительного аромата винограда. Даже не переработанный в вино, спелые ягоды его были терпки, но имели яркую душистость и даже некую сладость, от того кисть-другую можно было без всякой гримасы съесть просто для утоления жажды. Первые опыты изготовления вина были неудачны, со временем Мама научилась делать замечательное вино. 
Потом с отпусками всё более утверждалась в интересах службы чехарда: можно было побывать в августе и тут же вслед за ним в январе или феврале, а потом едва ли не до ноября следующего года. В семье военного всё воспринимали должно. Но вино, назначенное к следующему посещению старшего сына, матушка хранила и лелеяла, дабы не прокисло, не закиселилось, не разошлось по пустякам. И к приезду его, старшего, хоть в любой месяц года вино доброе всегда имелось.

По приезду моему Мама всегда устраивала Ужин. Хорошо, когда приходили сестрёнка моя с мужем, хорошо, когда оказывался не обременённым службой младший сын Анатолий с семьёй. Тогда Ужин протекал долго и многообщительно. Всякий же раз получалось так, что потом Отец с сыновьями, дочерью, Мамой, зятем и невесткой ещё какое-то время сидели за столиком на кухоньке и уж по уходу всех оставались Отец и Старший сын, стало быть я.
- Это вы всё казённую свою пьёте? А и мою-то уж вниманием не обойдите! - говорила Мама, ставила на стол графин яснейшего рубинового вина, - А я уж не буду, -  и уходила в спальню.
Да и кто решится отказаться, кто обидит хозяйку?
       Удивительно, но у нас с Отцом всегда было о чём поговорить: Я отчитывался о достигнутых успехах, - были и такие, - Отец мудро наставлял. Потом мы ещё немного выпивали домашнего матушкина вина, и Отец долго разговаривал о Войне. При этом никогда не вспоминал ни о каких-то геройских подвигах, но всякий раз извлекал из своей памяти имена и фамилии личностей, что оставили в его памяти след: от батарейного разведчика Фабричного до Командующих Фронтами Ерёменко и Конева, о командирах батарей Кукушкине и Елизарове, командирах полков Гацалаеве и Ефименко. И много разных подробностей, казалось бы, и не относящихся ни к чему. Но, как оказалось, совсем даже и относящимся. Память и сознание мои напитывались понятиями не учебного курса, но пониманием святого предназначения русского офицера.

Волею политиков всё вскоре обрушилось. Поначалу посещение родителей, сестры и брата огорчилось унизительной процедурой пересечения целых двух границ с проверкой личности и багажа, потом одой границей стало меньше, но добавилось строгостей вплоть до штампов в гражданском паспорте, что противоречило Законам. Потом, правда, слега отпустили и стали ограничиваться миграционной картой, что не сильно умаляло унижения. Таможенные же процедуры доходили порой до абсурда.

Но мириться уже привыкли и пограничных властей старались не раздражать. Да и не чем было. 

И вот как сказать? Судьба? Стечение обстоятельств?

Случился у меня отпуск в конце сентября, когда уж никто из сотрудников по службе на отдых желаний никаких не проявлял: нагулялись с детьми в тёплые поры. А мне это время было любо: и в лесу, что с охотой, что по грибы. Да и на даче милая пора. И уж непременно к родителям съездить, только время подобрать, чтобы уж никаких обязательств позади.
Позвонил сестрёнке.
; Это хорошо, что ты позвонил, - озабоченно и печально сказала сестра. - Думаю, тебе приехать стоит. Мама уж больно плоха.
; Я выезжаю завтра. Другого решения нет. Из Минска перезвоню, время и номер поезда сообщу точно.

Прибывающий поезд был послеполуденным. Встречала сестра, хотя о встрече и не уговаривались, мол, дело дневное и сам доберусь либо трамваем, либо и вовсе пешком, чего там: всего-то и ходу, что двадцать минут.
; Едем к тебе, Сестрёнка?
; Нет, едем к родителям, там уже и ужин готов, небось наголодался в поезде?
; Да не особо. Но как решили, так и будет, - довольно жизнерадостно.

На крыльце пятиэтажки стоял Папа, опираясь на палку, что не являлась подпоркой: ею он ощупывал дорогу. Он уже много лет пребывал в слепоте, но даже по шагам запросто определил, кто подходит. Сердечно обнялись, Отец всё отказывался от помощи: - Я сам, - и уверенно вывел прибывших к двери квартиры на втором этаже и даже её отворил.

; Мать, а Мать! - провозгласил Папа, -  Вот мы и прибыли.

Пока я и сестра разоблачались да помогали Отцу снять верхнюю одежду, из комнаты родителей вышла Мама.

; Мама, здравствуй!
; А ты кто? - неожиданно спросила Мама.
; Мама, так ведь я Сын твой, старший!
; А ты где живёшь?
; Да в Смоленске, Мама, это же я!
; А... Это ты! - сказала Мама, и вдруг с невероятной силой нежности и восторга меня обняла.
; Я это, Мама, я это!
 
И это чувство нежности и восторга передалось и мне. И  сразу вспомнил я, и сразу почувствовал, как ровно такое чувство по отношению к Маме я испытал совсем-совсем давно, когда  Мама завела меня сфотографироваться вдвоём в одну замечательную дорогую мастерскую, и как во время фото я внезапно прижался к Маме с такою силою нежности, что казалось будто нету больше никаких ни сил, ни пространства, ни времени, которые могли бы нас разлучить... И вот по прошествии стольких лет мне снова довелось испытать то же чувство, и я уже не ощущал себя много пожившим и пережившим, напротив казалось, что вот опять всё впереди и что Мама — это навсегда: Ангел и Хранитель мой. И теперь мне уж ничто и никогда ничем не угрозит.

; Это хорошо, что ты приехал, Сын. Мне нужно было видеть тебя. Теперь, Слава Богу увидела. Храни тебя Господь. А Сестрёнка твоя ужин приготовила, Вы ужинайте, а я пойду», - сказала Мама, - Как-то неважно мне.
; Мама, Мама, ну хоть чуточку побудь с нами!
; С Вами я всегда и везде. Ладно, давайте по рюмочке вина, за твой приезд!

Мама выпила полглоточка вина и ушла в свою комнату.
Брат мой Младший был на дежурстве, поэтому отужинали накоротке. Сестра тоже вскоре попрощалась и уехала домой, отказавшись и от вызова такси. Мы же с Отцом ещё немного посидели на кухоньке, по заведённому обычаю сообщили друг-другу о событиях в своих семьях и тоже разошлись отдыхать. 

Утренний не то сон, не то дрёму мою разбудил тревожный голос брата.

; Брат, проснись! Проснись, брат!
; Толя, да иди ты! Что же тебя не было вчера?
; Проснись, брат! Мама умерла.
; Да погоди, как же так? Ведь вчера...
; Я вот с дежурства приехал, вошёл, - смотрю Отец на кухне за столом сидит, Я Его спрашиваю, он молчит. Я в родительскую, там Мама, поискал пульс, а она холодная! Я уже и «скорую» вызвал...

Дальше всё как в жутком сне. Приезжали какие-то в белых халатах, ещё какие-то с носилками, приехала Сестра, все куда-то спешили, потом все исчезли.  Остались вдвоём я и Отец.
; Как же так? Как же так? Ведь обещала не покидать меня до времени...  А теперь мне-то как?
; Папа, но ведь и дочка Нина, и внучки Света, Лена. И еды приготовят, и обиходят...
; Да... а как же без Нюры, без неё то как? И похороны, когда?
; Не знаю, Папа. Толик сейчас занимается. Должен уж приехать. Тут и узнаем.
; Как же так? Как же так? Ведь обещала не покидать меня до времени...
; На всё воля Божья.
; Эк, вы все перекрасились. Раньше за упоминание имени Господа и в ГПУ можно было пропасть бесследно.
; Да никто не перекрашивался! Все жили с верой и надеждой на справедливость Господнюю. Или всемирную справедливость. Русскому человеку без справедливости нельзя.
; Это да... Нам правды не надо. Нам, чтобы справедливо... Как же так? Как же так? Ведь обещала не покидать меня до времени...
; Пап, вот по стаканчику матушкиного вина... Да пойдём отдыхать. Давай провожу тебя.
; Я ещё посижу. Вина мне не надо. Вот где-то на столике в углу должен кувшин с водой стоять. Мне с Анной попрощаться надо. А ты ступай, комнату свою знаешь, мама намедни приготовила. Ступай, Сын, обо мне не переживай, до постели я доберусь. Только с Анной попрощаюсь...

На третий день отпели маму в часовне. Папа ехать на процессию отказался: «Очи мои не видят. Не хочу я послушной куклой среди вас болтаться. Делайте, что положено, возвращайтесь в Дом, тут и помянем. Землицы мне с могилы ладанку привезите. С Богом!».

Брат мой, Анатолий, с местом на кладбище организовал всё хорошо. К приезду катафалка могилка была уж вырыта, Батюшка от Церкви Святой прочитал, что по случаю полагается, рабочие опустили в землю гроб с Мамой, все прибывшие бросили по три горсти земли. Энергичными усилиями рабочих гроб быстро забросали и сформировали могилку с водружением Креста.  Возложили венки, цветы. Сестра зажгла свечи в специальных баночках, чтобы ветер не загасил пламени...
И попрощался я с Мамой. Хотелось плакать, но слов для плача не находил, находил же в памяти и давние и недавние ещё образы, и чувства, а всё виделась она молодой да задорной, нежной и заботливой и слёзы скрыть было невозможно и утирал их руками и совершенно глупым светлым платком, и всё пытался сдержать и сдерживал...
Набрали Ладанку землицы могильной, как просил Папа.

Потом проехали к могилке Леонида Павловича, покойного сестриного мужа, с которым у меня бывало случались долгие беседы на всяческие темы и получалось замечательно на душе от взаимопонимания.  Поклонились и праху его.
Благо случилось, что захоронены на одном кладбище.

Дома в проходном зале силами внучек был накрыт уж стол. За столом Нина всё ухаживала за Папой, сидели мы почитай всей семьёй, только что невестка Люда была где-то на заработках в заграницах, да я приехал без жены и детей. У всякого свои причины. Поминальная трапеза прошла скромно, но по обычаю всё исполнили и матушку помянули добром. Папа уже не винил усопшую в преждевременном уходе, но скорбь его была неподдельна и вскоре запросил он уединения и покою. Я вызвался его проводить.
В комнате своей папа сел на кровать, да собственного и сидеть было более негде: только тумбочка под советской радиолой ВЭФ да шкаф ещё из оккупации вывезенный. В тумбочке был некий запертый на игрушечный замок книжный шкафчик, в котором Папа хранил свои самые дорогие ему документы: воспоминания Маршалов, несколько книжек местных ещё советских изданий, где были статьи (Господи, прости!) местных же журналистов об участии Ивана Ивановича в каких-либо боях на местных территориях.
; Ты найди там Альбом, ну ты знаешь... там фотография Мамы.    
Долгих поисков не потребовалось, я взял Альбом и начал было его листать.

- Да нет, ты не найдёшь. Дай мне, я сам.
Очень быстро Папа нашёл нужный лист и положив пальцы на фотографию Мамы, ласково погладил поверхность снимка и сказал:
; А ведь ты, пожалуй, что и не знаешь своей Мамы.
; Да как же, Пап, ведь она меня и вырастила, и выходила, и всё доброе, что имела, мне передала, с тем и живу, Папа!
; Добрая, это да. Добрая она была до простоты. В селе выросла. А там бумажек не пишут, всё на слово. И кто слово нарушит — тому позор. А город, он совсем другой. Я, помню, мне на дежурство идти, так я с вечера и дров, и угля на две печки натаскал, всё сложил аккуратно, щепы для растопки наколол. Всё на двое суток, топи, не хочу. А тут случилось выезжать, так я на обратном пути домой заскочил. Гляжу: ты на кухне с учебником, в комнатах Мама, укутавшись с Толиком на диване да Нинка в кроватке с головой укрытая. А у печек ни дров, ни угля. Да и жар в печах уж совсем на издохе.  Я ей:
; Нюра, Нюра! Да что же это происходит? Я ведь тебе и дров, и угля натаскал, ведь до вечера завтра хватить должно!
; Ой, Вань, да я и сама не знаю. Как-дрова-то разгорелись, так я и подложила угля, и всё так славно занялось! А тут пришла пани Соня: - «Ой, пани Майорова, та не дайте сгинети, бо мого сына не мае, а без нього я не маю-то дрова. Отож, пани Майорова, дасыть мени ото  дрова, а як прийде мий Яресько, то я тымчас поверну!»  Ну и ухватила да утащила от этой печки почитай все дрова.
; Та-а-к, а уголь? Бог с ними с дровами, они лишь для растопки, а уголь-то что?   
; Да Наташа, со второго этажа, говорит: «Муж обещал, да нету вот. Сама тревожусь, полёты всё у них, никак не налетается, Птах мой милый. А печка-то у меня едва тлеет. Угольку бы...
; Наташа, да и у меня едва хватит. А пойдём-ка в подвал, там у нас и дров, и угля, да и капуста поди заквасилась. Вот и наберём на двоих и дров, и угля, и капусты!  Мне-то одной страшно, свету там нет, а ты со свечою, я с ведром да кастрюлькой, вот и наберём всего...
; Ой, Аня, да у меня Валерка в голоде да холоде, мне бы его-то быстренько, а как муж вернётся, так всё и образует... а ты мне сейчас вот уголёчку дай, а уж позже я и занесу.      

Довольно странно было слышать описание известных мне событий, имевших несколько иное совершенно изложение: Я дров не носил, угля не подымал, печей не растапливал. Помню, что как-то все приходили, просили, забирали, раскланивались, обещали...  Мы же с Папой (я-то кроха, какой из меня пильщик одинокий, а вдвоём ещё как-то получалось) тех дров на сооружённых тут же во дворе козлах пилили на чурбачки по размеру, чтобы в топку печек входили, да потом и кололи (тоже кольщик, топора не в силах поднять!) на полешки.... А перед тем Папа привозил на военном грузовике золотисто-медные сосновые брёвна, с двумя — тремя берёзовыми стволами, которые товарищи папины затаскивали во двор через браму подъезда и складывали шатким штабелем... Потом, как попилили дерева на дрова, да покололи на полешки, мы с Папой уносили (всякая ноша по плечу да по возрасту) поленья в подвал, в свою клеть, и там складывали в аккуратные поленницы, причём Папа требовал берёзовые полешки складывать отдельно. Здесь же был приготовлен ящик для угля. А как уголь по привозу вываливали из самосвала на тротуар, то нужно было быстро тот уголь вёдрами перетаскать в подвал и после себя на тротуаре не оставить и следа. Чтобы, не дай Бог, не забранились из домоуправления. О-о-ой! Порядок был. Строгий.

- Ну вот, стало быть помнишь. Потом, конечно, легче стало, как газ провели. Да-а-а… И печь кухонная исчезла, а вместо неё две плиты газовые поставили да к каждой печке во всех комнатах газовые горелки в печи подвели. Ладно было. Хочешь — топи, не хочешь — горелку не зажигай. Правда, счётчик на газ был единый. От того иногда с соседями возникали споры. Но спорить-то было не о чем: сущие копейки! Соглашались, к миру приходили... Ладно..., Пожалуй, на сегодня довольно. Ты ступай, отдохни, а я ещё тут посижу маленько. Пусто в комнате нашей. Не влечёт. Вот посижу, гляди и отпустит, так и полежать пойду. А то мне в сумерках где ни будь, а всё ночь. Только что сидя или лёжа. А ты ступай, с Богом!

До положенного срока девяти дней я ещё оставался в родительском доме. Всякий вечер мы ужинали либо семьёй, либо просто вдвоём с Папой. Папа постепенно от горечи утраты переходил к убеждению в переходе Мамы в Царствие Небесное и Душа его мирилась с Судьбой...

Я же всё более погружался в прошлое и искал упрёков, что вот так случилось и не повинен ли я в уходе Мамы. Но ничего, кроме Материнской Любви вспомнить не мог. Конечно, порой, и пор тех было немало, доводил я Маму до раздражения и наказания, но никогда в этих наказаниях, не чувствовал сердечной неприязни. Огорчение - да, неприязни - никогда.
Хотя бы и впору. Но свои проказы и беззлобное, но непременно карающее воздействие Мамы на них, горько вспоминать не хотелось. Да и что за кара была: поставить в угол на … минут. Ха! Это пустяк. Чего там такого? Стой да стой, меж тем, что мыслей тебя никто не лишает. А мысли приходили. Или уж вовсе жестоко: в угол, да на колени, да на гречневую крупу! Мама-то думала, - «Ах, так больно! Ну, уж теперь-то непременно повлияет». Так думать может только тот, кто на той крупе не стоял более минут десяти: вначале — да, колется, а постоишь маленько, - так вроде, как и нет ничего. Сейчас это называется «Аппликатор Кузнецова». Тогда же таких страшных слов никто не знал. Ну, в общем, колени на гречке сущий пустяк. Главное же — свобода! После отбытия наказания, перед тобой всё те же просторы, всё то же стремления к освоению запредельных пространств. Воля! Где-нибудь позже ещё опишу я эту Волю. Теперь же ещё о Маме. Была она бесхитростна и доверчива так, что современному человеку и представить, мне кажется, невозможно:
Приходит пани Соня, хозяйка первого этажа:
; Ой, пани Майорова, то допоможить мени. Ото ж не маю бачиты ни Яреська, ни Павла. Прошу пани, дайте мени ото грошей, що як карбованцив десять, бо йижи вдома ниякои немае, а як мои сыны повернуться, то я Вам, пани Майорова, мусю усе виддасты! Обовьязково, то не майте сумниву!
; Да как же, Соня, у меня вот и денег таких нет. Вот у меня двадцать пять рублей одной бумажкой, так у меня и денег других до конца месяца уж не будет. А у меня ведь детки, аж трое...
; Ой...  Пани Майорова, та ж вы не турбуйтесь, то я Вам гроши поверну як не уси зараз, то частково. Ото Вы мени даете зараз 25 карбованцив, а я Вам повертаю 15 карбованцив завтра, а инши 10 то через недилю.
Пани Соня ловко выхватывала из маминых рук четвертную и исчезала.
И ни завтра, ни через неделю с долгом не возвращалась.
Тогда уже Мама шла к тёте Шуре:
; Шура, я в совершенно глупом положении: Эта Соня выцыганила у меня деньги, и теперь продуктов нет, денег нет, и я в полной растерянности.
; Ой, Анна Сергеевна, и как это было?

Мама рассказывала, как её обошла хитрая пани, тетя Шура тяжело вздыхала и сочувствовала. Потом приносила что-то из своих запасов и давала маме деньги, конечно не всю потерю и с обещанием возврата, но маме становилось легче, и она веселела.
Однажды Папе показалось, что стол стал как-то победнее. Мама скрывать ничего не стала и в простое своей созналась. Папа крепко крякнул и пошёл за долгом. Минут через десять вернулся, отдал Маме те самые двадцать пять рублей, правда не одной банкнотой, и сказал Маме:
; Больше этой мошеннице денег не давай!

Да она, мошенница, и не смела больше приходить.

Ещё вспоминалось, как мы с Мамой ходили поступать в первый класс. К школе меня собрали как следует: купили новые ботинки, купили школьную форму (ткань полушерстяная, цвет серый, брюки, гимнастёрка с воротником «стоечкой» и фуражка с кокардой), портфель с содержимым (пенал с перьевой ручкой, запасными перьями для письма, карандашами простыми и ластиком, коробкой цветных карандашей и тетрадями в косую линейку и в клеточку). К портфелю крепился на бечёвочке мешочек с чернильницей-невылевайкой. Невылевайкой её прозвали зря, потому что после первого же похода мешочек окрашивался в фиолетовый цвет. У всех носителей школьных портфелей. 

И пошли мы с мамой в школу. С портфелем, с букетом, с чувством предвкушения великих открытий. До школы было три трамвайных остановки, да ещё метров двести пешего ходу. Чтобы не мять складки брюк пошли пешком и к назначенному часу, даже с известной долей загодя, подошли к школе, на подходе к которой уж толпились мамы и такие же, как я, дети. Потом всех позвали во двор для построения на праздничную линейку, где (конечно же Марья Ивановна, совсем без иронии) собирала свой класс. Отстояли линейку с рапортами, вручением цветов, символичными подарками для первоклашек, вроде заточенных карандашей с бантиками, и все учителя повели своих первоклашек в школу. Нам же объявили, что школа переполнена и следует нам идти куда-то ещё, где нас радостно примут. 
Марья Ивановна построила нас в колонну по-два. Рядом и сзади колонны образовалась стихийная толпа родителей, по большей части из молодых и красивых Мам, и мы двинулись в трёхкилометровое путешествие на окраину города. Притом повели нас не прямым и опасным путём, в смысле движения транспорта, а тихими улочками. Что было, конечно, безопаснее, но и продолжительнее. Сколько времени строю малышни потребуется на три километра пути? Правильно, через час мы и подошли к будущей моей бессменной школе. Русской школе.
К тому времени торжества там уж закончились, тем не менее встретили нас Директор и Завуч школы, поздравили с Днём первого сентября и проводили в школу, завели в пахнущий ремонтом класс и Марья Ивановна устроила нам перекличку по журналу и стала рассаживать по партам, так чтобы если кто кого знает и готов сидеть за одной партой, так чтобы так и сидели. Незнакомцев же рассадила без всякого порядка. Правда одна девочка заплакала и сказала: «Я с этим гадким сидеть не буду! Он меня за косичку дёргал». Марья Ивановна устроила пересадку, и вскоре все успокоились. Марья Ивановна рассказала о школе, об установленных порядках, о школьной форме, о программе обучения и что следует иметь на завтра. С тем и отпустила детей домой. При этом, правда, поинтересовалась все ли пришли с родителями, и, если кто без родителей,то таковых попросила остаться.
Даже ничуть не сомневаясь, я выскочил из класса в коридор, в котором, переживая, толпились родители, и с криком: «Мама, Мама, это Первый «Г» класс и школа номер шестьдесят один! Нас отпустили домой!». Мама добро улыбнулась, взяла меня за руку и сказала:
- Забудь ту дорогу, которой мы шли сюда. И запоминай, как пойдём сейчас. 
И мы пошли тихими пыльными улочками, вышли на столь же пыльную дорогу, ещё немного прошли по ней и вышли к перекрёстку.
– Ой, мама, а я ведь знаю где мы! Если сейчас пойти по левой стороне, то мы выйдем на Гипсовую, а если пройти ещё, то как раз выйдем на нашу улицу и там трамвай и можно даже проехать одну остановку, и мы почти дома, а на остановке там есть киоск и продают вкусные леденцы!
– Географ, - засмеялась Мама, - я и не знала, как далеко ты забредаешь в своих путешествиях!
– Да как же, Мама, это ведь четверть пути на аэродром!
– Про аэродром забудь. А мы пойдём по Гипсовой, тут всегда тихо и красиво.
– А, я знаю — там, чтобы к дому выйти нужно от фабрики повернуть направо и мимо конюшни, потом перейти дорогу и опять киоск на остановке.
– Тебе что, леденцов что ли так уж хочется? Ладно, возьмём жестяночку «Монпансье», попьём с чаем. Праздник, ведь.
Ещё два раза Мама поводила меня до школы и встречала после, а уж потом я и вовсе стал совсем самостоятельным: из дому выходил один, по дороге в школу собирались попутчики и так мы к школе подходили уже пятью-шестью одноклассниками. Странно, но мы сторонились девочек, хотя и им было по пути, просто их ещё некоторое время сопровождали старшие. Ну и нам-то они зачем, старшие эти? А уж после школы… Господи, какой простор! Можно ведь и к Вовке зайти, либо к Борису, либо к Валентину… Жизнь была проста. Кто бы к кому бы ни зашёл, везде угощали: где борщом горячим, где чаем с печеньем либо собственной выпечкой, которой особенно гордились Мамы одноклассников.
А можно было вообще податься на озера да там поглазеть на рыболовов, или побаловаться на склонах озёрных или ещё чего придумать занимательного, так что вернувшись домой из школы коленки штанов оказывались измурзанными в травяной зелени. Ах, как много чего интересного можно было встретить по дороге из школы.

Со временем интересы к свободному времени (уроки – ладно, сделаем!) менялись: то боксёрская школа на «Спартаке», хватило на шесть месяцев, больно тяжелы были тренировочные перчатки – три минуты постоишь в спарринге, и руки отвисают; то школа борьбы классической, хватило года на два. Даже завоёвывал какие-то грамоты, но ушёл по причине несправедливости. Несправедливость же случилась из-за внезапной смены члена команды для поездки на «УкрСовет «Динамо», что в переводе означает первенство Общества «Динамо» среди юниоров Украины. Вначале по результатам выступлений объявили, что я включен в сборную области и велели готовиться к поездке в Симферополь. Потом внезапно поменяли меня на Борю Бендерского и тренер, отведя в сторону глаза, - «Ну, понимаешь, там показатели лучше… решение Облсовета». Было видно, что и ему самому стыдно, но он бессилен. Мама же, готовившая меня уже к поездке в Крым, к моей новости отнеслась спокойно: «А я и знала. Как же так, чтобы ты Борю Бендерского обошёл! Да они задохнулись бы от обиды. Вот и купили.» Так я и бросил несправедливый спорт.  Обидно. 
Мама, Мама… а сколько ещё было всяких разностей! Так ты гордилась после каждого родительского собрания, а то пришла огорчённая после вызова в школу после массового прогула класса и всё рассказывала, как сильно была огорчена классная: «Я никогда и представить себе не могла, чтобы он оказался в этой компании и едва ли не зачинщиком». Дело было простое: Физичка обозвала нас «Болванами» и в знак протеста весь класс на следующий день пришёл в школу, тут же развернулся и всяк своими компаниями разошлись по вольным делам. Тут такое завертелось! Но кончилось всё пшиком: из учеников никого не наказали, классную пожурили, мол, недоглядела, Физичке велели подбирать слова.
А когда пришла пора весенняя и вдруг сын Твой, Мама, внезапно повзрослел и стал ухаживать за одноклассницей, Ты как-то строго посмотрела не него, Сына своего, и сказала: «А ничего, хорош парень.» А потом, когда мы пришли вдвоём, оглядела будущую свою невестку и сказала: «Благослови Вас Бог». И потом всё время спрашивала меня: «А как там …?»

И уже потом, как был уж я в военном училище, каждый месяц присылала ты мне почтою по десять рублей в месяц, а я ведь знал каким трудом они достаются: свободными вечерами, или свободными ночами строчила ты, Мама, занавески для окон, для которых надо было ещё купить материал, да ещё ниток, да содержать в рабочем состоянии машинку. А потом через половину города в воскресный день нести свои труды на «барахолку», благо раскупались, и по возвращении домой ещё угощать, нас, сорванцов, леденцами да пряниками. А потом уж из оставшегося нести на почту деньги для перевода… В первый же свой отпуск я попросил тебя не присылать мне денег. Хоть и скудного, но довольствия хватало. А лишние деньги суть соблазн.
Ах, Мама, Ангел мой, Хранитель мой! Сколько ещё раз спасала ты меня от всяких бед незримым своим покровительством от всяких дурных сил и от поступков моих дурных, находясь от меня на немыслимом расстоянии!

Накануне моего отъезда позвал меня Папа в свою комнату. На ощупь достал он из своей заветной тумбочки две коробочки.
- Помоги мне разобраться с наградами. Вот из этой коробочки бери Удостоверения к наградам, в другой отыскивай эту награду в соответствии с номером и раскладывай их теперь снова отдельно: награду сюда, документ сюда. И мне говори, что нашёл, что положил.
Это было похоже на детскую игру, но понимая значение этого занятия для Папы, я противиться не стал, напротив взялся за это дело весьма серьёзно.
- Так… Книжка к ордену Красной Звезды, номер … Орден найден, номера соответствуют…
- Ну и вот еще медали… польская… Всё. Отсутствует орден Богдана Хмельницкого, III степени.
- Тогда всё. А Богдана, как украли, так и не вернули. Всё вернули, а Богдана нет. А в 2000 году сам Кучма интересовался: что за орден такой, за что наградили. За что, за что? За участие в Киевской операции.
Потом Папа велел всё собрать обратно и сказал:
- Ты это, если что – забери в себе, в Россию. Не хочу, чтобы кто-то потом измывался над советскими наградами. 

На десятый день уехал я домой. Дорога сложилась благополучно.



Папа мой, Иван Иванович, человек был замечательный. Как бывалый командир, он не верил ни единому рапорту: во всём стремился убедиться сам. Но уж как проверил, то и знал достоверно, что так и есть. Ему всегда хотелось убедиться, что события происходят именно так, как о том ему сообщают.
После выпуска из училища мои сообщения по-перву были пространны, что свидетельствовало о наличии свободного времени. Потом всё скупее, вроде отписок: «не волнуйтесь, всё нормально» … Меж тем события происходили так: никаких событий, события надвигаются, события свершились! Сообщил родителям, что в скором времени состоится торжество свадьбы, приезжайте. Торжество же состоялось быстро и приехал Папа. А мы уже, благо подвернулся случай (ввели в строй целых два дома, громадные девятиэтажки, и некоторые офицеры получили возможность расширить своё жилище), нам же, молодой семье, была предложена однокомнатная хрущёвка от съехавшего на расширение офицера полка. Квартирой мы были довольны и радовались собственному обиталищу безмерно. Папа по приезде осмотрел наше жильё, нашёл его вполне удобным, поздравил нас и через день, вполне удовлетворённый, уехал. Так же приезжал он потом и Киев, и в ныне переименованный Горький, и потом в Смоленск. Только в Улан-Удэ и в Монголию приехать не решился. Правда, в Улан-Удэ прислал брата моего, мол, как там у них? У них была трёхкомнатная квартира без всякой надежды на проживание: вскоре по тревоге я оставил жену с семилетним сыном и новорождённой дочкой и ушёл с полком в Монголию. Наступило время тяжёлое.
Из Монголии в отпуск выехать мне выпало лишь только в декабре. Моя семья, жена, сын и грудничок-дочка, ожидали меня уже в подмосковном Подольске у Валентины, жениной сестры, с которой мы дружили едва ли не с первого дня знакомства. 
По приезде к родителям мы тут же решили, что Жена моя с детьми останется у родителей моих до вызова заграницу.
Конечно без ужинов не обходилось, без долгих разговоров о войне, о судьбах, о героях.
И вот как поворачивает Судьба!
Едва явившись в полк после отпуска, замполит мне радостно сообщает: - «Мне дали квартиру во втором доме КПД, тебе же решили выделить квартиру двухкомнатную в бараке, что мы строили, в шестнадцатом!»
- Да погоди, мы ведь строили два барака!
- А… Да у нас двадцать первый отобрали, передали артдивизиону!
- Василий Иванович, ты так ликуешь, вроде в лото выиграл.
          - Понимаешь, там в бараке 16 квартир, а нам в КПД дают взамен двадцать, понимаешь?
          - По чести сказать, не понимаю.
- Так мы же ещё четыре семьи поселим, понимаешь?
- Понимаю.  Пешка поедает ладью.
- Ты это о чём?
- Знал бы я, о чём. И заселяться, когда же?
- Да где-нибудь в июне-июле.
- Это что же, ещё полгода без семей7
- Да сам знаешь, пролетит – оглянуться не успеешь! 

Потом всё свершилось совершенно замечательным образом: и отпуск я оформили летом, и визу заказал, и посетил Родителей, забрав семью, погостили ещё у тёщи, и к началу августа прибыли в наш незабвенный военный городок. Там жизнь потекла обыкновенным гарнизонным образом: жена нашла себе работу, сын пошёл в школу уже во второй класс, дочке нашлось место в яслях – цивилизация!
Из Монголии ещё четырежды приезжали мы в отпуск, всякий раз удачно, летом. Отпуска были длинными, хватало времени погостить и у родителей, и у тёщи. Славная была женщина, Царствие ей Небесное


И вот как сон, что навязчиво повторяется. Едва я купил билеты на поездку, а пришлось ехать с пересадкой в Орше, другие маршруты никак не вытанцовывались, - то время не совпадает, то пересадка долгая. Уж было упаковал нехитрую поклажу, как звонит Брат:
- Ты когда будешь?
- Выезжаю уже через час, там пересадка и буду рано утром восьмого мая.
- Поторопись.
- Если б они могли летать! А так я в чреве, и как побежит паровоз, так и я. Сильно худо?
- Папа ждёт тебя.

В день прибытия на перроне ждал меня Брат. Ещё шести утра не наступило, а он – уж тут. Сразу закралось опасение.
- Здравствуй, Брат! – после объятий: - У меня там машина, поехали домой.
- Так плохо, Брат?
- Папа умер. Сегодня к утру.
Дома была уже и Сестра, и внучка Света, они чем-то были заняты и на кухне, и в Родительской комнате.
- Представляешь, - сказала Сестра, - я вчера приготовила ужин, покормила Папу, собралась было уезжать, а папа спрашивает:
- А Вова где?
- Едет, Папа, едет. Уж завтра к шести часам утра будет дома!
- Завтра? - Спросил Папа, - завтра, утром? Это хорошо! Тогда я спать пойду спокойно.
- И пошёл. Я обрадовалась, что без капризов, как иногда бывало. Проводила его до постели, он сказал, что спать теперь будет спокойно, «Вовка завтра с утра… Это хорошо!» И лёг в постель, попросил включить приёмник, волна-то уж у него настроена. И отпустил меня. А тут и Толик приехал, я ему всё рассказала и поехала к себе. А в четыре утра Толик звонит с печальной вестью. Я и приехала. Потом прибыла карета из морга, вынесли Папу, сказали, когда приехать за справкой, и уехали. Толик же поехал встречать тебя. Вот так.
-  Не дождался…
- Да нет, я думаю, как узнал, что ты приезжаешь, так и отошёл со спокойной душой.
К обеду приехал Брат со всеми документами. Посидели скорбно за обедом. Брат рассказал об исполненном: справка о смерти, заказ отпевания в каплице православными дьячками, с местом на кладбище и решать не пришлось, там же на участке при Маме, всё заказано и к десятому мая будет всё готово. И вот Свидетельство о смерти.
- Погоди, а оркестр, а эскорт, а салютная команда? Ведь всё же старший офицер, положено!
- Та, я в этих делах ничего не понимаю. Ты военный, тебе и решать.
Подарок был ещё тот. На самом деле возникали две проблемы: больные коленки, с которыми на дальние расстояния я не ходок, и общая неосведомлённость, как теперь здесь всё устроено.
Но дело делать надо: без исполнения воинского ритуала для захоронения заслуженного Воина и помышлять не следовало. С вечера нашёл в документах папы военный билет, удостоверение пенсионера Министерства обороны. Этого было достаточно, ещё бы копию Свидетельства о смерти и адрес выноса тела (по замыслу Брата – каплица отпевания).
9 мая. Это был день великих для меня мучений. На ближайшей почте сделали мне копии Свидетельства о смерти и пошёл я в поисках Облвоенкомата. Как туда доехать, я совершенно не представлял, поэтому решился добираться пешком. По главной улице, где всегда проходили шествия и парады, шли демонстранты по случаю 9 Мая. Правда демонстранты были таковы, что не видели бы мои очи: в мундирах УПА вышагивали гордые старики, ровесники моего Папы, с флагами Незалежной и знамёнами УНА-УНСО и мне подумалось: хорошо, что этого не видит мой Папа. В месте перехода колонну пересечь было невозможно и пришлось подняться к её истокам, и там, в разреженном её строю, перебраться на другую сторону улицы, всё приговаривая: «Прошу пана, прошу пани…». Добравшись до здания, где, как помнил я, был Облвоенкомат, вывески этого учреждения не обнаружил. Двери букового массива совершенно не поменяли своего вида, правда появилась некая панель с кнопочками, которые следовало нажимать для вызова. Многих вызывать не стал, попробовал вызвать дежурного.
- Прошу, то що в вас за пытання?
- В мене Батько вмер. Я мав бы заказаты эскорт та оркестр.
- Прошу, алэ це вже не наша справа. Вы мусити обертатыся до комедатуры.
- И дэ я маю ии знайты?
- То, прошу, у цьому будынку вхид злива.
Пройдя, налево обнаружил уличку, по правой стороне которой сразу бросилось в глаза: «Маникюр» и вспомнилось, как много лет назад проводил я в эту маникюрную свою Девушку и как прилежно ждал её в течение часа, пока она не сделает красивыми свои коготки, и как мы долго ещё гуляли по городу…
По левой же стороне объявилась брама и проход во двор. Во дворе из-под капота машины торчал зад механика и рядом расхаживал капитан с повязкой «Дежурный…» и страшно по-русски материл подкапотного.
К нему и обратился со своей незадачей.
- Т-а-а-к… Значит теперь Комендатура с этими делами никак не связана. Вам нужно пройти в Облвоенкомат, теперь они сами все эти дела решают. Адрес? Да чёрт его знает. Если по Франко пройти выше, так метров через сто увидите вывеску. Там сегодня тоже только дежурный.
Метров сто для больных коленей показались путём на Голгофу. Но и там мне отказали в помощи, сославшись на то, что заявки теперь принимаются в воекоматах по метсу приписки и учёта, а стало быть Шевченковский… то это по улице… ну, в общем по-старому Кузнецова. Это, не доезжая до Штаба округа, закуток направо.
Адрес был более чем конкретен. Тем более, что дом родителев, из которого я вышел, был от силы метрах в трёхстах. Ну, может в пятистах. А я полгорода на больных коленках! Огорчение было начало жечь мою душу. Да вспомнилось ради чего, и влекомый волей, направился я к исполнению взятого на себя долга.
Подвернувшийся таксист в режиме свободного поиска, с удовольствием доставил меня к месту назначения и даже предложил подождать, поскольку меня всё равно отправят на Стрыйское шоссе, а туда добраться с больными ногами тоже тяжко. И даже пошёл со мной как провожатый, и только убедившись, что я попал куда надо пошёл к машине дожидаться меня. 
За муки мои и на моё счастье дежурным по военкомату оказался начальник третьего отделения, как раз и ведовавшего учётом офицеров.
- Подполковник? Какого года рождения… Наверняка полковник в отставке. У нас, знаете ли, каждые пять лет, к юбилею, фронтовиков повышали в звании на ступень. Для пенсии безразлично, а вроде забота. Та-а-к… Вы подождите, я сейчас карточку найду.  Ну вот, точно полковник, это к сведению. Вот вам распоряжение на выделение эскорта, оркестра и производство салюта. Похороны 10 мая, адрес выноса… Место погребения … Согласно графику в этот день обеспечение от 5 Бригады. Это Стрыйское шоссе … В общем, это следующий военный городок после Политучилища, бывшего.
- А ты угадал, брат, - сказал я таксисту по возвращении, - на Стрыйское, Пятая Бригада.
- Ага, я знаю. Только обратно ждать не буду.
- Ладно. Вот тебе расчёт, ну и за заботу. Вези!

К великой моей удаче, в части был выходной. Возле КПП, как обычно, толпились женщины и девушки в надежде повидаться или свидеться с родными и любимыми парнями. Парни, удивительное дело для выходного дня, вышагивали строевым шагом по плацу. Вдаваться в новые обычаи не стал и сразу изложил суть дела дежурному по КПП. Сержант выделываться, вроде «Прошу, ниц не розумью», не стал. Позвонил, куда ему полагалось в таком случае, сообщил:
- То Вам повынно до чергового офицера, то я вам дам сопрводжуючого.

Сопроводжуючий привёл меня к дежурному по части. Вначале поговорили мы с ним через окошко, потом он пригласил меня в дежурную комнату, где он выписал мне какую-то бумажку, что оркестр и эскорт прибудут к установленному месту в установленный срок. Но бумажку не дал.
- Мы маемо деяку проблему: в нас нема палыва. Як Вы маете змогу тай даете забовъязок, що купуете бензину, то Ваша заява буде выконана.
- А что за автомобиль?
- ЗиЛ-131.
- И сколько нужно бензину?
- Як до того Голосиивського, то мабуть що пивста литрив.
- Хорошо, сделаем.
- Тики прошу, щоб ото гроши йим не давалы. Нехай хтось з Ваших пройидуть да колонки и сами за усэ дадуть гроши. Бот ти хлопци, хоч штовхаты того ЗиЛа будуть аж вид цвинтарю то до самои частины, але пляшку-другу визьмуть, а мени потрибно, щоб воны завтра булы як дзеркало!
- Ну, дзеркало, так дзеркало. Не майте сумниву, панэ майорэ!

Вечером за ужином, еле живой со своими коленками, поведал я Брату о мытарствах.
- Ты, Брат, прости уж меня, -  попытался извиниться Брат мой. – А только в Ваших военных и военкоматских делах я совершенно ничего не понимаю. Вот место на кладбище, да чтоб могилу отрыть, да венки, да иное прочее – это мне по силам. А все эти ваши военные штучки, вроде оркестров, салютов – тут у меня никаких.
- Ещё эскорт, братец.
- И что это?
- А это, когда от катафалка и до могилы гроб несут на плечах своих люди военные. И в это время играет оркестр подобающие марши, и погружают гроб с телом под залпы салюта, и по окончании салюта опять оркестр. И всё умолкает с началом работы землекопов. И как сформируют холмик, и водрузят крест православный – опять оркестр и возложение венков. И мы ещё будем свечи возжигать, и молитвы творить, а эскорт с оркестром ещё постоят и как ты их отпустишь, так и поедут к себе.
- Сложно у вас, у военных.
- Обычай.

Утром следующего дня в каплице, как нас допустили, тело Папы было уже в гробу, в военной форме, с фуражкой, которой никак не находилось места. Лицо Папы было загорелого оттенка, как всегда он выглядел. Наверное, загримировали, только нос как-то вытянулся и заострился, рот, напротив, как-то упал да бело-голубая лента на лбу с надписью на старославянском.
Вышли двое священнослужителей в подобающей одежде. Один читал молитву, другой всё помахивал то веничком, то кадилом с ладанным дымком, и в нужный момент подпевал первому. Завершив молебен, служители обошли гроб, опять покропили, обдали ладанным дымом и скорбно сложили руки.
- Прощайтесь с телом покойного.
Всяк из нас поклонился, поцеловал лоб Папы, освобождённый уже от ленты, перекрестились. Старший из служителей вопросил:
- Все ли простились?
И велел закрывать гроб
Тут же набежали нужные люди, накрыли гроб крышкой и стали ввинчивать золочёные специальные шурупы.
С наружи заиграл оркестр, те же завичивальщики вынесли гроб на улицу. Шестеро бравых десантников, мягко оттеснили завинчивальщиков и надёжно ухватив гроб за специальные ручки погрузили его в катафалк.

- Вы будете ехать неспешно, - обратился ко мне старший лейтенант, старший команды, мы поедем быстрее, и будем ждать вас у въезда на кладбище.

Так и поехали. Неспешно. И ворот кладбища уже стоял известный ЗиЛ, и поехал он вслед за нами. Дорогу бы я враз не нашёл. Но Брат тут знал всё. И могилка рядом с Маминой была уж готова. Из катафалка вынесли и поставили два табурета, на них водрузили гроб, оркестр нежно и чувственно вывел печальную мелодию. Пока лилась мелодия мы ещё раз попрощались с Папой и с окончанием духовой мелодии, тут же сразу набежали кладбищенские рабочие, стали ловко продевать под гробом ремни и понесли к разверстому зеву земли гроб с телом. Оркестр внезапно громко завёл нечто совсем уж вовсе щемяще грустное и грянул залп. Оркестр перестал играть, а залпы прогремели ещё дважды. Рабочие вытащили свои опускательные ремни и Оркестр несколько более возвышенно и громче сталь выливать свою медь, и посыпались грудки земли родственников, а как кончились родственники, так рабочие взялись за лопаты и уж в десять минут сформировали холмик, и водрузили Крест. Все присутствующие пристроили венки, печальные цветы. Сестра поставила свечи в специальных фонариках, что бы не задуло огня… Оркестр всё играл.
Эскорт, салютный взвод уж загрузились в ЗиЛ, Оркестр же всё играл.
- Брат, ты им гроши дав? – спросил меня Младший мой.
- Ну да, старшему дал, и хорошо дал.
- Ай-ай-ай! Оркестр же Бригадный, а старший лейтенант из какого-либо батальона!
Брат мой подошёл к оркестру, всё ещё дувшему в трубы и гремящему барабаном со старательными тарелками, перетолковал с дирижёром и Оркестр походным шагом, не прерывая изливать печаль, направился к машине. Остановившись и освободившись от инструментов, они низко поклонились в нашу сторону и погрузились в машину.

Вечером мы поминали Папу. Но и Маму не забыли, как теперь им покоиться вместе.
- А я и не знал, какой у вас ритуал красивый.
- Брат, ты и не знаешь, как это было красиво ещё недавно. После отпевания гроб следовало погрузить на лафет орудия, процессия за лафетом должна была состоять из сослуживцев или родни, специальные от комендатуры на специальных подушечках должны были нести ордена, на каждый орден по отдельной подушечке, и на одной подушечке все медали. А уж за ними оркестр, и эскорт, и салютный взвод. А за ними иные провожающие… И всё это пешком до самого кладбища.  Но времена меняются. Теперь уж так, наскоро.
- Да, расстояния… Не всякий и путь такой осилит.

Поужинали, помянули. После ужина все разъехались, да и мы с Братом разошлись отдыхать.
На следующий день мы собрались в обед . Мы – это я, Брат и Сестра. Нина сказала, что надо разобрать папин архив, и что я должен этот архив взять с собой и что награды свои Папа велел тоже забрать мне. Архив был не сравним с архивом аког=либо музея, но имелись и рукописные листы, и фотографии.  Рукописи я отобрал сразу и все, с фотографиями повозились подольше. Надо было отделить от тех, что уже хранились в моём альбоме, и из имевшихся в единственном экземпляре, выбрать тог, что я возьму с собой, а что останется. Набралась довольно пухлая папка документов.
Следовало пробыть ещё до «Девятины». У всех находились какие-то дела и до ужина я часто был предоставлен самому себе. Разбирая документы, я открывал в душевной жизни Папы совершенно неожиданные черты.
А ещё просматривал фотографии. Они иной раз были плохи от времени, иные же представляли жизнь Папы в далёком и непонятным для меня времени. В матроске, в будёновке, в компании неизвестных. Так, чтобы Папа и Мама были вместе, тех и вовсе было мало. Но в этот час они для меня и были особо дороги. И я, глядя на фотографии Родителей, рассказывал им о том, каковы мои нынешние обстоятельства. Казалось, что они мне согласно кивают или напротив покачивают головами от огорчения…

После моего отъезда, уже дома, я взялся за архив Папы и проделал хорошую работу с Архивом Министерства Обороны. Получил по электронной почте почти все представления к наградам. В следующее моё посещение Брата сходил в военкомат и мне дали личное дело полковника в отставке И.И. Горяева, и я сделал нужные выписки. Открылась личность офицера совершенно бесстрашного, но и умелого организатора огня и боя. Только с начальством не ладил.
Посещал я Брата своего и Сестру ещё два года. И ходили мы на могилки Родителей с цветами, и ставили свечи…
В следующем году, уж нам четвёртом, как захоронили, Брат мой сказал: - «Не приезжай, Брат! Опасно!».
С тех пор на могилках родителей и не был.