"Ничего не может быть глупее, чем собирать осколки чужого прошлого и пытаться слепить из них свое настоящее..."
(Серебряный)
В десять лет быть путеводной звездой,
В двадцать – осмеянным собственной тенью
И когда был окончен роман –
Тетрадь оказалась пустой,
И я смотрю на это без сожаленья…
- Вы не скажете, сколько времени ?
- До чего ?
Я даже не сразу понял ответ. Старик улыбался как-то странно, я вновь посмотрел ему в глаза и повторил вопрос.
- Я понял Вас, молодой человек, Вам нужно знать время... Но до чего ?
- Ну... Ни до чего, просто, сколько сейчас времени ?
- Просто времени не бывает, - наставительно подняв палец и почему-то посерьезнев, ответил старик, - Вы спрашиваете, сколько времени, значит, времени до чего-то... или после чего-то... ведь так ?
- Да нет... – наверное, я понял, что он хотел сказать, - Скорее всего, уже ни до чего...
- Тогда – Вам нет смысла знать время, уважаемый. Человек должен считать время только тогда, когда оно ему действительно нужно...
Он был прав. Как ни крути, но этот старик со странно знакомым лицом действительно был прав. Да и задал-то я вопрос о времени просто так, потому что нечего было больше сказать, а сказать хотелось... Я усмехнулся. Зачем знать точное время тому, кто даже не помнит, какой сейчас день и месяц... А действительно, какой ? Декабрь ? Или уже январь... Неоспоримо было только время года, именно оно засыпало мелким колючим снегом пустынный вечерний перрон платформы “Москворечье”, указатель со зловещей надписью “На Москву” на противоположной стороне (мне почему-то вспомнились фотографии из старых альбомов о войне, где были почти такие же указатели, только надпись “Nach Moskau” была выполнена готическим шрифтом), оно холодными когтистыми пальцами сжимало сердце под броней “косой” кожаной куртки без утепления. И еще я помнил, какой сейчас год. Как-то, когда календарь у меня дома упал со стены и лежал вверх ногами, мне припомнилось библейское “Кто имеет ум, тот сочти число зверя...” Когда календарь... У меня дома... Когда у меня еще был дом...
Уныло гремя безлюдными, едва освещенными вагонами, подошла электричка, и я двинулся к зашипевшим дверям вслед за стариком. Он же, уже войдя в вагон, обернулся ко мне и сказал:
- А знаете... Я думаю, Вам не стоило бы сейчас ездить туда... И вообще, скорее всего больше никогда бы не стоило, хотя завтрашний день не в моей компетенции...
- А Вам-то какое дело ? – ненавязчиво пропихнув его вглубь тамбура, я вошел следом, - Откуда Вы вообще можете знать, КУДА и ЗАЧЕМ я еду ? И назовите мне хоть одну причину, почему бы я должен прислушиваться к Вашим советам ?
Он промолчал, глядя куда-то в сторону. Я зло рванул в сторону дверь и прошел из тамбура в вагон, в последний раз обернувшись к старику, пытаясь понять, где же я мог видеть этого полусумасшедшего, своей чуть кривой бородой напоминающего одновременно пророка Моисея и опереточного бродягу из голливудских фильмов. Разгадка пришла, когда мои глаза вновь пересеклись с его – коричневыми, почти черными, похожими на два нацеленных в упор ружейных ствола. Это не был сумасшедший, пророк, бродяга... Это был я. Только очень-очень много лет назад... Или вперед...
Я на мгновение опустил взгляд, ошалев от напора мыслей, а когда поднял – старика уже не было в тамбуре. Рука сама нащупала сигареты в кармане и, упершись лбом в обледеневшее стекло двери, я так и простоял до самой станции назначения, уничтожив за сорок минут почти пол-пачки.
* * *
Я плыву по волне ожиданья
Под обстрел мирозданья…
...Нет, все-таки это был декабрь.
- А мы вот тут сыру купили, и винца немного, - щебетала Василиса, пока Глеб выкладывал продукты из объемистого пакета на стол, - Все равно, думаем, у тебя жрать нечего... да кстати, Варг, у меня тут Корел опять не запускается... Зайдешь как-нибудь, посмотришь, а ?
- И я еще пару дисков тебе хотел притащить, - вставил Глеб, - У тебя-то есть чего новенького ?
- Посмотрю, конечно, - я кивнул Василисе, потом повернулся к Глебу, - Да откуда у меня новенькое, я и не вылезаю никуда, и денег почти нет...
Лица друзей исказились, став похожими на старинные китайские маски. Лампочка под потолком вспыхнула сотней прожекторов. Голоса неслись откуда-то издалека, искаженные многократным эхом. Кто эти люди ? Где я вообще нахожусь, что здесь происходит ?...
- Я сейчас... – донесся откуда-то сбоку мой голос. Комната поплыла перед глазами, надвигаясь распахнутой дверью в коридор. Что-то скользкое и пахнущее жареной рыбой метнулось из-под ног, взвизгнув: “Нажрутся пьяные и ходют ! Щас милицию вызову !” - “Какую милицию, я сам - милиция...” И я решительным шагом направился к зияющему впереди провалу, пахнущему человеческим потом и паленой шерстью.
Трамала оставалось три таблетки. Впрочем, если пришли Василиса с Глебом, значит, скоро должна появиться и Дана Визер... Каким-то чутьем она всегда улавливала, когда у меня собирался народ – и, конечно, долго себя ждать не заставляла. Это хорошо, значит, экономить не нужно – Дана Визер всегда носила с собой трамал, предлагая его всем окружающим и утверждая, что именно его используют в качестве заменителя все желающие слезть с героина. Обычно, кроме меня, все отказывались от ее предложения – а мне было все равно, что глотать. Где-то втайне я даже надеялся, что когда-нибудь она по ошибке подсунет мне вместо трамала цианистый калий... хотя, если рассудить здраво, где бы она могла его взять ?
Трамал все расставил по местам. Негромко пели трубы где-то этажом выше, прямо подо мной весело журчал унитаз, а в обшарпанную дверь кто-то скребся снаружи. Прислушавшись, я услышал:
- Эй, Варг, ты там ? Вылезай побыстрее, а то водка прокиснет.
Ну вот. Так я и думал. С приходом ко мне людей – каких бы то ни было, - Дана Визер не заставляла себя ждать больше получаса. Услышав ее чуть охрипший голос, мне совершенно расхотелось покидать свое убежище, пришло желание стать как можно меньше и незаметнее, чтобы, заглянув сюда и не увидев меня, она как можно скорее убралась бы куда-нибудь... куда угодно. Но трамал расставил все по своим местам, отняв у меня возможность раствориться в воздухе.
- А, это ты... – дернув на всякий случай рукоятку слива, сказал я и как можно резче распахнул дверь. Я надеялся попасть Дане Визер дверью прямо по лбу, но, как всегда, промахнулся.
- Ты сейчас не занят ? Я так, покурю и пойду...
- Да кури себе на здоровье... – я равнодушно пожал плечами. Даны Визер почти всегда было слишком много, но мне она не мешала, как не может мешать постоянно бубнящее в соседней комнате радио. В каком-то смысле она даже помогала мне, отвлекая внимание собравшихся на себя, так что я мог засесть где-нибудь в углу с бутылкой пива или бокалом чего-нибудь покрепче, и пребывать где-то в миллионах километров от компании, пока кто-нибудь не тронет меня со словами вроде “Ну, мы пойдем, потом созвонимся, да и ты не пропадай” или подобными... И я шел к двери, почти всегда молча провожая уходящих, а Дана Визер всегда оставалась в комнате, доцеживая, почему-то всегда сквозь зубы, остатки напитков, в потом она всегда предлагала мне сходить за водкой, и мы шли, и, приходя домой, запивали этой водкой трамал, а мне хотелось, чтобы это был цианистый калий... калий... цианистый... Видел объявление: “Продается цианистый калий оптовыми партиями, в мешках по 80 килограммов”. И зеленоградский телефон. Помнится, я уже набрал номер, когда мне подумалось – а зачем мне ВОСЕМЬДЕСЯТ кэгэ ? Да и денег, как всегда, не было... А утром я всегда вставал и уходил, не оглядываясь, и без всякой цели бродил по городу часов до трех дня, потому что только к этому времени Дана Визер наконец покидала мой дом... когда у меня еще был дом...
В подъезде, на лестничной клетке прямо возле нашей двери, какие-то очень прилично одетые молодые люди на удивление стройными, почти академическими голосами пели “Мою оборону” под аккомпанемент аккордеона. Пение периодически заглушалось ревом реактивных двигателей от самолетов, заходящих на посадку. Когда я был маленьким, мне всегда казалось, что аэродром находится прямо на нашей крыше – и однажды я уговорил старшего брата сводить меня туда. Увиденное стало моим первым разочарованием в жизни – как жаль, что далеко не последним...
Каким-то образом я оказался в кресле. Глеб сосредоточенно прихлебывал “Алиготе”, уставясь в экран телевизора, где горели, падая, черно-белые немецкие самолеты из кинохроники. Василиса и Дана Визер о чем-то оживленно спорили – кажется, все о мужиках... За стеклом балкона огненными всполохами бились ярко-оранжевые маячки снегоуборочных машин, и пение на лестничной площадке, как я заметил, давно уже затихло. В городе стемнело, и где-то за кольцевой дорогой по тяжелым свинцово-серым облакам одиноко металось едва заметное пятнышко прожектора, пропадая в провалах. Наверное, тоже пыталось пробить эти нависшие облака, тоже вырваться туда, где яркими точками вот уже миллиарды лет сверкают старшие его сестры... Но вскоре, скользнув последний раз по верхушкам деревьев, бессильно упало на землю и исчезло, поглощенное наступающей тьмой...
“ЗАВТРА БУДЕТ ТЕМНО...”
- Варг, блин !!! – вздрогнув от резкого голоса, я открыл глаза и чуть было не свалился. Соскользнувший с ноги тапок упал на цементный пол, - Ты что делаешь, одиннадцатый этаж же !
Я стоял на перилах балкона, ухватившись за протянутую бельевую веревку. Из глубины комнаты на меня смотрели бешеные глаза Глеба.
- Слушай, - это он уже Дане Визер, - Мы уж пойдем, ты хоть присмотри тут за ним...
Дана Визер кивнула. Я спрыгнул с перил. Глеб с Василисой медленно растворились в пространстве, оставив после себя зыбкие светящиеся следы, запах акварельных красок и недопитую бутылку “Алиготе”. Где-то мяукнул котенок.
-...а палатка еще работает ? – Дана Визер, как всегда, начинала издалека.
- Нет, наверное... надо к метро идти, - механически ответил я и повернулся к ней, - А что, за водкой, что ли ?
- Угу... У меня сегодня брат приехал из ФРГ, и предки его в моей комнате поселили... Не возражаешь, если я у тебя зависну ?
-...зачем ?
- Ну... я ж говорю... там это... брат из ФРГ...
Колени подогнулись сами по себе, и я медленно сполз по стене на пол. Что-то, состоящее из белых, красных и синих пятен, нависло надо мной.
- Хорош придуриваться-то...
С лица Даны Визер постепенно исчезали детали - нос, губы, брови, глаза, - пока и само лицо не исчезло полностью, расползшись на клочья с медленно тлеющими краями. Как сгорающая “поляроидная” фотография.
- Варг, хватит придуриваться, или я сейчас уйду.
Я поднялся. Передо мной никого не было. То есть, конечно, было – какое-то странное существо в непонятном облачении, выдыхающее клубы зловонного сернистого дыма и активно, как ветряк, размахивающее всеми восемью конечностями.
- Ага...
- Что значит – “ага” ?
- “Ага” - значит уходи... – я опять покосился на существо, - И больше никогда, слышишь – никогда не возвращайся... С меня хватит, видеть уже, слышать уже тебя не могу... Впрочем, я тебя и не вижу...
Ласковые объятия кресла приняли ноющую спину.
Что-то громыхнуло – как будто из пушки выстрелили, и мне вдруг стало необычайно легко. Казалось, тело сейчас воспарит к потолку и, оставляя жирные пятна на побелке, будет висеть там до утра, слегка покачиваясь от сквозняка. Как воздушный шарик, когда-то вырвавшийся из рук девочки на станции метро “Театральная”. Именно он, веселый, разноцветный, упрямо упирающийся в облупленные своды, дал мне тогда понять, что летать можно даже под землей.
* * *
- Останки… танки… эпохи раннего палеолита… та-та…
«Полиомиелита…»
Щелк !
- ...Бромгексин ! Берлин Хеми ! Будь здоров, не кашляй !...
«Смотри сам не подохни...»
Щелк !
На постепенно разгорающемся экране телевизора появилась, выплывая из тьмы, квадратная морда электропоезда Ср-3. Кривая, желтой краской надпись на морде гласила: “Приписан ВЧД Донецк. Ср.сз.13.05.1978, ср.исп.13.05.1979. Постр.ВРЗ Каракал 21.01.1953. Тара 36т”.
* * *
Покажи мне издали тех,
Кто придет в этот мир после нас…
Тяжелые дубовые двери храма распахнулись сами по себе. Изнутри дохнуло сыростью – но не черной, могильной, а скорее свежей штукатуркой после ремонта. Взявшись за чуть тронутую ржавчиной кованую ручку, я на минуту замешкался на пороге – что делать внутри, я понятия не имел...
- Ну, что стоишь ? Заходи, - похлопали меня сзади по плечу. Обернувшись, я увидел фигуру, с ног до головы закутанную в темно-сиреневый длиннополый плащ, как у средневековых рыцарей. Лицо незнакомца скрывал спадающий капюшон.
- Хранитель Снов, - представился подошедший. Откуда-то из разреза плаща вынырнула костистая ладонь, которую я пожал.
- Варг...
- Знаю, что Варг, - таким же ровным, ничего не выражающим голосом произнес Хранитель Снов, - Ну же, смелее, ты ведь сам нашел дорогу сюда, а это уже большое достижение...
- А что там, внутри ? – я кивнул головой в сторону темного проема.
- Пока не знаю, - Хранитель Снов пожал плечами, всколыхнув полы плаща, - Тебе виднее. Там – твои сны, сны, которых ты, может быть, даже не помнишь. Там то, что ты хочешь, чтобы там оказалось. Но необязательно то, чего ты хочешь сознательно. Там, по правде говоря, может оказаться такое, чего ты в себе и не подозревал никогда. Или то, о чем ты знал, но боялся признаться даже себе самому.
- Значит, – у меня на миг перехватило дыхание, - Там я мог бы... встретить Аннабель ?
- Мог бы, - согласился Хранитель Снов, - А мог бы и никого не встретить. А мог бы встретить, но не Аннабель. А мог бы встретить Аннабель и пройти мимо, не узнав ее. Еще раз говорю – это твоя собственная реальность. Одна из таковых, во всяком случае. Моя работа состоит лишь в том, чтобы открывать и закрывать эти двери, когда приходит время. Входи... или уходи отсюда навсегда.
Немного помедлив, я переступил порог и потер глаза, вглядываясь в темноту. Длинный коридор уходил куда-то вниз, по сторонам его виднелись совершенно одинаковые двери, крашеные черным лаком. Горели факелы на стенах. Или это были стилизованные, мерцающие электрические лампы, вроде тех, что стояли в детстве у моей кровати ?… Стараясь ступать как можно тише, я подошел к одной из дверей и заглянул туда.
…И оказался стоящим под мелким дождем на знакомой улице. Передо мной был склон холма с красной кирпичной монастырской стеной на нем, из-за гребня которой виднелась усеянная заклепками ажурная арка железнодорожного моста. Через арку шла выложенная разноцветными огоньками надпись: “ВАС ПРИВЕТСТВУЕТ ОДНАЖДЫ ОРДЕНОНОСНЫЙ ГВАРДЕЙСКИЙ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ МОСТ ИМ. Б.ГРЕБЕНЩИКОВА”. В слове “Гребенщикова” буква “Б” постоянно мигала. На арке стоял человек, вглядываясь в небо.
Я вновь перевел взгляд прямо перед собой. На склоне холма, привалившись спиной к стене монастыря, сидел высокий сероглазый шатен с длинными, чуть вьющимися волосами, красиво спадающими по плечам дорогого длиннополого пальто из черной кожи. Сидел и вываривал первитин в банке из-под лосося, поставив ее на походный примус. Проходящая мимо старушка-богомолка торопливо перекрестилась и, смерив меня недобрым взглядом, ускорила шаг. Я едва глянул ей вслед и стал, не скрывая любопытства, разглядывать первитинщика. А посмотреть было на что. Сей загадочный гражданин явно не бедствовал: все, что было в его прикиде металлического - тяжелая бляха ремня с замысловатым узором, перстни со странно знакомой мне символикой, кнопки на углах воротника, набойки и пряжки остроносых “казаков”, - все было изготовлено из серебра. Серебряной была и лежащая рядом с примусом зажигалка “Zippo”, да и курево он смолил недешевое – “Captain Black”. Направившись к нему, я на всякий случай проглотил пару таблеток трамала, стараясь делать это как можно незаметнее. Хотя… чего я мог стесняться в присутствии человека, варящего первитин прямо в центре Супергорода, да еще и у монастырской стены ?
- Ты кто ? – без обиняков спросил я. В конце концов, если Хранитель Снов не врал, это был МОЙ сон, - Что ты здесь делаешь ?
- Странный вопрос, - пожал мой собеседник плечами, - Если ты сам не видишь, что ж, отвечу: я вывариваю первитин. Что же касается вопроса “кто я такой”… У меня слишком много имен, чтобы я мог помнить их все. Ну, скажем, можешь меня называть Серебряный. Устраивает ?
Мне было все равно. Серебряный – так серебряный. Хоть яхонтовый.
- Это я понял, - буркнул я, - А что ты делаешь в моем сне ?
- А это не твой сон, - так же спокойно ответил Серебряный, покачивая жестянку над огнем, - И даже не мой сон. Это вообще не сон. Это, скорее, сказка...
- Но Хранитель сказал…
- Хранитель - старый балабол, - безапеляционно заявил Серебряный, - Во всяком случае, здесь есть много такого, о чем он не догадывается. Сон не может быть сном, пока он находится в состоянии реальности. А я – реален, и ты тоже, и вон тот, на мосту… Стало быть, это не сон. Впрочем, это неважно. Хочешь считать, что это твой сон – считай, мне-то что…
Он поднес банку к носу и долго нюхал содержимое. Затем посмотрел на часы (тоже серебряные, старинные, на цепочке), вылил первитин в кротовую норку и погасил примус.
- Ты… ждешь кого-нибудь ? – попытался угадать я.
- Нет, - ответил Серебряный. Взгляд его на мгновение стал каким-то грустным, - Вернее, жду, но того, кто никогда не придет. Еще вернее – придет, но ровно через пятнадцать минут после того, как я уйду.
- Дурдом какой-то, - сказал я, мотнув головой, - Зачем тогда уходить, если ты знаешь, что через пятнадцать минут тот, кого ты ждешь, придет ?
- А иначе нельзя, - строго проворчал Серебряный, - А иначе любовь – не любовь, война – не война, я – не я, да и ты – не ты… Иначе все совпадет, и этот, как ты изволил выразиться, “сон” станет слишком уж правильным, причесанным и стандартным, как книжки о пионерах-героях. А следовательно, исчезнет, станет из настоящей сказки пошлой обыкновенной былью. Потом, если бы я дождался, это могло бы привести к слишком предсказуемым последствиям, причем к таким, наступления которых я меньше всего желал бы и себе, и, тем паче, тому человеку, которого я ожидаю... Да и вообще, забудь эти логические цепочки, причины-следствия и прочую бытовую дребедень. Ты пытаешься загнать реальность в установленные рамки, хотя алогичностью своих поступков творишь разумное действие. Ты не потерян, иначе бы ты сюда никогда не попал. Ты не учитываешь только одного: ВНУТРИ никакой логики быть не может. А ты находишься внутри. Поэтому, к примеру, вон тот тип на мосту – это тоже ты.
- Значит, ты – это тоже я ?
- В чем-то да, - звоном колокольчиков рассмеялся Серебряный, - Вообще-то я – это я. Но, в контексте данной реальности, я - это то, чем ты хотел бы быть. Я, можно сказать, воплощение твоей мечты о самом себе. Но не больше. Я - не ты.
- Воплощение мечты ? Так, значит, это все-таки не по-настоящему ?
- Бестолочь, - Серебряный, закатив глаза, пожал плечами, - Именно по-настоящему. Вот смотри, если бы люди не знали, что от пули можно умереть, они бы умирали ?
- Я думаю, да, - уверенно сказал я.
- А я думаю - нет, - парировал Серебряный, - Вот, к примеру, тебе же снились когда-то сны, так ? И ведь было такое, что ты, проснувшись, либо сожалел о том, что не можешь остаться во сне, либо, открывая глаза, вытирал со лба холодный пот и думал: “Хорошо, что это только сон”. И все это происходит только и исключительно оттого, что ты сам себя убеждаешь в том, что то, что ты видишь во сне - нереально, понарошку, как фильм в телевизоре. Впрочем, это дело твое, как и в чем себя убеждать. Я просто хочу сказать, что, когда ты во сне падаешь со скалы и разбиваешься - ты гибнешь по-настоящему. Просто не здесь, а в своей собственной реальности. В одной из них. Другое дело, что нескованное навязанными догмами сознание может вернуться в ту реальность, в которой ты уже погиб, и возродить тебя там заново. Можешь называть это “переселением душ”, или как тебе угодно. Подумай, а мне пора.
Серебряный, поднявшись, спрятал примус в растущих неподалеку кустах, умело замаскировав его, глянул насмешливо в мою сторону и, не оборачиваясь, направился в сторону железнодорожного моста.
- Да, и укради где-нибудь фонарик. Обычный переносной фонарик на батарейках. Пригодится как-нибудь, - сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь.
* * *
- Крови хочешь ?
- Да… хочу.
- Ну пей…
* * *
Один пока что ягненок, другой пока что волчонок,
Девочка смотрит на эту игру, она знает развязку…
...После, наверное, десятой трели звонка дверь все-таки отворилась, и я сразу понял, что напрочь ошибся адресом. Однако на всякий случай спросил прямо в пустой проем:
- Извините, а Глеб дома ?
Из темного коридора, будто бы в тумане, показалась - я бы даже сказал, выплыла, - девушка лет этак двадцати пяти, состоявшая из двух цветов - белого и черного. Волосы как смоль, бледное, как бумага, лицо, явно покрытое какой-то пудрой, густо выкрашенные черной помадой губы, черный кожаный прикид, тут и там перечеркнутый блестящими зубцами застежек-”молний”, тонкие, почти нереальные, руки с едва заметными серыми прожилками вен, длинные с острыми концами ногти, покрытые черным лаком... Единственным цветным пятном были ее глаза, широко обведенные темными тенями, по-аристократически надменно смотревшие как будто сквозь меня, и в то же время - внимательные, изучающие. Наверное, именно так должен смотреть удав, гипнотизирующий кролика. И еще, приглядевшись, я увидел на ее шее едва заметный красный рубец, как будто натертый тесным воротником.
Из глубины квартиры слышалась негромкая музыка – King Crimson выводили извечное “Confusion will be my epitaph…”, – мелькали разноцветные огоньки, доносились запахи марихуаны и индийских благовонных палочек – “палок-вонялок”, как я их обычно шутливо называл.
- А Глеб дома ? - повторил я вопрос. Ноги вдруг охватила резкая слабость, и я схватился за дверной косяк, чтобы не рухнуть на пол. Открывшая еще несколько секунд смотрела мне в глаза, потом бросила:
- Заходи.
Я прополз в прихожую и стянул с ног ботинки. Квартира была явно не Глеба – стены были расписаны разноцветными красками в хиппистско-абстракционистской манере, а из единственной комнаты, переваливаясь с боку на бок, вышла толстенная черная такса. Глеб собак терпеть не мог из-за аллергии... Больше в квартире, судя по всему, никого не было.
Хозяйка тем временем прошла на кухню и вернулась оттуда, неся стакан, наполовину налитый густой темно-багровой жидкостью, источавшей резкий запах. Вручив стакан мне, сказала:
- Пей. Это коньяк и... еще кое-что. Собственный рецепт. А то на тебя смотреть страшно.
Я залпом выпил. Смесь обожгла пищевод, когда я резко глотнул воздуха, но сразу стало теплее и намного легче. Вытащив из кармана пузырек с трамалом, я вытряс две таблетки, хотя знал, что мешать спиртное с “колесами” – последнее дело. Но четвертая ночь без сна слишком сильно давала о себе знать, и мне не хотелось свалиться и захрапеть прямо у ног хозяйки этой странной квартиры. Она же, взяв у меня из руки пузырек и глянув на этикетку, усмехнулась:
- Аспирин... Кто бы, глядя на твою зеленую морду лица, поверил бы, что ты таскаешь с собой аспирин ? Что жрешь-то хоть ?
- Трамал... – пузырек от аспирина я использовал, дабы избежать лишних вопросов со стороны органов правопорядка, любивших меня какой-то особенной любовью, - Я, это, сейчас пойду... Мне Глеба надо найти, обязательно надо... Сейчас, посижу еще минутку, можно ?
Честно говоря, уходить не очень-то хотелось. Что-то было в этой квартире и в ее хозяйке такое... Странное в общем. Как я ни пытался себе это объяснить – ничего не получалось. Просто почему-то не хотелось уходить. Даже ноги перестали слушаться.
- Я сейчас...
- Да сиди уж... – она пожала плечами. – Все равно Глеба наверняка нету дома. Василиса умотала за город, будет только в воскресенье вечером, ну и он наверняка с ней – сам понимаешь...
Откуда она могла знать Глеба и Василису ? И почему ее лицо казалось мне настолько знакомым ? Мы никогда раньше не встречались, ни здесь, ни тем более ТАМ, это я знал совершенно точно...
- Встречались... Просто не помнишь, - загадочно и, как мне показалось, немного печально произнесла она. Меня как током дернуло: похоже, она просто-напросто читает мысли.
- Как тебя зовут ? – я не сразу осмелился произнести эту фразу. Вообще общение с лицами противоположного пола у меня происходило крайне трудно – я постоянно боялся, как бы обо мне не подумали чего неправильного. А тут, представьте – вламывается в квартиру к незнакомой девушке несвежий мрачный тип в полубессознательном состоянии, садится, выжирает стакан коньяку и два “колеса” – и начинает знакомиться. Этак и правда за маньяка примут... Но должен же я был хоть как-то к ней обращаться ?
- Айрен, - видимо, мои несмелые потуги нисколько не смутили ее. Наверное, у меня все-таки была мания величия. Ну не может весь мир вертеться вокруг моих нездоровых мозгов. Он и не вертится.
- Айрен ? А по настоящему - Ирина ?
- Не АйрЕн, а АйрОн, - с нажимом поправила она меня, - Это не от “Ирина”. Это по-английски “железо”. И по-настоящему – так же.
- Понятно... А меня – Варг.
Она была первой, кто не удивился моему имени, в общем-то необычному для средней полосы России. Просто приняла, как есть, и правильно сделала.
- Ну пройди, что ли... Варг.
Поднявшись с тумбочки в прихожей, я побрел в сторону кухни. Над головой, где-то в сиренево-синем небе, по-прежнему пели двигатели самолетов. Я вдруг вспомнил, как недавно один из них упал прямо на аэродром. Он долго кружился в воздухе, то взлетая, то пикируя, и кричал – жалобно, как раненая птица, - а потом упал вниз и забился на гладкой утоптанной земле, сползая с холодных бетонных плит взлетной полосы, и крик становился все тише, и я что было силы рванул туда, надеясь помочь умирающему... Но было слишком поздно – когда я добежал, тельце самолета было уже холодным и начинало коченеть... Тогда я подумал, что это не к добру.
* * *
А потом, когда клуб, наконец, закрыли - вдруг обнаружилось, что время перевалило за полвторого ночи. Милиционер за стеклянными дверьми метро красноречиво указал нам дубинкой в сторону выхода, и мы с Ее бывшим «гражданским мужем» пешком топали по обезлюдевшему Супергороду до самого Алтуфьевского шоссе. Он теперь жил там. Теперь у него был новый дом, новая жена, на этот раз совершенно официальная, и даже двое детей. Мы сидели у него на кухне, разминая затекшие от мерной ходьбы ноги, пили чай вперемешку с пивом, что-то рассуждали о высоких информационных технологиях, о женщинах, и, конечно, о музыке… А я все сидел, глядел в его красивое, с густыми темными бровями лицо, и все не мог понять – как он смог ВЫЖИТЬ, расставшись с Нею…
* * *
Мы, как дикие кошки
Вгрызаемся в каждую пядь земли…
- Когда идет война, - ни с того ни с сего сказал вдруг Серебряный, - На фронт попадает много разных людей: обученные профессионалы, дураки, романтики, покинутые влюбленные, люди, желающие нахватать наград, чтобы потом восхищать ими девочек, или просто думающие, будто там можно сшибить денег. А уже попав в гущу событий и немного повоевав, они расслаиваются на три категории. Одни не видят ничего, кроме грязи и крови, и, если не сдаются в плен или не гибнут в первые же дни, то при первой же возможности сваливают подальше в тыл и доживают там, оправдываясь тем, что не могли мириться с виденным дерьмом и стараясь всеми силами вымарать из памяти то, что они пережили, потому что позор бегства все равно жжет их души всю оставшуюся жизнь. Все они любят козырнуть фразой “да я в окопах был, да я порох нюхал”, особенно в кругу таких же дезертиров, иногда даже - перед настоящими фронтовиками, которые, впрочем, видят их насквозь. Другие - со временем устают от войны, но все равно остаются, удерживаемые чувством дружбы и долга перед соратниками, а когда война заканчивается, возвращаются домой и тоже доживают, но с чувством состоявшейся жизни, иногда собираясь выпить с однополчанами, вспоминая былое и показывая внукам потускневшие медали. Их ничто не гнетет, они честно сделали свое дело и вернулись к обычной, мирной, стандартной жизни. А третьи... Третьи видят красоту действа, чувствуют невероятную честность и чистоту души, всем телом впитывают динамику боя, как прекраснейшую музыку слушают раскаты канонады, мысленно раскладывая воображаемую мелодию на стаккато пулеметов, басы артиллерии, драйв моторов и визжащий вокал авиабомб - и война становится для них смыслом существования. Некоторые из них не протягивают и двух боев, другие умудряются выжить в добром десятке войн... Они уже физически не могут существовать в душных и двусмысленных условиях того, что считается “нормальной” жизнью, они начинают воевать ради этой самой честности, однозначности и очищения. Уходят их старые соратники - они находят новых, заканчивается одна война - они ищут другую, а если войны нет вообще - они либо устраивают ее, либо начинают жить внутри своей собственной, маленькой войны для одного человека. Помести такого в обычную гражданскую жизнь - и он либо сопьется, будучи не в силах избавиться от ночных воспоминаний, либо очень быстро вновь сбежит на войну, не считаясь ни с чем. Их считают кто ненормальными, пробитыми фанатиками, кто не наигравшимися в детстве инфантилами, кто даже особой кастой полуизгоев - но в любом случае именно они являются людьми, которым ДАНО, и дано многое. Они живут на войне и гибнут на войне, их ордена быстро ржавеют, но им ВЫДАЮТ ордена, их памятники скоро забываются и зарастают сорной травой - но им СТАВЯТ памятники. Хотя ни то, ни другое им не нужно. Они просто не могут жить, не воюя - и только они воюют на пять с плюсом, остальные - в лучшем случае с тройки на четверку...
- Жизнь - музыка, музыка - война... Тогда вся жизнь в той или иной мере должна быть, фигурально выражаясь, войной, - аллегория, приведенная Серебряным, действительно была весьма удачной. Я даже подумал, что на эту тему можно будет что-нибудь сочинить.
- Ого, - улыбнулся демон, - Кажется, ты начинаешь понимать мои притчи. Слава Богу, наконец-то твои мозги потихоньку включаются в работу... Я не имею в виду что-то конкретное, можешь хоть бульдозер водить, но помни: если ты чем-то занялся серьезно, если веришь, что это - дело, которое стоит для тебя всей твоей жизни, всегда будь готов принести в жертву этому делу в первую очередь самого себя. Правда, и дело такое должно быть только одно - ты же не можешь в одной реальности пожертвовать ДВА себя...
* * *
Запыленные пеплом шинелей глаза площадей,
И ждущие выстрелов крыши…
- Следующая станция - снова кузнецкая, - объявил приятный металлический голос. Почему “снова” ? Я хихикнул, вызвав всплеск эмоций у сидящей напротив тетки с огромным туристическим рюкзаком, из которого доносилось фыркание и басистое похрюкивание. Сбоку к рюкзаку был приторочен ледоруб, и тетка принялась усердно поглаживать его пальцами, бросая при этом в мою сторону выразительные взгляды.
- Снова кузнецкая, - повторил голос, - Следующая станция - снова кузнецкая...
Слова вытягивались, как швартовые канаты у кораблей, и лопались, хлесткими ударами вышибая мозги. Тетка напротив, противно осклабившись, стала как-то взрыкивать. Глаза ее налились кровью, а со сточенных гнилых зубов стекала фиолетовая марганцовка и что-то фосфоресцирующе-зеленое. Фигура ее расплылась и стала нечеткой, постепенно сливаясь со стенками вагона.
- Снова кузнецкая ! – динамики перешли в надрыв, истерично выкрикивая, - Следующая ! Станция ! Снова ! Кузнецкая ! Слышишь ! Снова ! Кузнецкая ! Снова !!! – металлический голос из приятного стал резким, режущим, как зубья циркулярной пилы. Тетка напротив превратилась в грязную, оглушительно хохочущую кляксу на стене.
- Нет, нет, нет !!! Следующая станция – не такая ! Она другая !!! – пробив двери вагона, я вылетел на незнакомую платформу, где орудовало скользкое и мясистое нечто, тут же обхватившее меня своими щупальцами, затянувшее, как спрут, вовнутрь и принявшееся душить, душить, сдавливать все сильнее и сильнее. Казалось, лопнут глаза, и я начал бешено молотить по этим цветастым щупальцам, крикнуть – да что там крикнуть, даже что-либо прошептать уже не было сил, только хлестали слезы, да рвался какой-то полу-вой, полу-хрип из груди, да руки мелькали, пробивая дорогу сквозь слизистую однородную массу туда, где воздух, где можно присесть, вдохнуть чистого, свежего воздуха, пахнущего хвоей и ряской, где можно развести костер и долго-долго смотреть в огонь, где можно уйти вовнутрь себя и остаться там навсегда, и там чья-то рука подхватит твою руку, и ты, обернувшись, увидишь то, что невозможно найти здесь, и пусть тогда эта, чужая, злая реальность давит, душит, все это будет уже безразлично... Но руки вдруг отказались слушаться, и каменная земля встала на дыбы, больно ударив в лицо. Слезы смешались с кровью, и тогда я принялся бить внезапно вставшую поперек дороги стену головой, уже почти бессильно, понимая, что сделать ничего нельзя, что это – навсегда... Но стена вдруг стала теплой и ласковой, похожей на легкую морскую волну. И я, не раздумывая, прыгнул туда, где, как мне показалось, было хотя бы чуть-чуть лучше, чем в раскаленном аду метрополитена...
* * *
Покажи мне то, что невозможно продать и купить,
Нарисуй мне на зеркале город, где нас еще нет,
Где смерти нет…
...Дверь на балкон была открыта, и оттуда в комнату входил веселый летний ветерок, играя занавесками и наполняя помещение запахом жасмина и кострового дыма. С улицы светило неяркое еще утреннее солнце.
- Ну здравствуй, Варг...
Она сидела на самом краю дивана, полупрозрачная, почти нереальная. Я не видел, как она была одета, да и была ли одета вообще – только овал лица, тонкие правильные черты, разметавшиеся длинные черные с рыжинкой волосы... И пронизывающий, бесстрастный, в чем-то даже необъяснимо холодный – и в то же время хранящий какое-то живительное тепло взгляд зеленых глаз. Казалось, это не глаза глядят на меня, а я смотрю сквозь два маленьких окошечка на затаившее до срока свою силу северное море. Лицо ее показалось мне удивительно знакомым.
- Ты... кто ? Как ты попала сюда ? Или как я попал сюда ? Раньше...
Вновь тихонько рассмеявшись, она приложила палец к моим губам.
- А так ли это важно - кто я, как я сюда вошла, да и все остальное, что ты хотел спросить... Нет, мы никогда не встречались раньше. Вернее, я видела тебя много раз, и очень задолго до сегодняшнего дня. Ты же доселе не видел меня никогда...
- Скажи... - я помедлил, мне казалось, что я и так знаю ответ на созревший вопрос, - Ты - это ведь тоже я ? Еще один другой я, так ?
- Нет, - покачала головой она, - Среди твоих собственных теней и отражений я - чужая. Я - не ты... хотя кто знает ? В мире ведь ничто не происходит случайно...
- Кстати... ты ведь знаешь, как меня зовут, но как твое имя ? Как мне обращаться к тебе ?
- Тебе не придется обращаться ко мне, - она вздохнула, - А впрочем... Зови меня Аннабель. Да, пусть так.
- Аннабель... - я снова взглянул в ее глаза, - Что ты делаешь в этой клоаке ?
- Ты имеешь в виду город…- Аннабель улыбнулась, - То же самое, что и ты. С единственным отличием – я здесь по своей воле, а ты - вообще непонятно как и откуда. Так надо. В свое время тебе предстоит узнать многое, в том числе и то, как и зачем я сюда попала…
Она немного помолчала, а потом вдруг запела. Я не понимал слов - Аннабель пела на странном, наверное, очень древнем языке, но слова были не важны: волшебные, обволакивающие звуки рождающейся непонятно откуда музыки, ее переливающийся голос успокаивали, убеждали в том, что все очень хорошо, музыка пахла хвоей, земляникой, маленьким лесным озером, шапками снега на вершинах гор, пахла солнечным летним днем, коврами степного ковыля - весь мир, вся вселенная были в этой песне. Аннабель пела, а я беззвучно плакал и смеялся - смеялся, наверное, впервые за целую вечность...
* * *
В моем окне – время вспять.
Я закрываю глаза, но они приходят опять…
…У него были серо-голубые глаза и соломенные волосы до плеч.
Он был не первым и, полагал я, не последним, кто появился здесь за последнее время. Сколько их было всего – молодых и не очень, довольно красивых и совсем уж страшных. Тех, кому просто нужна была вписка, и тех, кому нужна была только Она и никто больше. Приходивших неизвестно откуда, кто потусоваться, кто выпить, кто поговорить по душам, кто переспать, чтобы потом, через некоторое время уйти обратно в исторгнувшую их пустоту. Сколько их было, прошедших через Ее мясорубку, в труху и крошево перемалывающую души людей и нелюдей ?… Она – не помнила. А я – не знал, и не был уверен в том, что хочу это знать. Хотя знать я хотел всё. В смысле – ВСЁ. Есть такое понятие – пережигать нерв. Этим методом пользуются те, кто хочет вынести пытки – когда боль становится всё сильнее и невыносимее, в какой-то момент она переступает порог и просто-напросто перестает ощущаться. С каждым новым лицом, которое я обнаруживал, приходя сюда, с каждым новым именем, которое Она мне называла, всё ближе и ближе было до того порога, когда я перестану чувствовать.
Когда я перестану чувствовать что бы то ни было вообще.
Она про себя считала меня моральным мазохистом. А я просто пережигал нерв.
- Ты меня хочешь убить ?
Он спросил это так, как спрашивают «который час», бесцветно выпустив дым в потолок. И у него были глаза, как у побитой собаки. Виноватые и просящие.
«Господи», - подумал я, - «А ведь он на пятнадцать лет старше меня. Мозгов – бог не дал, а жизнь почти прожита, позади – обман и грязь, впереди – мрак и пустота…»
В какой-то момент мне даже стало жалко сидевшее передо мною существо с глазами, как у побитой собаки. В какой-то момент я понял: передо мной сидит не просто потасканный великовозрастный неформал – передо мною сидит мое будущее. Один из вариантов моего собственного будущего. Передо мной сижу я сам – такой, каким я стану через десять лет, если сдамся, если ослабну, если перестану держать то, что считаю навсегда своим, всей силой зубов и когтей, если хоть одна маленькая трещинка появится в непробиваемом панцире. И тогда, через пятнадцать лет, сидя на какой-нибудь такой же кухне, мне придется взглянуть в глаза другому самому себе – крепкому сильному хищнику, каким я был пятнадцать лет назад.
Хищник и побитая собака.
- Нет, - сказал я, подняв стакан и чокнувшись со стоящей на столе бутылкой водки, - Я не хочу тебя убивать. Всё равно это ничего бы не изменило.
А потом февральская ночь плевала мне в морду зарядами снега, и, добравшись до теплых подземелий метрополитена, я заснул в трясущемся полупустом вагоне, и во сне, кажется, беззвучно и бесслезно плакал.
…А они – они приходили и уходили, появлялись ниоткуда и исчезали в никуда. Она хотела этого сама. А когда очередной «друг» навсегда уходил от нее, а новый не приходил – без всякого звонка появлялся я, и утирал ей слезы, и выслушивал многочасовые ночные исповеди, и даже иногда спал с ней. Только вот зачем мне это было надо, я так и не смог объяснить ни ей, ни Глебу с Василисой, ни даже самому себе…
* * *
Да какая там, к черту, любовь,
Если все через задний проход…
- Алло ?
- Добрый день ! – бодро и жизнерадостно сказали из трубки - Вас приветствует круглосуточная справочная служба городского крематория...
- Алло, это телефон доверия ?
- ...недорогие гробы из сосны и березы...
- Ой, извините, я, кажется, не туда попал.
- ...услуги опытных мастеров, внимание и забота. Ничего страшного, звоните нам еще. Мы будем рады обслужить Вас и членов Вашей семьи.
- Спасибо. Еще раз - извините.
- До свидания.
Гудки отбоя.
Занавес.
Но почему уже в который раз, набирая разные номера, я попадаю в одно и то же место ? Или я набираю один и тот же номер ? Или просто ничто на свете не происходит случайно ?
Я набрал номер Глеба. После трех гудков из трубки раздался ставший уже родным вой самолетного двигателя, какая-то перебранка, смешивающаяся с надсадным визгом бензопилы, и песня Ника Кейва “Where The Wild Roses Grow”. Я осторожно положил трубку и твердо дал себе слово больше в этот день к телефону не прикасаться.
А под вечер мне приснился сон. Будто в клубе «Форпост», за декорированным растаманскими картинками столиком, мы сцепились с Ерменом Ержановым. Он таскал меня за волосы и кричал, что он звезда, а я изо всей силы, тупо и методично бил его головой о растаманский столик, монотонно утверждая, что он – бездарность.
А в украденном фонарике сели батарейки.
* * *
Пока не выключен звук –
Еще есть время петь, любить и сгорать…
- …А как называется ваша группа ? – спросил я. Айрон, как выяснилось, играла и писала песни. Тогда я еще подумал, что мне как раз нужна вакансия басиста.
- “Плач Аннабели”, - бесцветно ответила она, выпуская в потолок сиреневую струйку конопляного дыма. Дым, оставляя на потолке разводы светло-серой слизи, сквозь щели в перекрытии просачивался на следующий этаж. За стеной что-то упало.
И я вспомнил, как два года назад, тоже в декабре, я сидел в одном из московских полуподпольных клубов на низкочастотной колонке, и мне было плохо от выпитой вперемешку с вермутом водки и одиноко от какой-то очередной химии. А низкочастотная колонка, на которой я сидел, тряслась в такт струнам, по которым наотмашь била бледная, как смерть, девушка с красным, отрешенным, абсолютно обесчеловеченным взглядом, чем-то напоминавшим Мерилина Мэнсона. Девушка играла слегка припанкованный реггей и пела мизантропичные песни, напоминавшие вой ветра, гоняющего обрывки прошлого по холодным ночным катакомбам Супергорода. Названия группы я тогда не запомнил, несмотря на то, что после концерта долго курил с их барабанщиком, угощал его пивом и спрашивал, где можно достать их записи.
- “Плач Аннабели” ?
- Ну да. Плач… Но вообще-то мы по-английски назывались. “Cry Of Annabelle”.
- А… откуда ты знаешь про Аннабель ?
- В смысле ? – Айрон повернулась, остановив на мне недоумевающий взгляд.
- Да так… Ничего... Вам на бас человек не нужен ? А то я мог бы...
- Нет... - Айрон снова уставилась в потолок, - У нас пока все застыло, народ почти разбежался, да у меня и времени не хватает - то работа, то институт... Конечно, надо бы как-нибудь что-нибудь сообразить, только не знаю, когда... Да и уровень у тебя не тот... Ты-то, кстати, на работу думаешь устраиваться ?
- Да, - соврал я, - Слушай, ну, может, как-нибудь выкроим время ? Уж больно мне твои вещи нравятся. А уровень у меня - тот, слава богу, девять лет уже этим занимаюсь...
* * *
- Понимаешь, компьютерная реальность - это тоже реальность, . Более того, реальность с очень большими возможностями. Ты можешь стать кем сам пожелаешь - нищим или королем, торгашом или рыцарем, даже Богом... - Хранитель Снов вздохнул и вновь затянулся трубкой, - Единственное, что ты не можешь - это стать самим собой... ТАМ это считается крайне дурным тоном. Так что – подумай дважды, прежде чем войти в эти ворота.
* * *
Аллилуйя тебе, аллилуйя,
Аллилуйя и Бог с тобой
Что с тобой, то и без тебя –
Остальное придет…
Давно пора было спать, но сна не было. Я осторожно сдвинул голову посапывающей Айрон со своего плеча, стараясь производить как можно меньше шуму, вылез из-под одеяла и прошлепал на кухню. Мерно тикающие часы показывали без двадцати три ночи. Достав из-за холодильника заначку – пол-пузырька трамала, - я вытряс две таблетки, потом подумал и, добавив еще две, запил их коньяком, оставшимся на дне бутылки с вечера. Потом закурил.
Послышались легкие, почти воздушные шаги и дверь в кухню, скрипнув, открылась. Передо мной стояла Аннабель. На этот раз на ней не было ничего, кроме свободной, доходящей почти до колен, расшитой серебряными драконами шелковой рубахи бирюзового цвета. И волосы ее на этот раз были не черные с рыжиной, а соломенные. Но глаза по-прежнему смотрели как-то тепло и очень грустно...
Я поднялся и взял ее за руку, но она мягко отстранила меня и присела на табуретку. Я опустился на пол, положив руки ей на колени.
- Мне скоро пора, - произнесла она тихо. Я попытался взглянуть ей в глаза, но она отводила взгляд. В раскрытое окно влетел самолет, покружился вокруг лампы под потолком, плюхнулся на стол и что-то жалобно пискнул. Я осторожно погладил его и вновь повернулся к ней.
- Куда ?
- Назад...
- Назад – это куда ?
- Домой… Помнишь, я рассказывала тебе, что в нужное время ты узнаешь, как и зачем я попала в этот мир, в этот город… Видишь ли, я умерла. Здесь это называют так. Там, далеко, в своей реальности я умерла. Тоже по своей воле. Было сделано слишком много ошибок, и я отправилась сюда, чтобы исправить те из них, которые возможно исправить. А теперь… Теперь мне разрешают вернуться обратно. И я возвращаюсь… возвращаюсь домой. Очень скоро ты простишь и забудешь меня. Я ведь действительно не хотела, чтобы все вышло так...
- Но ведь все нормально ? Или...
- Прости... – Аннабель отвернулась в окно, - Я только потом, когда было уже поздно, поняла... Тебя нельзя было втягивать в эту игру. Ты другой. Просто другой. Иногда я даже не понимаю, как ты мог оказаться здесь и сейчас, именно в этом измерении и времени... Самое интересное заключается в том, что ты – не существуешь. Некоторые, очень немногие, как я, приходят в этот мир добровольно, как бы отбывая повинность. Другие, коих абсолютное большинство, вращаются в замкнутом круге, они принадлежат этой реальности, они не могут ее покинуть, даже если бы очень хотели, они обречены проходить раз за разом один и тот же путь без конца. Ты же не относишься ни к тем, ни к другим. Ты не заражен чувством реальности, именно поэтому тебе удается соединять несколько реальностей в одно целое, и даже создавать свои, новые… Прости, но теперь я должна уйти.
- Аннабель... – имя прозвучало как тогда, в первый раз, - Если ты уходишь – куда бы ты ни шла, возьми меня с собой... Я люблю тебя...
- Любишь ? - искоса глянула она, - Нет... Ты любишь другую. Ту, которую ты любил всю жизнь, ту, в жертву которой ты готов принести все, что угодно, в первую очередь - себя самого, а когда-нибудь принесешь и меня. Ты любишь ту, которую ты рожден любить, за которой ты пойдешь хоть на край света, чтобы просто умереть в ее объятиях. Только она может дать тебе то, что тебе так нужно, только она может наконец успокоить твою мятежную сомневающуюся душу. А я - я не могу, даже если бы очень хотела...
- О ком ты ? Об Айрон ?
- Нет... Айрон - понятие только этого измерения. А та, которую любишь ты, та, которой ты беззаветно предан душой и телом, существует везде и всегда. Как Бог. Вполне возможно, что она - и есть Бог, вернее, одно из его проявлений. Поэтому-то ты и не можешь просто, по-земному, любить и жить. Ты влюблен в неземное и бессмертное, а это - даже не диагноз. Это приговор... Зачем тебе я ?
- Просто... - ответить было особенно нечего, а отвечать было нужно, - Я думал, мы могли бы вместе... Ты помнишь, ты пела мне песню... Мы бы могли сделать что-нибудь...
- А зачем ? - Аннабель пронзительно взглянула мне прямо в глаза – взглядом, от которого по спине пробежал неприятный холодок. Резко встала, - Какой смысл ? Неужели тебе ЭТО так надо ? Неужели только из-за той проклятой песни ?...
- Да... - я не мог врать Аннабели, - Прости... Ты, наверное, права, я всегда и все мерил этой меркой... Людей, события, реальности... Все, в общем. И себя в первую очередь. Но я... я просто хочу быть рядом с тобой, видеть тебя, слышать твой голос...
- Я могу остаться здесь… - после минутной паузы медленно проговорила она, - Я не могу взять тебя с собой, но я могу остаться здесь… Навсегда, навеки. Только…
- Что – только ?
- Только для этого ты должен взять меня, - Аннабель сбросила свою рубаху. Теперь она стояла передо мной, гордо вскинув подбородок, совершенно обнаженная. Я поневоле залюбовался ею, - Взять меня, здесь и сейчас. Изнасиловать. Поиметь. Трахнуть. Называй, как хочешь, но это единственное средство навсегда запереть меня в ЭТОЙ реальности.
Еще с минуту я стоял, глядя в ее расширенные горящие глаза. Потом, нагнувшись, поднял с пола рубаху и накинул ее на плечи Аннабель, прикрывая наготу. Замысел Аннабели был понятен, это был экзамен, возможно, самый важный во всей моей жизни. И если бы я его не прошел....
- Я же сказал, что я люблю тебя, люблю, понимаешь ?… - печально проговорил я, опускаясь на табуретку, - Когда-то я звал тебя, я молился тебе, я ждал твоего пришествия, как ждут исполнения самой заветной мечты… Но разве затем ?… Пошлая, грубая, примитивная страсть... Разве можно сделать такое с мечтой ?…
- Я же говорю тебе – это не твоя игра, - вздохнула Аннабель, - Ты не принадлежишь этой реальности, поэтому ты не можешь оставить меня здесь. Да и в любой другой реальности не смог бы. Поэтому не стоит привносить сюда правила, написанные не тобой и не для тебя. Не пытайся быть иным, нежели ты есть...
- Я буду помнить тебя, Аннабель, - я встал и мягко обнял ее за плечи, - Буду помнить тебя всегда…
- Нет, не будешь - Аннабель в который уже раз улыбнулась, - Просто сегодня пятница, тринадцатое, полнолуние. Когда она пройдет, ты уже никогда не вспомнишь меня. Прощай. И… я просто хотела сказать, что… Запомни – ты можешь, можешь летать. Просто тебе надо создать такую реальность, где ты можешь летать. И ты полетишь, где бы ты на самом деле ни находился…
…И если бы я его не прошел – может, оно было бы и лучше ?..
* * *
Кто-то хочет войти –
Я даю ему шанс, но он умирает в пути…
...Горел свет. Полз по стене таракан. Каким-то неведомым броском я оказался сидящим на табуретке, опрокинув голову на стол. Самолет давно вылетел в окно, к своим, и Аннабель тоже куда-то пропала. Напротив меня сидела Айрон в своем любимом ярко-красном китайском халате, и как-то нервно курила. По столу был рассыпан трамал из опрокинутого пузырька. Я неловко стал сгребать таблетки обратно.
- Иди ложись. И хватит жрать “колеса”, – просто сказала Айрон.
- Не хочу, - зло буркнул я, завинчивая пузырек. Айрон всегда говорила со мной этаким пренебрежительно-покровительственным тоном, как с мальчишкой. Когда-то меня это даже немного веселило, но не сейчас...
- Не спится, что ли ?
- Слушай, - отвернув взгляд в окно, сказал я, - Иди спать, пусть тебе что-нибудь приснится, и перестань меня доставать своим дурацким менторским тоном. Я не школьник. И черт меня возьми, если...
- Да кто ты вообще такой, чтобы здесь диктовать ? – перебила меня Айрон, нервно вдавив окурок в пепельницу и сверкнув пулеметным огнем из-под свисающей на лоб пряди волос.
- Я ? – я кисло усмехнулся. Злость, вдруг вспыхнувшая, исчезла так же неожиданно, как и появилась, - Да так... Никто. Рядовой солдат Супергорода, двадцатисемилетний придурок с кучей профессий, но без определенного рода занятий, музыкант-неудачник, ошибшийся дверью и действительно поверивший, захотевший хотя бы на один вечер, хотя бы на одну ночь поверить в то, что это произошло не случайно. И все прошлое – лишь быль, нелепая и глупая сказка, клоунский колпак, - я взял Айрон за плечи и поднял со стула, - А правда... правда в том, что ты нужна мне, Железная, просто нужна, не зачем-то конкретно, мне просто очень хочется еще секунду побыть рядом с тобой... Хотя...
- Что – хотя ? – Айрон подняла взгляд, и я на мгновение забыл, что хотел сказать. В глазах той, что называла себя Железной, в глазах, которые не знали иного выражения, кроме холодной надменности – в ее глазах стояли слезы. Оказывается, Айрон умела плакать. Почему-то в это мгновение мне показалось, что она как две капли воды похожа на Аннабель...
- Что – хотя ? – уже тише повторила она вопрос.
- Хотя я все равно знаю, что ты выставишь меня за дверь. Может быть, прямо сегодня. В конце концов – сегодня пятница, тринадцатое число, полнолуние, все было бы закономерно. А может быть, подождешь до завтра, потому что завтра – тоже пятница, тринадцатое, полнолуние, и послезавтра, и потом… Так что все и всегда будет закономерно, правильно, логично и гармонично. Тем более, что ты - навсегда в прошлом. Именно там осталась та, настоящая, живая Железная, и я не знаю, как мне попасть обратно в тот миг, хотя я ищу, ищу дорогу, но дороги назад никогда не было… А здесь, в этой реальности, у меня нет ничего, и я стараюсь не думать о следующей секунде. Тем более – о настоящей… У меня есть только та. Тот короткий миг, который я запомнил навсегда, тот, где я остался сидеть на басовом “комбике”, а откуда-то издалека мне светила моя волшебная звезда, и было не так пусто и одиноко... - я отпустил плечи Айрон и сел на пол, прижавшись спиной к холодильнику.
- Я не хочу больше ничего этого, - резко ответила она, - Я не хочу даже помнить, что когда-то я была такой. Не хочу ничего, что хоть как-то связано с моим прошлым. Я не хочу быть никакой звездой - я наконец хочу просто побыть обычным человеком, одним из многих, из тех, кого ты с пафосом, достойным пионера из подворотни, называешь “обывателями”. А ты… Если я действительно нужна тебе настолько, насколько ты говоришь – что ж, вот она я. Но ничего не пытайся переделать, ведь ты говорил, что я нужна тебе любая. А если такая, как есть, не нужна – иди в свои вечные скитания, называй это “настоящей жизнью”, верь в свои идеалы, только – без меня. Без меня. Если ты останешься со мной - я не отдам тебя Ей...
- Значит, Айрон больше нет… - скорее самому себе, нежели обращаясь к кому-то, сказал я, - Злые слова, а главное, глупые. Звезда, которая светила мне - сама принадлежала, как ты говоришь, Ей, и поэтому - никогда бы не могла такого сказать. Значит, она погасла навсегда, и в этой реальности остался только свет, который тоже скоро кончится… Значит, мне осталось только вечно искать дорогу туда, где моя Железная еще жива. Хотя я знаю, что такой дороги просто не существует… Прости, но…
Я не успел договорить.
- Дурак, мальчишка, ну и мотай в свой Сижуйск ! – вскользь ударив меня кулаком по плечу, Айрон опрометью бросилась из кухни в комнату. Из-за хлопнувшей, как пушка, двери на меня надавила гробовая тишина. Снова пискнул где-то котенок.
- Ну что, брат, - сказал я ему, хотя не видел его, - Всё-то нас лупят сегодня. Может, и правда нынче пятница, тринадцатое, полнолуние ?
Котенок утвердительно мяукнул в ответ, мелькнув в просвете между бетонными панелями. Да и украденный фонарик, как я заметил, давно уже мигает веселыми разноцветными огоньками, будто передавая кому то там, за черным проемом окна, знаки неведомой азбуки... Звал кого-то ?
Возможно. Во всяком случае, на подоконнике, побалтывая ногами и полами плаща, возник Серебряный. Само собой, он появился прямо из воздуха, но зачем-то пытался сделать вид, будто просто-напросто влез в открытую форточку.
- Салютаре, компаньеро ! - как всегда, вычурно поздоровался он, - Вот, шатаюсь, понимаешь, общения жажду... Зайти позволишь ?
- Заходи, - почему-то пожал плечами я. Серебряный, звякнув бляшками “казаков”, спрыгнул с подоконника и по-хозяйски развалился на диване. Я протянул ему запотевшую бутылку “Балтики №9”.
- О нет, - улыбнувшись, отказался Серебряный, - Ни пива, ни водки, только красное вино, грузинское или крымское, в крайнем случае - хороший портвейн... Любишь ее ? - без переходов спросил, кивнув в сторону комнаты. Глянул с прищуром.
- Ну... - я опять пожал плечами, - Наверное, да...
- Не-а, - Серебряный тряхнул гривой красивых длинных волос, - Врешь. Врешь себе. Я было начал думать, что ты начинаешь шевелить мозгами самостоятельно... Но, видимо, придется мне тебе кое-что объяснить, ибо слишком многое может случиться, пока ты сам до этого дойдешь. Ты любишь, конечно - но не саму Айрон. А любишь ты ее праздник, на который ты, неудачник, как всегда, опоздал, и в результате оказался лишним, и тебе не досталось пирога, и обвиняешь ты в этом хозяйку. Хотя где-то, умом, понимаешь - только твоя вина в том, что просидел ты весь праздник где-то вдали, в какой-то заднице, своего праздника у тебя никогда не было, ты долго решался пойти на чужой, потом решился - даже не решился, а так, случайно попал, - а там никого уже нет, все съедено и выпито, а тебе осталось лишь одиноко подбирать рассыпанную по полу мишуру да слушать воспоминания тех, кто на этом празднике побывал. И ты с мазохистским удовольствием слушаешь эти рассказы, со слезами и соплями собираешь обрывки цветной бумаги на память, осознаешь собственное бессилие что-либо повернуть вспять, отчего день за днем впадаешь в еще большую депрессию и агрессию. Ничего не может быть глупее, чем собирать осколки чужого прошлого и пытаться слепить из них свое настоящее... А Айрон ты не любишь - ты ей завидуешь, а это, уж поверь, старина - две большие разницы. Ты не можешь с нею расстаться, потому что она - твой бог, твой идол, ты хочешь быть во всем похожим на нее, более того - ты хочешь быть ЕЮ. Но ты не можешь остаться с нею, потому что знаешь, что никогда не станешь даже наполовину таким, как она - и это укрепляет твой, я бы сказал, комплекс неполноценности, ты начинаешь ненавидеть себя, но срываешься, понятное дело, на ней.. В любом случае - уйдешь ты или останешься - самим собой тебе больше не быть, ты всю оставшуюся жизнь, сколько бы ее - или их,- не было, будешь в той или иной мере копировать Айрон - ее облик, ее жесты, ее голос, ее песни, ее, в конце концов, судьбу...
Мне нечего было ему ответить. Мой циничный демон был прав, прав во всем. Все, что я испытывал к Айрон, действительно было смесью зависти, идолопоклонства и чего-то еще... Серебряный что-то продолжал, но я, не слыша его, сам домысливал открытую истину. И оставался я здесь только потому, что бессмысленно надеялся как-то переломить ситуацию в свою пользу, только потому, что все еще просил давно угасшую, не слышащую меня звезду осенить меня хотя бы маленьким лучиком своего былого света, которого давно уже нет...
- Ну и к чему ты это мне рассказал ? - довольно грубо перебил я Серебряного, который все еще что-то вещал. Замолчав, он помедлил минуту, потом грустно проговорил:
- Помнишь тогда, у монастыря, я рассказывал тебе, что уйду за пятнадцать минут до того, как придет тот, кого я жду. Так вот - я ждал ее... Теперь тебе понятно, почему я ушел ? Честно говоря, я надеялся, что ты задумаешься, хотя не в моих правилах помогать кому-либо. Просто, если бы я ее дождался, я был бы сейчас на твоем месте, точно так же попав под ее волну, только не здесь, а там...
- Но... кто же она, если даже ты...
- Она ? - Серебряный снова помолчал, закуривая свой традиционный “Captain Black”, - Этого я, к сожалению, не знаю. В старые добрые времена - о, старые добрые времена ! - ее запросто сожгли бы на костре. Теперь, конечно, нет, так что в этом месте и в это время я не могу тебе помочь. Единственное, что я знаю - для таких, как мы с тобой, она всегда была, есть и будет абсолютной идеей, запредельным уровнем прыжка выше головы. Она просто по факту лучше нас с тобой, вместе взятых - а мы обвиняем ее в том, что она НЕ ХОЧЕТ быть лучше нас, она даже не хочет быть такой, как мы, она хочет быть как они, - он мотнул головой в сторону окна, в котором слабый зимний рассвет уже окрасил кровавым крыши многоэтажек, - Я не знаю, что тебе посоветовать, да если бы даже и знал - не сказал бы. Это твой крест, тебе и нести. Единственное, что скажу - не зависай, хотя это будет трудно. Вспомни, ведь у тебя еще никогда не было СВОЕГО праздника - так стоит ли пытаться вернуть чужие, давно прошедшие ? Реши для себя раз и навсегда, ЧТО ты хочешь получить, ибо - кто что хочет, тот то и получает... - он поднялся с дивана и встал на подоконник, - Ну, на сегодня хватит. Будь жив, смертный, звони, если что. Ты, да я, да мы с тобой - таких дел сделаем...
Последние слова насмешливо донеслись уже откуда-то из поднебесья. Я вернулся в комнату. Айрон спала, разметав волосы по подушке и чему-то улыбаясь во сне. Я же, сняв с вешалки шинель, пристроился в кресле, и сам не заметил, как провалился куда-то прочь...
* * *
Наличие глаз мне заменят слова,
Наличие строк мне заменит курок.
И я могу нажать на него,
Это входит в мои права…
Я смотрел прямо в его лицо.
Лицо как лицо – с выступающим носом сына Сиона бледный овал в обрамлении свалявшихся от пота, спутанных, доходящих до плеч волос, на котором сатанинским ярко-зеленым огнем горели глаза. И эти дьявольские зеленые глаза глядели точно на меня. Именно на меня. На одного из почти трех сотен сегодняшних посетителей ночного клуба «Бомбоубежище», где он нынче пел. Глядели, не отрываясь, буравя и сверля, как будто пытались проникнуть прямо вовнутрь, в душу, и вырвать, выжечь, растоптать все, что ни есть там, внутри. Как делал он это с другими, с теми остальными тремя сотнями, что сейчас восторженно, по их же терминологии, «колбасились» у сцены, то и дело грозя смять толстомордых, похожих на бегемотов «секьюрити».
«Отче наш, иже еси на небесех…»
И он улыбался в паузах. Нет, даже не улыбался – усмехался презрительно, как усмехается, наверное, умудренный жизнью кот, глядя на неуклюжего, толстолапого щенка, которому только-только стукнул месяц от роду. Хотя он был старше меня всего лишь на полгода.
«…да святится имя Твое, да приидет царствие Твое…»
А я смотрел прямо в его лицо. И Она – Она тоже стояла здесь, в воняющем куревом, марихуаной и пьяной блевотиной зале, и, не отрываясь, смотрела на него. Смотрела с почти религиозным благоговением, шевеля губами, неслышно, как молитву, повторяла несущийся из динамиков текст и, кажется, готова была заплакать. Как любая из трех сотен девочек-подростков, сгрудившихся у сцены, давящих и толкающих, желающих без малейшего сомнения искалечить или даже убить друг друга, лишь бы быть поближе к этому отродью неизвестно какого круга ада.
А отродье по-кошачьи полу-мяукало, полу-визжало свои бредовые творения, беснуясь под атональный неразборчивый рев киловаттной аппаратуры.
И, конечно, всем это нравилось. И ему это нравилось.
Он претендовал.
Претендовал на то, что ему не было и никогда не могло быть дано.
Претендовал на то, на что ни он, ни я, ни кто-либо другой из обитателей данной реальности не имел и не мог иметь права.
«…да будет воля Твоя якоже на небеси и на земли…»
Он, как и я, не принадлежал к этому миру. Он был… да кто его знает, откуда он был. Из минского хрущобно-заводского быдла. Из тель-авивских казарм, выше крыши переполненных пьяной солдатней. Из засранных публичных домов, что в Антананариву. Я знал, я был твердо уверен лишь в одном: он – дьявол, и имя его Сатана. И он пришел сюда только затем, чтобы жадно пить ту энергию, что миллиардами мегавольт отдавали ему юные рыдающие дурочки, сгрудившиеся в первых рядах. То был его хлеб и его вино, его плоть и его кровь. Он выпивал их до капли, а потом просто бросал на обочину, как выбрасывал он выжатые досуха пивные банки из окна своего грязно-синего навороченного джипа. И открывал новые.
И Она, которая, как я считал, должна быть только со мной - Она тоже отдавала ему все, что имела. Отдавала добровольно, легко, в минуту, предлагая то, чего я бы не добился в течение многих лет. И он с удовольствием брал все, что ему предлагали.
И, наверное, выпил бы Ее, как выпил тысячи других. А я этого не хотел.
«…хлеб наш насущный дашь нам днесь…»
Я повернулся и потихоньку, быстренько нырнув в кишащую толпу, чтобы не заметила Она, вышел из зала. Концерт скоро заканчивался, и времени у меня оставалось все меньше и меньше. Пройдя мимо дубоватого охранника, громадного, как старинный сейф, я, полуоглохший, спотыкаясь, вывалился из клуба в декабрьский мороз, на тротуар играющей разноцветными огнями реклам Мирской улицы. И затрусил легким бегом в сторону ближайшего подземного перехода.
«…и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим…»
На чердаке вечно ремонтируемого старинного шестиэтажного дома было холодней, чем на улице. Две большие, серые с черным крысы, что-то грызущие в углу, недовольно покосились на меня – но, увидев, что мне до них нет никакого дела, убегать не стали, а просто недовольно пискнули что-то и вновь заскрипели зубами. На стропилах, обильно покрытых птичьим пометом, спало несколько голубей. Сквозь дыры в проржавевшей кровле были видны звезды – видны так хорошо, как редко бывают видны звезды в Супергороде.
«…и не введи нас во искушение…»
Впрочем, Супергород остался там, внизу, на многолюдной даже в этот поздний час Мирской улице. А здесь, на чердаке вечно ремонтируемой старинной шестиэтажки, были только голуби, крысы, звезды, я… И она. Она стояла у разбитого слухового окна, бережно укутанная в кашемир, уже чуть присыпанный мелким колючим снегом. Я, разминая плечи и дыша на начинавшие стынуть пальцы, подошел к окну, откуда, как на ладони, была видна вся улица и отчетливо просматривался выход из клуба. Там уже начинали скапливаться кучки тинейджеров, поджидающих своего кумира.
Кумир, судя по всему, должен был вот-вот появиться.
«Метров двести – двести пятьдесят», - прикинул я.
Подхватил ее, стоящую у окна, на руки. Провел пальцами по всем ее изгибам, нежно обнял ладонями. Огладил и приложился на мгновение губами к холодной пластмассовой плоти приклада.
«Не подведи, милая…»
Негромко щелкнул затвор, досылая патрон в патронник.
«…но избави нас от лукавого !»
В перекрестье недорогого оптического прицела фигурка человека выглядела маленькой, отнюдь не демонической и совершенно не такой страшной, как там, в темном грохочущем зале. Вот он принял у кого-то букет цветов, ответил поцелуем в щеку. Вот стал размашисто расписываться на плакате с собственным изображением, который подала ему совсем еще юная девчонка. Вот – сфотографировался с одной из поклонниц. И все время улыбался – нет, не напыщенно, не картинно, а очень даже просто, по-человечески. На какое-то мгновение я даже подумал: «А может быть он – и не то самое зло вовсе ? Может быть, он и не догадывается ни о моем, ни о Ее существовании ? Какой из него Сатана ? Так, обычный эстрадный клоун ниже среднего уровня, мнящий себя звездой вселенского масштаба, счастливый от восторженных детских глаз и миньета, сделанного минут десять назад особо ретивой поклонницей прямо за кулисами…» Но тут он снова посмотрел прямо на меня. Прямо в перекрестье, застывшее между его зеленых глаз. И – может быть, мне только показалось – опять ухмыльнулся этим своим иронично-снисходительным оскалом.
Конечно же, он все знал. Он видел меня, он смотрел в мои глаза, он читал мои самые сокровенные мысли. И мне показалось, что та секунда, пока он смотрел на меня сквозь скрещенные линии оптики, растянулась в столетие.
«Господи, укрепи и направь !»
Звук малокалиберной винтовки был совсем не похож на выстрел – люди на улице, скорее всего, подумали, что это бухнула скопившимися парами бензина чья-то выхлопная труба. Еле слышно просвистев ультразвуком, надпиленная серебряная пуля, которой я снарядил свое оружие взамен обычных свинцовых, обрела свою жертву. Я не видел, куда я попал, но Сеня Бомбер, лидер-вокалист культовой московско-мадагаскарской группы «Бомберы», дернулся и начал как-то нелепо заваливаться набок. По-собачьи, то ли испуганно, то ли восторженно взвизгнув, я передернул затвор и, почти не целясь, послал в цель вторую серебряную мстительницу.
«Во имя Отца, Сына, и Святаго Духа».
- Отлично, - произнес за спиной голос. Я, вздрогнув, крутанулся на пятках, выцеливая пришельца, но почти сразу узнал интонации Серебряного. Это действительно был он – сидел прямо на загаженных голубями стропилах, видимо, ничуть не боясь испачкать свой великолепный плащ, болтал «казаками» и выпускал в холодный черный воздух клубы извечного белоснежного дыма, пахнущего черносливом.
- Отлично, - повторил он, спрыгивая вниз. Голуби, встрепенувшись было, вновь погрузились в дремоту. – Прекрасно спланированное и выполненное убийство. У-бий-ство… - зачем-то по слогам вновь произнес Серебряный, - Слушай, а ты никогда не думал о том, чтобы сменить род деятельности ? Да, ружьишко-то опусти, пальнет еще, неровен час…
Я опустил ствол винтовки. Руки ощутимо дрожали, и сердце молотилось о ребра, будто желая разметать ненавистную тюрьму грудной клетки. Прислонив оружие к стене и достав носовой платок, я принялся неловко стирать отпечатки пальцев.
- Не спеши, - рассудительно посоветовал Серебряный, - Пока врубятся, пока прочухаются, туда-сюда… Минут десять у тебя еще есть.
- Бл-лин… - язык тоже не очень слушался, - Ид-ди ты… в за… задницу. Все шу..точки шутишь. А если б я… кха… стрельнул ?
- Ха ! Тоже мне, чеченский боевик нашелся – на голос стрелять… Не попал бы. Давай, не тормози, на этот дом первым делом подумают – уж больно место удобное...
Закончив протирать винтовку, я аккуратно положил ее на одно из стропил и, поддерживаемый под локоть Серебряным (ноги-то все еще дрожали) спустился по пропахшей несвежей штукатуркой и цементной пылью лестнице черного хода в заснеженный двор. В стороны прыснули несколько кошек.
- А ты, однако, боец, - в голосе Серебряного прозвучали нотки уважения, - Смотрю, наконец-то приучаешься принимать самостоятельные решения, и даже действовать в соответствии с ними…
- Да пош… шел ты… - я оперся ладонью о стену и меня вырвало. Хотелось курева, водки и плакать.
- Понимаю, - как ни в чем не бывало, Серебряный достал из внутреннего кармана пальто фляжку - конечно же, своего излюбленного металла. Протянул мне. Первый же (и последний) глоток кипящей магмой обжег гортань. Перехватило дыхание, будто от удара под дых. Из глаз брызнули слезы.
- Спирт, - просто пояснил Серебряный, - Самое то, что доктор в таких случаях прописывает...
Минуты через две я, наконец, отдышался. Мы покинули захламленный двор, прошли переулками и, сделав небольшой крюк, снова оказались на Мирской. У дверей клуба к этому времени собралась изрядная толпа зевак. Там уже разрывали ночь сине-красными маячками несколько автомашин милиции и «Скорой помощи», а чуть поодаль развертывала свои камеры бригада «Дорожного патруля».
«Быстро работают» - только и успел подумать я, прежде чем мы с Серебряным спустились в дышащий жаром вентиляционных шахт переход метрополитена.
«…ныне, присно и во веки веков…»
А Она, скорее всего, осталась там. В толпе, конечно же, непременно зареванных девочек-фанаток, столь неожиданно потерявших свою, пусть и фальшивую, но все же звезду. Теперь Она… Теперь все они нацепят майки, значки и прочий ширпотреб с его зеленоглазым портретом. Они распишут какую-нибудь стену цитатами из его «творческого наследия», и усевшись в кружок на Старом Арбате или вокруг памятника Гоголю, будут нестройными голосами петь это самое «наследие» под бряканье раздолбанных гитар. Они будут ставить палатки на его могиле и разбрасывать вокруг покосившегося, исписанного маркерами памятника бутылки из-под дешевого вонючего портвейна и кропотливо сплетенные бисерные «фенечки». И, конечно, они будут утверждать, что он умер за них. Как это уже было с другими «звездочками» того же масштаба, разбившимися, утонувшими, застрелившимися по пьянке или в наркотическом бреду.
Но мне было все равно. Главное – он был повержен, а значит, я снова был свободен.
«Аминь !»
* * *
Там слезы заменят слова,
Там вздох заменит телефонный звонок –
Там лишь те, кто одинок…
Надпись на транспаранте гласила: “МОРКВА – ГОРОД-ГЕРОЙ СОВЕТСКОГО СОЮЗА”. На транспарант тяжелым взглядом через площадь смотрел унылый Маяковский, весь промокший от непрекращающегося октябрьского дождя. У ног его сгрудилась, ощетинившись куполами зонтов, кучка молодых парней и девушек в цветастых одежках – наверное, хиппи. Под аккомпанемент расстроенной “шиховской” гитары они пели что-то из Аллы Пугачевой. Когда я проходил мимо, один из юных любителей мира во всем мире попытался отвесить мне пинка, но промахнулся, потерял равновесие и бесформенно сполз по гранитному постаменту Маяковского, теряя волосы, человеческие облики и мелкие монетки из карманов. Остальные заранее приготовленными тряпочками аккуратно вытерли с плит фиолетовую склизкую массу, собрали монетки, кропотливо выковыривая их из поросших мхом щелей и во весь голос дружно завыли мне в спину “All you need is love”. Я, не обращая внимания, направился к стеклянным дверям метро. Что-то заскрипело, из рук Маяковского выпал клочок бумаги и, подхваченный порывом ветра, прилип к носку моего армейского ботинка. Я было хотел стряхнуть его, но текст, явно отпечатанный на очень плохом ксероксе, меня заинтересовал:
ТРУДНОСТИ С ДЕНЬГАМИ ? ПРОБЛЕМЫ СО ЗДОРОВЬЕМ ?
МЫ ВОЗЬМЕМ ВАШ ГРУЗ НА СЕБЯ !
ООО “Скрупулезников и сыновья, ЛТД.”
Д У Ш И
Скупка, продажа, оценка, обмен, ссуды под залог.
К Вашим услугам наши лучшие специалисты и уникальный опыт.
ДЕСЯТЬ ЛЕТ РАБОТЫ - ВНЕ КОНКУРЕНЦИИ !
Ниже находились два телефонных номера и была нарисована схема проезда в офис этой самой “ЛТД”. Совсем недалеко от “Маяковской”. Я передумал ехать на стрелку и, круто развернувшись, направился к выходу.
- Вы что, никуда не едете ? – вежливо поинтересовались сзади.
Я обернулся. Милиционер в чине старшего сержанта сверлил меня добрыми голубыми глазами и ловко вертел между пальцами шприц, заправленный мутной темно-багровой жидкостью.
- Нет… Не еду.
- Но ведь Вы же собирались куда-то ехать, - допытывался дотошный милиционер, - Ведь Вы пришли в метро, значит, собирались куда-то ехать ? Разве не так ?
- Не обязательно…
- Но зачем же еще люди могут приходить в метро, если они никуда не собираются ? Здесь Вам не музей, молодой человек. Не Третьяковская, понимаете ли, галерея. Если Вы пришли в метро, Вы должны куда-нибудь ехать. Все равно куда, - голос мента зазвучал призывно и пафосно, как у диктора Левитана, эхом отдаваясь под сводами вестибюля, - Иначе рвется логическая цепь, а это, - он поднял указательный палец, - Это опасно для равновесия Вселенной ! Вы хоть понимаете, юноша, на что Вы подняли свою ничтожную, никчемную руку ?!!
Страж порядка с размаху воткнул шприц себе в грудь, под сердце, и выдавил содержимое. Фигура его вытянулась под самый потолок, заполонив собой почти все свободное пространство. Из ноздрей стал вырываться горячий черный дым, глаза окрасились красным. Люди вокруг песчинками стали сыпаться вниз по эскалатору, ломая фонари и ступеньки. В общей каше мелькнуло перекошенное лицо Глеба. Я рванулся было за ним, но милиционер преградил мне путь своей огромной пакшей. Теперь он вещал, сотрясая хлипкое зданьице станции, громовым низким басом, будто бы пропущенным через десяток реверов:
- ТЫ ХОТЬ СОЗНАЕШЬ, ПОДЛЕЦ, НА ЧТО ЗАМАХНУЛСЯ ?!!!
Я упал на колени и уткнулся лбом в пол. Пузырек с трамалом выкатился из кармана прямо мне под нос. Повинуясь скорее порыву, нежели действуя осмысленно, я выковырял таблетку и что было силы кинул ее в милиционера. Тот зашипел, съеживаясь, как воздушный шарик, и начал медленно оседать на пол. Вскоре от него осталась лишь небольшая горстка дурно пахнущего серо-стального песка. Из небольшой дверцы в стене полезли рабочие в оранжевых жилетах с кувалдами и гаечными ключами. Ни на что не обращая внимания, они деловито, как муравьи, облепили сломанный эскалатор и сосредоточенно принялись его чинить.
… Скрупулезников оказался сухощавым низеньким старичком в полосатом, похожем на больничную пижаму пиджаке и с длинными пейсами. Вся эта красота венчалась не первой свежести узбекской тюбетейкой. Я долго блуждал среди старинных зданий, прежде чем обнаружил, наконец, его «офис» в одном из полуподвалов с забитыми фанерой окнами. Внутри, однако, было на удивление чисто – даже мебели практически не было, только огромный, с футбольное поле, древний письменный стол, за столом - такой же древний, обитый потрескавшейся кожей стул с высоченной спинкой (на нем восседал сам хозяин) и, почему-то, гинекологическое кресло. Пол был выложен толстыми резиновыми ковриками, стены же – обиты звукоизоляционной гипсолитовой плиткой, какая обычно используется в музыкальных студиях. За спиной хозяина к стене кнопками были пришпилены какие-то два портрета – приглядевшись, я узнал Ельцина и Ким Ир Сена.
- Итак ?... – глянув на меня поверх круглых очков, вопросила эта колоритная личность.
- Да я… - я вдруг оробел, - Я это… Насчет души, - и протянул ему бумажку.
- А ! – хозяин явно обрадовался; вскочив из-за стола, он кругами забегал вокруг меня, - Таки мы же ж вам можем предложить лучшие услуги, уважаемый ! Если вы не верите мне, мы же ж можем спросить мою Ларочку… Ой, боже ж мой, да что это я… Хотите продать, купить, заложить, оценить ? Могу подобрать замечательнейшие образцы на обмен…
- Оценить ! – брякнул я. Просто так, из интереса.
- А ! Так садитесь же, садитесь же в креслице, сейчас мы вашу душеньку таки посмотрим… - Скрупулезников открыл еле приметную дверь в стене и вытащил здоровенный, на киловатт, наверное, хирургический прожектор. Мне начинала не нравиться вся эта возня с медицинским оборудованием, однако любопытство победило разум – и я, тайком заглотив пару таблеток, неуклюже забрался в гинекологическое кресло. Старик подволок прожектор поближе.
- Рот открывать ? – зачем-то спросил я.
- Ой, - расхохотался Скрупулезников, - Ой, мне смешно на вас. Какой таки рот, я же ж не стоматолог. Вот Лев Ипохондриевич, вот он да. Я вам за него столько могу рассказать…
- Может, начнем уже ? – мне совершенно не было дела до какого-то там Ипохондриевича.
- Ай, как вы нетерпеливы, юноша… Ну ладно, - старик щелкнул выключателем. Прямо в лицо ударил слепящий фонтан света, и я поневоле зажмурился, - А вот глазки закрывать таки не надо…
Глаза дико болели от яркого света, старик повозился вокруг пару минут, затем вздохнул и выключил прожектор.
- Ну и что вы ко мне пришли, юноша ? Или вы издеваетесь над бедным старым Иоганном Скрупулезниковым ?
- Не понял ?… - я все еще тер глаза, пытаясь возвратить себе нормальное зрение. Скрупулезников схватил меня за руку и потащил – насколько я понимал, к выходу из «офиса».
- Чё ты не понял, чё ты не понял ? – голос старика вдруг стал грубым и резким, как будто прокуренным, - Ходют тут всякие, голодранцы, продать-то нечего, а все туда же… Понаехало, понимаешь… Нету у тебя души ! Не-ту ! – по слогам повторил Скрупулезников, выпихивая меня из полуподвала. Хлопнула за спиной дверь, и я еще пару минут стоял на четвереньках, ощупывая грязную лестницу, пока глаза не привыкли к нормальному дневному освещению.
* * *
Я знал, что сейчас будет.
Сейчас я зашнурую свои тяжеленные ботинки, окину прощальным взглядом место, приютившее меня так надолго, а Айрон будет стоять рядом, в прихожей, и смотреть на меня своим неизменным в последнее время презрительно-жалостливым взглядом. А потом за моей спиной раздастся характерный, знакомый до судорог в скулах щелчок замка, и эта дверь, и то измерение, которое находится за ней, перестанет для меня существовать. Теперь уже навсегда.
Но я пришел в это измерение не за презрением и жалостью.
И если первое я еще мог выдержать, то второе – нет.
- Постой, - сказала она, когда я уже распахнул эту навсегда закрывающуюся дверь и занес ногу над металлическим порогом. Я обернулся.
- Ты же знаешь, что такой, как я, у тебя больше никогда не будет, - я так и не понял, был ли это вопрос или утверждение.
- Да, - кивнул я, - Не будет. ТАКОЙ, КАК ТЫ, у меня действительно не будет больше НИКОГДА. И это, знаешь, это очень славно, что у меня больше никогда этого не будет.
- Но ты никогда не будешь счастлив.
- Счастлив – может быть. В любом случае, не в этой реальности. Но знаешь, я буду спокоен. Хотя бы некоторое время. А это именно то, что мне надо в этом измерении. В любом случае, считай, что я ушел в бесконечный неоплачиваемый отпуск.
…А потом хлопнула дверь и стало тихо.
* * *
Стрелки часов моего бытия
Дошли до нуля…
Я стоял над Супергородом, один на том самом полузаброшенном железнодорожном мосту, где когда-то, ночью, мы стояли с Аннабель, а под нами тяжело несла свои черные воды река, и мы видели внизу отражающиеся звезды, переливающуюся дорожку лунного света, самих себя и маленький звонкий самолетик... Я понятия не имел, зачем пришел сюда в этот хмурый вечер – скорее всего, как это происходило обычно, ноги сами вынесли меня мимо монастыря на набережную и дальше – на мост. Зачем ? Да просто. Низачем, как и все остальное в этом городе.
- Мечтаешь ? - спросили сзади.
- Привет, - сказал я, не оборачиваясь. Я узнал Серебряного по голосу и мелодичному позвякиванию его многочисленных бляшек. Несколько минут назад, когда я поднимался на мост, он, как всегда в этот день, сидел у стены монастыря, вываривал на примусе свой первитин и беседовал с каким-то мрачным растрепанным типом.
- Мечтаешь, - повторил Серебряный с легкой улыбкой, - Ну и дурак. Прямо как эти, вокруг, - он кивнул в сторону набережной, где, ежась от мелкого моросящего дождя, рысцой пробегали редкие прохожие, - Все вы мечтаете…
- Какое твое дело, - обиделся я, - Сам дурак ! Вообще, чего пристал ? Я тебя не трогал.
Серебряный чуть слышно рассмеялся. Сквозь плотные нависшие дождевые облака неожиданно прорезался оранжево-красный блестящий луч заката.
- Зачем мечтать, когда можно делать ? – он бросил окурок в воду и достал новую сигарету, - Хочешь праздника, но свой устроить не можешь. Хочешь чего-то еще, но боишься. Мог бы уже сделать что-нибудь такое, отчего весь мир был бы в тумане и звездах - а вместо этого стоишь здесь, тупо пялишься в воду и думаешь о том, что летать тебе не дано, хотя очень хочется. Ну стой, дурачок, думай хоть до самого Апокалипсиса, который, кстати сказать, наступит не так скоро, как хотелось бы, - сделав глубокую затяжку, он подпрыгнул и завис в воздухе над рекой, - А если хочешь лететь – то не думай, а лети ! Когда-нибудь все люди - именно люди ! - станут самолетами и будут с торжествующим ревом проноситься над теми, кто уже никогда не поверит в себя, пугая их, заставляя еще глубже вжиматься в грязный серый асфальт...
- Но… - я не знал, что сказать.
- Лети, смертный, лети ! – Серебряный захохотал, обернулся на месте вокруг своей оси и, ехидно помахивая полами кожаного пальто, начал набирать скорость и подниматься параллельно пробившемуся лучу солнца. Затем, раздвинув в стороны носки “казаков”, пошел вертикально вверх и скрылся за тучами.
А я вспомнил, что мне сказала Аннабель. Выходит, Серебряный говорил дело. Надо просто знать, что я МОГУ летать – а почему бы, собственно, и нет ? Я знал, я чувствовал – вот оно ! Украденный фонарик с негромким плеском упал в воду. Руки вибрировали, как крылья самолета, того самого, который прилетал тогда ко мне, сердце колотилось, как метроном, с которым балуются школьники. Хотелось подпрыгнуть, закричать во все горло, запеть что-нибудь, и я, раскинув в стороны руки, не заметил, как подошвы моих ботинок будто бы сами по себе оттолкнулись от дуги железнодорожного моста, оставляя мокрые грязные следы на проклепанном металле. Я летел над Супергородом и, пожалуй, впервые видел, насколько он красив с высоты. Настолько же красив, насколько отвратителен при ближайшем рассмотрении. Я летел и летел, выписывая петли, полубочки, иммельманы, то пикируя и проносясь между опорами мостов, то свечой взмывая к самым облакам. Откуда-то вынырнул старый знакомый самолетик, пристроился ко мне чуть справа и сзади, что-то радостно напевая на своем самолетьем языке. Я подмигнул ему и он, восторженно взревев моторами, принялся выписывать вокруг меня самые невообразимые фигуры высшего пилотажа. А там, внизу, шаманила на предпоследнем уже издыхании золотая осень, и сновали туда-сюда разноцветные, утробно фырчащие стальные жуки, и фигурки людей были почти неразличимыми, отчего казалось, что их просто нет… Казалось ли ?
Может быть, когда-нибудь все люди станут самолетами. Но даже это было уже неважно. Я знал одно: через полтора часа я запрошу посадку в Пулковском аэропорту, и мне дадут ее, и я пулей вылечу за ворота аэродрома, и поймаю такси, и через сорок минут буду уже на месте. Там, где уже сейчас живут люди-самолеты.
И я буду с ними.
* * *
...Одна дама умудрялась делить свою любовь сразу на троих. Первым был ее законный супруг, которого она любила по определению (ну как же можно не любить собственного мужа, тем более, что человек был прямо-таки золотой, и, главное, крайне толерантный. Ну, в том смысле, что все ему было по барабану). Вторым – неземной красоты юноша хиппово-рокерского виду, басист из ее группы. Он полгода добивался ее любви, отращивая волосы и говоря с ней о разных там высоких материях. И добился-таки: она стала первой его женщиной. Третий появился как-то незаметно: это был школьный товарищ красивого басиста. Сперва он просто приходил на репетиции, потом приобрел электрогитару и пытался извлечь из нее звуки, а однажды, когда девушка повздорила со своим басистом и плакала в туалете, он долго утешал ее. И доутешался то того, что она призналась ему в любви. Он, естественно, ответил тем же (иначе за каким хреном он туссовался на репетициях ?..)
Далее все происходило примерно так: утром любящая жена провожала супруга на работу, целуя в щечку, затем, скоренько сварив суп на вечер для любимого, уставшего от работы, мужа, шла гулять в лесопарк с начинающим гитаристом, где они бродили, покуривая и попивая из одной банки пиво, и вздыхали о том, как тяжело прятаться и постоянно скрывать от всех свои чувства. Потом, взглянув на часы, они, слезно обнявшись, разбегались по домам, а через час она, уже переодевшись и накрасившись, встречалась на станции метро “Курская” с басистом, и они шли на базу, где успевали за час до начала репетиции предаться взаимной любви. Недогитарист (по общей договоренности), приходил последним, с таким обдолбанным видом, будто просидел три пары в институте. И, здороваясь со всеми, старался обходить ее взглядом, и лишь в последнюю очередь, будто только что заметив, бросал ей «привет», стараясь, чтобы их взгляды не перехватил друг его детства. После репетиции провожал ее, разумеется, басист, уже имеющий статус «официального» любовника. «Неофициальный» с грустью смотрел им в след и плелся с гитарой восвояси. Долго целуясь, после чего так же слезно распрощавшись с басистом, она вприпрыжку летела домой, где с порога бросалась в объятия, уже поевшего супа и скучающего у телевизора, мужа…
Однако муж-то был, поди, далеко не лох какой-нибудь, и все-то он давно уж знал, не раз видя эту парочку у подъезда и проходя незамеченным. Знал, но относился философски.
Да и басист, неожиданно перестав быть влюбленным дураком, научился перехватывать взгляды ее и гитариста. И, если наличие мужа его как-то не трогало, то вмешательство его школьного друга приводило его в такие аффекты, что он начинал хлопать дверями, швыряться бас-гитарой, разбивать комбик и вообще учинять дестрой и безобразия. Особенно когда друг детства порывался каким-либо образом унять его гнев, обычно обращенный в сторону «объекта любви». Тогда «объект любви» на глазах у всех доставала пузырек с таблетками и залпом его выглушивала, после чего все бросали инструменты и с матюгами разбегались, а «неофициальный» подхватывал ее под мышки и тащил домой. (При этом, вслед, непременно и длительно неслись проклятия со стороны «официального».) Дома он передавал ее в руки понятливого, но толерантного супруга, который складывал уже почти бездыханное тело на диван, а недогитариста звал на кухню – пить водку, есть суп, и совместно размышлять, «ЧТО ЖЕ С НИМИ ДЕЛАТЬ?..»
Так «неофициальный» стал «официальным другом семьи» и даже часто оставался ночевать у них дома на матрасе. А наутро, когда она очухивалась, вспоминала, что произошло и начинала беспрерывно рыдать (то у мужа, то у гитариста на плечах), гитарист, подталкиваемый мужем, звонил басисту и уговаривал оного смягчиться и пойти на примирение. Если не удавалось, то трубку перехватывал муж и голосом кота Леопольда призывал ребят «жить дружно», и, вообще, мол, на фиг устраивать детский сад, если речь идет о настоящей любви…
...Сериал сей длился около года, или даже чуть дольше. Закончилось все тем, что муж (кстати, тоже играющий на бас-гитаре, только в другой, «нормальной» и психически устойчивой группе), сказал, что, мол, все, не может больше смотреть на страдания двух человеческих существ, что отпускает ее и т. п. И ушел. Басист, до этого «мечтавший» видеть ее своей женой, вдруг заявил что-то типа того, что не принимает подачек и что теперь никто не будет мешать ее любви с его бывшим школьным другом. И тоже ушел. И по сей день басит себе с другими ребятами, уже успев обзавестись женой и потомством. А бывший школьный друг неожиданно признался, что совершил ошибку, разлучив двух людей и не воспрепятствовав распаду семьи, что любви-то никакой у него на самом деле не было, а был только интерес как к человеку. И, пообещав невеки остаться ей другом, вскоре исчез…
Что стало с той дамой?.. Нет, она не отравилась, и даже не порезала вены (хотя порывалась). Она… Точнее, ее нашел другой басист. С которым она так, скуки ради, поботвилась еще где-то годик. Потом она просто выставила его, как надоевшую и вечно мешающуюся мебель. Затем был следующий… Но это уже начало совсем другого сериала…
* * *
Скольким ступеням отдать свою кровь,
Чтоб упасть и карабкаться вновь…
Подходило время, когда все должно было закончиться. Трамала больше не было, Аннабель исчезла, на календаре, как всегда, была пятница, тринадцатое, полнолуние, к тому же – выпал первый снег, неожиданно густой, крепкий и жесткий. С появлением первого снега все всегда заканчивалось. Самолетов больше не было, да и не могло быть – ведь аэродрома на крыше тоже не было, как не было и самой крыши, и поэтому первый снег шел прямо в комнате, медленно засыпая рассыпанные по полу листки, исписанные неровным почерком, исчерканные помарками исправлений и кое-где заляпанные знакомыми бурыми пятнами. Снег белым покровом оседал на картине – той самой, неизвестно откуда взявшейся, где все вокруг еще было зеленым, и мы с Аннабелью – а может быть, с Айрон ? – стояли вместе на самом краю крыши высотного здания, и на руке у меня, звонко чирикая моторами, сидел тот самый маленький самолет, влетевший тогда в гостеприимно распахнутое окно, и все мы улыбались... Снег саваном укрывал меня. Рука, лежащая на столе, при подробном рассмотрении оказалась чужой. И я понял все.
Любовь. Гнусный червь, источающий и истощающий душу. Чудовищный демон из самых кошмарных галлюцинаций, заставляющий нас не спать ночью и не творить днем, предавать своих друзей и себя самого, отрекаться от того, во что искренне и истово верил всю жизнь, отказываться от того, к чему стремился и чего достиг. Заставляющий, что самое страшное, врать самому себе и окружающим, заставляющий творить кумиров и втаптывать себя в грязь, заставляющий униженно ползти на коленях за объектом низменной, животной страсти. Любовь - именно так зовется холодный и расчетливый убийца личности, медленно выпивающий кровь из самой жизни, превращающий ее из бурной полноводной реки в затхлое болото, в пустое бездумное существование без смысла, цели и радости, бросающий человека из захватывающего круга дней и событий в стандартно обставленную стандартную конуру со стандартным набором кастрюль и стандартными цветочками на подоконниках, с обытовленной отупевшей “половиной” в застиранном халате и парой-тройкой вечно орущих порождений все той же примитивной животной страсти, обреченных через пару десятков лет стать такими же серыми, неприметными тенями мироздания, как и те, кто их породил. Любовь всегда приходит светло и радостно, стараясь казаться полноводным родником жизни, неиссякаемым источником энергии, силы и творчества. Потом, незаметно для себя самого, человек начинает предавать, продавать, изменяться, становиться тише, умереннее, оправдывая сам себя ублюдочным словом “взросление”. В убогенькой, плохо оплачиваемой работе на благо общества, в поисках “где бы еще сшибить немного денег, надо ведь их всех кормить” он начинает видеть единственно верный смысл земного бытия. Сначала, где-то внутри, он понимает, что это неправильно, что он не хочет идти по этой скользкой тропинке, он с трудом подавляет в себе желание вернуться к настоящей, полнокровной, такой бурливой и непростой, но такой интересной жизни, он уговаривает себя фразой “как у всех, всем тоже нелегко”, он утешается примером окружающего большинства. А потом просто привыкает и смиряется. Некоторые даже называют это счастьем. Жить, как все. Все, как у людей.
Я не хочу как у людей.
Я хочу зимним утром подходить к окну и смотреть на пар, вертикально уходящий из труб далекой ТЭЦ за лесом в безоблачное холодное небо. Хочу бродить по паркам и кладбищам, просто в одиночку молча бродить, выдергивая из стылого осеннего воздуха неуловимые строчки новых стихов и песен. Хочу встречать закат, сидя с мечтами, другом и бутылкой дешевого портвейна на самой верхушке искусственной горы или на перилах моста. Хочу лететь в ночь в пустом вагоне электрички, неизвестно и неважно, куда и зачем. Хочу, чтоб тело содрогалось от дыхания низких частот, чтобы, входя сквозь подушечки пальцев и добираясь до самого сердца, пронизывала тело нервная дрожь басовой струны, хочу глаза в глаза песней отдавать остатки своей энергии тем, кто может ее принять и понять. Я хочу вдыхать воздух новых городов и впитывать слова новых людей. Я хочу жить тем, что имеет значение для меня. Хочу, чтобы любовью назывался не прокисший позавчерашний борщ, не поспешный и безразличный “трах” перед сном (как же, скорей, любимый, скорей, завтра рано вставать !). Хочу оставить след в жизни не в виде еще одного неудачника, а сделав что-то реально свое, только свое, что я смогу отдать без остатка людям, настоящим людям, таким же живым, как я, а не своре зомбированных роботов с их “общечеловеческими ценностями”. Хочу просто творить, пусть даже это не будет нужно никому, кроме меня.
От этой жизни мне нужно совсем немного. Или наоборот, слишком много.
Я просто не хочу быть человеком.
Я хочу быть самолетом.
* * *
Если больше некуда плыть,
Остается вернуться домой,
И будет осень – но вряд ли я стану старше…
- Не замерз ?
Я оторвал лоб от ограждения и выругался про себя, оставив клок кожи на заиндевевшем металле. Вдали, за сплошной стеной многоэтажных домов и зелеными волнами леса, сквозь яростно выплевываемый трубами ТЭЦ в ясное утреннее небо пар пробивалась полоска рассвета, и снег давно перестал падать. Редкие ранние пассажиры разбредались по платформе, а рядом со мной, опершись на перила вытертыми локтями пальто, стоял старик. Тот же самый, что тогда, тысячу лет назад. Только теперь его лицо не казалось таким хмурым, а тон – поучающим. Сейчас он скорее походил на доброго Деда Мороза.
- Ну вот, - сказал он, обращаясь как будто не ко мне, а куда-то в пространство, - Новый Год завтра, а ?
- Угу, - кивнул я.
- Послушай, - он вдруг резко повернулся и схватил меня за плечо. Бледная морщинистая ладонь оказалась неожиданно сильной, - А чего это ты ? Новый Год едешь встречать... хоть бы бутылку прихватил.
- Так я, это... – сказать, что у меня нет денег, было почему-то стыдно.
- Ладно... – старик подмигнул, забавно шевельнув при этом бровями, и полез в болтавшийся за спиной рюкзак, - Вот тебе, держи.
В моей руке оказалась бутылка красного вина.
- Привет там передавай... – как-то вдруг печально улыбнувшись, сказал старик и начал медленно таять в воздухе. Я попытался ухватить его за рукав, но пальцы нащупали пустое пространство.
- От кого хоть привет-то ?…
- От Деда Мороза ! – и в звонком морозном воздухе серебряными колокольчиками рассыпался знакомый тонкий, почти детский смех, заглушаемый звуками подошедшей электрички.
- Спасибо, добрый мой демон, - улыбнувшись, еле слышно прошептал я и, пройдя в вагон, пристроился на сиденье. Оставалось чуть меньше полутора часов до того, как я, выйдя на заметенную платформу в Сижуйске, радостно улыбаясь и что-то негромко напевая себе под нос, вдохну свежего морозного воздуха, вслушаюсь в многоголосый вороний грай, полюбуюсь сверкающими на солнце куполами лавры… А потом, ни о чем не думая, пойду прямо по железнодорожным путям туда, где меня уже никто не ждет, и в полукилометре от облупленного трехэтажного дома буду сбит проходящим на полной скорости экспрессом, что каждый день приносит в своем стальном чреве сотни новых жертв для Супергорода.
Так надо.
* * *
Give me back my broken night
my mirrored room, my secret life
it's lonely here, there's no one left to torture
Give me absolute control
over every living soul
And lie beside me, baby, that's an order.
Give me crack and anal sex
Take the only tree that's left
and stuff it up the hole in your culture
Give me back the Berlin wall
give me Stalin and St Paul
I've seen the future, brother: it is murder.
Things are going to slide, slide in all directions
Won't be nothing
Nothing you can measure anymore
The blizzard, the blizzard of the world
has crossed the threshold
and it has overturned
the order of the soul
When they said REPENT REPENT
I wonder what they meant
You don't know me from the wind
you never will, you never did
I'm the little jew who wrote the Bible
I've seen the nations rise and fall
I've heard their stories, heard them all
but love's the only engine of survival
Your servant here, he has been told
to say it clear, to say it cold:
It's over, it ain't going any further
And now the wheels of heaven stop
you feel the devil's riding crop
Get ready for the future: it is murder
There'll be the breaking of the ancient
western code
Your private life will suddenly explode
There'll be phantoms
There'll be fires on the road
and the white man dancing
You'll see a woman
hanging upside down
her features covered by her fallen gown
and all the lousy little poets
coming round
tryin' to sound like Charlie Manson
and the white man dancin'
Give me back the Berlin wall
Give me Stalin and St Paul
Give me Christ or give me Hiroshima
Destroy another fetus now
We don't like children anyhow
I've seen the future, baby: it is murder...
К О Н Е Ц
10 июля 1999 – 12 апреля 2004
Москва – Чепелево – Санкт-Петербург – Москва
Взлётная полоса
© Copyright: Волчицын, 2016
Свидетельство о публикации №216101001970
Свидетельство о публикации №216101001970
Рецензии