Соло на бэк-вокале. Глава 10

Глава 10

Июль.

«Во все века люди искали себе работу. Раньше они это делали, оказавшись в затруднительном положении, ныне же они ищут её постоянно. Свои "резюме" с описанием достоинств и амбиций рассылают даже ценимые и обласканные специалисты, будучи готовы рассмотреть любые предложения, - и это можно считать символом времени.

Что сложно в составлении резюме, так это описать, чем бы ты хотел заниматься. В нас дремлет столько возможностей и желаний, что для их описания не хватит ни места, ни фантазии. Точнее, это описание абсолютно бессмысленно: высшая энергия, которая в нас есть, может принимать любые формы. Главное, есть ли в человеке эта энергия: если есть, он может всё.
 
Многие успевают переменить за жизнь несколько профессий, совершая повороты поистине головокружительные, причем в каждой из них поднимаются до значимых высот. Конечно, жизнь слишком коротка, и потому выход один - заниматься несколькими делами, несколькими профессиями параллельно. Люди стали сильнее, увереннее в себе. История совершила еще один полувиток, и кочевники сменили земледельцев.

Ушли в прошлое стабильные трудовые коллективы и крепкие семьи. Новый мир - это непрерывное движение людей, идей и денег. Нынешняя экономика делается вольными стрелками и фирмами-однодневками. Самая невыгодная позиция у тех, кто пытается сохранить стабильное окружение. Мир вокруг всё равно изменится; людей можно просить о чем угодно, кроме одного - чтобы они не менялись и не уходили.

Мы привыкли думать, что изменения - неизбежное  следствие катастроф, однако катастрофы тем и хороши, что вызывают изменения, а те высвобождают в нас новую энергию, расчищают место для шага вперед.

Для того и придуманы были компьютеры, чтобы мы научились жить в нескольких окнах.

Начать новую жизнь просто: нужно проснуться и заснуть снова.
И вам начнёт сниться другой сон.
                (Л.К. 2003)


- Как она интересно думает! А сколько страсти! Ей бы в журналистику! - думала наша героиня в электричке, - Ленин  вождь - и « этот маленький человечек с бородкой и добрыми глазами…  взял и сделал то, что не сделали офицеры! А должны были! Должны были! Взять в руки страну! Выдрать, перестрелять и поставить в угол!» …Кто бы мог подумать, старушка – божий одуванчик! Да, нет, как раз про нее можно было подумать… Как там она лихо: согнал в строй неуправляемую толпу, и… погнал прикладами, да прикладами, обалдеть, в светлое будущее… И привел, как Моисей, через три поколения. Супер! Ну, блин, Глафира!...и вот это еще:  прекраснодушный Николай  сдал свою нежно любимую страну проклятым революционерам…


 Это очень хорошо знают политические деятели, руководители всех уровней, учителя, прорабы, и журналисты. Можно спорить о методах,… а причем тут журналисты?


 Толпа – это не народ. Народ – это толпа, плюс дисциплина и идея! Нет идеи – и это анархия, разброд и шатания. И тогда - диктатура. Нет дисциплины -  и это прекраснодушные мечтания или игра в демократию… стоп… Этого Глафира не говорила!... Она говорила, она говорила, что… Ни одна кухарка не позволит на своей кухне демократии. У борща есть рецепт!... Ни один учитель не даст! ученикам волю! выбирать тему урока – у него учебный план…  Ни один инженер не станет выслушивать мнения бездельников, если рушится мост. У движения должен быть смысл! У спасения должен быть конкретный  план! Это потом появится время на рефлексию… и этого она не говорила…И откуда столько пафоса, дорогая моя, непростительно журналистского пафоса? Ты дала слово, что больше никогда… Да? Я дала слово?...

               

   *        *        *


 
Июль в славянской традиции называется липень. Потому что зацветает липа. У наших прародителей  это было главное событие середины лета. Абы что в название целого месяца, знаете, не выносят. Май, например, у них назывался травень, потому что, наконец, трава, зелень, а апрель – квитень - потому что первые цветочки. Июнь - червень – потому что дождевые черви, потому что  пахота, огороды, земля голая и черви видны. Так мне мама объясняла. А ей бабушка. А июль – липень - потому что липа, пчелы, бортничество, и день год кормит.

Пчелы жужжат, спешат, и если слушать их за городом, в относительной тишине, то они сами гудят, как города. Так много звука, звуков, таких разных. Это как «буйствуют кузнечики в тиши». Но звук кузнечиков похож на звук самолетов, старых, фанерных, с деревянными пропеллерами. А звук пчел – на звук тракторов и машин. В них и в правду есть что-то механистическое. Если вы когда-нибудь видели, как роятся пчелы, не по телику, а вот так – близко, в живую,  вы поймете, о чем я. Это очень страшно! Вообще, все эти социализированные насекомые: пчелы, муравьи, саранча - наталкивают на человеческие параллели.

Вы знаете, что пчелы, родившиеся ранней весной, до лета не доживают? А те, что родились в начале июля, не доживут до его конца? Изнашиваются. И это удивительно! Самоотверженность! самоубийственная!  Матка рожает на износ. Работницы – работают на износ. Охранница - жалит почем зря! - а для нее же это смерть. Даже если не убьет жертва, куда она - без жала? Но она все равно летит и жалит! Та рожает,  те строят соты,  те жалят, те несут, эти превращают в мед. И все - на износ!

Думая про пчел, я всегда вспоминаю бабушку. И даже не бабушку, я ее плохо, а как сестра о ней рассказывала. Тяпает в огороде, да и завалится, чуть-чуть полежит, встанет, и дальше тяпает…  нас ниче не заставляла,  «Го-род-ски ди-ты!» и «Гале по-моХ-ты!» Она с пятого года. И в сорок втором, в тридцать… семь стала вдовой. И четверо детей на руках. Малюсенькая, даже меньше мамки моей. И всех подняла. А в шестьдесят четыре уже умела. Износилась. Пчелка.
 
 Не думаю, что пчелы несчастливы в этой обреченности, есть в этом  какой-то сермяжный смысл, прекрасный инстинкт. Этот дом. Этот улей вырабатывает какой-то супер-мега-наркотик!  И даже эти гадские пчелы, которые умерли в борьбе со мной, были в каком-то смысле счастливы отдать жизнь за Родину. Вот уроды! Я десять дней потом ходила с опухшими всякими… местами, хваталась то за одно, то за другое, охала и чесалась.

Но этот липень приготовил своим пчелкам тяжелую судьбу. Липы еще не успели, как следует расцвести, как пошли дожди. Едва ли хотя бы половина семей переживет эту зиму, потому что есть им будет нечего. Весь июль шли дожди, с перерывами примерно на день в неделю, то есть – три солнечных дня. Всего. Ну, то, что пасечники остались без заработков, это, в общем-то, почти норма, не в первой, но вот так жестко с пчелами.
 
Может, еще спасут цветочки. Лишь бы и их не смыло. В это время полевые цветы тоже, и потом они не все одновременно, как липа. И их так много, и так пахут,  и такие разные: ромашки, колокольчики, мышиный горошек, зверобой, душица, тысячелистник, расторопша и  девясил, донник, чистотел и василек. Иван-чай разбросан по полям огромными островами, вообще июльское разнотравье - это не меньший повод для названия месяца, и я была убеждена, что июль – травень, когда залезала в справочник.

 Потому что июль - это еще и сенокос. И это-то как раз значительно бОльшая головная боль, чем даже смытые липы. Сено не сохнет. И если не переживут пчелы, то скотина-то уж  тем более. А у меня - коза. Марта. Как и хотела. Но в быту - просто козюля, так ее домашние зовут. И  мне теперь не все равно.

 Например, сколько в Питере пропадает сена! Ведь все лето косят! Были времена, когда я ездила на работу маршрутками по окраинам. И вместе с розовыми запахами шиповника, в окна рвались эти зеленые запахи сена. Да ниче не изменилось. Эти категорически не городские запахи и сейчас сбивают с толку, диктуя совершенно нерабочие настроения, мысли  и ощущения. А когда к ним добавляется запах цветущей липы, то даме просто сносит башню. И я превращаюсь в пятилетнюю девочку в трусах, босиком топающую по мелкодисперсному желтому песку в бабушкином дворе.


               

    *     *     *



Все эти крестьянские рефлексии - элементарная зависть. В июле все питерские, не уехавшие на дачу, уезжают на юг. Ну, кто может себе позволить. Некоторые и  дважды в лето!  На майские - чтобы ходить уже загорелым, когда большинство в метро, и офисах похожи еще на бледные спирохеты. И в августе - сентябре – это уже для души, потому что бархатный сезон, и это круто, и море теплое, и все такое. А кто ездит на море один раз – едут в июле. Это такое компромиссное решение: первую половину лета говоришь себе «уже скоро», а вторую – «совсем недавно». Очень помогает смириться с необходимостью пребывания в муравейнике.

А нашей героине в это лето не светил даже этот компромисс. Одна подружка долго билась, подыскивая варианты преодоление ее невыездных обстоятельств, потом вздохнула, смирилась, и  уехала в Грецию в сомнительной компании. Вторая опять повезла дочку в Барселону – закрыть гештальт. Третья пометалась в начале лета, да и бахнула все деньги в ремонт, тоже надо, вроде как. Четвертая… Даже Глафира, спросила разок, не собирается ли она куда-нибудь. И ЛЛ даже подозревала, что у нее тоже  было какое-то предложение.
  Был, правда, момент, когда они все застыли, готовые мгновенно переменить все свои планы. Открылась Турция и за два дня стала самым популярным направлением в турагентствах. Но через три дня там опять начали стрелять. Революции. Военные. Все дела. Цены взлетели, притом на всех направлениях. И вопрос перемены планов просто отпал.

Их осталось двое невыездных в городе, и,  в один из тех самых ТРЕХ солнечных питерских июльских дней, они с… четвертой подружкой встретились после работы, как раньше, и долго брели по медленно остывающему проспекту от  Международной к центру. «Международная» - новая станция. Очень простая. Аккуратная ионическая классика, кое-где позолоченная для шику. Все-таки наши лучше работают с золотом, лучше, чем, например, шведы – вигинги, че с них взять?

Это был их фирменный способ гулять. Ничего не планировать заранее. По большому счету им  же было совершенно все равно, куда идти. Иногда получались такие маршруты!  Они обсудили сено, шиповник и липы, горячий асфальт, запах шин и бензина. Босоножки одной, новый сарафан и блузку другой – это форма. «Пошили специально на Экспофорум. Епархия дала денег. Блузку можно любую, и платок, лишь бы светлый»

 Потом поудивлялись на чрезвычайные меры безопасности, огромные автобусы для персонала, газоны, скатывающиеся в рулоны, новую часовню на территории, на освящение которой ждали Путина, но, видимо, не смог.

 Потом поговорили об особенной Иисусовой молитве, о разных ее практиках, об одном - просто блестящем, о формальном православии дореволюционной России.  И тут снова уткнулись в метро.

Еще одна новая станция. «Волковская». Кругом зелень, само здание – модерновый аскетизм - стекло и металл - ничего лишнего.  А когда-то это были задворки, практически пустыри, между Купчино и Лиговкой. Нежилые, пыльные, неприбранные промзоны.  И нужно было еще поискать в этих краях Волковское кладбище. Когда-то давно она, с одним мальчиком, его находила уже. В череде питерских некрополей  у него особое место – Литераторские мостки. На нем не хоронят давно. Последние захоронения - конец 19-ого.



                *       *       *



- Неужели те самые? – спросила она удивленно.

- Похоже…Те… Самые… 1883 год, 1889… я, конечно, не энциклопедист, но конец 19 века – в самый раз. Ну и потом, это же Литераторские мостки? – он близоруко оглядел живую зелень вокруг, настоящую пыль на скамейках.
 
- Ну, да, да… - сказала она - Мы сюда и шли за этим…

Он с удовольствием расправил плечи, и притянул ее к себе. Стояло лето. Середина июля, пахло липой и сеном.

- А вон там смотри, Салтыков – Щедрин – и они прошли еще несколько рядов.

- Обалдеть! А вон смотри, Лесков,  А вон Белинский и Добролюбов, надо же и здесь рядом… - осязая липнущее к спине лето,  прохладу гранита, свою руку в его руке, девушка с недоверием читала хрестоматийные фамилии надгробий. Нереально…

- Просто я не думала, что тут все  так буднично.

- А ты себе как представляла? Как на Пискаревке? – он улыбнулся.

- Ну, да, что-то вроде… Ровненько так, красиво... Как в учебнике.

- Удовлетворена?

- Почти.

- А зачем тебе это?

- Не знаю, путешествие… А тебе зачем?

- Ну, я девушку выгуливаю.

Она засмеялась:

- Если бы ты вчера не устроил интеллектуальный мордобой, мы бы сейчас вместе со всеми ехали на Никольского.

- Да, нехорошо получилось…, - он нахмурился и замолк…

- Ну, ладно, не думай – сказала она, присаживаясь на кладбищенскую скамеечку.

- Я не думаю… - он не стал садиться, не хотел.

- Врешь… - легко отмахнулась она.

- Послушай! – и он, было, сунул руки в карманы.

- Вот -  она тоже встала, уперлась указательным пальцем ему в грудь – думаешь… И злишься…, -  она поцеловала его куда-то в нос, и потянула дальше сквозь строй памятников с хрестоматийными фамилиями.

- Я не виноват, что он сморозил чушь. При том  это была не первая чушь, которую он сморозил за вечер, и справедливости ради …

- Смотри, а там Некрасов. Неужели тот?

- Ну, а какой тут может быть еще Некрасов? – буркнул он под нос,  вздохнул обреченно и он послушно поплелся созерцать очередную достопримечательность… Ничего особенного он не находил в этой череде гранитных плит… Так, чисто для информации.

- Никто из этих людей не собирался с тобой биться. Ты, конечно, парень умный… О, Панаев… Вот гад, знать бы еще, кто они все такие... Одни фамилии… Ты, конечно, парень умный... Но ведь не единственный же ты умный на свете? Менделеев…

- О, покажи?

- Ну, вон, пойдем.
 
Это показалось ему интереснее:

- Бехтерев. Павлов. Попов – этих я знаю, эти врачи.
 
- А этих – я.  Эти музыканты. Композиторы.  Глинка.  Бородин. Глазунов. Григорович…



 Был июль. И он снова был в Питере.  Они соревновались, кто придумает развлечение интересней. При том, что он выбирал дорогие развлечения: кабаки, танцполы, кинотеатр «Аврора» или Дом Кино, а она – наоборот.  И он уже предъявлял ей, что так они обойдут все кладбища и все недействующие храмы. Действующих  тогда и не было толком.  Тогда она расширила зону поиска, нашла эксурсию по крышам, а в следующий раз повезла его в Репино. На залив. Загорать. Вообще, ей самой было бы хорошо и просто гулять по городу, как она и делала часто и подолгу. Но тут же был вопрос соперничества.


Еще какое-то время они просто гуляли взявшись за руки и не глядя на надоевшие плиты. Тем более, что именитые остались где-то позади, и они брели уже по рядам скромных и немедийных граждан, почивших в бозе, лет эдак через пятьдесят после поэтической плеяды.

 «Давай целоваться?» - спросил он, что значило, конечно, совсем не это. И она начала озираться по сторонам.
«Ну что за человек!»


                *       *       *

Вторая половина 19 века. Разночинцы.  Этот период стоит между Золотым Веком  Русской Поэзии и Серебряным. Сам же он никаких медалей не удостоен. А зря. Потому что все, что мы вынесли из школы, сделано в эту эпоху. Физика. Химия. География. История. Литература. Математика. Медицина. Музыка. Живопись… И журналистика… Да что же это…

В середине 19 произошло нечто такое, что изменило культурный облик страны неузнаваемо. На смену феодализму пришел капитализм: либеральные реформы, отмена крепостного права, разземеливание крестьян, демократизация образования. Колоссальный скачок в самосознании, социальной жизни, нереальный прорыв в науках, в технологиях.

…Этот период можно считать эпохой рождения  русской журналистики…
Появился телеграф, и  телеграфные агентства, «Рейтер», «Ассошиэйтед пресс», появился телефон, фотоаппарат, и изобретены наборные машины и печатные станки с немыслимой скоростью  печати, печать стала бизнесом и понеслось.
 Если «Современник» Белинского и Герцена – был журналом, по сути, авторским. То Салтыков-Щедрин  писал уже в «Отечественных записках» совсем другой формации.

 Вольные русские типографии времен  Герцена и Огарева, «Полярная звезда» и «Колокол» - имели ввиду вольность - по духу. Тиражами не отличались и бизнесом по существу не были.  Добролюбов, Чернышевский и Некрасов в «Современнике» были - что называется, «и швец, и жнец, и на дуде игрец» Они  и издавали, и редактировали, и верстали, и писали, и политику журнала тоже определяли они.
 
Короленко и Чехов писали уже во времена «Артелей уличных продавцов произведений печати» и  Международного Телеграфного агентства. Это уже были совсем другие предприятия по сути, именно пред-приятия – бизнес. С офигенным штатом сотрудников, с узкой специализацией, с цензорским отделом, и существенной коммерческой составляющей…



              *     *     *



Они с подругой снова выбрались на «Волковскую», потому что темнело. Потому что в июле  ночи в Питере перестают быть белыми.  «Волковская» изнутри производила впечатление аппарата МРТ. Чисто, тесно, технологично, современно, светло и бездушно. Они добрались до своей ветки, чмокнулись щека в щеку и разъехались, как всегда, каждая на свою окраину.


                *       *       *



О ШНЯГЕ

 

Я уже почти явственно слышу, как грохочут в темных коридорах кованые подошвы, и разбегается по местам согласно боевому расчету преподавательский состав филологического факультета, чтобы встретить грудью новое слово. Оседает в истерике кафедра стилистики, настороженно вострит карандаши кафедра свежайшего русского языка.

Хотя слово на самом деле довольно древнее, происходящее от древнееврейского "шене-ях". В те времена так сначала называли мелкий товар, не облагаемый пограничными сборами, а затем - всякие мелкие вещицы. Переносный смысл слова быстро становился основным.

- Чего везем? - грозно спрашивали легионеры у проезжих купцов.

- Иль бин шене-ях ("да так, ерунду всякую"), - застенчиво откликались те.

Ночью те же легионеры срывались в степь, на подозрительный шум, но обнаруживали только повздоривших чего-то сусликов.

- Шене-ях, - смеясь, успокаивали они (легионеры) оставшихся у костра товарищей.

В наши дни слово возродилось и на новом витке повторяет тот же путь эволюции. Обрусевшее "шняга" выдумали снова торгаши. Скорее всего, древнее слово продолжает жить в аравийских пустынях и на просторах Синая, где его и услышало ухо соотечественника, чтобы переделать под свой язык. Ведь смысл почти не изменился.

Шняга - это всякий мелкий товар (дешевые игрушки и парфюм, одежда и проч., и проч. Товар, идущий в массе, у которого нет смысла смотреть на качество и запоминать ассортимент. И в то же время это не "ерунда", а вещи, нужные и приятные людям, приносящие солидный доход. Если ваш знакомый скажет, что он занимается шнягой, не думайте, что он бедствует или занимается этим делом от безнадеги - все как раз наоборот.

Синонимов в русском языке практически нет. Наши спесивые предки все стремились к "высотам" и презирали мелочи. Если служить, то Богу, царю и Отечеству. Если писать, то оперы или романы. Если думать, так над вселенскими вопросами. Если любить, то один раз, а соединяться - так до гробовой доски. Радоваться - только Воскресению или Солидарности трудящихся всего мира. Отсюда и плохие, недобрые слова "ерунда", "дрянь", "хренотень"... Список придется прервать, поскольку пойдут матерные корни (что показательно само по себе).

Шняга - это из языка нового времени, обозначающее все то же самое, но с потрясающей нежностью. Для усиления передачи незначительности его можно превратить в не менее ласковое "шняжка" ("жэ" при этом оглушается до "ша"); если нужно передать особую нежность, "га" произносится с придыханием, на украинский манер. В связи с отсутствием в языке сходных по смыслу лексем, слово опять же быстро стало обрастать множеством переносных смыслов. В итоге сегодня определение "шняга" может относиться к чему угодно.

Вся наша жизнь полна шняги, и определяется ею. Какой-нибудь работяга, прозанимавшись целый день в мастерской шнягой (чинил кран, растачивал болты на "восьмерку" и т. д.), заходит после работы в магазин, накупает всякой шняги на ужин, усаживается в своей незаметной квартире, пьет свой кефир и смотрит по ТВ какой-нибудь шняжный фильм без названия, начала и конца. В то же самое время юноша цветущего вида, занимавшийся целый день шнягой в прямом смысле, покупает какой-нибудь шняги в киосках; остановившись на светофоре, знакомится с двумя симпатичными шняжками и гостеприимно распахивает перед ними двери, чтобы остаток вечера посвятить занятиям малозначительным, но приятным. И все довольны. И завтра все будет так же, с малозначительными вариациями. Нет ничего великого и постоянного; все мимолетно, случайно, незначительно, но именно такие вещи составляют ткань нашей жизни, приносят наибольшую радость и определяют повороты судьбы.

Те, кто занимается дорогой недвижимостью и векселями, прогорают - процветают одни шняжники. Авиалайнеры и космические корабли гибнут из-за отпавшей гайки, перетертого проводка - короче, опять-таки шняги. Случайные знакомства, связи и люди, не занимающие в твоей жизни никакого места, приносят больше радости, чем близкие и лучшие друзья. От сильных и высоких чувств - одна боль. Добиться успеха можно, только если не придаешь происходящему никакого значения. Кто-то идет по жизни, как по зачарованному лесу, в поисках Чаши Грааля. Другой просто собирает грибы.

Наверное, все дело в свободе. Считая вещь ничтожной и незначащей, мы не впадаем в зависимость от нее, нас не парализует страх потери, не подавляет величие происходящего. Только тогда мы можем действовать спокойно и разумно, получать не омраченную ничем радость. На предложение провести вместе вечер вам ответят согласием скорее, чем на предложение великих чувств.

И только какая-то напрасная вина грызет душу. Мы боимся слова "ничтожный". А зря. Эпоха титанов, крестовых походов и гибельных страстей ушла навсегда. Поиск вечных истин и вечной любви прекращен. Дух нашего века - это простые радости и динамическая компоновка связей; вместо романов и поэм - колонка в ежедневной газете.

Мы как бы снова живем в эпоху Барокко, когда прелестные безделушки определяют стиль, определяют все.
                (Л.К. 2002)


                *        *        *



Она пришла к нему, когда диплом, размером с лапоть уже лежал в ее сумке, в карман такая штукенция, при всем желание… Он был редактором газеты, в которой был всем, в лучших традициях белинско-писаревской школы, и даже еще больше,  потому что он еще и продавал в ней рекламу, и прекраснодушный романтизм первых журналистов, грубо, но емко подкреплялся положительной рентабельностью и тиражами…   А у нее, кроме штукенции, в арсенале было несколько вырезок из газетки, в которой она пописывала дома, и где  ее принимали вполне благосклонно, хоть и бесплатно.

Вопрос переезда стоял остро, хоть и не суицидально. Она сто раз пожалела уже, что они уехали из Питера. «Рожать нужно дома, у мамы», какой дебил это придумал!? В итоге  они оказались в  зависимости от тех самых мам, в ****ях, на окраине вселенной, за границей, без работы и перспектив. Последнюю сессию она посвятила изучению рынка труда, обзвонила кое-какие места, и сходила кое-куда на собеседования.

Зачем пошла к нему? Ну, не дура же! Как объяснить-то… Во-первых, это обозначало «Я есть», во-вторых,  «Я помню». Ну, а после его  ледяного приема возникло еще и в-третьих: «Иду на Вы». Конечно, это было предсказуемо, что он ее не возьмет. Ну, в  смысле, на работу. Во всех смыслах. Но почему-то она надеялась, что это будет не так… Не так жестко, не так холодно, не так бессердечно.

 Пока она говорила, он обшаривал ее металлическими глазами, как будто обыскивал, снисходительно скользнул глазами по штукенции, по вырезкам:
 
 «откуда это?»
 
 «ой, это очень провинциально!»

 «оставьте, я посмотрю»
 
« когда прийти? я договорилась в одном месте сделать материал в вашем формате, посмотрите?»
 
«давайте через неделю»
 
 Можно было и не ходить, если бы вопрос был только в том, что было сказано. Конечно, все было ясно с первого слова. Шансов ноль. Но это же было не все! и даже все было совсем не это…! а то что было важным, того не было совсем!  «В нем даже бровь не шевельнулась», он даже губ не сжал! – ровно как у классика!… «Хоть она смотрела нельзя прилежней» - Очень буднично.


 Она еще раз пришла, он сказал слова, объективные, не плохие, не злые, даже в каком-то смысле приятные для автора: «текст плотный, информации много, но места нет, взять вас некуда, бла-бла» Материал, который она принесла, был реально классный, и с ним пришлось повозиться, и с материалом, и со «звездой», прости господи. Но она оставила ему его, и больше не думала об этом. Перед «звездой» пришлось извиниться и подарить копию.


               


                *       *       *


В этом не было бы смысла, если бы он не бесил ее настолько. Но он бесил ее! Он так бесил ее, что она приходила в себя, только совершив какой-нибудь подвиг! На кураже она обошла, двести пятьдесят мест, в которые не могла решиться пойти. После него она чуть ли не открывала дверь с ноги. И вваливалась в такие места, куда в здравом уме даже не подумала бы постучаться. В итоге она принесла свои вырезки, тексты и этот свой чудовищных размеров диплом на один из телеканалов. Ее там выслушала и прочитала супер-мега-звезда и крестная мать всех местных ти-ви-шников, и на третий  день она уже работала.

 Ну, так, редактором в новостях. «Попробуем так пока, а там посмотрим» - сказал Крестная. И доска объявлений запестрела ее фамилией. С удачным дебютом! С Прекрасным Материалом! С Первой Благодарностью от Клиентов! С Блестящим Интервью! На одном из поздравлений, красным карандашом супер-мега наискосок надписала: «И причешите ее, наконец!»

Никто, кроме Мишки Попцова - ее оператора, не знал, как она истерила, выезжая на съемки! Самое страшное было в том, что она совсем не понимала, о чем говорить и спрашивать. «Миша!» -  ее отчаяние отражалось в его глазах, и он  делал ей какие-то пионерские подсказки. «И все?» - «Да!»  Месяца два она не могла привыкнуть, что ее вопросы - это вопросы Мистера Очевидность. Ну, или Миссис. А ответы – еще того банальнее.  Особенно заметно это было со спортсменами, или с чиновниками среднего звена.  Ничего нового говорить и не предполагалось. В теленовостях главное – картинка. Все остальное можно было сделать и  по телефону. Для телеканала, эти съемки часто были  всего лишь свидетельством присутствия. «Мы делаем новости!» - изнутри в этом виделось столько иронии.

К концу лета, когда все редакторы и операторы повыбрали свои отпуска, и отстрелялись со своими сессиями, у нее уже был вполне убедительный опыт, и очень  перспективная идея, которую она изложила супер-мега-звезде. Та к  ней сильно благоволила. Идея понравилось, она кивнула, и через неделю наш  начинающий редактор сдала ей сценарий пилотной серии.  Проект она тоже одобрила, не понравилось название:

- «Интеллектульный магазин» – как-то по совдеповски…

- Может, «комиссионка»? - предложила ее шеф-редактор

- Может, «биржа»?

- «Биржа интеллекта», как-то громоздко…

- Может, «биржа идей»?

- «Биржа гениев»?

- Вот! Супер! «Биржа гениев»! Прекрасно!

- И даже финансирование есть, говоришь?

- Ну, да, чуть-чуть, бюджетное, но они все время  опаздывают, эти деньги…

- Так, понятно,… но они есть?

- Да, и их могут дать, если все там оформить по-правильному…Ну, и потом – это скрытая реклама, можно и с клиентов денег нормально брать.

- А где мы будем сюжеты искать…

- Я уже все обдумала…

- А кто вести будет? Тебе нельзя, ты говоришь плохо… И моргаешь в кадре без конца… И лохматая.

- А мальчик из музыкальной программы, красивый такой…

- Устюгов, точно… Хорошо, он смотрится, и говорит. Но тексты ты ему будешь писать!

 Через месяц они сняли первую передачу, накосячили. Потом поправили, кое-что досняли, кое-что выкинули. С третьей попытки получилось хорошо.  Вторая серия получилась быстрее. Еще через месяц она запаниковала, что кончаются сюжеты, а еще через месяц их самих стали искать. Финансирование пришло только весной, но такому большому каналу, это не повредило. И дела ее пошли в гору.

Конечно, она похвасталась.  Бросила ссылочку. Она ему бросала ссылки на все свои работы. Писать – не писала. Но пусть, гад, знает! И он даже ее поддерживал. Правда, таким - странным способом. Бесил, как всегда!


О СОБСТВЕННОЙ ЗНАЧИМОСТИ.
 

- И чего он пишет и пишет?! - возмущаются читатели.

Не то, чтобы они были не согласны с отдельными высказываниями или удручались занудством. Немыслимым и недопустимым кажется сам факт того, что отдельный человек из недели в неделю тиражирует личные мнения по всяким вопросам, да еще и с постоянными ссылками на личный опыт.

Кому же позволительно высказываться подобным образом? Только великим людям, скажет любой прохожий. И самое неожиданное, что автор согласен с этим. Никакого противоречия здесь нет - я считаю самого себя если не великой, то уж крупной величиной. Если бы я так не думал, я бы не только не писал, но и вообще ничего бы не делал.

Потому что делать что-либо можно только с позиций собственной значительности, будучи уверенным, что и цель твоя внушительна, и результат будет достойным - или, напротив, пребывая в уверенности, что  и сам ты ничтожен, и сделать ничего толкового не можешь, и компенсируя это только ничтожеством своих целей и безразличием к результату. Именно так в пособиях для мужчин советуют относиться к знакомствам с прекрасным полом: "я, конечно, не бог весть что, но и она не красавица, да и какая разница, что она ответит..." Кому как нравится, конечно...

Но есть профессии, где без чувства уверенности в себе просто не обойтись. Представьте себе генерала, который мечется в сомнениях; нерешительного хирурга! И вовсе не потому, что туда идут одни амбициозные, самоуверенные типы. Отклонение от скромности, которой традиционно требуют приличия, здесь такое же требование профессии, орудие труда, как быстрая реакция для пилота. Здравомыслящему и ответственному человеку, чтобы сказать "слушай меня и иди за мной", требуется огромное самомнение, а без этого нельзя ни лечить, ни учить, ни отправлять людей на возможную смерть. Твоя скромность в таких ситуациях только пугает окружающих.

Моя профессия примерно такова, пусть и не столь драматична. Каждый день мне приходится принимать серьезные решения. Мне приходится рисковать огромными средствами, которые заработал не я и которые - в случае провала - мне никогда не вернуть из своего кармана. И при этом действие происходит в призрачном мире образов, мыслей и реакций тысяч людей, где ничего нельзя просчитать заранее. И мне не остается ничего, кроме как требовать от окружающих веры в меня. А для этого нужно верить в это самому - хотя бы для того, чтобы убедить для начала себя.

Я долго учился верить в себя. Я наблюдал, сколь великолепны плоды моего труда. Я с ужасом смотрел, насколько ужасны результаты моего бездействия или молчания "из скромности". Наконец я понял, что отвечаю в этом мире за все и, соответственно, имею любые полномочия. Мои действия результативны. Мои выводы блестящи. Мои мысли остры. Случайные посторонние оценки не могут поколебать меня; и если я пришел к какому-то выводу, я кидаюсь вперед и увлекаю других. В конце концов, именно за это мне и платят деньги. Наконец, высказываюсь по любому вопросу, поскольку в случае моего молчания наша цивилизация быстро придет в упадок. В конце концов, если я способен ответственно советовать потратить несколько десятков миллионов, то уж высказаться о новых фильмах, о любви, дружбе и прочих отвлеченностях - чего бояться?

Но почему всех нас так раздражает чужое величие? По одной причине - нам кажется, что это унижает нас самих. Дескать, он д'Артаньян, а мы, стало быть, кучка мушкетеров. Но только суррогатное величие утверждается за счет ничтожества других. Ни один гроссмейстер не станет играть с дворовыми любителями. Настоящие гребни общаются и соревнуются в своем кругу. Подлинное величие бросает золотой отблеск на все, что вокруг него.

Мои друзья - это незаурядные, великолепные люди: а какие еще друзья могут быть у такого, как я? Женщины, которых я люблю, восхитительны и прекрасны - к чьим же еще ногам я мог бросить все свои волшебные дары? Я не могу не уважать своих родителей - это же надо, какого кадра воспитали! Мои читатели - думающие и милейшие люди; иначе с чего бы я тратил свое драгоценное время на писание, адресованное им. И даже мои враги грандиозны в своем роде: это сущие изверги, а женщина, изводящая меня анонимными звонками - тень в пол-небосвода, таинственная Великая Крыса, которой пугали детей еще во времена Тамерлана.

Я никому не делаю одолжений. Ведь мир вокруг меня великолепен. Я общаюсь с поразительными людьми, занимаюсь глобальными делами и веду кошмарные войны. Чего размениваться на мелочи?

Считать себя не заслуживающим внимания - значит, оскорблять всех вокруг, обличая в ничтожестве и свою любовь, и свою веру, и свое дело. А если всерьез думаешь, что живешь в ничтожном мире - зачем жить вообще
                ( Л.К. 2002)


               
         *         *        *


 
Ближе к выходным вернулась подружка из Греции. Оказалось, что Европа задыхается от жары. Плюс тридцать пять. Она такой температуры не слышала уже пару лет, и, разглядывая на фотках выгоревшие греческие газоны, слушая про душное, просто горячее море, обжигающее путешествие в гору на шатких осликах, кондиционер за дополнительную плату и невыносимую соседку, она вдруг почувствовала облегчение и комфорт в своем сером, мокром и теплом городе. При температуре воздуха плюс двадцать два.  А воды - плюс семнадцать. От регулярных и заботливых штормовых предупреждениях родного МЧС. От мелкого дождичка и реального ливня, сменяющих друг друга в замысловатом рисунке. От счастливой возможности не ломать башку на языках, продолжения которых не знаешь, не пугаться ценников с коварными маленькими цифрами, не томиться на жарких экскурсиях, но, главное, конечно, не увеличивать долги, оплачивая такие сомнительные удовольствия.


О СОВРЕМЕННОСТИ.
               
 «…За звезду полжизни, за Луну свободу,
               
 Я целую небо, а оно льёт воду…»
               
                Смысловые Галюцинации.


Пока по телевизору показывали растрепанную девчушку, было жарко, а сейчас зацелованное небо льёт воду, и, выходя на балкон, думаешь - нет, это небо не только зацеловали.

И вспоминаешь, что лет семнадцать назад обласканные небеса так же нависали низким серым пологом, а ты сидел в сумрачной комнате и читал "Трех мушкетеров". Потом ты рванул вперед, стремясь доказать что-то не оценившей тебя девушке. Годы, проведённые на бегу, вывели куда-то совсем не туда, куда ожидалось, но в любом случае доказать ничего не удалось бы: доказывать с самого начала было некому, и юношеское унижение оказалось несмываемым и вечным.

Можно (ради интереса) налить себе чаю, взять с полки истрепанный том и залечь на диван. И через пять минут понять: на диване в дождливом городе лежит всё тот же восьмиклассник. Лишь по недоразумению его могут держать на серьезной работе, приглашать читать лекции милицейским начальникам и тем более рассчитывать завести от него детей.

Вокруг, кажется, не поменялись только мы с небом, и жизнь стремительно несётся вперед, как черепахи мимо сторожа зоопарка. Всё успело поменяться даже на несколько раз: 2003 год так же не похож на 1984, как и на 1995. История окончательно обогнала биографии: десяток лет в жизни государства или человечества меняют и значат больше, чем в жизни отдельного человека.

Давно минули времена, когда человек рождался и умирал перед вечным миром, в неподвижных декорациях. В сравнении с ними его жизнь казалась скоротечной и потому ничтожной. Конечно, история ускорялась, но еще долго это было не так заметно: тысячи людей умерли, так и не узнав, что Америка уже открыта. Только в середине позапрошлого века на бульваре Османа в Париже появились ветераны Бородинской битвы, ворчливо грустившие по старым, добрым временам, и тем тормозившие ход истории. Именно тогда в ответ появился лозунг "Быть современным!": человек должен меняться, чтобы соответствовать наступающим временам.

Однако данный лозунг быстро потерял свою актуальность; быть современным стало несовременно. За историей стало не угнаться, как не старайся. Кляча истории загнала очень многих из тех, кто пытался поспеть за ней (включая и поэта, придумавшего про "клячу").

Вдобавок эта кляча так петляет, что возникает ощущение: если остановиться и подождать, она сделает круг и вернется. Бабушка, которая в 1930-м прятала иконы, отказывалась предать себя и быть современной. Её спор с Историей казался бессмысленным - однако всего через шесть десятков лет она оказалась со своими иконами в центре современности.

Окружающее заставляло уважать его и подчиняться ему лишь его незыблемость, неизменяемость - невозможно спорить с тем, что останется и после нас. Любая революция - время вседозволенности, и не потому вовсе, что старые устои сломали, а новые еще не придумали. Нельзя подчиняться правилам, когда знаешь, что они меняются или могут измениться уже завтра. Устои только тогда устои, когда они устойчивы. Сегодня можно всё. Можно здороваться с любым встречным на улице, - а можно и убить его. В любом случае лишь покачают головой ("совсем обнаглели эти "новые русские"...") те, кто не решается что-либо делать, раз неясно, что делать можно.

Именно человек, не обращающий внимания на запреты и не ждущий разрешений, отныне считается современным. Быть современным - значит быть собой, а не подчиняться Истории. Подчиняться больше нечему - утратив неспешность, история прекратила течение своё: теперь меняются не эпохи, а сезоны. Человек теперь сильнее империи, потому что в силах её пережить. Будучи самым незыблемым в этом мире, личность становится его опорой.

Пока хоть кто-то не знает про открытие Америки, она не открыта. Что толку, что на часах Истории у нас сейчас время гражданского общества и рынка, если на карманных календариках - совсем другое время? Ибо что это за гражданское общество без граждан и что за рынок, если "средний класс" состоит из недавних комсомольцев? Да, мы все не современны - но куда современность без нас?

Курантам никто не внемлет - мы живём в эпоху наручных часов. Никто не назначает свиданий под курантами, ибо любить и постигать имеет смысл лишь то, что еще более вечно и устойчиво, чем ты.

Лишь небо достойно твоих поцелуев.
                ( Л.К. 2003)


                *       *       *


 Ладожский вокзал – самый молодой из  Питерских вокзалов.  И его прелести, скорее всего, еще  не оценены по достоинству местными жителями.  Он современный, просторный, вместительный, функциональный: построен по принципу интеллектуального здания и является одним из самых крупных и технологически передовых вокзалов Европы и потенциально рассчитан на приём 50 пар пригородных и 26 пар поездов дальнего следования в сутки. Так написано в рекламке. У него великолепные спуски, удобные для багажа, кресел-каталок, для чемоданов на колесах; эскалаторы, лифты,  смотровые площадки. Доступная среда, как в Европе. С многофункциональными туалетами, с пеленальными столиками. Он похож на аэропорт а, вернее, на пароход. С палубами, иллюминаторами, круглыми и квадратными в зависимости от класса.  Стильный, элегантный, эргономичный: стекло, бетон и пластик на металлическом каркасе. На верхнем этаже у него поезда дальнего следования, а на нижнем – электрички. И он единственный сквозной вокзал: у него нет тупиков, через него можно пускать кольцевую дорогу. Но пока не пускают. И еще у него очень удобный выход в метро и к наземному транспорту.
Он открылся примерно тогда же, когда закрылся Варшавский, но это не значит, что он заменил тот в функциональном плане.  Варшавское направление распределили между собой Балтийский и Витебский вокзалы, а само здание стало мощным развлекательным центром, с ночными клубами, ресторанами и прочей гламурной шнягой. Скорее всего – это хорошее решение, судя по тому, как выглядят упомянутые вокзалы, зданию Варшавского сильно повезло. Будучи шедевром и памятником  промышленной архитектуры, он достоин доброго к себе отношения. Как и все они, конечно. Но вокзалы эксплуатируются и в хвост и в гриву, а сказать, что выглядят они так, как  зарабатывают – не скажешь.
А Ладожский выглядит, ну, просто потому что еще совсем молод, во-первых, а во-вторых он построен из таких материалов, которые легко подремонтировать,  типа, плитку кое-где заменил, это ж не фасад штукатурить. В общем, гордиться есть чем. Но нашим героям не приходилось. Они и уезжали-то в эту строну в первый раз.  С этого вокзала уезжают на север и на восток, в основном. В Котлас, Вологду, Череповец, в сторону Урала,  и дальше вСибирь.
Поезд 39 Спб – Екатеринбург уходил  с Ладожского вокзала приблизительно где-то в четыре, и Глафира за час уже начала названивать Викусе, чтобы та не забыла, не опоздала, и не потеряла билеты. Она бы и не беспокоилась, если бы ей не сказали, что билеты электронные. Осознать это было выше ее старческих сил. Она уже три раза переспросила, как это? Это как электронная сигарета? Или электронный ключ, или… Короче всех замучила. Успокоилась только тогда, когда дети уселись на свои места и их никто не выгнал. Она пожелала им счастливой дороги, и, выдохнула.



                *       *       *


Еще через неделю вернулась  подружка - из Барселоны. И,  укрывшись от проливного дождя, на пустынном перроне, редкой для электричек станции, разливая соответствующий погоде крепкий напиток, рассказала про испанское вино, сыр с плесенью и оливки - за пять евро все, весь набор. Про невозможное счастье, необъяснимое родство, про то, что  Барселона похожа на Питер, что у нее такие же отношения с Мадридом, как у Питера с Москвой, что все каталонцы такие же болельщики, и у них одна «Барса» на всех. Про удобство путешествия с молодыми, продвинутыми в технологиях, языках и картах девушками. Про гештальт, который не просто не закрыт, а вопиет и взывает!

 Каталонцы странным образом стали предметом для размышлений всего этого сезона. После своего триумфального проигрыша на Евро по футболу,  удивительной манере болеть: горячо, нежно и отчаянно поддерживая свою проигрывающую команду. Нереальной смелости бороться с противником другого, более высокого дивизиона.

 Потом один  знакомый подбросил ей книжку о них же, толщиной с «Войну и мир» и не меньшей художественной ценностью. Э-э-э… Жауме Кабре «Я исповедуюсь».

 Теперь вот этот незакрытый гештальт. Эта испанская грусть. Эти легкие и жаркие люди. Эти до смертельного холода глубокие персонажи.  Эта яростная страсть, эта вселенская тоска.  Короче, убрались они, как всегда!  Разъехались – не пойми как. Созвонились уже из-под одеял, предварительно постояв под горячим душем, ради профилактики респираторных заболеваний, выпив аспирину и развесив мокрую насквозь одежду и зонты, напялив - кто  шерстяные носки, кто пижаму. Знали бы греки со своим горячим морем!