Спектакль

               
 
  В  школе  я,  помимо  всех  иных  общественных  нагрузок, - редактор  школьной  газеты…   бессменный  (с  первого  года  учебы)  староста  класса…   председатель  школьной  пионерской  дружины…   председатель  учкома...  -  очень  любила  сцену,  то  есть,  была  постоянным  участником  бесчисленных  смотров  художественной  самодеятельности:  читала  стихи  и  прозу,  танцевала  и  даже,  поначалу,  пела  в  хоре.  Что  касается  танцев,  то  нисколько  не  кривя  душой,  могу  сказать,  что  танцевальный  кружок  нашей  школы  существовал  и гремел на  всю  область  благодаря стараниям  моим,- с  первого  класса  я  и  мои  подружки-одноклассницы  завоевывали  призовые  места. Получалось у  меня:  и подружек  собрать, и  танец  придумать ( и  костюмы  к  нему!),  и  показать  все  на  сцене  в  лучшем  виде:  источниками  были  кинофильмы  и  журнал  "Огонек",  который  я  регулярно  читала  у  дяди  Васи, родного  брата  мамы,  директора  нашей  школы.

   Это  не  был  "ансамбль  Моисеева"  или  "Березка",-  но  мы  старались!  И  получали  от  этого огромное  удовольствие,- если учесть, что  и  удовольствий-то  во  времена  нашего  детства  (послевоенного!) и  юности  было  -  кот  наплакал:  один  раз  в  неделю  детский  киносеанс  в  старом,  с  соломенной  крышей,  "киносарае";  безбашенное  лето:  днем  в  саду  с  книгой  или  "на  Замке",  -  на  реке,-  неподалеку  в  роще  и  правда  стоял  когда-то  замок  княгини  Лопухиной,  от  которого  остались  лишь  мощные  развалины, -  на  любимом  всеми  местном  пляже,  хотя  и  слова-то  такого, - пляж! – мы  тогда  не  знали  и  не  произносили, - оно  было  из  какой-то  другой  жизни...   И  длинными  летними  вечерами, - до  полуночи, - "жмурки":  играли  всей  улицей  и  прятались  по  всей  улице;  и  страшные  истории,  что  рассказывали  и  слушали  во  все  уши  на  старых  бревнах  у  нашего  дома:  про  черный-черный  гроб  и  черную-черную  руку!;  Танцы в  поросшем  шпорышем  дворе  под  баян,  на  котором  играл  Колька  Шост,  самый  старший  в  нашей  компании,  и  аккордеон  в  руках  моего  одноклассника, - Толика  Гридчина,  которого  мы  все  почему-то  звали  Вэй –Вареник…

    А  вот  с  началом  нового  учебного  года  у  нас  в  школе  начинался  и  новый  год  художественной  самодеятельности.  Трижды  в  неделю  после  уроков,  а  в  предпраздничные  дни  и  во  время  оных, -  шли  репетиции:  в  спортивном  зале  (бывшей  конюшне,  где  поставили  видавшие  виды брусья,  прицепили  к  потолку  толстый  канат  и  кольца,  и  закрепили  на  цементном  полу  облезлого  "козла"),- пел  хор;  в  нашем  классе  на  пятачке  между  учительским  столом  и  выцветшей  от  времени,  серой  школьной  доской  на  стене, - кружились  мы  в  танце  под  свои  тра-ля-ля,  так  как Василий  Федорович,  наш  школьный  баянист,  был  в  это  время  занят  с  хористами.  А  в  десятом  классе  (мы  пока  были  мелкота)  сдвигали  парты  к  стене  и  репетировали  СПЕКТАКЛЬ!  При  закрытых  на  ключ  дверях! Посторонние  не  допускались.  Один  лишь  раз  я  как  бы  соприкоснулась  с  этим  "таинством",  когда  мой  старший  брат,  уже  будучи  десятиклассником,  тоже  участвовал  в  спектакле: недели  две  он  с  задумчивым  видом, прижимая  к  груди  руку  и  затем  широким  жестом  выбрасывая  ее  вперед, талдычил  перед  зеркалом:

 - Помнишь,  Алеша,  дороги  смоленщины!...

  И  всей  этой  творческой  вакханалией  руководил  Федор  Емельянович  Божор,  наш  преподаватель  русского  языка  и  литературы.  Он  же  был  и  режиссером,  и  постановщиком  спектаклей.  Как  теперь  понимаю,  мы  имели  счастье  жить рядом  с  талантливейшим  человеком!  Великим  Учителем!

   Во  время  летних  каникул  он  добывал  грузовик  (открытый!), в  его  кузове  старшеклассники  устанавливали  и закрепляли  длинные скамьи  из школьного  клуба и  мы  какое-то  время  разъезжали  по  селам  нашего  района  с  концертами  для  колхозников.  И  кроме  хора  и  наших  танцев  привозили  СПЕКТАКЛЬ!

    В  спектакле  всегда  участвовали  только  десятиклассники. И  надо  сказать,  представления  проходили  с  большим  успехом.  Зрители  тепло  встречали  наших  артистов: смеялись  в постановке  о Василии  Теркине,  плакали,  когда  смотрели  пьесу  об  ослепшей  школьнице…

   Были  и  завистники,  и  злопыхатели, - за  представление  "Тиха  украинская  ночь"  Федора  Емельяновича  обвинили  в  национализме  и  некоторое  время  его  в  школе  не  было.

  И,  наконец,  настал  наш  черед, - наш  десятый "А"  Федор  Емельянович  почти  в  полном  составе  ввел  в  новый  спектакль!  Что-то  о  войне  и  партизанах.

  Я не  сомневалась, - да  и другие  тоже,- что  роль  главной  героини,  молодой  подпольщицы,  достанется  мне:  героиня  должна  быть  заметной!

    А  кто  в  классе  самый  заметный?  У  кого  такие  косы?  И  вообще!  Я  рассматривала  себя  в  зеркале  и  оставалась  довольна.  Как-то,  я  была  еще  в  первом  или  во  втором  классе,  мама  моей  лучшей  подружки  Нади,  тетя  Женя,  сказала,  глядя  на  меня:  вот  Светка  будет  настоящей  красавицей…  Подружки,  Надя  с  Ирой,  даже  заревновали.  Но…   красавицы  из  меня  не  получилось,  но  и  уродки  тоже…

    А  главную  роль  отдали  Майке  Олененко,  курносой  симпатяшке,  любимице  всех  учителей,  очень  послушной  и  примерной  отличнице.  Мы  тоже  любили  ее,  была  она  доброй, вечно  заботилась о  ком-то,  кому-то  помогала.  Словом,  я  ревновать  не  могла, -  Майка  была  нашей  подружкой.

  Главного  героя,  -  командира  партизанского  отряда, - играл  Валька  Акимов,  самый  старший  в классе,  переросток,  прогульщик  и  двоечник,  но…  почти  все  наши  девочки,-  кто  явно,  кто  тайно,-  сохли  по  нему.  Ему  так  шли  военная  фуражка  и  шинель!
 
   Я  по  отношению  к  Вальке  дышала  ровно, - мое  внимание  всегда  было  обращено  к  старшеклассникам, -  а  тем  более  сейчас,  после  истории  с  моей  первой  любовью, что  прошлась  по  мне  тяжелым  катком  в  девятом  классе…  Но  не  будем  о  грустном!  Все  было  в  прошлом,  хоть  и  не  забылось,  но  уже  не  мешало.  И  помогло  повзрослеть.  Может  моя  посерьезневшая  физиономия, а  может  мое  положение  в классе: вечный  староста-"мамка", -  но  мне  досталась  роль  матери  главной  героини.  А  так  как  для  нас  тогда  все  старше  сорока  уже  были  стариками,  то  и  роль  матери  взрослой  девушки  в  нашем  представлении  была  ролью  старухи.  Словом,  я  должна  была  играть  старуху.

   Я  влезла  в  широкую  и  длинную  юбку  моей  бабушки,  которая  завязывалась  на  талии  длинным  шнурком  и  пышным  парашютом  пузырилась  на  моем  тощем  заду.  На  меня  надели  вязаную,  необъятных  размеров,  кофту,  натянули  сверху  старую  безрукавку,   до  самых  глаз  повязали  голову  толстым  платком, - и  велели  войти  в  роль.  На  репетициях,  может,  что-то  и  получалось,  но  на  сцене!...
 
   Помню,  я  ходила  на  деревянных  ногах,  голос  осип.  Руки  были  лишними,  я  не  знала,  куда  их  девать. Словно  со  стороны  я  видела  неестественность  своих  движений  и…  остро  ненавидела  себя!  По  роли  я  должна  была  все  время  переживать  за  дочь,  часто  плакать,  словом, страдать. И  вот  страдать  совсем  не  получалось.  Я  горбилась,  морщила  лицо,  кривила  губы,  терла  глаза, - и...  еле  сдерживалась,  чтобы  не  расхохотаться:  в  кулисах  в  это  время  Сашка  Синицын, - он  был  в  роли  отца  главной  героини,  ну,  и  моего  супруга, естественно, - "страдал"  вместе  со  мной,  -  кривлялся  и  копировал  меня.  Мне  хотелось  дать  ему  по  башке  портфелем, как  когда-то  в  детстве, особенно  когда  он  на  сцене  все  время  обнимал  меня  за  плечи,  прижимал  к  своей  груди  в  колючей  и  вонючей  меховой  кацавейке  и  тихо  говорил  на  ухо:   "Имею  право!"

    Командир  партизанского  отряда  (Валька  Акимов)  был  влюблен  в  главную  героиню, - по  сценарию, -  и  в  одной  из  сцен  происходило  их  объяснение.  Героиня  должна  была  заботливо  произнести  что-то  типа:  "Холодно.  А  ты  всегда  ходишь  расстегнутый", - и,  говоря  это,  застегивать  на  нем  (на  Вальке)  шинель.  Но  в  этот  момент  шинель  на Вальке  оказалась  застегнутой!  Спохватившись,  Валька  стал  торопливо  расстегивать  пуговицы  на  шинели!  Но  не  тут-то  было!  Шинель  была  новехонькая,  взяли  в  военкомате, - а  там, -для  спектакля! – дали  ни  разу  "не  одеванную",  и  петли  не  поддавались…
 
  Какое –то  время    он  и  Майка  вместе  пыхтели   над  пуговицами,  потом  героиня  в  полной "безнадеге"  провела  рукой  сверху  вниз  по  этим  пуговицам  застегнутой  шинели  и  кое-как  добубнила  свой  любовный  монолог.  Не  помню,  заметили  ли  это  в  зале,  но  мы  за  кулисами  лежали  вповалку…

  И  в  одной  из  заключительных  сцен,  когда  подруга  героини, -  ее  играла  наша  красавица, блондинка  Любка  Кругляк, - запрыгивает  в  комнату  через  окно,  чтобы  предупредить  героиню  об  опасности:  к  дому  идут  немцы,  они  хотят  забрать  героиню  в  гестапо! -  свою  роль  сыграл  приличных  размеров  гвоздь,  коими  наш  завхоз,  Степан  Иванович,  на  скорую  руку  сколотил  декорации: Любка  повисает  на  своей  юбке,  зацепившись  за  этот  гвоздь…

  Громко  стуча  сапогами,  на  сцену  выходят  "враги":  немецкий  офицер,  - его  одежда  заслуживает  отдельного  рассказа, собранная  из "подручного  материала",   почти,  как  на   сатирических  рисунках  газет  и  журналов  тех  лет, -  и  полицай.  Офицер – Витька  Песков, - он  весь  в  образе:  кривит  губы  в  презрительной  усмешке,  щурит  глаза, шлепает  зажатыми  в  руке  старыми  кожаными  перчатками  по  раскрытой  ладони  другой  руки.  Полицай – Васька Сущенко, - этот  для  большей  убедительности  в  своей  мерзости  (по  роли!)  надувает  щеки  и  пучит  глаза.
   
     При  виде  барахтающейся  Любки,  повисшей  на  злосчастном  гвозде,   их  физиономии   расплываются  и  они  уже  едва  сдерживают  смех.  Трагически-героическая  сцена  приобретает   комический  характер  и  Майка,  чтобы  хоть  как-то  спасти  положение,  угрожающе,  большими  шагами  приближается  к  "врагам",  поднимает  перед  их  рожами  свои  два  маленьких  кулачка  и  уже  не  говорит, а истерично  кричит  что-то  похожее  на  "…всех  не  заберете!"  или  "…всех  не  перевешаете!" -  не  помню.  Я  уже  откровенно  хохочу   и  Сашка  Синицын  одной  рукой  обнимает  меня  за  трясущиеся  плечи,  а  другой  с  силой  прижимает  мою  голову  к  груди, - лицом  в  вонючую  кацавейку!
 
    И  уже  до  конца  спектакля  мы  играем  в  состоянии, когда: покажи  палец! – и  все  умрут  со  смеху!...