Что есть счастье?

                На следующий год мы вчетвером поехали в Киев к Толику -  моему двоюродному брату.

У Толика мечущаяся натура. После школы он два года проучился на вечернем отделении Грозненского Нефтяного института, но его душевный настрой отвергал технику. Тогда он перевелся на второй курс в Одесский Технологический институт мукомольной промышленности имени Сталина, но и там аромат потребляемого народом хлеба забивался шуршанием механизмов помола, так что, через два года, после третьего курса, бросил и его. Как он говорил: «Не лежит у меня душа к шестеренкам». Поехал Толик в Ленинград и поступил на третий курс Лесотехнической академии, думая там обрести поэзию природы. И там выли пилы и ревели трактора. Бросил он все и ушел в тайгу. Поехал в Якутию искать алмазы. Там, как нельзя лучше, прикоснулся и к природе, и к людям, отторгшим от себя общество. Набравшись впечатлений, позже издал об этом книжку «Алмазная крошка». Лучшей повести о первом слое искателей, я не читал.

В 60-м году приехал к родителям в совхоз.
«В первые дни в совхозе со мной случались странные вещи. Кого бы из старых знакомых я ни встретил, я в первые секунды испытывал шок. Я словно бы наяву, но в ускоренном темпе, видел вдруг процесс старения. Взглянув на лицо, я совершенно отчетливо видел, как оплывает кожа, появляются морщины, лысеют головы».
 Признать перед отцом поражение и остаться в совхозе Толик не мог и через два месяца махнул в Умань. Почему в Умань?

«Подвернулось письмо товарища, с которым я дружил в Одессе – теперь он жил у родителей под Уманью. Кроме того, именно в эти дни в совхозе я прочитал, что Гитлер после войны собирался Уманский парк «Софиевку» сделать своим имением».
«Это уже было интересно. Гитлера нет, а я есть». В Умани Анатолий поступил на завод учеником слесаря, после чего полтора года мускульными усилиями своих рук обеспечивал работоспособность железных дорог, а затем его неудержимо потянуло к культуре, и он приехал в Киев, где его никто не ждал.

Перебивался сбором бутылок, устроился на стройку, приняли его на четвертый курс Автодорожного института, и стал он инженером. Не выпустил его невод техники через свои ячейки. А мысли и руки его тянулись к перу и бумаге.
Как он говорил, чемодан рукописей под кроватью. Немного почитал для нас – нам очень понравилось. Талантливо. И по части культуры эрудиция его была высока. Он рассказывал, как собралась толпа, когда он в Эрмитаже кому-то говорил об абстрактном искусстве. В Умани от Обкома комсомола был лектором по искусству. В Киеве на Пушкинском собрании спонтанно выступил и под аплодисменты рассказал, как в магазине калмыцкого села калмык, поглаживая бюст Орджоникидзе, приговаривал: «Пушкин, Пушкин». Не знал он Орджоникидзе, а Пушкина знал. В Киеве Толика принимал Виктор Платонович Некрасов как собрата по перу, хоть и без публикаций.

«Понимаешь, – говорил Толик, – писать, как пишет «А», я не буду, потому что «А» плохо пишет, а хорошо писать, как пишет «Б», я считаю, что не могу». Так, по его оценке его «среднее» и лежит в чемодане. Мне показалось, что он завышает требования. Пишет он, безусловно, талантливо. Его научные размышления о природе времени читаются как художественная литература. Десятилетний Захар, читая его «Терский дневник» и делясь со мной впечатлением, сказал: «Как ясно написано».          

 Когда мы приехали, у Толика была комната в каком-то общежитии; он перешел к товарищу, а нам отдал свою комнату. Киев мы исходили вдоль и поперек. Татьяна со справочником и путеводителем отмечала птичкой посещённый объект и намечала маршрут к следующему. Она активно интересовалась историей и еще до школы много по этой теме читала. Через несколько лет, когда они в школе начали изучать историю, она при ответах рассказывала все, что она знает и что ей показалось интересным. К сожалению, учительницу истории не интересовала история, она останавливала Таню и просила ее ограничится рассказом о том, что написано в учебнике, это напрочь отбило у Тани интерес к предмету. Видно, он был неглубок.

Снабжение Киева было, наверное, таким же, как и снабжение Москвы, но в Киеве не было сонма командировочных, все сметающих с прилавков. Мы могли запросто послать Егора в ближайший магазин, чтобы он купил мяса для щей на один раз для четверых. И Егор приносил отрубленный продавцом прекрасный кусочек грудинки.


   Формула счастья ивановской ткачихи.
Годы после женитьбы были наполнены счастьем. У себя в рабочем столе, когда уходил на пенсию и разбирал бумаги, нашел записку, время написания которой определить я не мог:
«Я не суеверен, я, не задумываясь, возвращаюсь домой, если  что-либо забыл.
Я, не задумываясь, иду по дороге, через которую перебежала кошка.
На пасху и рождество моюсь в бане.
Я так счастлив, что боюсь об этом думать, боюсь вспугнуть это счастье».
Но в записной книжке есть и такой сюжет, похоже, написанный тогда же:

 «Было такое чувство у него, что он опоздал на пароход. Пароход отходит от пристани и полоса воды  все шире.
А там какая-то вода, какое-то море и множество лодчонок. В этих лодчонках люди копошатся, прибивают доски, очищают эти лодчонки от грязи. Их нещадно на волнах качает, моросит нудный дождик, на который никто не обращает внимания, кругом темень, одни лодки сцепились и боятся расцепиться, другие отталкиваются, машут веслами, стараясь ударить, чтобы не цеплялись. И вот, среди этой каши проплывает громадный пароход. Все каюты и палубы ярко освещены, в салонах музыка, там тепло, там уютно, там сидят хорошо одетые люди. Некоторые лодчонки перевернулись на волне от парохода, но крики о помощи потонули в шуме машин и воды и пароход удаляется. А ведь он мог попасть на этот пароход, у него был билет, но где-то замешкался, где-то задержался и из-за мелочей, пустяков опоздал и все.
Не останавливаясь, скользит луч прожектора по волнам, по берегу, а уж лайнер и вовсе не остановится». 

Конечно, это был отзвук моего настроения в какой-то момент. Конечно, не могло оставаться для меня безразличным абсолютное отсутствие карьерного роста, но интересная работа, командировки в Москву и посещение музеев и концертов, прекрасно проводимые отпуска, дети и счастливая семейная жизнь  заметали следы озабоченности, она становилась несущественной.
Прошло много лет с тех пор, как я записал этот сюжет в записной книжке, и сейчас мне хочется дописать этот сюжет новым видением.
«Он оказался на высоком берегу, билось о берег море, копошились в его водах лодчонки и куда-то, боясь опоздать, торопился пароход. Он смотрел на эту суету сверху, море было внизу, хотя и простиралось до горизонта».
Психолог оценит это дополнение, как попытку самооправдания, но, очевидно, я и в самом деле считал, что я выше этой суеты, может быть, по глупости считал. Но для человека важна не действительность, какой она кажется Генеральному секретарю (президенту) и не реальная действительность, о которой знает наука, а кажущаяся действительность, в которой, как ему кажется, он живет. Живет-то он и в самом деле, и сам для себя оценивает свою жизнь.

Запись в блокноте (с одной стороны блокнота деловые записи телефонов, пометок для памяти, а с другой стороны впечатления от дороги, от посещения музеев и прочее в том же духе):
«Я стоял у окна в коридоре купейного вагона скорого поезда. В окно вагона видно, как среди голых заснеженных  холмов, уткнувшись головой в такой холм – подушку, пластом  лежала деревня. Смеркалось. Иногда был виден огонек в окошке: «Как они живут? Как они могут здесь жить? Где же здесь жизнь?» На спящие холодные холмы надвигалась темнота, а в вагоне было светло, тепло и скорый поезд мчался в Москву».
Другая запись:
«Поздним вечером, дождавшись возможности быть принятым начальством на заводе в Воронеже, уже в темноте, я из гостиницы шел по мокрой снежной каше. Холодный осенний ветер старался проникнуть в щель между демисезонным пальто и зимней шапкой. Дома вдоль улицы между заводом и заводской гостиницей были одноэтажные, окна их были иногда выше головы прохожего, иногда на уровне головы, а иногда окна были почти у самого тротуара, так что вся комната была как на ладони. Была видна кровать с большой горой подушек, в комнате никого не было – вероятно, хозяева ужинали на кухне. В промозглую погоду почти ощутимым казалось тепло хорошо натопленного дома. Сейчас хозяева помоют посуду и придут в комнату, и будет им хорошо, и пусть себе шумят трамваи и снуют машины».

На каком-то Съезде ивановская ткачиха с трибуны произнесла такую удачную формулу счастья, что её потом приписывали всем знаменитостям, начиная чуть ли не от Эразма Роттердамского. Уж очень не хотелось признать авторство за простой ткачихой, да и забыли все, как ее звали, как только она сошла с трибуны. Имя ее я тоже забыл, но формулу почти дословно помню:

«Счастье, это когда на работу идешь с радостью, и после работы с радостью домой идешь».
Мне повезло, я жил по этой формуле.