Река времен. портной

Река времен в своем стремленье
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
Г.Державин.


Во все века ясновидцы и кудесники всех мастей пугали концом света, но назло всем предсказаниям крутится наша старушка планета. И течет бесконечная река времен. А мы – мельчайшие капли в ней. И нет числа этим каплям! Эти животворящие капли-судьбы сливаются в капилляры, артерии, вены, образуя семьи, кланы, фамилии и династии, пополняя реку времен. И до той поры, пока эти капли в движении – будет жить и наша планета.

Но, как гласит китайская мудрость: «Камни прошлого – это ступени к будущему». И каждому интересно: а что же было там, в невозвратном временном пространстве, в самом начале, в истоке наших родовых потоков? Как жили наши предки в далеком прошлом, уже ставшем историей?

Строго смотрят они на нас с пожелтевших от времени фотографий. Глядя на их суровые лица, понимаешь, что именно они ваяли историю, будучи современниками судьбоносных событий. Что мы по сравнению с ними? Мы просто живем: работаем, любим, растим детей, болеем, решаем какие-то мелкие насущные проблемы. Увы, времена не выбирают, в них живут и умирают. А может быть, и наши предки просто жили, не взирая на времена и события?


ПОРТНОЙ

I

Вечерело. Солнце лениво заваливалось за потемневшие воды Кубани. На хуторе Романовском пастух прогнал стадо, уже улеглась пыль, поднятая сотнями копыт, затихло ленивое мычанье коров и призывные окрики хозяек, зазывающих домой своих кормилиц. Отзвенели веселые молочные струйки по подойникам. Печально вздыхая в хлевах, сладко пахнущих свежим сеном и парным молоком, коровы грузно оседая, устраивались на ночной отдых.

Кое-где в домах уже теплился слабый свет трехлинеек. Семья Барабашевых, как и остальные хуторяне, собирались вечерять. Анна накрывала на стол, когда на крыльце послышался стук оббиваемых от пыли сапог. Анна выглянула в окно, не узнавая походки мужа.

- Ох, батюшки-светы, гостюшка к нам! Нюся, поди сбегай за отцом. Он на берегу, лодку смолит.

- Здравствуйте, дядька Никола! Проходьте, проходьте в дом, я за тятей побежала.
Николай долго смотрел вслед племяннице, улыбаясь и удивленно качая головой.

- Анют, выйди-ка, слей мне!

- Опять, что ли на паровозе приехал? – вышла на крыльцо с кувшином Анна.

- А то на чем же еще? Да неужто, на телеге трястись целый день, когда такая чудо-машина есть?

- И не боисся? Я как вспомню, как мы к вам на свадьбу ездили, инда сердце заходится. Дымища, искры в разные стороны летят, а сам весь черный. Не к ночи будь сказано, как из пекла вылетел. А мы-то, - расхохоталась Анна, - сами не лучше его приехали – в саже все, как из преисподней.

- Неча было в окна высовываться. – Усмехнулся Николай. – Зато вот сели и тихо спокойно доехали. Ни тебе ухабов, ни рытвин. И лошаденку не надо мучить.

- Так интересно же было поглядеть… А то может, в баньку пойдешь? У меня чугунок воды в печи стоит.

- Да нет, я так, пыль чуток смыть. – Отказался Николай.

- Ну, здравствуй, что ли, сестра! Как здоровье-то? – обнимая Анну, поинтересовался он. – Исхудала совсем, смотрю.

- Ох, Никола, и не спрашивай. Худо мне совсем. Видно, зря я Ванятку в такие годы рожать удумала. Все после родов никак в силу не войду. Да Петр уж больно просил казака ему родить.

- Ты что несешь-то? – Осерчал Николай. – Тебе Бог ребеночка дал, а ты казнишься. Грех-то какой! Выкинь эти мысли из головы. Ребенок – это Божий промысел, и не тебе судить зря или не зря. И мужика не кори за то. Ты вон себе помощниц наделала, а ему как быть? Как казаку без помощника в дому? Да и какие еще твои годы? Ты лей, лей!

- Да как какие? Уже четвертый десяток давно разменяла.

- Рази ж это годы? Еще баловство одно, поди, на уме-то? – хохотнул Николай, шумно отфыркиваясь от воды. – Ох, хорошо-то как!

- Оставь, - остановила Анна брата, увидев, что Николай потянулся за пропыленной рубахой, - я тебе Петину дам. Пойдем в дом-то, застынешь еще. Вечера ныне прохладные.

- На вот, - Анна вытащила из сундука чистую рубаху. – Поди, в пору будет, а твою простирну, за ночь просохнет. Все ты правильно гутаришь, Никола, да только после родов здоровья совсем не стало, чахну. Боюсь, как бы сиротой не остался. И сам Ванятка болезный растет.

- Чего ты несешь-то? Сиротой… - досадливо махнул головой Николай. - Говорил тебе, приезжай к нам в Екатеринодар. В больничку бы устроили, глядишь, все по-другому вышло. Может, сейчас поедешь, хорошие врачи посмотрят?

- Не привычные мы к вашей городской жизни, мы уж по старинке.

- Вот я и говорю, все как дикари живете. Паровоз вам пустили, вы его боитесь, пуще огня, от больниц как черт от ладана шарахаетесь.

- Да ходила я к фельшерице. – Безнадежно махнула рукой Анна.

- Ну и что говорит?

Из боковой комнаты вышла Настя с только что проснувшимся Ваняткой.

- У них один разговор: золотуха, дескать, - забирая ребенка у Насти, вздохнула Анна. – Вон, вишь, скоро два годочка, а он и не думает ходить. Беда! Все руки уж оттянул. Хорошо, хоть няньки есть.

- А про тебя фельдшерица чего гутарит?

- Да кто ж знает? Говорила что-то, только я по-ихнему, по медицински не бельмеса не понимаю. Вон пилюли выписала какие-то. Попью, вроде как полегчает, а потом опять все то же. То бок правый болит, а то все нутро так схватит, что и вздыхнуть не могу. Насть, ты спустись в погреб, сальца да солонинки принеси. А сперва-то в огород, пока не стемнело, огурчиков, помидор да зеленухи какой набери. Давай-ка доча, стол надо накрыть. Что ж не сообщил, что едешь-то? Я бы гусака зарубила, да пирог затеяла.

- Да не суетись ты, Анютка. Не гостевать я приехал, по делу. Ты мне лучше молочка парного налей. Сто лет не пил.

Анна кивнула Насте, та тут же принесла из чулана дяде кринку с молоком, накрытую марлечкой и большую кружку.

- На-ка вот тебе подарочек от меня. – Николай вынул из-за голенища сапога холщовый кошелек и вытащил из него сторублевку.

- Да что, ты, братец! Такие-то деньжищи!- ахнула Анна. - Да и не обедняли мы покуда. Петруша довольствие казацкое получает. Живем – грех жаловаться. Девчонки вон и в гимназии учатся на царевом обеспечении…

- Бери, бери. Раз даю, значит есть с чего. Заказ выгодный был, и заказчик не из бедных попался. Мабуть и вы когда мне чем поможете. Девчонкам обновки какие справишь. Им сейчас много чего надобно, не то, что моим ребятам. Тебе сейчас деньги в самый раз придутся, - хитро подмигнул Николай.

- Это ты о чем? – не поняла Анна.

- Да это я так, к слову. – Отмахнулся Николай. - Ох, и девки-то у тебя хороши получились! Красавицы! – наливая молока, похвалил Николай.

- Ну, спасибо тебе, братец за такой подарочек. Царский прямо.А девчонки что? В баушку, знать, пошли. Баушку-то нашу – гречанку, помнишь, поди? Ай не зря же дед ее с какой-то Крымской экспедиции умыкнул! Всю нашу породу красотой одарила.

- Дед наш, видать еще тот ходок был! Ты-то вон в молодости тоже какая красавица была! Отбою от парней не было. Еле поспевал отбивать твоих женихов, - захохотал Николай.

- Ты чего несешь при девчонке-то? Еще подумает про мать невесть что.
Настя, накрывавшая на стол, и вправду прислушиваясь к разговору, удивленно взглянула на Анну.

- А что я сказал? Что красавица была, так ты и теперь, не дурнушка, а уж девчата у тебя – всем на зависть.

- Вот я и думаю, а не зависть ли чужая меня грызет-то? Может, кто сглазил?

- Меньше думай про то, и никакой глаз не прицепится.

- Мама-то как? – вздохнула Анна. - Не хворает?

- Да как? По-стариковски. То руки болят, то спину ломит, но так еще ничего, молодцом держится. Я, говорит, еще правнуков, должна дождаться.

Тут подоспели и Петр с Нюсей.

Нюся принялась помогать младшей сестре, и вскоре на столе уже дымилась в чугунке картошка, распаренная в печи и смачно политая шкварками с луком. На одной тарелке розовели ломти сала, аппетитно лоснясь закопченной корочкой, а на другой чинно и чопорно улеглась сухая солонина. Зеленые пупырчатые огурчики нежно жались к стыдливо краснеющим помидорам в миске. Отдельной горой на доске лежали зеленый лук, молодой чеснок, укроп и петрушка, поблескивая бриллиантами колодезной воды. С самого края стола на блюде лежала вяленая и копченая рыба, покромсанная на куски.

- Ну, здоров будь! – обнялись мужчины.

- И тебе не хворать, шурин! А ты что припозднился-то? Паровоз-то уже давненько прошел.

- Да в станице Кавказской задержался. По кузнецам ходил. Товар искал. Мужик мастеровой заказал штуковину одну, а я нигде отыскать ее не могу. И сделать никто не берется. Вот я заодно и попытал счастье. Мабуть, у вас кто сделает.

- Ну и как?

- Сговорился с одним кузнецом, к завтрему обещался сделать.

Николай, родной брат Анны в Екатеринодаре держал скобяную лавку.

- Ты-то сам как? Все на службе?

- А куды ж еще мне деваться? – уныло махнул рукой Петр.

- Уходить не надумал?

- Да думку энту еще с пятого году держу, когда нас против свово же народу бросили. Поверишь, я ведь тогда чуть умом не тронулся после этакой кровищи. Много чего передумал. После того и в депо ходил, про работу узнавал. Только там все больше мастеровой народ нужен, а я что? Только шашкой махать, да землю пахать обучен. Подмастерьем идти в мои годы вроде как не пристало, да и семью не прокормить. А тут еще и атаман пригрозил, что землю отберет, коли из казаков подамся. А куды ж нам без землицы-то? Эх, видать, на роду мне написано до смерти из казаков не выбраться. Ну, да что уж там, разговорами сыт не будешь, давай-ка, брат, за стол. Как говорится, чем богаты...

-Рыбка-то своя никак? – хитро прищурившись, поинтересовался гость.

- А то чья же? – гордо приосанился Петр.

- Эх, порыбалить бы! – позавидовал Николай. – Давненько я ушицы не едал. Да еще с костерка бы…

- А что, пошли, что ли? С утра и спроворим. У меня тут недалече место одно прикормлено. Вот и лодку ко времени просмолил, как знал, что приедешь. Караси там – во! – развел Петр руки чуть не на метр.

- Ну, это ты, брат, загнул, - засомневался Николай.

- Ничего не загнул. Завтрева сам увидишь…

- Будя вам, рыбаки, - остановила их Анна. – Садитесь вечерять, а то картоха простынет.

Все чинно перекрестились и сели за стол. Девочки сели вместе со всеми. Петр порезал огромный подовый каравай на ломти, и положил посреди стола. Ванятке дали кусок корочки, и он с удовольствием принялся ее грызть.

- Ну, что сестра, рюмочку не нальешь ли за встречу-то?

- Кака рюмочка? – возмутилась Анна. – Петров день ныне. Быдто не знаешь, что гулять в энтот день нельзя. Грех великий!

- А тебе кто сказал, что мы гулять собрались? Грех будет, коли мы за встречу не выпьем. – Поддержал шурина и Петр. – Давай-ка, тащи ее сюда, сердечную.

- Ох, греховодники! – ворчала Анна, доставая из закутка за печью припрятанную бутылку. - Ты мне лучше расскажи, как твои молодые живут?

- Да живут, что им сдеется?

- Наталье-то невестка к душе ли?

- Да разве на вас баб угодишь? Вам ведь все не так да не эдак.

Никола на Красную горку женил старшего сына Данилу и Барабашевы всем семейством ездили на свадьбу. Теперь Анне не терпелось выведать, как живут молодые.

- А прибавленья-то еще не ждут?

- Я в эти дела не встреваю. Вот приедешь, все сама у Натальи и выведаешь.

- Что ты в самом-то деле прицепилась к мужику? Словом не дашь перемолвиться. - Возмутился Петр.

- С чего это я поеду? Я после той поездки больше и не сяду в энтот паровоз.

- Сядешь, еще как сядешь, - усмехнулся Николай. – Идите-ка, девчатки, погуляйте пока. Разговор у нас будет.

Девочки безоговорочно встали и пошли из дому. Хотя по лицам было видно, как им хочется послушать. Особенно Насте.

- Давай подслушаем, - шепнула она в сенях Нюсе.

- Ты чего? Хочешь, чтобы тятя выпорол?

- Да не выпорет. Стращает только.

- Пошли уже, нехорошо это. Надо будет, сами скажут.

- Приданное-то Нюсе собрали? – вслед девчонкам поинтересовался Николай.

- Ты к чему это спрашивашь? – насторожилась Анна.

- Тут такое дело. Я вроде как сватать ее приехал. – Развел руками Николай.

- Тю, никак сдурел?! – опешила Настя. – Мы ведь родня, да еще какая близкая!..

- Да погоди ты, чумная! Не за сына же я приехал сватать-то! Я пока еще в рассудке.

- А за кого же?

- Помнишь батюшку, что мово Данилку венчал?

- Помню. Видный такой батюшка, степенный. Понравился мне очень…

- Вот батюшка Феофил, с того самого дня, со свадьбы, значит, мне проходу не дает. Все про Нюсю выведывает. Приглянулась она ему больно. А надысь уж и напрямую заговорил. Хочу, говорит, к твоей племяннице посвататься…

- Матушка, Пресвятая Богородица! – перекрестилась Анна.

А Петр словно окаменел от неожиданности, открыв рот. Над столом повисло гробовое молчание.

- Ну, что молчите-то? – не выдержал Николай.

Анна с Петром испуганно переглянулись.

- Тут и не знаешь, что сказать-то. То ли радоваться, то ли горевать. Отродясь еще в нашем роду церковнослужителей не было. – Растерянно пробормотал Петр. – Не ровня мы им. Мы ведь все больше шашками махать приучены.

- Да и в нашем не было, - согласился с ним Николай. – Сам огорошен.

- А мама-то что говорит? Она знает ли про то? – пришла, наконец, в себя Анна.

- Как не знать? Я спервоначалу с ней все обговорил. Говорит, а что, пусть выходит. Уж этот точно не обидит, и как сыр в масле будет кататься.

- Так он, вроде как не молоденькой для Нюси? На вид-то ему за тридцать уж будет.

- Ну да, постарше ее будет, - согласился Николай. – Так это ерунда. Тридцать это не пятьдесят.

- А как же с гимназией? – поинтересовался Петр.

- Да уж кака тут гимназия, коли матушкой станет? Бросит, и всех делов. И так, поди, набралась ума-разума. Писать-считать научилась, ну и хватит ей для жизни.

- А что же батюшка сам-то не приехал свататься? Вроде не принято так-то. Сватовство и без жениха? – засомневался Петр.

- Так тут какое дело? У них, у попов-то, чтобы жениться, надобно сначала разрешение от архиерея получить. А чтобы его получить, архиерей должен поговорить с невестой и ее родителями. Вот уж когда архиерей даст благословение на энтот брак, тогда уже и свататься можно. А то ведь может случиться, что батюшка Феофил засватает, а архиерей-то и не разрешит. Опозорят, получается, девку. Так что, ехать вам надо на беседу с архиереем. Батюшка Феофил уж сговорился, что примет вас.

- Вона как! – удивился Петр. – А ты мать, что скажешь?

- Ой, Петь, не знаю, что и думать. А может, рано ей еще? Ведь вон только 17 годочков исполнилось.

- Тебя-то саму во сколь отдали? – напомнил Николай.

- Ну да, столько же и было. – Вздохнула Анна. – Да уж больно не хочется расставаться со своей кровиночкой. И что я без нее делать-то буду? – заплакала вдруг Анна.- Все равно как руку себе отрезать.

- Ты чего это, мать болото развела? – растерялся Петр. – Словно на всю жизнь растаесси?

- Жалко донечку, уж така послушна да покладиста, что ни скажешь, все бегом, все бегом, - уже причитала Анна. – А уж как приветлива! Слова грубого от нее не услышишь…

- Чего ты завелась? – возмутился Николай. – Еще яичко в курочке, а она уж прощается. Ездить к ней будешь. Вот делов-то! Да у тебя еще одна помощница есть. Радоваться надо, что партия такая выгодная выпала, а ты вой подняла.

- Надо наперво ее спросить, а то, может, еще заартачится. – Предположил Петр.

- А чего артачиться? – заволновался Николай. – И то сказать, как у Христа за пазухой будет жить – барыней. А там, глядишь, и Настену куда пристроит.

- Ох, не знаешь, как и спросить-то ее, - вытирая слезы, задумалась Анна, разглядывая мужа. – Постричь бы тебя надо завтрева. Да принарядись получше. Мундир свой одень, и кресты Георгиевские не забудь прицепить. Пусть архиерей знает, что не абы кого в жены берут.

Спать девчонок положили на сеновале, а в их комнатку – дорогого гостя. От новости, что привез дядя Никола, сестрам не спалось.

- Нюсь, а Нюсь, что делать-то теперь будешь? – теребила старшую сестру Настя.
Нюся долго прикидывалась спящей, потом, поняв, что Настя от нее не отстанет, вздохнула, потянувшись:

- А что делать? Замуж пойду за батюшку Феофила. А что? Он, вроде, симпатичный. Я, правда, не очень к нему приглядывалась. Знать бы тогда…

- А как же твой Матвей? – опешила Настя.

- А что Матвей? Он же не сватается.

- Я бы на твоем месте сбежала с Матвеем, - мечтательно прошептала Настя.

- Глупая ты еще Настя, - засмеялась Нюся. – Начиталась французских романов. В голове дурь одна. И куда бы мы с ним побежали? Да и не зовет он меня никуда. Гулять гуляет, а на будущее ничего не загадывает.

- А ты сама ему скажи, что сватают тебя, и если он тебя любит…

- Да не буду я никому ничего говорить, - зло оборвала ее Нюся. - И ты не вздумай болтать по хутору. Я, может, и рада, что батюшка меня сватает. Хоть коровам хвосты не буду крутить на хуторе. В городе буду жить, и не простой казачкой… Маме смогу помочь. Может, вылечим ее. Ну, все, хватит болтать, - отвернулась Нюся от сестры.

Настя скоро заснула, а Нюся еще долго не сомкнула глаз…

Благословение на брак архиерей дал, и в тот же день отпраздновали рукобитие. Жених в честь такого события одарил Нюсю невиданным подарком: полным рубиновым гарнитуром, оправленным в золото: серьги, кольцо и ожерелье. Не откладывая в долгий ящик, назначили и день свадьбы. Чтобы не торопясь уладить все предсвадебные хлопоты, договорились венчаться на Покрова Пресвятой Богородицы.


II


У Анны прибавилось забот. Первым делом надо было пересмотреть приданное, приготовленное заранее, кое-чего докупить. Как-никак в город выдают, да не абы за кого, а за батюшку да еще в немалом чине – иерей, да еще и настоятель церкви. Ко времени и братов подарок пришелся. А самое главное - надо сшить подвенечное платье. Тут не ударить бы лицом в грязь. Юбки да кофты Анна, как и все хуторские, себе и девчонкам шила у местной портнихи Дарьи Игнатьевны. И Анна первым делом отправилась к ней за советом.

- Нет, что ты, милая, я за такое сурьезное дело не возьмусь. Боюсь, не управлюсь.

- Что же мне делать? – расстроилась Анна.

- Вот что: дам я тебе адрес свово учителя. Правда, наверное, он уж старый стал, может и не берет заказы. Но все одно направит тебя к какому другому портному. Они там в станице все друг дружку знают.

И очень скоро Анна с девчонками отправились в станицу Кавказскую. И хоть идти было не так далеко – всего-то верст восемь, но Петр решил, что они без того намаются за целый день, и рано утром отвез их на телеге в станицу, обещав ввечеру забрать обратно. Ванятку оставили на соседскую девчонку Дуняшку, посулив ей баночку монпасье.

Лавки все еще были закрыты, и потому решили сначала зайти церковь. А то когда еще попадешь – каждый день в станицу не находишься, а на хуторе церкви не было. Потому ездили туда только за надобностью, да по великим престольным праздникам. Церковь стояла, как и положено, на главной площади. Попали как раз на заутреню. Анна подала нищим, сидевшим у входа. В церкви подала бумажки на обедню За упокой души и За здравие. Писались они еще дома, загодя. Целый вечер они вдвоем с Петром вспоминали всех дальних и ближних родственников с обеих сторон, стараясь никого не пропустить. Потом поставила свечи, помолилась у икон. Девчонки старательно повторяли за Анной, что она делала. Пока стояли к батюшке под благословение, Анна отвела Нюсю в сторонку. Настя пошла было за ними, но Анна шепнула ей:

- Стой здесь. Мы сейчас.

То ли под кровом Божьей благодати, то ли время другого никак не выпадало, Анна, волнуясь, спросила:

- Скажи мне, донечка, с чистой ли душой идешь замуж? Не по принуждению, не со зла на кого?

- Ну что Вы, мама, какое принуждение, сама я. Понравился мне отец Феофил. – Покраснела Нюся.

- Не пожалеешь после-то? Вроде я слышала, что Матвей Хмелев за тобой ударяет? – испытующе посмотрела Анна на дочку. – Смотри, еще не поздно…

- Мало что болтают. Баловство это одно. За батюшку я пойду. – Сказала, как отрезала, Нюся.

- Ну, помогай тебе Бог! – облегченно вздохнула Анна.

Потом пошли по торговым рядам, которые к тому времени уже открылись. Анна дотошно выбирала отрезы на платья, кружева и пуговицы к ним.

- Мама, а мне тоже платье сошьют? – обрадовалась Настя, когда Анна прикидывала к лицу ли ей ткань.

- Да как же без тебя-то? Все нарядимся на городской манер.

Пока приценивались, торговались, обойдя все лавки, время незаметно подошло к обеду. Солнце уже пекло не жалея. Оглядывая площадь, Анна сказала:

- Давайте перекусим, да пойдем портного искать.

Они уселись прямо на земле за церковной оградой в тени старой огромной липы.

- Хорошо, узелок с собой прихватила, а то бы и перекусить нечем было, - доставая пироги с картошкой и бутылку молока, приговаривала Анна.

Насте, хоть она и притомилась от непривычной суеты, было не до еды. Она улыбалась в радостном оживлении, представляя себя в новом «городском» платье.

- Ох, донюшка, - обняв дочку, рассмеялась Анна, - ты у меня сегодня как ясно солнышко. А вот как принарядим тебя, так вообще первой красавицей на хуторе будешь. От женихов-то, поди, отбоя не будет, ты как думашь?

- Ну что Вы такое говорите, мама. Какие женихи? - засмущалась Настя. - Рано мне еще.

- Эх, доня, жизнь-то наша - она как ветер. Пролетит – и не заметишь. Пока у мамкиной юбки крутишься, он теплый да ласковый, а как начнешь подрастать, так заметет да закружит, что не только мамку, все на свете забудешь, как в метели заплутаешь. Это я к тому, что время оно ох, как быстро летит. Давно ли я босоногой девчонкой бегала-то? А вон уже и снегом меня присыпало.

- Как это? – не поняла Настя.

- Седеть начала. Ну, хватит балясы точить, время-то идет. Пошли-ка до портного. А после еще по лавкам пробежаться надобно будет. Мыла хозяйского надо прикупить, да отцу картуз новый.

И они поспешили к портному. Настя немного пожалела маму, воспринимая ее седину, как болезнь, но очень скоро мысли об обновках напрочь вытеснили грустные мысли. Ей было так радостно, что свертки и коробки, которыми они обвешались, совсем не тянули руки. Мысленно она уже представляла, как сегодня вечером все-все подробно обскажет своей подруге Анютке: какие диковины видела в лавках, как они выбирали отрезы, как сходили в церковь…

Домишко портного удивил своей убогостью. Он был похож скорее на сарай, чем на дом. И хозяин был под стать ему: старый неопрятный еврей, да к тому же еще и горбатый.

- Ну, кого обряжать-то будем? – равнодушно спросил он.

- Да вот Борис Моисеич, дочек своих привела. Одной подвенечное платье, да на второй день что-нибудь надобно. За батюшку выдаем, что-нибудь скромное надо. Да вот еще малой что-нибудь сшить. Ну и мне тоже. Может, сами что присоветуете.

- Ну, показывай, чего вы там набрали...

Анна принялась разворачивать тюки, доставать отрезы и объяснять из какого отреза что хочет сшить и каким фасоном.

Борис Моисеич взял потрепанную тетрадку, карандаш. Он рисовал фасон, старательно слюнявя химический карандаш. Иногда советовал маме, как будет лучше, потом вырывал листочек из тетрадки, вкладывал его в середину отреза, к нему же откладывал пуговицы, кружева или ленты, предназначенные для платья, и все это относил в другую комнату. Когда, наконец, все, что собирались шить, обговорили, Борис Моисеич принялся снимать мерки. Когда подошла Настина очередь, он также равнодушно, как и Анне с Нюсей, сказал:

- Ну, иди, буду и с тебя мерки снимать.

Настю с самого начала напугала небритость недельной давности Бориса Моисеича, его седые давно не стриженные клокастые волосы, замасленная, непонятного цвета кацавейка поверх грязной потрепаной рубахи. Но пока они с мамой разбирались в отрезах и фасонах, и словно не касались Насти, она немного пообвыклась и осмелела. А на его призыв, она, обомлев от страха, непроизвольно, совсем по-детски спряталась за Анну:

- Я не пойду, - прошептала она ей едва слышно.

- Ты чего это? - удивилась та.

- Я боюсь.

- Тю, глупая! – рассмеялась Анна, - А ну-ка, давай, давай, хватит манерничать, - и она насильно вытолкала Настю на середину комнаты.

Из-за своего физического уродства Борис Моисеевич ростом был с Настю. И только руки были длинные, с такими же длинными и цепкими пальцами, как у здоровенного мужика. Эти пальцы с железной бесцеремонностью дотрагивались до Настиной груди, бедер, поворачивали ее, вызывая у Насти приступы тошноты. Она понимала, что то, что сейчас творят над ней – неправильно и некрасиво. Так не должно быть, и мучалась от своего бессилия и отвращения к этому неопрятному старому человеку.
Всю дорогу домой Настя едва сдерживала слезы. «Нет, про это я уж точно Анютке не стану рассказывать», - горько, со всхлипом вздыхала она, сидя на телеге. Настроение было испорчено. День, так хорошо и радостно начавшись, закончился таким мучительным испытанием. И потом еще долгие годы при воспоминании о первых своих взрослых нарядах Настю не покидало чувство гадливости и стыда. Мать, заметив перемену в ее настроении, обеспокоилась:

- Ты что это, как в воду опущенная?

- Не поеду я больше к этому Борису Моисеичу! – зло выкрикнула Настя.

- С чего это ты? - удивилась Анна. – Нам еще на примерку надо будет к нему съездить…

- А чего он меня все щупает и щупает, а Вы стоите и молчите. Противно…

- Дурочка, так он же портной. Как он шить-то станет без мерок?

На примерку Настя, конечно, поехала, но для себя решила, что ни за какие коврижки она не выйдет замуж за портного. Даже под страхом смерти. А если насильно будут выдавать, убежит из дома.

Вечером того же дня женская половина семьи Барабашевых бурно обсуждала события дня, а более всего прилично ли будет на венчание надеть подаренные женихом украшения.

- Наверное, можно, - предположила Нюся. - Если подарил перед свадьбой, значит, хочет, чтобы я в них на свадьбе была.

- А мне кажется, что не пристало будущей матушке венчаться в таких дорогущих украшениях. Да еще и цвет такой – ярко красный, прямо кровавый. Нет, не подойдут они к белому платью. Матушка должна быть скромной…

- Но не монашенкой же, - возразила Нюся. – Хотя с белым платьем точно не вяжутся. Спросить бы кого.

- И что мы в церкви-то были, а не догадались спросить у служек. Они уж точно все знают.

- А ты на второй день их одень, - предложила Настя.

Их обсуждение прервал настойчивый заливистый свист около дома. Нюся вспыхнула краской и подскочила к дверям.

– Ты куда это прыснула? – оторопела Анна. – Не пущу!

- Я  на минутку…

- А ну сядь! – грозно скомандовал из-за печки, где чинил упряжь, Петр. – Без тебя разберусь.

И вышел на улицу.

- Кто-то уже настрекотал, - горько вздохнула Анна. – Не иначе, как Дашка-портниха постаралась. Больше некому.

Барабашевы уговорились промеж себя, чтобы меньше было пересудов по хутору, про свадьбу пока ничего не говорить. Да разве же утаишь что-нибудь на хуторе, где жизнь каждого как на ладони?

- Матвей, подь сюды, поговорить надо, - оглядев пустынную улицу, негромко позвал Петр.

От куста сирени в палисаднике отделилась неясная в темноте тень.

- Знаю, что здесь, чего прячешься? Али только свистать смелый?

- Я только поговорить с Нюсей хотел, - вышел из своего укрытия Матвей.

- Ты вот что, паря, забудь сюды дорогу, не срами девку. Она уж почти мужняя жена.

- Да уж наслышан! За богатенького выдаете? Конечно, кто он, и кто я? Разве ж я ей пара? Куды нам, простым казакам?

- Остынь! Не гневи Бога, Матвей! – Осерчал Петр. – Никто ее не неволил. По своей воле идет.

- За что же она так со мной? – Растерялся Матвей. - Я ведь, дядя Петро, ждал, когда она гимназию закончит, хотел, чтобы все по-людски было…

- Я про ваши уговоры слыхом не слыхал. Не знаю, почему она другого выбрала. Знать, обида какая на тебя была? Ну, теперь уже поздно что-то менять. Мой тебе совет: если что и было промеж вами – забудь по-хорошему. Не ломай жизнь ни себе, ни девчонке… И мне на глаза лучше не попадайся.

Смолчал тогда Матвей, но обиду затаил…

III


В 1908-ом году на день Покрова Божьей Матери в Екатеринодаре сыграли Нюсину свадьбу. Свадьба была тихой, благопристойной, как и полагается быть свадьбе священослужителя. Без пьянства и разудалых песен и плясок. Да и как было иначе, когда у жениха почти вся родня из священнослужителей? Венчал пару сам архиерей.
Жить молодые стали у батюшки Феофила, в миру Андрея Нилыча Свирина. У него, несмотря на молодость лет, уже и свой приход был. Потому жил он безбедно. В Екатеринодаре к тому времени у него была большая квартира с прислугой, и зажила Нюся, как сулил ей дядя Никола, настоящей барыней.

Сначала она стеснялась своего положения, особенно, когда немолодые прихожане и прихожанки обращались к ней с поклоном и называли ее не иначе, как матушкой. А дома, чтобы не указывать, что делать прислужнице Авдотье, которая была немногим младше Анны, Нюся поначалу хваталась за всякую работу сама. Но очень скоро привыкла и к этому, и ко многому другому.

С мужем Нюсе повезло. Был он человеком мягким и покладистым. Любил ее несказанно, баловал, ни в чем отказать не мог. Потому и жилось ей спокойно и сладко. Нюся, хоть и не испытывала к Андрею Нилычу особой любви, отвечала ему благодарностью за его заботу и за то, что одарил ее новой доселе неизведанной жизнью. Так и жили супруги в уважении и доверии. Даже дома обращались друг к другу уважительно на Вы. Нюся звала батюшку либо по имени отчеству, либо просто батюшка. Он тоже ласково величал ее матушкой. И лишь когда бывал чем-то недоволен, звал непривычно и официально Людмилой Петровной. Людмила - было ее настоящее имя, которым нарекли ее при крещении, но все уже давно про него забыли. Когда она была маленькая, ее спрашивали, как ее зовут, и она, еще не выговаривая букву «Л», отвечала «Нюся». Так и повелось, сначала в шутку, а потом, привыкнув, все так и звали Нюсей.

Жила теперь Нюся в достатке и невиданном почитании, но, как оказалось, совсем не о такой жизни она мечтала, когда выходила замуж. Хоть архиерей на беседе и предупреждал ее, что от многих мирских соблазнов придется отказаться, но тогда не думалось, что жить придется чуть ли не затворницей. Не представляла, что так трудно будет отказаться от привычного уклада жизни. Мечтала Нюся, что заживет городской культурной жизнью: будет ходить в театры, в кинематограф, про который знала только понаслышке. А получалось, что у нее теперь одна дорожка - в храм: помогать прислужницам, да псалмы в хоре петь. Даже на рынок и в магазины Нюся ходила только с прислугой. И одеваться приходилось почти по-монашески. Чтобы юбка до полу, чтобы голова всегда гладко причесана и покрыта косынкой, чтобы руки и грудь закрыты. Иногда у нее даже закрадывались крамольные мысли: «Неужели вся моя жизнь так и пройдет, как в монастыре? Зачем же он мне такие дорогие украшения дарил, если знал, что носить мне их не придется? Заманивал, разве?». Нюся старалась гнать от себя эти тоскливые мысли, уговаривала себя, что все же такая жизнь лучше, чем жить простой хуторянкой.

Но сидеть без дела Нюся не привыкла. Пообвыкнув с полгодика, из газет она узнала про курсы французской кухни. С разрешения батюшки стала посещать их. Это были не просто кулинарные курсы. Попутно там обучали и правилам хорошего тона, культурным манерам. Там же, на этих курсах у Нюси завелись новые знакомства с городскими барышнями и дамами. Люди это были все достойные, культурные, с положением, не последние в Екатеринодаре.

Постепенно однообразная рутинная жизнь начинала обрастать своими устоями, семейными обычаями. Большой радостью было, когда в гости к ним наведывался дядя Николай с домочадцами, или они с Андреем Нилычем ходили к ним. Но это бывало не так часто, как хотелось бы Нюсе. В основном по престольным праздникам. Но самой большой радостью для Нюси стали поездки домой. И хоть такие поездки тоже были не частыми – батюшка Феофил отпускал ее только на дни рождения родственников, да и то ненадолго - дня на два, три. Но ради этих поездок можно было со многим смириться.

Там, в Романовском она чувствовала себя вольной птицей. Летом они ходили купаться с Настей и подружками на Кубань. Ходила в гости к подругам, к родственникам. Только на посиделки, где собирались девчата и парни, дорога ей теперь была заказана. Ходила Настя, а после они ночи напролет разговаривали. Та по просьбе Нюси по нескольку раз пересказывала все новости и про гимназию, и про все, что произошло без нее на хуторе. Нюся боялась признаться даже самой себе, но более всего ее интересовало, конечно, все, что было связано с Матвеем.

- Ой, а Матвей твой… - бесцеремонно начинала Настя.

- С чего это он вдруг моим стал? – строго обрывала ее Нюся.

- Ну, ладно, ладно, не твой, - соглашалась Настя и обиженно замолкала.

- Ну, и чего там Матвей? – не выдерживала Нюся.

- Ой, девчата говорят, такой зловредный стал!

- С чего бы это?

- Девчата гутарят, что это из-за тебя. Обозлился на весь белый свет. Тут как-то его Дуняшка Носова на кадриль пригласила, так он ее так отбрил, так отбрил!

- Как? – заинтересовалась Нюся.

- Иди ты, говорит! И отвернулся. Дуняшка по сей день на гулянки не ходит. А девчата все на тебя злятся. Гутарят, жених такой видный, а из-за тебя ни на одну даже не смотрит.

- А я-то тут при чем? Он уж про меня и думать, поди, забыл. Год уж скоро…

А у самой млело и трепетало сердечко от радостного сознания, что видать не забывает ее дрУжка. Самого Матвея за все время после свадьбы Нюся не видела ни разу. Как-то так получалось, что за все это время не пересеклись их пути-дорожки. Да и то сказать, Нюся редко ходила по хутору одна: к родственникам с Анной, к подружкам - Настя обязательно увяжется. Кто знает, а может, и сам Матвей избегал встречи.

Весной 1912 года Барабашевы похоронили Ванятку. Отпевать его приехал батюшка Феофил. На следующий день после похорон он уехал в Екатеринодар, оставив Нюсю до девятого дня.

В эти дни случилось так, что Нюся возвращалась вечером одна от двоюродной тетки Алены – сестры отца, жившей через два дома от них. В воздухе духмяно и опьяняюще пахло черемухой, стрекотали цикады. От реки тянуло дымом от костра, доносились звуки гармошки, невнятный гомон и девичий смех. Молодежь гуляла на берегу Кубани. «Хорошо-то как. Васятка Маслов играет», - с грустной улыбкой подумала Нюся, представив, как он, распушив белобрысый чуб, растягивает меха и топочет ногами в такт музыки, словно сам пляшет. Неожиданно ее мысли прервал какой-то приглушенный звук, словно кто-то рассыпал дрова. И правда, из-за кучи не колотых чурок в соседнем дворе появилась неясная тень.

- Кто тут? – испуганно вскрикнула Нюся.

- Не пужайся, свои.

У Нюси при звуках этого голоса все оборвалось внутри то ли от страха, то ли от долгого ожидания этой встречи, то ли от нечаянной радости.

- Ну, здравствуй, монашка! – с издевкой ухмыльнулся подошедший Матвей.

Было темно, но Нюся словно наяву увидела эту его ухмылку, знакомую до дрожи.

- Я постриг не принимала! - с вызовом ответила она.

- Да-а? – вроде как удивился Матвей. - А с чего же это ты ходишь замотанная вся в черное?

- Ай не знаешь, что мы Ванятку третьего дни схоронили? Чего надо-то?

- А вот все спросить тебя хочу, за что же ты со мной так поступила?
Нюся ничего не ответила.

- Молчишь, монашка? Али сладкой жизни захотелось?

Нюся молчала.

- Тогда другое скажи мне. Так ли твой поп тебя милует?

Он неожиданно схватил Нюсю в охапку и страстно до боли приник к ее губам. А рука, сильная и властная, уже бесстыдно мяла ее напружинившуюся грудь. Нюся сначала пыталась отбиться от Матвея, но от него так сладко пахло потом, табаком и еще чем-то особым - родным и незабываемым, что тело против ее воли, предательски обмякло, и уже не то чтобы, сопротивлялось, а напротив, тянулось к этой грубой и такой запретной ласке. И долгие годы после, лежа в постели рядом с батюшкой, пропахшим ладаном и свечным нагаром, Нюся вспоминала этот запах Матвея и все думала и думала: «Зачем я это сделала? Правда, что ли сладкой жизни захотелось?». Но так никогда и смогла найти ответа на этот вопрос.

Неизвестно, чем бы закончилась эта нечаянная для Нюси встреча, но тут скрипнула дверь их дома, и с крыльца с заливистым лаем в их сторону кинулся Рыжко. Вслед за собакой вышел и Петр. Матвей тут же скрылся во тьме, а Рыжко, чуть не сбив Нюсю с ног, с громким лаем помчался за ним.

- Кто там? – крикнул в темноту Петр.

- Я это, тятя! – на ходу поправляя сбившийся платок, поспешила домой Нюся.

- Куды это его понесло? – удивился Петр.

- Да, поди, сучку какую учуял, - как можно спокойнее ответила Нюся и боком мимо отца проскользнула в дом.

Петр еще задержался немного на улице, безуспешно позвал Рыжка, и вернулся в дом. Он долго исподлобья смотрел на Нюсю, на ее раскрасневшееся лицо, на начавший чернеть уголок губы, потом, насупившись, непонятно к чему вдруг сказал:

- Ребятенка тебе надоть завести.

- Ты к чему это, тятя?

- А к тому, чтобы вся дурь из башки вылетела.

- Вы чего там? - подала слабый голос из спальни Анна.

После похорон Ванятки она совсем сдала. Корила себя, что ребенок был нежеланный, за то Бог его и прибрал. Петр, как мог, жалел ее, старался ничем не тревожить.

- Да вон Рыжко куда-то сорвался.

- Так, наверное, Настю побег искать. Он же за ей как привязанный бегает. Никак на гулянку усвистала, бесстыдница.

- Да дома я, - возмутилась Настя, выходя из закута за печкой. – Какие гулянки, Ванятку схоронили…Сижу, вон читаю.

- Я ж говорю, за сучкой какой сорвался, - покраснела Нюся.

- Ну, ну, - хмыкнул отец. – Значить, за сучкой…

На девять дней приехал отец Феофил. Нюся, словно между прочим, попросила отца:

- Тятя, а можно я еще у вас погощу? Вон и за мамой пригляжу, а то, смотрю, худо ей совсем.

Петр хитро прищурил глаз:

- Так ведь я теперь тебе не хозяин. Только мой тебе совет, дочка: не оставляй мужика одного. Гляди, простынет семейная постель, да так, что и не отогреешь опосля. А Андрей, хоть он и батюшка, а все же мужик. И про деток подумай. Не дело это: осенью-то два года будет, как живете, а дите не прижили. С того всякое баловство и начинается.

Вопрос с детьми волновал и Андрея Нилыча. С детства мечтал он о большой семье, какая была у него. Отец его, тоже священник, имел небольшой приход в селе под Нижним Новгородом. Когда восемь детей садились за стол, в избе было не протолкнуться. Но жили, хоть и не богато, но дружно. Трое сыновей пошли по стопам отца, а пять дочерей выдали замуж. Не все из них стали матушками, как хотелось отцу, но у всех кроме Андрея были большие семьи. Один Андрей, хоть и добился по богослужению самых больших успехов из сыновей, да вот только с детьми что-то никак не ладилось. А уж как хотелось Андрею, чтобы не меньше пяти ребятишек бегали по дому. Он уже и Бога молил, и молебны служил беспрестанно. Даже в Дивеевскую женскую обитель на могилку Серафима Саровского свозил Нюсю, когда ездили к нему на родину. Ничего не помогало, а время поджимало. Уже тридцать шестой год шел Андрею Нилычу.

Отчаявшись, решил батюшка Феофил уповать не только на Божью милость. Пригласил врача, самого дорого в Екатеринодаре. Врач осмотрел Нюсю, не нашел никаких отклонений в здоровье и посоветовал свезти ее к морю. Лучше всего в Ялту. Воздух морской там особенный, лечебный, а заодно смена обстановки и климата тоже может благотворно повлиять на укрепление организма. А самое главное, конечно, временный перерыв в семейных отношениях может послужить хорошим толчком к деторождению.
На следующий год и решили поехать в Ялту.

- Андрей Нилыч, я хотела бы взять с собой маму, - попросила Нюся. – Что-то она совсем сдала после смерти Ванечки.

Анна действительно за этот год совсем сдала. Словно оборвалась ниточка, за которую материнским инстинктом она цеплялась из последних сил, стараясь поднять своего младшенького. А когда его не стало, кончились и эти силы. Как-то разом она превратилась в сухонькую немощную старуху, на которую больно было смотреть.

- Обязательно, матушка. Я даже сам хотел просить об этом, потому как не пристало Вам находиться одной в таком месте. А я не смогу надолго оставить приход без догляда. Как-то не доверяю я своему дьяку. Вороватый, подлец. Так что обустрою Вас, и назад. Дней за пять, думаю, обернусь.

По совету бывалых курортников для начала в гостинице средней руки сняли два номера, чтобы потом, без спешки отыскать для аренды нормальное жилье. Первое же посещение ресторана, куда отправились ужинать, привело батюшку Феофила в гнев. И было отчего! Это был кафешантан – ресторан с открытой сценой, на которой полуголые девицы бесстыдно задирали ноги перед публикой, демонстрируя нижнее белье:

- Настоящий вертеп! – отворачиваясь от сцены, возмущался он. - Нет, моей жене не место среди этих блудниц!

На следующее же утро, проводив женщин на набережную дышать морским воздухом, отец Феофил отправился на поиски жилища, более соответствующего для его супруги и тещи, а заодно и более благопристойное место, где можно было спокойно питаться.
Был самый разгар курортного сезона, и отыскать приличное сдающееся внаем жилище было сложно. Но удача все же улыбнулась Андрею Нилычу. В доме № 5 в Лавровом переулке ему предложили снять в аренду квартиру из трех комнат с террасой на втором этаже, с возможностью ее купли в дальнейшем. Правда, и по постройке дома, и по месту расположения района, квартира больше соответствовала мещанскому сословию: низкие потолки, небольшие подслеповатые окна, деревянные полы вместо паркета, отсутствие ванной комнаты.

Обедневшая и овдовевшая в ходе войны хозяйка распродавала квартиры в небольшом доходном доме, чтобы уехать к родственникам на Урал. Район был далеко не респектабельный - окраина города, где среди скученных построек занятых рабочим людом: поденщицами, прачками, ремесленниками изредка встречались небольшие двухэтажные дома, подобно тому, что нашел Андрей Нилыч, хозяева которых в основном и жили тем, что сдавали квартиры внаем не очень состоятельным отдыхающим на курортный сезон. Но из-за войны приток подобной категории отдыхающих резко сократился, да и дом находился далековато от моря - километра два. Зато переулок был тихий, без питейных и увеселительных заведений, все дома надежно обнесены заборами, что весьма радовало Андрея Нилыча. Здесь, вдали от мирских соблазнов, он мог быть вполне спокоен за безопасность своей матушки в его отсутствие.
Андрей Нилыч, поинтересовавшись стоимостью продаваемой квартиры, сопоставил расходы за аренду, сезонный сбор , и решил, что будет намного выгоднее сразу купить эту квартиру, чтобы в дальнейшем не иметь никаких проблем с наймом жилья. И это было куда как спокойнее, чем оставлять матушку в непотребной гостинице. Радовало Андрея Нилыча и то, что совсем недалеко от дома находился храм Святой Марии, куда матушка в любое время могла сходить отдохнуть душой. А с бытовыми неудобствами, в конце концов, месяц-другой можно и смириться.

- Это, матушка, мой скромный подарок. Будет Вам вместо дачи, - словно извиняясь за скудость квартиры, объяснил батюшка Нюсе. – Чтобы Вы могли в любое время без проблем проводить время на море. А потом, Бог даст, и ребеночка можно будет к морю вывозить.

Но Нюся, выросшая в простом деревенском доме, вовсе не притязала на большее, была безмерно рада и этому – как никак свое жилье, да еще и у моря!

Андрей Нилыч два дня пробегал в поисках юриста, который помог бы Нюсе в его отсутствие получить деньги на почте и оформить сделку по купле квартиры. Потом еще два дня у него ушло на заказы мебели и самого необходимого для скромной жизни. Чтобы хоть как-то украсить квартиру, Андрей Нилыч, не жалея денег, заказал мебель красного дерева.

Когда все хозяйственные дела были улажены, батюшка Феофил отправился в Екатеринодар, чтобы перевести на имя Нюси деньги. На вокзале он все сокрушался:

- Как же вы управитесь с обустройством? Знать бы, что такое дело затеется, Авдотью бы прихватили с собой. Разве здесь кого нанять в прислуги?

- Что ты, батюшка! - отмахивалась Анна. – Не баре! Нешто две бабы, да не управимся? Не убивайся, все сделаем, как надо. И кашеварить тоже сами приспособимся, чем эти обеды из кухмистерской заказывать. Оно и накладно, да и накормят непонятно чем.

Так Нюся нежданно-негаданно стала владелицей квартиры в Ялте.

- Ты гляди-ка, как он тебя любит! – радовалась за нее Анна. – Вон как одарил!

- Ну что Вы, мама, квартира эта наша общая с Андреем Нилычем. Только что записана на меня из-за стечения обстоятельств … А в общем-то, Андрей Нилыч действительно любит меня.

- Ну, а ты его любишь ли? – полюбопытствовала Анна.

Так получилось, что после свадьбы Анна ни разу не говорила с дочерью на эту тему. Конечно, уж как хотелось поговорить наедине, по душам, выспросить все по-женски, дознаться почему столько лет живут, а детишками так и не обзавелись. Но всегда что-то останавливало. То суета какая-то не оставляла времени на обстоятельный разговор, а когда было время, стыдно было подступиться к такой деликатной теме. Да и не принято было говорить об этом с детьми.

- Не знаю. – Пожала плечами Нюся. - Уважаю его. Он хороший, и добрый очень.

- Ничего, доча. Стерпится – слюбится. В нашем, бабском деле, главное, что бы не обижал. Раньше-то и слова-то такого «люблю» не знали. Жалеет мужик, значит, любит. Ребятишек бы только вам еще Бог дал. Уже хочется с внучатами побаловаться.

- Он жалеет меня, - вздохнула Нюся, успокаивая мать.

Анна только внимательно посмотрела на дочь, но допытывать Нюсю больше не стала.


IV


Морской воздух, на который так уповал Андрей Нилыч, не помог Нюсе. Так же, как не помог и Анне. На следующий год в Ялту они уже взяли с собой и Настю, которая весной как раз закончила гимназию. Праздная курортная жизнь с доносящейся из кафешантанов фривольной музыкой, с хмельным гомоном и смехом в женских купальнях по ночам, с бередящим душу перезвоном гитар на набережной, пьянила и завораживала Настю.

- Ох, как бы я хотела здесь жить! – мечтала она, завистливо поглядывая в сторону открытых ресторанных террас, шумевших иногда весьма непристойным весельем.

- Сюда едут только отдыхать, - отрезвляла ее мечты Нюся.

- Неужели тебе здесь совсем не нравится?

- Конечно, нравится, но только совсем не то, что тебе. Мне море нравится. Я могу часами смотреть на волны, слушать чаек. Нравится, как на закате солнце тонет в море… Все остальное мне не нравится. Человек не может жить в праздности, иначе он оскудеет душой.

- Ох, Нюся! Какая же ты…

- Какая?

- Какая-то правильная вся и скучная, как и твой батюшка.

- Это у тебя еще ветер в голове шумит. Хотя пора бы уже и взрослеть. - Обижалась на нее Нюся. – Хлебнешь ты горя со своим весельем!

Анна старалась не вмешиваться в перепалки сестер. И только однажды, оставшись наедине с Нюсей, попросила:

- Ты уж не серчай на нее, Нюся. Кровь в ней играет, а в голове еще ветер. Замуж, видно, пора девке.

- Только кровь какая-то дурная. Бесшабашная она у нас.

Анна только укоризненно покачала головой:

- Уж какая уродилась!

Не стала она напоминать Нюсе о Матвее, понимая, что это больное ее место. Может, оттого та и сердится на сестру, что самой пришлось усмирить все свои чувства и страсти. А у Насти они пока еще все как на ладони.

- Только я тебя об одном прошу, если что со мной приключится, уж ты не оставляй сестру, позаботься о ней.

- Что Вы такое говорите, мама? – возмутилась Нюся.

- Это я так, на будущее. Мало ли что… - смутилась Анна.

28 июля 1914 года началась I Мировая война, прозванная в народе Германской. Российская Империя, как и многие другие страны, объявила мобилизацию. Призвали и Петра в казачий полк. Пришлось Анне, а с ней и дочерям прервать летний отдых. Надо было срочно ехать собирать мужа на фронт.

На прощание Анна трижды, как положено, поцеловала мужа. Перекрестила, и, тяжело, со всхлипом, вздохнув, сказала:

- Не знаю, свидимся ли мы с тобой еще, Петруша, только ты, если что, уж прости меня за все.

- Ты что как кликуша, хоронишь меня уже что ли? – рассвирепел Петр, - Али первый раз мужа на войну провожаешь?

- Не серчай, родимый. Не про тебя я это. Чую, не дождаться мне тебя в энтот раз.

- Ну, это ты брось. Чего удумала: «Не дождаться». У нас с тобой еще девка не пристроена. – Смутился Петр.

Пустели станицы и хутора. Оставались в них только старики, бабы, да малые дети перемогать лихолетье. Осиротел и хутор Романовский. Не стало слышно по вечерам песен на берегу Кубани. Даже собаки и те притихли, не гонялись, как прежде, по всему хутору, а испуганно сидели по своим будкам при дворах.

Анна, как в воду смотрела. Осенью того же года слегла, не помогали ей уже никакие врачи, ни лекарства, а в декабре ее и похоронили. Положили рядом с Ванечкой. Отпевал Анну отец Феофил. Хуторяне завидовали:

- Во, красота-то, и в станицу везти не надобно. Свой, домашний батюшка.

- Нашли чему завидовать! – злилась Настя.

После помин, на второй день, как положено, втроем пошли на кладбище завтракать. Снег еще не лег, но холодный ледяной ветер с Кубани выстудил все вокруг. Даже холмик свежей земли стоял промерзший. Сестры обнялись, безутешно поплакали над ним.

- Как же маме там холодно, наверное, - сокрушалась Настя.

- Ей хорошо там, - успокоила ее Нюся.

- Откуда ты знаешь, как там? Оттуда еще никто не вернулся.

- Не богохульствуй, сестрица. Там - царствие Небесное, - кротко пояснил отец Феофил.

Нюся молча погладила ее по плечу, и начала расстилать рушники на стылом холмике.
По дороге с погоста Нюся завела разговор:

- Собирайся, Настя, поедешь с нами. У нас теперь будешь жить.

- С чего этого? Никуда я не поеду, дома тятю буду ждать. – Воспротивилась Настя.

- У нас подождешь тятю. Да и какое там хозяйство! – махнула рукой Настя. – Корова, да две овцы только и остались, а одной тебе все равно не управиться. Одного сена накосить, ну-ка без мужика? И по хозяйству что прибить, что починить – это каково?

Действительно, после смерти Ванечки, хозяйство Барабашевых сильно убавилось. Хворой Анне уже не под силу было за всем смотреть. Оставили только одну корову, коня да пару овечек. Петр оставил его на случай мобилизации. С ним, как положено казакам, и отправился воевать.

- Не гоже незамужней девушке жить одной, да еще и в лихолетье. Случись какая беда, и заступиться некому. Да и мама наказывала не оставлять тебя. А тятя у нас тебя найдет, когда вернется.

Насте хоть и жаль было покидать родной дом, но она понимала, что одной ей действительно не выдюжить. И в душе даже рада была, что будет жить в большом городе.

Почти две недели ушло на то, чтобы пристроить животину. Благодаря отцу Феофилу обернулись быстро. Попросил он батюшку со станицы Кавказской, чтобы тот паству свою поспрашивал. Так и продали корову и овец, а кур да гусей раздали по родственникам и соседям. Затащили в дом из сарая отцовский инструмент, косы да лопаты, цепа, борону, да все нужное по хозяйству заколотили его, наказав родственникам и соседям присматривать за ним, и отправились в Екатеринодар.
 
Забрали из дома только самое ценное – небогатые мамины украшения, фотографии, да старые ходики.

В Екатеринодаре Нюся, помня начало своей жизни в городе, побеспокоилась о Насте:

- Пойдешь на курсы французской кухни.

- Это еще зачем? – удивилась Настя. – Ты что, кухарку из меня хочешь сделать?

- При чем тут кухарка? – растерялась Нюся. – Это тебе всегда пригодится в жизни. Замуж выйдешь, будешь мужа разносолами баловать. А потом там учат не только варить и печь, а еще обучают правилам хорошего тона, красивым манерам. В общем, много полезного для жизни…

- Никак ты задумала замуж меня отдать? – усмехнулась Настя.

- А почему бы и нет? Тебе уже двадцатый год, пора и о семье подумать.

- Уж не из попов ли кого приглядела? И не надейся! Ни за что не пойду замуж за попа, так и знай!

- Это почему же? Или мне плохо живется?

- А что хорошего? Целыми днями поклоны бить, да грехи замаливать, это не для меня, - занесло Настю.

- Ты смотри, при Андрее Нилыче такое не скажи, - испугалась Нюся. – Как басурманка какая рассуждаешь! Жизнь тебя еще не била, вот и дуришь.

- А тебя била?

- И меня не била. Только я стерегусь, чтобы она меня не била, а ты, глупая, сама на рожон лезешь. Как бабочка на свет.

- Глупая, не глупая, только не хочу я жить, как ты. – Не уступала сестре Настя.

- А как же ты хочешь? – обиженно поинтересовалась Нюся.

- Хочу, чтобы по любви! Пусть бедный, но только чтобы любил меня. И я его. А жениха мне не ищи, не старайся. Я сама его найду.

Но на курсы, чтобы была причина как можно реже ходить в церковь, все же пошла. И жениха, как обещала, себе нашла.

Война, с объявлением которой надеялись, что она закончится, не успев начаться, тянулась уже второй год. И, как обычно бывает, в дни лихолетья дух патриотизма, дремавший в мирное время в затхлых и рутинных буднях, бомбой взорвался в народе. Фронту помогали, кто чем мог. Ради победы люди не жалели ни денег, ни здоровья, ни сил. Нюся, посоветовавшись с батюшкой Феофилом, тоже пожертвовала свадебное дорогое колье и серьги на нужды фронта. Только с кольцом не смогла расстаться, уж очень оно ей нравилось. А конца войне все не было видно. Это было понятно по тому, что по городам, вдали от фронта, стали формироваться военные госпитали, которые совсем не пустовали.

Организовали военный госпиталь и в Екатеринодаре. Нюся от прихода батюшки Феофила, который и стал одним из благотворителей госпиталя, патронировала его, помогала медсестрам и врачам, ухаживала за ранеными. Большую часть доходов отец Феофил отдавал на содержание госпиталя. Денег в семье теперь хватало только на скромную, а иногда и скудную жизнь. Пришлось даже рассчитать Авдотью. Но так как Нюся еще помогала мужу в приходе, и занималась благотворительностью, то основные заботы по дому теперь легли на Настю. Но она все же находила время, как и Нюся, дежурить в госпитале.

Там, в госпитале она и познакомилась со своим будущим мужем - поручиком Родионом Вельяминовым, который находился на излечении после ранения. Ранение было не тяжелое, в ногу, и после выписки Родион должен был снова отправиться на фронт.
Настя, к тому времени, несмотря на все житейские невзгоды, расцвела. Все ее высокое статное тело налилось жизненным соком. Она не была красива томно-умильной красотой. Напротив, ее широко распахнутые голубые глаза, высокий лоб, русая коса до пояса, крепкий стан – все говорило о духовной силе и несгибаемой воле. Такой девушке не нужен был муж-нянька, за которым она смогла бы прятаться как за каменной стеной. Ей нужен был только равный партнер, муж, который бы стал ей другом. Редкий мужчина не останавливал на ней восхищенный взгляд. Но не каждого она одаривала ответным взглядом.

А вот с Родионом все вышло иначе. Молодой, ненамного старше Насти, но уже успевший заслужить Георгиевский крест, овеянный боевым ореолом славы и мученичества, да еще и неотразимо хорош собой – этакий могучий викинг с простоватым, но открытым лицом, все это в романтическом воображении Насти рождало образ несомненного героя. Только в ее экзальтированном воображении рисовался герой скорее из французских романов, которыми она так увлекалась, учась в гимназии.

Они ничего не говорили друг другу о своих чувствах. За них говорили их глаза, и руки, которые словно невзначай задерживались при соприкосновении. И для Насти стало ужасным разочарованием, когда в очередное свое дежурство в госпитале, она узнала, что поручик Вельяминов накануне был выписан из госпиталя.

С дежурства в тот день Настя пришла домой вся разбитая и расстроенная. Она в своем воображении уже рисовала картины романтического, обязательно на коленях, признания в любви, счастливой семейной жизни… Слезы обиды и непонимания, почему он так с ней поступил, душили Настю. Но она ни словом не обмолвилась Нюсе. Каково же было ее удивление, когда неожиданно вечером к ним с визитом с охапкой цветов пожаловал Родион в сопровождении главного врача госпиталя – подполковника медицинской службы Веденеева Игоря Валерьяновича.

- Простите за непрошенный визит, но у меня дело, не терпящее отлагательства. – Извинился Родион, вручая дамам цветы.

После представления Родиона батюшке Феофилу - все остальные были знакомы по госпиталю - гости были приглашены к чаю.

Родион не стал надолго оттягивать разговор о цели своего визита, чем весьма озадачил Нюсю:

- Я намерен просить руки и сердца Вашей сестры. – Заявил он после недолгого разговора на общие темы: здоровье, погода, положение на фронте.

Нюся беспомощно взглянула на Андрея Нилыча, словно прося у него совета.

- Вам решать, матушка. Я в таких делах не советчик.

- Ну как же так, без благословения отца, - совсем растерялась Нюся, не зная, что в таких случаях надо говорить.

- Я потому к Вам и обратился. Вы, как старшая сестра, сейчас в ответе за судьбу Насти. Если Вы сомневаетесь во мне, я могу Вам вкратце обрисовать свое положение. Дворянин, в Смоленской губернии имею небольшое поместье на 100 душ, оставшееся мне по наследству от матушки. С него, собственно, и окармливаюсь. Конечно, это не Бог весть какое богатство, но на скромную жизнь вполне хватает. Не женат, из ближайших родственников – старший брат, тоже по военному ведомству. Проживает с семьей в Петербурге, но сейчас, как и я пребывает на фронте. Если у вас есть сомнения на мой счет, Игорь Валерьянович, наш общий знакомый и весьма уважаемый человек соизволил быть моим поручителем.

- Но это все так неожиданно, - не могла прийти в себя Нюся. – К чему такая спешка? Может быть, подождем окончания войны?

- Увы, я не могу так долго ждать. Боюсь, что кто-нибудь уведет такую красоту. – Пошутил Родион. - Я не требую от Вас немедленного ответа. Единственно, у меня будет просьба – все-таки не затягивать с решением этого вопроса. К сожалению, я не волен распоряжаться своим временем. У меня отпуск после излечения всего на три недели, после чего я должен отбыть на фронт.

На прощание Родион поцеловал дамам ручки. Настину ручку он задержал намного дольше положенного приличиями, многозначительно глядя ей в глаза.

- Что это было? – едва оправившись после визита, растерянно спросила Нюся.
Настя в ответ только развела руками.

- Полагаю, душа моя, это было сватовство, - спокойно пояснил отец Феофил. – Не такое уж и плохое дело по моему разумению.

- Настя, а что же ты молчишь? Ты-то сама согласна, или как? – сообразила, наконец, Нюся спросить саму виновницу необычного визита.

Настя едва стояла на ногах от радостной неожиданности, от внезапного счастья, свалившегося на нее, от первого поцелуя. Ее бил такой нервный озноб, что она нашла силы только кивнуть головой и едва слышно прошептать:

- Согласна…

Рано утром Нюся отправилась к дяде Николаю за советом.

- А что ж? Я думаю, совсем неплохая партия для Насти. Как-никак дворянин, если только все это правда, а не прохвост какой.

- Андрей Нилыч уже отправился справиться у Игоря Валерьяновича о женихе. Но я все же опасаюсь…

- А чего? Если нормальный человек, так и пускай себе выходит. Я ведь что думаю? Война выкосит мужиков так, что после нее женихов днем с огнем не отыщешь.

 Глядишь, еще чего доброго и вековухой останется.

- Так ведь он на войну опять отправляется. А не дай Бог, что случится?

- Ты, матушка, на лучшее надейся, а там уж что Бог даст. Все мы в его власти.

- Как-то все же нехорошо без родительского благословения, - слабо пыталась возражать Нюся. – Да и маме еще года нет, как померла.

- А что батюшка говорит про то?

- Говорит, что живое – живым и большого греха нет в этом. Полгода все же прошло, но только чтобы веселья великого не устраивать.

- Да уж до веселья ли тут, когда кругом кровь рекой льется? А благословение? Ну, так что же? Не велика беда. Я Насте за посаженного отца буду, родные как никак. А уж как Петр вернется с фронта, так и сам благословит ее. Я думаю, он не станет противиться.

Через три дня отец Феофил обвенчал Настю с Родионом. Свадьбу справлять не стали. Так, посидели семейным кругом. Даже «горько» никто не осмелился крикнуть. Дядя Николай подарил Насте самовар:

- Хитрая это штука, скажу я тебе. В хозяйстве незаменимая, первый помощник для женщин. Миротворец!

- Как это? – не поняла Настя.

- Сейчас объясню, - хитро улыбнулся дядя Николай. – Вот мы с Натальей своей как повздорим, так она тут же самовар на стол. Да еще и пирогов к нему подвалит. Так вроде уже и делить нечего. Как есть миротворец! Правильно ли говорю, Наталья?

- Да ну тебя, и чего только не навыдумываешь, старый, – смеясь, отмахнулась та от него.

Свои счастливые «медовые» семнадцать дней, которые пролетели шальной пулей, молодые провели в гостиничном номере.

Перед свадьбой Родион хотел снять квартиру, чтобы было куда привести молодую жену и хозяйку, и чтобы Настя после его отъезда жила в ней, дожидаясь его с войны. Жалование свое на содержание квартиры и остальные расходы, он будет пересылать. Но Настя и Нюся убедили его, что сейчас это ни к чему. Жизнь с каждым днем становится все тяжелее и голоднее, а в кучке оно, вроде полегче будет. Так что Настя поживет, как и прежде, у Свириных, а уже после возвращения Родиона с войны они и обустроят свое жилище.

Расставание было мучительным. Нюся едва оторвала обессилевшую и опухшую от слез сестру от Родиона. После отъезда Родиона она два дня не выходила из своей комнаты. На все Нюсины уговоры хотя бы поесть, Настя только молча отворачивалась к стене.

Она никогда не интересовалась вопросами политики и сейчас никак не могла понять: почему ее Родион должен рисковать своей жизнью, воюя в чужой стране? Получается, что на Россию никто не нападал? Батюшка Феофил, как мог, объяснял ей неизбежность этой войны, но никакие объяснения и доводы не действовали на Настю. Ей казалось, что в ее разлуке с Родионом виноваты все вокруг, начиная от сестры и кончая царем-батюшкой. Она изводила себя, пока у Нюси не лопнуло терпение:

- Ты одна, такая, что ли? Подумаешь, разлуку она не может пережить! Умирать собралась? Работать надо! В госпитале рук не хватает, а она тут отлеживается, беду свою нянчит! Сейчас, почитай в каждой семье такая беда, и ничего, все живут. Вставай, собирайся, в госпиталь пойдем. – Чуть не силой подняла она сестру.

С тех пор Настя поняла, что от всех бед и переживаний есть одно спасение – работа.


V


Как и вся страна, измученная затянувшейся войной, Свирины и Настя жили в ожидании писем с фронта. Петр писал редко и скупо. На сообщение о Настиной свадьбе написал: «Приду с войны – разберемся». И было не понятно: то ли он одобряет, то ли не доволен.

Родион Насте писал аккуратно, и жалованье, которое ему полагалось, как военнослужащему, пересылал Насте. Она старалась не тратить этих денег, обходилась тем малым, что платили в госпитале. Надеялась, что к тому времени, когда вернется Родион, они смогут не снять, а, может быть, даже и купить свою квартиру. Хотелось сделать мужу сюрприз, да чтобы он похвалил, какая она рачительная хозяйка.

В конце 1915 года от отца перестали приходить письма. Нюся с Настей сначала старались не тревожиться, потому что Петр писал не так уж и часто. Успокаивали друг друга, убеждая, что это перебои на почте, или наступление какое, что отцу просто некогда написать.

А когда после Рождества 1916 года к ним вдруг пожаловал сам атаман Кубанского казачьего войска, сразу все поняли. Атаман выразил свои соболезнования и сообщил, что в Гродненской губернии на реке Стрыпе, что недалеко от города Тернополя шли ожесточенные бои, где 17 декабря 1915 года и сложил свою голову Петр Елисеевич Барабашев. Атаман передал сестрам его личную шашку, два выслуженных им Георгиевских креста и положенное в таких случаях денежное пособие.

- Вот и осиротели мы с тобой, Настенька, - обняла Нюся сестру. – И даже на могилку к тяте не сходишь.

Сестры поплакали, погоревали, как-то сразу повзрослев. Правду говорят, что пока родители живы, какие бы они старые и немощные не были, мы все – дети, которым есть куда преклонить голову в беде. И только после их смерти начинаем ощущать свое одиночество и беззащитность.

Но как бы ни была тяжела утрата, жизнь продолжалась. Летом, по настоянию Андрея Нилыча Нюся с Настей опять поехали в Ялту.

- Вам, дорогие мои, непременно нужно отдохнуть. И хоть ненадолго сменить обстановку. На вас столько несчастий в этом году обрушилось! Да еще изнуряете себя дежурствами в госпитале, и каждый день лицезрите кровь, боль и смерть. А ведь так недолго и чахоткой заболеть. Нет, нет, вам непременно надо ехать в Ялту, - убеждал он сестер. – Заодно и квартиру проведаете.

В тайне он все еще лелеял надежду, что Ялта поможет, и еще будут у них с Нюсей детки.

В курортном городе, казалось, ничего не изменилось. Все также по вечерам из кафешантанов доносилась легкая, фривольная музыка. Все также по Александровской набережной и по аллеям Приморского парка разгуливали томные парочки, в кафе и в парке выступали приезжие артисты и певцы, читали стихи поэты. Разве что среди отдыхающих стало больше военных – единственная примета военного времени.
Настя, еще два года назад восхищавшаяся курортной жизнью, сейчас на все эти проявления свободы нравов, смотрела с осуждением:

- Как они могут? – возмущалась она, глядя на откровенно флиртующие парочки, - По всей стране столько горя, а они… Народ с голодухи пухнет, а у них шампанское рекой льется! Пир во время чумы!

- Не суди их строго, Настя, - осаживала ее Нюся. – Помнишь, как Иисус сказал: «Пусть кинет в меня камень, кто без греха». Кто знает, что их ждет завтра? Во времена лихолетий многие живут одним днем. Хоть миг счастья, но мой, а после – хоть потоп…

- Все равно обидно. Отец не понятно за что голову сложил, Родион в окопах гниет, а они тут… Я понимаю, если бы на Россию германцы напали, а так непонятно за что наши мужики воюют? Сколько уже семей осиротело, и конца этому не видно.

- Не нашего это ума дело. - Окорачивала ее Нюся. – Для этого царь есть. Он за все это думает.

- Сомневаюсь я, что он что-то думает. Ты посмотри, что в стране творится! Народ бунтует, кругом голод, царица чудит. Выискала какого-то не то чудотворца, не то попа-растригу, только его и слушает. Что он скажет царице, то царь по ее подсказке и делает. Словно своей головы нет.

- Ты чего несешь? Тебе это откуда известно? – удивилась Нюся.

- Так раненые в госпитале гутарят. Да в очередях за хлебом. Уж на всю страну трезвон идет. Все про то знают. Только царь один, как слепой и глухой. Говорят, что у царицы с этим расстригой… - замялась Настя.

- Чего?

- Ну, как бы это покультурнее сказать? Любовь, вроде бы…

- Ну, это уж слишком! Ты бы поменьше слушала всякую ерунду! – возмутилась Нюся.

- Так все про то болтают… - смутилась Настя. – А ты, Нюсь, словно в лесу живешь! Хотя и правда, кто тебе все это расскажет? Прихожане в церкви помолятся, да разойдутся, и в госпитале поостерегутся при тебе такое говорить. Как-никак матушка! Они к тебе только с почтением. А я – кто для них? Сестричка на побегушках - «подай-принеси». Они при мне и не боятся говорить про все. А Андрей Нилыч тебе ничего не сказывал, что ли?

- Нет, ничего такого он мне не рассказывал. Говорил, только, что в стране неспокойно очень. И в церкви что-то неладное творится. Но это все там, наверху, а мы – что, мы люди маленькие, нас это не касается. А что еще раненые говорят? – все же заинтересовалась Нюся.

- Да, гутарят еще, что какие-то большевики в стране объявились. А главный у них – какой-то каторжник. Только я не поняла, чего они хотят, эти самые большевики. И вообще хорошие они, или плохие. Кто ругает их на чем свет стоит, а кто – наоборот - хвалит. Ничего не понятно…

- Ничего, вот закончится война, и все опять наладится. Ведь когда-нибудь же все кончается, правда? Нам бы только лихолетье пережить, а там будем жить как прежде, а может, даже и лучше…

Сестры, не привыкшие к отдыху, каждый день, как по обязанности тоскливо бродили по берегу моря, вдыхали его терпкий аромат, настоянный на солнце и водорослях, наслаждались рассветами и закатами, но мысли их были далеки от всех этих красот. Отдых в этот раз не был им в радость. У Насти не было минуты, чтобы она не думала о Родионе. Душа и сердце ее мучительно тянулись к нему, словно предчувствуя беду. В конце концов, им наскучило их вынужденное безделье, и они, не выдержав срока, отведенного Андреем Нилычем, засобирались в Екатеринодар.

Не ведали сестры, что лихолетье, конца которого они ждали, затянется на долгие-долгие годы. В феврале семнадцатого к власти пришло Временное правительство. В стране было смутно и голодно. Исчезли продукты, у лавок и магазинов выстраивались чуть ли не километровые очереди за хлебом, керосином, спичками и мылом. Народ в страхе перед неизвестностью сметал с прилавков все, что можно. В городе образовывались какие-то Советы, люди собирались толпами на митинги и собрания, чтобы понять хоть что-то из новой жизни. По улицам маршировали отряды солдат с красными повязками на рукавах, по ночам звучали выстрелы, крики. Было страшно и ничего не понятно.

Но еще страшнее стало, когда в марте Николай II отрекся от престола. Казалось, что мир рухнул, и было не понятно, как же жить дальше. Но надо было как-то жить. Андрей Нилыч все также проводил службы в храме. Только жаловался, что народу стало ходить совсем мало. Настя с Нюсей целыми днями пропадали в госпитале. Ведь оттого, что в стране произошла революция, раненые сами не поправятся. Кто-то должен был лечить, смотреть за больными, печь хлеб, работать на заводах.

В стране катастрофически не хватало еды. Настю с Нюсей поставили на продпаек при госпитале. Они теперь, в основном и питались там, потому что некогда было стоять в очередях за хлебом. Да и не всегда его можно было купить. И Андрея Нилыча подкармливали в госпитале.

Уже во многих городах поднимались хлебные бунты. Голод и смута, как эпидемия расползались по империи. По деревням горели имения помещиков. В городах рабочие вместо того, чтобы работать, собирали бесконечные собрания, выбирали и переизбирали какие-то комитеты…

Летом, когда немного притерпелись и к этой новой жизни, неожиданно с фронта вернулся Родион. Но это был совсем не тот Родион, за которого два года назад выходила замуж Настя. Она не узнавала его. Куда девался бравый, щеголеватый и лощенный офицер? Запущенный, озлобленный вид, китель без погон, во взгляде - холодность и отчужденность. Он как будто не замечал Настиного присутствия, или стеснялся ее. Словно вернулся не к жене, а к Андрею Нилычу, чтобы обсуждать с ним, что творится в России. Совсем не о такой встрече мечтала Настя долгие два года, ожидая мужа.

Почти каждый вечер, иногда за полночь Родион о чем-то яростно спорил с Андреем Нилычем. Настя старалась не прислушиваться к их спорам, одиноко дожидаясь Родиона в своей комнате. Но сквозь закрытые двери невольно доносились обрывки взбешенного голоса Родиона, иногда переходившего на крик:

- Быдло, отребье! Им подчиняться?.. Ну, нет, я царю присягал… Какое отечество?.. Нет его, это другая страна… Вешать… Стрелять…

Потом он надолго уходил курить на улицу, а когда возвращался, ложился в постель, не обмолвившись с Настей ни единым словом. Они молча лежали в одной постели, совершенно чужие друг другу люди. Настя не могла заставить себя прикоснуться к Родиону, боясь своей неуместной назойливой лаской разбудить в нем ярость. А Родион? О чем думал он в такие минуты? Он не делился своими мыслями с Настей. Только иногда, он неожиданно поворачивался к ней и молча, без разговоров и ласк, с какой-то животной страстью овладевал ею. Настя, понимая, что так не должно быть, в кровь кусала губы от обиды и терпела. Женский инстинкт подсказывал ей, что это - единственное, чем она может сейчас помочь Родиону.

Видя по утрам ее заплаканные глаза, Андрей Нилыч утешал ее:

- Ничего, Настенька, все образуется. Ты потерпи немного. Уж очень он ожесточился сердцем на все земные несправедливости. Все это пройдет, дай ему только время.

- Может, он разлюбил меня? – жаловалась Настя сестре.

- Да кто же этих мужиков разберет, что у них на уме? - сочувствовала ей Нюся, не зная чем помочь сестре.

Днем Родион был спокойнее, и однажды за обедом Настя осмелела:

- Родион, я вижу, как ты извелся. А может быть, нам к тебе на Смоленщину поехать? Там природа, займемся хозяйством, будем работать…

- Хозяйством, говоришь, займемся? - Зло усмехнулся Родион. – Некуда нам ехать, Настя Имение крестьяне спалили, а в крестьянской избе жить как-то не хочется. Даже если мы с тобой и приедем туда, я не гарантирую, что живы останемся. Крестьяне лютуют. Наслушались большевиков, да эсеров, а чего хотят, и сами не знают. Мне теперь нигде места нет. Из армии ушел, поместья нет, никто я теперь. Зеро! Хорошо хоть смог деньги из Имперского банка забрать, а то еще неизвестно, чем вся эта кутерьма закончится.

- Да, в жизни нет ничего хуже неопределенности. Когда живешь и не знаешь, что тебя ожидает завтра. – Согласился с ним Андрей Нилыч и предложил:

- Вы знаете, Родион Васильевич, у нас в Ялте есть небольшая квартирка в небольшом домике, что-то вроде летней дачи. Я предлагаю Вам пожить там. Отдохнете ото всех невзгод, успокоитесь, наберетесь душевных сил, а там уже решите, что делать дальше. А может быть, там и обоснуетесь. Сейчас время трудное, что же вы будете снимать квартиру, когда есть хоть и не совсем подходящее, но все же свое жилье. Думаю на том, что Вы ушли из армии, жизнь не закончилась. Просто нужно как-то приспособиться к новому положению. Вы не думали о том, чтобы принять духовный сан? Я мог бы поспешествовать Вам в этом деле.

- Нет, если честно, я морально не готов к такому решению, - деликатно отказался Родион. – Возможно, позже…

Перед отъездом в Ялту, Родион, наконец, купил гражданскую одежду, а фуражку, военный китель, брюки и шинель вычистил, аккуратно сложил и спрятал в самый дальний угол платяного шкафа.

- Может и пригодится еще когда-нибудь, - горько вздохнул он. – Девять лет без малого коту под хвост.

Жизнь в небольшом курортном городке, ленивая и беззаботная, казалось, текла совсем по другим законам. Здесь не собирались собрания, не устраивались забастовки, не было и километровых очередей за хлебом. Все также по вечерам шумели рестораны и кафешантаны на Александровской набережной, все также до утра гуляли беззаботные парочки. Не оставалась в стороне и культурная жизнь: театры, открытые летние площадки в Приморском парке, на которых выступали поэты и певцы, были переполнены, как и до войны.

Но, несмотря на это чувствовалось в Ялте и веяние новых времен: в городе открылось очень много госпиталей и лазаретов, в которых на излечении лежали в основном офицеры после фронта. Потому и в городе поменялся контингент. Куда ни глянешь – повсюду блестят золотые шевроны и погоны. Да еще скакнувшие цены на продовольствие. Но Родиона это, казалось, совсем не беспокоило. Он с одинаковой легкостью тратил и остатки своего наследства, которые успел получить в банке, и деньги, которые за два года сумела накопить Настя. Иногда казалось, что он задался целью промотать все деньги. Настю, ценившую каждую копейку, достававшуюся отцу и матери тяжелым трудом, это, конечно, пугало, но она старалась не вмешиваться в финансовые дела мужа. Ее радовало, что Родион заметно успокоился, стал прежним: ласковым, заботливым и немного бесшабашным. Настя искренне верила, что помог самовар, который она, помня напутствие дяди Николая, прихватила с собой в Ялту. Они с Родионом так и прозвали его Миротворцем. Втайне Настя думала, что он заговоренный, и каждый вечер до поздней ночи они с Родионом устраивали чаепития на террасе. Это, действительно, как-то сблизило их, и отношения понемногу налаживались.

Старший брат Родиона – Олег, продолжавший служить на Балтийском флоте, писал ему, пытался образумить, не проматывать деньги. Звал в Питер, обещал устроить на службу в Мореходство. Но Родиона письма брата только приводили в ярость:

- Продался! – зло усмехался он. – Ну, уж нет, я не из таковских! Я присягал царю-батюшке, а быдлу служить не собираюсь!

Очень быстро Родион завел приятелей в Ялте, близких по духу, которые также как и он не хотели признавать «кукольное» Временное правительство. Это были офицеры, отошедшие от службы, но не нашедшие себя в гражданской жизни. Вечерами они кутили в ресторанах, или играли в карты, бесконечно обсуждая положение в стране и строя прожекты в новой ипостаси – гражданской жизни. Но все их планы неизменно откладывались на неопределенный срок.

Со спутницами приятелей Родиона, две из которых были артистками, и явно не были венчаны со своими «мужьями», как они их называли, Настя как-то не сошлась. Жена третьего приятеля, Зинаида, которая была старше своего мужа Дениса Свешникова, судя по всему, была дамой из высшего общества, и всем своим поведением выказывала Насте и другим дамам явное пренебрежение. Это тоже досаждало Насте, если не сказать больше. Родион поначалу настаивал, чтобы Настя сопровождала его в дружеских застольях и вечерних прогулках. Но Настя, ссылаясь то на занятость, то на плохое самочувствие старалась избегать совместных увеселений. Кроме того, она считала, что ей, как замужней даме, не прилично находиться в обществе «артисточек», как она прозвала их. А Родион и не настаивал на ее присутствии, понимая, что это далеко не Настин круг общения. Настя чувствовала, что он даже немного стесняется ее перед своими друзьями, но уверенная в чувствах Родиона, все же она отпускала его одного, и только в шутку советовала «не терять головы».

Пригодились Насте и курсы французской кухни, против которых она так была настроена, считая их пустым времяпрепровождением. Неожиданно для себя, она приохотилась к стряпне, потчуя Родиона диковинными блюдами, ничуть не хуже ресторанных. Особенно ей понравилось печь. И почти каждый вечер к чаю у нее были то пироги, то плюшки, то печенья.

Нередко оставаясь по вечерам одна, она занималась домашними делами, чуть ли не ежедневно писала письма сестре, много читала. Пока Настя жила с Нюсей, она часто спорила с ней, даже раздражалась на ее невозмутимость и спокойствие. А сейчас, в разлуке ей так не хватало их вечерних посиделок, ее поддержки, и рассудительных советов. Она бы с удовольствием вернулась в Екатеринодар, но Родион не заводил на эту тему разговора, а самой ей было неудобно спрашивать его об отъезде, чтобы он вдруг не подумал, что их просят с квартиры. Тем более и Нюся писала, что бы они не торопились назад, потому что в городе голодно и беспокойно. И, если Родиону вольное житье на пользу, чтобы жили, сколько понадобится.

Читала Настя все, что попадалось под руку. Однажды, когда она в книжной лавке выбирала себе книгу, к ней неожиданно подошел незнакомый мужчина. Высокий, худой, ничем не примечательный, кроме очков и шляпы:

- Вы ищете что-нибудь почитать? Вот, рекомендую, - он непонятно откуда вытащил тоненькую брошюрку, чуть ли не насильно сунул ее Насте, и стремительно вышел. Настя даже не успела его спросить, сколько она ему должна.

Про эту брошюрку она вспомнила только вечером, когда Родион ушел с приятелями «расписать пульку», как он говорил, то есть поиграть в карты. С этой целью они собирались, как правило, у Свешниковых. У тех был свой дом недалеко от набережной, не идущий в сравнение с Нюсиной квартирой, куда Родион стыдился приглашать своих новых друзей. Настя, как обычно отказалась идти вместе с Родионом. Ей было жаль убивать время за бесконечными разговорами с «артисточками» о шляпках, кружевах и перчатках. Точно также неприятна была и «мадам» Свешникова с ее молчаливым высокомерием. Настя не понимала, как Зинаида - такая чванливая особа выносила в своем доме этих артисточек. Впрочем, когда Родион рассказал историю брака Свешниковых, все стало понятно. Сама Свешникова была вдовой генерала, который оставил ей богатое наследство. В том числе и этот летний дом-дворец. Денис Свешников долгое время пребывал у нее в фаворитах, пока она не настояла на их венчании, чтобы хоть как-то спасти свою репутацию в Санкт-Петербургском высшем обществе. И теперь была готова на все, чтобы только сохранить этот брак, или хотя бы его видимость.

Оставшись в одиночестве, Настя в предвкушении любимого занятия расположилась на диване. Ее слегка смутило не совсем понятное название «Апрельские тезисы». Она не знала значения слова «тезисы», и решила, что это, скорее всего название каких-нибудь цветов. А, значит, похоже, что это будет рассказ о любви. По ее мнению это был самый занимательный жанр, когда узнаёшь, как складываются отношения у других людей, и невольно сравниваешь со своей жизнью.

Но когда она начала читать, поняла, что это совсем не то, чего ожидала. В какой-то момент она даже хотела выбросить эту брошюру. Но была у Насти такая черта: ей почему-то было стыдно бросить книгу недочитанной. То ли потому что привыкла все, за что бралась, доделывать до конца, то ли потому что, как она считала, человек старался, писал, может быть, даже мучился, и бросить книгу на половине – это просто неуважение к автору. Настя мало что поняла из прочитанного. Но и этой малости ей хватило, чтобы разбудить чувство раздражения. «Господи, да что же это такое? Сектанты что ли, какие?» - Она посмотрела на оглавление, чтобы узнать кто автор: «Кажется, это тот самый каторжник, про которого мужики в госпитале болтали. Чего они хотят-то, эти большевики, никак не возьму в разумение? Царя уже нет, и эта власть их не устраивает? Свою власть поставить? Пролетариат и беднейшее крестьянство? Это что же получится, если крестьяне станут страной править? А кто ж тогда землю пахать будет? Ведь хлебушек-то сам собой не родится. А еще что навыдумывали: убрать полицию и армию, а взамен вооружить весь народ. Так все друг дружку и перестреляют, поди. И что же тогда от России останется? А то еще что сочинили: «распределение продуктов». Это как так? Сиди себе на печи, как Емеля, а тебе продукты с неба будут валиться? Ну, просто сказка какая-то»… Но от этой жутковатой сказки на душе было неспокойно. Умом Настя понимала, что такого никак не может быть, что все это чья-то злая выдумка, но от этого не становилось спокойнее…

Она долго размышляла на эту тему, о которой никогда до этого даже не задумывалась, и сама не заметила, как задремала. Разбудил ее Родион. От него слабо попахивало спиртным. Он присел на диван и стал нежно целовать ее:

- Чем это мы так зачитались, что даже заснули? И где наш «миротворец»?

Он взял в руки брошюру, и в один момент лицо его преобразилось. Глаза зло сузились и словно подернулись белой пеленой:

- Ах ты дрянь! – неистово кричал он. – Ты где взяла эту гадость? Я из-за этих тварей потерял все! Я стал никто, червяк, а ты!.. Дрянь!.. Революционэркой захотела стать?! Я покажу тебе революционэрку!..

Этой брошюрой он принялся хлестать Настю по щекам. Он еще много кричал обидного и оскорбительного для Насти. Что сколько волка не корми,.. что быдло, оно неискоренимо,.. что кухарка должна знать свое место…

Таким взбешенным Настя еще никогда не видела своего мужа. На него словно напала падучая. Сначала она пыталась ему объяснить, как у нее оказалась эта книжка, но от этого Родион приходил в еще большую ярость. И Настя, обхватив голову руками, горько заплакала. Только это и остановило Родиона. Он разорвал брошюру на мелкие клочья, и, хлопнув дверью, ушел. В эту ночь он не пришел домой ночевать. Это была их первая серьезная размолвка.

Примирение было долгим, тяжелым и безрадостным. Словно от безвыходности. Так часто бывает в жизни: сначала мы молчим, потому что обиделись, потом – потому что не знаем, с чего начать разговор, а потом просто забываем язык, на котором разговаривали прежде. Незаслуженная обида и осознание их социального неравенства рубцом отложились на сердце у Насти. А Родион, считая себя правым, и не очень стремился загладить свою вину. Так и остались каждый наедине со своей обидой, с трудом затолкнув ее в сердечные загашники, всецело положившись на время, как на лучшего лекаря.

Заканчивалось лето, пустела Ялта. Разъехались друзья Родиона, а новыми он не обзавелся. Потому все его время и внимание теперь всецело были отданы Насте. С одной стороны Настю это радовало. Но с другой… Настя стала замечать, что постепенно муж превращается в того – прежнего Родиона, вернувшегося с фронта - ожесточенного и нервного. Теперь он мог часами лежать на диване, уставившись в одну точку, совершенно не замечая Настиного присутствия. Он даже внешне изменился: скулы его зло заострились, глаза ощетинились, поблескивая недобрым холодным блеском. Он стал резким и насмешливым. Настя понимала, что Родиону, потерявшему основной стержень, очень сложно смириться и найти себя в новой, еще не устоявшейся жизни. Она не знала, как помочь, но знала определенно, что ему непременно нужно заняться каким-то делом и мучительно думала, как начать неприятный разговор. Однажды, когда после прогулки по набережной, Родион был в прекрасном расположении духа, Настя не выдержала:

- Родион, а ты не думал о том, чтобы открыть здесь какое-нибудь дело? – словно мимоходом спросила она.

- Дело? – насторожился Родион. – Какое дело можно открыть в курортном городе?

- Ну, может быть, открыть небольшой пансионат, или магазин, как дядя Николай?

- Ты вообще понимаешь, что ты мне предлагаешь? Чтобы я стал лавочником?! – взорвался Родион. – Я – потомственный дворянин, а не купчишка какой-то!

Настю опять неприятно уколола это откровенная спесь, на которую она только растерянно развела руками:

- Ну, я тогда не знаю... Может, тебе куда-нибудь на службу устроиться?

- А если не знаешь, так и не лезь со своими советами!

«Всяк сверчок знай свой шесток», - горько усмехнулась Настя про себя.

Тем не менее, через некоторое время Родион устроился на службу в местную гимназию преподавать общественные науки. Чтобы восстановить в памяти утраченные знания, он обзавелся учебниками, справочниками, и засиживался за ними до поздней ночи, что-то скрупулезно выписывая в тетради. Особенно его увлекла история. Он даже читал Насте вслух выдержки из учебников и статей, чем-то особенно восхищаясь, а с чем-то не соглашаясь. Иногда даже спрашивал ее совета, как будет лучше преподнести какой-нибудь материал.

Насте за эти два летних месяца надоело сидеть без дела. Она тоже устроилась в один из госпиталей сестрой милосердия. Теперь они с Родионом по вечерам за тихим сопением самовара делились всем, что пережили за день, шутили, подтрунивали друг над другом.

Настя не могла нарадоваться этим совместным вечерам, и вновь узнавала в муже того – прежнего Родиона, которого она полюбила два года назад. Кажется, жизнь налаживалась.



VI


Октябрьская Революция застала Вельяминовых в Ялте. Казалось, в феврале 1917 года, когда в стране, измученной войной, не стало царя, когда образовалось Временное правительство, страшнее и хуже уже ничего и быть не может. Оказалось, что может. В город хлынули толпы беженцев. Кого здесь только не было: татары, греки, евреи – все бежали, ища спасения от новой власти. Но небольшой курортный городок не мог вместить всю Россию. Люди ютились даже в храмах. Еды не хватало, повсюду побирались нищие. К беженцам прибавились еще французские и турецкие матросы с кораблей, которые как коршуны в любой момент были готовы кинуться на растерзание Крыма.

Родион, глядя на это Вавилонское столпотворение, опять замкнулся, почерствел. Даже в гимназию, в которую первые месяцы ходил, как на праздник, теперь шел с неохотой. С Настей он мало разговаривал о том, что творится в стране, отвечая на ее вопросы только одно: «Доигрались, сволочи!» И только однажды предупредил:

- Ты, Настя, смотри, не болтай никому, что я бывший офицер. Сразу к стенке поставят.

Настя и сама понимала это, и потому старалась обходить стороной собрания, которые устраивали на улицах «говоруны», как называл их Родион, в кожанках и с красными бантами на груди. Их в городе становилось все больше и больше. Болтали, что их вместе с беженцами, заполнившими город, по заданию партии тайно засылали большевики. Они часто собирались группами, митинговали, призывая всех сознательных граждан вступать в их ряды, обещая чуть ли не манну небесную, и рассказывали, какую замечательную жизнь они построят.

И вот в январе 1918 года большевики буквально вторглись в Ялту. Настя, предугадывая беду, едва уговорила Родиона не ходить в гимназию:

- Какие занятия? Безвинных людей повсюду хватают и расстреливают! Говорят, уже 100 офицеров расстреляли!

Сама она тоже в первый же день вторжения большевиков бросила работу в госпитале. Она словно кожей чувствовала опасность. Наверное, только ее интуиция и спасла им жизни. Сразу же за вторжением в город большевиков, начались аресты и беспощадные расстрелы офицеров без всяких расследований. Расстреливали даже тех, кто не участвовал в Гражданской войне, а просто находился на излечении в госпитале. Расстреливали на моле, и чтобы не утруждать себя копанием могил, привязывали к ногам камни и кидали расстрелянных в море.

Это было время бандитского беспредела – время арестов, обысков, грабежей, насилий. По ночам с улицы нередко доносились крики о помощи, но никто не отваживался высунуть носа из дома. По домам ходили с обысками, забирали и расстреливали всех подозрительных. На улицах на каждом углу только и слышно было: «контрибуция, конфискация, национализация», что означало только одно – грабежи среди бела дня.

Самое удивительное, что в это смутное время - весной 18 года в Ялту из Киева прибыла императрица Мария Федоровна с дочерью Ксенией и ее многочисленным семейством. Они пополнили ряды великих князей – царских родственников, которые вместе с челядью и прислугой были высланы в Ялту еще по приказу Временного правительства. Почему и как их выпустили из Санкт-Петербурга оставалось загадкой, но все они жили в своих имениях Ай-тодор, Дюльбер, Чаир под многочисленной охраной большевиков. Правда, в Ялте их никто не видел, потому что жили они в строгой изоляции, и были полностью оторваны от внешнего мира. А после революции всех Романовых переселили в Харакс . Но царских родственников даже в такое жуткое время никто не тронул. Словно им была уготована другая участь.

Настя, боясь горячности Родиона, и предвидя самое худшее, не выпускала его из дома. Сама бегала в магазин и на рынок за продуктами, а заодно послушать, что говорят в городе. Дома заставляла Родиона ходить в одних носках, чтобы соседи с нижнего этажа не услышали его шагов, и не проболтались кому-нибудь ненароком. Им же при встрече вроде как невзначай посетовала, что Родион так некстати уехал в Санкт-Петербург к брату, и что, наверное, и ей придется ехать к нему.
Дома же она еще придумала для Родиона убежище. В старом сундуке, оставшемся от прежних хозяев, на задней стенке они просверлили дырки для доступа воздуха. Однажды Родиону пришлось целых три дня просидеть в этом сундуке, пока по всему их переулку шли повальные обыски. И не зря. Забирали всех, кто хоть как-то выделялся из бедняцкого сословия. А Родиона по одному внешнему виду никак не примешь ни за рабочего, ни тем более за крестьянина. Их спасло только то, что она сказала, что муж у нее погиб еще в 15 году, на Германской.

- Кажется, вся страна сошла с ума! – Сокрушалась Настя после этих обысков.

- И первый, с кого началось сумасшествие – Николашка, когда предал свой народ, отдал на поругание этим скотам…

- Господи, ну почему же мы не уехали в Екатеринодар?

- А ты думаешь, там сейчас по-другому? – зло усмехнулся Родион. – Если еще не хуже. Война, вся страна залита кровью …

- Что это за зверство такое? Ведь не иноземцы же на Россию напали. Свой же народ, православные! – возмущалась Настя.

- Народ?! – взъярился Родион. – Какой это народ? Это быдло, которое не хочет работать, но хочет иметь все! Ты только послушай, какой они бред несут: власть должна перейти в руки пролетариата и беднейшего крестьянства! И что они, позвольте спросить, станут делать с этой властью, неграмотные лапотники?

По России кровавым смерчем неслась Гражданская война. И сколь ни была она яростна и жестока, она была изначально бессмысленна по своей сути оттого, что в ней не могло быть победителей и побежденных. Потому что каждая из сторон воевала за свою землю, вскормившую ее. Потому что каждая сторона верила только в свою правоту. Потому что воюющие стороны говорили на одном языке, но не понимали друг друга. Потому что это был один народ, и те и другие, как бы они не безумствовали, при любом исходе войны вынуждены были делить с неприятелем общую и родную для всех землю. Они все, как цепями, были скованы ее языком, обычаями и верой.

Власти на юге России менялись с неимоверной быстротой и непредсказуемостью. Некоторые села в течение недели могли три раза переходить от белых к красным и обратно. Кроме белых и красных организовывались и другие поборники свободы и независимости, жаждавшие власти и наживы. И уже мало кто понимал, кто с кем и за что воюет. Народ изнемогал от этой нелепой и кровавой бойни, уже не веря никому и старательно хороня по загашникам скудную провизию и все нажитое и от белых, и от красных, и молясь лишь о том, чтобы эта бойня скорее закончилась.

Настя, как впрочем, большинство жителей России, не знала истинного положения в стране. Издавались в основном местные газетки и той властью, которая в настоящее время правила. Появлялись в почтовых ящиках еще тайные прокламации от разных партий, каждая из которых тянула на себя одеяло власти. Но им особо верить не приходилось, как впрочем, и газетам. А в газетах тем временем писали, что 17 июля 1918 года всю царскую семью расстреляли. Не пощадили даже малолетнего наследника, а в сентябре по городу прокатились слухи, что царица и сын Алексей все-таки живы. И от невиданной жестокости, от безверия ни во что, от неуверенности в завтрашнем дне было еще страшнее жить. Рушился весь миропорядок, и было не разобраться кто прав, а кто виноват в том.

В этом жутком хаосе письма от Нюси вообще перестали приходить, и от этого еще больше болела душа за сестру. А в Екатеринодаре в это время было относительно спокойно. В августе 1918 город был взят Добровольческой армией под командованием Колчака, объявившем себя Верховным правителем России. Екатеринодар стал столицей белогвардейского движения.

В Ялте большевики продержались недолго. Уже в конце марта в Крым вошли оккупанты – немецкие войска. В апреле 19-го года, почти сразу после немецкой оккупации, на британском крейсере «Мальборо» Ялту покинула императрица Мария Федоровна со всеми домочадцами. Настя запаниковала:

- Если сама императрица бежит, значит это все, конец стране! Что теперь будет с нами? Наверное, еще хуже будет, хотя куда уже хуже? – донимала она расспросами Родиона.

- Да просто натворили дел, а теперь разбегаются по щелям, как тараканы. А вы тут, как хотите, дерьмо за ними разгребайте, - зло обрывал ее страхи Родион.

Но ничего не случилось. Напротив, с немцами стало спокойнее. Они не вмешивались во внутренние дела Крыма, пока в Севастополе решали его будущее. Кроме немцев, в Крыму в январе 19-го года Врангель собирал войска Добровольческой армии, куда записался и Родион.

- Я этих большевиков, за то, что они со страной сотворили, зубами рвать буду!!! – на прощание пообещал он.

Родион пошел биться за свое прошлое, все более ожесточаясь сердцем от крови, от смертей, от понимания того, что зачастую приходится убивать тех, с кем еще недавно делил одни окопы на Германской войне. В редкие побывки, когда ему удавалось вырваться с фронта, приезжал домой измученный, пропахший порохом, потом, и, как казалось Насте, запахом смерти. Отмывался, отлеживался и с опустошенной душой и безучастными, словно выцветшими глазами, пугавшими Настю своей безжизненностью, опять возвращался на фронт. Он уже отчетливо понимал, что к прошлому возврата не будет, но и принять новую, активно наступающую жизнь, он не мог, да уже и не было ему места в ней.

До ноября 20 года в Ялте все было относительно безмятежно. Город вновь ожил. Сюда, как и прежде, съехались художники, архитекторы, литераторы, музыканты, артисты. Казалось, жизнь восстанавливается. Настя понемногу отходила душой от пережитых страхов и жила надеждой, что вскоре весь этот ад закончится, вернется с фронта Родион, и они сразу же поедут в Екатеринодар, к Нюсе. Ей казалось, что только рядом с сестрой жизнь станет прежней – размеренной и спокойной. Но ее планам не суждено было воплотиться в жизнь.

В начале ноября с фронта неожиданно вернулся Родион:

- Все кончено. Врангель объявил приказ об эвакуации. У нас с тобой всего два дня на сборы. 14 ноября из Ялты уходит последний корабль на Константинополь.

- Что случилось? – насмерть перепугалась Настя. – Ведь все так спокойно было.

- 7 ноября красные прорвали линию Перекопских укреплений. Все, нам полный крах. Теперь только бы успеть ноги унести.

- А что же немцы? Неужели не помогут?

- Немцы, - расхохотался Родион, - Да они первые и удрали. Не захотели даже ввязываться. Видать, заодно с большевиками. Не зря же большевички сдали им Украину, Белоруссию и Прибалтику, когда победа уже была в наших руках? Иуды! Всю Россию распродали!

- А куда нас эвакуировать будут? – постаралась Настя перевести разговор с больной для Родиона темы.

- Говорю же тебе – в Константинополь. А что там дальше будет, не спрашивай – не знаю.

- Это к туркам, что ли? – ахнула Настя.

- Больше некуда. Нам один только путь и остался. Да вот еще что: вещей бери как можно меньше, только самое необходимое. И вот – деньги возьми. – Родион вытащил из рюкзака пакет, обернутый газетой размером с хорошую книгу.

- Откуда у тебя столько денег? – удивилась Настя увесистому пакету.

- Это нам вместо отступных выдали, - усмехнулся Родион. – Да ты не очень-то радуйся, там больше керенских фантиков, чем денег. И собери все царские, какие есть, от них толку больше будет, и спрячь все получше. Ну, сама сообразишь, как.

- Да куда же я столько спрячу? – растерялась Настя.

- Да вон хоть в шляпную коробку. – Подсказал Родион. – Я думаю, никому в голову не придет в дамских шляпках копаться.

Сразу после ужина Родион лег спать, а Настя до полуночи металась по квартире, собирая вещи. Она складывала в чемодан то, что, как ей казалось, было самым необходимым на чужбине, потом, отбрасывала, что по размышлению казалось совсем ненужным, и вновь собирала. Когда, наконец, чемодан был собран, она села рядом с ним и задумалась: «Куда я бегу? Как мы там будем жить, где?» Она вспомнила свою совместную жизнь с Родионом. Получалось, что из пяти лет замужества, она чуть больше года и жила с мужем по-настоящему: с лета семнадцатого, когда они уехали в Ялту до девятнадцатого года, пока Родион не ушел воевать к Врангелю. Вспомнила Настя, как беззаветно ждала Родиона с фронта, и как он вернулся. Вспомнились ее одинокие вечера в Ялте, когда он проводил время с друзьями. Вспомнилась и злополучная брошюра. От забытой обиды на глазах навернулись слезы.

Много еще чего вспомнилось Насте этой ночью. Неожиданно для себя она сделала вывод, что не знает и не понимает Родиона, впрочем, как и он ее, наверное. И получается, что они совершенно чужие люди. Наверное, права была Нюся, когда говорила, что все мужчины состоят при деле, а мы только при них. Только вот почему-то Нюся с отцом Феофилом смогли заняться одним делом, и Нюся была не просто при нем, а его помощницей. А они с Родионом живут каждый сам по себе. Как же ей жить с ним на чужбине, где больше в ее жизни никогда не будет Нюси – единственно близкого и родного ей человека? Сестры, которая одна понимает ее и всегда подскажет что делать? Вот и сейчас Нюся обязательно бы нашла правильный выход. Да и как можно уехать, бросив мамину могилку и даже не простившись с ней?
Настя, как учила ее Нюся, еще долго взвешивала все «за» и «против» ее побега за границу, и старательно подсчитывала, загибая пальцы на руках. И сколько бы она не пересчитывала, «против» получалось больше…

Настя встала, открыла чемодан, и не торопясь, вынула из него все свои вещи, аккуратно сложила их в платяной шкаф, а платья снова повесила на плечики.

Утром Родион, увидев чемодан, обрадовался:

- Уже все собрала? Молодец!

- Я никуда не еду, - спокойно и почти равнодушно сказала Настя.

- То есть как это, никуда не едешь? – оторопел Родион. – Ты вообще понимаешь, что меня в первый же день расстреляют, если я останусь?

- Ты поедешь один. – Твердо сказала Настя. - Все вещи я тебе собрала. Посмотри, может быть еще что-то надо положить?

Потом был день и была ночь разговоров, уговоров, объяснений и выяснений отношений, криков и слез… В какой-то момент у Насти даже закрались сомнения в правильности ее поступка. Ведь это, как правильно говорил Родион, было безвозвратное решение. Дороги назад уже не будет. И тут ей на глаза попался самовар, с которым она коротала долгие одинокие вечера в ожидании Родиона. «А ведь и в Турции будет то же самое», - невольно подумала Настя. – «Также буду сидеть и ждать, когда он навоюется, а потом будет залечивать свои раны с друзьями. Ведь не нужна я ему совсем. Только здесь мне есть с кем хоть словом обмолвиться, а там одни турки будут лопотать по-своему».

И когда рано утром Родион опять подступился к Насте: «Последний раз тебя спрашиваю: едешь или нет?», она уже окончательно сделала свой выбор.

- Ну и черт с тобой, дура! Только мой тебе совет: беги из Ялты! И как можно скорее. Дознаются, что муж белый офицер, не пощадят тебя, не посмотрят, что ты баба!

Из упакованных в шляпную коробку денег, он взял себе лишь небольшую часть, и, прихватив чемодан, ушел, громко хлопнув дверью. Сердце у Насти рвалось за Родионом, стучало ей: «Останови! Останови!» В какой-то момент она даже засуетилась, заметалась по дому, спешно собирая свои вещи, надеясь еще догнать его на причале…

Но боль, поднятая, из болота прежних обид, сковала ноги цепями. Потом Настя долго смотрела ему вслед из окна второго этажа, пока Родион не свернул на другую улицу. «Даже не простились по-человечески. Оглянется или нет?», - вздыхала она, вытирая слезы.

Родион не оглянулся. Он знал, что Настя стоит у окна. Она всегда так стояла, когда он уходил. И он всегда оглядывался, и махал ей рукой. Но сейчас он боялся что, увидев ее, плачущую, он может не выдержать и вернуться к ней, подписав тем самым смертный приговор себе, а может быть и им обоим. Любил ли он Настю? Наверное, все-таки любил, но это было эгоистичное чувство, а может быть, просто страстное увлечение, переросшее в будничную привязанность. Как бы там ни было, но животный инстинкт самосохранения у Родиона оказался сильнее всех остальных чувств.


VII


14 ноября 1920 года последний русский пароход с эвакуированными, на котором уплывал в неизвестность и Родион, вышел из Ялты, и, присоединившись к каравану кораблей из Севастополя, взял курс на Константинополь.

А уже 17 ноября в город вошли войска Красной Армии под командованием Михаила Фрунзе. 7 декабря в Ялте был объявлен Красный террор. Началась регистрация иностранцев, офицеров, чиновников и солдат Врангеля. А с регистрацией опять бесконечные обыски, аресты и физическое истребление всех, кто не вписывался в рамки новой большевистской идеологии.

Родион оказался прав, когда предупреждал Настю о страшных последствиях ее выбора. Расстреливали раненых, больных в лазаретах, врачей, сестер милосердия, беременных женщин и стариков. Не щадили никого. Это было еще страшнее, чем в восемнадцатом году. Расстреливали по одному только подозрению в принадлежности к эксплуататорскому классу. Это было физическое истребление пленных, буржуазии, интеллигенции, священнослужителей – всех, кто не вписывался в рамки новой большевистской идеологии. Был расстрелян даже Иван Юрьевич - директор гимназии, где работал Родион – милейший человек, с головой ушедший в науку и совершенно далекий от политики. А в одном из госпиталей была застрелена княгиня Трубецкая, работавшая там сестрой милосердия и не пожелавшая покидать Россию. Небольшая речка Учан-Су, на берегу которой проводили расстрелы, и даже место ее впадения в море обагрились кровью. Матросы и красногвардейцы могли убить и прямо на улице только для того, чтобы ограбить труп. Повсеместно шли обыски под видом поисков оружия, а на самом деле это были ничем не прикрытые грабежи. Ялту объявили социалистической коммуной, где главным лозунгом было провозглашено: «Твое – мое, и его – мое». Благами этой коммуны пользовались только большевики, остальные были объявлены буржуями.

Особенно лютовали матросы. Они ходили по улицам с руками, унизанными золотыми кольцами и браслетами, добытыми грабежами, а волосатые груди нередко украшали колье из жемчуга и бриллиантов. Некоторые даже пудрили лица. Все это походило на какой адский маскарад.

Настя не раз пожалела о своем решении остаться в России. В голове у нее постоянно крутились слова Родиона:

- Сейчас жизнь надо спасать! Отношения потом будем выяснять!

«Ну почему, почему я не послушала его? Нашла время для душевных копаний!» - металась она в страхе по квартире, не зная, что предпринять. – «Кажется, Родион сказал, что надо бежать из Ялты! Но как, если они хватают всех без разбора?». Страх быть расстрелянной, как тысячи и тысячи или просто убитой на улице заставил Настю затаиться. Она изредка выходила из дома по утрам на рынок. Казалось, город, напуганный последними событиями, должен был вымереть. Но людям надо было выживать, и потому рынок жил своей, обособленной жизнью. Сюда на продажу или на обмен тащили, все что можно, чтобы купить хоть какое-то пропитание. И каждый день до обеда, не взирая ни на какие патрули и аресты, рынок кипел, как улей. Там же, на рынке Настя узнавала последние новости о происходящем в городе и в Крыму, чутко прислушиваясь ко всем разговорам, а нередко и осторожно расспрашивая незнакомых людей.

С деньгами у Насти пока не было проблем. По стране уже ходили «пятаковки» , но царские деньги все еще охотно брали на рынке. Это и выручало Настю. А вот от керенок все наотрез отказывались. Потом, когда уже стали бояться брать и царские деньги, а новых у Насти не было, она стала она менять посуду, одежду, вещи из обихода на продукты, а иногда и на пятаковки.

По вечерам Настя старалась не включать света, чтобы большевики подумали, что в квартире никто не живет. Насте пока везло: все эти страсти как-то обходили ее стороной, но она прекрасно понимала, что, как бы она ни маскировалась, рано или поздно большевики все равно дознаются про Родиона, и тогда ей уж точно не спастись. Говорили, что в городе работает какая-то Чрезвычайная комиссия, чтобы вылавливать белых офицеров и всех из «бывших», или причастных к ним, и что лютует эта комиссия еще страшнее царской охранки.

Страшно было оставаться в городе, но и уезжать было не менее страшно. Поэтому уехать из Ялты Настя отважилась только весной двадцать второго года,  когда деньги, оставленные Родионом были почти на исходе, и когда самая страшная волна террора схлынула. Если верить тому, что болтали на рынке, то новая власть установилась уже по всей России, и что Гражданская война наконец-то закончилась. У Насти было время все тщательно обдумать. Конечно, легче всего было добраться до Екатеринодара тем путем, каким они приехали сюда с Родионом - по морю на каком-нибудь пароходике до Керчи, а там уже пересесть на поезд. Но опять же из разговоров на рынке, Настя поняла, что к морю даже и сейчас ей лучше не соваться. Там до сих пор идет страшная «чистка», скорее похожая на чистилище. В каждом порту проверяют всех подряд. «Значит, надо добираться до железной дороги, в Симферополь, а оттуда уже на материк и, потому уже как-нибудь до Екатеринодара», - решила Настя.

На рынке она выменяла кое-что из одежды на поношенную попроще, стоптанные башмаки и платок. Собрала в носовой платок обручальное кольцо, подаренные Родионом золотые часики, серьги и немногочисленные украшения, спрятала узелок в шляпную коробку между пачками бесполезных керенок. Сверху все это «богатство» прикрыла шляпкой и перевязала коробку так, чтобы ее невозможно было развязать. С «керенками» Настя из соображений бережливости не решилась расстаться. Кто знает, может еще и сгодятся. Не бросать же, в самом деле, такую уйму деньжищ?
В намеченный день Настя переоделась в заготовленную одежду с рынка, повязалась платком. Оглядела себя в зеркале, осталась вполне довольна. За спину повесила котомку с приготовленной в дорогу едой, и кое-какой одеждой, взяла шляпную коробку и, перекрестясь, отправилась в путь.

Она знала, что от почтово-телеграфной конторы ежедневно в 8 утра отправляется мальпост  до Симферополя.

Чтобы не вызывать подозрений и соответствовать своему внешнему виду Настя взяла билет второго класса – спиной к ездовому, подешевле. Но и эта хитрость не спасла ее. Каждого отъезжающего при посадке в мальпост с пристрастием опрашивали и досматривали два красноармейца в буденовках.

Настя рассказала им заранее придуманную историю, что работала прислугой у барыни с барином. «А они сбёгли в Турцию, а ее бросили, как худую собаку. Жить ей не на что, вот и решила добираться до дому в деревню в Нижегородской губернии». Про Екатеринодар Настя даже не упомянула. Знала, что казаки в большой немилости у новой власти. А на вопрос, что у нее в шляпной коробке, стесняясь, робко ответила:

- Дак это… барыня все свое побросала. Вот я и взяла себе шляпку. Уж больно пондравилась.

- Экспроприировала, значит?

- А это как это? – прикинулась Настя дурочкой.

- Значит, уперла, - захохотали солдаты. – И что теперь по своей деревне в шляпе ходить будешь, как барыня?

Они попытались все же посмотреть, что у нее в коробке, но специально затянутый натуго узелок не поддавался, а позади Насти уже выстроилась очередь на посадку, и они махнули на нее рукой:

- Ладно, иди уже! – и отпустили.

По дороге в Симферополь было еще несколько проверок. Но, если при первой проверке Настя волновалась, боясь попасть впросак, то чем дальше, тем больше и больше входила в роль, а потом и сама уже искренне верила в вымышленную историю.
До Симферополя добрались к восьми часам вечера, а на вокзале народу – не протолкнуться! На первый же поезд, ехавший до Ростова, Настя не смогла сесть. Народу ехало, мама родная! Люди толпами осаждали паровозы, лезли в вагонные окна, висели на подножках отходящих составов, сидели на крышах, устраивались даже на буферах соединяющих вагоны. Ехали и в пассажирских, и в товарных вагонах, в которых прежде перевозили лошадей. После I Мировой и Гражданской войн инфраструктура железнодорожного сообщения была почти полностью разрушена. Транспорт находился в плачевном состоянии. Поезда ходили не по расписанию, а по возможности формирования составов.

Если в восемнадцатом году все бежали в Крым, то теперь, казалось, все население бежало назад. Настя поняла, что ей надо пытаться влезть в любой поезд, идущий на материк, а там она уже пересядет на тот, который нужен. Каждый состав, отправлявшийся из Симферополя, брался с боя. Насте только на третий день чудом удалось протолкаться среди дюжих мужиков с мешками, тюками и чемоданами.
И только, когда паровоз тронулся, Настя вздохнула с облегчением, все еще не веря своему счастью, что все-таки выбралась из Ялты живая и здоровая, хоть и ехала совсем не туда, куда ей было надо. Состав из пяти вагонов шел до Мелитополя. А в Мелитополе все повторилось сначала…

Толкаясь по вокзалам и поездам, от случайных попутчиков Настя узнала, что, оказывается, еще в марте двадцатого года красные отбили у Деникина Екатеринодар. И что теперь он зовется Краснодаром.

- Так и у них там тоже красный террор? – ахнула Настя.

- Да он, милая, теперь почитай по всей России этот террор. – Ответил ей бородатый мужик.

«Что же с Нюсей? Жива ли?» - От этой мысли вдруг стало так страшно, потому что Настя только сейчас поняла, что значила для нее сестра. И что если не будет Нюси, она пропадет, потому что одной ей в этой ужасной жизни не выжить.

По лабиринтам железных дорог Настю промотало больше недели, пока она добралась до Ростова, намереваясь там сесть на паровоз до Краснодара. Три дня она безуспешно пыталась попасть на поезда, идущие на Краснодар, пока какой-то дядька, по выговору явно казак не пожалел ее:

- Казачка?

Настя в ответ только молча кивнула головой. Знала, что казаки в жестокой немилости у новых властей, потому страшно было даже признаться в своей причастности к казачеству.

- А я сразу признал – своя! И чего ты причепилась к этому Краснодару? Садись уже куда сможешь. Вон, гутарят, завтра подадут состав на Армавир. Я подмогну залезть. Там узловая станция, тебе легче будет сесть на Краснодар.
Ночь коротали вместе с новым знакомым.

- Петром Семенычем меня величать, - представился он Насте.

- Моего тятю тоже Петром звали, - вздохнула Настя.

- Помер?

- Нет, на Германской погиб.

- А я вот жив остался. Только теперича и не знаю, что лучше.

- Да что Вы такое говорите, дядя Петя? - укорила Настя. – Жить-то оно все одно лучше…

- Из плену я возвращаюсь , - грустно пояснил новый знакомый. – Как в четырнадцатом ушел на войну, так, почитай, семь лет не был дома. Сначала воевал, потом в плену был, потом в Рассею не пущали… Как-то дома еще примут? Может, и не признают вовсе. Ох, грехи наши тяжкие…

В Армавире распрощались. Настя была благодарна Петру Семеновичу и за то, что помог ей сесть в поезд, но более за то, что не донимал ее расспросами. Видно самому не до нее было.

Так она по воле случая оказалась в Армавире. И хоть это было в стороне от Краснодара, и до него еще надо было добираться, но это уже был свой, кубанский край. Уже и родной говор радовал душу, и, казалось, дышалось легче. Еще совсем немного, и она будет дома…

Ночью на вокзале шла обычная проверка. Между рядами спящих на полу людей, чуть ли не по головам, ходил патруль, выискивая среди уставших, измученных людей контрреволюционеров. За долгую дорогу Настя уже так привыкла к бесконечным облавам и проверкам, что потеряла бдительность. Вот и сейчас она даже внимания не обратила на трех красноармейцев с ружьями. Она, как и все сидела на полу и дремала, прислонившись к стене, а котомку приспособила под голову вместо подушки.

- Вот ты! Вставай, пошли на проверку!

Настя подняла голову, чтобы удостовериться к ней ли это обращаются. Неожиданно взгляд ее встретился с лукавыми голубыми глазами. В них словно бесенята бегали. От этого веселого взгляда ее словно током пробило. Она даже не поняла почему: то ли от страха, то ли от чего еще, и почему-то улыбнулась в ответ:

- Кто? Я?

- Ты, ты, ну-ка, подь сюды. – Скомандовал голубоглазый красноармеец, улыбнувшись ей в ответ.

- Чего ты к ней причепился? Девка, как девка, нехай себе сидит, - подошли к нему два других красноармейца.

- Да это землячка моя, просто хочу погутарить с ней.

Настя удивленно и внимательно взглянула на него, пытаясь признать в нем кого-нибудь с хутора Романовского, а он в ответ только хитро подмигнул ей.

- У тебя что ни патруль, то землячка, - заржали его напарники. – Ну, погутарь, погутарь.

- Вы, это, давайте без меня, а я сам отведу ее, куда следует.

Настя поняла, что попала в переделку, но отступать было некуда. Если заартачиться, и не пойти с этим парнем, то еще не известно, как все обернется, а то еще и в ЧК потащат за саботаж. Но, удивительно, страха почему-то не было. Она была уверена, что этот голубоглазый не обидит ее. Она подумала, а не оставить ли ей шляпную коробку тут, чтобы меньше было вопросов. Но в коробке, помимо ненужных керенок и царских денег, было все, что осталось у нее от прежней жизни. Было еще не известно, что ждало ее в Краснодаре, что все это «богатство», может так статься – единственное, что у нее есть за душой. И она, прихватив коробку, покорно пошла за красноармейцем.

- Ну, что землячка, откуда родом-то будешь? – выведя ее из здания вокзала, спросил красноармеец.

- С Романовского хутора я. – Ответила Настя, полагая, что это уже начался допрос.

- Ты глянь-ка, и, вправду, землячка! – удивился «голубоглазый». – А я из Кавказской станицы буду. А добираешься куда?

- В Краснодар еду. Так что ли теперь его называют?

- А в Краснодаре у тебя кто?

- Так к сестре еду. – Спокойно отвечала Настя.

- К сестре – это хорошо. А как же тебя в Армавир занесло? Сама родом из Романовского, едешь в Краснодар, а в Армавире-то как очутилась? – задумался «голубоглазый» - Ничего себе, «по пути бабка живешь»! Это зачем же ты такого кругаля дала?

Настя поняла, что оплошала.

- Так тетка у меня в Армавире. У нее гостила, а теперь от нее к сестре еду. Навестить. Вот и гостинец ей от тетки везу. – Настя кивнула на шляпную коробку.

- И что у тебя там?

- Так я и не знаю, тетка что-то передала. Что я проверять, что ли буду? – врала напропалую Настя.

- Тетка, говоришь? – недоверчиво переспросил красноармеец.

- Тетка, - подтвердила Настя.

- А если у тебя тетка в Армавире, так какого же лешего ты на вокзале ночуешь? – усмехнулся «голубоглазый».

- Так на поезд-то как попасть, сам, поди, знаешь…

- Врешь ты все, красавица, - прервал ее красноармеец. – По твоему виду непохоже, что ты только что от тетки. Оборванная, как босячка. Дней десять, не меньше уже по поездам мотаешься?

Настя молчала. Она поняла, что ее раскусили и сейчас ее судьба, а может быть даже и жизнь зависят только от этого улыбчивого и на первый взгляд доброго парня. И никак не могла решить, что для нее лучше: рассказать ему все как есть, или продолжать изворачиваться, все больше запутываясь во лжи.

- В общем, так: или ты мне сейчас рассказываешь все, как на духу, или я веду тебя в ЧК. И пусть они там сами с тобой разбираются.

- А если правду скажу, не отведешь в ЧК? – робко спросила Настя.

- Ладно, чего тут торговаться, пошли, что ли, - взял он ее под локоть.

- Куда, в ЧК? – не на шутку всполошилась Настя.

- Пока еще нет. Отойдем куда-нибудь в сторонку. А то стоим тут с тобой как два пенька. Кажный об нас норовит спотыкнуться.

Он повел ее подальше от вокзала, туда, где уже начинался город. Была теплая летняя ночь, кругом звенели цикады, пахло травами и прогретой за день землей. Настя покорно шла за красноармейцем и судорожно соображала: «Что же делать? Убежать разве? А ну как догонит? А не догонит, так еще пальнет вслед. И куда он меня ведет? Небось, заведет на какой-нибудь пустырь и застрелит. И так нехорошо, и по-другому плохо». И так ей стало тошно, от сознания, что на этом ее молодая жизнь закончится, что она с раздражением подумала: «Глупые цикады все также будут трещать, а меня уже не будет».

Красноармеец выбрал безлюдное место за огородом какого-то домика, сел прямо на землю, вытянув ноги, по колено обмотанные онучами, и положил свою винтовку рядышком:

- Устал за день, - словно извинился он перед Настей. - Ну, присаживайся. Чую, разговор у нас с тобой будет долгий. Давай для начала хучь познакомимся, что ли. Григорием меня величать.

- А я – Настя, - она боязливо вложила руку в его протянутую ладонь.

Разговор, и вправду, затянулся до самого утра. Настя, поняв, что отступать ей некуда, и что уже хуже ничего не может быть, рассказала Григорию все: и как она вышла замуж за Родиона, и как они оказались в Ялте, и как муж уехал в Константинополь, и как она выбиралась из Ялты. Женским инстинктом Настя почувствовала, что нравится Григорию, и что не просто так он вытащил ее из толпы уставших и одичавших от дорожных неурядиц людей. И потому в глубине души надеялась, что никакого вреда или обиды Григорий ей не причинит.

- А ты вправду из Романовского хутора будешь? – выслушав невеселый рассказ Насти, спросил Григорий.

- Да. Барабашевы мы, может, слыхал?

- Нет, просто удивляюсь. Вот ты говоришь, в гимназии училась, а я, между прочим, в реальном училище. И нас к вам в гимназию на Рождественские вечера всегда приглашали, но тебя я почему-то не припоминаю. Я бы точно не забыл.

- А нас с сестрой перед Рождеством родители завсегда в Романовский забирали. Говорили, что такой праздник надо дома праздновать, да в церковь ходить, а не танцы танцевать.

- А я до Гражданской с год в депо в Романовском проработал. Так тоже что-то тебя там не встречал.

- Так что же мне было на станции-то делать? А дом у нас на Заречной улице.

- Ну, да, далековато от станции будет, - Мирно согласился Григорий. - А что все-таки в коробке-то у тебя? Золотишко, небось?

- Да какое там золото! – засмеялась Настя. – Муж, как от Врангеля вернулся, керенок привез целую кучу. Вот, оставил их мне. Я и прихватила их с собой, а ну как сгодятся в хозяйстве? А то может, менять их на какие станут? Деньги все же…

- Во бабская прижимистость! – рассмеялся Григорий. – Небось, думала, что еще та власть возвернется, когда тащила их с собой? Уже не вернется, поверь моему слову. А деньги эти теперь и копейки не стоят. Ты с ними только быстрее в ЧК загремишь. Выкинула бы ты их от греха подальше, - и он потянулся за коробкой.

- Погоди, у меня там еще часы золотые, серьги, да бусы кой-какие.

- Оп-па! Я как нюхом учуял – золотишко везешь! – рассмеялся Григорий. - Так ты цацки свои забери, а деньги выкинь. С такими сейчас опасно. Точно за контру примут. Я тебе дело советую.

И хоть Настя уже поняла, что интуиция ее не обманула, но после его слов все же заколебалась.

- Да не боись ты, не отыму я твое золото, - усмехнулся Григорий, догадавшись о Настиных сомнениях.

Они надорвали коробку, так и не сумев развязать намертво завязанную бечевку, Настя нашла узелок с немудреными драгоценностями и, отвернувшись от Григория, спрятала его в нательное белье. Григорий с размаху забросил коробку с деньгами в огород.

- Кому-то повезет завтра! – рассмеялся он.

- А ну как посадят людей ни за что? – всполошилась Настя.

- Ежели с головой, так сообразят, хучь печку ими растопят, - хохотнул Григорий.
Утром они вернулись на вокзал.

- Сестра твоя где в Краснодаре живет? – словно между прочим спросил Григорий.

- А тебе на что? – уже совсем осмелев, засмеялась Настя.

- Так чтобы найти тебя, красавица, - в тон ей пошутил Григорий.

- А не забудешь? – все так же шутя, спросила Настя, назвав адрес.

- Да ни в жисть! Жди в гости!

Потом Григорий помог Насте сесть на поезд, отправлявшийся в Краснодар, растолкав толпу грозным окриком:

- Граждане отъезжающие, именем революции, освободите проход! Не то стрельну!
И, подсаживая на ступеньки, спросил:

- Ждать-то будешь?

Настя, сделав вид, что за шумом не услышала вопроса, юркнула в вагон. А потом всю дорогу ехала, улыбаясь и радуясь то ли тому, что все так хорошо закончилось, то ли своей женской победе, то ли тому, что совсем скоро увидит сестру.


VIII


Настю не удивило, что дверь парадного в доме, где жили Свирины, открыта настежь, и консьержки нет на месте. «Новые времена», - вздохнула она. Но когда на звонок дверь ей открыла незнакомая женщина, Настя не могла сдержать своего удивления:

- А Вы кто?

- Я-то жиличка тутошняя, А вот ты кто такая? – с неприязнью спросила женщина.

- Я сестра Свириной Людмилы Петровны…

- Это попадьи, что ли?

- Ну да, матушки, - ничего не понимая, подтвердила Настя.

- Матушки, - передразнила ее женщина. – Нету здесь никаких ни матушек, ни батюшек. Ходют и ходют… - и женщина в сердцах так хлопнула дверью, что посыпалась побелка, белой пылью оседая на одежду растерянной Насти.

У Насти захолодело сердце, она на ватных ногах вышла из дома, и, предвидя самое худшее, поплелась к дяде Николаю.

Дядя Никола постарел, похудел и согнулся, как древний старик. Нос на изъеденном морщинами лице заострился как у покойника, глаза с вечной смешинкой, потухли. Постарела и тетка Наталья.

- Что, племяшка, сильно изменился? – горько усмехнулся он, обнимая Настю.

- Да нет, - смутилась Настя.

- Да уж чего там, нет. Сам знаю. Да, Настенька, беда не красит. Ведь что натворили ироды? И что им не живется в мире? Все с ног на голову перевернули. Прав был батюшка Феофил, как есть антихристы. Это же надо так повернуть всю жизнь, что брат на брата пошел? А ты что одна-то? Родион-то где же?

- Родион, дядя Никола, в Константинополь уплыл, - горько вздохнула Настя.

- Вона как! А тебя что же не взял? Али ты не жена ему? – удивился дядя Никола.

- Брал, только я сама не поехала с ним.

- Может, зря? Вон в России-то что творится! Страсти Господни! Уж там-то, наверное, не хуже было бы, - сокрушалась тетка Наталья.

- Может и зря, - согласилась Настя, - только теперь уже ничего не воротишь. Вы мне лучше скажите, что с Нюсей? Я пришла к ним, а там – чужие люди.

- Так ты ничего не знаешь? – переглянулись между собой Никола с Натальей.

- Откуда же? Письма не доходили. Ничего я не знаю. Жива ли? – в испуге допытывалась Настя.

- Жива, жива Нюся. – Успокоил ее дядя Никола. – А вот отца Феофила больше нет. Большевики расстреляли.

- Как?! – ахнула Настя.

- Да вот как в марте двадцатого они город-то взяли, тут и начались обыски да аресты. Чего они искали у батюшки, кто их знает. Только нашли офицерскую форму…

- Так это же Родиона! Он, как вернулся с войны, оставил. Для сына, говорит, сгодится, если родится.

- Вот за то и пришили батюшке контреволюционную деятельность и расстреляли. Вроде как белым сочувствовал и помогал.

- Это я виновата, - заплакала Настя. – Надо было выкинуть ее.

- Кто же знал, что такое случится? – утешала ее тетка Наталья. - Да ты, милая, не кори себя. Они нашли бы, за что расстрелять и без энтой формы.

- Это точно, - подтвердил дядя Никола. – Звери - не люди! А наш хуторской Матвей Хмелев…

- Кто?! – удивилась Настя, услышав знакомую фамилию.

- Мотька Хмелев с Романовского, помнишь ли? – поинтересовался дядя Никола.

- Да как же не помню? Помню, конечно. Ухажер Нюсин.

- Он теперь тут какой-то начальник в ГубЧК. Губернская чрезвычайная комиссия, - поднял палец вверх для пущей важности дядя Николай. - Слыхала про такую?

- Да уж наслышана.

- Так вот Мотька энтот, несмотря, что земляк наш, больше всех лютовал. Нюсе проходу не давал. Она, бедняжка от него у нас по большей части скрывалась. А он за то в ее квартиру людей поселил. На подселение, у них называется. Насте самую маленькую комнатенку оставил. Даже без окон. Кладовочку, что ли, какую. А потом и вовсе реквизировал. Вот она и сбежала от него в Романовский. Романовский, - усмехнулся дядя Никола. – Он теперь и не Романовский вовсе, а этот, как бишь его… город Кропоткин. Что ни власть, то новые названия. Где уж тут все упомнить? Ну, а про остальное Нюся тебе сама все расскажет. Мать, ты чего сидишь-то? Давай-ка на стол накрывай. Человек с дороги, а ты тут расселась.

- Так тоже поговорить-то хочется, - тяжело поднимаясь, заворчала тетка Наталья.

- За столом и поговорим, а то гостью голодом совсем заморили.

- Ох, чем потчевать-то и не придумашь. Уж ты не обессудь, Настенька, - выставляя на стол черный хлеб, соленые огурцы да вареную картошку, приговаривала тетка Наталья. – Скудно ныне живем.

- А как же ваша скобяная лавка? – удивленно взглянула Настя на дядю Николая. – Нешто никакого доходу с нее нет?

- Тю, вспомнила! Лавки-то давно уж нет. Еще в 18-ом, почитай, как красные пришли, закрыл я ее от греха подальше. Меня еще когда Данила предупреждал, что будут все это… слово-то какое чудное… Мать, вспомнишь ли?

- Эксорп… эспор…, тьфу ты, и не выговоришь, - осердилась тетка Наталья.

- Экспроприировать, что ли? - подсказала Настя.

- Вот, точно. Хорошо, хоть самих еще из дома не выгнали. И то, наверное, благодаря Даниле.

- А ваши ребята где сейчас?

- Данила у нас сейчас большой начальник в этом… Как они его теперь называют-то, - дядя Никола беспомощно оглянулся на тетку Наталью.

- Петрограде. – Подсказала та.

- Вот, в нем самом. Ребяты ведь что у нас учудили? Данила, пока на Германской воевал, как-то съякшался с большевиками. Теперь он у них до каких-то чинов выслужился. А теперь вот и Дусю с Мишуткой к себе забрал. А мы со старухой совсем одни остались.

- А Никита где же? – поинтересовалась Настя.

- А где Никита и знать не знаем. Тут как в 18-ом по городу новая власть установилась, так сразу мобилизацию объявили. Хватали всех подряд и с улицы, и по домам ходили, и с поездов сымали… Вот Никита и сбег от этой мобилизации. «Не хочу, - говорит, - служить красным. И все тут». Подался куда-то к белым, и как в воду канул. Не знаешь, как за него и молиться: как за живого, или…

- Чего ты несешь-то, старый?! Может, Бог даст, еще объявится, а ты его хоронишь раньше времени. – Вытерла слезы тетка Наталья.

- Да уж, понаделали делов, умные головы! – вздохнул дядя Никола. – Мать, ты бы мне рюмочку, что ли налила.

- А потом опять помирать соберешься? – проворчала тетка, но бутылку все же выставила на стол.

- А на что же вы живете? – поинтересовалась Настя.

- При белых-то еще батюшка Феофан с Нюсей нам помогали. Да и я вроде как с работой при церкви был. Где что починить, где сад церковный обиходить. А теперича Данила когда никогда деньжат подкидывает, а когда и на рынке что ни то продадим. А еще вон, Наталья козу завела, да пяток курочек, картоху понемногу сажаем. Как-то перебиваемся. Да и много ли нам, старым надо?

- За что же Господь так разгневался на страну нашу? – вздохнула Настя.

- Как покойник батюшка Феофил, царствие ему небесное, - дядя Никола выпил рюмку, - хороший был человек, говорил: «За неверие наше, да за Содом и Гоморру, устроенную в стране. Во грехе и во блуде все живем. Если даже Божьи помазанники не гнушались развратом»…

- А у нас болтают, что уже быдто и расстреляли их всех где-то в Сибири. – шепотом, как страшный секрет, сообщила тетка Наталья. – Еще в восемнадцатом.

- Да болтают сейчас, что не зря! – осадил ее дядя Никола. – Всех не переслушаешь!

- За что купила, за то и продаю! – осердилась на него тетка. – Не сама же я это выдумала. А от народа все равно ничего не утаишь!

- Да про то и в газетах писали, - заступилась за тетку Настя. - Только не знаешь, как им верить, газетам-то.

- А если и правда, то это еще больший грех. Какие бы они ни были грешники, но все же помазанники Божьи. Только Господь вправе наказать их. И грех этот всему народу двести лет опосля не замолить. – Осуждающе покачал головой дядя Николай.

- Так и наказывал бы тогда Господь грешников, а тех, кто праведно живут за что же? – не могла понять Настя. – Вон Нюся с отцом Феофилом без греха жили, молились беспрестанно, а его расстреляли. За что?

- Люди не ведают, что творят, - вздохнул дядя Никола. – Только знать, неспроста Господь наслал на нас такие испытания. А нам так вдвойне.

- Это почему же вдвойне? – не поняла Настя.

- А ты погляди-ка кто ныне до власти дорвался? Босяки да голодранцы. Так за что же они нас, у кого за душой что-то было, жаловать станут? У них только одно на уме: как бы все отнять да промеж себя поделить. Так к тому же еще и казаки мы – первые царевы заступники. Как еще всех не поизвели?

Настя не могла понять разумом, почему люди, которые честно работали, жили по Божьим законам, сейчас несут такие наказания. Куда же он смотрит, этот Бог, почему не защитит одних, и не вразумит других? И по ее разумению выходило, что за него это и творят большевики – всех делают равными в правах и свободе…

Засиделись допоздна, а рано утром Настя засобиралась в дорогу.

- Слыхал, сейчас с паровозами беда? – поинтересовался дядя Никола.

- Народищу едет, страсть Господня! И куда все едут? Словно великое переселение. – Пожаловалась Настя.

- Эх, отвез бы я тебя на своей бричке с ветерком. Помнишь, какая у меня знатная бричка была?

- Как же не помню? Ты как к нам в Романовский приезжал, так вся детвора цугом за ней и бегала, - засмеялась Настя. - Все норовили за задки зацепиться. И Нюсю в церковь венчаться на ней возили…

- Все красные отняли, - махнул рукой дядя Никола. – И бричку, и лошадей. Хорошо, хоть дом не реквизировали. Эх, и что за жизнь пошла!

- Может, все еще выправится, - не зная как утешить дядю, предположила Настя.

- Может, и выправится, - согласился он. – Только мы со старухой до этого дня уж наверное не доживем.


IX


Настя шла по родному Романовскому хутору, не узнавая его. Казалось, всего каких-то пять лет не была здесь, а словно попала в другой мир. Хутор расстроился, соединившись со станицей Кавказской, и уже вместе с ней больше походил на город, чем на деревню. Один только вокзал, как напоминание о прошлой жизни, все также стоял во всей своей красе. «Надо же, - удивлялась Настя, - казалось бы, вся страна в разрухе после Гражданской, а тут такое!» От станции Насте надо было повернуть налево, но она решила посмотреть на улицу, что протянулась от станции. Она шла и удивлялась, новым, совсем городским магазинам вместо мелких купеческих лавчонок. А домов-то новых настроено! Даже кинематограф открыли!

Настя слегка заплутала, не узнавая хутор и станицу Кавказскую, которые слились воедино, но очень скоро все же выбралась на знакомую с детства улицу. Так бывает, когда после долгого отсутствия возвращаешься в родной край. И вроде бы все места с детства знакомы, а ты их не узнаешь, а на месте новых построек вообще встаешь в тупик, пытаясь вспомнить, что же тут было раньше? Словно родные пенаты, обидевшись за твое отсутствие, подшучивают над тобой.

Но вот и проулок, где они с Нюсей бегали босиком…А вот за тем разросшимся кустом сирени уже и родной дом. У Насти на глаза навернулись слезы. «Нет, все же хорошо, что я не уехала с Родионом, - подумала она, - Разве же можно поменять родной дом на Турцию? Как мама всегда говорила? Все перемелется, мука будет. И правда, не будет же эта бойня всю жизнь продолжаться? Когда-нибудь все равно конец придет. А дом, наш дом так и будет стоять». Настя думала, что за время, как они уехали из хутора, дом пришел в полное запустение. Но каково же было ее удивление, когда она увидела, что дом стоит, словно заново отстроенный! Наличники и жалюзи были покрашены в веселый голубой цвет, и завалившийся когда-то забор подправлен, и двор в полном порядке. С первого взгляда видна была крепкая хозяйская рука. «Совсем как при тяте», - вздохнула Настя.

И так ей стало легко и покойно на сердце, словно она вернулась в свое детство, и все Ялтинские страхи и дорожные неурядицы отошли на второй план. Она вздохнула полной грудью и с уверенностью, что теперь у нее все будет хорошо, вошла в дом.
Сестры долго стояли молча, приникнув друг к другу. Пока Настя вдруг не почувствовала какие-то непонятные толчки в животе у Нюси. И только отстранившись, она увидела округлившийся живот сестры. От удивления Настя на время даже потеряла дар речи. Она стояла и молча тыкала пальцем в сторону живота сестры.

- Нюся, что это? – едва выдавила она из себя.

А Нюся, глядя на ее реакцию, только заливалась радостным смехом.

- Да, сестренка, наконец-то я дождалась! Ребеночек у меня будет!

- Как же так? Ведь Андрей Нилыч?.. – ничего не понимала Настя. – Его же расстреляли.

- Так не от него ребеночек-то! У меня теперь другой муж. Все, все тебе расскажу. А что Родион-то не проходит в дом? Что ты его на дворе оставила?

- Нет Родиона.

- То есть как нет? – схватилась Нюся за сердце, боясь спросить о самом страшном.

- Да живой он, живой, - успокоила ее Настя. – В Константинополь уплыл Родион. Вместе с белой армией. В Турции сейчас, поди, разгуливает мой Родион.

- Как это? Он что же, бросил тебя? Какой подлец! – возмутилась Нюся. – Вот, я всегда говорила, что эти самовольные браки до добра не доведут…

- Да я сама не поехала с ним. – Перебила ее Настя. – Не захотела из России уезжать.

- Сама?.. Ну и правильно. – Решительно одобрила Нюся. – И молодец, что осталась… Ох, - она внезапно схватилась за сердце. – Это, что же получается, что мы с тобой никогда бы и не свиделись, если бы ты уехала?

- Только это меня и остановило, - призналась Настя.

Нюся обняла Настю:

- Умница ты моя! И то правда, чего ты в этой Турции не видала? Ни кола тебе, ни двора... Хотя оно и тут-то, никто не знает, что с нами будет завтра. Но здесь мы хоть у себя дома, а не в гостях. Как же ты, бедная моя, добиралась? Намаялась, поди?

- Да всяко было. Потом расскажу.

- Ну и ладно. Пойдем, у меня со вчерашнего банька еще теплая. Окупнешься, а я пока на стол соберу. Отдохнешь с дороги, а потом мы с тобой все переговорим, да? – приговаривала Нюся, собирая Насте чистую одежду из своего гардероба.

Настя нежилась, лежа на полкЕ, блаженствуя от ощущения чистого тела. Казалось, что вместе с дорожной грязью она смыла с себя все свои страхи, сомнения, переживания, и теперь настанет новая, такая же чистая и светлая жизнь. Заглянула Нюся:

- Тебе спину-то не потереть?

- Да нет, я сама справилась. Хорошо-то как, Господи!

- Ты долго еще? А то уж мой хозяин вернулся с работы, вечерять тебя ждем.

Когда Настя увидела Нюсиного мужа, она едва смогла скрыть свое удивление: настолько он был молод.

- Ну, сродственница, давай знакомиться, - улыбнулся он, все же перехватив изумленный Настин взгляд. – Степан.

- Садитесь, садитесь, картоха стынет, - засуетилась Нюся. – Настя молочка парного не хочешь?

- Вы, никак и корову купили? – удивилась Настя.

- Нет, пока только козу. Может, когда и на корову денег соберем, да Степа?

- Соберем, обязательно соберем. Только потерпи немного. – Солидно посулил Степан.
Пока ужинали, Степан и Нюся расспрашивали Настю про Ялту, про дорогу, про то, что творится в стране и что говорит народ…

- Я уж думала, что вся страна развалилась, а тут все кругом строится и строится. А наш хутор и не узнала вовсе. Как расстроился-то, совсем со станицей соединился! Я сегодня даже заплутала.

- А у нас теперь и не хутор вовсе, а город Кропоткин. – Похвалилась Нюся.

- Мне дядя Никола говорил, а я подумала, что он по старости что-то не понял. Значит, мы с тобой теперь в городе живем?

- Выходит.

- Нюсь, ты мне дай какое-нибудь рядно. Я на сеновале заночую, а то вы, наверное, всю ночь проболтаете, а мне завтра рано вставать на работу. – Попросил Степан.

- Он у меня на станции инженером работает! – с гордостью пояснила Нюся сестре, прибирая со стола. – Не зря рабфак кончал. На то и живем. Не бедствуем, слава Богу. Вот по осени картошку соберем, тогда уже и кабанчика заведем. С мясом будем, а то, может, что и продадим. Степа у меня молодец, работящий, ни от какой работы не отказывается. И начальство им довольно. И власти, тьфу-тьфу не трогают.

- А за что его трогать-то? – удивилась Настя.

- Ох, Настенька, было бы желание, сейчас в каждом можно контру найти, - горько вздохнула Нюся. – Тебе, дядя Николай, поди, рассказал про Андрея Нилыча?

- Рассказал, - вздохнула Настя, вытирая посуду. - Надо бы к нему на могилку съездить, помянуть.

- Какая могилка? Что ты?! – вытерла набежавшие слезы Нюся. – Не знаю даже, где и похоронили его. Как ворога лютого. Все в тайне. И арестовывать ночью пришли. Оружие да золото искали. А откуда оно у нас? Нашли форму твоего Родиона, так к ней прицепились. Вроде, как мы с ним белогвардейцам помогали. В пособники записали. Забрали, и больше я Андрея Нилыча не видела.

- Может, живой еще? По тюрьмам где скитается? – предположила Настя.

- Нет, это я точно знаю. А знаешь, кто с обыском-то к нам приходил? Матвей Хмелев.

- Да мне уж дядя Никола сказывал. Ты только подумай, какой злопамятный!

- Да уж, - согласилась Нюся. – Уж сколько кровушки он из меня выпил! Мне кажется, только из-за меня и загубил он Андрея Нилыча. А после его ареста стал еще и меня домогаться.

- Как это? – удивилась Настя.

- Стал являться чуть не каждый день. «Ну, - говорит, - твоего попа расстреляли. Теперь нам никто не мешает. Выходи за меня замуж». Я ему сказала, что не верю ни единому его слову, жив Андрей Нилыч. Тогда он и бумагу принес. Приказ с ГубЧК с подписями и печатью, а там прописано, чтобы, значит, Свирина Андрея Нилыча за контрреволюционную деятельность расстрелять. И срок исполнения назначен – 3 дня. Я ему говорю: «Даже если расстреляли моего мужа, все равно за тебя, Иуду, не пойду». «Что, - говорит, - неужели так сильно своего попа любила?»

- Вот ведь гад какой! – возмутилась Настя.

- Ну, я ему сказала, что это мое дело, его это не касаемо. Только с убийцей мужа, любила я его или нет, жить не буду, пусть хучь тоже расстреливает вместе с ним.

- Отстал?

- Какой там!.. Пошли-ка стелиться. Ляжем, тогда все и расскажу.

Сестры зашли в комнату, где раньше спали родители.

- Ну вот, теперь мы со Степой на родительской постели спим. Сегодня ты со мной поспишь, а завтра уже в нашу детскую переберешься. Так и будем жить все вместе. А там, глядишь, и у тебя все наладится…

- А может, Матвей сам и бумагу эту как-то подделал? – предположила Настя, не слушая сестру. – С него станется.

- Я поначалу тоже так думала. А потом, когда Данила за Дусей и Мишуткой приезжал из Петрограда, попросила его узнать, правда ли это. Он ведь теперь большой человек у новой власти. Вот он все и подтвердил. Тогда только и поверила. Только даже и Данила не смог узнать, где захоронен Андрей Нилыч. ГубЧК это в большом секрете держит.

- Боятся, наверное, что покойники контрреволюцию подымут? – зло усмехнулась Настя.

- Ох, Настя, - испугалась Нюся. – Пострадаешь ты за свой язык. Ты думай ужо, что говоришь-то! Да со Степой моим аккуратнее будь насчет новой власти. Он ведь у меня партийный, не любит, когда власть трогают.

- Да ладно тебе, - беспечно рассмеялась Настя. – Это я ведь только с тобой такая смелая. Тоже жизнь побила, понимаю, где и что можно сказать, а где лучше промолчать. Ну, а как Матвей от тебя отвязался?

- Да как? Жить мне на что-то надо было, вот я и пустила к себе квартиранта - Степу. Он тогда еще студентом был. На рабфаке учился, так что ли у них теперь называется? А по вечерам еще подрабатывал. Тоже на станции. Мне вроде и деньги небольшие от него, зато как-то спокойнее с мужиком в доме. Какая-никакая, а защита. Ну, и как-то так вышло у нас с ним…само собой... Даже и не знаю уж как. – Смутилась Нюся. - Может, пожалел он меня, а может, кровь молодая взыграла, только раз пришел он ко мне ночью. Я ему говорю: «Мол, что ты делаешь, я же старше тебя намного»…

- Нюсь, а насколько старше-то? Мне показалось, он младше меня будет.

- Ох, Настенька, и не спрашивай!.. Без малого на четырнадцать лет.

- Да ты что, с ума, что ли сошла? – ахнула Настя. – Это сколько же ему?

- Ну, посчитай. – Стыдясь сознаться, сколько Степану лет, с досадой произнесла Нюся. – Мне-то уже тридцать два скоро стукнет…

- Мамоньки мои! – всплеснула руками Настя. – Точно с ума сошла. Дитя ведь совсем!

- Уж и не знаю, сошла, или не сошла, - вздохнула Нюся, - но только нашло что-то на меня, что не смогла я его в ту ночь прогнать. А потом и того хуже. Днем мучаюсь, совесть грызет, слово себе даю, что прогоню. Вроде как, побаловались, и будя. А как ночь приходит, все тело горит, только о нем одном и помышляю. Ни о чем другом и думать не могу. И стыдно, и ничего с собой поделать не могу. Да ласковый-то он какой, ведь только дотронется, а у меня уж и голова кругом идет и ноги подкашиваются. Стыдно сказать, чуть в обморок не падаю…

- Точно с ума сошла, - не могла прийти в себя Настя.

- Хоть ты меня не кори. Самой тошно. Стыд перед людьми глаза ест, зато ночью, - Нюся прижалась к сестре и жарко зашептала на ухо, - уж так сладко, так сладко! Я с Андреем Нилычем 14 лет прожила, и не догадывалась, что такое может быть. Это все равно, что песни петь во храме.

- Ты чего это? – еще больше поразилась Настя.

- Помнишь, мама любила петь, и всегда говорила, что, когда человек поет, душа его с Богом беседует. Это хорошо ведь, правда?

- Хорошо, - согласилась Настя.

- А вот в храме песни петь – это грех великий. Так и я: понимаю, что греховодничаю, а душа поет от радости.

- Это все оттого, что ты со своим Андреем Нилычем прожила без любви. Не долюбила.

 – Сочувственно покачала головой Настя.

- Да батюшка ведь и любил, и жалел меня, словом грубым никогда не обидел…

- А ты? Ты сама-то любила его?

- Ладно, может, и правда, с Андреем Нилычем у меня все по-другому было. Ну, вот ты скажи мне, ведь ты же ох как любила своего Родиона, у тебя тоже так было, как у меня со Степой?

- Поначалу, может, и было, а потом… - махнула рукой Настя.

Она, жившая последнее время в страхе, боли и обидах, не видевшая ничего кроме слез, крови и горя, никак не могла понять сестру.

– Да ведь мой Родион себя любил больше, чем меня. Наверное, потому и не было. Да ладно про меня, ты расскажи, что дальше-то было.

- Ну, что дальше? Через месяц поняла я, что понесла от нашего баловства. Обрадовалась! Думаю, рожу себе ребеночка, и больше ничего мне в этой жизни не надо.

- А Степан что же?

- Я ему поначалу даже и говорить не хотела. Думаю, расстанемся, он и знать ничего не будет. Зачем портить жизнь молодому парню? Он еще свое счастье найдет. А он сам обо всем догадался. «Что-то ты, - говорит, - какая-то не такая стала». Какая не такая? - спрашиваю. «Светишься вся, - говорит. – Словно в тебе огонек внутри зажегся. Уж не понесла ли ты?» Ну, уж тут куда деваться, призналась я ему.

Нюся замолчала, видимо заново переживая тот момент.

- Ты и правда какая-то другая стала, - приглядываясь к сестре, задумчиво сказала Настя.

- Какая другая? – махнула рукой Нюся. - Все та же я.

- Нет, другая. – Настаивала Настя. - Раньше ты словно… Ну, вроде бы как спала, а сейчас проснулась.

- Да ну тебя, - рассмеялась Нюся. - Придумаешь тоже. Прямо спящая царевна! Пришел царевич, поцеловал, я и проснулась.

- Ну, не царевич,скажем, а Степан твой. – Рассмеялась Настя, обняв сестру. - Ну и что дальше-то было?

- Я и говорю ему: Ты, Степа, не бойся, я все понимаю и на тебя обиды никакой не держу. Если хочешь, можешь хоть сейчас уйти от меня…

Нюся опять замолчала.

-Ну, а он-то что же? – нетерпеливо затеребила Настя сестру.

- Степа-то? «С чего, - говорит, - нам обязательно расставаться надо? Чего ты напридумывала себе? Распишемся, как положено, возьмешь мою фамилию, чтобы ребеночек не рос байстрюком. Да и Матвей, глядишь, отстанет от тебя. Только в церковь я с тобой не пойду, потому как партийный – не положено нам». Он еще на своем рабфаке в партию-то вступил. Их всех там туда затягивали. Да оно по жизни и не повредит, наверное. Ну, вот так я и стала Митрохиной.

- А родители его как? – поинтересовалась Настя.

- Ох, Настя, и не спрашивай! – горестно покачала головой Нюся. – Я Степе говорю: «Ладно, без венчания поженимся, это сейчас сплошь и рядом, а как же без родительского благословения?» «Зарегистрируемся, - говорит, - тогда и съездим к родителям. Куда нам торопиться?»

- Съездили? Далеко ли живут-то?

- Съездили. Недалеко от станции Конаково живут. Пешком дойти. Хутор совсем небольшой.

- А где это Конаково будет?

- Да под Армавиром где-то. Живут так себе, бедненько…

- Это ладно, кто сейчас хорошо живет? Самое главное, тебя-то они как приветили?

- Да как? Никак не приветили. Особенно золовка – сестра его старшая, все шипит да косоротится. «Нашел, - говорит, - себе старуху, да еще и попадью»! Да и то сказать, Настя, о такой ли невестке его мать мечтала, когда сына учиться отправляла в город? Чего уж тут душой кривить, не пара я ему, сама понимаю. Он и молодой, и ученый, и партийный. Ему бы без меня прямая дорога в начальники какие, а я, как довесок из «бывших», все карты ему смешала. Сколько уж раз ему говорила: «Отступись, ты Степушка, от меня», только он и слышать ничего не хочет.

- Да, дела. Может, ребеночка родишь, тогда и смирятся родные-то? – постаралась утешить ее Настя.

- Кто знает? - вздохнула Нюся. - Ну, побыли мы у его родни с недельку, вернулись в Екатеринодар, а тут Матвей лютует! Как вызнал, что я замуж вышла, так добился, чтобы квартиру Андрея Нилыча, как буржуя и пособника белым, реквизировали. Приезжаем, а там в каждой комнате уже по семье живут.

- Неужели из пяти комнат ни одной вам не оставили? – поразилась Настя.

- Какой там! Так еще Матвей сам пришел, и насмехаться стал: «Вон, - говорит, - хотите, в кладовой живите». Кладовую-то нашу помнишь?

- Помню, конечно. Так там только одна кровать и поместится.

- Задираться начал к Степе, слова обидные говорить, обзывать по-всякому и меня и его. Ну, Степа, конечно, не выдержал, в драку полез. Едва остановила. Повисла на нем: «Христом Богом молю, не связывайся с ним, - говорю, - это он специально делает, чтобы тебя посадить».

- Вот ведь ирод! – негодовала Настя.

– Ну, вот переночевали мы ночь кой-как в этой кладовочке, а утром собрали, что смогли из своих вещей…

- Как это, «что смогли»? – не поняла Настя.

- Да как. Новые хозяева растащили все по своим комнатам, и ни в какую не отдают. «Нам, - говорят, - это вместе с жилплощадью отдали. В ордере так и записано: «Жилплощадь с реквизированной мебелью и всей хозяйственной утварью». Степа и по начальникам каким-то ходил, пытался хоть комнатку какую вернуть, все бесполезно. У ЧК сейчас вся сила. «Квартира реквизирована законно, - говорят, - у пособника белогвардейцев». Да еще и припугнули, что разберутся, как это он – большевик мог жениться на бывшей попадье? Пригрозили, что еще и из партии выгонят. Ну, и пошли мы с ним от греха подальше, жить к дяде Николе.

- А у него что же не остались? Старики, поди, не против были. Им-то все лучше, чем одним мыкаться?

- Да что и говорить, они-то радешеньки были, чтобы мы у них жили. Только я побоялась, что Матвей просто так не остановится. Еще, чего доброго, и у них дом реквизирует. И Данила не поможет, потому как далеко. Пожили мы месяца два у них, пока Степа эстер…, в общем, раньше времени сдавал экзамены. Он у меня вообще головастый! Ну, вот как сдал он экзамены, так мы сразу в Романовский и переехали. И картошку успели посадить, и огород засадили, и козу вот уже купили. Так что зимовать будем нормально. А дальше уже как жизнь сложится. Ничего, выдюжим!

- А как хуторяне вас приняли?

- Да по-разному. Ведь мне что интересно, Настя. Вроде бы все казаки тут жили испокон веку, и небедно жили, и за царя головы клали, как положено. Да и я вроде бы все такая же, ничего во мне не изменилось, окромя живота, а другой раз смотрят на меня так, словно я и вправду буржуинка какая, и у них все отымала всю жизнь. Что такое с народом происходит? Я вот еще в Екатеринодаре про то думала. Вроде те же люди, что в церковь ходили, матушкой меня там величали, кланялись, а как власть поменялась, так в мою сторону и смотреть не хотят. Да что там смотреть, другие даже плюют вослед. Вот и здесь то же самое: кто вроде ничего, с миром, а кто – как на врага какого смотрят, словно я им что-то сделала. А Хмелевы – родня Матвеева, все, как один, даже не здоровкаются с нами.

- А сам-то не появлялся здесь?

- Не слышала. Вроде нет. Пока живем спокойно, тьфу-тьфу, как бы не сглазить.

- Да, - задумалась Настя. – Всего каких-то пять лет, а не только страна, народ весь переменился. А может, просто завидуют тебе?

- Чему? Что я все потеряла?

- Да нет, что вновь все нашла. Муж молодой, работящий, и живете – не последний кусок хлеба доедаете.

- Так работайте, а не сиднем сидите, и у вас прибудет.

- А тетка Алена как? Завтра надо будет к ней забежать.

- Тетка Алена теперь в Ростове живет. Плохая стала совсем, Наталка ее к себе забрала. Замуж она выскочила за какого-то красноармейца в Гражданскую, это еще когда белых погнали. Так с ним и уехала. Дом теткин стоит заколоченный, я за ним приглядываю.

- Как же всех нас поразметало с этой войной да революцией, - горько покачала головой Настя.

И еще долго-долго не спали сестры. Вновь переживали все радости и горести, что были отпущены им судьбой в разлуке. А на следующий день Настя обустроила бывшую девичью комнату, с которой было связано много детских и юношеских воспоминаний…


X


В октябре с Божьей помощью управились со всеми хозяйственными делами. Уже была выкопана и убрана в погреб картошка, морковь и свекла, засолена в бочках на зиму капуста, огурцы и помидоры. А в хлеву уже блаженно хрюкал кабанчик. Пришла пора заниматься чисто женскими делами: вязанием да шитьем. Тем более что надо было подумать о приданом для малыша. По всем подсчетам получалось, что к Рождеству, а том может и раньше в семействе Митрохиных нужно ждать прибавления.

И сестры с большим удовольствием занялись подготовкой к этому приятному событию. Для начала решили перебрать все вещи из сундука, распределив, что пойдет на подгузники, что на пеленки, что на распашонки и шапочки.

- Ой, смотри-ка, платье, которое мне шили на твою свадьбу! Надо же сохранилось! – удивилась Настя, увидев свой первый «взрослый» городской наряд.

- А чего же ему сделается? – пожала плечами Нюся.

- А твое свадебное платье сохранилось? – поинтересовалась Настя.

- Да кто же его знает? Лежало в шкафу, а теперь там новые хозяева. Если не выкинули, так может, и сохранилось, - невольно вздохнула Нюся. - Как же давно все это было!

- Да всего-то двенадцать лет! – возразила Настя. – Я как сейчас помню, как с мамой к портному ходили…

- Я тоже помню, как ты на него осерчала, что даже не хотела на примерку идти, - рассмеялась Нюся.

- Конечно, какой-то старый страшный мужичишка меня ощупывает, а вы стоите…

- Так что же нам отбивать тебя надо было от него? – рассмеялась Нюся. – Это же работа у него такая.

- Баб ощупывать? – усмехнулась Настя.

- Почему ощупывать? Обмерять.

- Все равно неприятно, - не сдавалась Настя. – Я, помню, себе тогда даже слово дала, что ни за что не выйду замуж за портного.

- А что, хорошая работа, - возразила ей Нюся. – Никогда без дела не останется, да еще и при деньгах всегда. Вон возьми хоть нашу Дарью Игнатьевну. Живет безбедно при любой власти.

- А представь, если твой муж так всех, кто придет к нему обшиваться, примется ощупывать? Это как?

- Глупая какая ты, Настя! А как же врачи, когда осматривают больного?

- Врачи смотрят только то, что у человека болит, а энтот всю меня ощупал…
Их спор продолжался бы бесконечно, если бы к ним во двор не зашел неизвестный мужчина. Настя, увидев его, ахнула и от неожиданности присела под окном, пытаясь спрятаться от мимолетного взгляда.

- Ты чего это? – удивилась Нюся. – Никак знакомый какой?

- Помнишь, я тебе рассказывала, как меня в Армавире патруль забрал? Это и есть тот самый Григорий, - быстро зашептала ей Настя.

- А чего это он заявился? – не на шутку обеспокоилась Нюся. – А ну как арестовывать тебя приехал? Может, тебе куда спрятаться? И Степы, как на грех нет дома…

Сестры еще не успели решить, что им делать, а незваный гость уже вошел в дом.

- Здравствуйте, хозяева! Гостей принимаете ли? – поздоровался он с порога.

Сестры переглянулись, не зная, что отвечать.

- Ну, коли гостем пришел, так проходи, куды ж деваться-то? – неуверенно пригласила Нюся.

- Да гостем, гостем, - усмехнулся Григорий, увидев перепуганные лица сестер.

- И каким же ветром к нам такого гостенька занесло? – осмелела немного Настя.

- Армию-то распускают, слыхали, поди? Вот, демобилизовали меня, приехал домой, дай, думаю, свою знакомую навещу. А то, как бы не позабыла меня совсем, - хитро улыбнулся Григорий.

- Да уж такого забудешь, как же! – подхватила его шутливый тон зарумянившаяся Настя, прибирая разложенную одежду.

Нюся, переводя взгляд с сестры на непрошенного гостя, и, кажется, начиная что-то понимать, немного успокоилась:

- Что на пороге-то стоять? Проходи, коли с добром …

В тот день Григорий засиделся допоздна, а через два дня растерянная Настя, проводив своего гостя, огорошила сестру:

- Нюсь, что мне делать-то? Гриша замуж зовет, чтобы все по-людски было.

- Как замуж? Ведь ты же мужняя жена. Обвенчана же… - опешила Нюся. – Грех это великий.

- Вот и я ему про то же толкую. – Согласилась Настя.

- А он что же? – поинтересовался Степан.

- Говорит, что все эти венчания и крещения - пережитки прошлого, - развела руками Настя.

- Правильный мужик, - одобрил Степан. – Все эти церковные порядки уже в прошлом. Религия – опиум для народа. Просыпаться надо, да по-новому давно пора жить.

- Да как бы беды не было, - покачала головой Нюся. – Грех все-таки при живом муже за другого выходить.

- Предрассудки все это. – Упорствовал Степан. - Если у нее мужик за границу убег, так что же ей теперь всю жизнь одной мыкаться? И откуда ты знаешь, что он еще живой? И узнать про то теперь не узнаешь. А Гришка – по всему видать, мужик неплохой. Смотри, Настя, потеряешь, потом локти кусать будешь. Мужики сейчас на вес золота.

- Да уж как-то все быстро, словно его гонит кто-то, - не сдавалась Нюся. – Да и не дело это, не зная за кого замуж выходить. Все как-то с бухты-барахты…

- Ну, а за Родиона я как выходила? Тоже ведь не знала его. – Возразила Настя.

- За него тогда хоть Игорь Валерьянович поручился. А тут, кто такой, ничего про него не знаем. И спросить про него, не знаешь у кого. – Досадовала Нюся. – Замуж-то – не напасть, как бы замужем не пропасть.

- Да ладно тебе. Все путем будет. Поживет, все узнает, - заступился за «жениха» Степан.

Насте, конечно, страшно было давать согласие Грише, но перспектива протянуть всю оставшуюся жизнь вековухой, пугала еще больше. Да, если честно, и понравился он ей с того самого памятного дня в Армавире. Она и сама не понимала чем он тронул ее сердце. И был-то полной противоположностью Родиона: из себя не видный вовсе, щуплый, белобрысый и ростом не вышел. Чуть повыше Насти и вырос-то. Она рядом с ним была словно пава. А вот, поди ж ты, покорил чем-то еще не отогревшееся после Родиона сердце. Наверное, душой своей открытой, да тем, что веселый был и добрый. И хоть тоже свое отвоевал, но не злобился душой, как Родион, не винил никого в том, что на их век такая жизнь досталась. Просто принимал ее такой, какая есть. Историй знал уйму, а что не знал, так тут же и выдумывал. Да все-то у него как-то с шутками да прибаутками, складно да ладно получалось, так, что все проблемы уже и не проблемами казались, а так, ерундой.

Гриша, что ни день торопил Настю:

- Выходи за меня, - жарко и сладко шептал он ей. – Жить без тебя не могу!

Кружилась у Насти голова от его речей сладких, от рук ласковых, от поцелуев горячих. И уже не понятно было Насте как она до сей поры жила без него.
А дома Нюся остужала ее пыл:

- Смотри, Настя, не потеряй голову с этим ухарем. Думается мне, хлебнешь ты с ним горюшка. Ведь баламут, как есть баламут! От таких веселых да бесшабашных только девкам радость, а бабам – одни слезы горькие. Не девочка уже, думай лучше.

- Да ладно тебе наговаривать на него. Вроде бы серьезно все. – Отнекивалась Настя.

- Что-то не больно я ему верю. Ох, чует мое сердце беду. С чего это он так коней гонит?

- С Родионом мы тоже не долго до свадьбы знакомы были. Только что в лазарете и виделись, - сопротивлялась Настя, в душе все же соглашаясь с сестрой. – И что же нам не торопиться, когда оба не молоденькие. Мне-то уже двадцать семь лет.

- Родион тот на фронт уходил. Времени не было для ухаживаний. А энтот куда спешит? Хоть бы узнать что про него. Бедовый он, чую я, побалует, да бросит. Баб, поди-ка, не считано было, что до сей поры в холостяках ходит. Избаловался через то. А тебе опять одни страдания. От одного еще душа не отогрелась. Может, просто голову морочит? – сеяла сомнения в маявшуюся и без того душу, сестра.

И как самый веский аргумент добавляла:

- Замуж зовет, а с родней знакомить не спешит.

Григорий словно услышав Нюсины сомнения, вскоре повел Настю знакомиться к своим родным. Семья жила в Кавказской станице недалеко от паровозного Депо. Казенная квартира в старом кирпичном бараке, которую Депо выделило Дмитрию еще до революции, была явно мала для семьи. В одной комнате – самой большой, проживал старший брат Гриши - Дмитрий с женой и двумя детьми, перегородив ее на две махонькие – для детей, и закуток вроде спальни, куда поместилась одна кровать. В другой – мать со свекром, который уже не вставал с постели.

На «смотрины» пришел и двоюродный брат Андрей с женой Татьяной. Он был ровесником с Григорием, вместе воевали на Гражданской, а теперь вместе работали в Депо.
Настя, памятуя о первой встрече Нюси с родней Степана, и ждала и боялась этих смотрин. А опасаться ей было чего. Ведь она, как и Нюся, тоже из «бывших» - жена белого офицера. Но, несмотря на все опасения, встретили ее приветливо. Видно, Григорий ничего не рассказал родным о Настином прошлом.

Стол накрыли как для дорого гостя, пирогов знатных напекли, и как-то незаметно конфузливое по началу знакомство переросло в веселое застолье. А уж когда Григорий взял в руки отцовскую мандолину, да заиграл и запел, тут Настя поставила последнюю точку для себя, перечеркнув все сомнения. Она сидела, истаивая под его неотрывным любящим взглядом. И казалось ей, что они одни с Гришей не только в этой тесной квартирке, но и во всем мире. Настя упивалась счастьем, удивляясь, за что вдруг судьба так одарила ее.

- Вы уж не затягивайте с женитьбой, - целуя на прощание Настю, посоветовала Евдокия Семеновна. – Правда, тесновато у нас, сама видишь. Но ничего, это не беда. Грише, мабуть, комнату в общежитие дадут по такому случаю. Как-нибудь все сладится.

- Ну что, мне сватов засылать, или по-новому, без них управимся? – провожая Настю, спросил Григорий.

- Ох, Гриш, погоди немного со сватовством. У меня голова кругом идет, ничего не соображаю.

- Чего время тянуть? – сердился Григорий. - Али цену себе набиваешь? Так нету тебе цены, бесценная ты моя. Ведь мы с тобой не молоденькие. Как-никак мужик я. Двадцать восемь годков, давно пора уже семьей жить. Да и ты не девочка. Что тут больно раздумывать? Нам уже с ребятишками поторопиться бы надо, ты как думаешь? – затеял Гриша любовную возню.

Вечером Настя делилась с сестрой, как ее встретила новая родня:

- Все хорошо, Нюся. Вот только жить-то нам с Гришей где? У Дмитрия квартирка – не развернуться. Чуть не по головам друг у друга ходят. Евдокия Семеновна говорит, что Грише вроде могут общежитие дать. А ну как не дадут? И снять сейчас не подступишься – цены-то какие…

- Ну, коли так все складно складывается, как говоришь, то что тут и думать? Вон, дом тетки Алены пустует. Там и поживете пока. А дальше видно будет. Может свой как отстроите, а может, тетка тебе отпишет, если Наталка не воспротивится.

- Ну, Нюсь, ты и размахнулась! – засмеялась Настя.

- И правда, чего это я? Только тетке надо будет написать, разрешения спросить. Думаю, она не станет противится. Все же дом при хозяине будет.

– А мы с Гришей на следующий год, как и вы, картошки да огород насадим, курочек заведем, а то, может, и кабанчика купим, - размечталась Настя.


XI


Пока знакомились с новой родней, обговаривали вопросы, связанные со свадьбой и обустройством «молодых», Гриша уже нет-нет да и оставался заночевать у Насти не то на правах жениха, не то – мужа. И то, чего уж им было скрываться, когда у обоих за плечами почти по три десятка прожитых лет? В первую же их совместную ночь Насте невольно вспомнилось, как Родион вернулся с Германской. Вспомнилась и вся их жизнь, когда все зависело от настроения мужа.

И сейчас, с Гришей она впервые поняла, что значит не только любить, но и быть любимой. Эта упоительная ночь, полная страсти и нежности, подарила Насте особенное чувство счастья, сравнимое с жизнью полузасохшего цветка, который изнемогал от бессилия и жажды, и в одно мгновение раскрылся, сверкая всеми красками, напоенный, как в сказке, живой водой из целительного источника. Ей невольно вспомнились слова Нюси о песнях в храме. «И правда, ведь сердце поет от этого сладкого греха. Наверное, Бог не просто так распорядился нашими судьбами. Надо было потерять все, чем дорожила, чтобы обрести еще больше». От жалости к себе, что она так долго и трудно шла к новому счастью, Настя заплакала.

- Ты чего? – всполошился Григорий. – Что-то не так? Обидел тебя чем?

- Это я от счастья, - приникая к ставшему родным телу, прошептала радостно Настя.

- И что вы за народ такой бабы? От горя - в слезы, от счастья - туда же, - целуя ее слезинки, хмыкнул Григорий.

После их первой ночи Настю было не узнать. Как бы она ни старалась скрыть свое счастье за равнодушным и серьезным выражением лица, глаза ее выдавали. В них словно поселилось солнышко, ослепляя всех своим блеском. Глядя на окрыленную счастьем сестру, успокоилась и Нюся, еще недавно не очень доверявшая Григорию.
Но, несмотря на новые, не переживаемые доселе чувства, Настю все же мучили сомнения. Почему-то Григорий ничего не говорил о своей прошлой жизни, словно кроме Гражданской войны ничего в его жизни и не было. А если что и говорил, то очень скупо, все больше отшучивался.

Насте не верилось, что он, такой лихой до двадцати восьми лет проходил неженатый. Она, как любая женщина, не только не желала делить своего мужчину ни с кем, но еще больше хотела, чтобы ему и сравнивать ее было не с кем. Даже из прошлой жизни. Хотела затмить всю его прошлую жизнь одной собой. Но для этого надо было о ней что-то знать, хоть самую малость.

- Неужто до двадцати восьми лет дожил, и все в холостяках ходил? - не раз подступала Настя к нему с расспросами, в глубине души опасаясь ответа.

Но Гриша держался, как кремень:

- Каюсь, баб было много, а вот жениться в первый раз решился. Грешен, не устоял перед твоей красотой. Сердцем прикипел еще в Армавире.

- Зачем тебе это? – пыталась сдержать ее любопытство Нюся. – Меньше знаешь – крепче спишь.

- Чтобы не повторить чужих ошибок, - оправдывалась Настя.

- Ой, брось! Пока сама шишек на лбу не набьешь, ничего не поймешь в этой жизни. Не мучай ты ни его, ни себя. Нужда будет, сам все расскажет.

На хуторе от чужих глаз не спрятаться. Догадывалась Настя о пересудах, но однажды, когда шла на лабаз за хлебом, услышала за спиной: «Еще одна распутница объявилась!», не выдержала, вернулась:

- Это с чего же вы нас в распутницы записали Ефросинья Кирилловна?

Старуха только зло поджала губы, а ее собеседница, словно только и ждала этого вопроса, накинулась с криком:

- А кто же вы есть?! Как есть распутницы! Одна мальчонку окрутила, а к другой мужик по ночам шастает. Как вас еще называть-то?

- А как твою-то Дуську назвать, Марья Васильевна, которая неизвестно от кого забрюхатела? А ты, Ефросинья Кирилловна, от чего злобствуешь? Не от того ли что на Нюрку твою, как на товар залежалый никто не кИдается и даже по ночам к ней некому шастать?

И, повернувшись, гордо пошла своей дорогой. А у самой руки и ноги тряслись, и слезы наворачивались на глаза от незаслуженной обиды.

- Не держи ты на них сердца, - успокаивала ее Нюся. – Не со зла это они, от обиды, что у дочек жизнь не сложилась. Душа-то болит за них…

- А мы чем виноваты перед ними?

- Тем, что у нас все сложилось. Мы-то с тобой вон уже по второму разу замуж вышли, а у них девки ни разу этого счастья не пережили, вот они бесятся.  Ничего, вот распишитесь с Гришей, заживете семьей, ребятишек нарожаете, все и забудется…

Но, как говорится, строить планы – смешить Бога. В один из вечеров, когда в доме Митрохиных женщины крутились у печи, готовя ужин, а мужчины после осмотра теткиного дома решали, как починить прохудившуюся крышу, и какие для этого надо прикупить материалы, на пороге появился нежданный гость. Матвей Хмелев приехал к родным на «октябрьские» , чтобы отпраздновать дома пятилетний юбилей революции.

- Ну, здравствуйте, соседи! - поздоровался он, по-хозяйски проходя в дом.

Григорий было поднялся, чтобы приветствовать гостя, но видя, что хозяева молчат, в недоумении сел на место. Недолгое молчание прервала Нюся, выглянувшая из-за печи:

- Опять ты? Что же ты никак не угомонишься-то? – горько выдохнула она вместо приветствия.

- А ты быдто не догадываешься? – зло усмехнулся Матвей. – Покуражилась надо мной вдоволь в свое время. Теперича вот и мое время пришло. Слыхал я, сестрица к тебе пожаловала? Слыхал я, что муж ее – белый офицер по ночам к ей шастает. Вот пришел проверить, и бдительность революционную проявить.

- Сестрица тебе понадобилась, как же! Причину выискиваешь власть свою над нами показать. Что же ты причепился к ней, как лист банный? Баба на сносях, а ты все душу ей мотаешь. Отступись ты уже от нее, - не выдержала, заступилась за сестру Настя.

- Цыть! Ты мне не указ, подстилка белогвардейская! С тобой у меня разговор особый будет! – пригрозил Матвей. – В ЧК с тобой говорить будем, как с контрреволюционным элементом!

Тут уже не выдержал Григорий, вскочил, с грохотом опрокинув табурет, схватил Матвея за грудки:

- Ты чего такое мелешь, гнида?

- А ты кто такой есть? - пытаясь отцепить руки Григория, взъерепенился еще пуще Матвей.

- Муж я ее, - обхватив и пихая Матвея к двери, объяснил Григорий.

- А-а! – обрадовался Матвей и полез за наганом, висевшим в кобуре, - Тот самый беляк? Вот и разберемся с вами обоими в ЧК!

- Да муж у меня в Константинополь убег! – кричала, пытаясь объяснить недоразумение, Настя. – Это другой!

Григорий, успел перехватить кобуру, за которой пытался дотянуться Матвей, и с силой рванув ее, сорвал и отбросил в сторону.

- Ах ты гад! Морда белогвардейская! Ну, все тебе конец пришел! – полез в драку Матвей.

Но Григорий перехватил руку Матвея и, заломив ее за спину, стал толкать его к двери.

- Муж, объелся груш! – красный от натуги, пыхтел и злился Матвей, не в состоянии справиться с Григорием. – Это еще надо проверить, какой ты муж!

Григорий на какой-то момент выпустил Матвея, но только для того, чтобы подхватить упавшую табуретку.

- Пойдем, проверим, какой я муж! - угрожающе замахнулся он табуреткой на него.
На подмогу Григорию подскочил и Степан. Вдвоем они вытолкали Матвея на крыльцо.

- Степа, Гриша! Не связывайся с ним! – пытались остановить каждая своего мужа сестры.

Но тех уже было не остановить.

- Сидите дома, без вас разберемся! – заталкивая женщин в дом и припирая дверь метлой, попавшейся под руки, строго скомандовал Степан.

Посреди двора мужики дрались молча и остервенело, вкладывая в кулаки всю накопившуюся боль и злость. Слышны были только звуки ударов, да хриплое, натужное дыхание. Бились все трое не на жизнь, а на смерть. Каждый за свое: Степан – за ревность, да за все обиды, что накипели в душе и не находили выхода. Григорий – за поруганную любовь, Матвей – за разбившиеся надежды. Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не Настя. Она долго трясла дверь, пока не упала метла, придерживающая ее. Настя подхватила ведро с водой и с налету окатила сцепившихся насмерть мужчин. Только это и смогло их остановить.

- Ты чего это? – отфыркиваясь, оторопел Гриша.

- Так еще убьете его…

- Туда ему и дорога, - стряхивая воду, буркнул Степан.

- Ну, ну, - сплевывая кровь, зло просипел Матвей. – Вы меня еще вспомните, контра недобитая! Покушение на сотрудника ЧК при исполнении…

И неожиданно, переходя на визг, закричал:

- Саботаж!!!

Видимо хотел привлечь внимание соседей, но никто на его крик не поспешил. Люди, уставшие и напуганные бесконечными переменами, войнами и беззаконием в стране, старались ни во что ввязываться, чтобы не оказаться вдруг без вины виноватыми.

- Да пошел ты! Орать он тут еще будет, - замахнулся на него Григорий - Насте скажи спасибо…

Матвей, отряхнув грязь с галифе, ни с чем отправился со двора.

- Добро свое забери! Оно нам ни к чему! – вслед ему кинул Григорий кобуру с наганом.

Ночь почти не спали, обсуждали, что же теперь будет.

- Уезжать вам надо. Как бы беды не было. - Решительно заявила Нюся. – Не оставит он теперь Настю в покое. Вишь, как-то дознался про Родиона. И Гришу за него принял. Поди теперь докажи, что это не он. Хорошо, хоть наган ему выкинули, а то бы точно покушение на власть приписал.

- А может быть, все еще обойдется? – нерешительно сопротивлялась Настя. – Ну, что такого, подрались мужики. Мало ли чего не поделили…

- Настя, ты забыла, что он с нами сотворил? Он ведь тебя и в тюрьму упечет, с него станется. – Разозлилась Нюся на сестру, кажется не понимавшую всю серьезность положения. – Ведь по твою душу приперся.

- За что меня в тюрьму? – опешила Настя.

- За мужа твоего - Родиона. Как ни крути, а белый офицер.

- А я при чем? Ведь не я же воевала, и за границу с ним не побежала, в России осталась. – Растерялась Настя.

- За то, что женой ему была. Этот ирод найдет, за что прицепиться.

- А может, на поклон к нему пойти? – робко предложила Настя.

- Я тебе пойду! – пригрозил ей Григорий. – Ишь, чего выдумала: «На поклон» она пойдет! Хрен бы ему в дышло, а не поклон!

- Степа, а ты что молчишь-то? Ты что думаешь? – обратилась Нюся к задумавшемуся мужу.

- Думаю, что Нюся права. Уезжать вам надо. И чем быстрее, тем лучше. Пока мы здесь все вместе, он нам запросто контрреволюционный заговор пришьет.

- А как же вы? Он ведь и от вас не отстанет? – забеспокоился Григорий.

- Да куда же мне ехать с таким пузом? – возразила Нюся. – Не сегодня-завтра рожать…

- Одному мне будет легче отговориться. Вроде, как я из ревности в драку полез. Да и на работе за меня должны заступиться, если что. Грамотных инженеров по пальцам сосчитать можно. А я на хорошем счету, начальник меня уважает, и в партии как-никак состою. Думаю, не дадут меня в обиду. А вот у тебя Гриша, дела плохи…

- Так я же в Красной Армии воевал, - возразил Григорий. – Это тоже возьмут в расчет.

- Тем более. Не проявил бдительности и коммунистической сознательности. Вместо того чтобы жену белогвардейца сдать властям, как положено, ты еще на ней и женишься. А может быть, ты и сам переметнулся? Мы все это уже сполна прошли, да Нюся? – усмехнулся Степан. – Так что, как ни крути, ехать вам надо отсюда, ребята, и как можно скорее.

- Ехать, ехать, а куда ехать-то? – окончательно расстроилась Настя.

- Как куда? В Ялту. Там ведь квартира есть. Только надо нам как-то на тебя ее переоформить, а то ведь она все еще за мной числится. – Задумалась Нюся.

- Так в нее, может, уже кого-нибудь поселили, как в Екатеринодаре?

- Сейчас опять, как при царе, конторы частные открылись. Завтра пойдем к юристу, он нам подскажет, как все это грамотно сделать. Только я думаю, что квартиру надо оформлять на Гришу. Он бывший красноармеец, с прошлым у него все в порядке, даже если кого и заселили уже, власти своего не должны обидеть. Может, даже и вернут.

 – Рассудил Степан.

- Да, наверное, так будет надежнее, - согласилась с ним Нюся.

Прибирая со стола, Настя шепнула Нюсе:

- Не боишься квартиру-то на чужого человека оформлять? Ведь он мне еще никто. А ну как не заладится у нас с ним?

- Ох, Настенька, я уже столько в своей жизни потеряла, что уже ничего не боюсь. А не заладится у вас с Гришей, вернешься назад. Ведь тут и твой родной дом.

Уже через день Настя с Григорием, так и не успев расписаться, впопыхах уезжали в Ялту. На прощанье Нюся вытащила из лифа платочек, с чем-то завернутым в него:

- Это тебе мой подарок на свадьбу. Уж не обессудь, больше нечем тебя одарить.

- Да что ты, Нюся, какие подарки? И так вон с деньгами на дорогу помогли. А что это?

- Кольцо, что Андрей Нилыч мне на свадьбу дарил, помнишь? Оно одно только и осталось от прежней жизни.

- Нет, я не могу его взять. Это твоя память о нем. – Отказалась Настя.

- Главное, чтобы я сама его не забывала. Да куда мне его одевать, и Степе это неприятно, вижу. А ты, может, когда и оденешь, меня вспомнишь. Ну, а нужда прижмет, так продашь. Да еще хотела тебе сказать. Ты, от греха подальше, нам в Кропоткин не пиши, а то Матвей через почтальонку адрес ваш вызнает. Еще и в Ялту депешу какую на вас пошлет.

- А куда же писать? На дядю Николу разве?

- Нет, это далеко, не наездишься за письмами. Да Матвей может и через дядю ваш адрес узнать. Пишите нам на Гришину родню, он про них еще ничего не знает, даже фамилию. На брата его - Андрея. А уж он нам передаст, и я через него тоже буду посылать…

Страна праздновала пятилетний юбилей Революции. Все станицы, деревни и города были украшены красными флагами. На станциях, где останавливался поезд, из громкоговорителей лилась бравурная радостная музыка, звенел заливистый девичий смех. По деревням и станицам, мимо которых проезжал поезд, пели и плясали разряженные девчата, распластываясь цветастыми шалями. Парни в картузах с алеющими бантами яростно прибивали пыль каблуками парадных сапог. Да так задорно, что ноги так и просились в пляс. Баянисты лихо растягивали меха, не отставали от них и балалаечники. Паровоз густо басил, приветствуя гуляющий народ. А молодежь в ответ радостно махали руками вслед паровозу, что-то кричали, пытаясь перекричать гудок…

- Ты смотри-ка, как радуется народ! – удивлялась и невольно радовалась Настя. - Видать, хорошая все-таки власть пришла, коли люди так празднуют?

- А то! Зря что ли воевали за нее, - гордо отвечал Григорий.

- А я за своими мытарствами, словно слепая была, ничего не видела. А сейчас смотрю, вон кругом все что-то строится. А наш хутор взять? Дыра, забытая Богом была, а теперь – город настоящий!

- Погоди, Настя, еще не то будет! Вон коммунисты говорят, что заживем так, что все страны завидовать нам будут! И города новые построим, и заводы и фабрики… Новая страна, одним словом. И жизнь новая!

- Только когда все это будет? Может, хоть детки наши будут жить лучше нас? - сомневалась Настя.

- Будут, обязательно будут! Лишь бы только на их долю войны не выпало. Надоели эти войны хуже грыжи…

Мелькали за окном станицы, села, города. И чем дальше уезжали от родных мест, тем тревожнее становилось Насте. Радость от благополучного бегства меркла, на смену ей приходили тягучие житейские думы. Что-то ждет их в Ялте? Может, и жить уже негде им будет, и что будет с работой?

- И куда сорвались? – сокрушалась она. – А ну, как уже заселили квартиру, и не пустят нас? Может, утряслось бы все дома-то? Все же сосед, как-никак...

- Ничего бы не утряслось. Ну, а если и заняли квартиру в Ялте,не беда, - успокаивал ее Григорий. – Угол какой-нибудь снимем. Проживем!

- Так на угол тоже заработать надо.

- Руки, ноги на месте, голова есть – заработаю.


- Где же ты работать будешь? – спохватилась Настя. – Убежали, а про то даже не подумали. Ведь в Ялте не то, что депо, станции даже нет.

- А на что мне депо? Я и без него обойдусь. У меня и другое ремесло есть. Знатное, завсегда с заработком буду, - дурашливо приосанился Григорий, выпятив грудь.

- Это какое же? – засмеялась Настя, глядя на него.

- Портной я. У самого лучшего портного в станице обучался.

Настя помертвела лицом, прислонившись к вагонной перегородке.

- Как портной?! А почему ты мне ничего про то не рассказывал?

- Разговору о том не было. А ты чего сомлела? От радости что ли? – по-своему понял Григорий. – Погоди, ты у меня, как куколка ходить будешь. Обошью по последней моде, не хуже чем в Парижу.

Настя от такой новости сидела ни жива, ни мертва. «Что же я натворила? Это, наверное, мне Бог испытание послал за то, что зарекалась за портного выходить».

А Гриша все выхвалялся перед ней:

- Я и женское, и мужское могу шить. И верхнюю одежду, и шинели… Так что без денег мы с тобой сидеть не будем. Главное, чтобы машинку швейную купить, а там дело пойдет. Тем более что сейчас и мастерские можно открывать, можно и на дому работать. НЭП какой-то коммунисты придумали.

- Это еще что такое? – равнодушно спросила Настя, а у самой в голове крутилось одно: что Гриша ее, как и Борис Моисеевич, будет обмерять своих заказчиц. «А ведь их, поди, ох сколько будет!». И сердце ее заходилось от ревности.

- Новая экономическая политика . – Принялся объяснять ей Гриша. – Опять разрешили частникам работать, и даже людей на работу нанимать. Я вот тоже думаю, что со временем можно будет и нам свою швейную мастерскую открыть…

Но Насте было совсем не до экономической политики.

- И когда только ты успел обучиться на портного? – не слушая его, потерянным голосом спросила она.

- Не говорил я тебе… – замялся Григорий. – Ну да чего уж теперь. Я ведь тоже из бывших. Отец мой – Афанасий Васильевич, до революции мануфактурой  владел. Цех хоть и небольшой, но десять белошвеек на него работали. Кружева выделывали, да дамское нижнее белье шили. А кроил им все портной…

- Не Борис Моисеевич ли, случаем? – полюбопытствовала Настя.

- Он самый. А ты как его знаешь? – удивился Гриша.

- Нюсе подвенечное платье у него шили, - объяснила Настя, почему-то стыдясь признаться, что и ей он тоже шил платье.

- Да-а, важный был портной! Руки золотые! Ну, вот отец меня к нему лет с десяти в подмастерья и определил, чтобы я, значит, дурака не валял.

- Ты же говорил, что в реальном училище учился?

- Учился, а куда же без него? - подтвердил Григорий. – Портной ведь грамоте не обучит. Отец у нас строгий был. С ним не больно разгуляешься. Говорил, что жизнь такая штука, что не знаешь, как все повернется, поэтому учись всему, пока есть возможность. Как в воду глядел, Царствие ему небесное. Я у Бориса Моисеевича в свободное время опыт перенимал. Да и наука-то не больно велика.

- Может, позабыл уже все? – с робкой надеждой спросила Настя.

- Голова, может, что и забыла, но руки-то наверняка помнят. Вспомню, Настенька, все вспомню, - заверил ее Григорий.

- Ну, вот и приехали, - вздохнула Настя, узнавая пригороды Симферополя, к которому подъезжал поезд.

И было непонятно, то ли это ответ на ее горькое открытие, то ли вздох облегчения, что, вот, наконец, и кончилась долгая дорога.


XII


Хоть времени, с того дня, когда Настя уезжала, прошло совсем немного, но Ялта преобразилась. Настя, уезжая весной, запомнила ее совсем другой: растерзанной, запуганной и притихшей, с разбитыми фонарями, выбитыми витринами, разграбленными ресторанами и магазинами. Теперь она опять стала прежней – по-довоенному яркой, радостной и веселой. По Александровской набережной, переименованной теперь в улицу Ленина, и Приморскому парку опять прогуливались военные. Только теперь они не блестели золотом погон и шевронами. На шинелях были нашиты непонятные красные петлицы и ромбики. В реквизированных домах-дворцах повсюду были обустроены санатории для лечения военных. Те, что побогаче – предназначались высшему комсоставу, те, что попроще и победнее, и в основном за городом – низшему. В ноябре 1920 года Ленин подписал декрет «Об использовании Крыма для лечения трудящихся». В Ялте, как и на всем Черноморском побережье полуострова обустраивались санатории, пансионалы, лечебницы. И опять в Ялте отдыхали и гуляли офицеры. Только теперь они величались по-другому: товарищи командиры.

Удивительно, но Нюсина квартира, оформленная задним числом на Шепелева Григория Афанасьевича, оказалась еще никем не заселенной. Видимо помогло то, что район был не престижный, и дом неказистый. Местному населению жилья хватало, а под санатории и лечебницы реквизировали дома богатеев, под их число, кстати, попал и дом Свешниковых – бывших друзей Родиона. Теперь там, судя по вывеске размещался пансионат.

- Настенька! Приехала? – обрадовалась соседка по дому - Марья Никифоровна. – Я уж тут за твою квартирку билась, билась…

- Никак занять хотели? – ахнула Настя, предвидя неприятности.

- Да нет, только ограбили. Ведь почти все вывезли, ироды!

- А кто грабил-то?

- Да кто ж их знает? Военные какие-то. Насть, а это кто с тобой? – пока Гриша таскал чемоданы да узлы на второй этаж, поинтересовалась шепотом Марья Никифоровна.

- Муж мой, - улыбнулась Настя - Григорий.

- Как Григорий? – опешила соседка. – У тебя же другой муж был. Родион …

- Так он уж давно меня бросил. Еще в девятнадцатом. Или вы не знали? – поостереглась Настя говорить правду.

- Между прочим, я всегда думала, что он тебя бросит. – Укоризненно покачала головой Марья Никифоровна.

- Это почему же? - даже обиделась Настя.

- Не пара вы с ним были, вот что я тебе скажу. Уж больно он заносчивый да спесивый был. Пройдет, сроду не поздоровается. Вроде как мы не достойны его. А этот видать хорош! Свойский парень! – Разомлела в улыбке Марья Никифоровна.

- Как это вы так сразу определили? – усмехнулась Настя.

- Я старая у меня глаз наметанный. Вон как вьется над тобой, жалеет…

- Настя, ты скоро там? – позвал Григорий с лестницы.

- Ну, беги, беги, - поторопила ее Марья Никифоровна. – Дай-то вам Бог! – перекрестила она Настю в след.

Квартира, действительно, оказалась обчищена дочиста. Вынесена вся мебель красного дерева, которой когда-то порадовал Нюсю Андрей Нилыч. Даже гардины с окон вместе с карнизами унесли. Остался только сундук, в котором когда-то Настя прятала Родиона, да кое-какая одежонка в нем, кухонная немудрящая мебель, и что самое удивительное – самовар, подаренный дядей Николаем Насте на свадьбу с Родионом. Почему-то он никому не понадобился. «Как заговоренный, - усмехнулась Настя. – И чем это он им не приглянулся?»

Спать Настя с Григорием устроились прямо на полу, вытащив из сундука все, что там еще оставалось, да то, что привезли с собой. На следующее утро первым делом молодые отправились в жилкомхоз, чтобы поставить Гришу, как участника Гражданской войны на учет, и предъявить его права на квартиру.

- Молодцы, что пришли. А то эта квартира под заселение намечена. Ваше счастье, что все желают в барских хоромах жить. А где раньше-то были?

- Так пока демобилизовался, пока у родных погостил, - отговаривался заранее подготовленной речью Григорий. – А как в Ялту прибыли, так сразу к вам. Вот тут и билеты можете посмотреть. – По-военному отрапортовал Григорий, передавая начальнику жилкомхоза документы на квартиру, свою Красноармейскую книжку  и железнодорожные билеты.

- В этой квартире раньше моя сестра жила, а теперь она мне квартиру передарила. – Пояснил он начальнику, который, судя по всему, тщетно пытался разобраться в юридических тонкостях вопроса.

Начальнику явно не хватало знаний, чтобы понять, как эта не реквизированная до сих пор по чьему-то упущению квартира, теперь принадлежит бывшему красноармейцу? Он даже побагровел лицом от напряженной мысленной работы, и капли пота предательски собрались на его по-бычьему низком лбу.

- А где же она сама? – подозрительно вглядываясь колючим взглядом в Григория, насторожился он.

- С мужем к его престарелым родителям отбыли, а нас пустили пожить. – По-военному доложил Григорий.

И чтобы совсем не ударить в грязь лицом от своей невежественности, начальник переменил тему:

- Чем заниматься в Ялте думаете?

- Портной я. Возьму патент, буду шить на дому. А что, сейчас это законом не запрещается.

- А дамочка эта кем вам приходится? – поинтересовался начальник.

- Жена моя.

- А в книжке не записана, - ехидно подметил начальник жилкомхоза.

- Так когда книжку выдавали, я еще не женатый был, - выкрутился Григорий.

Еще с полчаса продолжался дотошный опрос, пока, видать, начальнику жилкомхоза самому не надоела эта канитель:

- Хорошо, выпишу я вам ордер. Сейчас так положено. Живите пока, но имейте в виду, что в одну комнату мы вам еще людей подселим.

Из жилкомхоза Григорий вышел весь мокрый от напряжения.

- Да, не зря мы юристу такие деньжищи отвалили, - покачал он головой. – Хоть из бывших, но, видать, и новые законы знает, хорошо нас подготовил.

- Гриш, а ты видал у этого председателя шкаф и стол со стульями? – с возмущением спросила Настя. – Наши ведь! Покойный Андрей Нилыч покупал.

- И что же? Судиться с ним, что ли теперь из-за энтих стульев? – усмехнулся Григорий.

- Судиться, не судиться, а только обидно. Вот ведь крохоборы, все подобрали. А кровати и диван, небось, домой к себе утащил этот начальник!

- Радуйся, что хоть без тебя все это растащили, а то еще не известно, чем бы эта конфискация для тебя закончилась. Да и Бог с ней, с этой мебелью, зато мы с тобой теперь будем жить на законных правах, и никто нас не выгонит на улицу. А мебель – дело наживное. Главное – крыша над головой есть. - Обнял Григорий расстроенную Настю.

Потом они отправились на рынок и по магазинам приглядеть что-нибудь для хозяйства на оставшиеся от дороги деньги.

- Первое, что нам надо с тобой купить – это швейную машинку. – Решительно заявил Григорий Насте.

- А как же кровать? Что, так и будем спать на полу? – не согласилась с ним Настя, втайне надеясь, что у них не хватит денег на эту проклятущую машинку, и все как-то самом собой разрешится, найдет Гриша какую другую работу.

– Я сегодня все бока отмяла на полу. – Пожаловалась она.

- Будет машинка, будет тебе и кровать, и перина к ней, - заверил ее Григорий.
И как бы Насте не хотелось, чтобы Гриша занялся новым ремеслом, деваться было некуда. Надо было с чего-то начинать.

- Гриша, может, мне тоже на работу куда устроиться? Я же и в Германскую, и в Гражданскую в госпиталях работала. Может опять сестрой милосердия в санаторий какой пойти? Вон их сколько открыли.

- Да ты что? Как начнут вызнавать, кто ты, да где раньше работала, беды не оберешься! Ладно еще была бы уже Шепелева, а то все еще Вельяминова. Сиди уже дома, так спокойнее будет. Мы лучше с тобой деток наделаем, вот и будет тебе работа.

Сразу, как обустроились, Настя написала Нюсе подробное письмо, и про квартиру, и про новое ремесло Григория. Ответ сестры в конверте от Андрея, как и договаривались, пришел только через полгода. Нюся писала, что через две недели после их отъезда она родила мальчика. Красивый, похож на Степу. Назвали Петром в честь деда. «Эх, совсем немного не дождались. Принесла же нелегкая этого Мотьку-дьявола! Не дал даже с племянником понянчиться», - погоревала Настя. У Степы, слава Богу, все образовалось. После их отъезда его затаскали по разным комитетам, судам да собраниям, но все обошлось. Только из партии исключили, но самое главное, что на работе оставили. Матвей приходил еще раз, но Нюся не открыла ему, и в дом не пустила, как наказывал Степан. Теперь вроде все утряслось, не ходит больше.

Еще Нюся порадовалась, что у Григория такое нужное ремесло сыскалось. Теперь у нее за сестру душа болеть не будет, что они сидят без денег.

А у Насти тем временем началась новая жизнь. Из одной комнаты Гриша соорудил себе небольшую мастерскую. Времена были благодатные. Заплатил за патент и работай спокойно. У Гриши дела быстро пошли в гору. Ялта город небольшой, слухи распространялись быстро. Угодил одной-другой дамочке, та привела подругу, знакомую, родню, и пошло дело. Потом и мужей своих повели: кому костюм, кому пальто с каракулевым воротником. Тут уж равных Грише вообще не было. Верхняком был от Бога. Прошло каких-то полгода и уже многие портные, наслышанные о Грише, большие деньги платили, чтобы он обучил их своему мастерству. А Гриша никому не отказывал.

- Ты вроде как сам себе враг, - недоумевала Настя. – Обучаешь своих соперников. Все заказчики потом к ним и перейдут от тебя.

- Не переживай, Настя, на мой век работы хватит. А врагов не хочу себе наживать. Все, кого выучил, не раз меня добрым словом помянут. Перед своими же заказчиками хвалиться будут, что, дескать, у самого Шепелева учились! Вот и пойдет про меня слава, как про самого лучшего портного в городе.

- Надо же! – удивлялась Настя. – Я бы до такого сроду не додумалась.

- Тут и думать нечего. Как говорил мой учитель: «Сначала года два надо на авторитет поработать, а потом уже можно и на себя».

Непонятно, что помогло: то ли его метод сработал, то ли удача, то ли мастерство, только через год имя Гриши, как самого лучшего портного, гремело на всю Ялту. Люди за два-три месяца вперед договаривались к нему на заказ.

Складывалось все, как и мечтал Гриша. Жили, не бедствовали. Только у Насти с каждой новой заказчицей на душе кошки скребли, когда Гриша закрывался в своей комнатке, чтобы снять мерки. Тут уж Настя под любым предлогом старалась зайти: то вдруг иголка ей понадобится, то пуговку какую надо найти, то чаю Грише принести. Знала, чем промеж них эти «мерки» заканчивались, и боялась, как бы и с заказчицами он не позволил себе чего лишнего.

В 1924 году у Насти родилась первая дочка – Наденька. Настю тянуло в родные края, скучала по Нюсе. Хотелось и дочку свою показать, и на племянника посмотреть. Но Нюся остерегала ее, писала, что Матвея сейчас перевели в Кропоткинский ЧК, и лучше ей в родные места носа не совать, зная злопамятный характер Матвея. Слава Богу, он хоть от них отстал после рождения Петеньки. Надеялась, может, его опять куда переведут, тогда уже и свидимся…

А пока сестры жили каждая своей семьей, своими заботами, все реже и реже находя время для писем, и незаметно отдаляясь друг от друга.

В 1926-ом у Шепелевых родилась вторая дочка – Любочка. Только тогда Настя официально оформила свой брак с Гришей. До этого времени все тянула, боялась, что вдруг да объявится Родион. Тогда ее еще и засудить могут. Правда, закон о двоеженстве был, а вот про двоемужество никто не слышал. Но более страшило, что брак ее был церковный, а не просто скрепленный бумажкой. А Божий суд, пожалуй, пострашнее людского будет. Нюся посоветовала ей сходить в церковь, попросить батюшку развенчать брак с Родионом. «Стыдно ведь, живете, как полюбовники, - укоряла она сестру чуть не в каждом письме. – И самой спокойнее будет, как фамилию сменишь. ЧК ведь не дремлет, все врагов выискивает. А у тебя все еще Родионова фамилия». И то правда, уже сколько лет новой власти, а ЧК все контрреволюционеров по всей стране выискивает. Но Насте все как-то недосуг было: то обустраивались, то заботы с Наденькой. И только когда забеременела вторым ребенком, решилась, пошла в церковь. Разрешение на развенчание пришлось ждать больше полгода. Так и получилось, что только после четырех лет совместной жизни с Григорием Настя наконец-то стала Шепелевой - законной, но не венчанной женой.

Разницы от смены фамилии и изменения своего положения Настя не почувствовала. Они и без оформления брака жили на зависть многим – в любви и согласии. Не чуствовала Настя и материальных затруднений. Она, как и обещал ей когда-то Гриша, жила настоящей барыней. Он баловал жену, ни в чем ей не отказывал. Водил по театрам, ресторанам, нередко и дорогими подарками одаривал: то сережки золотые, то колечко, то бусы жемчужные всем на зависть. А уж обшивал ее по последней моде. Все Ялтинские модницы, стоило ей появиться в городе в новом платье, тут же перенимали фасон. И девочки были одеты на зависть всем. Да Настя и сама к тому времени вошла в самую женскую пору. Высокая, статная, с русой косой, уложенной вокруг головы, и держала себя с достоинством женщины, знающей себе цену.
Шепелевы уже начали подкапливать деньжат на мастерскую, даже домик под нее присмотрели. Рассчитывали, что человека два, а то и три можно будет для начала нанять, а дальше – уж как дела пойдут. Да только жизнь так устроена, что за белой полосой, обязательно подоспеет черная. Все равно, что бег с препятствиями: взлетишь – приземлишься, взлетишь – приземлишься…

Официально в стране НЭП еще никто не отменял, но власти уже начали прижимать частников, облагая непомерными налогами, запрещая, а то и закрывая частные мастерские. А потом взращенные беспощадными продразверстками и продналогами пришли «голодные» годы, разгулявшись по всей стране.

Гриша еще держался на плаву, но силы были явно не равные. Голод и нищета, расползавшиеся по стране, уже стояли на пороге. Это чувствовалось по опустевшим прилавкам, по баснословно растущим ценам. Шепелевы это остро ощутили по резко упавшему количеству заказчиков, и по возросшей мзде фининспектору.

- Тяжелые времена, - притворно вздыхая, объяснял тот Грише, - начальство требует, чтобы вообще все частные мастерские закрывали.

«Тяжелые времена, - злился Григорий, - можно подумать, что у меня они легкие». Но деньги безропотно отдавал, чтобы не стало еще хуже. Уже и кубышку, куда откладывали деньги на мастерскую, приходилось не раз трясти.

Как-то теплым сентябрьским вечером 1929 года, гуляя с семьей по набережной, Гриша неожиданно встретил своего сослуживца по Гражданской - Ваську Рябова. На фронте вроде бы и дружками особенно близкими не были, а встретились роднее родных. Вот что значит, вшей в одном окопе кормить.

- Ты как тут оказался? Ты где?– засыпали друг друга вопросами, радостно колотя друг друга по спинам.

- Да мы со своей благоверной отдохнуть от службы решили. Путевку нам дали от командования. Вот знакомься – Ирина, жена моя. Дочка самого комдива, между прочим, - успел шепнуть по секрету Василий. – А ты-то как здесь?

- А я, между прочим, здесь уже семь лет живу. Жена вот переманила. – Похвалился Григорий.

- А Андрюха, брат твой где? Как он?

- Братуха на родине - в Кавказской. Теперь это город Кропоткин будет. В Депо работает, женат, дочка растет.

- Как же вы с ним расстались? Уж какие неразлучные были!

- Что делать, против женских капризов не попрешь, да Настя? Ты подумай, сегодня, как специально, девчонок своих погулять вывел! А тут такая встреча! Это вот жена моя – Настя. – Немного придя в себя от нежданной встречи, начали они знакомить свои семейства.

Ирина, с темно-каштановыми вьющимися волосами, с модной комсомольской прической под каре, не отличалась особой красотой. Если бы не глаза. Они, неожиданно синие на ее смуглом скуластом лице, выделялись, как два омута, лучистым колдовством притягивая к себе. Начинающая полнеть, она была невысокого роста, но держалась с такой уверенностью в себе, что казалась на голову выше Насти. Да что там Насти! Василий – длинный, худосочный, белобрысый и конопатый рядом со своей женой ну никак не выглядел на командира Красной Армии. В белых парусиновых брюках, в спортивной тенниске и картузе выше простого работяги-токаря не тянул. «Чудная пара: гусь да гагара!», - подумала про себя Настя и жеманно протянула ей ладошку лодочкой:

- Настя.

- Ирина Владиславовна… Ой, простите, дурацкая привычка. Просто Ирина.

Поговорить толком не получилось. Дети капризничали – время было уже позднее. Да и Настя устала – тяжело ходила третьим ребенком.

- Ты, вот что Василий, подгребайте-ка завтра к нам в гости, - предложил Гриша. – Посидим, вспомним былое. Настя, ты как насчет того, чтобы завтра посидеть у нас?

- Я - против! – вдруг решительно вмешалась Ирина. – Знаю я ваши посиделки. У вас только и разговоров будет: «Ты помнишь, ты помнишь?» А мы будем сидеть и весь вечер слушать кто как там жахнул, или бабахнул. Мы лучше с девочками у моря погуляем, правда, Настя? А в гости к вам мы еще успеем прийти, когда вы наговоритесь вволю.

- Так нам так-то еще лучше! - Обрадовался Василий такому предложению. – Контроля не будет, - и он шутливо подмигнул Грише.

- Но, но, смотри у меня «контроля ему не будет»! – погрозила пальцем Ирина.

- Видал?! – захохотал Василий. - У каждого полковника жена – генерал!

На следующий день женщины сидели на берегу моря, подставив ноги теплым, играющим с ними волнам. Им, как всем женщинам мира было о чем поговорить: беременности, роды, дети, их первые шаги, первые зубки, домашнее хозяйство… Да мало ли еще о чем могут разговаривать женщины, даже малознакомые? Девочки копались тут же рядом, строя то ли замки, то пирожки.

Маленькая Любочка, копаясь в песке лопаткой, неожиданно нашла большую необыкновенно красивую ракушку. Она была ярко-оранжевой, местами даже с красноватым оттенком, а внутри переливалась серым перламутром. Такой редкостной красоты ракушку даже Настя видела первый раз. Ирина, восхищаясь, принялась вместе с девочкой разглядывать сокровище.

- Любочка, давай мы подарим ее тете Ирине? – предложила Настя. – А мы себе еще найдем, правда?

Но девочка неожиданно заупрямилась. Она, надув губы, прижала к себе находку, и обиженно отвернулась.

- Ты что, такая жадная у меня? – уговаривала ее Настя. – Мы можем еще найти ракушку, а тете Ирине негде ее искать. У них нет моря.

- Нет, нет, не надо, - запротестовала Ирина. – Мы себе купим, тут их много продают. Не бойся, деточка, я не возьму твою ракушку…

Мужчины тем временем сидели в пивной. Прихватили с собой и чекушку. Как не обмыть такую встречу? Обставившись кружками с холодным пенящимся пивом, они со знанием дела принялись разделывать вяленую таранку.

- Слушай, а молодец твоя Ирина! Здорово придумала! Моя бы ни за что не отпустила.

- Моей Ирине армией бы командовать! Не зря дочь комдива. А если честно, она с малолетства при отце. Он ее без жены растил, по всем фронтам с собой таскал. Так Ирине все эти разговоры про войну вот уже где! - Василий рубанул ладонью по горлу.

- А мать ее где же? – удивился Григорий.

- Честно говоря, не знаю, и не очень вдаюсь в подробности. Какая-то там темная история. То ли померла, то ли с белогвардейцем куда сбежала.

- Да… С этой революцией и войной, столько семей растерялись. – Покачал головой Григорий. - А ты, значит, так в армии и остался? Ты сам вроде рязанский? Что домой-то не вернулся?

- Если честно, просто не успел. Вас тогда только отпустили, мы сидим, ждем, когда наша очередь придет, а тут вдруг приказ «Бросить все силы на борьбу с басмачеством». Ну, и отправили нас тогда вместо Рязани в Туркестан. На подмогу Буденому. Ну, я тебе скажу, эти басмачи еще хуже, чем Деникин и Махно будут. Головорезы настоящие. Ох, и помотали же они нас по всему Туркестану! До сих пор еще нет-нет, да и вылезут где-нибудь. Там, в Туркестане я свою Ирину и встретил, поженились. Да так и остался и с Ириной, и в армии. Уже до капитана дослужился! Даже орден имею. Дивизия у нас особая – 20-ая Таджикская Горно-кавалерийская. Во, как брат! А сейчас нас в Сталинабаде  закрепили, вот там мы и живем.

- И далеко этот Сталинабад отсюда будет?

- Далековато, брат. Шесть суток на поезде добирались.

- А это что город или поселок какой?

- Раньше на этом месте кишлак был, деревня, значит, по-нашему. Дюшамбе назывался. По-ихнему –  это будет понедельник.

- Чудно, – удивился Григорий.

- Там по понедельникам базар собирался. Со всех кишлаков народ съезжался, потому это место так и назвали. Ну, а сейчас переименовали. Имя Сталина дали, а скоро этот не то город, не то кишлак вообще столицей будет!

- Это как так?

- Скоро еще одна республика к Союзу прибавится – Таджикская. Она пока еще в Узбекскую ССР входит. А скоро отдельной республикой станет. Слышал?

- Да вроде что-то слыхал. Разве ж все упомнишь, что по радио гутарят? – стесняясь своей политической безграмотности отговорился Григорий.

- Гутарят! – передразнил его Василий. – Эх ты, темнота!

- Да ладно, чего там. – Досадливо махнул рукой Григорий. - Ты мне лучше расскажи, как у тебя дела на семейном фронте. Ребятишками-то обзавелись?

- Пацан. Три годочка уже. Красноармеец растет!

- Как моя Любочка, значит. А чего же его с собой не взяли?

- В Рязань, к бабке отвезли. Скучает бабка по внуку. И нам малёха передышку дала.

- А чего осенью-то приехали? Летом надо было. Тепло, фрукты.

- Так сентябрь – самый бархатный сезон! Жары нам и там хватает. Живем как в печке. Нам, наоборот, от нее передохнуть хочется. Не поверишь, огурцы два раза за лето родят.

- Неужто еще теплее, чем в Ялте будет? – не поверил Гриша.

- Да раз в десять! Пустыня, одним словом.

- То-то я и смотрю, вы загорелые, как угольки.

- Да ладно про меня. Все у меня путем. Что у тебя-то? Жена, смотрю, красавица. Чем сам занимаешься?

- У меня? Нас ведь тогда тоже не сразу по домам распустили. В Армавире месяца три продержали. А потом, уже в Кавказской я Настю свою и встретил. Она у сестры гостила. Сама-то она раньше в Ялте жила, вот и махнули мы с ней сюда. Сначала-то у нас все хорошо было, а сейчас, как в сказке – чем дальше, тем страшней. - Захмелевший Гриша, в отчаянии махнул рукой. - Нет, Вась, вот ты мне скажи, кому я помешал со своим шитьем? Оттого, что я сошью одно лишнее пальто и заработаю копейку для детей, наше государство развалится или обеднеет?

- Так, стоп! Тут без поллитры не разобраться. – Остановил его Василий.
Они сходили, взяли еще пива, разлили по стаканам остатки водки, выпили, закусили таранкой, запивая ее пивом.

- Ну, теперь давай-ка с самого начала. При чем тут пальто?

- Так портной я! – развел руками Григорий.

- Помнится ты говорил, что до Гражданской в Депо работал. Откуда такие таланты?

- Да это еще пацаном меня отец в подмастерья к портному отдавал, вот и выучился. Короче, здесь Депо нет, вот второе ремесло и сгодилось. Зарабатывал, дай Бог каждому. Уже и мастерскую свою подумывал открыть. А в этом году фининспектор ну просто замордовал. Вроде бы и НЭП никто не отменял, а он мне все талдычит: «Приказано все частные лавочки закрывать. Я, дескать, через тебя могу своего места лишиться». Не поверишь, ободрал, как липку. Ведь каждый месяц повадился! Если так и дальше пойдет, весь заработок ему отдавать придется. А жить-то на что? Ты, Вась, теперь большой человек, ничего не слыхал про НЭП? Что-то финтят там наверху.

- Ну что я могу тебе сказать? Прав, твой фининспектор по всем статьям. Партия считает, что эта политика себя не оправдала. Официально от НЭПа еще не отказались, но частные предприятия велено ликвидировать. Н-да, – о чем-то задумался Василий. - Слушай, Гриш, а ты случаем в партию не вступил?

- Да на кой ляд она мне сдалась? У меня вон своя партия – жена да дети.

- Вот это ты зря, - сокрушенно покачал головой Василий. – Партийным сейчас все дороги открыты. Тем более тебе, с твоим героическим прошлым.

- С каким еще прошлым? – насторожился Григорий.

- Ну как же, как-никак Гражданская за плечами.

– Только теперь не понятно, за что мы воевали? За равенство! А где оно? Опять всех поделили. Коммуны поначалу строили. А получилось: кому – «на», а кому ни… - зло махнул рукой Григорий.

- Ну, брат, не все сразу. Дай время, все утрясется, - пытался урезонить его Василий.

- Утряслось уже! – завелся Григорий. - Только-только вроде на ноги стал вставать, а тут на тебе, все крылья пообломали. И, главное, ума не приложу, что дальше делать-то? Может, и правда, Вась, зря все это было?

- Ты мне брось эти контрреволюционные разговорчики! – построжел Василий.

- Да тут хоть брось, хоть кинь, всюду клин! Прав, выходит, мой братуха. Получается, только на заводе завсегда при работе и будешь. Видать, не вылезти нам из этих заводов, как ни карячься! Вона как складно поют: «Кто был никем, то станет всем!» Станешь тут с ними, как же…

- Так, все. Стоп! Ты чего разорался? – опасливо огляделся Василий. – Понял уже, что несладко тебе здесь. Меня послушай. Есть у меня к тебе предложение. Поехали со мной в Сталинабад. Устрою тебя в нашей дивизии…

- Нет. В армию я больше не пойду. Навоевался вдоволь. – Резанул себя по горлу Григорий.

- Да зачем в армию-то? Будешь при дивизии работать, как гражданский. На складе, или еще где. Я подсуечусь, да и тесть, думаю, поможет. Пристроим кем-нибудь. И квартиру тебе выхлопочем. Сейчас как раз военный городок для офицеров строят. Казенное жилье будет. Вот только плохо, что ты не партийный, а то бы вообще проблем никаких не было. Можно было бы и начальником каким устроить. А перспективы, хоть и на окраине, там большие. Все-таки новый город строят, столицу…

- А платят-то у вас справно?

- Не боись, своих не обидим. Зря мы, что ли за эту власть бились?

- Да по мне хоть кака власть, лишь бы дали пожить всласть. Ан нет, не дают…

- Ты, смотри, поосторожней на эту тему тренькай. Сейчас с этим строго, быстро контрреволюцию пришьют. Да так, что и не отмоешься. Ну, смотри, брат, если совсем прижмет, приезжай, помогу, чем смогу.

- Да куда нам дергаться, - безнадежно махнул рукой Гриша. – Насте по весне уже третьего рожать. Куда с такой оравой-то срываться?

Но адрес Рябовых при прощании все же записал, и расспросил, как добираться до этого Сталинабада.

- Кто знает, как жизнь повернет, авось и сгодится.

- Ты если надумаешь, приезжай! Не сомневайся, поможем, - заверил его Василий.


XIII


Нежданно-негаданно на ноябрьские праздники к Шепелевым приехал Андрей.

- О, братуха! – обрадовался ему Гриша. – Ты как это надумал?

- Да и не думал, коли нужда бы не заставила.

- Что случилось-то? – перепугался Григорий. – Или с мамой что?

- Да с тетей Дуней все в порядке, хоть и сдала здорово. Увидишь – не узнаешь. У Дмитрия тоже все в порядке, племянники вымахали выше отца. Он все также работает. Про деда мы тебе писали, что похоронили, и что я женился тоже. Вроде у всех все путем, а вот у тебя, Гриша, дела неважнецкие будут. Кажется, беда надвигается. Вот и приехал тебя предупредить.

- Что случилось-то, ты скажешь, или душу мотать будешь?

- Мотька Хмелев, будь он неладен, теперь начальником ЧК в Кропоткине. Ну, и как-то дознался про тебя. Домой к Димке приходил, всех выспрашивал, где ты сейчас, а меня так даже на допрос в ЧК вызывал.

- Вот ведь стервец! Я уж думал, все быльем поросло. Семь лет прошло, а он все никак не успокоится! И как только фамилию нашу вызнал?

- Да долго ли? Кропоткин, что твоя деревня, все друг дружку знают. Кто-нибудь да сболтнул. Всех ведь не предупредишь, чтобы молчали. Вот я и решил его опередить. Смотри, Гриша, сейчас чистка-то пострашнее будет, чем при Ленине. В каждом им враги мерещатся.

- Что же делать-то? – растерялся Григорий.

- Думай. Он ведь тогда на суде такого наплел! Будто у вас со Степаном уговор был – убить его. Вроде, как ты - главный подстрекатель и злоумышленник, потому и сбежал. А Настя так вообще белогвардейская контра только за тем и приезжала в Кропоткин. Вроде, как она тебя подговорила.

- Да кому он сдался, тот Мотька?

- Это ты попробуй на суде докажи. Если тебя против чекиста там еще слушать станут. Хорошо, тогда за Степана вся станция петицию подписали, да он все же и в партии состоял, а то бы валил сейчас лес где-нибудь в тайге. А за тебя кто что подпишет?

- Как он от них отстал только? – покачал головой Гриша.

- Да как? Нюся из дому по сей день не выходит одна, а если и встренет его где, за три улицы обегает. А Степана отпустили до первого нарушения. Держатся как-то. Да и Мотька сейчас редко бывает на хуторе, все в центре крутится. И квартира у него там знатная...

- Опять бежать разве? – задумался Григорий.

- Куда же дальше России убежишь? – засомневался Андрей.

- Да есть у меня одно место…

Стукнула входная дверь. Это Настя пришла с прогулки с девочками.

- Ты, Андрюха, погоди ей говорить-то. А то ведь третьим ходит, разнервничается еще, - едва успел предупредить брата Григорий.

Но Настя по встревоженному лицу мужа и сама догадалась, что неспроста приехал Андрей. Долго выведывать не пришлось. Да и чего скрывать, если это их общая беда.

- Господи, - сокрушалась перепуганная Настя. – Хоть бы уж женился, что ли этот ирод! Может, хоть тогда сердцем бы отошел, да от нас ото всех отвязался?

- Да кто же за него пойдет, когда у него вместо сердца наган? – усмехнулся Григорий Настиной наивности.

И опять на семейном совете был найден только один выход – бежать, и как можно скорее.

- Что же так и будем, как зайцы по всей стране бегать? – совсем расстроилась Настя. – А жить когда же? Только-только наладились…

Решили, что там, куда собрался бежать Григорий, Матвей его точно не найдет. Он, поди, и знать не знает, что есть такое место - Сталинабад. А чтобы квартиру жилкомхоз не прибрал к рукам, решили, что лучше всего будет, если Андрей с семьей переедут в Ялту. Андрей долго отнекивался:

- Работать-то где я буду? Да и у Танюхи моей вся родня в Кавказской. Захочет ли переезжать? – сомневался Андрей.

- Ну, ты темнота! – удивился Григорий. – Что такое есть ваша станица и что такое Ялта! Тут и думать нечего! Народ сюда со всей страны валом валит, только не каждому удается здесь зацепиться. А тебе квартира готовая, живи – не хочу!

- А работать-то где буду? – стоял на своем Андрей. - Ведь здесь ни депо, ни станции нет.

- Ну что ты в это Депо уперся? Словно кроме Депо и работы  никакой не бывает. Была бы шея, а ярмо всегда найдется. В любой санаторий электриком устроишься.  Вот их сколько в Ялте! Ты же кумекаешь в электричестве?

- Так я в депо и работаю по электричеству.

- Ну вот, - словно о давно решенном, подытожил Григорий. – Только я тебя прошу, как брата, ты не уезжай пока я не устроюсь на новом месте, побудь с Настей. Не оставляй ее одну с ребятишками.

На следующий же день братья пошли в жилкомхоз, чтобы переделать ордер теперь на Андрея. На этот раз ордер переписали без всяких заморочек. Начальник жилкомхоза, вернее его жена и дочка давно уже стали постоянными Гришиными клиентками. Да и сам начальник не раз пользовался его услугами, благодаря чему Шепелевых до сих пор не коснулось повсеместное «уплотнение», которым пугал начальник.

- Как же я буду жить без тебя Гришенька?! – жалобно вздыхала ночью Настя. – На кого ты меня оставляешь?

- Что ты мне душу рвешь? – злился на нее Гриша. – В тюрьму-то лучше, что ли? Куда я от вас денусь? Вот только обустроюсь, и сразу приеду за вами. Пойми ты, голова садовая, о вас же душа болит. И квартиру там мне Васька пообещал. А он мужик – кремень. Коли обещал, расшибется, но сделает. Не на пустое место приедем. И работа будет. Ты только потерпи малость. Не на век же уезжаю.

- Так мне в апреле-мае уже рожать, Гришенька! Может, подождал бы, а?

- Так я тебя еще до родов заберу в этот самый Сталинабад. Думаю, что к Рождеству уже вернусь за вами. Там и родишь.

- А жить мне с девчонками на что? – сокрушалась Настя.

- Так я тебе деньги, что на мастерскую собирали, оставляю, и посылать еще буду, что заработаю. Вот только на дорогу себе и возьму.

- Да в деньгах ли дело? Страшно мне что-то…

- Думаешь, мне легко ехать незнамо куда? Для вас же стараюсь. А с тобой пока вот Андрей останется. Все будет хорошо. Пойми ты, никак нельзя мне с Мотькой пересекаться. Ведь ты, Настя, много про меня не знаешь.

- Это чего же еще я не знаю про тебя? – захолодело сердце у Насти.

- Вот ты меня, как у нас все закрутилось, все выспрашивала про мое прошлое…, - замялся Григорий, не зная как начать разговор.

- Ну да. Сомневалась я, что до таких лет дожил, а все в холостяках ходил.

- Если честно, некогда мне было жениться. - Замолчал Григорий.

Настя со страхом молча ждала его откровений.

- Ну, да ладно, видно, пришло время рассказать тебе все. – Рубанул рукой Григорий. - Ну, что отец имел мануфактуру, хоть и маленькую, но для красных – это никакой разницы не имеет, ты уже знаешь. Но и это еще не все. Когда Германская началась, мне тогда двадцать лет исполнилось. Для женитьбы вроде еще не созрел, а для войны – в самый раз будет. Вот мы с младшим братухой и отправились воевать…

- С Андреем, что ли?

- Нет, Андрей – двоюродный, а еще младшенький Николай был.

- А ты ничего не говорил про него. Я думала, что вас только двое: Дмитрий да ты.

 – Опешила Настя.

- Ни к чему было, вот и не говорил. Вообще-то четверо нас у матери было. Самая старшая сестра – Мария. Та была замужем за врачом. Она еще в пятом году вместе с мужем на войну в Манчжурию уехала. И где они сейчас – никто знать не знает. Я плохо ее помню, пацаном еще был, когда они уезжали.

– И что же, даже не искали их?

- Как не искали? По всем департаментам запросы посылали. И в медицинский, и в военный. Я самолично столько писем написал, что и не сосчитать…

- Почему ты? – удивилась Настя. – Ты же еще малой был.

- Подчерк у меня был самый красивый из братьев – каллиграфический, вот отец и заставлял меня писать.

- И что?

- Ничего. Так и не нашли. А уж после революции и искать перестали.

- Надо же, горе какое для матери, - горько покачала головой Настя.

- Да уж… Ну, а Дмитрий, как окончил реальное училище, так машинистом и работает. И при красных, и при белых, и опять при красных. Не трогают его никакие власти. Даже на Германскую не взяли - машинистов завсегда нехватка.

- Что же ты-то не пошел в машинисты?

- Так отец хотел, чтобы я его дело продолжил. Даже настоял, чтобы я на портного выучился, чтобы все тонкости ремесла знал. Мог, значит, если что сам и на закрой встать.

- А что же не старшего-то заместо себя готовил?

- Тут особый случай. Митяй у нас от рождения дюже серьезный мужик, с характером! Ни в какую не захотел этим делом заниматься. «Не дело это, - говорит, - мужику бабские подштанники шить», - засмеялся Григорий.

- Да ты что, так и сказал отцу? – удивилась Настя.

- Ну да. Помню, такой скандал тогда был! Митяй даже из дома ушел. С норовом парень! С тех пор так машинистом и работает. А что, хорошая работа - при любой власти надобен. Вон еще старые власти и квартиру казенную дали, и новые не отобрали.

- А еще брат где же?

- Николаша, самый младший тоже реальное училище, как и мы с Митяем окончил, и сразу же добровольцем за мной на войну увязался. Восемнадцати ему еще не исполнилось тогда. Вместе с ним отвоевали три года, до самой революции. Николаша вроде как под моим присмотром был, в роте моей служил. Я ведь на Германской до подпоручика дослужился, Георгиевский крест имею. Даже химическую атаку мы вместе с Николашей пережили.

- Страсть-то какая! – ахнула Настя.

- Да уж, - согласился Григорий, - думал, что и не выживем тогда. Два месяца в госпитале с ним отвалялись. Ничего, как видишь, живой остался!

- А Николаша-то где же теперь?

- А Николашу мы в двадцать втором году схоронили.

- Как же так?

- Мы, значит, как братание-шатание в армии началось, домой с ним подались. Приехали, а тут такое!.. – Григорий в отчаянии махнул рукой и замолчал.

- Ну, - затеребила его Настя.

- Ну что? Как и везде. Мануфактуру у отца отняли вместе с домом, машинки швейные – знатные были, Зингеровские! - все порастащили, работницы митинговать разбежались. У отца сердце всего этого разора не выдержало, помер от горя. Как раз к его похоронам мы с Николашей и подоспели. Хорошо, у Митяя уже эта казенная квартира была, он всех и приютил: и маму с дедом, и нас с Николашей. И с работой помог, устроил нас на работу в Депо, потому нас в восемнадцатом и не мобилизовали. А в 19-ом белые Екатеринодар взяли. Подумали-подумали мы тогда с Николашей и опять пошли воевать. Думали, а ну как власть возвернется, и заживем мы, как прежде. Может, хоть дом отцовский нам опять отойдет. А когда в двадцатом уже белые из Екатеринодара побежали, понял я, что все, баста, надолго эта власть пришла. На том моя война и закончилась. А Николаша, как его ни уговаривал, дальше воевать направился, с белыми из Екатеринодара ушел. Переругались мы с ним тогда насмерть. А потом уже и в Константинополь переправился с ними.

- А как же ты в Красной Армии оказался? – не поняла Настя.

- Андрей мне присоветовал. «Глядишь, - говорит, - и все грехи твои за то после войны спишутся». Он ведь за красных с самого начала был. Вот и порекомендовал он меня Ваське Рябову. Васька тогда уже хоть небольшим, но все же командиром был. А тогда указ такой вышел, чтобы не чинили препятствий, кто в Красную Армию захочет переметнуться. Да тогда всех подряд туда брали, лишь бы винтовку или саблю в руках мог держать. Это сейчас всех перетряхивают кто кем был до Гражданской. Вот так и за красных еще два года отвоевал.

- А откуда же ты про Николашу знаешь, что он в Константинополе?

- Был в Константинополе. С белыми ушел, как и Родион твой. Почему я и пожалел тебя тогда в Армавире. А в 21-ом, когда амнистия вышла… Про амнистию слыхала, поди?

- Слыхала, мне дядька один в Ростове на станции сказывал. Сам с плену вертался.

- Ну вот, разрешили, значит, в двадцать первом тем, кто за белых воевал, назад в Россию возвернуться. Вот он и вернулся…

- Может, и Родион мой так-то вернулся?

- Вряд ли. Тогда только рядовых до унтер-офицеров в Россию пускали. А Родион твой - офицер. Им дороги назад не было. А что, никак к нему бы вернулась? – насторожился Григорий.

- Да о чем ты? Господь с тобою! Третьего вон скоро рожать. Просто переживаю, все же венчанные с ним были.

- Развенчалась же с ним.

- Ну да,- вздохнула Настя, - Все равно помнится, не чужой ведь. Ну и что с Николашей-то случилось?

- Пришел больной весь. Чахотка скоротечная - за полгода сгорел. Умирать видно, домой рвался. Весной пришел, а осенью уже схоронили. И так мне стало тошно после его смерти. Все воюем, мечемся то к белым, то к красным, а жизнь мимо проходит. Вон Митяй молодец – работа, семья. Что еще человеку нужно? Вот тогда я и отправился тебя искать. Думаю, жизнь-то тебя тоже побила не хуже моего, тоже пострадала от всех этих войн да революций, может, и не откажешь мне, – горько вздохнул Григорий.

- Да уж, - горько вздохнула Настя. – А где же Николаша так заболел? Вроде в Константинополе не должен был, там тепло.

- Кто же его знает, – развел руками Григорий. - Может, пока по лагерям скитался, где всех вернувшихся проверяли. А может, еще в Турции, от тоски. Говорят, что и от тоски чахоткой можно заболеть.

- Да ты что? – удивилась Настя.

- Врач нам так объяснил. А Николаша сказывал, что тосковал крепко в этом самом Константинополе, жалел, что не послушал меня. – Надолго замолчал Григорий.

- Надо же, семь лет с тобой живу, а ничего, оказывается, про тебя знать не знаю, - горько вздохнула Настя.

- Не обижайся, родная моя. Молчал я, потому что, если честно, боялся тебя потерять. Думал, как узнаешь все, так и не захочешь завязываться со мной. Мало тебе было одного, так и второй такой же попался. – Григорий бережно притянул Настю к себе, уткнувшись в завитки ее сладко пахнувших родным теплом волос.

- Я бы и сам хотел все забыть и вычеркнуть прошлое, да только, видно от него не уйти. Прав Андрей, сейчас трясут покрепче, чем в двадцатом. Это в Ялте про меня никто ничего не знает, а если Матвей докопается, да напишет в местную ЧК, мне и тут не сдобровать. Все мне припомнят: и службу у белых, и офицерское звание, и Георгиевский крест. Не поможет даже, что в Красной Армии служил. Это тебе не двадцатый год. Сталин шутки шутить не будет. А в Сталинабаде, глядишь, Василий как-то сможет защитить, да и тесть его, может, заступится. Все же большой начальник. Да если и сам при армии устроюсь, может какое снисхождение будет. Хоть и мало надежды, что и там не найдут меня, но хоть на время от ЧК уйду. А там, глядишь, опять что-нибудь в стране переменится, или амнистию таким, как я объявят. Не один же я такой, в стране-то? Так что сама понимаешь, надо ехать.

- Надо, - горько вздохнув, согласилась Настя.

Неожиданно Григорий засмеялся.

- Ты чего? – удивилась Настя.

- Да вспомнилось что-то. Я маленький рос маменькиным сынком, и титьку почти до семи лет сосал. Отец все сердился: «Отучай ты его! Стыдоба одна. Здоровый телок, а все мамку тянет». А мама смеялась: «Да нехай тянет! Как найдет свою половинку, так и забудет про мамкину титьку». А я все не понимал, как же это так: выходит, что меня только половина ходит? Вроде бы руки-ноги на месте, чего же не хватает у меня? Теперь-то я знаю, что моя половинка – это ты…

И отправился Гриша в 1929 году в далекий и неведомый Сталинабад. А Настя осталась его ждать в Ялте. Нюсе пока ничего не стала писать про Гришин отъезд, чтобы зря не тревожить. Сестра только что родила второго ребенка. «Вот Андрей поедет за семьей, тогда все и расскажет ей. А уж как переберемся в Сталинабад, тогда и напишу обо всем», - думала Настя.

Только ни к Рождеству, как рассчитывал Гриша, ни в мае, когда уже родила Вовочку, так и не дождалась она своего ненаглядного. Андрей уже успел и семью перевезти, и на работу устроиться, а Гриши все не было. Деньги, правда, посылал исправно, и в письмах писал, что очень скучает и по ней, и по дочкам. А больше всего на свете хочет увидеть сына. Все выпытывал, похож ли он на него. Просил, чтобы обязательно сделала его фотокарточку, и прислала. И все обещал, что вот уже совсем скоро приедет за ними. Барак, дескать, в котором ему должны дать квартиру, вот-вот сдадут. Но сдача все откладывалась и откладывалась…

Сынок достался Насте тяжело. После родов здоровье у нее стало пошаливать, да и уставала с тремя детьми так, что только бы до постели добраться. Потому пока Вовочка рос, у Насти была одна забота – как бы самой не свалиться. Когда же Вовочка уже ножками пошел, стало Насте немного легче, тут и стала она задумываться над своим житьем-бытьем. А тут еще, как на грех, два месяца от Гриши писем не приходило. Страшное подозрение стало закрадываться в голову: «А не бросил ли он меня?»

Сердце замирало от стыда и страха от мысли, что она «брошенка». Но Настя гнала ее, успокаивала себя, как могла: «Да что это я удумала? Ведь трое детей у нас! Просто письма, наверное, где-нибудь на почте затерялись. Ведь перевод-то денежный пришел же. Да и Ирина там. – Успокаивала себя Настя. – Она все-таки женщина серьезная, самостоятельная. Думаю, не допустит никакого безобразия, ведь сама женщина… А вдруг, беда какая с Гришей приключилась, а я напраслину на мужика возвожу? Он, поди, необихоженный да необласканный, сам, сердечный, измаялся один одинешенек на чужой стороне. Ведь как говорил, когда уезжал? Что никак нам друг без друга в этой жизни не справиться» - тут же и жалела она мужа…

Уж так устроено любящее сердце: всегда и всему найдет оправдание. А уж пожалеть друга милого – так это самим Богом уготовленное женское назначение. Но как бы она себя не уговаривала, сердце все равно было не месте, чувствовало неладное. И решилась Настя сама поехать вслед за Гришей в этот самый Сталинабад.
Татьяна с Андреем даже отговаривать Настю не стали. Татьяна, как женщина, понимала Настину тревогу:

- Да нешто можно мужика так на долго одного отправлять?

- Как бы беды с ним какой не случилось, - тревожился и Андрей, зная бесшабашный характер брата.

И стала Настя собирать деньги на дорогу. Экономила, на чем могла, да потихоньку продавала все свои украшения и наряды, и все, что успели они нажить с Гришей, чтобы собрать денег на дальнюю дорогу. Деньги, что копили на мастерскую, давно уж закончились. Жалко было до слез всего нажитого, да что делать? Продала и Гришину швейную машинку одному из его учеников. Больше всего, конечно, было жаль ее. Как никак – кормилица. Да не на себе же все это тащить в такую даль. «Ничего, руки, ноги целы, голова на плечах есть, еще заработаем». Ей бы хоть детишек довезти. Только на самовар, подаренный дядей Николаем на свадьбу, не поднялась у нее рука. «Такого-то больше не купить. НЭП кончился, и товары вместе с ним все куда исчезли. С собой заберу». - Вспоминая, как они с Гришей любили чаевничать по вечерам, решила Настя.

Заодно у людей начала она выспрашивать, где тот Сталинабад находится, да как до него добраться можно. Но никто и слыхом не слыхал про такой город. «Батюшки мои! Может, его и нет вовсе? Так куда ж Гриша уехал-то?» - еще больше запаниковала Настя. И только на вокзале ей посоветовали:

- Поезжайте, гражданочка, до Ташкента, а там Вам подскажут. Это вроде где-то в той стороне, а какой поезд туда идет, у нас нет сведений.

В начале апреля 1931 года, когда воздух уже был напоен сладкими запахами прогреваемой за день земли и прелой травы, а море, проснувшись от зимней спячки, шумело весенними штормами, стала Настя собираться в дорогу. Грише она ничего не написала о своем решении приехать. «Пусть будет нечаянная радость для него. Все фотокарточку просил, а ему сына привезу!», - гордилась она своей смекалкой. А у самой кошки скребли на душе. Как-то она одна доберется? Может, все же надо было Гришу дождаться?

Отыскался Гришин еще военный вещмешок - сидор, с которым он возвращался с Гражданской. При виде его воспоминания невольно нахлынули на Настю. Вспомнилась та темная летняя ночь в Армавире с дурманящими запахами травы, стрекот цикад… Настя приникла к сидору лицом, вбирая в себя те давние забытые запахи и ни с чем не сравнимое чувство предвкушения любви. Когда от каждого прикосновения словно пронизывает током, когда с замиранием сердца ждешь чего-то большего и трепещешь от страха. «Нет-нет, надо ехать! – решительно отмела она все сомнения. – Осенью уж два года будет, как в разлуке живем! Этак-то и совсем забудем друг про дружку. И Вовочке через месяц уже годик будет, а отец еще сына в глаза не видал. Не дело это».

В фанерный чемодан, с которым приехали в Ялту, Настя сложила детскую одежду, кинула и для себя кое-что. «Ну вот, а самовар как раз в сидор поместится», - примерилась она. Кроме самовара в сидор по краям можно было еще запросто уместить провизию: вареную картоху, яйца, хлеб, да бутылку с молоком. А в сам самовар собранные в дорогу деньги спрятала, чтобы надежнее было. Каждый раз в чемодан за ними не полезешь. Сумочку брать тоже ни к чему – и без нее все руки заняты, да и срезать запросто могут. «Ну, вот как ладно! - порадовалась Настя, что не пришлось оставлять самовар. - Вроде бы все взяла, ничего не забыла». Взгляд ее упал на ракушку, которую когда-то нашла Любочка и затерянную в сиротливо кинутых детских игрушках. Настя завернула ее в тряпицу, чтобы не обкололась и сунула в чемодан. «Попаду ли когда еще в Ялту? Места много не займет, а так хоть детям память о море останется»…

Вечером, уложив детей спать, Настя пошла к морю, долго-долго стояла у прибрежной кромки, вслушиваясь в шум ласково накатывающих волн, который сливался с тихим шелестом деревьев вдоль набережной. Это было их любимое место. Сколько же раз они прогуливались здесь – счастливые и беззаботные. И им казалось, что так будет вечно. Это были самые блаженные годы в ее жизни.

Как ни мало они тут прожили, но уезжать было жаль. Да и страшно было ехать в неизвестность с тремя детьми. Проворочавшись с полночи в постели, и заснув только под утро, встала разбитая, но деваться было некуда. Вчера она уже съездила на вокзал, выстояла три часа в очереди и купила билеты на поезд до Ростова.

До Симферополя Настю проводил Андрей. Посадил на поезд до Ростова. Народу хоть и ехало много, но за семь лет, порядку на железной дороге стало больше. И поезда ходили почаще. На прощание Андрей наказывал ей:

- Ты смотри, с деньгами-то поаккуратнее, а то столько жиганов развелось, страсть! Особливо в Ростове. Да смотри, косынку одень на голову. Говорят, вшей по энтим паровозам - пропасть! Сколь у тебя пересадок-то будет?

- Много, - покачала головой Настя. – Сейчас вот до Ростова. Оттуда до Москвы добраться надо, а уж как – и не знаю. Потом от Москвы до Ташкента. А куда дальше - даже и не знаю.

- И как же ты одна с троими-то совладаешь? – покачал головой Андрей.

- Куда же деваться мне? Да я уже придумала как: в одной руке чемодан. Надюшка за него возьмется. Любочка – за вторую руку. На спине – сидор, а впереди Вовку простыней к себе привяжу. Как-нибудь доберемся. Мир не без добрых людей, может, кто где и подмогнет.

- Отчаянная ты, Настя! Ну, помогай тебе Бог! Ну, а с Нюсей связь опять через нас держать будем.

- Да как же? – не поняла Настя.

- Письма твои для Нюси я теперь на Дмитрия пересылать буду. А они уж передадут. И обратно также. А что делать? Хоть надежда будет, что Матвей не так скоро сыщет вас. Ты уж нам напиши, как доберешься. Душа-то болит за этого баламута.


XIV


До Сталинабада добиралась Настя с полмесяца. К концу своей поездки она и счет дням потеряла. Самым тяжелым испытанием были пересадки. То билетов не было в кассах, то паровоза приходилось ждать сутками. В такие дни перемогалась Настя с детьми по вокзалам. Хуже всего приходилось с постирушками. Сама-то, может, как и обошлась бы, а с малыми детьми без этого никуда не денешься. Постирать то еще как-никак простирнет прямо под колонкой, а вот сушить – так вообще беда! Развешивала все их трусишки на лавках, тут же, где и размещались. Люди относились кто с пониманием, а кто, бывало, и на крик исходил. Мешали им, видите ли, ее постирушки - места, дескать, много занимала! А уж что не досыхало, так к себе за пазуху совала, телом своим сушила.

А народищу в разные стороны ехало! Иной раз и на лавке присесть места не было. Тогда положив чемодан, усаживала детей на него, а сама когда постоит, а когда и на полу посидит. «Мамонька родная! Я-то по нужде еду, а народу столько куда же»? – недоумевала Настя. На посадках в поезда творилось несусветное! Толпы народа бросались на них, как в бой, стремясь отвоевать себе в вагоне хоть сидячее место. Но мир и, правда, не без добрых людей. Мужики, как правило, жалели ее, помогали загрузиться – разбирали ребятишек по рукам, чтобы не задавили их в давке и толчее.

В поездах тоже было не легче. Иной раз по несколько часов приходилось ехать стоя. Теснота, духота, вонь от давно немытых тел, от нечищеных туалетов. Люди сидели даже на третьих полках. Ей, правда, сочувствовали, всегда уступали нижнюю. Она укладывала Вовочку к стене, девчонок «валетом» – с краю, а сама, уж как придется. Чаще всего сидя и спала, сторожила детей. Особенно сына. Неугомонный был да вертлявый с рождения.

Питались всю дорогу, чем попало, то есть тем, что успеет Настя купить на больших станциях. Больше всего она боялась отстать от поезда, оставляя детей под присмотром соседей по купе. Счастьем было, если ей удавалось купить вареной картошки, да молока. А то все больше торговки выносили к поездам жареные пирожки, соленые огурцы, да варенные вкрутую яйца. Девочки, привыкшие к супам да кашам, жаловались, что у них болят животики, поносили. С сынишкой было легче: он еще брал грудь, поэтому Настя старалась не обижать себя в еде и побольше пить. Молока ему все равно не хватало – каждое кормление он вытягивал все до последней капли из обеих грудей, больно теребя грудь зубами. И все же это было основное его питание, докармливать приходилось только хлебом, корочки которого он мусолил почти целый день.

Настя, отправившись в дальнюю дорогу, даже и представить себе не могла насколько огромна их страна. Когда уезжала из Ялты весна была в полном разгаре. Город весь ощетинился молодой свежей листвой и травой, уже распускалась сирень, сладко дурманя голову, было тепло и радостно. А пока добирались до Москвы, становилось все холоднее и холоднее. Там еще и снег не весь сошел – лежал по обочинам дороги черными от угольной паровозной копоти слежавшимися кучками. Пришлось ей кутать детей во все, что было в чемодане. Сама тоже одела на себя два платья, да кофту – это все, что она взяла для себя из одежды, но это мало помогло. Оставила ей Москва памятную зарубку на всю оставшуюся жизнь. Детей согревала своим телом, собравши всех в кучу, а спина у самой промерзала до самых костей, хоть и не выходила из вокзала. С тех пор и стали у нее болеть почки. Только в поезде после Москвы и отогрелась малость.

После Оренбурга, когда потянулись казахские степи, пугающие своей бесконечностью и необжитостью, почувствовалось тепло. И чем дальше, тем становилось все жарче и жарче. Насте было не по себе от этих бескрайних и безжизненных пространств. Ей казалось, что это и есть край света, и здесь даже люди не живут. Тем удивительнее было среди этой безжизненности вдруг увидеть одиноко и грустно разгуливающих верблюдов. «Не могут же они сами по себе пастись? – задавалась она вопросом. – Они же не дикие животные. Значит, где-то рядом должны жить люди. Но до самого горизонта, в какую сторону ни глянь, не видно было ни одного дома. «Не под землей же они живут?» - удивлялась Настя.

Ночью Настя засыпала с надеждой, что вот завтра она проснется, и за окном поезда опять замелькают привычные деревья, перелески, деревеньки. Но за окном ничего не менялось больше трех суток. За все это время только и было отрадного, что Аральское море, после которого поезд уже шел почти без остановок – станций почти не было. И в вагоне стало свободнее. Все меньше и меньше народу досаживалось и выходило на редких станциях. Казахи, которых Настя уже узнавала по раскосым глазам, по белым войлочным шапкам, да цветастым ватным халатам сходили иногда на полустанках, где не было видно человеческого жилья за сотни километров.

- Да где же у них люди живут? – приставала она с вопросом к попутчикам.

- Кто ж их знает, - обычно отвечали ей, не очень-то задумываясь над этим.

Насте уже казалось, что эта нескончаемая выжженная степь и есть прямая дорога в ад. И она уже горько сожалела, что так бездумно сорвалась.

Ближе к Ташкенту уже припекало вовсю. Здесь уже было жарче, чем летом в Ялте. Насте невольно вспомнились рассказы Ирины об этом крае. Тогда она как-то не особо поверила в них, думала, что Ирина приукрашивает, но оказалось, что действительно солнце тут жарило, не хуже чем в печке. И хоть народу в поезде поубавилось, но от этого не стало легче. С закрытыми окнами в вагоне парило, как в бане. Дети, как Настя ни береглась, нахватали по дороге вшей, капризничали, плакали, впиваясь обеими ручонками в головы. И окно открыть было невозможно. Клубы угольной копоти из паровозной топки сразу наполняли вагон, забивая легкие. «Ну вот, то была дорога в ад, а тут, наверное, он и есть», - думала измученная дальней дорогой Настя, сокрушаясь, куда же ее занесло.

Стали появляться поля, чем-то засаженные, редкие чахлые деревца, люди в чуднЫх одеждах. В основном это были мужчины в белом исподнем белье, а иногда еще и в цветных халатах, как у казахов, поверх него. А на головах – странные маленькие шапочки, прикрывавшие только макушку. Как в картузах не по размеру, да еще и без козырьков.

- Это тюбетейки, - объяснил ей сосед по купе – крепкий мужчина лет сорока пяти.

- А почему они в одном исподнем ходят? И женщин, смотрю, не видать совсем. – Удивлялась Настя. – Одни мужики, что ли тут живут?

- Принято у них так. Мужики должны ходить в белой одежде, а сверху – ватный халат.

- Так жарко же в халате.

- А они их и зимой и летом не снимают. Зимой – для тепла, а летом – говорят, что в них прохладно. А женщины у них по домам сидят, чтобы их, значит, не дай Боже, кто увидел. – С удовольствием объяснял ей словоохотливый попутчик.

- А чего так-то?

- Да кто ж их знает, этих басурман. Порядки у них такие.

Настя не отрывалась от окна, разглядывая новый непонятный ей мир.

- А где ж у них дома? Я что-то смотрю все сараи, да закутЫ какие-то. А сами-то люди где же живут?

- ЗакутЫ! Так это и есть их дома. Глинобитные, из самана слепленные. От жары, значит, их спасают, да от землетрясений.

- Господи, и тут трясет?! – в ужасе схватилась за голову Настя. – От чего уехали, к тому же и приехали!

Ей сразу же вспомнился страшный 27-ой год в Ялте, когда в июне, в самый разгар курортного сезона среди бела дня при совершенно тихой безветренной погоде на море вдруг образовалась зыбь, и издали казалось, что море закипело. А вслед за этим раздался страшный подводный грохот, и вся земля заходила ходуном. Дом их весь скрипел и трещал, казалось, что крыша вот-вот упадет. Они с Гришей тогда похватали девчонок и пулей выскочили на улицу. Но и на улице было не лучше. Стоять около домов было страшно, все дома на улице шатались от тряски. Рядом страшно стоять, и куда бежать не сообразишь. В городе началась паника. На следующий день Ялта опустела – все туристы срочно возвращались по домам. А Настя еще три дня боялась заходить в дом. Гриша тогда на скорую руку соорудил топчан во дворе, вынес из дома постель, самовар, кастрюли и кое-какую посуду. Так на этом топчане все вчетвером и ночевали три ночи. А во дворе, как и все соседи с улицы, готовили на костре, и на том же топчане и ели. Тогда здорово их выручил Настин самовар: в нем не только кипятили воду, но и приспособились варить картошку и яйца.

А когда уже кое-как пересилили страх, и перебрались домой, через два месяца - в сентябре произошло еще одно землетрясение. Это было еще страшнее, чем летом. Страшнее оттого, что произошло оно ночью, когда все мирно спали. Ровно в полночь по всему городу вдруг дружно завыли собаки. Этот жуткий вой и разбудил тогда Настю. Она едва успела растолкать крепко спящего Гришу, как через пятнадцать минут страшный грохот оборвал этой вой. Тут уже у них в квартире от тряски начали лопаться стекла, обваливалась штукатурка, трещали полы и потолки, мебель двигалась сама собой, на крыше гремели железные листы, слышно было, как упала печная труба. И все это в полнейшей темноте! Они в чем были, только успели опять выскочить с перепуганными девочками на улицу, как тут же последовал второй толчок, казалось еще более мощный. Перепуганные полуголые люди выскакивали из соседних домов, спросонья не понимая, что происходит. Кругом рушились дома, в горах гремели каменные обвалы. Позже, те, кто жили недалеко от моря, рассказывали, что море отошло от берега и вновь обрушилось на берег, едва не накрывая дома высокой волной. В ту страшную ночь Ялту трясло без перерывов 11 часов. Земля словно билась в лихорадке. Потом в газетах писали, что в ту ночь в Ялте произошло 27 толчков, а на море под Севастополем даже видели огненные столбы и дым. Только к обеду следующего дня толчки стали ослабевать, но все равно еще несколько дней после этой памятной ночи землетрясения не прекращались.
Ужас, который пережили люди в тот год, не поддается описанию. Многие местные жители тогда побросали все и уехали из Ялты навсегда. Перепуганные Шепелевы тоже подумывали уехать из Ялты. Но у них было только одно место, куда можно было уехать – в Кропоткин. И страх перед Матвеем и ЧК оказался сильнее. Им тогда пришлось много денег вложить, чтобы отремонтировать свою квартиру: надо было ремонтировать и крышу, и обвалившуюся террасу, вставлять стекла. И в квартире заново все штукатурить, белить и красить, да еще и подправлять разошедшиеся полы. Но Советская власть не бросила Крым в беде. Со всей страны на помощь ехали и ехали бригады строителей, рекой текли стройматериалы. Правда, в первую очередь отстраивались пансионаты, санатории, госучреждения. Но Шепелевым со стройматериалами помог начальник жилкомхоза. И даже двух строителей прикрепил за их домом. Настя за это даже простила ему мебель красного дерева, которую новые власти умыкнули, пока ее не было в городе.

- Трясет, милая, еще как трясет! Так вот из-под такого-то дома только и можно выбраться живым. – Безмятежно объяснял ей попутчик.

- А остальные как же?

- Кто остальные-то?

- Кто в нормальных домах живут?

- Это уж кому как повезет, - развел руками Настин собеседник.

- И часто трясет?

- Не скажу, что кажный день, но частенько.

- Страсти господни! – ужаснулась Настя, а сама подумала: «Ад, как есть ад!» - А вы сами-то, дяденька, в каком доме живете?

- Да пока в кибитке ютимся, но думаю, как немного встанем на ноги, дом надо будет строить. Нормальный. А то живем, и взаправду, как в норе. Ни тебе полов, и до потолка рукой достать…

- А ну как развалится дом-то?

- Ничего, подправим. А ты впервой что ль, сюда добираешься?

- Да,- согласно кивнула головой Настя. – К мужу в Сталинабад еду.

- И что ж он тебя одну-то отправил?

- Да я сама собралась.

- Бедовая ты, видать, баба! – удивился попутчик. – Здесь ведь бабы по одной-то не ходят.

- Почему?

- Вот поживешь, узнаешь, - загадочно отговорился мужик.

- А Вы, дяденька, видать давно тут живете, коли все знаете?

- Да почитай с 27 года. Как раскулачили, так и рванул со всей семьей сюда. Ташкент-то – он город хлебный, провалиться бы ему!

- Чего ж не уедете тогда отсюда, если не нравится?

- Некуда мне, получается, ехать. Назад, в деревню дороги мне нет. Вон, за матерью в Оренбургскую губернию ездил. – Мужчина кивнул на вторую полку, где, почти не слезая с нее, ехала изможденная старушка. - Их с отцом в 27-ом не тронули. Они, вроде как в бедняки попали, а я получается - кулак. Чудеса, да и только! Так, если рассудить по-хорошему, они уж старые были, а я пахал на себя как ломовая лошадь. Горбом своим, получается, беду себе и заработал. Наверное, если бы бездельничал, так в почете теперича был. Да… Что уж вспоминать! – В сердцах махнул он рукой. - Теперь вот отец помер, а мать одна осталась. В колхоз грозят ее загнать. А какой уж ей колхоз? Еле ноги таскает…

В самом Ташкенте и того чуднее! Едва Настя вытащила чемодан и высадила из вагона детей, девчонки тут же заревели и вцепились ей в юбку. Глядя на них, заорал и ничего еще не понимающий Вовка.

- Тихо, тихо! Вы чего? – пыталась утихомирить их всех Настя.

- Бабайка, бабайка!!! – визжали перепуганные девчонки, тыча ручонками в сторону какой-то странной, двигающейся в их сторону фигуры.

Она была как огромный, с человеческий рост черный и бесформенный куль, вынырнувший из вечерних сумерек.

- Свят, свят, свят!!! – перекрестилась Настя, не зная, что ей делать. То ли бежать сломя голову от этого куля, то ли назад в вагон лезть.

- Уа-ха-ха! – закатывался выбирающийся с поклажей и матерью следом за Настей, ее сосед по вагону. – Вы чего, бабу в парандже никогда не видали? Уа-ха-ха-ха! Ой, я не могу!

- Нет, - испуганно прижимая к себе детей, и забыв про свой чемодан, - созналась Настя. – А что это такое? – кивнула она в сторону плавно продвигающегося мимо них черного куля.

- Я ж говорю тебе – это ихняя баба в парандже . Одежда у них такая, когда на люди выходят. Ты за чемоданом-то своим лучше гляди, чего бросила? А то ему сейчас быстро ноги приделают.

- Так это женщина, что ли? – не могла прийти в себя Настя. – А чего она так вырядилась в этакую жару?

- Обычай у них такой. Чтобы не то что ее лица, но руки и ноги никто не увидел. Я же тебе говорил. Вот они в этих паранджах и ходят.

- А как же она с мужем-то, тоже в этой парандже?

- С мужем без паранджи.Потому как он один только и могёт любоваться ейной красотой, поняла?

- А говорил, что они по улицам не ходят, дома сидят, - хотела поймать на вранье своего попутчика Настя.

- Только с мужем. Видала, впереди-то шел?

- А что же не вместе?

- Нельзя им вровень-то шагать. Она за ним должна идти на расстоянии, как за своим повелителем.

- Чудны дела твои Господи! – всплеснула руками Настя.

- Да уж, - поддакнула ей и старушка - мать попутчика. -  Завез в каку-то тьму-таракань.

- Ну ладно, девонька, ты извиняй, с чемоданом я тебе уж не подмогну. У самого, вишь, сколь поклажи, да мать-старушка. А вот до вокзала доведу.Ты меня держись, не потеряйся.

И, правда, поклажи у попутчика было много: два чемодана, да еще мешок через плечо. И мать-старушка, едва передвигающаяся с палочкой. Видать, все ее нажитое за жизнь богатство везли.

Ташкент, судя по железнодорожным путям, по поездам, стоящим на них, по количеству народа снующего на перроне и между составами, был большим городом. Пока всей толпой с передышками шли до здания вокзала, попутчик наставлял Настю:

- Ты бы девонька приоделась бы, что ль.

- Так я вроде бы и не раздетая, - оглядывая себя, удивилась Настя.

- Это ты для нас одетая. А для них, все одно, что раздетая. По их обычаям надо, чтобы руки, ноги и волосы были закрыты. А так, как ты одета, по их законам только разгульные женщины ходят, поняла?

- Мамоньки мои! – всполошилась Настя.

- Кофтенка у тебя какая есть ли?

- Да, конечно, - согласно закивала головой Настя.

- Вот и приодень ее, а еще бы и чулки не мешало.

- Запарюсь ведь!

- Ты не спорь, делай, что говорю. Раз уж приехала сюда на житье, то хошь, не хошь, а надобно придерживаться их обычаев. Ничего, поживешь, обвыкнешься. Да, смотри, из вокзала-то не ходи никуда, Сиди там, и жди своего паровоза.

- Да куда мне идти-то! С чемоданом, да ребятней. – Пыталась возразить Настя.

- Ты меня слушай. Тут народ ди-и-кий! - устрашающе вращая глазами и мотая головой, заторопился попутчик. – Они тут все еще стаями живут.

- Как птицы, что ли? – рассмеялась Настя.

- А ты не смейся, голуба. У них мужики, видать охочие до баб-то. Вот и устраиваются так, что мужик один, а баб у него сразу несколько. Навроде петуха с курицами.

- Эка удивил, дядя! А то у нас таких кобелей не хватает! – рассмеялась Настя. - Вам, мужикам, только дай волю, так не одну юбку мимо не пропустите.

- Гульнуть на стороне - это совсем другое дело! – осерчал попутчик. – Я тебе говорю про другое. У них у одного мужика может быть сразу две-три, а то и больше жен.

- Законных? – усомнилась Настя.

- Законных! – подтвердил попутчик. – У них свой закон Божий – Шариат по-ихнему, разрешает это.

- И что все вместе так и живут что ли?

- А я тебе про что толкую? И бабы все, и дети ихние все на одном дворе толкутся.

- Чудо какое-то! И бабы друг дружке волосья не рвут? – никак не могла понять Настя.

- Врать не буду – не слыхал про такое. Только бабы у них почитай, как рабыни. А муж – вроде, как господин надо всеми ними. Я ж говорю тебе – дикие! Их, почитай, с рабовладельчества да сразу к социлизму приучить хотят. А это ж рази так делается?

- А как?

- Не знаю как, но только потому они и дикие. Да еще с Гражданской басмачей полгорода осталось. Потому бабе без мужика опасно по городу ходить. А так неплохой, в общем-то, народ.

- А басмачи - это кто же?

- Это те, кто за баев, богатеев, значит, своих стоят. Вроде, как у нас белогвардейцы… Ну, вот он и вокзал, прощевай! Счастливо тебе добраться до Сталинабада. Да поаккуратнее, смотри. А то кабы какой не затащил тебя в свою стаю-то.

- Спасибо Вам, дяденька!

- Не на чем!

На том и разошлись. Из всего Настя только и поняла, что надо ей срочно одеть кофту, да чулки, что она и сделала, едва нашла местечко на вокзале. Вокзал, был большой, и построен из кирпича, как в обычном русском городе.

Напуганная своим попутчиком, Настя, купив билет до Сталинабада, забилась в угол зала ожидания и, положив на чемодан ноги, сидела ни жива ни мертва. Ждать поезда надо было долго - до утра следующего дня. «Ох, доживу ли? И в туалет ведь не сходишь, - с ужасом думала она. – И куда же меня только занесло?»
Как на грех, прямо рядом с ней уселся старый узбек в халате и тюбетейке. Настя вся сжалась от страха. Через плечо у него был перекинут какой-то странный мешок – не мешок: на одну узкую полосу из плотной ткани с двух сторон были пришиты вроде как большие ковровые карманы. Получалось, как мешок с двумя отделениями. «Ты смотри-ка, как удобно. Мне бы такой. В один карман я бы Вовку посадила, а в другой – какую-никакую поклажу пристроила бы», - позавидовала Настя.

Узбек, заметив с каким интересом Настя разглядывает его мешок, пояснил, ткнув в него пальцем:

- Хурджин.

Он снял его, достал из одного отделения лепешку, сахар. Отломил кусок лепешки, и, прижав правую руку к сердцу и что-то лопоча по-своему, с улыбкой протянул их Насте. Настя, догадавшись, что это он угощает ее, в ответ испуганно замотала головой.

- Бери, бери, дети! – с трудом выговаривая русские слова, настаивал узбек.

- Нет, нет, не надо!

А Вовочка, сидевший на коленях у Насти, вдруг протянул ручонку, взял у узбека кусочек сахара и радостно начал мусолить его.

- Ай, бача!  – радостно заулыбался узбек.

Глядя, на Вовочку и приветливого соседа, девочки, вопросительно оглядываясь на Настю, тоже робко потянулись за сахаром. Насте было как-то неловко одергивать детей, уж очень радушно угощал сосед. Он отломил и им по куску лепешки, опять протянул один кусок и Насте. На этот раз Настя не отказалась. Потом узбек достал бутылку и чашку без ручки, налил, и так же прижимая правую руку к сердцу, протянул Насте:

- Об, об!

Настя взяла, отыскивая отломанную, видно, ручку у чашки, но, так и не найдя ее, отхлебнула воды, потом дала детям.

- Пиала, - видя, как Настя крутила чашку в поисках ручки, пояснил узбек, подливая еще воды в чашку.

Себе налил остатки из бутылки, только когда все напились.

«Не такие уж они и страшные, как пугал меня дядька. Набрехал с целый короб, а я и поверила. Нормальные люди», - немного успокоилась Настя, и начала укладывать детей спать. Места на скамейке хватило только, чтобы положить детей. Сама же она начала пристраиваться на чемодане. Узбек тут же встал, сообразив, что она собирается делать, подергал ее за руку и, опять лопоча что-то по-своему, стал указывать рукой на скамейку. Мол, ты садись тут, а я – на полу.

Утром, когда Настя начала собираться на поезд, узбек ухватился за ее чемодан.

- Бие, бие, твоя хурджин!  – не на шутку рассердился он, когда Настя начала вырывать его у него из рук.

Настя подумала, что узбек хочет ее ограбить, и что если он убежит с чемоданом, ей с детьми ни за что его не догнать, и сопротивлялась не на жизнь, а на смерть, молча вырывая у него чемодан. Кричать и звать на помощь побоялась, потому что вокруг были одни нерусские, и еще неизвестно, чем бы это закончилось. Но, видя, что ей не одолеть мужика, отступилась: «Да будь, что будет! Ну и убежит, так не велика потеря! Там же только одежда. Не пропадем. Считай, уже добрались до места». А узбек, перекинув свой хуржин через плечо, дотащил Настин чемодан до поезда, помог поднять его и детей в вагон, и еще долго стоял и махал в ответ детям рукой. «Ты гляди-ка, как запугал меня дядька! – удивлялась сама на себя Настя. – А страшного-то ничего и нет! Выходит, везде народ одинаковый».

Еще почти двое суток ехали до Сталинабада. Природа здесь была повеселее, чем в казахских степях. На пути часто встречались не то города, не то деревушки. Настя определяла их по серым от пыли деревьям, по арыкам с водой.

Была даже одна большая остановка. По разговорам оживившихся попутчиков Настя поняла, что это город Самарканд. Она даже засомневалась, туда ли она едет, когда весь народ из вагона потянулся на выход. И спросить было не у кого. Русского народу, кроме нее с ребятишками в вагоне не было. И пассажиры были в основном мужчины, громко и гортанно говорившие что-то по-своему. А женщины, если и были, все неподвижно и молча сидели по углам купе, замотанные в свои черные одеяния, сквозь которые ничего не разглядеть. Вначале Настю сначала это пугало. «Наверное, и в Константинополе так бы жила», - невольно подумалось ей. Но ее в вагоне, словно никто не замечал, изредка угощая ребятишек лепешками и водой, лопоча при этом что-то не по-русски, и Настя совсем успокоилась. Эти угощения были как нельзя кстати. Прикупив еды в Ташкенте, Настя боялась выйти из поезда на остановках. Одна не пойдешь – ребятишек страшно оставить, и тащить их всех с собой тоже сложно. Приходилось экономить на еде, и что самое главное – на воде.
Не вышла Настя за водой даже и в Самарканде, хотя поезд простоял там не меньше трех часов. «Если даже и конечная станция, кто-нибудь да придет выгонять из вагона. А нет, так поеду опять в Ташкент», - подумала она. К ее радости в вагон, хоть и мало, но стали заходить новые пассажиры, и у Насти отлегло от сердца. От Самарканда ехали уже в полупустом вагоне.

Наконец, добрались и до Сталинабада. Завшивевшие, чумазые, пропахшие паровозной угольной гарью. «Ничего, доберемся до Гриши, всех сразу выкупаю. Ребятишек надо будет наголо постричь. Наденьку, жалко, большая уже девочка. Ну, ничего, отрастут» - по-хозяйски планировала Настя. Но еще нужно было как-то добраться до Гриши. «Все-таки надо было телеграмму ему дать, чтобы встретил. Да что уж теперь-то, - подумала Настя. – Как-нибудь доберемся».


XV


Сталинабад оказался меньше Кропоткина. Даже селом его не назовешь. Там хоть избы, а тут – вообще непонятно что. В родном Кропоткине, хоть мало, но встречались кирпичные двух, а то и трехэтажные дома, и даже с колоннами, и церковь-красавица с высоченной колокольней радовала глаз. Да одно только здание вокзала чего стоило! Сколько их на своем пути Настя проехала, но такой красоты, как в Кропоткине, еще не видела. Здесь же, пока подъезжали к городу, Настя не увидела ни одного кирпичного здания. Сталинабад весь был застроен глинобитными низенькими домиками, которые Настя по дороге приняла за сараи, тесно прижатыми один к другому и окруженными высокими заборами - дувалами, из-за которых едва виднелись плоские крыши домов да кроны деревьев.

Станция была конечной, поезд дальше не шел. Весь народ, что ехал в поезде, состоявшем всего из трех вагонов, выгружался. Пока Настя вытащила детей и чемодан из вагона, на перроне осталось не так уж и много людей. Все куда-то торопились за здание вокзала. Настя не побежала за всеми, решила оглядеться. Но русского народу не было видно, и не у кого было спросить, куда и на чем ей добираться. Вокзал, хоть, видно, и был построен совсем недавно, но тоже из самана и был небольшой, одноэтажный, только в отличие от глинобитных домов, был побелен в желтый цвет.

В единственном зале вокзала Настя нашла окошко кассира, за которым сидел молодой парень в тюбетейке, и протянула ему бумажку с адресом, куда она посыла Грише письма. Это был адрес дивизии, при которой тот работал кладовщиком и, как писал, жил там же, при складе. Парень прочитал, закрыл окошко, выскочил из кассы, схватил ее чемодан и, приглашая за собой, замахал ей рукой:

- Инчибьё, инчибьё!

Настя, понимая, что он ее куда-то зовет, послушно пошла за парнем. Парень подвел ее к милиционеру, который расхаживал по перрону, и они начали о чем-то разговаривать на своем языке, поглядывая на Настю. Настя стояла, ничего не понимая, кроме того, что речь идет о ней.

- Хоп майли! – согласно кивал головой милиционер.

Потом он взял у кассира Настин чемодан, и так же, как и кассир, позвал за собой:

- Инчибье!

И Настя послушно пошла за ним. Она уже почему-то ничего не боялась. Все-таки милиционер! Не заведет же он ее куда-нибудь… Да и взять у нее уже нечего. Денег к концу дороги почти не осталось.

Обойдя здание вокзала, они вышли на небольшую привокзальную площадь. От нее, между длинными заборами огороженных кибиток уходила дорога. По ней вдалеке пылила полуторка с сидевшими рядами в кузове людьми. «Так вот куда они все торопились», - догадалась Настя. «А я, значит, опоздала».

Настя огляделась. Видно, с утра на площади собирался базар, а так как время было послеобеденное, то народу за деревянными сколоченными рядами почти никого не осталось. Был конец апреля, но солнце жарило нещадно. Даже небо, казалось выцветшим от его нестерпимых лучей. И только по краю дороги, за базарной площадью в тени деревьев виднелась спасительная прохлада. Там стояли ослики, запряженные в странные телеги на двух огромных колесах. Тут же прямо на земле сидели люди, опустив ноги в канавку с журчащей водой. Чуть поодаль, тоже прячась в тени от зноя, стояла полуторка с красными пятиконечными звездами на дверцах кабины. К ней-то и привел Настю милиционер. Дверцы кабины были настежь открыты, а на сиденье сладко спал водитель в форме красноармейца. Из кабины торчали только его ноги в пропыленных сапогах.

Милиционер разбудил красноармейца и стал ему что-то объяснять, тыча пальцем то в сторону Насти, то в бумажку с адресом.

- О, землячка, здорово! – радостно улыбаясь, приветствовал ее красноармеец.
Настя от неожиданности обомлела:

- Ой, русский! Землячок ты мой, родной! Откуда ты такой взялся? – искренне обрадовалась она.

- Из Воронежу я. А ты откуда будешь? – не скрывая радости, поинтересовался красноармеец.

- Из Ялты.

- Далековато, однако, - удивился боец. – А сюда-то как попала?

- К мужу приехала. Шепелева Григория не знаешь, случаем?

- Как же не знаю? Знаю, конечно. Мы тут в дивизионе, как в деревне, все друг дружку знаем.

- До дивизиона не подвезешь нас?

- Спрашиваешь! До самого дома доставлю. Вот только командира надо дождаться. Он к начальнику станции пошел.

Милиционер, поняв, что его миссия выполнена, вернул Насте ее бумажку с адресом, и, откозыряв, ушел в сторону вокзала.

- Ну, скажи мне, как Гриша-то мой? – нетерпеливо начала расспрашивать красноармейца Настя.

- Да как Гриша? Нормально, - неопределенно пожал плечами красноармеец. – Сама скоро увидишь.

- Это еще что за цыганский табор? – вдруг раздался чей-то насмешливый голос из-за спины.

Это подошел командир.

- Кто такие?

- Да вот, товарищ командир, тут к Григорию Шепелеву жена из Ялты приехала. – Доложил красноармеец.

- К Шепелеву? – удивился командир. – Это, что, все его, такие чумазые будут?

- Его! – с гордостью ответила Настя. – А что чумазые, так это мы с поезда. Вот отмоемся, и будем все чистые и красивые, правда?

Девчонки радостно закивали головами:

- Касивые, касивые!

- Ну, красивые, поехали! – скомандовал командир. – Ты…, - он замялся.

- Настя. – Представилась ему Настя.

- Ты Настя, давай-ка с малышом в кабину, а я с девчонками и чемоданом – в кузов. Все, по коням!

- Вот это повезло, так повезло! – радовалась Настя по дороге.

- Да уж, – согласился водитель. – А как там, в Ялте-то?

- Весна, сирень уже цветет.

- У нас в Воронеже, тоже, наверное, расцвела. Эх, никогда в жизни не видел моря. Вот бы хоть краем глаза взглянуть.

- Какие твои годы, может еще и увидишь когда. А море… Да, море красивое! Когда тихо, все одно, что небо перевернутое. Такое огромное, что вдаль смотришь, и непонятно, где море кончается, а где уже небо начинается, все синее-синее…
И всю дорогу водитель выспрашивал ее о море, о Ялте.

Ехать оказалось совсем недалеко. Какие-то полчаса и машина остановилась у выстроенных в ряд вдоль дороги пяти одинаковых домов. Они были одноэтажные, но с высокими светлыми окнами. И все, как один, были побелены желтой краской.

- Ну вот, вы и приехали, товарищ Настя. Красноармеец Петров, проводите Настю до места, - скомандовал командир из кузова.

- Есть проводить! – и водитель принял от командира чемодан, а потом и девочек.

- А вы? – не поняла Настя.

- А нам дальше, в дивизию надо.

- А мне куда же? – не поняла Настя, протягивая бумажку с адресом.

- Да выкинь ты ее. Считай, что приехала. Вот за этими двумя домами, во дворе, еще дом будет, квартира четвертая. Там и проживает товарищ Шепелев.

- Чья квартира-то? – ничего не понимала Настя.

- Шепелева, Шепелева квартира, - пояснил командир, и, спрыгнув с кузова, полез в кабину.

«Наверное, квартиру Грише дали, пока я добиралась, - мысленно ахнула Настя. – Вот это радость так радость! Не зря, значит, я ехала в такую даль. Как чувствовала! Потому и не писал, сердечный, обрадовать меня, наверное, хотел. Уж, поди, за мной собирается, а я – вот она! И денег лишних на дорогу тратить не надо».

Утоптанной пыльной дорожкой они с красноармейцем прошли между домами, стоящими у дороги. За ними оказалось еще несколько таких же домов-близнецов. Все они были похожи на бараки, объединенные одной открытой летней террасой. На эту деревянную террасу выходили двери квартир. В каждом таком доме-бараке было квартир по четыре-пять.

- Это у нас военный городок, - объяснил красноармеец. – Тут офицеры живут. А дивизия чуть подальше будет, на другой стороне улице. Там сейчас и Дом Красной Армии строят, говорят, что скоро и парк насадят около него. Красота будет! Еще и летний кинотеатр обещают построить.

- А Дом Красной Армии – это что такое? Начальство никак жить будет? Или санаторий какой?

- Нет, это вроде клуба. Кино там будет, танцы, библиотека, кружки разные. Чтобы, значит, командиры и красноармейцы отдыхали культурно. Ну вот, мы и пришли.

Водитель зашел на террасу, опустил чемодан у крайней двери с нарисованной белой краской цифрой «4».

- Ну, я побежал, а то меня товарищ командир ждет.

- Вы Григорию-то передадите, что мы приехали? – вслед ему крикнула Настя.

- Конечно! - махнул рукой водитель и скрылся.

Настя постояла немного, потом в нерешительности подошла к двери и дернула за ручку. Дверь оказалась незапертой. Изнутри потянуло спасительной прохладой.

- А ну-ка, девчонки, заходите, заходите, смелее! Это теперь наш дом будет, - подтолкнула она дочек, а за ними вошла и сама.

Внутри и, правда, было прохладно и сумрачно. Настя не успела толком оглядеться. Смогла только заметить, что слева стояла выложенная печка, на которой стояли кастрюли, сковородки и чайник, как из двери, что была прямо за печкой, вышла молодая симпатичная женщина в интересном положении. Ее округлившийся живот уже заметно выпирал из-под халата, завязанного под грудью. «Соседка, наверное», - подумала Настя.

- Здравствуйте, вы кого-нибудь ищете? – приветливо поинтересовалась женщина.

- Мне сказали, что Григорий Шепелев здесь проживает.

- Да, все правильно Вам сказали. А Вы кем ему будете?

- Жена я его, Настя. А это детки наши, - похвалилась Настя, опуская Вовочку с рук. – Ох, все руки оттянул. Вот из Ялты приехали. Все ждали, ждали папку, да не дождались, решили сами к нему…

- Какая жена? – почему-то удивилась женщина.

- Как какая? Законная. Шепелева Анастасия Петровна. У меня и документ имеется, если сомневаетесь. Сейчас… - Настя сняла сидор, в котором лежали документы.
Но достать их не успела, как в квартиру, запыхавшись, ворвался Григорий.
Он был в военной форме, и, наверное, от этого казался каким-то непривычно чужим.

- А вот и хозяин мой явился! – обрадовалась Настя, второпях целуя мужа. – Как ты вовремя-то! А то, Гриш, мне тут не верят, что я твоя жена.

- Кто это? – обращаясь к Григорию, испуганно дрожащими губами спросила женщина, указывая пальцем на Настю.

- Идем, идем, Валюша, - я тебе все объясню, - почти силой затолкал он ее обратно в комнату, из которой она вышла, и зашел вместе с ней, плотно закрыв за собой дверь.

Настя осталась одна, растерянно протягивая вытащенную, наконец, из сидора бумажку, скрепленную печатью по всем правилам, которую 3 года назад им выдали в Ялте, подтверждающую, что они являются мужем и женой.

До ее сознания уже стал доходить весь ужас происходящего, но она гнала от себя страшную догадку, где-то в глубине души еще надеясь, что это какое-то недоразумение. Что у Гриши просто какие-то непонятные ей пока неувязки с соседкой по квартире, и что вот сейчас Гриша выйдет, и все ей объяснит.

Гриша, действительно, очень скоро вышел. Но по его бегающим глазам, по предательски трясущимся рукам, по поту, ручейком стекающему за ворот гимнастерки, Настя поняла, что это конец. Конец их любви, конец семье, конец всему…

- Ну что же ты так неожиданно? Без письма, без телеграммы надумала? Я бы встретил вас. Умаялись в дороге-то? Голодные, поди? Сейчас, сейчас я вас накормлю, -
суетился Григорий, затаскивая чемодан в другую комнату, и приглашая Настю пройти.

- Ах, вы мои хорошие! Соскучились по папке? – Принялся он обнимать и целовать девочек.

- А это кто у нас такой большой?! Неужели сынок? – поднял он Вовочку, прижавшегося к Насте.

Вовка, первый раз увидевший отца, испугался и заревел, выдираясь из рук Григория.

- Ну, ну, сынок, иди, иди к мамке. Не признал еще, – виновато объяснил он Насте.

Комната была большая, светлая, на два окна, на которых висели белые занавесочки и почти пустая. В ней стояла только одна голая солдатская кровать с панцирной сеткой.

- Ну, вот тут и будете жить. Сегодня уж как-нибудь переночуете, а завтра я у коменданта выпишу для вас мебель.

- Для нас? – поразилась Настя.

- Ну да, для вас. – Засмущался Григорий, как бы подтверждая Настину догадку.

- Так, а это кто же такая будет? – сурово спросила Настя, уже окончательно поняв все.

- Кто? – будто не понимая, о ком идет речь, переспросил Григорий.

- «Валюша» - это кто такая?

- Валюша…, - словно споткнулся Григорий.

- Да, Валюша, - вытягивая из мужа правду, настаивала Настя, хотя уже знала ответ.

- Прости меня, Настя. Это жена, выходит, моя.

- У-у-у-у!!! – заголосила Настя. – А кто же я тогда?! А это, – она тыкала пальцем в детей, - это кто же такие?!

- Прости, ну прости, Настя. Бес, видать, попутал. – Пытался обнять и успокоить жену Григорий.

- Уйди, ирод проклятый! – отбивалась от его объятий Настя. – Иуда!!!

- Ну, прости, прости меня. Сам не знаю, как это вышло. Я все же живой, столько времени без бабы-то, - неловко оправдывался Григорий.

- Вот и иди к своей шалаве, иуда! – билась в истерике Настя.

Перепуганные дети, ничего не понимая, жались к Насте и все трое истошно голосили, вторя ей.

- Ты Валентину не тронь! Она ни в чем не виноватая! – неожиданно построжал Григорий.

- А кто виноват?! Я?! – заходилась в крике отчаяния Настя. - Что отпустила тебя в этот Сталинабад, поверила?! Что троих детей тебе нарожала?! Что ждала тебя почти два года?!

- Я, я один виноват, - встал на колени Григорий. – Как есть, кругом виноват. Перед тобой виноват, перед Валентиной виноват. Но от детей я не отказываюсь. Мои это дети, кровь моя. И помогать им буду до смертного часа…

Ужинать Настя наотрез отказалась, несмотря на уговоры Григория.

- Ну что ты творишь? Война - войной, обед – обедом. Хоть детей-то накорми.

- Детей накормлю, а от этой твоей… куска хлеба не приму.

- Да причем тут Валентина-то? Я пока еще здесь хозяин, мой это хлеб…

До глубокой ночи в квартире Шпилевых то стихал, то вновь вспыхивал скандал, к которому присоединялась и Валентина, также бьющаяся за свои права на семейное счастье. Только когда соседи уже в третий раз предупредили, что вызовут коменданта, если не прекратится шум, все стали устраиваться на ночь.

- Надюша, пойдем, ляжешь с папой в комнате. У нас там диван мягкий есть. – Предложил Григорий старшей дочке.

- Не пойду я с тобой, ты плохой! – спряталась за Настю девочка.

- Насть, ну хоть ты ей скажи, - виновато попросил Григорий.

- Дети будут спать со мной. – Как отрезала Настя.

Детям постелили на кровати. Гриша принес матрас, подушки и пару одеял. Настя привычно уложила детей, как на вагонной полке: Вовочку к стенке, девочек валетом с краю.

Сама Настя устроилась на полу на Гришиной шинели. И всю ночь вдыхала до боли родной и такой долгожданный запах желанного мужа. «Вот и прилетела к любимому. Прямо в стаю», - глотала она горькие слезы, вспоминая Ташкентского попутчика.
Боль и обида рвали сердце на части, а разум никак не мог смириться с тем, что ее Гриша, отец ее троих детей сейчас, в соседней комнате всего в нескольких шагах от нее спит в ее законной постели с какой-то… А она, отдавшая ему 7 лет жизни, как собачонка ютится на полу.

А они там… И Настя чутко прислушивалась, что там творится у них, за стеной. Но оттуда не доносилось ни звука. Только слышно было, как Гриша несколько раз выходил на улицу покурить. Ему в эту ночь тоже было не сна.


XVI


Рано утром Григорий заглянул в комнату к Насте:

- Насть, может, ребятишкам чего купить надо?

- Машинку надо. Остричь всех наголо – завшивели, пока ехали, - даже не повернувшись, сквозь зубы процедила Настя.

- Я принесу, принесу, - засуетился Григорий. – Может еще чего надо?

- Мужа бы мне законного вернуть надо, вот чего! – лениво огрызнулась Настя.
После вчерашнего не было ни сил, ни желания говорить.

- Насть, ну не начинай. Успокоишься, тогда и поговорим, ладно?

Настя только тяжело вздохнула:

- Молока, крупы какой, да кастрюльку. Детям каши сварить надо.

- Ну, это… ты у Валентины кастрюлю спроси, может, как поделите с ней посуду, а чего не хватит, так докупим.

- А тебя-то меж собой как делить станем? Тоже где докупим? – так же устало и безучастно спросила Настя. В душе после всего пережитого у нее образовалась такая черная пустота, как темная южная ночь, без проблеска лунного света.

До службы Григорий успел сбегать на базарчик. Он был совсем близко. Принес молока в бидончике, риса, лепешек, ребятишкам петушков на палочке:

- Ну, я на службу, а ты тут сама хозяйничай.

- А как же краля твоя?

- Ей тоже в дивизию. Она при штабе шифровальщицей служит.

- Так вона где вы сшифровались! И куда только Василий с Ириной смотрели? В глаза бы их бесстыжие глянуть. Знали ведь, что жена и трое детей у тебя, как допустили такое?

- Да нет здесь уже Василия.

- Это куда же он делся-то?

- Тестя его, Владислава Илларионовича еще год назад в Москву в Генштаб перевели, а через три месяца он и Ваську за тобой туда же перетащил. Васька и меня обещал в Москву вызвать. На курсы военные устроить, чтобы мне офицерское звание дали, да что-то молчит, забыл, наверное… А машинку я сегодня принесу, и ребят сам постригу. Насть, встань на минутку, иди покажу, где керосинка, на ней и вари.

- Найду.

- Ну, я тогда побежал, а то как бы не опоздать.

Оставшись одна в квартире, Настя первым делом заглянула в комнату «молодых». Комната была такая же, как и та, в которой она ночевала с детьми, только обставленная мебелью. Критическим взглядом Настя окинула аккуратно заправленную двуспальную никелированную кровать с модными шишечками и выбитыми занавесочками на спинках, с кружевной накидкой на подушках и белоснежным покрывалом. «Гляди-ка, чистюля какая!» Приметила и этажерку с вязаными салфеточками, платяной шкаф с зеркалом, диван, круглый стол с нарядной скатертью, стулья. У одного окна, завешенного тюлем и шторами, стояла швейная ножная машинка, тоже покрытая салфеткой. С недоброй усмешкой подумала: «Гляди-ка, и машинку уже купил, а я переживала. Теперь ее наряжает, как барыню». Глядя на этот семейный уют, и особенно на машинку, в душе заворочалась ревность и такая злость, что Настя едва сдержала себя, чтобы не разорвать в клочья все эти салфеточки и занавесочки. Неожиданно предательски жестоко ударила память. Вспомнилось, как доставалась ей каждая обновка.

Гриша, хитро улыбаясь, говорил:

- Ой, Настюш, я тебе такое платье надумал сшить! Пойдем-ка снимем мерки.

- Да они же записаны у тебя, - отговаривалась вечно занятая какими-нибудь делами Настя.

- Так потерялся листочек. Надо новые снять.

Гриша начинал снимать мерки, повернув ее к себе спиной, и, приподняв завитки волос, нежно целовал в шею.

- Ну, Гриша! – шутя, отбивалась от его ласк Настя.

- Тихо, не мешай, я ищу позвоночек, от которого надо измерять.

Потом измерял длину рукава, целуя каждую руку от плеча до запястья.

- Что ты делаешь, Гриша? – радостно смеялась Настя.

- Измеряю, а то метр совсем истерся. Не сбивай меня со счету, тут каждый поцелуй – сантиметр.

Потом обхватывал ее талию метром и притягивал, крепко прижимая к себе. Настя чувствовала его окрепшую плоть, слышала его жаркое дыхание, и все ее сопротивление куда-то исчезало. Быстро закрыв дверь, Гриша, увлекал ее за собой, вмиг ослабевшую и безропотную…

От этих воспоминаний по истосковавшемуся без Гришиных ласк телу у Насти побежали мурашки, а внизу живота больно и сладко заныло. Голова от внезапно нахлынувшего желания закружилась, ноги ослабели… Ей пришлось ухватиться за дверной косяк, чтобы не осесть на пол.

Наверное, от накативших чувств, прибыло молоко. Настя почувствовала, что оно вот-вот промочит платье. «Надо Вовочку скорее покормить», - подхватилась она.
Дети, устав от дороги, от вчерашнего шума, еще крепко спали. Настя аккуратно, боясь потревожить Наденьку, лежащую с краю, подняла сынишку, села на стул, дала ему грудь. Он, сонный, привычно принял набухший сосок, сладко зачмокал от обильно льющегося молока. Ненадолго затихал, когда струя заканчивалась, и надо было прилагать усилия. Потом снова и снова тянул. Насытился, так и не проснувшись. Настя сонного посадила его на горшок – спутник их долгого путешествия, шепотом стала его уговаривать пописать. Когда все дела были сделаны, Настя положила его на еще не остывшую постель. Неожиданно проснулась Наденька.

- Спи, спи, донюшка, рано еще, - поцеловала ее Настя, и дочка, повернувшись на другой бок, положила ладошку под щеку и закрыла глаза. А Любочка даже не шелохнулась.

Настя еще постояла немного, убедившись, что и Наденька и Вовочка спят, полюбовалась на спящих детей, Горько вздохнула и тихо вышла, прикрыв за собой дверь.

Нужно было заниматься привычными делами. Настя заглянула в рукомойник, висевший на кухне. Он был пуст. Не было воды и в ведрах, стоявших на скамейке. Настя выглянула в окно кухни, выходившей окнами на террасу. Вроде во дворе никого не видно. На улицу выходить не хотелось. Было невыносимо стыдно показываться перед соседями, которых еще не знала, но догадывалась, что уже весь двор из трех домов, обсуждает такое невиданное событие. «Да что это? Так и буду прятаться от людей, словно это я напакостничала? Ну, уж нет! Пусть будет стыдно тому, кто виноват, а я ни в чем не провинилась». Глянула на себя в зеркало, висевшее около рукомойника, переколола косу, растрепавшуюся после сна, взяла ведра и гордо пошла за водой.

Колонку, стоящую посередине двора, Настя приметила еще вчера, так что искать ее не пришлось. Около нее, невидимой из окна, две женщины набирали воду, и о чем-то шумно разговаривали, энергично размахивая руками. Стоило только Насте подойти, они как по команде замолчали. «Кости нам перемывают! - догадалась Настя. – А что, я бы на их месте тоже»…

- Здравствуйте! – вежливо поздоровалась она, как бы не замечая неловкого молчания.

- Здравствуйте, - ответила та, что помоложе, и, подхватив наполненные ведра, быстро удалилась.

Вторая, женщина уже в годах, полная, начинающая седеть, небольшого росточка, тут же подставила пустое ведро под струю воды.

- Здравствуйте, здравствуйте. Давайте, что ли знакомиться. – Запросто предложила она. - Тамара Марковна я, из второй квартиры.

- Настя.

- Как же ты так опростоволосилась, милая? – вздохнув, не выдержала молчания Тамара Марковна.

- Это Вы о чем?

- Да о муже, твоем, Гришке непутевом. Как ты, говорю, догадалась такого бедового одного отпустить?

- Да кто же знал, что такое получится? Думали, что ненадолго, а получилось… - устало махнула Настя рукой. – Да и на Рябовых понадеялась.

- Ну, ты на Рябовых зла не держи. Это он уже после их отъезда с этой Валентиной спутался, а пока Рябовы здесь были, он ни-ни. У Ирины не больно-то забалуешь, да и Василий не допустил бы такого. Они, Рябовы, что ни говори, молодцы. Уезжали, и мебель свою Гришке оставили, и так по хозяйству много чего…

- И машинка швейная от них? – удивилась Настя.

- Нет, откуда у Рябовых машинка? Это он сам купил. Уже с ней в квартиру заехал. Он, можно сказать, этой самой машинкой и квартиру эту заработал.

- Это как?

- Да, почитай, как приехал, сразу же все дивизионное командование обшил. Самому Владиславу Илларионовичу и шинель сшил, и китель, да еще много чего кому.

- И женам их тоже, наверное? – съязвила Настя.

- Конечно, а то ты своего Гришку не знаешь. Он же никому отказать не может. За то ему и квартиру сразу дали.

Тамара Марковна поменяла ведра.

- А давно он с этой… Валентиной спутался? - поинтересовалась Настя.

- Точно я тебе не скажу, милая. Знаю только, что ее на место Ирины из Москвы прислали, а уж когда промеж них все завязалось, я даже и не знаю. Только, к нему она переехала, видно, когда уже понесла. Месяцев семь, а то, может, и больше, как они вместе живут.

- И что же она не знала, что у него жена и трое детей?

- Не знаю. Она ведь тут ни с кем не общается. Шибко грамотная, не нам чета. Мой сказывал, что курсы какие-то специальные в Москве заканчивала, да еще и партийная. Может из гордости, а может от стыда, только мышкой прошмыгнет утром на службу, а вечером – обратно. Все вроде, как за Гришкой прячется. Из дома только что по надобности в туалет сходит. А чтобы с людьми поговорить, это никогда! Даже за водой Гришка сам ходит.

- А квартиру Гриша давно ли получил? – решила воспользоваться Настя словоохотливостью соседки и выведать все до конца.

- Так мы с ним в один день и заезжали в этот дом. Сейчас я тебе скажу точно когда.

Тамара Марковна наморщила лоб, вспоминая день новоселья.

- О, Господи, да что же это я думаю? – рассмеялась она над своей незадачливостью.

 - 29 декабря 29 года! Думала, что на всю жизнь запомню такую легкую дату, а смотри-ка, запамятовала.

- Между прочим, - похвалилась Тамара Марковна, - наш дом в Сталинабаде - самый первый с деревянными полами! Эти-то два уже после него построены, - показала она на соседние дома во дворе.

И видя, что эта информация не произвела на Настю никакого впечатления, немного разочарованно спросила:

- А ты что, не знаешь разве, что тут дома без полов?

- Как без полов? – равнодушно отреагировала Настя.

- Полы вообще-то есть, но только глиняные, как в кибитках. А в нашем доме уже деревянные настелили! – все пыталась удивить Настю небывалым прогрессом Тамара Марковна.

Но Настя, никак не реагировала. Она ушла в себя, крепко задумавшись о чем-то своем.

- Настя, ведро-то подставляй, - вывела ее из задумчивости Тамара Марковна.
Настя молча подставила свое ведро под струю воды. Соседка не ушла, а осталась ждать, переживая, не сболтнула ли чего лишнего, видя неожиданную замкнутость Насти.

- А как же колонку закрыть? – набрав ведра, обратилась к ней Настя.

- Вот смотри. У нас тут кольцо специальное есть, мы его одеваем, чтобы рычаг постоянно не держать, а потом снимаем, и вешаем на кран, чтобы не потерялось. Поняла? – показала дворовую премудрость Тамара Марковна.

Женщины взяли ведра и направились к дому.

- Настя, - робко начала Тамара Марковна. – Ты уж меня прости, если я не в свое дело суюсь. Просто жаль мне тебя чисто по-женски. Что теперь делать-то думаешь?

- Ох, Тамара Марковна, какие уж тут обиды? Кабы кто подсказал, что мне делать. Сама-то и ума не приложу. Насовсем ведь ехала к мужу, а тут – такое! В Ялту вертаться – не к чему. Там брат Гришин с семьей уже живут. Тоже взбаламутили их, сдернули с места. К сестре разве – на Кубань. Так и у нее своя семья. Своих забот хватает.

- А детки-то у вас уж большенькие?

- Девочкам семь и пять, а мальчику 9 мая годик будет.

- Ох, малы еще совсем, - посочувствовала Тамара Марковна. – Я тебе вот что скажу, Настя. Ты женщина, смотрю, серьезная, не балованная. Ты не торопись. Главное, тебе сейчас остыть и успокоиться надо. Потому, что гнев в таких делах разуму не советчик. Ты пока потерпи, поживи, оглядись, а уж когда успокоишься, тогда на холодную голову и решение принимать можно. А может, к тому времени все как-нибудь само и разрешится.

Тамара Марковна поставила ведра, оттягивающие руки.

- Да как тут успокоишься, когда все на глазах, - не выдержала, заплакала Настя. – И за что только меня Бог так наказал?

- Не плачь, милая, не плачь, – по-матерински погладила Настю по плечу соседка. - И на Бога зря не гневайся. Если послал тебе испытание, значит, знает, что справишься с ним. Все еще наладится.

- Спасибо Вам, Тамара Марковна, - всхлипывая, поблагодарила Настя.

- Да за что же? – удивилась та.

- За совет да поддержку. Одна я ведь тут совсем, поговорить даже не с кем.

- Ничего, ничего, все как-нибудь утрясется, - утешала ее Тамара Марковна. – Ты вот что, Настя, если что понадобится: с ребятишками посидеть, или помощь какая, заходи ко мне по-соседски, не стесняйся. Во второй квартире мы живем. И мне все радость будет с ребятишками побаловаться. Одни мы со стариком остались. Разлетелись наши детки. Один сын – во Владивостоке, другой поближе – в Туркмении служит. Только и радости, когда в отпуск приедут. А дед мой тоже еще при службе состоит. В штабе дивизии он, да только все на службе пропадает, а я все одна и одна.

- Пойду я, Тамара Марковна, а то дети одни, а к Вам я обязательно загляну…

Григория с самого утра вызвал к себе политрук.

- Ты что же такое вытворяешь, сукин кот?! – загремел он мощным басом, не успел Гриша отрапортовать, что явился, - Гарем решил устроить?! Я тебе устрою гарем! Жаль, что ты не в партии, положил бы сию минуту партбилет на стол! Счастье твое, что до комдива еще не дошло! Это тебе не Владислав Илларионович, он тебя жалеть не станет!

- Простите, товарищ политрук, так вышло, - не зная, что сказать в свое оправдание, промямлил Григорий.

- Вышло… В рот тебе дышло!!! Выходит у кошек да собак, а тебе для чего башка дана? Орехи колоть?!

Григорий молчал, ждал, когда политрук все выскажет. Был он мужик шумный, гневливый, но отходчивый.

- Тебя спрашиваю, для чего тебе башка дадена?!

- Думать, товарищ политрук, - уныло ответил Григорий.

- Ну, и что ты ей думал, когда с Валентиной спутался?

- Виноват, товарищ политрук, любовь у нас с ней.

- Какая может быть любовь, когда троих ребятишек настрогал?! – опять вскипел политрук. – Любовь у него…Отрезать бы тебе эту любовь под самый корень! И что только бабы в таких прохиндеях находят, а? Ведь ни рожи, ни кожи.

Григорий молча пожал плечами.

- Детям-то хоть есть на чем спать? Они тут любовь вытворяют, а дети мучаются, - бурчал политрук, горой возвышающийся над столом.

- Кровать одна только. Я ведь не ждал их…

- Не ждал он их, - буркнул политрук. Видно было, что уже отходит от гнева. – Их не ждать надо было, а с собой забирать, когда сюда ехал. В общем, так Шепелев, даю тебе сроку две недели разобраться со своими бабами, и чтобы никаких мне гаремов на территории дивизии, понял?

- Да как же теперь с ними разберешься, товарищ политрук? – горько вздохнул Григорий.

- Как?! – зло усмехнулся политрук. – А вот как накакал, так и съешь, а через две недели мне доложишь. Да, за мебелью сходи к коменданту. Возьми там под расписку, все, что нужно для семьи. Кровати, столы, не знаю чего еще, тебе виднее.

- Спасибо Вам, товарищ политрук.

- Это тебе не меня благодарить нужно, а супругу мою Екатерину Сергеевну. Заступница, мать ее! Была бы моя воля, я тебя посадил бы, наверное…

- Передайте спасибо и Екатерине Сергеевне. Если ей что пошить надо, так я завсегда, и Вам, тоже, Анатолий Евграфович…

- Иди уже, бабский угодник. Без тебя голова кругом идет! Такое ЧП устроил! Срамота одна!

Настя покормила детей, нашла в кухне таз, согрела воды и, вытащив табуретку и таз на террасу, занялась постирушками. Дети играли тут же во дворе около террасы, когда к дому подкатила все та же полуторка, на которой она вчера приехала с вокзала. Тот же водитель – красноармеец Петров приветливо крикнул:

- С новосельем, хозяйка!

- Спасибо, - грустно улыбнулась Настя, и подумала «Тут уже другая хозяйка».

Григорий с водителем начали выгружать и таскать в комнату солдатскую мебель, тюфяки, подушки, одеяла, постельное белье. Потом красноармеец Петров еще помог Григорию собрать и расставить по комнате две кровати, тумбочки, стол и четыре стула.

Настя тут же принялась прибирать кровати. Застилала тюфяки, набитые соломой, казенными простынями и одеялами, заправляла ватные подушки в армейские наволочки с завязочками. И, вспоминая перину и пуховые подушки, которые распродала за бесценок в Ялте, горько думала: «Вот тебе и барыня!» Но сейчас была радехонька и этому. «Хоть первую ночь посплю нормально».

- Настя, я принес машинку. Давай ребят постригу, - прервал ее невеселые мысли Григорий.

Стригли детей на улице. Младшие перенесли эту процедуру нормально, только Вовка весь извертелся, изворачиваясь посмотреть, чем это таким страшным ему водят голове, которое иногда щиплется. А Наденька та просто рыдала в голос, прощаясь со своими белокурыми локонами. И долго потом еще Настя не могла ее успокоить.

- Нам бы еще в баню сходить. – Попросила Настя Григория.

- Я отведу, здесь недалеко.

По дороге в баню, Настя, не разбираясь в званиях, спросила:

- И кто же ты теперь будешь?

- В каком смысле? – насторожился, не поняв вопроса, Григорий.

- Да вот, - Настя ткнула рукой на его ромбики.

- А-а-а, это? Старшина.

Они опять замолчали, страшась предстоящего разговора. Первой не выдержала Настя:

- Ну, Григорий Афанасьевич, и как же мы с вами дальше жить будем?

Григорий, словно только и ждал ее вопроса, заторопился:

- Настя, Христом Богом прошу, отпусти ты меня.

- Никак в Бога стал верить? – удивилась Настя. - Может, и повенчаться со своей партийной успел?

- Да это я так, к слову. Правда, Насть, отпусти ты меня. Ведь люблю я Валентину. Нет мне без нее жизни.

- Когда-то ты и мне такие же слова говорил. Куда же наша-то любовь вдруг делась, а Гриш? Или все, как есть, позабыл? Чем же она так приворожила тебя?

- Не знаю, Настя, как и получилось. Все, как во сне. Запутался я совсем, но только со всех сторон получается, что подлец я. Валентину брошу – подлец, тебя с детьми – тоже подлец.

- Ты мне скажи лучше, почему же ты за мной так долго не ехал? И про квартиру все врал, что не дают. Ведь ты ее почти сразу, еще в 29-ом получил.

- Соседи успели настрекотать?

- Или неправду сказали?

- Правду, - вздохнул Григорий. – Тут ведь как получилось? Сначала меня никак со службы не отпускали, потом думал, как я вас в пустую квартиру привезу? Надо было хоть что-то из мебели прикупить. Потому и не писал, хотел привезти вас уже в обставленную квартиру, чтобы ты ахнула.

- Вот я и ахнула, - покачала головой Настя. – Да что теперь все это перебирать? Дело уже сделано. Ты мне лучше объясни, как дальше-то нам жить? Ты, как я поняла, с ней расставаться не хочешь?

Григорий молчал.

- Нет, значит. Получается, детей на чужую бабу сменял?

- Да при чем тут дети? Я что отказываюсь от них, что ли? Как они были мои, так и будут всю жизнь…

- Только, Гришенька, не будет нам с ней места под одной крышей. Не смогу я жить в одной стае. И ехать мне теперь некуда, сам знаешь. Хоть на улицу иди…

- Насть, ты только потерпи немного. Васька мне вызов должен прислать, я же тебе говорил. Мы с Валентиной сразу и уедем. Все тебе останется: и квартира, и все, что в ней есть, все твое будет. А деньги на ребят я буду посылать, ты не думай. День и ночь буду работать, но детей не обижу.

- А если Васька не пришлет вызов, так и будем на смех людям жить одним колхозом?

- Пришлет, обязательно пришлет. Я ему завтра же молнию пошлю, чтобы поторопился с вызовом.

Так и стали жить: Настя с детьми в одной комнате, «молодые» - в другой. Только жизнью это назвать нельзя было. Пытка для всех троих, хоть и старались держать нейтралитет, да пореже встречаться на кухне. Больше сидели по своим комнатам, чтобы не затевать бесконечных обвинений друг друга. Правда, Григорий каждый день заходил к детям, да узнать, не надо ли чего купить по хозяйству.

Младшие дети – еще несмышленые, ничего не понимали, думали, что так и должно быть, тянулись к отцу. И он баловал их, чем только мог: то конфет, то баранок притащит, то фруктов каких. Особенно Вовка. Топотал радостно навстречу, когда Григорий возвращался со службы, уже и «папа, папа» лопотал. Гриша тоже радовался сыну: то посадит его на закорки, и изображает коня, то на ноге качает, то подкидывает под потолок, то возню какую затеет. Мальчишке только того и надо, да и Любочка стоит в очереди за потехами: «Папа, а меня так». И только Наденька сторонилась отца, а Настю не раз спрашивала:

- Мама, а почему папа с этой теткой противной живет, а не с нами?

- Да кто ж его знает, Наденька? – не зная, как все объяснить дочке, маялась Настя.

Через десять дней, после приезда Насти было 1 мая. Праздник большой по тем временам. С утра в Сталинабаде, как и по всей стране, должен был пройти парад, а после - демонстрация трудящихся и народные гуляния в парке.

Гриша, с утра отмаршировавший вместе с дивизией, после парада попросил у Насти, чтобы отпустила ребятишек с ним на гуляния. Настя сначала вроде заартачилась:

- Чего это они с чужой теткой гулять пойдут? У них мать родная есть.

Но Гриша уговорил:

- Да пусть дети потешатся: на каруселях покатаются, мороженого поедят. А то, что они все дома сидят, ничего не видят. Да и ты отдохнешь малость.

Даже Наденьке, хоть и косо смотрела на отца, но видно, что очень хотелось пойти на праздник.

- Ну, что, пойдешь с отцом? – спросила ее Настя.

- Нет, я лысая, - начала робко отговариваться дочка.

- А я тебе на головку свой шелковый шарфик повяжу, да еще бантом его сверху завяжу, никто и не догадается, - уговорила ее Настя.

Принарядились и «молодые» по праздничному случаю, и все радостные и оживленные пошли на гулянье. Осталась Настя одна в долгожданной квартире, ради которой согласилась на разлуку с мужем. И только сейчас поняла, как она устала от всего, что навалилось на нее в последнее время. И так ей стало тяжело и страшно от одинокого беспросветного будущего, что сил не было даже прибрать за детьми. Она подняла с пола Любочкину раковину, с которой та не расставалась, прилегла на кровать, приложив ее к уху.

В раковине ровно и безмятежно шумело море, тихо перекатывая волны по гальке. «Совсем, как в нашей прежней жизни», - улыбнулась Настя. Вспомнилось, как они с Гришей и девочками гуляли по набережной, в парке, ходили в кино, ели мороженое в прибрежном ресторанчике. Теперь другая гуляет с ним и ее детьми. И так будет всегда. Она всегда будет одна, и не с кем будет даже поговорить. Долго лежала Настя, прислушиваясь к завораживающему шуму моря в раковине, словно пуповиной связанной с ним. С удивлением разглядывала свое платье «на выход», сшитое Гришей на ее 29 лет. Оно висело на плечиках прямо перед ней на вбитом в стену гвоздике, как напоминание о далекой и совершенно другой жизни. Словно это была и не ее жизнь…

Вдруг среди вкрадчиво-колдовского шепота волн в раковине Настя отчетливо услышала крик чайки. Она никогда не любила чаек. Их наглая бесцеремонность и, главное крики, похожие на карканье ворон, всегда настораживали и пугали ее. «Что она кричит?» - вслушалась Настя. «Ко-нец! Ко-нец!»- услышала она в одиноком крике то, что и предполагала услышать. «Конец! Конец любви, конец семьи, конец всему! Конец жизни…» - все громче и громче глумилась чайка.

Настя со злостью отшвырнула раковину, встала, вышла на террасу, аккуратно сняла и сложила сушившееся белье, отвязала веревку. Долго ходила по притихшей квартире, разглядывая потолки…

- Насть, ты спишь, что ли? Стучу, стучу… Я пирог испекла, ребятишек угостить. Вот сейчас мы все вместе чайку попьем с пирогом, отпразднуем с вами 1 мая… Да где же ты? – видя, что комната, отведенная Насте с детьми пуста, недоумевала Тамара Марковна.

- В туалет разве вышла? – сама себе подсказала Тамара Марковна.

На всякий случай она заглянула и в комнату «молодых», хотя знала, что Настя туда никогда не заходит… Пирог, истекающий румяной аппетитной истомой и рыбно-картофельным духом, тут же полетел на пол. Тамара Марковна не растерялась. Не смотря на грузность комплекции, она молнией метнулась на кухню, схватила нож, успев выбить при этом входную дверь на террасу, и истошно призывая на помощь:

- Люди! Люди! Сюда!!! Помогите!!!

Потом с той же скоростью бросилась в комнату, ногой отбросила в сторону опрокинутый стул, подвинула стол, быстро взобралась на него, и перерезала веревку, на которой висела еще теплая Настя.

Под тяжестью Настиного тела Тамара Марковна упала на стол, и наполовину лежа под ней, пыталась ослабить петлю на шее Насти, когда в комнату забежал сосед из третьей квартиры:

- Что случилось? Чего звала?

Увидев Настю, он тут же все понял, и стал энергично помогать Тамаре Марковне.

- Живая хоть?

- Вроде живая, - кивнула Тамара Марковна, слезая со стола. Давай, Иваныч, положим ее на кровать, да беги-ка в лазарет за доктором. Не знаю я, что дальше с ней делать…

Уже начинало смеркаться, когда Григорий с Валентиной и детьми по остывающему и пропахшему цветами белой акации городу возвращались с маевки. Вовка мирно спал на руках отца, Надя тянула за руку, едва передвигающую от усталости ноги, Любочку.
Около дома их дожидалась Тамара Марковна. Она рукой подозвала к себе Григория, и что-то долго тихо-тихо ему говорила, потом забрала у него с рук спящего Вовочку. Валентина безучастно стояла в стороне с девочками.

- Надя, Люба, идите пока к Тамаре Марковне, - дрожащим голосом попросил Григорий.

- Я к маме хочу-у-у! – закапризничала Любочка.

Надя тоже хотела домой и молча тянула сестренку к своей квартире.

- А мама сейчас тоже ко мне придет. Мы сейчас с вами чай попьем с пирогом. Хотите пирожка? Пирог вкусный-вкусный! Пойдемте, пойдемте, мои хорошие, – ласково уговаривала девочек Тамара Марковна.

Девочки успевшие привязаться к ней, успокоились и спокойно пошли за ней, а Григорий, бросив Валентину, бегом помчался домой.

Когда еще ничего не знающая Валентина вошла в свою комнату, картина, которую она увидела, возмутила ее до глубины души. На их семейном ложе, на подушках с кружевами лежала Настя, а Григорий, стоя перед ней на коленях, плакал и целовал ее безжизненно свисающую руку:

- Зачем же ты так, Настенька? Ведь дети же у нас…

- Это еще что за фокусы?!! С чего вдруг «эта» разлеглась на нашей постели?! – взорвалась криком Валентина. – У нее есть своя комната, пусть убирается туда!

- Замолчи! - неожиданно рассвирепел на нее Григорий и поднялся, сжимая кулаки, - иначе сейчас ты уберешься отсюда навсегда! Это все ты, змея подколодная, залезла мне в душу, всю жизнь мою перевернула! Из-за тебя это Настя!..

И он с размаху ударил Валентину кулаком в лицо. Валентина, не ожидавшая такого, охнула и осела на пол. А Григорий продолжал ее бить, вкладывая в каждый удар всю боль за жену, за свою вину перед ней, за стыд перед детьми…

- Гриша, остановись! – едва слышно хрипела Настя, пытаясь остановить Григория, не в силах подняться с постели. Валентина, беспомощно каталась по полу, инстинктивно закрывая живот руками…

На шум прибежал все тот же Иваныч.

- Ты что же творишь, сволочь?! – Еле оттащил он Григория от Валентины. – Да что ты за мужик? Э-эх! Одна от тебя в петлю полезла, другую сам убиваешь? Очухайся!
И съездил ему с такой силой, что Григорий отлетел метра на два. Но отвечать соседу не стал. Он молча сидел рядом с безжизненно лежащей на полу Валентиной, схватившись за голову, и неожиданно совсем по-волчьи завыл оттого, что натворил и от бессилия, что-то исправить…

В ту же ночь у Валентины начались преждевременные роды и ее на скорой отвезли в роддом. Врачи ничего не смогли сделать, ребенок родился мертвый.


XVII


С самого утра Григорий ждал, что политрук вызовет его на проработку. Тот вызвал только после обеда:

- Ну что, кобель дранный, доигрался?! Разобрался со своим гаремом?! – грозной тучей навис он над Григорием. И в сердцах звезданул кулачищем по столу так, что с графина с водой выскочила крышка.

Григорий молчал. Знал и без политрука, что виноват кругом, только не знал, как выпутаться из сложившейся ситуации. Ему хотелось заснуть и спать долго-долго, а потом проснуться, и чтобы все было, как прежде: Ялта, Настя, ребятишки… Только куда же деть Валентину? И к ней прирос сердцем. Она и приглянулась Григорию потому, что уж очень была похожа на Настю. И ростом, и фигурой, и статью. Только что волосы темные с рыжиной, да глаза слегка раскосые и карие, не как Настины – цвета летнего штилевого моря…

- Чего молчишь, кобель? Натворил дел, теперь отмалчиваешься?

- Думаю я, что мне делать, - развел руками Григорий.

- Думает он. Счастье твое, что Валентина все на себя взяла, а то бы точно срок схлопотал.

- Что на себя взяла? – не понял Григорий.

- А то, что не сознается ни в чем. Сама вся синяя от побоев лежит, а туда же: тебя, пакостника, выгораживает. Дескать, сама оступилась и упала, Григорий, мол, тут ни при чем. И, получается, что на тебе и вины никакой нет, кроме как измена жене. Но это с кем не бывает? За это, к сожалению, не судят. И все-таки мой тебе совет: пиши рапорт об отставке. Чувствую я, добром вся эта история не закончится. Я сам подпишу у комдива. А ты хватай всех детей в охапку и бегите отсюда с женой, пока Валентина не передумала, да не посадила тебя. Может, хоть семью сохранишь. Шутка ли, трое детей…

- Некуда нам бежать, да и Валентину я не могу бросить.

- Не побежишь, значит? – почесал затылок политрук после долгого молчания. – И что с тобой делать прикажешь? Ведь с Валентины особый спрос будет, когда из больницы выйдет. На партбюро разбирать ее будем. Дело-то нешуточное…

С больницы Валентина вернулась как тень: почерневшая, осунувшаяся, молчаливая и чужая. В первый же день, как вышла на службу, ее вызвали на партбюро. На повестке стоял один вопрос о ее недостойном поведении, порочащем честь и достоинство офицера Красной Армии и члена ВКП(б), что привело к распаду ячейки общества - советской семьи. Единогласным решением она была исключена из партии и уволена из рядов Красной Армии. Причина такого строгого решения была записана и в справке, которую ей выдали при увольнении.

Это был конец ее карьеры, так славно начавшейся, конец всем ее надеждам на будущее, потому что с такой справкой она теперь вряд ли сможет устроиться на нормальную работу. Это было, как клеймо.

Поздно вечером, вернувшись с партбюро, Валентина начала молча собирать чемодан.

- Валюш, ты чего? – всполошился Григорий. – Ты куда это собираешься?

- Домой поеду, в Москву, к маме.

- А я? Как же я? – встревожился Григорий.

- Ты? Возвращайся ты, Гриша, в семью. Так будет лучше всем нам.

- А как же твои слова, что до самого конца жизни с тобой не расстанемся? – растерянно метался Григорий, вырывая из рук Валентины платья, которые она укладывала в чемодан.

- Слова?!.. Все это пустое, Гриша. Слова – это одно, а жизнь, оказывается – совершенно другое.

- Простить не можешь?

Валентина промолчала.

- Нет, никуда не отпущу тебя! – Обхватил ее Григорий. – Нет мне без тебя жизни.

- А кто ты мне, чтобы не отпускать? – зло усмехнулась Валентина, освобождаясь от его объятий.

Утром, когда Григорий ушел в дивизию, Валентина зашла к Насте.

- Ты прости меня, если сможешь, за зло, которое я…, - и, заплакав, вышла.

- Бог простит, - только и успела сказать ей вслед Настя.

На том и расстались.

И началась у Насти с Гришей новая жизнь. Настя привычно обстирывала Григория, готовила на всю семью. Ужинали теперь все вместе, с детьми, в комнате Григория за круглым столом. Только спать расходились каждый по своим постелям. Настя, еще не оправившись после случившегося, не могла простить Григория. А тот и не стремился к восстановлению семьи. Потерянный и неприкаянный, он тяжело переживал отъезд Валентины, решив утопить свое горе в рюмке. И не стало дня, чтобы он приходил домой трезвый.

Настя терпела, но где-то в глубине души все же теплилась надежда, что еще немного, Гриша успокоится, и, может быть, все как-то наладится, будет по-прежнему, как в Ялте. Да и Тамара Марковна наставляла:

- Перетерпи, Настенька, прости ты его, непутевого. О детках своих подумай. Их ведь растить и растить. Разве одной тебе под силу их поднять?

И то правда, Настя за Гришей не работала ни одного дня. Ее главным уделом давно уже была семья, дети, домашнее хозяйство.

Может быть, и вышло бы все, как советовала Тамара Марковна, все со временем перетерлось бы: и боль, и обиды, если бы однажды вечером, пьяный Григорий не остановил Настю, собирающуюся идти спать к детям:

- Не-е-ет, постой-ка! – со злостью одернул он ее за руку – Я понял! Это ты все специально устроила, да?

Настя устало молчала, не понимая, чего от нее хочет Григорий.

- Специально, говорю, устроила? – пьяно допытывался тот.

- Что устроила? - Горло, все еще отекшее и воспаленное, болело. Ей было трудно говорить.

- В комнате нашей повесилась специально? Валентине назло, да? Чтобы тебя уложили на нашу кровать, а Валентина это увидела, и скандал устроила?

Обида той самой петлей накрепко сдавила ей горло.

- Дурак ты! – держась за горло, захрипела Настя. – Детей я боялась напугать.
И вышла.

Рано утром Настя растолкала Григория:

- Не будет у нас тобой жизни, Гриша. Поезжай-ка ты, к Валентине.

Ох, как нелегко далось ей это решение! Почти всю ночь она не сомкнула глаз, обида душила оттого, что не ее, мать его детей, пожалел Гриша, а соперницу. Прикидывала и так, и эдак. Вроде бы все закончилось, и соперницы нет больше, можно надеяться, что понемногу все забудется и встанет на свои места. Все-таки трое детей и восемь лет счастливой жизни – это не просто откинуть, как убеждала ее Тамара Марковна. Но нет, видно не зря говорят, что поломанную чашку не склеить. Зачем же мучить друг друга зазря? Да и разве можно забыть такое? Эта Валентина теперь до конца жизни так и будет стоять между ними, мучая и терзая каждого. Так пусть хоть одной из них двоих живется нормально…

Григорий, словно только и ждал этого Настиного решения. Написал рапорт, сдал склад, и через неделю уехал в Москву.

Насте стало еще тяжелее. Она даже пожалела, что отпустила Григория. Так хоть какой-никакой, но муж все-таки был, а после Гришиного отъезда осталась она настоящей брошенкой. Теперь все заботы легли на Настю. И она потерялась. От всего пережитого с того самого момента, когда ступила на эту чужую землю, от забот о детях, о доме, тяжелым грузом легших на ее плечи, у нее опустились руки. Не хотелось ничего делать, никого видеть, ни с кем разговаривать. Хотелось молча лежать целый день, уставившись в потолок. Хотелось только одного: чтобы Нюся была бы рядом, чтобы пожалела ее, помогла, подсказала, как жить дальше. Но домой, в станицу Настя не писала с самого Гришиного отъезда из Ялты. Поначалу не знала, что у них с переездом получится. А теперь из Сталинабада разве напишешь обо всем? Настя не раз садилась, чтобы написать письмо сестре. Но дальше «Здравствуйте, дорогие мои…» дело не двигалось. Не поднималась рука написать о своем несчастье. И письмо опять откладывалось на неопределенное время в надежде на лучшие времена…
Из этого оцепенения ее на некоторое время выводили лишь необходимые повседневные хлопоты. Дом постепенно приходил в упадок: горы немытой посуды, не обстиранные дети, запущенная квартира.

И опять Тамара Марковна пришла на помощь.

- Ну, что ты, милая совсем опустила крылья? Надо, Настя, тебе на работу устраиваться, а то закостенеешь совсем в своем несчастье. На людях и беду легче переживать, и с деньгами тебе проще будет. Когда-то еще твой Гришка пришлет, а вы уж, смотрю, скоро на хлеб и воду сядете.

- Если только в дивизионный лазарет устроиться? – предположила Настя. - Я в Германскую сестрой милосердия в госпитале работала.

- Нет, туда не устроиться. – Махнула рукой Тамара Марковна. - Там все жены офицеров пристроились.

- Эх, надо было мне, пока с Гришей жила, шить у него учиться. – Погоревала Настя.

 - Сейчас бы, может, и пригодилось.

- Ничего, я найду тебе работу. Есть у меня один знакомый…

А через две недели Настя уже работала посудомойкой в городской столовой. С детьми опять выручала сердобольная Тамара Марковна – присматривала, пока Настя была на работе.

Заведующий столовой - грузин Реваз Арсеньевич сразу предупредил Настю:

- Только у меня одно условие: не воровать! Узнаю, сразу уволю.

И Настя, напуганная возможностью потерять работу, боялась взять домой даже объедки. И неожиданностью для нее было, когда в конце недели Реваз Арсеньевич принес тщательно упакованный бумажный сверток:

- Держи, это тебе.

- А что это?

- Да так, кое-какие продукты.

- А за что? – удивилась и засомневалась Настя: брать или не брать. Не потребует ли начальник какой платы за это.

- Ни за что, я всем раз в неделю даю.

И видя, что Настя опасается брать, успокоил:

- Бери, бери, не бойся. Ничего мне от тебя не надо. Просто в столовой всегда излишки бывают, а в одно горло жрать – подавиться не долго. Делиться надо с людьми, да и вы тогда не станете подворовывать.

В свертке оказалось по килограмму риса и гречки, небольшой кусок сливочного масла и мяса. По этому поводу Настя в свой выходной устроила детям настоящий праздник – наварила плова. Позвала и Тамару Марковну.

- Ну, вот видишь, все понемногу и налаживается, - искренне радовалась та за Настю.

- Это все Вы, Тамара Марковна. Вы у меня, как Ангел-хранитель, - не могла нарадоваться Настя новой жизни.

- Да что ты, Настенька выдумываешь? – смущалась та. - Я ведь, сама женщина, понимаю…

Как-то на день рождения Наденьки Настя, чтобы порадовать детей, напекла булочек. Принесла их и на работу угостить сотрудниц. Досталось и Ревазу.

- Это кто тебя научил так вкусно печь? – нахваливал он, уплетая булочку.

- Я по молодости ходила на курсы французской кухни, - похвалилась Настя.

- Что такое, слушай?! – чисто по-восточному возмутился Реваз. – Почему молчала до сих пор? У меня людей на выпечке нет, а она молчит!

- Да я не справлюсь, наверное, - испугалась Настя. – Одно дело дома печь, а тут у вас нормы какие-то…

- Ничего, справишься!

И Настя послушно встала на выпечку. Здесь ей стало намного легче. Она приходила в столовую затемно, чтобы поставить тесто, но зато после обеда была уже свободна. И заработок ее заметно прибавился, и уважения стало больше. Настя не раз с благодарностью вспомнила, как Нюся заставляла ее ходить на эти самые курсы.

А через полгода Реваз вызвал Настю к себе в «кабинет» - маленький закуток, где с трудом помещался стол, шкаф с личными делами работников, накладными и другими документами, да два стула.

- Попросить тебя хочу Настя, - начал он смущаясь. – Слышал я, что ты с детьми в двухкомнатной квартире живешь?

Настя невольно насторожилась.

- Да, а что такое?

- У моего сына Шоты есть друг Лёня. Они вместе в школе учились. - С трудом выговаривая русские слова, начал Реваз. – К Лёне брат из Грузии приехал. А тут такое дело, понимаешь, Лёня с женой и ее ребенком сами живут в общежитии. Тесно, понимаешь, и неудобно от жены. Жена его сердится все время. Говорит, что скоро всю родню грузинскую сюда притащишь? Нехорошо получается. Мальчику жить негде.

Реваз Арсеньевич с досадой покачал головой.

- А я при чем? – не понимала Настя.

- Может, пустишь его на квартиру? - Заискивающе попросил Реваз.

Настя задумалась.

- А он ничего не натворил? Может, он от милиции скрывается?

- Володя? Да что ты?! Он и мухи не обидит! Молодой еще совсем: 17 лет ему всего. Что он может натворить? Просто нехорошо получается. По нашим законам если гость приехал, то и должен жить у тебя. Или у меня. А у меня тоже негде. Да и ты одинокая женщина. Все нехорошо как-то…

- Да ладно Вам переживать, Реваз Арсеньевич, пусть приходит, попробуем ужиться.

- Ты, Настя, не думай ничего плохого. Он парень тихий, скромный, и платить тебе будет. В общем, в обиде не будешь.

- Да мне ли на Вас обижаться, Реваз Арсеньевич?

Этим же вечером пришел квартирант.

- Здравствуйте, Вы – тетя Настя?

Настя невольно взглянула в зеркало над рукомойником. Грустно подумалось: «Вот я уже и тетя»!

Комнату для жилья квартиранту Настя определила Гришину. Володя, хоть и сопротивлялся, увидев скромную обстановку Настиной комнаты и отведенной ему, но она настояла:

- Это комната хозяина, мы тут все равно не живем.

Так в их жизнь вошел Володя. Насте было удобно с ним. Володя был квартирантом – лучше не придумаешь. Не докучал, приносил неплохой доход и продуктами баловал изредка. Он работал в Коопторге и большую часть времени проводил в командировках: ездил по кишлакам, скупал у населения овощи и фрукты, а часто и сопровождал вагоны с этим товаром в разные районы огромной страны: в Сибирь, на Урал. А там закупал и вез для продажи в Коопторгах Таджикистана северные дары природы: картошку, грибы, ягоды.

Теперь Насте и с деньгами стало свободнее. Володя за комнату платил исправно, иногда даже прибавлял к той сумме, которую Настя назначила ему. Нередко и продукты приносил в дом, за то, что, когда не был в командировке, столовался у Насти. С детьми и по дому тоже поддержка пришла. Дети не отлипали от Володи, когда тот был дома. Как-то незаметно стал он ребятам вместо старшего брата, а Насте - за младшего. В общем, зажили одной семьей. А через год Настя уже и не представляла, как они раньше жили без Володи.

Володя сколотил немудреный стол на террасе, протянул свет. И теперь, в редкие дни, когда он бывал дома, они, ища спасения от дневной жары, после ужина выносили Настин самовар и подолгу засиживались за чашкой чая. Нередко на огонек к ним подтягивались и соседи. По выходным приносили лото, и тогда почти до утра во дворе кипели нешуточные азартные баталии.

Володя, тоскующий по родине, часто рассказывал о неведомой для Насти земле. ...О странных обычаях, о таких высоких горных вершинах, овеянных нежнейшей вуалью голубой дымки, что проплывающие облака, даже не закрывали их, а иногда даже опускались на село.

- А как же сквозь облака-то пройти, если они на село опускаются? – недоумевала Настя. - Не видно же, наверное, ничего?

- Просто это как сильный туман получается.

…О бурлящей реке Риони, на берегу которой раскинулась их деревня, и о старом русле маленькой речушки, когда-то впадающей в Риони, и от которой остался один коварный ручеек. О том, как это старое русло, которое находится совсем близко от их дома, когда идут дожди, за час поднимается метра на три, и даже подтапливает дорогу около их дома. О старой каменной церквушке VI века на старом кладбище. Она уже не действующая, нет в ней батюшки, и службы там никто не проводит, но люди, приходя на кладбище, оставляют в этой церкви деньги, кто сколько может, и их никто никогда не берет.

- Так там, наверное, уже целый клад накопился? – удивлялась Настя.

- Да, там даже еще Екатерининки есть. Говорят, был только один случай, когда проходящий мужчина позарился на эти деньги. И в тот же день он упал со скалы, и разбился на смерть.

…О том, как на Пасху люди собираются в этой заброшенной церкви около кладбища, накрывают общий стол и празднуют.

- И песни в церкви поют? – изумлялась Настя чужим обычаям.

- И песни поют. А разве это плохо?

- Наверное, хорошо. Петь всегда хорошо, но в церкви…, - сомневалась Настя.

…О газированной воде - Боржоми, бьющей прямо из-под земли, о булькающих лечебных источниках с серой и красной глиной, словно их кто-то кипятит под землей, о дивной природе, подобной райским кущам. Настя, слушая его, не переставала удивляться:

- Как же ты от такой красоты в этакую даль уехал? Или натворил все же чего там?

- Да нет, ничего я не творил. Просто мы живем недалеко от Гори.

- А это что такое?

- Это селение, где Сталин родился.

- Ну и что? – недоумевала Настя. – Поэтому там жить нельзя, что ли?

- Можно, только страшно.

- Почему?

- Сейчас по всей Грузии большевиков сажают в тюрьму. У нас уже почти полдеревни арестовали. А когда дядю Гришу – это главный большевик у нас в районе был, и моего отца забрали, тогда мама сначала Лёню сюда, к дяде Ревазу отправила, а потом, когда я школу окончил – и меня тоже.

- Так за что их сажают? Неужто за то, что царя убрали?

Володя только неопределенно пожал плечами.

- А может, опять старая власть вертается, ты как думаешь?

- Да вроде бы не похоже.

- И что у них там, - Настя ткнула пальцем в потолок, - творится? Ничего не понятно. Сами своих же…

Володя опять промолчал, не зная, что ответить.

- А тебя-то мать зачем отправила? – удивилась Настя. – Ты же, поди, не большевик? Мал еще совсем.

- Боится. Говорит, что если захотят, то найдут за что посадить. Так уж лучше далеко, но на воле, чем близко и в тюрьме. - Грустно вздохнул Володя

- Это точно. А с кем же у тебя мать осталась в Грузии? Одна?

- Нет, с ней две мои сестры – Нора и Соня, но они еще маленькие. И тетя Тамара с Галиной.

- А тетя Тамара с Галиной это кто же будут?

- Тетя Тамара – это жена младшего брата моего отца. А Галина – их дочка. Они у нас живут.

- В общем, одни бабы на хозяйстве остались. Тяжело им, однако. – Посочувствовала Настя. – А сам-то отцовский брат где? Или тоже посадили?

- Его кровники убили.

- Это как?

И Володя рассказал, как лет двести, а может, и триста назад кто-то из осетин, живущих в соседнем селении, убил кого-то из их рода. Потом мужчины из их рода должны были убить кого-нибудь из того осетинского рода. Потом осетины в ответ - из их рода, и так без конца, потому что они стали кровниками , и каждый род обязательно должен был отомстить за своего убитого. И эта нескончаемая цепь убийств тянулась веками, и никто не знал, как ее разорвать.

- Однажды мой отец со своим младшим братом – дядей Гиго, отправились в лес за дровами, и встретили там осетина из враждующего рода. Этот осетин по закону гор должен был убить одного из братьев, и предложил им:

- Выбирайте, кто из вас сегодня умрет!

И тогда Гиго – младший брат, сказал моему отцу - Георгию:

- Пусть убивает меня!

Отец возразил:

- Почему тебя? Я – старший, значит, я - глава рода! Пусть убивает меня!

А Гиго сказал:

- У тебя четверо детей, а у меня одна единственная дочка. Лучше осиротить одного ребенка, чем четверых.

Так и решили. Дядю Гиго убили, а тетя Тамара - с дочкой Галиной с тех пор живут у нас, и для нас Галина как родная сестра.

- Страсти Господни! Да, нелегкая у вас жизнь! - удивлялась их обычаям и законам Настя. - Хотя чему удивляться. Вон, на Гражданской брат на брата, сын на отца шли...

- Да, согласился Володя. – Вообще-то и меня с братом есть за что сажать.

- Это за что же? – удивилась Настя.

- Дядя наш - старший брат отца – дядя Михаил поваром у царя работал. А за это запросто всю семью могут посадить.

- У какого царя? – не поняла Настя.

- У Николая II.

- Ох, что-то ты заливаешь, парень! – не поверила Настя.

- Правда, правда! – загорячился Володя. – Я не обманываю. Мужчины-рачинцы  всегда славились, как повара. Вот дядя Миша сначала в Тифлисе у какого большого начальника поваром работал, а потом вместе с ним в Петербург переехал. А уж как он там к царю попал, я, если честно, не знаю. Знаю только, что точно у Николая II работал. Он нам из Петербурга даже посуду с царского стола привозил: стаканы хрустальные, кружки пивные тоже из хрусталя, серебряные ложечки, ситечко…

- А где же сейчас этот твой дядя-повар? – недоверчиво спросила Настя.

- Не знаю. Мама говорит, что сразу после революции, он как сгинул куда-то. Я, честно, даже не помню его. Мне, когда революция была, всего три года было. Только по фотографиям его знаю. Это мне все бабушка рассказала.

- А искать его не пробовали?

- Не знаю. Может быть, отец и искал.

- Так, может, за то и посадили отца? – предположила Настя.

Володя только пожал плечами.

- Нам не сказали, за что. Да его и за другое могли посадить, если только дознались. Мы же, можно сказать из «бывших». Правда, сейчас это уже мало кто помнит.

И Володя рассказал историю их рода.

 Когда-то в Кахетии, есть такой район в Грузии, где живут гордые и непокорные воители. Очень-очень давно жили там два брата – князья Виблиани. Один из них полюбил простую девушку-селянку, но никак не решался сказать об этом отцу. Боялся, что тот не даст ему разрешения на неравный брак. Пока он собирался с духом, к отцу то ли погостить, то ли с какой инспекцией приехал царский наместник. И надо было такому случиться, чтобы эта самая девушка попалась на глаза гостю. А так как девушка была неописуемой красоты, то наместник не удержался, и захотел воспользоваться, если можно так сказать, «правом первой ночи», а помог ему в этом отец молодого князя, ни сном, ни святым духом не знавший о чувствах своего сына. Он и отправил эту девушку прислуживать наместнику, строго настрого наказав ей ни в чем не отказывать высокому гостю…
Влюбленный молодой князь, узнав о произошедшем, не выдержал такой насмешки судьбы, и зарезал наместника, отомстив за честь любимой. И тогда старый князь, чтобы спасти свой род, отослал обоих сыновей из Кахетии. А всю вину за убийство большого начальника взял на себя. Так два брата Виблиани волею судеб оказались в горной Раче. И в затерянной в горах деревушке поменяли не только фамилию, но и свое высокое происхождение. Вот от этих двух братьев и идет наш род.

- И что, из князей они крепостными стали?

- Нет, крепостными мы никогда не были. У нас дома даже царская бумага 1806 года есть, что мы свободные крестьяне…

- Ну, за это, наверное, не стали бы сажать. Это, как говорится, «Дела давно минувших лет, преданья старины глубокой». А вот за то, что твой дядя служил у царя – запросто.

- Кто знает.Сейчас странные времена. Ничего не поймешь. То, чем раньше гордились, сейчас скрывать надо...

Настя слушала Володины рассказы о неведомой стране, об удивительных нравах и обычаях как дивную сказку, и понемногу ее боль и обиды куда-то отступали, чужеземная мудрость успокаивала, сердце понемногу оттаивало. Уже изредка стал слышен в доме ее смех, и даже песни снова начала напевать, как когда-то за домашними делами. Жизнь потекла дальше, но уже по новому руслу.


XVIII


Как только Григорий добрался до Москвы, сразу же с вокзала отправился к Рябовым в надежде, что Василий если и не поможет с работой, то хоть подскажет, где и кем можно устроиться. Найти Рябовых было несложно. Жили они в центре Москвы, в Знаменском переулке. Гриша вошел в парадную и обомлел: широченная мраморная лестница, обрамленная чугунным литьем, вела на второй этаж, где высились чуть ли не трехметровые двери квартир. «Чем тебе не дворец? Сразу видно, что большие начальники живут», – дивился он на невиданную красоту.

- Молодой человек, вы к кому?

Григорий, созерцая монументальность парадного входа, даже не заметил, кабинку консьержа.

- К Рябовым, к Рябовым я, - растерялся и испуганно доложился он немолодому мужчине, подозрительно разглядывающему его из-под очков.

- Пройдите. По лестнице, второй этаж направо, 23 номер. – Холодно разрешил тот.

Дверь открыла изможденная женщина болезненного вида, которая чем-то отдаленно походила на Ирину. «Родственница, наверное, какая-то», - подумал Григорий.

- Здравствуйте, я к Рябовым.

- Гриша, ты как тут?

- Ирина, ты, что ли? – изумился Григорий.

- Что, так сильно изменилась? – усмехнулась Ирина.

- Да нет, - смутился Григорий, - просто давно не видел, не признал…

- Да чего уж там, сама знаю. – Безнадежно махнула она рукой. - Давай, проходи.
Ирина пропустила его в прихожую, и, закрывая за ним дверь, внимательно оглядела лестницу.

- Да уж, беда не красит, - взглянув на себя в зеркало в прихожей, горько улыбнулась Ирина своему отражению. - Ты прямо с дороги? Пойдем, я тебя покормлю. Там и поговорим.

- Вот это хоромины! – мельком оглядывая квартиру, поразился Григорий.

- Это папе квартиру от Генштаба выделили. Мы вместе с ним жили.

- А где Василий-то? На службе? – поинтересовался Гриша.

- Василий? Не знаю я, где Василий…

- Как это? В командировке, что ли секретной? – удивился Григорий.

- Можно сказать, что в командировке, - усмехнулась Ирина. - Два месяца назад арестовали моего отца.

- Владислава Илларионовича? – ахнул Григорий. – За что же?

- Троцкистом и иностранным шпионом объявили. Как-то узнали, про мою мать. Когда царя скинули, она уговаривала отца бежать за границу. Но он ей сказал, что присягал на верность царю и Отечеству. Царя нет, но Отечество осталось, и потому он не видит причины покидать его. Так и остался в России, а мама уехала во Францию.

- А тебя почему оставила?

- Тянула она до самого последнего, уговаривала отца, все надеялась, что он передумает. А я тем летом у бабушки в Тамбове была. Мама дотянула до того, что не успела за мной съездить, а может быть, просто схитрить хотела.Не думала, наверное, тогда, что все так обернется. Просила, чтобы отец обязательно привез меня к ней во Францию. Даже клятву с него взяла, когда прощались. Наверное, думала, что отец повезет меня, и останется с ней… А отец то на Гражданской, то с басмачами воевал. Когда бабушка умерла, мне 10 лет было. Так я с тех пор и моталась с ним по фронтам. А потом кто же его за границу выпустил бы? Да я уже и сама не поехала бы никуда. Росла рядом с отцом в уверенности, что мы правое дело творим… Ну, вот так и получилось, что мы с отцом в России остались, а мама – во Франции. Сначала она еще как-то умудрялась передавать письма, а потом, видно, и этот канал перекрыли. Вот теперь все это каким-то образом открылось. И что отец за границу письма передавал…

- Так жене же, - возмутился Григорий.

- Какая разница кому?

- Да-а-а, дела, однако! Как же так? Ведь Владислав Илларионович столько наград заслужил у этой власти, вон и в Генштаб перевели. Ведь не просто же так.

- Да Гриша, только не помогли отцу никакие награды и заслуги. Я даже к самому Менжинскому  пробилась, - устало махнула рукой Ирина. – Только никакого толку, еще хуже стало.

- Ну а с Василием что?

- А Василия забрали через месяц после отца. Сразу после того, как я у Менжинского побывала.

- А его-то за что?

- Кто знает, обвинения пока еще не предъявили, да могут и вообще не предъявить. Свидания с ним не дают. Вот сижу, жду, когда и за мной придут. Удивительно, как до сих пор еще не взяли? Я уже и Витьку к свекрови в Рязань отправила от греха подальше.

- Может, обойдется еще все, - неуверенно поддержал Ирину Григорий. – Разберутся…

- Ты знаешь, Гриша, это ожидание кажется еще страшнее, чем сам арест. Хожу и думаю, скорее бы уже… Ну ладно, хватит о нас. Ты-то какими судьбами в Москве? Василий же тебе еще в марте написал, что наш уговор отменяется.

- Не получал я от него ни одного письма. – Недоуменно пожал плечами Григорий.

- Значит, уже тогда следили. – Горестно покачала головой Ирина, - Так зачем приехал без вызова?

Григорию, после всего услышанного, свои беды показались сущей ерундой, о которой и говорить стыдно. Но он все же рассказал Ирине, про все, что произошло после их отъезда.

- Да, наделал ты дел, однако! Повинился бы ты, Гриша, перед Настей. Я поняла одну вещь: в нашей жизни надеяться можно только на самых близких.

- Пробовал. Не получается ничего у нас с Настей. Простить мне не может. Да я понимаю ее. И Валентину не могу бросить. Виноват перед ней больше, чем перед Настей. Ведь врачи сказали, что не будет у нее больше детей. Как же мне ее бросить? Ведь все из-за меня.

- Ох, Гриша, не знаю, что и посоветовать тебе. В таких делах только ты один можешь решать. Только одно тебе скажу, у себя оставить жить не могу. И вообще, не приходи к нам больше. Для тебя это лучше будет. Наверняка, за квартирой следят, да консьержи эти все как один на ОГПУ работают, соглядатаи. Еще и тебя ни за что прихватят. Кстати, знаешь, как в народе ОГПУ окрестили?

- Как?

- «О, Господи! Помоги убежать!», а если обратно: «Убежишь – поймаем, голову оторвем!»

- Крепко!

- А сейчас пойдем, Гриша, мне в церковь на службу пора. – Взглянула Ирина на стоявшие у стены часы.

- В церковь? – изумился Григорий.

- Да, Гришенька, в церковь. Беда придет, и в Бога поверишь. Получается, что больше не у кого мне помощи просить. Одна надежда на него только и осталась.

Ирина посадила Григория на трамвай, объяснила, на какой остановке ему выходить. На том они и расстались.

Двухэтажный домишко в Замоскворечье, похожий на барак, где жила Валентина с матерью, Григорий нашел быстро. «Теща» – женщина старше Григория лет на пятнадцать, тяжело опираясь на палочку, с порога встретила Григория враждебно:

- Приперся, незваный гость! Всю жизнь поломал девчонке, так мало показалось? Думала, что хоть она в люди выйдет… Ирод проклятый! – Угрожающе потрясала она своей палкой, но в квартиру все же пустила.

Григорий покаянно молчал, понимая свою вину.

Валентина тоже встретила Григория без особой радости, но ночевать с согласия матери оставила, хотя и постелила отдельно. Не на улицу же гнать человека. Пока стелила постель в отдельной маленькой комнатушке, равнодушно поинтересовалась:

- Никак Василий вызов прислал?

- Какой там вызов! – заторопился Григорий. - К тебе я, Валюша, приехал. Насовсем.

- А ты меня спросил, надо мне это или нет?

- Валь, ну чего ты? Ну, сколько можно прощение вымаливать? Давай жить как прежде?
Валентина упрямо молчала.

- Ну что ты на это скажешь, Валентина? – настаивал Григорий.

- Подумать мне надо.

- И долго ты думать будешь?

- Не знаю. Знаю одно: здесь, с мамой жить нам не получится. Не примет она тебя. На одну только ночь разрешила. А что же ты у Рябовых не остановился? Ведь такие дружки с ним были.

- Нельзя к ним. Арестовали Ваську. И тестя его тоже.

- Это за что же?

- Да кто его знает, не говорят.

- Ну, понятно, за контрреволюцию, за что же еще? А, может, оно и к лучшему, что меня из РККА выперли? А то годика через два тоже за что-нибудь арестовали. Одно плохо, что со справкой, которую в дивизионе дали, нигде на работу устроиться не могу. Как волчий билет. Как увидят «За моральное разложение», так сразу: «Извините, работы нет!»

В дверь заколотила своей палкой теща:

- Валентина, ты чего там прилипла? Выходи!

- Сейчас, мама.

- Чего это она такая? – шепотом спросил Григорий.

- Злая, хочешь сказать? – усмехнулась Валентина. – Жизнь заставила. Отец мой – поэтом был, возвышенная натура. Все творил, стихи сочинял, а мама деньги на заводе зарабатывала, пока вагонетка не сошла с рельс, и не раздробила ей ногу. Вот с тех пор с палочкой еле ходит и злится на весь белый свет.

- А отец?

- А что отец? Сбежал, как мама инвалидом стала. С какой-то поэтесской теперь где-то вместе творят.

- И не помогает вам?

- Он из тех, которые ищут, кто бы им помог.

- Да, в каждой избушке свои погремушки.

На следующий день Григорий с утра отправился на поиски работы. Следуя совету Ирины, работу искал по жилищным конторам. Нашел, на удивление быстро. Взяли его дворником, и даже однокомнатную квартирку больше похожую на конуру в полуподвальном помещении выделили.

Месяца через два, экономя на всем, Григорий купил подержанную швейную машинку на рынке, и по вечерам стал привычно подрабатывать. А месяца через четыре Валентина все же решилась переехать к нему.

Дома ей не было житья от матери, особенно после приезда Григория. Приняв свою инвалидность, как крушение всей жизни, она обвиняла в этом всех: неблагодарного мужа – за предательство, дочь – за неоправданные надежды. Валентина, уставшая от ее постоянных попреков, после приезда Григория все чаще и чаще стала вспоминать свое недолгое счастливое, самостоятельное и независимое житье с Григорием. Мать, сама не желая того, била по самому больному, по незаживающей ране и своими скандалами толкая Валентину сделать выбор в пользу Григория. Валентина надеялась, что с ним мир и покой вернутся, наконец, в ее измученную душу. Хоть и много бед принес он ей, но старая любовь, как оказалось, не забывается. После его приезда все, что понемногу стало забываться, опять всколыхнулось, казалось с новой силой. И часто по ночам она вспоминала, как у них все начиналось, как дружно и весело они жили до приезда этой «клушки». Как славно по вечерам он играл на мандолине и пел томные романсы, от которых сладко щемило сердце. «А может быть, неспроста он все-таки выбрал ее, а не жену с детьми? Значит, по-настоящему любит, если все бросил ради нее? Может, стоит попробовать начать все сначала?», - мучили ее сомнения.

Но и с Григорием легче не стало. Забыть несчастье, которое она обрела взамен любви, Валентина была не в силах. Мысль, что она никогда не сможет стать матерью, мучила и изводила ее ежеминутно. И еще мучила ревность. К Насте, но больше всего – к детям, которых Григорий ни забыть, ни выкинуть из своей жизни не мог. И потому не так сказанное им слово, не тот взгляд были как детонатор для бесконечных скандалов, истерик, упреков, выяснений отношений. Попытки Григория как-то успокоить и утешить Валентину, еще более распаляли ее.

- Тебе-то хорошо! Наделал своей Насте детей, а моего убил! Зачем мне вообще такая жизнь! – кричала она в беспамятстве от боли.

Жизнь не клеилась, и, казалось, выхода из этого тупика не было. Но Григорий терпел, надеясь, что Валентина как-то переживет это горе, смирится, и все понемногу наладится.

Через полгода, обшив почти всех женщин в жилконторе, где он работал дворником, Григорий предложил Валентине:

- А ты не хочешь устроиться на работу в нашу жилконтору?

- Кто же меня возьмет с такой справкой? Уже пробовала, – зло усмехнулась Валентина.

- Мне не откажут.

И действительно, уже вскоре Валентина работала счетоводом, о чем в последствии Григорий не раз пожалел. Сначала все складывалось как нельзя лучше. Валентина, с головой окунувшись в работу, словно ожила от общения с людьми, от осознания своей значимости, понемногу превращаясь в ту, прежнюю Валентину.

Но потом… Потом Валентина стала задерживаться на работе. Сначала редко, а потом все чаще и чаще. Приходила домой в изрядном подпитии, объясняя это тем, что в конторе у кого-то был день рождения или какой другой предлог.

- Не могу же я отбиваться от коллектива? – оправдывалась она.

Григорий угрюмо молчал, считая себя не вправе диктовать Валентине какие-то условия. Потом еще лучше – начала не ночевать дома. Первый раз, когда случилось такое, Григорий, прождав Валентину до одиннадцати часов ночи, в поисках ее отправился к теще.

- Что, кобель, не нравится? Получай по заслугам! – Позлорадствовала та.

- Тьфу, карга колченогая! У тебя дочь пропадает, а ты все счеты сводишь! – и в сердцах хлопнув дверью, ушел.

- Я вчера перебрала малость, и заночевала у Зинки. Не веришь – спроси у нее. – Не очень убедительно объяснила Валентина на следующий день.

Григорий понимал, что допытывать Зинку дело напрасное. Так и спустил все на тормозах. И незаметно эти «ночевки у Зинки» вошли в систему.

- Что же ты творишь? – отпаивая рассолом страдающую на следующий день Валентину, увещевал Григорий. – Ведь молодая женщина, а губишь себя.

- Тебе что, жалко? Ах, жалостливый какой! А когда ты моего ребеночка убивал, где была твоя жалость?

Григорий смирился и с этим, принимая всю вину на себя. Он мучился, видя, как спивается Валентина, и понимал свою беспомощность. Не зная, что в таких случаях можно предпринять, решил съездить за советом к Ирине. Может, хоть она посоветует доктора, либо бабку какую. Да и за Василия хотелось узнать. Как-никак не чужой человек, душа-то болит, хоть и знаешь, что ничем помочь ему не сможешь.

- Я к Рябовым, в 23-ий номер, - доложил он сидевшей в будке пожилой женщине.

- Нет там никаких Рябовых. Другие уже жильцы в 23 номере.

- А где же Рябова Ирина Владиславовна? – опешил Григорий.

Старушка таинственно позвала его рукой к окошку будки:

- Болтают, что отца ее и мужа, как иностранных шпионов посадили, а сама-то она, сердечная, в какой-то монастырь подалась, - торопливо зашептала она.

- В какой еще монастырь? – опешил Григорий.

- Вот уж этого милый, я тебе не скажу – не знаю. Наверное, где-нибудь в Сибири. Думаю, они теперь только там и остались.

- Да не могла она, - возразил Григорий. – Она же партийная…

- Спорить не буду, милок. Только думаю, что люди зря болтать не станут.

Тягостная полоса жизни началась у Григория. Мысли о брошенных детях и без того не давала ему покоя ни днем, ни ночью, колючими иголками вины впиваясь в самое сердце. А сейчас к этому еще прибавилась тревога. Шел страшный 33-й год. Страну шатало от голода. Жуткие слухи о миллионах людей, погибших от голода, несмотря на все запреты и секретность, щупальцами спрута расползались в народе. Деньги, которые Григорий втайне от Валентины посылал в Сталинабад, Настя видимо получала, потому что ни один перевод не вернулся обратно. Но ни на одно его письмо так и не ответила. И хоть разумом Григорий понимал, что там, в Средней Азии можно выжить на одних только фруктах, но неизвестность тревожила сердце, накручивая мысли одна страшнее другой.

Дома тревожила своими участившимися гулянками Валентина, все дальше отдаляясь от него. Чаще всего она ходила по дому, не замечая его присутствия, а разговор на любую тему тут же перерастал в скандал. Семейная жизнь для Григория постепенно превратилась в ад. К этому еще и переживания за Рябовых добавились. Понимал, что надо как-то помочь им, но как? Где искать их? Вся семья пропала, можно сказать, в одночасье. Словно и не было их никогда на белом свете.

Как-то осенним погожим деньком, какие бывают бабьим летом, сидел Григорий на лавочке у дома, пытаясь разобраться в горестных хитросплетениях своей жизни. Ласково пригревало солнышко последним теплом, небо сияло безоблачной синевой, а на душе у Григория было пасмурно, как перед затяжными безрадостными ливнями. И подсела к нему старушка. Он знал про нее только, что это жиличка из их дома. На то он дворник, чтобы знать всех жильцов. Старушка заговорила с ним сама:

- Ох, парень, вижу, грызет тебя изнутри тоска черная. Места от нее себе не находишь.

- Очень заметно? – усмехнулся Григорий.

- Ты поделись своей бедой, может, чем и помогу.

- Вы что, цыганка? – опасливо вгляделся Григорий в старушку.

- Да какая там цыганка! – рассмеялась та. – Православная я. Просто делать-то мне нечего, вот я за всеми и приглядываюсь, вижу, как ты душой маешься. Не улыбнешься, все смурной какой-то, да хмурый, словно потерянный ходишь, и все что-то думаешь-думаешь…

- А может, я по жизни такой хмурый? – усмехнулся Григорий.

- Нет, ты не такой. У тебя глаза совсем другие.

- Это какие же?

- Добрые глаза у тебя. И сам ты, по всему видать, хороший человек. Только в беду какую-то попал…

И Григорий неожиданно для самого себя рассказал ей обо всем, что его столько времени мучило. Наверное, давно хотелось излить кому-то свою боль, да некому было…

- Это приворот на тебя сделали, - выслушав его, решительно заявила старушка.

- Не верю я в эту ерунду, - отмахнулся от нее Григорий. – Какой там приворот, все это - дурь моя.

- Веришь, не веришь, а только послушай, что я тебе скажу. Найди, мил человек, на улице гвоздь.

- Да где же я его найду? – опешил Григорий. – Тут, вроде никто ничего не строит.

- Ты дворник, найдешь, непременно найдешь. А еще бы лучше, если бы на перекрестке дорог. – Настырничала старушка.

- Ну, это уж вообще! Я ж дороги-то не мету. – Рассмеялся Григорий.

- Ты не смейся, милок! Слушай меня. Вот как придешь домой, порог не переступай, а первым делом забей в него гвоздь по самую шляпку. А когда зайдешь в дом, то первый не заговаривай ни с кем, понял? Жди, когда с тобой заговорят.

- И что будет?

- Что было – ты уже видел, а что будет – увидишь, - загадочно ответила старушка и поднялась. – Пора мне, заболталась я с тобой.

Григорий не придал этому разговору значения: мало ли что бабки болтают. Но когда через несколько дней на дорожке, которую подметал, увидел гвоздь, подумал: «А где наша не пропадала? Дай-ка попробую».

Он сделал все в точности, как говорила ему старушка, и когда вошел в дом увидел сидевшую за столом на удивление трезвую Валентину. Она долго испытующе смотрела на него, словно не решалась заговорить с ним. Но Григорий, помня наставления старушки, упорно молчал. Валентина вздохнула и решилась:

- Ухожу я от тебя, Григорий.

- Куда это? – опешил он. – К матери решила вернуться?

- К другому мужчине ухожу.

- К какому мужчине? – не мог прийти в себя Григорий.

- Это так ты любишь меня? – горько усмехнулась Валентина. - Я уже почти год изменяю тебе, а тебе, видно, все настолько безразлично, что ты даже не замечаешь этого.

Григорий, уставший от ее бесконечных отлучек, пьянок и вранья, и, правда, давно уже перестал на все это обращать внимания. Жил, как заведенный, без счастья и радости, привычно искупая свою вину. Сейчас же стоял, как огорошенный, пытаясь понять: то ли это гвоздь помог, или это просто стечение обстоятельств? Как бы то ни было, но сейчас, кажется, решались все его проблемы. В глубине души он даже рад был этой измене, но для верности все же спросил:

- Ты это твердо решила?

- Да уж куда тверже, - огрызнулась Валентина. – Ведь я для тебя все одно, что чемодан без ручки. И тащить тяжело, и бросить жалко. Живешь со мной только из жалости…

- С чего ты так решила? – попытался оправдаться Григорий.

- Что же я глухая, что ли? Слышу, как каждую ночь Настю свою во сне зовешь.
На это Григорию нечего было возразить.

- Ну, раз решила, не буду удерживать.

Разъехались мирно, без скандалов, ставшими неизменными спутниками их семейной жизни. Григорий Валентине даже вещи помог перевезти на новое место жительства в отсутствие новоиспеченного мужа. Критически оглядел светлую и чистую комнату в коммунальной квартире. Поинтересовался:

- И кто же он?

- Вдовец. Будет теперь и у меня дочка, - безучастно похвалилась Валентина.

- Ну что же, может, оно так лучше будет для нас обоих.

На прощание обнялись, долго стояли молча. Валентина, не выдержав тягостного прощания, оттолкнула Григория:

- Все, уходи, - отвернулась она, скрывая слезы.


XIX


Осенью 1933 года Григорий вернулся в Сталинабад. Город расстроился так, что за два года, пока Григория не было, его было не узнать. Дивизия, располагавшаяся когда-то на окраине города, теперь находилась почти в центре. Был уже выстроен и Дом Красной Армии, и парк через дорогу от офицерских домов уже желтел молодыми чинарами и тополями. И то сказать, земля здесь, несмотря, что одни камни, была благодатная. Была бы только вода, а под жарким солнцем, которое согревало землю почти круглый год, все росло, как на дрожжах. Воткнешь кустик, а через год уже дерево вымахало.

За домом, где жили Шепелевы, огороженная забором, выросла двухэтажная школа, в которой училась Наденька. Город уже не был похож на кишлак, и даже рейсовые автобусы ходили от вокзала. А пока по всей стране боролись с религией, даже церковь, невзирая на запреты, открыли в 1931 году. И хоть это был не храм, а только молельный дом с крестом на крыше, но все было, как в обычной церкви: и батюшка, и службы. Все, как положено в православии. В ней Настя окрестила Вову после отъезда Григория. Он всегда был против этого, но Настя считала, что это не ими было заведено, не им и отменять. Несмотря на сопротивление мужа, она еще в Ялте окрестила и обеих дочерей.

В тот день Настя, как обычно пришла с работы домой после обеда, и привычно крутилась на кухне. Вскоре подошла Тамара Марковна с младшими детьми. Наденька была еще в школе. Она училась во вторую смену.

- Ну, встретила гостя? – радостным шепотом спросила Тамара Марковна, заглядывая в открытую дверь комнаты.

- Какого гостя? – удивилась Настя. – Я же вам говорила, Володя не меньше чем на месяц уехал.

- Да я не про него, - в сердцах махнула на нее рукой Тамара Марковна и снова зашептала. – Хозяина своего встретила, что ли?

- Вы про кого? Про Реваза Арсеньевича? Так что ему у меня делать? – удивилась Настя.

- Да при чем тут Реваз? Гришку своего, встретила что ли, спрашиваю? – сердитым шепотом допытывалась Тамара Марковна.

- Гришку? – переспросила Настя, едва не упав на табуретку. От неожиданности у нее подкосились ноги, и бешено заколотилось сердце. – Вы с чего это? Нету его.

- Как нету? Я утром, как Наденьку в школу проводила, гляжу, сидит, курит на скамеечке, у квартиры Макушевых.

- А может, привиделось Вам?

- Да я пока еще в своем уме, - обиделась Тамара Марковна. – Он это был!

- Может, обознались?

- Ну, конечно, а то я твоего Гришку с кем перепутала бы, - возмутилась Тамара Марковна. – Говорю же тебе, он это был!

- Поздоровался хоть с Вами? – дрожа от волнения, допытывалась Настя. – Что говорит-то?

- Не видел он меня. Спиной сидел. Да там еще Зойка белье развесила сушить, он вроде как за него и спрятался. И Наденьку, кажется, не заметил, когда она в школу пробежала. А потом я еще раз глянула из окна – а его уже нет. Еще подумала, что, наверное, к тебе на работу пошел.

- Так он же не знает, где я работаю, - отказывалась верить Настя.

- Может, спросил кого. Но он это был, Гришка твой, точно тебе говорю!

Всю долгую дорогу домой Григорий обдумывал и представлял, как он зайдет в дом, что скажет Насте и детям. Но стоило ему подойти к дому, все, что он обдумывал, моментом улетучилось из головы. Страх сковал его от мысли, а что если Настя не простит, не примет? А еще больше напугала думка, которая почему-то раньше даже не приходила ему в голову: «А вдруг она уже с кем-нибудь живет? Ведь два года все-таки прошло. Да и баба-то видная! Может, потому и не отвечала на мои письма?». Он долго сидел на скамеечке у квартиры Макушевых, не в силах побороть свой страх. Потом встал и пошел бродить по городу, решая, что ему делать.

Настя после новости, которую принесла Тамара Марковна, весь день была сама не своя, без конца выглядывая в окно. Она уже не один раз и за водой сходила, хотя в доме все ведра уже были заполнены. Перемерила весь свой небогатый гардероб, выбирая, в чем же ей лучше встретить мужа. Хотелось принарядиться, чтобы показать ему, что не так уж и плохо ей живется без него, что без него жизнь не остановилась. Но и сильно наряжаться нельзя, чтобы не подумал, что ради него расфрантилась…

И только в ранних осенних сумерках, когда она уже перестала ждать гостя, решив, что все-таки Тамара Марковна что-то перепутала, раздался такой долгожданный стук в дверь.

- Это каким же ветром тебя к нашему берегу прибило? – изображая искреннее удивление, встретила Настя Григория. – На побывку прибыл, или как?

- Насовсем я приехал, Настя.Прости меня, если можешь. Примешь ли?

- А что же не принять? Квартира твоя. Ты здесь хозяин, живи. Только уж извиняй, пока ты путешествовал, я в твою комнату квартиранта пустила. Так вот что я тебе скажу: не гоже его выгонять. А то ты не сегодня-завтра опять куда-нибудь направишься, а я останусь ни с чем. Мне хоть доход есть с жильца, а с тебя еще не известно, что будет.

- Насть, ну зачем ты так? Повинился же.

- Ладно, поживете пока с ним вдвоем, а там видно будет. – Окоротила себя Настя, заранее решив не заводить скандала.

Младшие дети, заслышав разговор, высунулись из-за двери, с любопытством разглядывая гостя. Григорий, увидев сына, радостно протянул к нему руки:

- Вовочка, сынок!

Мальчишка тут же юркнул в комнату. За ним спряталась и Любочка.

- Забыли, - горько покачала головой Настя.

- Можно мне к ним? – робко попросил Григорий. – Я гостинцев привез.

- Отчего же нельзя? Заходи. – Пожала плечами Настя.

За эти два года без Гриши произошло много изменений. Дети выросли. Наденька уже ходила во второй класс. Вытянулись и Любочка с Вовой. И только в комнате, где они жили с самого приезда в Сталинабад, почти все оставалось по-прежнему. Разве что к трем солдатским кроватям добавилась еще одна – детская, огороженная сеткой, да небольшой платяной шкаф с зеркалом.

Надя сидела за столом посредине комнаты – делала уроки. На вошедшего отца она даже не взглянула.

- Надя, поздоровайся с отцом-то, - сделала ей замечание Настя.
Но девочка лишь ниже склонилась над тетрадкой, делая вид, что ничего не замечает вокруг.

- Надя… - укорила дочь Настя, видя ее настырность.

- Ничего, ничего, - суетливо вступился за дочь Григорий. – Ребятки, я вам тут гостинцев привез, а ну налетай!

На свободный стул он поставил и открыл чемодан. Но на его призыв откликнулся один Вовка. Он заглянул в чемодан и с вытаращенными от радости глазами вытащил из него красную пожарную машину с лестницей.

- Ух ты! – Завертелся он, и, забыв про все на свете, тут же принялся катать ее по полу.

- Что сказать-то надо, оголец? – улыбаясь, напомнила ему Настя.

- Пасибо, пасибо, - Вовка подбежал к отцу поцеловать его за подарок.
 
Григорий обрадовался, подхватил сына на руки, прижал, осыпая поцелуями. Но Вовке было совсем не до нежностей, когда его ждала невиданная машина. Он вырывался и визжал, требуя, чтобы его немедленно отпустили. А Григорий не мог разнять объятий, с жадностью вдыхая такой забытый и сладкий запах ребенка. Своего ребенка.

Пока младший брат отбивался от отцовских нежностей, Любочка осмотрела машинку, и, не найдя в ней ничего интересного, подошла к соблазнительно раскрытому чемодану. Поднявшись на цыпочки, она пыталась заглянуть вовнутрь. Надя, которая, казалась совершенно безучастной, все же исподлобья приглядывалась ко всему происходящему. Увидев попытки сестры заглянуть в чемодан, она исподтишка показала ей кулак, и Люба тут же отошла от чемодана, спрятавшись за Настю.

- Да отпусти ты его, - не выдержала Настя. – Не до тебя ему сейчас.

Григорий опустил Вовку на пол, и, отвернувшись, украдкой вытер предательски набежавшую слезу.

- Любочка, дочка, посмотри-ка, что я тебе привез. – Позвал он дочь.

Люба робко подошла к отцу, вопрошающе поглядывая при этом на старшую сестру. Григорий вытащил из чемодана куклу невиданной красоты. Она была одета в небесно-голубое платье, обшитое кружевами, из-под которого виднелись такого цвета панталоны. Ее белокурые волосы покрывал кружевной чепец. Такой красоты даже Настя не видела.

- Как есть барыня! – Ахнула она.

А Люба, прижав куклу к груди, робко прошептала:

- Спасибо.

- Ну, как мы ее назовем? – целуя дочку, спросил Григорий.

- Машенька, - не задумываясь, ответила Люба.

- Смотри, как Машенька может говорить.

Григорий взял куклу у дочери, и перевернул ее, извлекая из нее механическое «Ма-ма». Тут уже удивилась даже Надя, которая не смогла отвести взгляда от куклы.

- Ну а Надюша уже большая девочка, поэтому я ей вот что привез, - Григорий вытащил из чемодана белоснежную кроличью шапку с помпоном, такие же белоснежные пуховые варежки и шарфик.

- Ой, красота-то какая! – обрадовалась Настя, разглядывая шапку. – И так кстати, как будто знал. У Надюши как раз на зиму шапки нет. Ну-ка, доченька, примерь.

- Не буду! – надувшись и покраснев, готовая вот-вот расплакаться, - отрезала Надя.

- Почему? – расстроилась Настя, растерянно теребя шапку.

- Потому что он обидел тебя, - заплакала Надя, прижавшись к Насте.
Настя никогда не говорила дочери, что отец бросил их. Даже когда Надя однажды спросила ее, почему папа уехал от них, объяснила:

- На заработки он уехал. Видишь, деньги нам посылает.

Видно, в отличие от младших, не стерлось с ее детской памяти все, что произошло два года назад. А, может быть, кто во дворе или в школе что-нибудь лишнего сболтнул.

- Глупенькая ты моя, - успокаивала ее Настя, гладя по голове, сама еле сдерживая слезы. – Это он не меня, а сам себя обидел.

Надя даже перестала плакать, удивленно посмотрев на мать.

- Как это? – Ее детский разум отказывался понимать, как можно обидеть самого себя.

- Да доченька, мама права, я сам себя наказал, - попытался успокоить ее и Григорий.

- Ну, все, хватит слезы лить, - бодро скомандовала Настя, хотя на душе кошки скребли, - Надя, убирай тетрадки, ужинать будем.

- Погоди, Настя, я и тебе подарок привез.

Гриша вытащил из внутреннего кармана пиджака платочек, завязанный узелком.

- Вот, сережки. Под глаза твои подбирал. Примерь-ка, - вытащил он золотые серьги с нежно-голубыми сапфирами.

- Это с чего же ты так разбогател? – примеряя серьги, удивилась Настя.

- Работал, шил на дому, перед отъездом машинку продал. А серьги, если честно, на сухари и мешок картошки выменял. Голод в России сейчас страшный, ради куска хлеба люди все готовы отдать. А у вас-то как?

- Да тоже голодно. Но здесь хоть виноградом да дыней пузо набьешь, и вроде сытый. Я если еще и с горячей лепешкой, то и мяса никакого не надо. – Причмокнула Настя, вспоминая забытый вкус лакомства. - Правда, лепешек сейчас не стало - с хлебом совсем плохо. Хорошо я с работы иногда остатки приношу. По очереди берем. Я ведь теперь в столовой работаю, - перехватив удивленный взгляд Григория, объяснила Настя.

- Это в какой такой столовой? – удивился Григорий.

- Помнишь, на улице Ленина столовая была, а по вечерам – ресторан в ней? Грузин один – Реваз Арсеньевич еще в двадцатые годы ее открыл?

- Как не помню? Помню, конечно.

- А когда частные рестораны запретили, так он как-то договорился с властями, теперь эта столовая за Совнаркомом числится. Вот в ней и работаю. Тамара Марковна помогла, устроила.

- И кем же? – удивился Григорий.

- Сначала посудомойкой устроилась. Потом Реваз как узнал, что когда-то курсы французской кулинарии заканчивала, кондитером поставил. А сейчас, печь особо не из чего, так уже кем придется. Ну, хоть Реваз не обижает. Вон сегодня две котлетки принесла.

- Ну ты посмотри, страна от голоду пухнет, а они котлеты трескают! – возмутился Григорий. – Что за власть такая?

- Я тебе так скажу, Гриша: не для плохой жизни коммунисты себе власть забирали. Какая бы власть ни пришла, они не о нас думают. У них свой интерес в том, а нам при любой власти лишь бы выжить. А ты-то где картошкой да сухарями в такое время разжился?

- Картошку нам на работе выделяли на зиму по мешку, а сухарей понемногу сушил, по кусочку собирал.

- Хороши, - разглядывая себя в зеркале в серьгах, вздохнула Настя, - но лучше бы ты той картошечки нам привез. Не помню, когда последний раз ели ее. Супы вон с репой варим, а так все пшено, да маш.

- Я с этим мешком не доехал бы до вас. По дороге бы и убили за ту картошку, - обиделся Григорий. – Пока ехал, такого наслушался! Говорят, в Поволжье люди целыми деревнями от голода вымирают, а по городам собак да кошек всех поели.

- Господи, помилуй! - перекрестилась Настя.- Вроде и войны нет, а такая беда! Может, хоть нас минует? То-то смотрю, последнее время, русский народ к нам валом валит. Здесь хоть зеленью какой пропитаешься, а там ведь пока дождешься, когда она поспеет, с голоду опухнешь. Вон, помидор зеленых набрала, теперь до самого Нового года поспевать понемногу будут. А в мае уже и новые пойдут. А до них-то ведь уже и редиска, и лучок, и огурцы поспеют. Благодатный край! И правильно сделал, что поменял ту картошку от греха подальше. Может, Володя – квартирант наш что привезет с Урала, побалует нас. И как там наши живут в такое время, Андрей ничего тебе не писал?

- Писал. Маму схоронили в тридцать втором. Я даже на похороны не поехал, Андрей отсоветовал. Матвей, говорит, лютует еще хуже прежнего. Митяй ничего, работает. А что ему сделается? Вот у Нюси твоей землю отобрали.

- Всю? – ахнула Настя.

- Клочок на огород около дома оставили. Говорят, как вы теперь в городе, вам земля не положена. А так Степан все там же работает, как-то перебиваются.

- Беда! – покачала головой Настя. – Это, наверное, за то, что казачьего рода. Не любит новая власть казаков-то. Надо будет письмо ей написать. Ведь не пишу с тех самых пор, как приехала.

- Чего так? – удивился Григорий. – Или не поделили с ней чего?

Настя только зло глянула в его сторону, гремя тарелками:

- Стыдно было писать… Ну ладно, давайте ужинать. У нас сегодня каша пшенная с подливкой. Да вот еще по кусочку котлетки.

После ужина, Настя вместе с девочками прибрала со стола, помыла посуду. Потом начались привычные вечерние дела: проверить уроки, приготовить все на следующий день, что-то простирнуть, что-то подштопать, что-то погладить… Когда все дела были сделаны и дети уложены спать, Настя позвала Григория, курившего на улице:

- Пошли, постелю тебе.

В комнате, где Григорий жил с Валентиной, все оставалось, как прежде.

- Здесь у нас Володя живет. Все нетронуто, как при тебе. Вот, хочешь, на кровати, хочешь на диване ложись…

- А может?.. – Григорий поймал руку Насти.

- Никаких «может», - Настя мягко убрала его руку. – Наверное, еще не скоро заживет эта рана. Хочешь, живи так, а нет – я не удерживаю.

Всю ночь Настя проплакала. Это были непонятные слезы: то ли от воспоминаний о прошлой обиде, то ли от радости победы, то ли слезы очищения. Но на следующий день Насте стало легко, словно с ее души упал какой-то груз, камнем давивший эти два года.

С работой Григорию повезло. В дивизию Григорий даже соваться не стал. Понимал, что после всего произошедшего, его туда не возьмут даже дворником. Но в Сталинабаде к тому времени уже открылись швейные мастерские, в одну из которых Григорий и устроился работать.

- Насть, может, уйдешь с работы? – как-то предложил Григорий. - Я работаю, получаю неплохо, да еще и приработок всегда есть. Володя помогает, на жизнь хватает. У тебя и дома дел полно, тяжело ведь. Считай, два мужика в доме, да трое детей на тебе.

- Нет, Гриша, не уйду я с работы, и не проси даже.

- Тебе же лучше хотел сделать. Что, не надеешься на меня? Боишься, что уеду? Говорю же тебе, что к старому нет возврата.

- Да не в этом дело, Гриша. И даже не в деньгах. Меня только эта работа и спасла тогда, девчонки помогали, Реваз столько добра сделал. Привыкла я уже среди народа. А что по дому тяжело, так вон уже помощницы мне выросли, привыкли, справляемся.

Хозяйство Шепелевы вели совместное, как положено в семье. Только теперь всеми деньгами распоряжалась Настя – жизнь научила. На этом все их совместное житье и заканчивалось. Муж с женой жили как соседи. Григорий выжидал, боялся подступиться к Насте потому, что за время его отсутствия она переменилась: стала суровее, жестче. А еще потому, что боялся, что своей ненужной торопливостью и настырностью только испортит такие еще хрупкие отношения.

А Настя… У Насти сладко и больно замирало сердце от каждого случайного, а может, и не случайного, прикосновения Григория. И не одну бессонную ночь она провела, вспоминая эти блаженные прикосновения, пока где-то через полгода, когда Володя был в очередной командировке, ночью сама не пришла к Григорию…. Обида обидой, но природа берет свое.

- Простила? – радовался Григорий, зацеловывая жену. – Клянусь, я больше никогда в жизни ни на одну бабу даже не взгляну.

- Зарекалась свинья грязь не есть, - усмехнулась Настя.

- Вот тебе крест святой, - перекрестился Григорий.

- Никак в Бога стал верить?

- Да было дело, что хочешь, не хочешь, а поверишь, - уклончиво ответил Григорий.

Видя, что Григорий не хочет рассказывать про эти обстоятельства, Настя вздохнула:

- Простить-то я простила. Ради детей на что только не пойдешь. Да и любила ведь тебя, шалапутного, без памяти. Но вот забыть эту обиду никогда не смогу. Не забудешь такое, уж не обессудь.

Надо было жить дальше. Трудно, с пробуксовкой, но семейная жизнь Шепелевых стала налаживаться. И тут же встал вопрос: что делать с Володей? Поселить взрослого парня с девчонками как-то нехорошо, и отказывать ему в жилье не хочется. Уж очень хороший парень, привязались к нему как к родному и дети, и Настя. Да еще деньги и продукты, которыми он помогал, были совсем не лишние. Помозговали и решили по примеру многих соседей, огородить терраску, и вынести туда кухню, а на месте кухни сделать еще одну комнату.

И вот мужики в четыре руки буквально за неделю все перестроили и отремонтировали. Печку за ненадобностью снесли. Летом пользоваться ею из-за невыносимой жары было невозможно, да и зимой не растапливали. Зим, привычных для Насти, в Сталинабаде не было. Готовить Настя приспособилась летом на террасе на керосинке, а зимой – на электрической плитке. А тепла хватало от голландки, которая стояла одна на две комнаты. Да и ту топили раз пять за всю зиму, только когда в Сталинабаде выпадал снег. И не оттого, что стояли морозы, а оттого, что снег, мокрый и тяжелый тут же таял, и на улице стояла страшная слякоть. Эта влажность проникала в дом, от нее постели становились тяжелыми, сырыми и холодными. И чтобы избавиться от этой влажности, растапливали голландку, от которой тепла хватало на всю квартиру.
 
Настя любила такие непогожие дни. Казалось, тепло этой печки согревало и радовало не только дом, но и душу, остывшую от бесконечных испытаний.
Володя переехал в заново обустроенную для него комнатку, а Настя переселилась к мужу. И вновь жизнь заторопилась своим привычным чередом: дети, дом, работа, мелкие житейские заботы...

26.08.2016